Русская поэзия XVIII века - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 9
1755«Мы друг друга любим, что ж нам в том с тобою?..»
Мы друг друга любим, что ж нам в том с тобою?Любим и страдаем всякой час,Боремся напрасно мы с своей судьбою,Нет на свете радостей для нас.С лестною надеждой наш покой сокрылся,Мысли безмятежные отняв:От сердец разжженных случай удалился,Удалилось время всех забав.Зрю ль тебя, не зрю ли, равну грусть имею,Равное мучение терплю;Уж казать и взором я тебе не смею,Ах! ни воздыханьем, как люблю.Все любовны знаки в сердце заключенны,Должно хлад являти и гореть:Мы с тобой, драгая! вечно разлученны;Мне тебя осталось только зреть.Жизнь мою приятну пременил рок в злую,Сладость обращенна в горесть мне;Только ныне в мыслях я тебя цалую,Говорю с тобою лишь во сне.Где любови нашей прежние успехи,Где они девалися, мой свет!О печально сердце! Где твои утехи!Все прошло, и уж надежды нет.1759
«Савушка грешен…»
Савушка грешен,Сава повешен.Савушка, Сава!Где твоя слава?Больше не падкиМысли на взятки.Савушка, Сава!Где твоя слава?Где делись цуки,Деньги и крюки?Савушка, Сава!Где твоя слава?Пруд в вертограде,Сава во аде.Савушка, Сава!Где твоя слава?1760
" Любовь, любовь, ты, сердце к утехам взманя…»
Любовь, любовь, ты, сердце к утехам взманя,Любовь, ты уж полонила меня;Тобою стал мой взор прельщенИ весь мой ум;Мой гордый дух совсем разжженОт сладких дум.Можно ль противиться мне тебе в младости,Ты, страсть приличная летам моим!Рази, рази ты слабу грудь,Кто мил, того ищу,Коль розно с ним я где-нибудь,Везде грущу.Любовь, любовь, ты, сердце к утехам взманя,Любовь, ты уж полонила меня;Но я еще явить боюсь,Что я люблю,Хочу открыть, но все стыжусьИ скорбь терплю.Кто это выдумал, будто порочно то,Ежели девушка любит кого?Винна ли я, что тот мне мил,Кому и я мила?А если б он не так любил,Горда б была.Любовь, любовь, ты, сердце к утехам взманя,Любовь, ты уж полонила меня;Любезный мой по всем местамПускает стон,Но что моим так мил очам,Не знает он.Я притворяюся, взоры свирепствуют,Поступь упорная мучит его;Но полно мне его терзать,Пора печаль пресечь;Пора престати дух смущатьИ сердце жечь.Любовь, любовь, ты, сердце к утехам взманя,Любовь, ты уж полонила меня;Внимай, мой свет, внимай мой глас,Ты мил мне сам,Не разлучит никто уж нас,Кто злобен нам;Пусть разрываются, кто позавидуетЖару любовному наших сердец;А я, влюбясь, назло им всемПребуду ввек верна,Коль в сердце буду я твоемВсегда одна.1770
«Не грусти, мой свет! Мне грустно и самой…»
Не грусти, мой свет! Мне грустно и самой,Что давно я не видалася с тобой, —Муж ревнивый не пускает никуда;Отвернусь лишь, так и он идет туда.Принуждает, чтоб я с ним всегда была;Говорит он: «Отчего невесела?»Я вздыхаю по тебе, мой свет, всегда,Ты из мыслей не выходишь никогда.Ах, несчастье, ах, несносная беда,Что досталась я такому, молода;Мне в совете с ним вовеки не живать,Никакого мне веселья не видать.Сокрушил злодей всю молодость мою;Но поверь, что в мыслях крепко я стою;Хоть бы он меня и пуще стал губить,Я тебя, мой свет, вовек буду любить.1770
«Прости, моя любезная, мой свет, прости…»
Прости, моя любезная, мой свет, прости,Мне сказано назавтрее в поход ийти;Не ведомо мне то, увижусь ли с тобой,Ин ты хотя в последний раз побудь со мной.Покинь тоску, иль смертный рок меня унес?Не плачь о мне, прекрасная, не трать ты слез.Имей на мысли то к отраде ты себе,Что я оттоль с победою приду к тебе.Когда умру, умру я там с ружьем в руках,Разя и защищаяся, не знав, что страх;Услышишь ты, что я не робок в поле был,Дрался с такой горячностью, с какой любил.Вот трубка, пусть достанется тебе она!Вот мой стакан, наполненный еще вина;Для всех своих красот ты выпей из него,И будь ко мне наследницей лишь ты его.А если алебарду заслужу я там,С какой явлюся радостью к твоим глазам!В подарок принесу я шиты башмаки,Манжеты, опахало, щегольски чулки.1770
«Если девушки метрессы…»[532]
Если девушки метрессы[533], Бросим мудрости умы; Если девушки тигрессы, Будем тигры так и мы. Как любиться в жизни сладко, Ревновать толико гадко, Только крив ревнивых путь, Их нетрудно обмануть. У муринов[534] в государстве Жаркий обладает юг. Жар любви во всяком царстве, Любится земной весь круг.1781
ПАРОДИИ
Ода вздорная II[535]
Гром, молнии и вечны льдины, Моря и озера шумят, Везувий мещет из средины В подсолнечну горящий ад. С востока вечна дым восходит, Ужасны облака возводит И тьмою кроет горизонт. Эфес горит, Дамаск пылает, Тремя Цербер гортаньми лает, Средьземный возжигает понт. Стремглав Персеполь упадает, Подобно яко Фаэтон, Нептун державу покидает И в бездне повергает трон; Гиганты руки возвышают, Богов жилище разрушают, Разят горами в твердь небес, Борей, озлясь, ревет и стонет, Япония в пучине тонет, Дерется с Гидрой Геркулес. Претяжкою ступил ногою На Пико яростный Титан И, поскользнувшися, другою ― Во грозный льдистый океан. Ногами он лишь только в мире, Главу скрывает он в эфире, Касаясь ею небесам. Весь рот я, музы, разеваю И столько хитро воспеваю, Что песни не пойму и сам.1759
РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Справка[536]
Запрос
Потребна в протокол порядочная справка, Имеет в оном быть казенный интерес, Понеже выпала казенная булавка; Какой по описи булавки оной вес, Железо или медь в булавке той пропала, В котором именно году она упала, В котором месяце, которого числа. Которым и часом, которою минутой, Казенный был ущерб булавки помянутой?Ответ
Я знаю только то, что ты глупяй осла.1759
Море и вечность
Впадете вскоре, О невские струи, в пространное вы море, Пройдете навсегда, Не возвратитеся из моря никогда, ― Так наши к вечности судьбина дни преводит, И так оттоле жизнь обратно не приходит.1759
Расставание с музами[537]
Для множества причин Противно имя мне писателя и чин; С Парнаса нисхожу, схожу противу воли Во время пущего я жара моего, И не взойду по смерть я больше на него, ― Судьба моей то доли. Прощайте, музы, навсегда! Я более писать не буду никогда.1759
Жалоба
Во Франции сперва стихи писал мошейник,[538] И заслужил себе он плутнями ошейник;[539] Однако королем прощенье получил И от дурных стихов французов отучил. А я мошенником в России не слыву И в честности живу; Но если я Парнас российский украшаю И тщетно в жалобе к фортуне возглашаю, Не лучше ль, коль себя всегда в мученьи зреть, Скоряе умереть? Слаба отрада мне, что слава не увянет, Которой никогда тень чувствовать не станет. Какая нужда мне в уме, Коль только сухари таскаю я в суме? На что писателя отличного мне честь, Коль нечего ни пить, ни есть?Начало 1770-х годов
В. МАЙКОВ
ГЕРОИ-КОМИЧЕСКАЯ ПОЭМА
Елисей, или Раздраженный Вакх
К читателю
Благосклонный читатель! я хотел было написать к сей поэме преогромное предисловие, в котором намерен был подробно изъяснить побуждающую меня к сочинению ее причину; но рассудил, что как бы ни важна была причина даже до того, что хотя бы я наконец и поклепал [540] какого-нибудь почтенного мужа, что он меня принудил к сему сочинению, сказав мне. «Не смотри-де ты на всех критиков и пиши-де то, что тебе на ум взбредет, ты-де пишешь хорошо». Однако ж все сие нимало не украсило бы моего сочинения, буде бы оно само по себе не заслужило от благосклонного читателя похвалы. Я ж знаю и то, что не только по совету какого-либо почтенного мужа, но ниже по самому строжайшему приказу скаредный писец ничего хорошего во век свой не напишет, так как и лягушка, сколько ни станет надуваться, равна с быком не будет.
Содержание поэмы
Песнь первая
Вакх, раздражен будучи гордостию откупщиков, гневается на них, что по причине дороговизны вина, пива и меду стало число пьяных менее; приезжает в питейный дом, где, увидя ямщика, именем Елисея, радуется, что он нашел такого человека, который по виду кажется ему, что может служить орудием ко отмщению его. Между тем Елисей просит у чумака вина в пивную чашу, и выпивает ее одним духом, чрез то Вакх и более в надежде своей утверждается. А Елисей, выпив вино, ударил чумака в лоб чашею и сделал в кабаке драку, которую услышав, объездной капрал зашел и Елисея, взяв под караул, повел в полицию, а Вакх поехал к Зевсу просить, чтоб он свободил Елисея из-под караула. Зевс ему сказывает, что на самого его дошла к нему просьба от Цереры, будто бы оттого, что все крестьяне спилися, земледелие упадает, и повелевает Ермию собрать всех богов на Олимп для разобрания ссоры между Вакхом и Церерою, и после идти в полицию и оттоль свободить Елисея из-под караула.
Песнь вторая
Ермий приходит в полицейскую тюрьму и там Елисея, перерядя в женское платье, переносит в Калинкинский дом, где тогда сидели под караулом распутные женщины. Елисей пробуждается, дивится, как он там очутился, и думает, что он в монастыре. Между тем начальница того дома, вставши, будит всех женщин и раздает им дело. Но увидя Елисея, скоро его узнала, что он не женщина, ведет его в особый покой, где он ей о себе открывает, что он есть ямщик, а потом рассказывает ей о побоище, бывшем у зимогорцев с валдайцами за сенокос.
Песнь третия
Окончание повествования Елисеева. Любовь начальницы с Елисеем. Собрание богов на Олимп по повелению Зевесову. Суд у Вакха с Церерою и решение Зевесово. Между тем, когда Елисей готовился с начальницею ночевать, начальник стражи пошел дозором, увидел у начальницы Елисея в женском платье и, думая, что он есть девка, но пришлая, спрашивает, откуда она и для чего ее у него нет в реестре. Хотя начальница и оправдается, но сей строгий начальник, не приемля оправдания, велит взять мнимую девку под караул, откуда его паки освобождает Ермий и дает ему шапку-невидимку, в которой Елисей опять забрался к начальнице и пробыл несколько месяцев. Но наскуча ее любовию, уходит вон из дома. Начальница тоскует о его уходе. Командир в самое то время входит и видит оставшие после Елисея вещи, гневается на нее, хочет ее сечь; но скоро, провором ее быв улещен, с нею помирился.
Песнь четвертая
Елисей, вышедши из Калинкинского дома, пошел в город и, утомясь, лег в лесу спать. Но вдруг проснулся от крика одной женщины, которую два вора хотели ограбить. Он ее от них избавляет и находит в ней жену свою. Она ему рассказывает свое похождение после того, как с ним рассталась. Он ее отпускает в город, а сам остается в лесу, где ему явясь, Силен ведет его в дом одного богатого откупщика, чтоб он тут пил сколько хочет, а сам отходит на небо к Вакху. Елисей, искав погреба, зашел нечаянно в баню, где тогда откупщик с женою своею парился. Он их оттуда выгоняет, а сам, выпарясь, оделся в откупщиково платье, приходит в своей шапке-невидимке в палаты откупщиковы, и, забившись под его кровать, лежал до тех пор, как откупщик, бывши встревожен случившеюся тогда грозою, встал с постели, а он, вышед из-под оныя, лег с его женою спать. По окончании грозы откупщик, приметя странное движение жены своей, думает, что ее давит домовой, хочет наутро посылать по ворожею, которая бы выгнала вон из его дома сего домового черта. Ямщик, услыша то, убоялся прихода ворожеи, выходит вон из палат и ищет погреба, где думает утолить вином свою жажду.
Песнь пятая
Елисей, забравшись в откупщиков погреб, обретает в нем много напитков и радуется. Тут к нему явился Вакх с своею свитою, и, сделав погребу разгром, уходят и Вакх и Елисей пустошить погреба у других откупщиков. Поутру же, когда откупщик проснулся, посылает по ворожею. Она приходит, а в самое то время прибегает его ключник, сказывает о опустошении погреба. Откупщик с печали обмирает, просит ворожею, чтоб она чертей из дома его выгнала. Та обещается сие сделать; но по многим разговорам откупщик с нею поссорился и выгнал самое ворожею от себя вон. Между тем Зевес видит, что Елисей многих откупщиков разоряет, призывает паки богов и делает над ним суд. Наконец определяет ему быть отдану в солдаты, что с ним и последовало.
Песнь первая
Пою стаканов звук, пою того героя,Который, во хмелю беды ужасны строя,В угодность Вакхову, средь многих кабаков,Бивал и опивал ярыг и чумаков;Ломал котлы, ковши, крючки[541], бутылки, плошки[542],Терпели ту же часть кабацкие окошки,От крепости его ужасныя рукиТряслись подносчики и все откупщики,Которы и тогда сих бед не ощущали,Когда всех грабили, себя обогащали.О муза! ты сего отнюдь не умолчи,Повеждь или хотя с похмелья проворчи,Коль попросту тебе сказати невозможно,Повеждь: ты ведаешь вину сего не ложно,За что пиянства бог на всех откупщиков,Устроя таковой прехитростнейший ков,Наслал богатыря сего не очень кстатиЛюбимую свою столицу разоряти.А ты, о душечка, возлюбленный Скаррон[543]!Оставь роскошного Приапа пышный трон,Оставь писателей кощунствующих шайку,Приди, настрой ты мне гудок иль балалайку,Чтоб я возмог тебе подобно загудить,Бурла́ками[544] моих героев нарядить;Чтоб Зевс мой был болтун, Ермий[545] ― шальной детина,Нептун ― как самая преглупая скотина,И словом, чтоб мои богини и божкиИзнадорвали всех читателей кишки.Против Семеновских слобод последней роты[546]Стоял воздвигнут дом с широкими вороты,До коего с Тычка[547] не близкая езда;То был питейный дом названием «Звезда»,В котором Вакхов ковш хранился с колесницей,Сей дом был Вакховой назначен быть столицей;Под особливым он его покровом цвел,В нем старый сам Силен, раскиснувши, сидел;Но злых откупщиков противно Вакху племяСмутило к пьянству им назначенное время,Когда они на хмель лишь цену наднесли,Ужасны из того беды произросли,Вино со водкою соделались дороже,И с пивом пенистым случилось само то же;Дороже продавать и сладкий стали мед.Тогда откупщики, взгордясь числом побед,На Вакха в гордости с презрением смотрели,И мнят, что должен он плясать по их свирели.Но Вакх против того иное размышлял.«Иль мне оставить то́ ― с похмелья закричал. ―Какие из сего вперед я вижу следства?Лишусь я моего дражайшего наследства:На водку, на вино цена уж прибыла,Для пьяниц за алтын чарчоночка мала,И если бы в таком случа́е несчастливомХотел бы пьяница какой напиться пивом?К несчастию его, дороже и оно.Не станет действовать ни пиво, ни вино.Не большая ль теперь случилась мне обида,Как нежели была Юноне от Парида?Или я не могу повергнуть сих затей?..»Уже он закричал: «Робята, дай плетей!»Но вздумал, что сие бессмертным непристойно,Хоть дело, по его, плетей сие достойно,Но сан ему его дурить не дозволял,Он инако отмстить обиду помышлял,И рек: «Когда я мог ругавшуюся мноюДостойно наказать прегорду Алкиною,Презревши некогда мой праздник, сам ПентейОтведал и дубья, не только что плетей;Не эдакие я безделки прежде строилНад теми, кто меня в пиянстве беспокоил».При сих речах его смутился пьяный зрак;Он сел на роспуски, поехал на кабак,Неукротиму месть имея в мыслях рьяных.О стеночке лепясь, приходит в шайку пьяных.Тогда был праздный день от всех мирских сует:По улицам народ бродил лишь чуть был свет,Вертелися мозги во лбах у пьяных с хмеля,А именно была то сырная неделя[548].Как мыши на крупу ползут из темных нор,Так чернь валила вся в кабак с высоких гор,Которы строило искусство, не природа,Для утешения рабочего народа;Там шли сапожники, портные и ткачиИ зараженные собою рифмачи,Которые, стихи писавши, в нос свой дуютИ сочиненьями как лаптями торгуют;Там много зрелося расквашенных носов,Один был в синяках, другой без волосов,А третий оттирал свои замерзлы губы,Четвертый исчислял, не все ль пропали зубыОт поражения сторонних кулаков.Там множество сошлось различных дураков;Меж прочими вошел в кабак детина взрачный,Картежник, пьяница, буян, боец кулачный,И словом, был краса тогда Ямской он всей,Художеством ямщик, названьем Елисей;Был смур на нем кафтан и шапка набекрене,Волжаный кнут[549] его болтался на колене,Который пьяный дом лишь только посетил,Как море пьяных шум мгновенно укротил;Под воздухом простер свой ход веселый чистым,Поехал, как Нептун, по вод верхам пенистым.[550]Прости, о муза! мне, что так я захотелИ два сии стиха неистово воспел;Тебе я признаюсь, хотя в них смысла мало,Да естество себя в них хитро изломало,Чрез них-то, может быть, хвалу я получу,Отныне так я петь стихи мои хочу;Мне кажется, что я тебя не обижаю,Когда я школьному напеву подражаю[551].Но если их пером ты действуешь сама,Не спятила ль и ты на старости с ума?Ах! нет, я пред тобой грешу, любезна муза,С невеждами отнюдь не ищешь ты союза,Наперсники твои знакомы между нас;Единого из них вмещает днесь Парнас,Другие и теперь на свете обитают,Которых жительми парнасскими считают,[552]Итак, полезнее мне, мнится, самомуПоследовати их рассудку и уму.Уже напря́гнув я мои малейши силыИ следую певцам, которые мне милы;Достигну ли конца, иль пусть хотя споткнусь,Я оным буду прав, что я люблю их вкус;Кто ж будет хулить то, и тем я отпущаю;И к повести своей я мысли обращаю.Уж Вакх пияного увидел ямщика,В нем радость разлилась по сердцу, как река;Уж мысленно себе успех свой предвещает;К Силену обратясь, и так ему вещает:«Не се ли вышния судьбы теперь предел,Что я уж то нашел, чего искать хотел?Детина оный дюж мне кажется по взору,На нем созижду я надежды всей подпору,Он кажется на то как будто и рожден,Что будет всякий им ярыга побежденИ он меня в моей печали не покинет,Он все то выпьет, что лишь глазом ни окинет.Я весь оставлю страх, чем был я возмущен;Уже я радуюсь, как будто отомщен:Не ясно ли моя мне видится победа,Когда возлюбленник мой пьян и до обеда?И ежели тебя еще смущает страх,Воззри, то у него все видно на очах;Ланиты то его являют мне зарделы,Что, если попущу, превзо́йдет он пределыИ выпьет более вина, чем выпьешь ты».Силен было сие почел за пустоты;Но сей пияница Силена в том уверил,Что он его провор своим аршином мерил;Он, за ворот схватя за стойкой чумака,Вскричал: «Подай вина! иль дам я тумака,Подай, иль я тебе нос до крови расквашу!»При сем он указал рукой пивную чашу;«В нее налей ты мне анисной за алтынИли я подопру тобой кабацкий тын».Чумак затрепетал при смерти очевидной,А Вакх вскричал: «О мой питомец непостыдный!Тобой я все мои напасти прекращу,Тобой откупщикам я грозно отомщу.Противу прать меня[553] весь род их перестанет,Как купно воевать со мной кулак твой станет.Польются не ручьи здесь пива, но моря».Вещает тако Вакх, отмщением горя.Меж тем ямщик свою уж чашу наливает,Единым духом всю досу́ха выпивает,И выпив, ею в лоб ударил чумака:Удар сей раздался в пространстве кабака;Попадали с полиц ковши, бутылки, плошки,Черепья чаши сей все брызнули в окошки,Меж стойкой и окном разрушился предел,Как дождь и град, смесясь, из тучи полетел,Так плошечны тогда с стеклянными обломкиЛетели возвестить его победы громки.А бедненький чумак на стойку прикорнул;Ошалоумленный, кричит там: «Караул!Аи, братцы, грабят! бьют!» Сам вверх лежит спиною,Сие досадою казалося герою;Он руку в ярости за стойку запустилИ ею чумака за порты ухватил,Которых если бы худой гайтан не лопнул,Поднявши бы его, герой мой о пол тропнул;Но счастием его иль действием чудес,Сей тягости гайтан тогда не перенес,И, перервавшися к геройской неугоде,Оставил чумака за стойкой на свободе;Которого уж он не мог оттоль поднять,Он тако стал его отечески щунять:«Коль мой кулак не мог вдохнуть в тебя боязни,Грядущия вперед ты жди, мошенник, казни».Когда сии слова герой сей говорил,Капрал кабацку дверь внезапу отворил;Над полицейским сей начальник был объездом,Услыша в кабаке он шум тот мимоездом,Хоть не был чумаку ни сват, ни брат, ни кум,Вступился за него, спросил: «Какой здесь шум,Не сделалось ли здесь меж кем какия драки?»Тут все попятились задами вон, как раки,Никто ответствовать на то ему не смел;Но он, к несчастию, знать, острый взор имел,Увидел ямщика, стояща очень смело,«Я вижу, брат, — сказал, — твое, конечно, дело?Конечно ты, соко́л, кабак развоевал?»Тогда чумак уж рот смеляе разевал.Встает и без порток приходит ко капралу;«Отмсти, — кричит, — отмсти, честной капрал, нахалу,Который здесь меня, безвинного, прибил».Капрал сей был угрюм и шуток не любил.«Кто бил тебя? скажи!» — нахмурясь, вопрошает.Чумак ему на то с слезами отвечает:«Сей пьяница мои все ребра отломал, —При сем на ямщика он пальцем указал. —Наделал и казне и мне притом убытку;И коль запрется он, готов терпеть я пытку;Пивною чашею он лоб мне раскололИ изорвал на мне все порты и камзол».Тогда явился вдруг капрал сам-друг с драгуномИ ре́знул ямщика он плетью, как перуном;Хотя на ней столбец не очень толстый был,Однако из руки капральской ярко бил.Ямщик остолбенел, но с ног не повалился,За то служивый сей и более озлился,Что он не видывал такого мужика,Которого б его не сшибла с ног рука;Велел немедленно связать сего героя,Который принужден отдаться был без боя.Не храбрости ямщик иль силы не имел,Но, знать, с полицией он ссориться не смел.И, бывшим вервием рукам его скрепленным,Ведется абие в тюрьму военнопленным.Тогда у Вакха весь надежды луч погас,И во отчаяньи, как в море, он погряз;Выходит из сего пияного жилищаПодобно так, как зверь, быв поднят с логовища,И более он тут, не медля ни часа,Поехал с дядькою своим на небеса;Летит попрытче он царицы Амазонской[554],Что вихри быстротой предупреждает конской,Летит на тиграх он крылатых так, как ветр,Восходит пыль столбом из-под звериных бедр,Хоть пыль не из-под бедр восходит, всем известно,Но было оное не просто, но чудесно.Он ехал в небеса и тигров погонял,Власы кудрявые ветр тонкий возвевал,Колени тучные наруже были видныИ у́злом связаны воскрилия хламидны[555],Багрян сафьян до икр, черкесски чеботы́?Превосходили все убранства красоты,Персидский был кушак, а шапочка соболья,Из песни взят убор, котору у привольяБурлаки волгские, напившися, поют,А песенку сию Камышенкой зовут,Река, что устьецом в мать-Волгу протекает,Искусство красоты отвсюду извлекает.Уже приехал Вакх к местам тем наконец,В которых пьянствует всегда его отец,И быв взнесен туда зверей своих услугой,Увидел своего родителя с супругой,Юнона не в венце была, но в треухе,А Зевс не на орле сидел, на петухе;Сей, голову свою меж ног его уставя,Кричал «какореку!», Юнону тем забавя.Владетель горних мест, межоблачных зыбей,Заснул, и подпустил Юноне голубей,От коих мать богов свой нос отворотилаИ речью таковой над мужем подшутила,Возведши на него сперва умильный взгляд:«Или и боги так, как смертные, шалят?Знать, слишком, батька мой, нектарца ты искушал?»Зевес ее речей с приятностию слушал;И божеский ответ изрек ей на вопрос:«Знать, не пришибен твой еще, Юнона, нос?»При сих словах ее рукою он погладил.Тут Мом, пристав к речам, и к шутке их подладил,С насмешкою сказал: «О сильный наш Зевес!Я вижу, что и ты такой же Геркулес,Который у своей Омфалии с неделю,Оставя важные дела, и прял куделю.Но что я говорю? Таков весь ныне свет:Уже у модных жен мужей как будто нет;Я вижу всякий день глазами то моими,Мужья все простаки, владеют жены ими».Юноне речь сия казалася груба,Сказала: «Слушай, Мом, мне шутка не люба;Ты ею множество честны́х людей обидишь,Как будто ты мужей разумных уж не видишь?Послушай, бедный Мом, ты слова моего:Мужья жена́м своим послушны для того…То правда, иногда и жены пред мужьями…Но что… Не сыплется сей бисер пред свиньями.На что мне с дураком терять мои слова?Не может их понять пустая голова».Тут Мом хотел было насмешкой защищаться,И видно, что бы им без ссоры не расстатьсяИ быть бы согнанным им с неба обои́м,Но воспрепятствовал приездом Вакх своим.Имея очеса слезами окропленны,Вещает так: «О ты, правитель всей вселенны!Воззри ты на мои потоки горьких слез,Воззри и сжалься ты на скорбь мою, Зевес!Ты мощию своей всем светом управляешь,И ты в напастях нас всегда не оставляешь.Какою мерзостью тебя я прогневил,Что ты откупщиков на хмель восстановил,И отдал в руки ты вино таким тиранам?Ты не был столько строг во гневе и троянам,Колико лют теперь являешися мне,Не согрешившему ни впьяне, ни во сне:Я кровь твоя, тобой я жизнь мою имею,Воспомни ты свою любезну Семелею;И ежели она еще тебе мила,Склонись и не входи ты в пьяные дела,На что тебе в дела сторонние мешаться?Твой долг есть, отче мой, пить, есть и утешаться,Но ты теперь пути к пиянству заградил.По обещанию ль меня ты наградил?Ты клялся некогда, что в будущие летаСопьются жители всего пространна светаИ что продлится то до по́зднейших времен.И как твой стал обет, мой отче, пременен?»Тогда отец богов сыновни речи внемлетИ отягченные вином глаза подъемлет,Такой с усмешкою на Вакха взор возвед,Какой имел, как шел с Юноной на подклет[556],Облобызал его и так ему вещает:«Я вижу, что тебя печаль твоя смущает.Но ты останься здесь и больше не тужи,И просьбу такову до утра отложи,А утро вечера всегда помудренее;Ты ж видишь, что я сам тебя еще пьянее,Ты видишь подлинно, что я сие не вру,Я завтра всех богов в присутствие сберу.О важных я делах один не рассуждаюИ пьяный никого ни в чем не осуждаю;Коль надобен тебе, мой сын, правдивый суд,Бессмертные твое все дело разберут.Я слышал, некогда Церера здесь просила,И вот прошения ее какая сила:Что весь почти спился на свете смертных род,И хлебу от того великий перевод:Купцы, подьячие, художники, крестьянеСпилися с кругу все и нас забыли впьяне;А сверх того еще от сидки винной дымВосходит даже к сим селениям моимИ выкурил собой глаза мои до крошки,Которы были, сам ты помнишь, будто плошки;А ныне, видишь ты, уж стали как сморчки;И для того-то я ношу теперь очки.Церера ж во своем прошеньи пишет ясно,Что быть свободному вину не безопасно;Коль так оставить, то сопьется целый свет,А земледелие навеки пропадет».Тогда Зевесу Вакх печально отвещает:«Коль земледелию пиянство, — рек, — мешает,Я более теперь о том не говорю.Пусть боги разберут меж нас с Церерой прю;Я это потерпеть до завтрее умею,А ныне просьбу я пова́жнее имею:Ямщик на кабаке теперь лишь в драке взят,А он возлюбленный наперсник мой и брат;Его уже теперь в полицию хмельноваВедут или свели, где цепь ему готова.Ты можешь, отче мой, сие предупредитьИ друга моего от кошек свободить:Я знаю, на него там все вознегодуютИ кошками ему всю репицу[557] отдуют.Полиция уже мне стала дорога,И в ней-то точного имею я врага:Она всех забияк и пьяниц ненавидитИ более меня, чем ты, еще обидит;От ней-то к пьянству все пресечены пути.Помилуй, отче мой, вступись и защити!»Тогда Зевес к себе Ерми́я призывает,Призвав, и тако он ему повелевает:«Послушайся меня, возлюбленный мой сын!Ты знаешь сам, что мной рожден не ты один:Сераль побольше я султанского имею,И ежели теперь похвастаться я смею,От непрестанныя забавы в прежни дниПобольше всех богов имею я родни, —Итак, не должен ли о детях я печися?Сему ты у меня, Ермиюшка, учися,Не чудно, что я вам столь многим есмь отец,Хитро, что мой поднесь не баливал хрестец».Се так разоврался отец бессмертных оныйИ на́врал бы еще он слов сих миллионы,Когда бы тут его супруга не была;Сия из-под бровей взор косо возвелаИ тем перервала его пустые речи,Каких бы он наклал Ермию полны плечи,Отяготя сего разумного посла,И сделал бы его похожим на осла.Но вдруг что заврался, он сам то ощущаетИ, пустословие оставя, так вещает:«Послушен будь, Ермий, приказу моему,Возможно всё сие проворству твоему.Услуги мне твои давно уже известны;Оставь ты сей же час селения небесныИ слову моему со тщанием внемли,Ступай и на пути нимало не дремли,Неси скорее всем бессмертным повеленье,Скажи, что есть на то мое благоволенье:Едва покажется заря на небесаИ станет озлащать и горы и леса,Доколе Феб с одра Фетидина не вспрянетДа на Олимп ко мне бессмертных сонм предстанет,А если кто из них хоть мало укоснит,Тот будет обращен воронкою в зенит,А попросту сказать, повешу вверх ногами,И будет он висеть как шут между богами,Не со́рвется вовек, кто б ни был как удал,Но я еще не весь приказ тебе мой дал.Коль будет всё сие исполнено тобою,Потщися ты потом помочь тому герою,О коем Вакх меня с покорностью просил,Ступай и покажи своих ты опыт сил;А сей герой ямщик, который за буянствоСведен в полицию и посаже́н за пьянство,И если ты его оттоль не свободишь,Так сам ты у меня в остроге посидишь».Тогда Ермий приказ Зевесов строгий внемлет;Он, крылья привязав, посольский жезл приемлет,Спускается на низ с превыспренних кругов,Летит и ищет всех, как гончий пес, богов,Находит их с трудом в странах вселенной разных,И всех находит он богов тогда не праздных:Плутон по мертвеце с жрецами пировал,Вулкан на Устюжне[558] пивной котел ковал,И знать, что помышлял он к празднику о браге.Жена его[559] была у жен честных в ватаге,Которые собой прельщают всех людей;Купидо на часах стоял у лебедей[560];Марс с нею был тогда, а Геркулес от скукиИграл с робятами клюкою длинной в суки;[561]Цибела старая во многих там избахЗагадывала всем о счастье на бобах;Минерва, может быть то было для игрушки,Точила девушкам на кружево коклюшки;Нептун, с предлинною своею бородой,Трезубцем, иль, сказать яснее, острогой,Хотя не свойственно угрюмому толь мужу,Мутил от солнышка растаявшую лужуИ преужасные в ней волны воздымалДо тех пор, что свой весь трезубец изломал,Чему все малые робята хохотали,Снежками в старика без милости метали;Сей бог ребяческих игрушек не стерпел,Озлобился на них и гневом закипел,Хотел из них тотчас повытаскать все души;Но их отцы, вступясь, ему нагрели уши,И взашей, и в бока толкали вод царя,При всяком так ему ударе говоря:«Не прогневись, что так ты принят неучтиво.Ты встарь бывал в чести, а ныне ты не в диво;Мы благодатию господней крещеныИ больше пращуров своих просвещены,Не станем бога чтить в таком, как ты, болване».Так православные кричали все крестьяне.Ермий, приметя то, скорее прочь пошел,Немного погодя других богов нашел:Гоняла кубари на льду бичом Беллона,Не в самой праздности нашел и Аполлона,Во упражнении и сей пречудном был:Он у крестьян дрова тогда рубил,И, высунув язык, как пес уставши, рея,Удары повторял в подобие хорея,А иногда и ямб и дактиль выходил;Кругом его собор писачек разных был.Сии, не знаю что, между собой ворчали,Так, знать, они его удары примечали,И, выслушавши все удары топора,Пошли всвояси все, как будто мастера;По возвращении ж своем они оттолеГордились, будто бы учились в Спасской школе[562]:Не зная, каковой в каких стихах размер,Иной из них возмнил, что русский он Гомер,Другой тогда себя с Вергилием равняет,Когда еще почти он грамоте не знает;А третий прославлял толико всем свой дарИ почитал себя не меньше как Пиндар.Но то не мудрено, что так они болтали,Лишь только мудрено, что их стихи читали,Стихи, которые не стоят ничегоУ знающих, кроме презренья одного;Которые сердцам опаснее отравы.Теперь я возглашу: «О времена! о нравы!О воспитание! пороков всех отец,Когда явится твой, когда у нас конец,И скоро ли уже такие дни настанут,Когда торжествовать невежды перестанут?Нет, знать, скорей судьба мой краткий век промчит,Чем просвещение те нравы излечит,Которые вранья с добром не различают,Иль воскресения уж мертвых быть не чают,И не страшатся быть истязаны за то,Что Ломоносова считают ни за что?Постраждут, как бы в том себя ни извиняли,Коль славного певца с плюгавцем соравняли.[563]Но мщенья, кажется, довольно им сего,Что бредни в свете их не стоят ничего.У славного певца тем славы не умалит,Когда его какой невежда не похвалит;Преобратится вся хула ему же в смех.Но и твердить о сих страмцах, мне мнится, грех;А славнейших певцов стихи пребудут громки,Коль будут их читать разумные потомки».Постой, о муза! ты уж сшиблася с пути,И бредни таковы скорее прекрати,В нравоученье ты некстати залетела;Довольно про тебя еще осталось дела.Скажи мне, что потом посланник учинил?Боюсь я, чтобы он чего не проронилИ не подвержен был он гневу от Зевеса.Болтлива ты весьма, а он прямой повеса.Тут более Ермий промедлить не хотел,Он, встрепенувшися, к Церере полетел;Всю влагу воздуха крылами рассекает,И наконец Ермий Цереру обретает.Не в праздности сия богиня дни вела,Но изряднехонько и домиком жила:Она тогда, восстав со дневным вдруг светилом,Трудилась на гумне с сосновым молотилом,Под коим охали пшеничные снопы.Посол узрел ее, направил к ней стопыИ дело своего посольства отправляет.Отвеся ей поклон, то место оставляетИ прямо от нее к полиции летел,Во врана превратясь, на кровлю тамо сел,Не зная, как ему во оную забраться:Десятских множество, и, если с ними драться,Они его дубьем, конечно, победятИ, как озорника, туда же засадят.Подобно как орел, когда от глада тает,Над жареной вокруг говядиной летает,Котора у мордвы на угольях лежит, —Летая так, Ермий с задору весь дрожитИ мнит, коль ямщика он в добычь не получит,Тогда его Зевес как дьявола размучит,Он рек: «Готов я сам в полицию попасть,Чем от Зевесовых мне рук терпеть напасть,И прямо говорю, каков уж я ни стану,Тебя я, душечка моя ямщик, достану».Пустые он слова недолго продолжал,Подобно как ядро из пушки завизжал;Спустился он на низ и трижды встрепенулся,Уже по-прежнему в свой вид перевернулся,Он крылья под носом, как черный ус, кладет,Одежду превратил в капральский он колет[564],А жезл в подобие его предлинной шпаги,—И тако наш Ермий исполнен быв отваги,Приходит с смелостью на полицейский двор,Быв подлинно тогда посол, капрал и вор.Песнь вторая
Итак, уже Ермий капралу стал подобен,А обмануть всегда и всякого способен;Не только чтоб цыган или коварный грек,Не мог бы и француз провесть его вовек.Такие он имел проворства и затеи,Каких не вымыслят и сами иудеи.Когда утухнула вечерняя заря,Покрылись темнотой и суша и моря,По улицам шуметь буяны пересталиИ звезды частые по небу возблистали,Тогда посланник сей темничну дверь отверзИ вшел не яко тать, но яко воин влез;Тут петли у дверей хотя и заскрипели,Но караульные, разиня рты, храпели;Ермий однако же, чтоб их не разбудить,В темницу лествицей тихонько стал сходить,Иль красться, ежели то вымолвить по-русски;К несчастью, лествичны ступени были узки,И тако сей тогда проворный самый богСпоткнулся, полетел, упал и сделал жох[565],А попросту сказать — на заднице скатился,Чем сырной всей конец неделе учинился.И если б не Ермий, но был бы сам капрал,Конечно бы свою он спину изодралИ сделал позвонкам немало бы ущерба;Не обойтися бы служивому без герба,А попросту сказать — не быть бы без тавраИ не дочесться бы девятого ребра;Но он, как божество, не чувствовал сей боли,Скатился без вреда в темничные юдоли,Где скука, распростря свою ужасну власть,Предвозвещала всем колодникам напасть;Там зрелися везде томления и слезы,И были там на всех колодки и железы;Там нужных не было для жителей потреб,Вода их питие, а пища только хлеб,Не чермновидные[566] стояли тамо ложи,Висели по стенам циновки и рогожи,Раздранны рубища — всегдашний их наряд,И обоняние — единый только смрад;Среди ужасного и скучного толь домаНе видно никого в них было эконома;Покойно там не спят и сладко не едят;Все жители оттоль как будто вон глядят,Лишенны вольности, напрасно стон теряют,И своды страшные их стон лишь повторяют;Их слезы, их слова не внятны никому;Сей вид, ужасен стал Ермию самому.И се увидел он собор пияниц разных,Но всех увидел он друг другу сообразных,Однако ж ямщика багровые чертыНе скрылись и среди ночныя темноты;Встревоженная кровь от хмеля в нем бродилаИ, будто клюква, вся наружу выходила.По знакам сим Ермий Елесю познает,Тихохонько к нему на цыпочках идет,Уже приближился к без памяти лежащу,И видит подле бок его молодку спящу,Котора такожде любила сильно хмель,И, ведая, что ей не пить уж семь недель,Она тот день в себе червочка заморилаИ тем великий пост заране предварила:Сия тогда была без всяких оборон,И был расстегнут весь на ней ее роброн[567],Иль, внятнее сказать, худая телогрея.Тогда Ермий, его пославша волю дея[568],Старается оттоль исторгнуть ямщика;Толкает спящего и взашей и в бока,Но пьяного поднять не могут и побои.Елеська тако спит, как спали встарь герои,Что инако нельзя их было разбудить,Как разве по бокам дубиной походить.О вы, преславные творцы «Венециана»,«Петра златых ключей», «Бовы» и «Ярослана»![569]У вас-то витязи всегда сыпали так,Что их прервати сна не мог ничей кулак:Они-то палицу, соделанну из стали,Пуд с лишком в пятьдесят, за облако метали.Теперь поверю я, что вы не врали ввек,Когда сыскался здесь такой же человек,Которого Ермий восстати как ни нудит,Толкает, щиплет, бьет, однако не разбудит.Когда Ермий не мог Елесю разбудить,Тогда он вздумал их с молодкой прерядить;Со обои́х тотча́с он платье скидавает,Молодку в ямщиков кафтан передевает,А ямщика одел в молодушкин наряд, —Сим вымыслом Ермий доволен был и рад,Что он не разбудил, бия, Елеську прежде:Елеська на себя не схож уж в сей одежде,И стали скрыты все татьбы его следы;Ямщик был без уса, ямщик без бороды,И словом, счесть сего нельзя за небылицу,Чтоб не был Елисей не схож на молодицу.Тогда-то все Ермий искусство показал:Елесе голову платочком повязалИ посадил к себе храпящего на лоно,Уж стала не нужна и дверь во время оно.Ермий уж как божок то делал, что хотел.В минуту порх в окно, взвился и полетел:Не держат кандалы Ермия, ни запоры;И можно ль удержать, где есть такие воры,Пред коими ничто и стража и замки,Ведь боги эллински не наши мужики!Где речка Черная с Фонтанкою свилисяИ устьем в устие Невы-реки влилися,При устии сих рек, на самом месте том,Где рос Калинов лес, стоял огромный дом;По лесу оному и дом именовался,А именно сей дом Калинкин назывался;В него-то были все распутные женыЗа сластолюбие свое посажены́;Там комнаты в себя искусство их вмещали:Единые из них лен в нитки превращали,Другие кружева из ниток тех плели,Иные кошельки с перчатками вязли,Трудились тако все, дела к рукам приближа,И словом, был экстракт тут целого Парижа:Там каждая была как ангел во плоти,Затем что дом сей был всегда назаперти.Еще завесу ночь по небу простиралаИ Фебу в мир заря ворот не отворяла,И он у своея любезной на рукеЕще покоился на мягком тюфяке,Когда Ермий с своим подкидышем принесся,Подкидыш был сей лет осьмнадцати Елеся,А может быть, уж он и больше в свете жил;Принес и бережно его он положилВ обители девиц, по нужде благочинных,А может быть, не так, как думают, и винных;Снаружи совести трудненько постигать;Вольно ведь, например, подьячих облыгать,Что будто все они на деньги очень падки,А это подлинно на них одни нападки,Не все-то де́ньгами подьячие дерут,Иные овсецом и сахарцом берут,Иные платьицем, винцом и овощами,И мягкой рухлядью, и разными вещами.Но шашни мы сии забвенью предадимИ повесть к своему герою обратим.Красавицы того не ведают и сами,Что между их ямщик, как волк между овцами,Лишь только овчею он кожей покровен;Голубки, не овца лежит меж вас, овен!Тогда уже заря румяная всходила,Когда начальница красавиц разбудила,Глася, чтоб каждая оставила кровать,И стала ремесло им в руки раздавать;Теперь красавицам пришло не до игрушки:Из рук там в руки шли клубки, мотки, коклюшки;Приемлет каждая свое тут ремесло,Работу вдруг на них как бурей нанесло.От шума оного Елеся пробудился,Но как он между сих красавиц очутился,Хоть ты его пытай, не ведает он сам,Не сон ли, думает, является глазам?И с мыслью вдруг свои глаза он протирает,Как бешеный во все углы их простирает;Везде он чудеса, везде он ужас зритИ тако сам себе с похмелья говорит:«Какой меня, какой занес сюда лукавый,Или я напоен не водкой был, отравой,Что снятся мне теперь такие страшны сны?Конечно, действие сие от сатаны».Так спьяна Елисей о деле рассуждаетИ, винен бывши сам, на дьявола пеняет.Но наконец уже и сам увидел он,Что видит наяву ужасный этот сон;Теперь, он думает, теперь я понимаю,Что я в обители, но в коей, я не знаю;Он красных девушек монахинями чтет,Начальницу в уме игуменьей зовет;Но с нею он вступить не смеет в разговоры,Лишь только на нее возводит томны взоры,Из коих он свой страх начальнице являлИ думать о себе иное заставлял;Уже проникнула сия святая мати,Что на девице сей не девушкины стати,И также взорами дала ему ответ,Что страха для него ни малого тут нет.О чудо! где он мнил, что прямо погибает,Тут счастье перед ним колена подгибаетИ прямо на хребет к себе его тащит.Начальница ему надежный стала щит,Она ему стена, теперь скажу я смело,Понеже купидон вмешался в это дело:Он сердце у нее внезапно прострелилИ пламень внутрь ее неистовый вселил.Она уж хочет знать о всей его судьбине,И хочет обо всем уведать наеди́не;Рукою за руку она его взялаИ в особливую комна́тку повела,Потом, когда она от всех с ним отлучилась,Рекла: «Я в свете сем довольно научиласьПрямые вещи все от ложных отличать,Итак, не должен ты пред мною умолчать,Скажи мне истину, кто есть ты и отколе?»Елеся тут уже не стал таиться боле.«О мать! — он возопил. — Хоть я без бороды,Внемли, я житель есмь Ямския слободы;Пять лет, как я сию уж должность отправляю,Пять лет, как я кнутом лошадок погоняю;Езжал на резвых я, езжал на усталы́х,Езжал на смирных я, езжал на удалых;И словом, для меня саврасая, гнедая,Булана, рыжая, игреня, вороная, —На всех сих для меня равнехонька езда,Лишь был бы только кнут, была бы лишь узда!Я в Питере живу без собственна подворья,А в Питер перешел я жить из Зимогорья[570],Откуда выгнан я на станцию стоять,Затем что за себя не мог я там нанятьДругого ямщика… Но ты услышишь вскореО преужаснейшей и кроволитной ссоре,Которая была с валдайцами у нас.Прости ты сим слезам, лиющимся из глаз;Я ими то тебе довольно возвещаю,Какую и теперь я жалость ощущаю,Когда несчастие мое воспомяну:Я мать тут потерял, и брата, и жену.Уже мы под ячмень всю пашню запахали,По сих трудах весь скот и мы все отдыхали,Уж хлеб на полвершка посеянный возрос,Настало время нам идти на сенокос,А наши пажити, как всем сие известно,Сошлись с валдайскими задами очень тесно;Их некому развесть, опричь межевщика:Снимала с них траву сильнейшая рука;Итак, они у нас всегда бывали в споре, —Вот вся вина была к ужасной нашей ссоре!Уже настал тот день, пошли мы на лугаИ взяли молока, яиц и творога,Обременилися со квасом бураками,Блинами, ситными, вином, крупениками;С снарядом таковым лишь мы явились в луг,Узрели пред собой напасть свою мы вдруг:Стоят с оружием там гордые валдайцы.Мы дрогнули и все побегли, яко зайцы,Бежим и ищем им подобного ружья —Жердей, тычин, шестов, осколков и дубья;Друг друга тут мы взять шесты предускоряем,Друг друга тут мы все ко брани предваряем.Начальник нашея Ямския слободы,Предвидя из сего ужасные беды,Садится на коня и нас всех собирает;Лишь со́брал, взял перо, бумагу им марает:Хоть не был он француз и не был также грек,Он русский был, но был приказный человек,И был коришневым одеян он мундиром.Не дай бог быть писцу военным командиром!Он, вынувши перо, и пишет имена,Тогда как нашу боль уж чувствует спинаОт нападения к нам каменного града.И можно ль, чтоб была при писаре Паллада?Он пишет имена, а нас валдайцы бьют,Старухи по избам на небо вопиют,Робята малые, все девки, бабы, курыЗабились под печи и спрятались в конуры.Мы видим, что не быть письму его конца,Не стали слушаться мы более писца.Как вихри ото всех сторон мы закрутилисьИ, сжавшись кучею, ко брани устремились!Плетни ни от воды, не могут нас сдержать,Валдайцам лишь одно спасение — бежать.Однако против нас стоят они упорноИ действуют своим дреколием проворно.Не можем разорвать мы их порядка связь:Летят со обои́х сторон каменья, грязь,Неистовых людей военные снаряды;Мараем и разим друг друга без пощады.Но наши так стоят, как твердая стена;Прости, что я теперь напомню имена,Которые сюда вносить хотя б некстати,Однак без них нельзя б победы одержати;Хотя бы наш писец еще мудрее был,Но он бы лбом своим стены той не разбил,Которую едва мы кольем раздробили.Уж мы каменьями друг друга больно били,Как первый Степка наш, ужасный озорник,Хотя невзрачен он, но сильный был мужик.Сей с яростию в бой ближайший устремилсяИ в кучу толстую к валдайцам проломился;Биет ура́зиной, восстал меж ими крик,А Степка действует над ними, как мясник.Потом тотчас его племянник, взяв дубину,Помчался, оробел и дал им видеть спину,Где резвый на него валдаец наскочилИ верх над нашим сей героем получил.В средине самыя кровопролитной сечиВскочил ко нашему герою тот на плечи,И превознесся тем над всею он ордой,Он начал битвою, а кончил шахордой.Но шутка такова окончилась бедою,Валдаец не успел поздравить нас с ездою:Племянник Степкин, взяв валдайца за кушак,И тропнул о землю сего героя так,Что нос его разбил и сделал как плющатку;С тех пор он на нос свой кладет всегда заплатку.И се увидели мы все тогда вдали:Несется человек, замаран весь в пыли;То был прегордый сам валдайцев предводитель;Сей скот был нашему подобный управитель;Свирепствуя на нас, во внутреннем огне,Он скачет к нашему герою на коне.Все мнили, что они ужасною борьбоюОкончат общий бой одни между собою;Все смотрим, все стоим, и всех нас обнял страх,Уже съезжаются герои на конях.Но вдруг тут мысли в них совсем переменились:Они не билися, но только побранились;Оставя кончить бой единым только нам,Их кони развезли обоих по домам.Меж тем уж солнышко, коль хочешь это ведать,Сияло так, что нам пора бы и обедать;И если бы не бой проклятый захватил,Я, может быть, куска б уж два-три проглотил,Но в обстоятельстве, в каком была жизнь наша,Не шли на ум мне щи, ниже́ крутая каша.Когда начальников лошадки развезли,Тогда прямую мы войну произвели;Не стало между всех порядка никакого,И с тем не стало вдруг большого, ни меньшого,Смесилися мы все и стали все равны;Трещат на многих там и по́рты и штаны,Восходит пыль столпом, как облако виется,Визг, топот, шум и крик повсюду раздается;Я множество побой различных тамо зрел:Иной противника дубиною огрел,Другой поверг врага, запяв через колено,[571]И держит над спиной взнесенное полено,Но вдруг повержен быв дубиной, сам лежитИ победителя по-матерны пушит;Иные за виски друг друга лишь ухватят,Уже друг друга жмут, ерошат и клокатят[572].Хотя б и бритый к нам татарин подскочил,И тот бы, думаю, ерошки[573] получил.А вы, о бороды! раскольничье убранство!Вы чувствовали тут всех большее тиранство:Лишь только под живот кто даст кому тычка,Ан вдруг бородушки не станет ни клочка,И в ней распишется рука другого вскоре.Итак, с валдайцами мы долго были в споре,Не преставаючи друг друга поражать,Кому приличнее победу одержать?Но наконец мы их проворству уступилиИ тыл соперникам неволей обратили:Побегли мы чрез дол, — о дол, плачевный дол!У каждой женщины в зубах мы зрим подол,Бегут, и все творят движение различно.Но мне тебе сего вещати неприлично,Скажу лишь то, что мы их зрели много тел.Вдруг брат мой в помощь к нам, как ястреб, налетел,Смутил побоище как брагу он в ушате.Но не поставь мне в ложь, что я скажу о брате:Имея толстую уразину в руках,Наносит нашим всем врагам он ею страх:Где с нею он пройдет, там улица явится,А где пове́рнется, там площадь становится.Уже он близ часа́ валдайцев поражал,И словом, от него там каждый прочь бежал,Как вдруг против его соперник появился,Вдруг подвиг братнин тут совсем остановился;Валдаец сей к нему на шею вдруг повисИ ухо правое у брата прочь отгрыз.И тако братец мой, возлюбленный Илюха,Пришел на брань с ушьми, а прочь пошел без уха;Тащится, как свинья, совсем окровавлен,Изъеден, оборва́н, а пуще острамлен:Какая же, суди, мне сделалась утрата,Лишился уха он, а я лишился брата!С тех пор за брата я его не признаю.Не мни, что я сказал напрасно речь сию:Когда он был еще с обоими ушами,Тогда он трогался несчастливых словами,А ныне эта дверь совсем затворена,И слышит только он одно, кто молвит «на!»,А «дай» — сего словца он ныне уж не внемлет,И левым ухом просьб ничьих он не приемлет:В пустом колодезе не скоро на́йдешь клад,А мне без этого не надобен и брат.По потерянии подвижника такогоНе стало средства нам к победе никакого:Валдайцы истинный над нами взяли верх;Разят нас, бьют, теснят и гонят с поля всех;Пришло было уж нам совсем в тот день пропасти,Но Степка нас тогда избавил от напасти:Как молния, он вдруг к нам сзади забежалИ нас, уже совсем бегущих, удержал,«Постойте, — вопиет, — робятушки, постойте,Сберитесь в кучу все и нову рать устройте».Все пременилося, о радостнейший час!Сбираются толпы людей на Степкин глас.Сбираются, бегут, противных низвергаютИ бывшу в их руках победу исторгают;Сперли́ся, сшиблися, исправя свой расстрой,Жарчае прежнего опять был начат бой:Уже противников к селу их прогоняем,Дреколия у них и палки отнимаем,И был бы брани всей, конечно, тут конец,Когда б не выехал на помочь к ним чернец;Сей новый Валаам[574] скотину погоняет,За лень ее своей дубиною пеняет;Но как он тут свою лошадушку ни бьет,Лошадушка его не су́ется вперед;Он взъехал кое-как на холм и нас стращает,И изо уст святых к нам клятву испущает,Но нас не токмо та, — не держит и дубье:Летим мы на врагов и делаем свое.Сей благочинный муж, увидя в нас упорство,Сошел с коня и ног своих явил проворство,Поспешнее того, как к нам он выезжал,Явил нам задняя и к дому побежал.Уже явилася завеса темной ночи.И драться более ни в ком не стало мочи.Пошли мы с поля все, валдайцев победив,А я пришел домой хоть голоден, да жив».Петербург. Проспект Биржи и Гостиного двора вверх по Малой Неве-реке.
Гравюра И. Елякова по рисунку М. Махаева. 1753 г.
Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.
Песнь третия
«Уже утихло всё, и ночь свою завесуПростерла по всему ближайшему к нам лесу,Покрыла землю всю и с нею купно нас:Настал спокойствия желанный всеми час;Покоилися мы, покоились валдайцы,А на побоище бродили только зайцы,И там же на рожках играли пастухи;А дома не́ спали лишь я да петухи,Которы песнь свою пред курами кричали,А куры им на то по-курьи отвечали.Лишь в дом я только вшел, нашел жену без кос,А матушку прошиб от ужаса понос:Она без памяти в избушке пребывалаИ с печи в дымовник, как галочка, зевала,Перебирая всех по памяти святых:Всех пятниц, семика[575], сочельников честны́х,Чтобы обоих нас в сраженьи сохранилиИ целых к ней домой с Илюхой возвратили;Однако ж по ее не сталося сие:Отгрызли ухо прочь у дитятка ее,А с нею и сего рок пущий совершился:Лишь только вшел я в дом, безмерно устрашился,Увидя мать мою лежащую в кути[576];Она, увидевши меня, ворчит: «Прости,Прости, мое дитя, я с светом расстаюся», —Она сие ворчит, а я слезами льюся.Приходит мой и брат с войны окровавлен,Смерть матерня и вой обеих наших женКо жалости сердца и наши преклонили;Крепились мы, но ах! и мы, как бабы, взвыли;Уж тело старое оставила душа,А тело без души не стоит ни гроша,Хотя б она была еще и не старуха;Я плачу, плачет брат, но тот уже без уха.И трудно было всем узнать его печаль,Старухи ли ему, иль уха больше жаль;Потеря наша нам казалась невозвратна,Притом и мертвая старуха неприятна.Назавтре отдали мы ей последню честь:Велели из дому ее скорее несть,Закутавши сперва холстом в сосновом гробе,Предати с пением ее земной утробе.Сим кончилась моя последняя беда.Потом я выслан был на станцию сюда,О чем уже тебе я сказывал и прежде.Но как я зрю себя здесь в девичьей одежде,Того не знаю сам, и кем я занесенВ обитель оную, в число прекрасных жен,Не знаю, по Христе…» Тут речь перерываетНачальница и так ему повелевает:«Когда ты хочешь быть здесь весел и счастлив,Так ты не должен быть, детинушка, болтлив;Молчание всего на свете сем дороже:Со мною у тебя едино будет ложе,А попросту сказать, единая кровать,На коей ты со мной здесь будешь ночевать;Но чтоб сие меж нас хранилось без промашки,Возьми иголочку, садись и шей рубашки».В ответ он ей: «О мать! я прямо говорю,Что шить не мастер я, а только я порю,Так если у тебя довольно сей работы,Отдай лишь только мне и буди без заботы:Я это дело все не мешкав сотворю;Хоть дюжину рубах я мигом распорю!»Она увидела, что есть провор в детине,Немножко побыла еще с ним наедине,Потом оставила в комна́точке его,Пошла и заперла Елесю одного,Не давши ни одной узнать о том девице.И так уже он стал в приятнейшей темнице.Меж тем уже Зевес от хмеля проспался,И только чаю он с Юноной напился,Как вестник, вшед к нему в божественны чертоги,Сказал, что все уже сидят в собраньи боги;А он, дабы дела вершить не волоча,Корону на лоб бух, порфиру на плеча,И, взявши за руку великую Юнону,Кладет и на нее такую же корону.Уже вошел в чертог, где боги собрались,Они, узря его, все с мест приподнялисьИ тем почтение Зевесу оказали;Все сели, говорить Церере приказали.Сия с почтением к Зевесу подошлаИ тако перед ним прошенье начала:«О сильно божество! Зевес, всех благ рачитель,Наставник мой, отец и мудрый мой учитель!Ты ведаешь, что я для ну́жнейших потребЖивущих на земли учила сеять хлеб.Сие мне удалось, я видела успехи,Когда пахали хлеб без всякия помехи;А ныне Вакх над мной победу получил,Когда сидеть вино из хлеба научил:Все смертные теперь ударились в пиянство,И вышло из того единое буянство;Земля уже почти вся терном поросла,Крестьяне в города бегут от ремесла,И в таковой они расстройке превеликой,Как бабы, все почти торгуют земляникой,А всякий бы из них пахати землю мог, —Суди теперь о сем ты сам, великий бог!»Все боги меж собой тут начали ворчати,Но Зевс им повелел всем тотчас замолчати,А Вакху повелел немедля отвечать,Когда он может чем Цереру уличать.Сей начал говорить себе во оправданье:«Такое ль ныне мне, о боги! воздаянье,Что я с Церерою стою на сей среде?И мне ли, молодцу, быть с бабою в суде!Или вменяете и то вы мне в безделье,Что свету я открыл душевное веселье?Когда в нем человек несчастливо живет,Он счастлив, ежели вино он только пьет;Когда печальный муж чарчонку выпивает,С чарчонкой всю свою печаль он забывает;И воин, водочку имеючи с собой,Хлебнувши чарочку, смеляе и́дет в бой;Невольник, на себе нося свои железы,Напившися вина, льет радостные слезы.Но что я говорю о малостях таких!Спросите вы о том духовных и мирских,Спросите у дьяко́в, спросите у подьячих,Спросите у слепых, спросите вы у зрячих;Я думаю, что вам ответствуют одно,Что лучший в свете дар для смертных есть вино:Вино сердца бодрит, желудки укрепляет,И словом, всех оно людей увеселяет.Не веселы бы им все были пиршества́,Забав бы лишены все стали торжества,Когда бы смертные сего не знали дара;Не пьют его одни лишь турки и татара,Спроси же и у них, не скучно ли и им?»Он кончил речь свою последним словом сим,Умолкнул и потом не хочет видеть света.На то Зевес им рек: «Послушайте ответа,Какой я на сие теперь вам изреку».И медоточную пустил из уст реку,Которой не было витийствию примера:«Послушайте меня ты, Вакх, и ты, Церера,Тебе противен хмель, ему откупщики;Но судите вы так, как частные божки,А я сужу о всем и здраво и правдиво.Я думаю, что вам и это будет в диво:Почто к женам своим ревнует басурман,А жид, француз и грек способны на обман?Почто ишпанец горд, почто убоги шведыИ для чего у них россияне соседы?Почто голанец груб, британец верен, тверд,Германец искренен, индеец милосерд,Арапы дикие сердца имеют зверски,Италиянцы все и хитры и продерзки;Почто поляк своим словам не господинИ правды ввек цыган не молвит ни один?Почто во всех вселил я нравы столько разны?Поверьте, что мои в сем вымыслы не праздны:Я Трою низложил, дабы воздвигнуть Рим,И вам ли знать конец намереньям моим!Я сделаю, что вы с ней будете согласныИ будете от днесь вы оба безопасны:Премудрость возведу я некогда на трон,Она соделает полезнейший закон,[577]Которым пресечет во откупах коварство,И будет тем ее довольно государство;Не будет откупщик там ратаю мешать,А ратай будет им себя обогащать,И будут счастливы своею все судьбою,Не ссорьтесь же и вы теперь между собою».Сим словом их Зевес обоих усмирилИ сына своего с Церерой помирил.Когда Зевес изрек богам что надлежало,А солнце между тем в свой дом уже въезжало,И там ему жена готовила кровать,На коей по трудах ему опочивать,И также жен честных начальница и матиГотовилась идти с Елесей ночевати,Но чтобы малому товар продать лицом,Натерлася она настоенным винцом,Искусною рукой чрез разные затеиПоставила чепец поверх своей тупеи;А чтобы большия придать себе красы,Пустила по плечам кудрявые власы,Которы цвет в себе имели померанцов;Потратила белил и столько же румянцов;Дабы любовника к забавам возбудить,Потщилася себя получше снарядить,И думала пробыть всю ночь она в покое,Но вот случилось с ней несчастие какое:Внезапно тутошней всей стражи командирВздевает на себя и шпагу и мундир;Он хочет обойтить по комнатам дозоромИ хочет девушек своим увидеть взором.А в этом деле он не верил никому,Не только чтоб другим, сержанту самому.Он был лет сорока, или уже и боле,Служил он двадцать лет, а все служил он в поле;Морщливое лицо, нахмуренная бровьЯвляли в нем уже застылую любовь;Хотя он некогда в сей школе и учился,Но так уже он весь в строях изволочился,Что всю любовную науку позабыл,И словом, больше он солдат, чем щеголь, был;Но стоючи у сих красавиц насторо́же,Почувствовал в себе, почувствовал… и что же?В какую старичок повергнулся напасть!Сей муж почувствовал в себе любовну страсть,И то бы ничего, что он воспламенился,Но кем? О ужас! он начальницей пленился.Внезапно на него блажной навеял час,Хоть совесть не один ему твердила раз:«Мужчина в двадцать дет красавицам любезен,И в тридцать может быть для них еще полезен;А ежели кому пробило сорок лет,Тот, незван, никуда не езди на обед;Домашним буди сыт: пей, ешь, живи, красуйся,А к женщинам отнюдь с амурами не суйся.Твоя уже чреда любиться протекла!»Так совесть собственна ему тогда рекла,Но он толь правильным речам ее не внемлет,К начальнице в покой вломиться предприемлет;Вещает сам себе: «Во что б ни стало мне,А я пробуду с ней всю ночь наедине,Неу́жели она в сем даре мне откажет,Что на кровать свою уснуть со мной не ляжет?Ведь я еще себя чрез то не погублю,Когда скажу я ей, что я ее люблю;И ежели она со мной не хочет вздорить,Так будет ли о сей безделице и спорить?»Се тако командир с собою рассуждал,И тако он себе удачи ожидал;В нечистом помысле приходит к той комна́тке,В которой бабушка со внучком на кроватке.Она за полчаса пред ним туда пришлаИ Елисея в ней храпящего нашла;Дрожащею рукой его она толкаетИ тихим голосом Елесю раскликает,Касаяся ему, по имени зовет:«Проснися, Елисей, проснися ты, мой свет!»Елеся, пробудясь, узрел святую мати,Подвинулся и дал ей место на кровати.Но только он наверх блаженства возлетел,Как грозный командир во дверь идти хотел;Толкает тростию и настежь отворяет,Елеська наверху блаженства обмираетИ с оного тотчас как бешеный скочил.Об этом командир худое заключилИ стал допрашивать Елеську очень строго:«Отколе ты пришла, одета столь убого?И для чего тебя в моем реестре нет?Скажи, голубушка, откуда ты, мой свет?»Тогда не знал он, что на это отвечати,Хоть не было на рту замка и ни печати;Однако ж Елисей, потупяся, молчит,А командирина шурмует и кричит.Начальница себя от бедства избавляет,С учтивостью сему герою представляет,Чтоб он не гневался напрасно на нее,Что видит пред собой племянницу ее,Которая пришла сей день к ней только в гости,Но, опасаяся людей лукавых злости,Не смела поздно так домой она отбыть,Затем чтоб жертвою насильствия не быть,И что зачем он сам столь поздно к ней приходит?Такими петлями свой след она отводит.Но командир ее не внемлет льстивых слов,За это он хотя в удавку лезть готов,Что речь ее пред ним единые обманы;Обыскивает все у девушки карманы,Не приличится ли виновною она:В карманах не было у девки ни рожна,И не было того, что б можно счесть за кражу;Однако ж он велел отвесть ее под стражу.Возможно ли сие постигнути уму?Елеська через день попал опять в тюрьму,И в этой бы ему не быть уже без казни,Когда бы Вакх к нему не чувствовал приязни.К Зевесу он; Зевес Ермия нарядил,Чтоб паки он его от уз освободил.Сей тотчас прилетел к нему, несом как ветром,Но был уже Ермий одеян петиметром:Высокая тупе, подправлены виски;Уже он снял с себя капральские уски,И также не был он одеян и колетом;Ермий со тросточкой, Ермий мой со лорнетом,В который, чваняся, на девушек глядел.Тогда на ямщика он шапочку надел;А дар в себе такой имела шапка эта:На чью бы голову была она ни вздетаИ кто покроется покровом лишь таким,Исчезнет абие и будет невидим.И тако, быв покрыт покровом сим, ЕлесяВторично в комнату к начальнице принессяИ с нею целу ночь в забавах проводил.Меж тем уж утра час девятый приходил,Когда разгневанный любовник пробудилсяИ арестованной колодницы хватился;Тогда в глазах его блистали гнев и месть.Велит немедленно к себе ее привесть;Но караульные ее не обретаютИ девку мнимую ушедшею считают.Сержант ко своему начальнику бежитИ весть ужасную сказать ему дрожит,Однако ж наконец побег ее доносит,А строгий командир кафтан и шпагу просит.Лишь только выбежал, одевшися, во двор,Вскричал тотчас: «К ружью!», велел ударить в сбор.«Кто девку упустил, на чьих часах то было?» —Кричит и всякого толкает в ус да в рыло.Однако ж, сколько он кого ни истязал,Служивый ни один того не показал,Кто выпустил ее и где она девалась.Хоть с домом девушка отнюдь не расставалась,Но думают, что сам ее лукавый бес,Укравши на себе, из дома вон унес.Итак, весь оный шум окончен сей войною:Сержант отдулся тут за всех своей спиною,Хотя и не был он нимало виноват,Лишь грешен разве тем одним, что он сержант.Елеся между тем в забавах пребываетИ шапки с головы отнюдь не скидавает,Не видимый никем под чудным сим шатром,Выходит иногда он вон и из хором;Гуляет, пьет и ест, в том доме и ночует,А командир его не видит и не чует.Но наконец уж он наскучил сим житьем,Хотя доволен был он пищею и всем;Но Вакх вселил в него уйтить оттоль охотуИ делать на него возложенну работу,Дабы откупщиков немного пощунять;А Елисей сие был мастер исполнять.Во время сна сея несчастныя старушкиОставил Елисей постелю и подушки,Оставил он свои и по́рты и камзол,Оставил и ее во сне, а сам ушел.Лишь только поутру начальница проснулась,Зевнула и на ту сторонку обернулась,На коей Елисей возлюбленный лежал,Ан след уже простыл, любовник убежал.Подушку хвать рукой, нашла подушку хладну;Подобно так Тезей оставил АриаднуИ так же изменил любовнице Эней,Как сделал со своей старушкой Елисей.Собрав остаток сил, собрав всю крепость духа,Сначала думала несчастная старуха,Что с нею Елисей нарочно пошутилИ что из комнаты он вон не выходил;Встает и по углам как бешеная рыщет,По стульям, по столам его руками ищет;Но как ни су́ется, Елеси не найдет,Упала на кровать, вскричала: «Ах мой свет!Куда, Елесенька, куда ты отлучился?И где обманывать людей ты научился,Что ты и самое меня тем превзошел,Куда, Елесенька, куда, мой свет, ушел?Где скрылся от меня и где ты пребываешь?Или ты у какой негодной обитаешь,Которая, собой пленив твой нежный взор…»Старухе между тем хотелося на двор;Она трепещущей рукою таз досталаИ только исполнять свою лишь нужду стала,Узрела на полу и по́рты и камзол.«Теперь я чувствую, — вскричала, — сколь ты зол!Ты пуще мне тоски и бедствия прибавил,На что ты по́рты здесь, на что камзол оставил,Или на то, чтоб я была обличена?Не сам ли в том тебя наставил сатана!Ну, если командир зайдет сюда дозором,Не скроешь этыя ты рухляди пред взором,Который ежели захочет примечать!И что пред ним тогда я буду отвечать?Не ясная ли мне последует улика?Хоть как ни рассуждай, напасть моя велика!»Когда она сие в печали вопиет,Ан глядь, уж командир к ней в комнату идет;Она тут затряслась и вдруг оторопела,Портков схватить с собой с камзолом не успела,Вскочила на кровать, а тот уже вошел,Мерещатся ему и п́орты и камзол;Приближился потом как бешеный к постеле,Увидел на полу камзол он в самом деле,И также видит он лежащие портки.«О небо! — закричал, — здесь в доме мужики!»Приспичивает он ее в сем деле тесно,Кричит: «Живут ли так, моя голубка, честно?Какой я у тебя увидел здесь мундир,На то ль над вами здесь поставлен командир,Чтоб только вы его словами лишь ласкали?А ночью спать с собой сторонних допускали?Позору я себе такого не хочу,Я первую тебя бато́жьем укрочу».Она туда-сюда хвостишком помотала,Подъехала к нему и тотчас уласкала;Уже мой командир пред бабою погас,Утихнул и закис, как будто ячный квас;Хотя он постегать ей спину и ярился,Однако ж наконец с старушкой помирился;Тут не было меж их Гимена и любви,И также пламени в застылой их крови,Но им и не было большия нужды в этом,Затем что не зимой сие уж было, летом,Они между собой спокойствия делят,Без жару старички друг друга веселят.Уж стала заживать ее любовна рана,Когда ей командир стал другом из тирана.Хотя прошло еще тому не много дней,Как отбыл от сея Дидоны прочь Эней,Но оная не так, как прежняя, стеналаИ с меньшей жалостью Елесю вспоминала;Она уже о нем и слышать не могла,Портки его, камзол в печи своей сожгла,Когда для пирогов она у ней топилась,И тем подобною Дидоне учинилась.[578]Песнь четвертая
Уж Феб чрез зодиак Близняток проезжал,[579]Когда мой Елисей от бабушки сбежал,Хотя и редкие из низкой столь породыЛюбуются красой приятныя природы,Но сей, как в малом том Парижце побывал,Он мыслил инако и инак рассуждал:Он знал уж, например, что в свете есть амуры,Что постоянные одни лишь только дуры;Он знал, как надобно к кокеткам подбегать,Он знал, как надобно божиться им и лгать;Когда ж бы побывал в великом он Париже,Конечно б был еще к дурачеству поближе.Но шутка ль и в прямом Париже побывать,Чтоб только на одни безделки позеватьИ только высмотреть живущих в оном моды,Не тщася рассмотреть их пра́ва и доходы;Узнать, чем Франция обильна, чем скуднаИ без других держав пробудет ли одна?Какие ремесла, какие в ней науки?Но ездят щеголи туда не ради скуки.А если весело там время проводить,Так должно по домам кофейным походить,Узнать, в какие дни там зрелища бывают,Какие и когда кафтаны надевают,Какие носят там тупеи и виски,Какие тросточки, какие башмаки,Какие стеклышки, чулки, манжеты, пряжки,Чтоб, выехав оттоль, одеться без промашкиИ тем под суд себе подобным не подпасть,Умети изъяснить свою бесстыдно страсть,Вертеться, вздор болтать по самой новой моде,Какая только есть во ветреном народе.Подобно и ямщик сим ум свой навострил:С манерными он сам манерно говорил.Коль женщина б каким вертушкой ослепилась,Елеся бы сказал: «Она им зацепилась»,А если бы он сам за кем таскаться стал,Он множество бы слов манерных наболтал,Которые когда б не очень тут приличны,Так это оттого, что слишком политичны.И как об нем уж кто теперь ни полагай,А он теперь совсем ученый попугай.Уже пленил свой дух ямщик весны красами,Пошел ко Питеру не улицей, лесами,В которых множество росло тогда грибов,И он бы набрал их хоть десять коробов;Но не было при нем и маленькой плетюшки,Затем что наскоро он отбыл от старушки,Оставя у нее и собственный убор;Он и́дет, веселя природою свой взор,А солнце уж тогда с полудни своротилоИ луч умеренный на землю ниспустило,И так уж ямщика не очень больно жгло;Там воды ясные, как чистое стекло,Между зелеными кустами извиваясь,То инде меж собой в един ручей сливаясь,Как сонные в брегах излучистых теклиИ образ над собой стоящих древ влекли,И роза и нарцисс себя в них также зрели;Там слышатся везде пастушески свирели,Которы стерегли овечек от зверей;Там также слышался приятный соловей,Который, пленник став прекрасныя Венеры,Высвистывал любовь чрез разные манеры;Тут стука не было от дятловых носов,И также не было там филинов, ни сов;Казалось, что тут вся природа отдыхала,Одна лишь горлица о милом воздыхала,Которого в тот день лишилася она.Елеся молвил тут: «Вот так моя жена,Я думаю, меня теперь воспоминает,И будто горлица о мне она стенает.Хотя она без кос, но мне она мила», —Такую мысль ему та птица родила.Он лег на бережок под ветвия зелены,Желая тем свои спокоить томны члены,Возлег и скоро он на нем тогда заснул;Но криком женским быв встревожен, воспрянул,И се — увидел он сквозь связь кустов сплетеннуБегущу женщину к нему окровавленну;Она была собой изрядныя красы;Расстеганная грудь, растрепанны власыДовольно бедствия ее предвозвещалиИ долго размышлять его не допущали;Потом ямщик узрел бегущих двух мужчин,И уж касается одежд ее один,Другой кричит: «Постой! от нас ты не избудешьИ нашей жертвою сей день, конечно, будешь».Тогда Елеся, быв подвигнутый на гнев,Стал легок, яко конь, а силен, яко лев:Встает и, бывши сам невидим, нападает;Подобно как орел на птицу налетает,И вдруг озорнику такой влепил удар,Что разом кинуло в озноб его и в жар;Другому дал тычка в живот своим коленом,От коего он пал, как будто бит поленом;Потом ударов им десяток рассовал;Хотя он не был врач и также коновал,Но выпустил из них немало лишней крови.Подбил им обои́м глаза, скулы́ и брови.Но как он их щелкал, сам быв им невидим,Чрез что помстилося[580] буянам обои́м,Что будто подрались они с собою сами;Схватилися, и ну меняться волосами,Друг друга в рыло бьют и тычут по носкам;Досталося щекам, затылкам и вискам;То вдруг расскочатся, то вдруг опять сопрутся,Как будто петухи задорные дерутся;Так бились меж собой сии озорники:Трещат их волосы, кафтаны, кушаки.Я мню и о тебе, исподняя одежда,Что и тебе спастись худа была надежда.Но наконец у них дошло и до того,Не знаю, не́ драли они бы тут чего;Досталося всему, и так они избились,Что будто пьяные без чувства повалились.Тогда ямщик мой тут промедлить не хотел,Он с женщиной от них проворно улетел!О радостный восторг! куда он духом всходит!Ямщик в сей женщине жену свою находит.Услуга днесь твоя, ямщик, награждена:Ты спас молодушку, а в ней твоя жена!Невинность часто рок от бедствия спасает,А добродетель верх над злобой получает.И тако наконец ямщик жену узнал,Он, снявши шапочку, ее поцеловал.Тогда весь плач ее на радость обратился.«Не с неба ль, — мнит она, — мой муж ко мне скатился?»Но он ей бывшее с собою рассказалИ повелительно ей тоже приказал,Дабы она ему взаимно объявила,Какая занесла ее в тот случай силаИ за собой каких воров она влекла?Она заплакала, вздохнула и рекла:«Как только от меня ты в Питер отлучился,Тогда со мною весь несчастья верх случился:Твой брат не стал меня в дому своем держать,И я принуждена к тебе сюда бежать,И наконец когда я в Питер дотащилась,Тогда моя мошна совсем уж истощилась;Пришла в Ямскую я, тебя в Ямской уж нет,Все мнили о тебе, что умер ты, мой свет,А я осталася вдовою горемышной;Пристанищем моим мне стал завод кирпишной.У немца тамо я в работницах жила;И может быть, чтоб тут я счастлива была,Когда б его жена не столь была брюзглива,А больше этого она была ревнива;Но барин был ко мне как к ниточке игла:Однажды вечером, как спать уж я легла,А барин тихо встал со жениной кровати,Пришел ко мне и стал по-барски целовати.Проснулася жена, потом рукою хвать,Ан стала бе́з мужа пустехонька кровать.Мы с ним лежим, а та с своей постели всталаИ нас в другой избе лежащих с ним застала.Подумай, муженек, к чему бы ревновать,Что муж ее пришел меня поцеловать?Ведь он еще чрез то нисколько сделал худа,Что кушанья того ж поел с другого блюда.Он начал было тут жену свою ласкать,А та взбесилася и ну меня таскать;Как бешеная мне она глаза подбилаИ в полночь самую меня с подворья сбила.Пошла я, а за мной пошла моя напасть;Боялась очень я в полицию попасть,Однако же сея беды не миновала,Попалася в нее и тамо ночевала,Но случай вдруг меня пречудный свободил;Не знаю, кто меня в кафтан перерядил,И тако поутру, мне выбив палкой спину,Пустили из нее на волю как детину…»Елеся у нее тут речи перебил:«Ах, жонушка! я сам в ту ночь в полицьи был;Так выпущена ты в моем оттоль кафтане,Затем что я и сам вон вышел в сарафане,Но только кто меня одел в твой сарафан,Не знаю, для того что был я очень пьян.Потом в Калинкином я доме очутился,В котором весь я пост великий пропостился».На то ему опять рекла его жена:«Когда я из тюрьмы была свобождена,Не знала, где в мужском деваться мне кафтане;Пошла и пробыла ту ночь в торговой бане;Потом я перешла жить в дом к секретарю,Которого еще поднесь благодарю:Приказного казна на всякий день копилась,А с тем и жизнь моя по радостям катилась.Но вдруг несчастие навеяло на нас,Когда о взятках в свет лишь выпущен указ,[581]Которым разорять людей им запрещали,А казнь преступникам строжайшу обещали;Тогда к поживкам он уж средства не нашел,Доволен прежним быв, в отставочку ушел,С хищением своим и с Питером расстался,Затем что на себя не очень полагался.А я сегодня, встав почти с зарею вдруг,Попалася на сих мошенников я двух.Они мне давеча навстречу лишь попались,Взглянули на меня и тотчас приласкались;Хотели для житья мне место показать.Но нечего тебе мне более сказать,Ты видел их самих намеренье безбожно,От коего бы мне избегнуть невозможно,Когда бы от него не ты избавил сам,И тако я должна тебе и небесам».Когда бы Елисей не светский был детина,Так много бы труда имела тут дубина,Которою бы он хозяйку пощунял;Но он уже как весь поступок светский знал,Словесный выговор он ей употребляетИ более ничем ее не оскорбляет,Спросил лишь у нее: имеет ли пашпо́рт,А та его впреки: «Зачем, мой свет, без порт?»И оба как они друг другу изъяснились,Скорее, нежель бы кто думал, помирились.С пашпо́ртом он велел немедля ей идтиПо прямо бывшему ко Питеру путиИ тамо ей велел в Ямской хотя пристати,Дабы возмог ее со временем сыскати,А сам, простяся с ней, остался в том леску,Где думал утолить и ревность и тоску,Которые его тревожили безмерно,Что сердце женино ему не очень верно,Хотя он сам вовек не спускивал куме;Однако ж у него всё немец на уме.Когда мой Елисей о немце размышляет,В то время Вакх к нему Силена посылает,Дабы он утолил Елесину тоску,Отведши прямо в дом его к откупщику,Который более был всех ему досаден,А Елисей и пить и драться очень жаден.Уже его Силен за рученьку беретИ прямо в дом к купцу богатому ведет,Который на уезд какой-то водку ставил.Привел и в нем его единого оставил,Сказав ему, чтоб он то делал, что хотел,А сам ко пьяному дитяте полетел.Елеся мой стоит и о попойке мыслитИ водку в погребе своей купецку числит.Сей был охвата в три и ростом был высок,Едал во весь свой век хрен, редьку и чеснок,А ежели ершей он купит за копейку,Так мнил, что тем проест он женью телогрейку.Год целый у него бывал великий пост,Лишь только не был скуп давати деньги в рост;И, упражняяся в сей прибыльной ловитве,Простаивал насквозь все ночи на молитве,Дабы господь того ему не ставил в грех,Казался у церквей он набожнее всех.А эдакие все ханжи и лицемерыВдруг християнския и никакия веры.Умолкните шуметь, дубравы и леса,Склони ко мне свои, читатель, ушеса;Внимая моея веселой лиры гласу,Подвинься несколько поближе ко ПарнасуИ слушай, что тебе я в песне расскажу;Уже на ямщика как будто я гляжу:Солгал бы пред тобой теперь я очевидно,Когда б о ямщике сказал я столь бесстыдно,Что будто задняя вся часть его видна,По крайности, его одета вся спина,А только лишь одно седалище наруже,Но эта часть его была привычна к стуже.Когда одет ямщик был образом таким,Он видит всех, никем сам бывши не видим;Восходит полунаг в купечески палаты,Подобно как пиит в театр без всякой платы;Вошел — и в доме он не видит никого,Не только что рабов, хозяина самого,Лишь только на окне он склянку обретает;Придвинулся, и ту в объятие хватает;Тут скляница как мышь, а он как будто кот —Поймал, и горлушко к себе засунув в рот,И тут уже он с ней, как с девкою, сосался,Немедля в бывшей в ней он водке расписался.То первая была удача ямщику.Но он не для того пришел к откупщику,Чтоб только эдакой безделкой поживиться.Он бродит там везде, и сам в себе дивится,Не обретаючи в покоях никого;«Неужто, — говорит, — пришел я для того,Чтоб только скляночку мне эту лишь похитить?Я целый в доме сем могу и погреб выпить».Сказал, и из палат как ястреб полетел,Не на́йдет ли еще он в доме жидких тел;Но он на задний двор зашел и обоняет,Что тамо банею топленою воняет;В ней парился тогда с женою откупщик,Прямехонько туда ж забился и ямщик;Но в бане видит он уж действия другие,А именно он зрит два тела там нагие,Которы на себя взаимно льют водой, —То сам был откупщик с женою молодой;Не знаю, отчего пришла им та охота.Но я было забыл: была тогда суббота,А этот у купцов велик в неделе день.Тогда ямщик вступил в палаческу степень[582]:Он, взявши в ковш воды, на каменку кидает.Там стало, что ямщик обоих их пытает:Переменяется приятный в бане парНа преужаснейший и им несносный жар,Который для купца немножечко наскучил:Он думал, что его то сам лукавый мучилЗа многие его при откупе грехи.Уже оставили полочные верхи,На нижние они с превыспренних слетают,Но что? и тамо жар подобный обретают!Во всей вселенной их единый стал клима́т:В ней прежде был эдем, а ныне стал в ней ад.Нельзя с невидимой им властью стало драться,Приходит обои́м из бани убираться:Забыл мужик кафтан, а баба косники,Он только на себя накинул лишь портки,А жонка на себя накинула рубашку,И оба через двор побегли наопашку —Альцеста тут жена, а муж стал Геркулес.На ту беду у них был в доме дворный пес,Который, обои́х хозяев не узная,Вдруг бросился на них, как Цербер адский лая,И прямо на купца он сзади тотчас скок,Влепился к новому сему Ираклу[583] в бок,И вырвал и́з боку кусок он, как из теста.Укушен Геркулес, спаслася лишь Альцеста.На крик откупщиков сбегается народ.О жалкий вид очам! о странный оборот!Узрели нового тут люди Геркулеса;Таскает по двору домашняя повеса,А древний адского дубиной отлощилИ, взявши за уши, из ада утащил.[584]Однако ж кое-как героя свободилиИ, в дом препроводя, на скамью посадили.Он стонет, иль, сказать яснее, он кричитИ меж стенанием слова сии ворчит:«Ты, жонушка, меня сегодня соблазнила,Что баней мужика ты старого вздразнила,Не сам ли в том тебя наставил сатана?Ах нет! не он, но ты виновна в том одна»Так старый муж свою молодушку щу́няет,Виновен бывши сам, напрасно ей пеняет:Неужли ей искать чужого мужика!Но мы оставим их, посмотрим ямщика.Хозяев выжив вон, ямщик помылся в банеИ вышел из нее в купеческом кафтане.Так стал Елеся мой совсем теперь одет.Однако ж в шапочке его как будто нет.Купчина был велик, ямщик был средня роста,Так стал в кафтане он, как в рясе поп с погоста.Не видимый никем, выходит он на двор,Бросает он по всем местам свой жадный взор,Он только что о том намерен был стараться,Каким бы образом до погреба добраться,Однако ж в этот день его он не нашел,И паки в дом купца, как в свой, Елеся вшел.Меж тем уже покров свой ночь распростиралаИ чистый весь лазурь, как сажей, замарала,А тучи к оному чинили больший мрак.Елеся в дом заполз в кафтане, будто рак,И прямо под кровать купецку завалился.Купец тогда и сам с женою спать ложился;Кладя раскольничьи кресты на жирный лоб,Читал: «Неу́жели мне одр сей будет гроб?»Жена за ним тогда то ж самое читалаИ мужу оного с усердием желала.Лишь только откупщик на одр с женою лег,Тогда ужасный вихрь со всех сторон набег;Остановилася гроза над самым домом,Наполнился весь дом блистанием и громом,Над крышкою его во мраке страх повис,Летят и дождь, и град, и молния на низ.Премена такова живущих в ужас вводит:Не паки ли Зевес в громах к Данае сходит?Не паки ль на нее он золотом дождитДа нового на свет Персея породит?Не Зевс, но сам ямщик встает из-под кровати,Идет с купецкою женою ночевати.Когда хозяина треск дома разбудил,Он, вставши со одра, и свечку засветил,Отводит тучу прочь молитвами от дома;Но гром не слушает такого эконома,Который животы неправдою сбиралИ откупом казну и ближних разорял.Хозяйка между тем сама не почивает,Но только тянется в одре и позевает.Елеся для себя удобный час обрел,Он встал и на одре хозяюшку узрел;Меж глаз ее сидят усмешки и игорки,Пониже шеи зрит две мраморные горки,На коих также зрит два розовы куста.Приятное лицо и алые устаВсю кровь во ямщике к веселью возбуждалиИ к ней вскарабкаться на ложе принуждали.Не мысля более, он прямо к ней прибегИ вместе на кровать с молодушкою лег.Она не зрит его, лишь только осязает,В ней кровь тогда кипит и купно замерзает,В единый час она и тлеет и дрожитИ во объятиях невидимых лежит;Что делается с ней, сама того не зная,И тем-то точная она была Даная.Меж тем уже гроза ужасная прошлаИ ночи прежнюю приятность отдала.Тогда пришел купец к жене своей обратно,Зовет по имени хозяйку многократно:«Проснися, душенька, проснися ты, мой свет!Все тучи прочь ушли, и страха больше нет»Жена ему на то с запинкой отвечает,А старый муж ее движенье примечает;Толкнул ее рукой тихошенько он в бок,Елеся с сим толчком тотчас с кровати скок:А баба будто бы в то время лишь проснуласьИ к мужу на другой бочок перевернулась.Тут муж спросил потом любезную жену:«Конечно, видела во сне ты сатану,Что тело все твое от ужаса дрожало?»Тогда ей говорить всю правду надлежало:«Голубчик муженек! я видела во сне,Как будто что лежит тяжелое на мне».А этот суевер немедля заключает,Что будто домовой его с ней разлучает.Ворчит ей: «Жонушка, на свете сем все есть,Я завтра же велю старушку в дом привесть,Котора сделаться умеет с сатаною;Теперь не бойся ты и спи, мой свет, со мною».Ямщик, услыша то, и сам, как суевер,Не хочет над собой увидеть сей пример,Чтоб и́з дома его, как черта, вон погнали,Встает и из палат выходит в злой печали,Что старый черт его с хозяйкой разлучил.Конечно, сам его в том дьявол научил,Что хочет он послать назавтра по старушку,А эта бабушка сыграет ту игрушку:Она сюда сзовет чертей и целый ад,Которые меня изгонят из палат.Я лучше к погребу его позаберуся,Войду и изнутри замком я в нем запруся;Пускай же выживет оттоль меня она,Где много для меня и водки и вина.Песнь пятая
О муза! умились теперь ты надо мною,Расстанься хоть на час с превыспренней страною;Накинь мантилию, насунь ты башмаки,Восстани и ко мне на помощь притеки.Не школьник у тебя об этом просит спасский[585],Но требует ее себе певец парнасский,Который завсегда с тобой в союзе жилИ со усердием сестрам твоим служил.И се я слышу глас с ее высока трона:«Послала я к тебе давно уже Скаррона;Итак, не льстись теперь на помощь ты мою,Я битву Чесмскую с Херасковым пою[586]:Он, мною восприняв настроенную лиру,Гласит преславную сию победу миру;Я ныне действую сама его пером,И из-под рук его исходит важный гром;Но ежели и ты сим жаром воспылаешьИ петь оружие России пожелаешь,Тогда сама к тебе на помощь притекуИ всех подвижников деянья изреку».О муза! лишь всели ты жар в меня сердечный,Прейдет через меня то в роды бесконечны.Приди и ободри охоту ты мою,Тогда на лире я песнь нову воспою.А ныне паки я гудочек мой приемлю,И паки голосу певца Скаррона внемлю;Уже он мысль мою вослед себе влечет,Уже и слог его здесь паки потечет.Лишь только Елисей до погреба доскребся,Уже он заживо в могиле сей погребся;Хотя и заперт был он павловским замко́м[587],Но он его сразил с пробоев кулакомИ смелою рукой решетку отворяет,Нисходит в хлябь сию, и тамо озирает.Расставленны везде бочонки по стенам,Там склянки видит он, бутылки видит там,Он видит бочки там с вином сороковые,Любуется, узря предметы таковые,Летает, как сокол над стадом робких птиц,Он видит лебедей, и галок, и синиц.Лишь к первой он тогда бутылке прилетает,Уж первую ее в объятия хватает,Как глазом мгнуть, так он затычку ототкнулИ в три глотка сию он пташку проглонул;Потом придвинулся к большой он самой бочке,Откупорил и рот приставил к средней точке,Из коея вино текло ему в гортань.Елесенька, уймись, опомнись, перестань;Ведь бочка не мала, тебя с нее раздует.Но он сосет, речей как будто и не чует.Он после сказывал, и если он не лгал,Что будто бы ему сам Вакх в том помогал,Который со своей тут свитою явилсяИ обще с ним над сей работою трудился;Что будто сам Силен бутылки оттыкал,И будто сам из них вино в себя глотал;Что духи Вакховы мертвецки были пьяни,Кормилица и все вино тянули няни.Какой тогда всему был погребу разгром,Клокочут скляницы, бутылки все вверх дном,Трещат все обручи, вино из бочек льется,И в них ни капельки его не остается.Уже окончен был преславный этот труд;Ушли из погреба, оставя винный пруд.А откупщик, сего не ведая разгрома,Покоится среди разграбленного дома;Но только лишь с своей постели он восстал,Работника, как пса, к себе он присвисталИ тотчас оного к старухе посылает,С которой гнать чертей вон из дома желает;Такая-то ему пришла на мысли пыль[588]!Уже сия идет, опершись на костыль,Имея при себе бобы, коренья, травыИ многие при том волшебные приправы.Громовы стрелки тут, иссохлы пауки,Тут пальцы чертовы, свято́шны угольки,Которых у нее в мешке с собой немало;И в сем-то знанье сей Медеи состояло.Лишь только в дом она ступила чрез порог,Повергла на скамье чиненой свой пирог,В котором были все волшебные приборы,Бобы и прочие тому подобны вздоры.Уже мой откупщик навстречу к ней течет,И с благочинием он бабушке речет:«Помилуй, бабушка! на нынешней неделеВсем домом у меня здесь черти овладели;Вчера меня один из бани выгнал вон,Другой нанес жене ужасный самый сон,Сие случилося прошедшей самой ночи,Помилуй ты меня, а мне не стало мочи!»Лишь он сие изрек, ан ключник прибежал,Который был в слезах и с ужаса дрожал:О бывшей в погребе беде ему доносит.Купец, рехнувшися, попа в безумстве просит,Дабы ему в своих грехах не умеретьИ вечно во огне гееннском не гореть.О подлая душа! к чему ты приступаешь?И сею ли ценой ты небо покупаешь?Когда обиженны тобою сиротыНа оное гласят, чтоб был во аде ты.Такое ли тебе довлеет покаянье?Да будет ад твой дом и мука воздаянье.Сперва обиженным ты щедро заплатиИ после прямо в рай на крыльях тех лети,Которые туда честны́х людей возносят,А на тебя тобой обиженные просят.Но наконец его оставил смертный страх,Опомнился купец у бабушки в рукахИ просит, чтоб она ему поворожила,Откуда истекла сих бед ужасна жила.Старушка говорит на то ему в ответ:«О дитятко мое! лихих людей не нет;Я знаю, что тебе злодеи то помстилиИ это на тебя по ветру напустили:Я всё тебе сие на деле покажу,Бобами разведу, и это отхожу;Не станут больше здесь водиться в доме черти;Я выгоню их вон иль всех побью до смерти.Третье́ва дни меня просил один рифмач,Дабы я испекла такой ему калач,Который бы отшиб к стихам ему охоту;И я с успехом ту исполнила работу:Лишь только он рожок в желудок пропустил,С рожком свою к стихам охоту проглотил,И ныне больше сим дурачеством не дышит,Хотя не щегольски ж, да прозою он пишет.О, если бы сему подобны рифмачиПочаще кушали такие калачи,Конечно б, петь стихи охоту потерялиИ слуха нежного других не оскорбляли.Другой меня просил, чтоб был он стиходей, —Он съел лишь корешок по милости моей,С тех пор спознался он и с небом вдруг, и с адомИ пишет множество стихов, дурным лишь складом,Однако ж кажется хорошим для него;Мне это сотворить не стоит ничего.Пропажа ли в дому какая где случится,Иль старый вздумает за девкой волочиться, —Не празден никогда бывал еще мой труд.Купцы, подьячие со всех сторон бредут:Одни, что будут ли на их товары падки,Другие — выйдет ли указ, чтоб брать им взятки;Я всем с охотою бобами развожуИ никому из них неправду не скажу.Вчерась лишь одному врачу я отгадала,Что скоро свет его почтет за коновала;То предвещание немедленно сбылось,Сегодня в городе повсюду разнеслось,Что от лечбы его большая людям трата, —И так он сделался палач из Иппократа.А если пьяница, хотя бы он какой,Я страсть с него сию снимаю как рукой!»Тут всю свою болезнь купец позабываетИ речь старушкину своею прерывает:«Помилуй, бабушка, не делай ты сего,Чрез это есть ущерб дохода моего,И эдак откупы мне будет брать несходно;А вот бы для меня что было лишь угодно:Чтоб пьяницами весь соделался народ,Чрез то ты сделаешь великий мне доход».Тут бабушка ему: «Я это разумею,Но делать, дитятко, я худо не умею».На то ей откупщик: «Так слушай же, мой свет,Не надобен такой мне вредный твой совет,Когда пияниц ты от пьянства отвращаешь,Так сим против меня ты чернь всю возмущаешь.А мне лишь надобно, чтоб больше шло вина,Так мне твоя теперь и помощь не нужна,Не верю, как тебе, я бахарю такому;Возьми свои бобы и ну скоряй из дому,Доколе я тебя бато́жьем не взварил».Се тако откупщик во гневе говорил,А та, как ласточка, из дому полетелаИ множество чертей наслать к нему хотела,Которые к нему, как галки, налетятИ весь его припас и выпьют и съедят,За что купец велел нагреть старухе уши.Се так поссорились тогда две подлы души!Когда уже ямщик сей дом вина лишил,Ушел и погреба другие пустошил,Тогда Зевес другим богам сие вещает:«Вы зрите, как ямщик купцов опустошает,И если я теперь им помощи не дам,Так сильного руке бессильных я предам;Вещайте вы: что мне творить бы с ним довлело?»Тут всё собрание, как море, восшумело,И шум сей был меж их поболее часа,Потом ударились все в разны голоса;Однако ж все они хоть разно рассуждали,Но все его за то согласно осуждали.Тогда отец богов сию предпринял речь:«По-вашему, его, я вижу, должно сжечь;Но я не соглашусь казнить его столь строго,Понеже шалунов таких на свете много,И если мне теперь их жизни всех лишить,Так должен я почти весь свет опустошить.Когда б и я, как вы, был мыслей столь нестройных,Побил бы множество я тварей недостойных,Которые собой лишь землю тяготят;И первых бы с нее льстецов я свергнул в ад,Жестокосердных всех и всех неблагодарных,Неправедных судей, воров, друзей коварных;Потом не миновал и тех бы мой указ,Которые ползут без просу на Парнас.Помыслите же вы, чему я свет подвергну,Когда я тварей сих в дно адово низвергну?Послушайте меня: оставим месть сию,Я время каждому исправиться даю.Не столько виноват ямщик, как вам он зрится,Так ныне инако он мною усмирится;Чрез два дни у «Руки»[589] кулачный будет бой,Где будет воевать сей новый наш герой;Он многих там бойцов ужасно завоюет,За братскую любовь носки им всем рассует.И се какой ему предел я положил:Хочу, чтоб он один за нескольких служил;Вы у́зрите, чего сей будет муж достоин.Он был худой ямщик, а будет добрый воин».Сие Зевес богам со важностью сказалИ всем разъехаться им в домы приказал.Когда бы смертные все тако помышляли,Дабы по склонности к делам определяли,Тогда бы, может быть, негодный самый врачПрестал людей лечить и добрый был палач;Судья, который дел совсем не понимаетИ только за сукном лишь место занимает,Он мог бы лучше быть, когда б он был кузнец.Приемлют за сребро ошибкой и свинец.Бывает добрый муж — худой единоборец,Порядочный дьячок — прескверный стихотворец.Итак, когда бы всяк в степень свою попал,Давно б в невежестве уж свет не утопал.Уже настал тот день, стал слышен рев медвежий,На рев сей собралось премножество невежей,Стекается к «Руке» со всех сторон народ,Там множество крестьян, приказных и господ:Одни между собой идут туда сражаться,Другие травлею медвежьей забавляться.О утешение! от скуки позевать,Как псы невинного там зверя будут рвать;Иль над подобными глумиться дураками,Как рыцарствуют, бьясь взаимно кулаками.Там несогласие стоит уже давно,И злоба там бойцам разносит всем вино,Невежество над всем там власть свою имеет,И мудрость в сих местах явиться не посмеет.Уже к сражению стояли две стены,И славные бойцы вином напоены,Которые сию забаву составляли,Вытягивалися и руки поправляли;Один снимал с себя и шапку, и кушак,Другой навастривал на ближнего кулак,Иной, до пояса спустя свою рубашку,Примеривался, как идти ему вразмашкуИ как сопернику за братскую любовьСпустити из носу его излишню кровьИли на личике фонарь кому поставить,Чем мог бы всех на то смотрящих позабавить.Меж тем Зевес окно в зените отворилИ тако всем тогда бессмертным говорил:«Да будет, боги, вам сие известно ныне:Выглядывать отсель льзя богу и богине,Как некогда со мной вы зрели с сих же странНа битвы страшные меж греков и троян;Но вы меня тогда нередко облыгали,Украдкой обои́м народам помогали.А ныне, ежели кто по́мочь дать дерзнет,Тот гнева моего никак не ускользнет.Помощник целый год, как гладный пес, порыщет,Ни в банях, ни в тюрьмах убежища не сыщет;Хотя бы посреде он скрылся кабака,И там велю ему натыкать я бока,Доколе не пройдет сие урочно время.Как хочете, а вы не суйтесь в это стремя».Тогда они свои потупили глазаИ ждали, как сия минует их гроза,Смирнехонько вокруг Зевеса все сиделиИ только как сычи в окошечко глядели.И се настал уже жестокой битвы час:Сначала стал меж их ребячий слышен глас,И в воздух раздались нестройные их крики,А это было тут в подобие музыки.Как туча, помрачив чистейший оризонт,Облегшись тягостью своей на тихий понт,Ужасной бурею на влагу лишь подует,Престанет тишина и море возбунтует,Потом ударит гром из темных облаков,—Подобный оному стал стук от кулаков,И с пыли облака густые вверх виются,Удары громкие по рожам раздаются,Лиется из носов кровавая река,Побои чувствуют и спины и бока,И от ударов сих исходят разны звоны;Разносятся везде пощечин миллионы.Один соперника там резнул под живот,И после сам лежит, повержен, яко скот;Другой сперва пошел на чистую размашку,Нацелил прямо в нос; но, сделавши промашку,Отверз свободный путь другого кулакам,А тот, как по торгу́, гуляет по щекам.Иной тут под глаза очки другому ставит,Иной соперника, схватя за горло, давит,Иному сделали лепешку из лица,А он пошел в кабак и, выпив там винца,Со прежней бодростью на битву устремилсяИ лучше прежнего сквозь стену проломился.Се тако билися безмозглы мужики:С одной страны купцы, с другия ямщики,Как вдруг с купеческой страны герой выходитИ спорника себе меж всеми не находит.Подобно яко лев, расторгнув свой запор,Рыка́ет и бежит, бросая жадный взор,Ко стаду робкому пасущейся скотиныВ средине мягких трав прохладныя долины,Где бедненький, его увидя, пастушок,Из рук трепещущих повергнув посошок,Единым бегствием живот свой избавляет,А стадо хищнику на добычь оставляет.Так новый сей Аякс, иль паче Диомид,Имея на челе своем геройский вид,Вломился и дели́т кулачные удары:Побегли ямщики, как робкие татары,Когда на их полях блеснул российский меч, —Так должны ямщики тогда все были бечь…Но слог сей кудреват и здесь не очень кстати,Не попросту ль сказать, они должны бежати,А грозный тот герой, как коршун, в них летитИ кулаками их, бегущих, тяготит.Смутились все, как прах пред тучи грозной зраком;Один падет стремглав, другой ползет там раком,А третий, как медведь, пораненный, рычит,Четвертый, яко бык, ударенный, мычит.О бой, ужасный бой! без всякия корысти,Ни силы конские, ни мужеские лыстиНе могут быстроты геройския сдержать…Всё хочется словам высоким подражать.Уймися, мой гудок, ведь ты гудишь лишь вздоры,Так надобно ль тебе высоких слов наборы?Посредственная речь тебе теперь нужна,И чтобы не была надута, ни нежна;Ступай своим путем, последуя Скаррону,Скорее, может быть, достанешь ту корону,Которую певцам парнасский бог дает.Герой купеческий ямских героев бьетИ нумерит им всем на задницах пашпо́рты,Трещат на ямщиках рубашки там и по́рты.Все думали, что он в руках несет перунИ что он даст бойцам последний карачун;Но вдруг лишился бой сего ужасна вида,Когда пришел герой под сению Эгида,Сокрытый им от всех смотрителей очей, —То был под шапкою своею Елисей;Не видим никому, он бой переменяет,Смутил в единый час купцов и прогоняет,Трясется от него их твердая стена,А он на них кладет кровавы знамена.От кулаков его все на розно делятся,Не сотни перед ним, но тысящи валятся!Победа к ямщикам прешла в единый миг,И Елисей уже бойца того достиг,Который воевал как черт меж ямщиками:Уже разит его Елеська кулаками,И множество ему тычков в глаза влепил,Которыми его разбил и заслепил,Свалился, яко дуб, секирою подсечен,Лежит, Еле́сею разбит и изувечен;Трикраты он себя с песку приподымал,Трикраты на него он паки упадалИ наконец на нем лежит и чуть-чуть дышитИ Елисееву победу тамо пишет,А попросту песок он задницей чертил,Но встать с него в себе он сил не находил.Движенья таковы всех к жалости подвигли,Товарищи его тотчас к нему достигли,Полмертвого бойца в кабак перенеслиИ там ему вина на гривну поднесли,Которым дух его ослабший ободрилиИ паки тем ему дыханье возвратили.Исправился купец, идет из кабака,Вторично он в бою попал на ямщика;Тут паки на него насунулся Елеся,И паки, раз ему десятка два отвеся,Сильнее прежнего он дал ему толчок,Он паки задницей повергся на песок;Но так уже ямщик купца туда запрятал,Что весь седалища в нем образ напечатал,И сказывают все, кто ходит в тот кабак,Что будто и поднесь в песке тот виден знак.Ямщик, сразя его, разить всех начал встречных,Умножа за собой подбитых и увечных,Загнал в трущобу всех купеческих повес,И словом, он тогда был храбр, как Ахиллес.Но можно ли кому с свирепым спорить роком!Не знаю, кто с него сшиб шапку ненароком,А он с открытою главою стал, как рак.Хотел было бежать с побоища в кабак,Но тут его свои, бегущего, схватили,Свели во свой приказ и на цепь посадили.Сбылася истина Зевесовых речей —Елесеньке весь лоб подбрили до ушей;Какой бы это знак, куда Елесю рядят,Неу́жели его и впрямь во службу ладят?Увы, то истина! был сделан приговор:«Елеська как беглец, а может быть и вор,Который никакой не нес мирския платы,Сведен в военную и отдан там в солдаты».1769
Вид Большого бассейна в Верхнем саду в Петергофе.
Гравюра А. Ухтомского с оригинала С Щедрина. 1800-е годы.
Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.
НРАВОУЧИТЕЛЬНЫЕ БАСНИ
Повар и Портной
Удобней повару и жарить, и варить,Как о поваренном портному говорить.Не знаю было где, в Литве ли, или в Польше,Тот ведает про то, кто ведает побольше;Я знаю только то, что ехал Пан,А ехал из гостей, так ехал пьян.Навстречу вдруг прохожей,И сшелся с Паном — рожа с рожей.Пан спесью и вином надут.Под паном двое слуг коня его ведут.Конь гордо выступает,Пан в спеси утопает,Подобно как петух.За паном много едет слуг.А встретившийся с ним в одежде и́дет скудной.Пан спрашивал его, как человек рассудной:«Какое ремесло имеешь за собой?»«Приспешник, государь, стоит перед тобой».«Коль так, ответствуй мне, доколь не плюну в рожу:Когда Приспешник ты, так знаешь ли ты вкус,Что почитаешь ты за лучший кус?»«У жареного поросенка кожу», —Ответствовал Приспешник так.«Ты — повар не дурак,—Пан говорил ему, — и дал ответ мне смело;Поэтому свое ты прямо знаешь дело».И по словах его Пан щедро наградил,Подобно как отец, хотя и не родил.Приспешник с радости мой, поднимая ноги,Помчался вдоль дороги.Навстречу Повару дорогой шел одной —А кто? Портной.Знакомцы оба.Притом же и друзья, хотя и не до гроба,Однако же друзья.«Куда ты, брат Илья,Бежишь поспешно?»Другой ответствует: «Теперь уж я Скажу смеленько, брат, что мастерство приспешноПолучше твоего;Не знаешь ничегоТы, пьяница Петрушка,Что будет у Ильи великая пирушка!Взгляни на мой карман.Довольны мы с женою оба,И не прожить нам с ней до гроба,Что дал нам Пан,Который лишь теперь проехал пьян».И вытянул мешок со златом он с лисенка:«Вот что от пана я достал за поросенка!»—И денежки в мешечке показал,Притом всё бытие приятелю сказал.Портной, на деньги глядя, тает,Из зависти он много их считаетИ помышляет так:«Конечно, Пан — дурак,Что дал за поросенкаМешок он золота с лисенка;И сам я побегуИ господина настигу;И если мудрость вся лишь в коже поросячей,Так я его обрею, как подьячий».Сказав сии слова,Пустилась в путь безумна голова.Пан ехал тихо,Портной бежал мой лихоИ вмигБоярина настиг.Кричит: «Постой, боярин!Я не татаринИ не срублю;Я не имею сабли,Не погублю.Все члены у меня в бежании ослабли.Приспешник я, не вор».Пан слышал разговорИ, видя за спиноюБегущего не вора с дубино́ю,Коня сдержал.Портняжка прибежал,Пыхтит, и, как собака, рьяет,И чуть зевает,Лишася бегом сил.Тогда его боярин вопросил:«Зачем ты, скот, за мноюБез памяти бежал?Лишь только ты меня, безумец, испужал;Я думал, что бежит разбойник с дубино́ю».Портняжка говорит: «Не вор я, государь!»А Пан ему на то: «Какая же ты тварь?»— «Я мастерство, — сказал, — приспешное имеюИ хорошо варить и жарить я умею».Пан тотчас вопросил: «Что слаще у быка?»Сказал безумец: «Кожа».Тотчас раздулися у повара бока и рожа,И брюхо, и спина,Плетьми ободрана.Пошел портняжка прочь неспешноИ плачет неутешно —Клянет боярина и мастерство приспешно.Между 1763 и 1767
Вор и Подьячий
Поиман Вор в разбое,Имел поличное, колечко золотое,Которое пред тем с Подьячего склевалВ ту ночь, как Вор сего воришка разбивал;Хотя Подьячего так звать неосторожно,Однако ж взятки их почесть разбоем можно, —Затем я назвал так.Подьячий не дурак,Да только что бездельник;Он Вора обличал,Что точно у него кольцо свое узнал,И с тем еще других пожитков он искал.На то в ответ сказал Подьячему мошенник:«Когда меня за то достоит бить кнутом,Так должно и тебя пытать, Подьячий, в том:Когда родитель твой жил очень небогато,Откуда ж у тебя сие взялося злато?Разбойник я ночной,А ты дневной;Скажу я и без пытки,Что я пожиткиУ вора крал,Который всех людей безвинных обирал.С тобою мы равны, хоть на весах нас взвесить;И если должно нас, так обои́х повесить».Между 1763 и 1767
Суеверие
Когда кокушечки кукуют,То к худу и к добру толкуют.Старухи говорят: «Кому вскричит сто раз,Тому сто лет и жить на свете;А если для кого однажды пустит глас,Тому и умереть в том лете».А к этому теперь я басенку сварю,И вас, читатели, я ею подарю.Ходила Девка в лес, услышала Кокушку,И стала Девушка о жизни ворожить:«Скажи, Кокушечка, долгонько ли мне жить?Не выпущу ли я сего же лета душку?»Кокушка после слов сих стала куковать,А Девушка моя, разиня рот, зевать.Подкралася змея и Девку укусила,Подобно как цветок средь лета подкосила;Хотя Кокушка ей лет со ста наврала,Но Девка от змеи в то ж лето умерла.Между 1763 и 1767
Господин с слугами в опасности жизни
Корабль, свирепыми носим волнами в море,Лишася всех снастей, уж мнит погибнуть вскоре.В нем едет Господин, при коем много слуг;А этот Господин имел великий дух,Спросил бумаги в гореИ, взяв ее, слугам отпу́скную писал,А написав ее, сказал:«Рабы мои, прощайте,Беды не ощущайте,Оплакивайте вы лишь только смерть мою,А вам я всем отпу́скную даю».Один из них сказал боярину в ответ:«Велик нам дар такой, да время грозно;Пожаловал ты нам свободу, только поздно,С которой вскорости мы все оставим свет».В награде таковой немного барыша,Когда она даетсяВ то время, как душаУж с телом расстается.Между 1763 и 1767
Крестьянин, Медведь, Сорока и Слепень [590]
Мужик пахал в лесу на пегом на коне;Случился близко быть берлог на стороне.В берлоге том Медведь лежал в часы тогдашни,Увидел мужика, трудящася вкруг пашни;Покиня зверь берлог,Хотя и не легок,Да из берлога скок;Мужик, зря зверя, стонет,В поту от страха тонет,А иногда его составы все дрожат;Хотел бы тягу дать, да ноги не бежат,Что делать, сам не знает,И пашню, и коня с собою проклинает.Меж тем Медведь на пашню шасть.Пришла напасть;Мужик хлопочет:«Медведь, знать, скушать хочетМеняИ моего коня;Уж о коне ни слова,Была бы лишь моя головушка здорова».Ан — нет:Медведь был сыт, не надобен обед,Медведю пежины[591] крестьянския кобылыПонравились и стали милы;МедведьЖелает на себе такую ж шерсть иметь.За тем крестьянину он делает поклоныИ говорит: «Мужик,Не устрашись, услыша мой медвежий крик;Не драться я иду, не делай обороны,А я пришел просить,Чтоб мог такую ж шерсть носить,Какая у твоей кобылы;Мне пятна черные по белой шерсти милы».Крестьянин, слыша те слова,Сказал: «Теперь цел конь, цела и голова,Полезны эти вести.Медведю нуждица пришла, знать, в пегой шерсти».Вещает с радости: «Медведь,Коль хочешь на себе шерсть пегую иметь,Так должен ты теперь немножко потерпеть;Не будь лишь злобен,Связаться дай и стань коню подобен,А именно ты будешь пег, как конь».Медведь связаться дал, мужик расклал огоньИ, головеньку взяв, ей стал Медведя жарить,Подобно как палач в застенке вора парить,И, наконец, лишь головенькой где прижмет,Тут шерсти нетИ пежина явилась.Медведю пегая уж шерсть не полюбилась;Он, вырвавшись из рук мужичьих, побежалИ, рынувшись в берлог, под деревом лежал,Лижа дымящи раны.«Охти, — он говорил, — крестьяне все тираныИ хуже всех людей,Когда они так жгут всех пегих лошадей;Когда б я знал то прежде,Не думал бы вовек о пегой я одежде».Лишь речь Медведь скончал,Сороку бес к крестьянину примчал,А эти птицыОхочи до пшеницы,И только что она на пашню прыг,Поймал ее мужик,Поймал, как вора.Худая с мужиком у бедной птицы ссора:Он скоро воровство Сороке отомстил, —Ей ноги изломав, на волю отпустил.Сорока полетелаИ кое-как на то же древо села,Подле которого Медведь берлог имел.Потом ко мужику Слепнишка прилетелИ сел лошадушке на спину;Не стоит мужику для мух искать дубину,Рукой Слепня поймалИ ног уж не ломал,Но наказание другое обретает:В Слепня соломинку втыкаетИ с нею он его на волю ж отпускает.Слепень взвился и полетел,С Сорокой вместе сел.Меж тем уж солнушко катилося не низко,Обед был близко,Конец был ремесла;Хозяйка к мужичку обедать принесла.Так оба селиНа травке да поели.Тогда в крестьянине от сладкой пищи кровьПочувствовала — что? К хозяюшке любовь;«Мы время, — говорит, — свободное имеем,Мы ляжем почивать;Трава для нас — кровать».Тогда — и где взялись? — Амур со Гименеем,Летали вкруг,Где отдыхал тогда с супругою супруг.О, нежна простота! о, милые утехи!Взирают из-за древ, таясь, игры и смехиИ тщатся нежные их речи все внимать,Была тут и сама любви прекрасна мать[592],Свидетель их утех, которые вкушали;Зефиры сладкие тихохонько дышалиИ слышать все слова богине не мешали…Медведь под деревом в болезни злой лежал,Увидя действие, от страха весь дрожал,И говорит: «Мужик недаром так трудится:Знать, баба пегою желает нарядиться».Сорока вопиет:«Нет,Он ноги ей ломает».Слепень с соломиной бурчит и им пеняет:«Никто, — кричит, — из вас о деле сем не знает,Я точно ведаю сей женщины беду:Она, как я, умчит соломину в заду».Читатель, баснь сия ту мысль тебе рождает,Что всякий по себе о прочих рассуждает.Между 1763 и 1767
ЭПИГРАММЫ
На болтуна
Довольно из твоих мы грома слышим уст:Шумишь, как барабан, но так же ты и пуст.1772
ЗАГАДКИ
«Я в трех частях земли; меня в четвертой нет…»[593]
Я в трех частях земли; меня в четвертой нет;Меня ж иметь в себе не может целый свет;Но мир меня в себе имеет, и комар;Не может без меня земной стояти шар.В пещерах и морях всегда меня сретают,Во вихрях и громах неложно обретают;И так меня ж в себе имеют все борцы.Тот назвал уж меня, кто назвал огурцы.Еще ли ты меня не знаешь? Я есмь…1773
М. ХЕРАСКОВ
ЭПИЧЕСКАЯ ПОЭМА
РОССИАДАПеснь первая[594]
Пою от варваров Россию свобожденну,Попранну власть татар и гордость низложенну;Движенье древних сил, труды, кроваву брань,России торжество, разрушенну Казань.Из круга сих времен спокойных лет начало,Как светлая заря, в России воссияло.О ты, витающий превыше светлых звезд,Стихотворенья дух![595] приди от горних мест,На слабое мое и темное твореньеПролей твои лучи, искусство, озаренье!Отверзи, вечность! мне селений тех врата,[596]Где вся отвержена земная суета,Где души праведных награду обретают,Где славу, где венцы тщетою почитают;Перед усыпанным звездами алтарем,Где рядом предстоит последний раб с царем;Где бедный нищету, несчастный скорбь забудет,Где каждый человек другому равен будет.Откройся, вечность, мне, да лирою моейВниманье привлеку народов и царей.Завеса поднялась!.. Сияют пред очамиГерои, светлыми увенчанны лучами.От них кровавая казанская лунаНизвергнута во мрак и славы лишена.О вы, ликующи теперь в местах небесных,Во прежних видах мне явитеся телесных!Еще восточную России древней частьЗаволжских наглых орд[597] обременяла власть;На наших пленниках гремели там оковы,Кипели мятежи, росли злодейства новы;Простерся бледный страх по селам и градам,Летало зло за злом, беды вослед бедам;Курений алтари во храмах не имели,Умолкло пение, лишь бури там шумели;Без действа в поле плуг под тернами лежал,И пастырь в темный лес от стада убежал.Когда светило дня к полуночи взирало,Стенящу, страждущу Россию обретало.В ее объятиях рожденная КазаньИз томных рук ее брала позорну дань;Сей град, российскими врагами соруженный,На полночь гордою горою возвышенный,Подняв главу свою, при двух реках стоит,[598]Отколе на брега шумящей Волги зрит.Под тению лесов, меж пестрыми цветамиПоставлен Батыем ко северу вратами,Чрез кои в сердце он России выбегал,Селенья пустошил и грады пожигал.С вершины видя гор убийства и пожары,Где жили древние российские болгары,Разженны верою к закону своему,Казань, поверженна в магометанску тьму,В слезах на синий дым, на заревы взиралаИ руки чрез поля в Россию простирала;Просила помощи и света от князей,Когда злочестие[599] простерло мраки в ней.Подвигнуты к странам природным сожаленьем,Народа своего бедами и томленьем,На части полночь[600] всю расторгшие князьяСмиряли наглых орд, во бранях кровь лия.Но как российские Ираклы ни сражались,Главы у гидры злой всечасно вновь рождались,И, жалы отрастив в глухих местах свои,Вползали паки в грудь России те змеи.Драконова глава лежала сокрушенна,Но древня злоба в нем была не потушенна;Под пеплом крылся огнь и часто возгорал,Во смутны россов дни он силы собирал;Неукротимых орд воскресла власть попраннаВо время юности второго Иоанна.Сей деда храброго венчанный славой внукЕдва не выпустил Казань из слабых рук;Смутился дух его несчастливым походом,Где он начальствовал в войне прошедшим годом,Где сам Борей воздвиг противу россов брань,Крилами мерзлыми от них закрыв Казань;Он мрачной тучею и бурями увился,Подобен грозному страшилищу явился,В глухой степи ревел, в лесу дремучем выл,Крутился между гор, он рвал, шумел, валил,И, волжские струи на тучны двигнув бреги,Подул из хладных уст морозы, вихрь и снеги;Их пламенная кровь не стала россов греть,Дабы в наставший год жарчее воскипеть.В то время юный царь в столицу уклонился,Где вместо гласа труб забавами пленился.О ты, на небесах живущий в тишине!Прости, великий царь, мою отважность мне,Что утро дней твоих во тьме дерзну представить,Пресветлый полдень твой громчае буду славить;Велик, что бурю ты вкруг царства укротил,Но больше, что страстям душевным воспретил.Увидев, что Москва, оставив меч, уснула,Трепещуща луна из облак проглянула;Храняща ненависть недремлющи глазаОт Волги поднялась как страшная гроза;Орда, нарушив мир, оковы разрывалаИ, злобой движима, мутилась, бунтовала,И стала воздымать главу и рамена,Россию утеснить, как в прежни времена.Сей страшный исполин в российски грады входит,Убийства, грабежи, насильства производит;Рукою меч несет, другой звучащу цепь,Валятся стены вкруг, томится лес и степь.Уже велением коварныя Сумбеки[601]В Казани полились российской крови реки;И, пламенник нося, неукротимо злоПосады в ярости московские пожгло;В жилища христиан с кинжалом казнь вступила,И кровь страдальческа на небо возопила;Там плач, уныние, сиротствующих стон;Но их отечество сей вопль вменяло в сон.[602]Алчба, прикованна корыстей к колеснице,[603]В российской сеяла страдание столице.О благе собственном вельможи где рачат,Там чувства жалости надолго замолчат.Москва, разимая погибелию внешной,От скорбей внутренних явилась безутешной.Сокрылась истина на время от царя;Лукавство, честь поправ, на собственность воззря,В лице усердия в чертогах появилось,Вошло, и день от дня сильняе становилось.Там лесть представилась в притворной красоте,Котора во своей природной наготеМрачна как ночь, робка, покорна, тороплива,Пред сильными низка, пред низким горделива,Лежащая у ног владетелей земных,Дабы служити им ко преткновенью их.Сия, природну желчь преобратив во сладость,В забавы вовлекла неосторожну младость;Вельможи, выгоде ревнующи своей,Соединилися, к стыду державы, с ней;И лесть надежные подпоры получила,От царского лица невинность отлучила.Гонима, истина, стрелами клеветы,Что делала тогда? В пещеры скрылась ты!Во смутны времена еще вельможи были,Которы искренно отечество любили;Соблазны счастия они пренебрегли,При явной гибели не плакать не могли;Священным двигнуты и долгом, и законом,Стенать и сетовать дерзали перед троном;Пороков торжество, попранну правду зря,От лести ограждать осмелились царя.Вельможи в сединах монарха окружают,Их слезы общую напасть изображают;Потупленны главы, их взоры, их сердца,Казалося, туман простерли вкруг венца;На смутных их челах сияет добродетель,В которых свой позор прочесть бы мог владетель.Дух бодрости в тебе, вещают, воздремал!Но царь, то зная сам, их плачу не внимал.Уныл престольный град, Москва главу склонила,Печаль ее лицо, как ночь, приосенила;Вселилась в сердце грусть и жалоба в уста,Тоскуют вкруг нее прекрасные места;Унынье, растрепав власы, по граду ходит,Потупив очи вниз, в отчаянье приводит,Биет себя во грудь, реками слезы льет;На стогнах торжества, в домах отрады нет;В дубравах стон и плач, печаль в долинах злачных;Во граде скопища, не слышно песней брачных;Всё в ризу облеклось тоски и сиротства,Единый слышен вопль во храмах божества.Грызомая внутри болезнью всеминутной,Казалася Москва воде подобна мутной,Которая, лишась движенья и прохлад,Тускнеет, портится и зарождает яд.Народ отчаянный, гонимый, утомленный,Как будто в Этне огнь внезапно воспаленный,Лесистые холмы, густые древесаС поверхности горы бросает в небеса.Народ возволновал!.. Тогда, при буйстве яром,От искры наглый бунт[604] великим стал пожаром;По стогнам разлился, на торжищах горит,И заревы Москва плачевных следствий зрит.Противу злых вельмож мятежники восстали,Которы строгости царевы подгнетали,Которы душу в нем старались возмущать,Дабы при буре сей Россию расхищать.Два князя Глинские смятенья жертвой были,Единого из них мятежники убили,Другой пронырствами от них спастись умелИ новой бурею от трона восшумел.Простерся мщенья мрак над светлым царским домом,Непримирима власть вооружилась громом,Разила тех мужей, разила те места,Где правда отверзать осмелилась уста;Поборники забав награды получали,А верные сыны, восплакав, замолчали.Россия, прежнюю утратив красотуИ видя вкруг себя раздор и пустоту,Везде уныние, болезнь в груди столицы,Набегом дерзких орд отторженны границы,Под сенью роскошей колеблющийся трон,В чужом владении Двину, Днепр, Волгу, ДонИ приближение встречая вечной ночи, —Возносит к небесам заплаканные очи,Возносит рамена к небесному отцу,Колена преклонив, прибегла ко творцу;Открыла грудь свою, грудь томну, изъязвленну,Рукою показав Москву окровавленну,Другою — вкруг нее слиянно море зла;Взрыдала, и рещи ни слова не могла.На радужных зарях превыше звезд седящий,Во бурях слышимый, в перунах бог гремящий,Пред коим солнечный подобен тени свет,В ком движутся миры, кем всё в мирах живет,Который с небеси на всех равно взирает,Прощает, милует, покоит и карает,Царь пламени и вод, — познал России глас;И, славы чад своих последний видя час,Дни горести ее в единый миг исчислил;Он руку помощи простерти к ней помыслил.Светлее стали вдруг над нею небеса,Живительная к ней пустилася роса,Ее печальну грудь и взоры окропила,Мгновенно томную Россию подкрепила;Одела полночь вкруг румяная заря,На землю ангели, в кристальну дверь смотря,Составили из лир небесну гармониюИ пели благодать, венчающу Россию.Тогда единому из праведных мужей,Живущих в лепоте божественных лучей,Господнему лицу во славе предстоящихИ в лике ангелов хвалу его гласящих,Всевышний рек: «Гряди к потомку твоему,Дай видеть свет во тьме, подай совет ему;В лице отечества явися Иоанну,Да узрит он в тебе Россию всю попранну!..»Скорей, чем солнца луч, текущего в эфир,Летящий средь миров, как веющий зефир,Небесный муж в страну полночную нисходит,Блистательну черту по воздуху проводит;Закрытый облаком, вступает в царский дом,Где смутным Иоанн лежал объятый сном;С пришествием его чертоги озарились,Весь град затрепетал, пороки в мрак сокрылись.Является царю сия святая теньВо образе таком, в каком была в той день,В который, в мире сем оставив зрак телесный,Взлетела, восстенав, во светлый дом небесный;Потупленна глава, лежаща на плечах,Печальное лицо, померклый свет в очах,Мечом пронзенна грудь, с одежды кровь текуща, —Трепещущая тень, с молчанием грядуща,И спящего царя во ужас привела,Приблизилась к нему и так ему рекла:«Ты спишь, беспечный царь, покоем услажденный,Весельем упоен, к победам в свет рожденный;Венец, отечество, законы позабыл,Возненавидел труд, забавы возлюбил;На лоне праздности лежит твоя корона,Не видно верных слуг; ликует лесть у трона.Ты зришься тигром быть, лежащим на цветах;А мы, живущие в превыспренних местах,Мы в общей гибели участие приемлем,Рабов твоих слова в селеньях горних внемлем.«Ты властен всё творить», — тебе вещает лесть;«Ты раб отечества», — вещают долг и честь;Но гласа истины ты в гордости не внемлешь,Ты гонишь искренность, безбожну ложь объемлешь.Мы, князи сей страны и прадеды твои,Мы плачем, взор склонив в обители сии,Для вечных радостей на небо восхищенны,Тобой и в райских мы селеньях возмущенны;О россах стонем мы, мы стонем о тебе;Опомнись! нашу скорбь представь, представь себе;О царстве, о себе, о славе ты помысли,И избиенных нас злодеями исчисли».Отверзлось небо вдруг вздремавшего очам,И видит Иоанн печальных предков там,Которы кровию своею увенчались,Но в прежнем образе очам его являлись:Батыев меч во грудь Олегову вонзен;Георгий, брат его, лежит окровавлен;[605]Несчастный Феогност[606] оковы тяжки носит,Отмщения ордам за смерть и раны просит;Склонив главы свои, стонают князи те,Которы мучимы в их были животе.Там видится закон, попранный, униженный,Лиющий токи слез и мраком окруженный;Погасшим кажется князей российских род;Вельможи плачущи, в унынии народ;Там лица бледные в крови изображенны,Которы в жизни их ордами пораженны;Он видит сродников и предков зрит своих,Их муки, их тоску, глубоки раны их.И тень рекла ему: «Отшед в мученье многом,Роптая на тебя, сии стоят пред богом;Последний убиен злодейскою рукойТвой предок Александр[607], я, бывший князь Тверской,Пришел с верхов небес от сна тебя восставить,Твой разум просветить, отечество избавить;Зри язвы ты мои, в очах тоску и мрак,Се точный при тебе страны российской зрак!Зри члены ты мои, кровавы, сокрушенны,И селы вобрази и грады разрушенны;Днесь тот же самый меч, которым я ражен,И тою же рукой России в грудь вонзен,Лиется кровь ее!.. Омытый кровью сею,Забыл, что бога ты имеешь судиею;Вопль каждого раба, страдание и стон,Взлетев на небеса, текут пред божий трон;Ты подданным за зло ответствовать не чаешь,Но господу за их печали отвечаешь.Вздремавшую в тебе премудрость воскреси,Отечество, народ, себя от зла спаси;Будь пастырь, будь герой, тебя твой бог возлюбит;Потомство поздное хвалы тебе вострубит.Не мешкай! возгреми! рази! так бог велел…»Вещал, и далее вещати не хотел.Чертог небесными лучами озарился,Во славе Александр в дом божий водворился.Смущенный Иоанн не зрит его во мгле;Страх в сердце ощутил, печали на челе;Мечта сокрылася, виденье отлетело,Но в царску мысль свой лик глубоко впечатлелоИ сна приятного царю не отдает;С печального одра он смутен восстает,Кидает грозные ко предстоящим очи.Как странник во степи среди глубокой ночи,Послыша вкруг себя шипение змиев,К убежищу нигде надежды не имев,Не знает, где ступить и где искать спасенья,При каждом шаге он боится угрызенья, ―Таков был Иоанн, напомнив страшный сон;Казалось, мерзку лесть познал внезапно он,Страшится он льстецов, им ввериться не смеет.Несчастен царь, когда он друга не имеет;Но в действо тайное хотенье произвесть,Велел в чертог к себе Адашева привесть[608].Сей муж, разумный муж, в его цветущи лета,Казался при дворе как некая планета,Вступающа в свой путь от незнакомых местИ редко зримая среди горящих звезд.Придворные его с досадой угнетали,Но внутренно его сердцами почитали.Ада́шев счастия обманы презирал,Мирские пышности ногами попирал;Лукавству был врагом, ласкательством гнушался;Величеством души, не саном украшался;Превыше был страстей и честностию полн.Как камень посреде кипящих бурных волн,Борея не боясь, стоит неколебимо,И волны, о него бияся, идут мимо, —Адашев тако тверд среди развратов был,От мира удален, отечество любил;Спокойно в дом вступил, где грозный жил владетель.Страшится ли чего прямая добродетель!Храняща лесть еще под стражей царский двор,Увидя правду в нем, потупила свой взор;Отчаянна, бледна и завистью грызома,Испытывает всё, ждет солнца, туч и грома.Предстал почтенный муж, и честность купно с ним;Так в мраке иногда бывает ангел зрим!В объятиях своих Адашева имея,Со подданным монарх беседует, краснея:«Тебе, — в слезах он рек, — я сердце отворю;Ты честен, можешь ли не быти друг царю?Каков в пустыне был, будь верен перед троном».Тогда о страшном сне поведав с горьким стоном,«Мой бог меня смирил, — он с важным видом рек, —Я в нынешней ночи стал новый человек;Стыжусь, что я благих советов уклонился…»Восплакал Иоанн и праведным явился.Как матерь верный сын отечество любя,Адашев чаял зреть на небесах себя;На лесть взирающий, вкруг трона соплетенну,Оплакивал сей муж Россию угнетенну;В восторге рек царю: «Благословенный сон!Верь, верь мне, государь, что богом послан он;Внемли отечества, внемли невинных стону,На сердце ты носи, не на главе корону.Что пользы подданным, что есть у них цари,Коль страждет весь народ, попранны алтари,Злодейство бодрствует, а правда угнетенна;Не царь порфирою, порфира им почтенна!Довольно презирал ты сам себя и нас;Настал теперь твоей и нашей славы час!»Глаголам истины внимающий владетельУвидел с небеси сходящу добродетель:Как ангел, явльшийся Израилю в ночи,[609]Имела вкруг главы блистательны лучи;«Се верный друг тебе!» — монарху говорила,И лик Адашева сияньем озарила.Увидел царь ее в его челе чертыИ так воззвал к нему: «Будь мой сотрудник ты;Мне нужен разум твой, совет, твоя услуга.Всех паче благ царю искати должно друга.Вещай мне истину, ее нам грозен вид,Но вид сей от корон и тронов гонит стыд;Гони сей стыд, гони, и строгим мне советомЯви стези идти премудрости за светом!»Адашев, чувствуя, коль хитро может лестьОт истины отвлечь, царя в обман привесть,Вещал: «От наших душ соблазны да отгоним,Себя от здешних стен и праздности уклоним;Небесной мудрости приобрести руно[610]Уединение научит нас одно;Премудрость гордости и лести убегает,Мирскую суету она пренебрегает,Среди развратностей гражданских не живет,В пещерах и лесах ее находит свет;Где нет тщеславия, ни льсти, ни дум смущенных,Пойдем ее искать в обителях священных,Отколе чистый дух взлетает к небесам;О царь мой! избери сию обитель сам;Россия сил еще последних не лишенна,Любовь к отечеству не вовсе потушенна;Вели собрать совет, на истину воззриИ нечестивости советы разори:Увидишь славу ты парящу пред собою;Мы ради кровь пролить, теперь готовы к бою.Господь, Россия вся и весь пространный светКо славе, царь, тебя от праздности зовет!»Есть место на земном лице сооруженно,Сподвижником святых отшельцев освященно;Угодники, оттоль восшед на небеса,Оставили свои нетленны телеса,Которые, прияв усердное моленье,Даруют мир, покой, скорбящим исцеленье.Угодник Сергий ту обитель основал,[611]Он в малой хижине великий труд скрывал;Небесным житием сии места прославилИ богу там алтарь триличному поставил;[612]Увидя стены вкруг и храмов красоту,Возможно городом почесть пустыню ту;В обитель божию сокровища внесенныЯвляют души к ней усердием возженны;Там холм потоком вод целебных напоен,Который Сергием из камня источен;Развесисты древа пригорок осеняют[613]И храмов на главы вершины преклоняют.То зданье к святости затем приобщено,Что славы древних лет хранит залог оно:Герои кистью тут живой изображенны,Которыми враги России низложенны;Там виден Святослав,[614] седящий на земли,Ядущий хлеб сухой и в поте, и в пыли;Он зрится будто бы простой меж ратных воин,Но древним предпочтен Атридам быть достоин.Владимир[615] меч и пальм носящ изображен,Стоит трофеями и светом окружен;У ног его лежит поверженна химера[616];Со славой съединясь, его венчает вера.Там лавры Ярослав[617] имеет на главе;Донской[618] блистает здесь; там Невский на Неве;Там лик великого представлен Иоанна,[619]Цесарской первого короною венчанна;Победы, торжества, блистания венцаК делам великим огнь внушают во сердца;Для сих причин в сей храм, ко славе предизбранна,Адашев убедил склониться Иоанна.Еще не скрылося в волнах светило дни,Достигли мирного убежища они.Сопутницей своей имея добродетель,Как будто видел рай в обители владетель:Во славе зрится бог, присутствующий там!С священным ужасом вступил в господний храм;Он ведал, что душа, на небо вознесенна,От тела своего врачебна и нетленна,Творила многие и ныне чудеса,И то сказать могла, что кроют небеса;Приходит к Сергию, мольбы ему приносит,Всевышней помощи против Казани просит,Вещая: «Муж святый! ты Дмитрию помогТатарския луны сломить кичливый рог,И мне ты помоги, дерзнув против Казани,Россию оправдать во предлежащей брани;Мое отечество, о Сергий! и твое…Возносит пред тебя моление сие!»Молитва в воздухе как дым не исчезает,Но будто молния небесный свод пронзает,На радужных она возносится крылах:Молитву искренну читает бог в сердцах;Она небесный свод и звезды сквозь преходит,В умильность ангелов, геенну в страх приводит.Мольбы его как гром пред богом раздались,Проснулася Москва, ордынцы потряслись!В сию достойную внимания годинуИзмеривал творец двух царств земных судьбину:Российский до небес возвысился венец,Ордынской гордости означился конец;Но победительным народам и державеПрепятства предлежать в гремящей будут славе.Рассеется орда, угаснет их престол,Но россам наперед устроит много зол.Тогда господнее изрек определеньеОрган небесных тайн в священном исступленье,Трепещущ, духом полн, служащий алтарю,Душ пастырь возвестил пророчества царю:«О царь! сплетаются тебе венцы лавровы,Я вижу новый трон, короны вижу новы!Но царства покорить и славу обрести,Ты должен многие страданья пренести.Гряди, и буди тверд!..» Слова произнеслисяИ гласом песненным по сводам раздалися.В душе монарх тогда спокойство ощутилИ паки шествие ко граду обратил.Адашев к славе огнь в царе усугубляет,Написанных князей в предсении являет.«Се Рюрик, предок твой, — вещает он царю, —Троянску отрасль в нем и Августову зрю[620];Он, силы подкрепив колеблемой державы,Потомкам начертал бессмертный образ славы.Се Ольга[621] мудрая, казняща Искорест,Лучи вокруг главы, в руках имеет крест;Коль свято царствует полночною страною!Жена прославилась правленьем и войною!Се праотцы твои! Взгляни на них, взгляни:Ты видишь славу их! колена преклони.Здесь кисть учение твое изобразует…»И деда царского Адашев указует,Который внутрь и вне спокоил царств раздор;Но, кажется, к царю суровый мечет взорИ внука праздностью на троне укоряет.Краснея, Иоанн на лик его взирает,Ток слезный от стыда из глаз его течет,«Начнем, начнем войну!» — Адашеву речет.И се парящая в кругах эфирных славаГласит: «Готовься цвесть, Российская держава!»Благочестивый дух царя в Казань ведет;Престольный град его с гремящим плеском ждет.Всевышний на него склонил свою зеницу,И царь торжественно вступил в свою столицу;Окрестности ее внезапно процвели,Во сретенье ему, казалось, рощи шли;Суровостью времен веселость умерщвленнаВ долинах и лесах явилась оживленна;Как будто бы струи прешедый чермных вод,[622]Ликует на холмах толпящийся народ;Подъемлет высоко Москва верхи златые,И храмы пением наполнились святые;Любовью видит царь возженные сердца,Зрит в подданных детей, они в царе — отца;На лицах радости, в очах увеселенье,И духом сладкое вкушает умиленье.Коль царь всевышню власть нечестием гневит,Натура вся тогда приемлет смутный вид;Но если под венцом сияет добродетель,Ликует весь народ, натура и владетель.Казалось, Иоанн вновь царство приобрел;Избранной думе быть в чертоги повелел;[623]Доныне стольный град стенящий, утружденныйЯвился, будто бы осады свобожденный.[624]1779
АНАКРЕОНТИЧЕСКИЕ ОДЫ
О силе разума
Когда Всесильно СловоВселенну основалоИ перст творца уставилПорядок всей Природы,Тогда земные долиПрияли вид и телоИ все одушевилисьЕдиным дохновеньем.Там холм восколебалсяИ целой вышиноюВ слона преобращался.Прорвав земные недры,Свирепый лев выходит;Его ужасным ревомЛеса вострепетали.Тогда левиафаныВ морских волнах взыграли,И тяжестню телаСтруи обременили.Пречудны риноцеры[625]Из крепких камней вышли.Мгновенное рожденьеОставить не успелоИз прежнего сложенья,Кремнистой чешуеюЕще они покрыты.Тогда взвилися птицыНа воздухе крылами;Все твари получилиРазличны дарованьи.Кто скорыми ногами,Кто острыми рогами,Кто мягкою волноюПриродой награждены.Уже леса и горыЖивотных стали полны;В воде взыграли рыбы,Под облаками птицыИ по лесам запели;И каждое вещалоПрироды новы мысли.Потом из недров бренныхИ человек выходит,Наг, слаб и безоружен.Студеный ветер гонитЕго в леса, в пещеры;Но тамо дики звериБессильного стращают;Ни сил, ни обороны,Ни легких крыл к полету,Ни твердости к сраженью,Руна к согренью телаСей смертный не имеет.Натура, видя бедностьТакой несчастной твари,Дабы вещей порядокНа нем не прерывался,За многи дарованьи,Которы истощилаНа множество животных.Ему для обороныДала единый разум.Тотчас свирепость львоваИ дикость алчна зверяИм стали укрощенны.Он сильных повергаетИ лютых укрощает,И все земные твариЕму покорны стали.Но то не насытилоВластолюбивый разум;Он жителей воздушныхПодверг своим законам,И прихотям, и власти.В глубину морскуюОн руку простираетИ тварей собирает,Да власть его познают.Все твари встрепеталиНепостижимой силы;Кто бегал рог ягненка,Тот ныне челюсть ЛьвовуИль тигрову терзает,Слона одолевает,И пищу и одеждуС животных собирает.О разум, сильный разум!Царем ты человекаНад тварью мог поставить;Его ты укрепляешь,Его вооружаешь,Его ты согреваешь;Игралищем Натуры,Он силы чужд родился,Колико нам ты нужен.Из наших бедствии видно.1762
СТАНСЫ
«Только явятся…»
Только явятсяСолнца красы,Всем одеватьсяПри́дут часы.Боже мой, боже!Всякий день то же.К должности водитВсякого честь;Полдень приходит —Надобно есть.Боже мой, боже!Всякий день то же.Там разговорыНас веселят;Вести и ссорыВремя делят.Боже мой, боже!Всякий день то же.Ложь и обманыСеет злодей;Рвут, как тираны,Люди людей.Боже мой, боже!Всякий день то же.Строги уставыМучат нас век:Денег и славыЖдет человек.Боже мой, боже!Всякий день то же.Тот богатится,Наг тот бредет;Тот веселится,Слезы тот льет.Боже мой, боже!Всякий день то же.Счастье находим,Счастье губи́м.Чем жизнь проводим?Ходим да спим.Боже мой, боже!Всякий день то же.Время, о! время,Что ты? Мечта.Век наш есть бремя,Всё суета.Боже мой, боже!Всякий день то же.Сколько ни видимВ мире сует,Не ненавидим —Любим мы свет.Боже, о! боже.Любим и то же.1761
ОДЫ НРАВОУЧИТЕЛЬНЫЕ
Знатная порода
Не славь высокую породу,Коль нет рассудка, ни наук;Какая польза в том народу,Что ты мужей великих внук?От Рюрика и ЯрославаТы можешь род свой произвесть;Однако то чужая слава,Чужие имена и честь.Их прах теперь в земной утробе,Бесчувствен тамо прах лежит,И слава их при темном гробе,Их слава дремлюща сидит.Раскличь, раскличь вздремавшу славу,Свои достоинства трубя;Когда же то невместно нраву,Так все равно, что нет тебя.Коль с ними ты себя равняешьНевежества в своей ночи,Ты их сиянье заслоняешь,Как облак солнечны лучи.Не титла славу нам сплетают,Не предков наших имена —Одни достоинства венчают,И честь венчает нас одна.Безумный с мудрым не равняйсяИ славных предков позабудь;Коль разум есть, не величайся,Заслугой им подобен будь.Среди огня, в часы кровавы,Скажи мне: «Так служил мой дед;Не собственной искал он славы,Искал отечеству побед».Будь мужествен ты в ратном поле,В дни мирны добрый гражданин;Не чином украшайся боле,Собою украшай свой чин.В суде разумным будь судьею,Храни во нравах простоту,—Пленюся славою твоеюИ знатным я тебя почту.1769
БАСНИ
Фонтанна и Речка
В средине цветника Фонтанна кверху билаИ громко о своих достоинствах трубила,А близ ее теклаРека по камышкам, прозрачнее стекла.Фонтанна гордая, шумя под облаками,Сказала так Реке:«Куда придвинулась ты, лужица, боками?Не лучше ли б ползла, бедняжка, вдалекеИ поле дикое в своем теченьи мыла?Пожалуй-ка, построй себе подале дом,Ты видишь, какова моя велика сила:Я там всходя реву, где молния и гром;А ты, в моем соседстве,О подлости своей не мыслишь, ни о бедстве».Такою гордостью Река огорчена,Фонтанне говорит: «Я ввек не уповала,Чтобы, в железные трубы́ заключена,Бедняжкой ты меня и подлой называла.Причина храбрости твоей и высоты,Что вся по самые уста в неволе ты;А я, последуя в течении природе,Не знаю пышности, но я теку в свободе».На подлинник я сей пример оборочу:Представя тихие с шумящими водами,Сравнять хочу граждан с большими господам,И ясно докажу… однако не хочу.1764
И. БОГДАНОВИЧ
ПОВЕСТЬ В СТИХАХ
Душенька[626]Древняя повесть в вольных стихах
Предисловие от сочинителя
Собственная забава в праздные часы была единственным моим побуждением, когда я начал писать «Душеньку»; а потом общее единоземцев благосклонное о вкусе забав моих мнение заставило меня отдать сочинение сие в печать, сколь можно исправленное. Потом имел я время исправить его еще более, будучи побужден к тому печатными и письменными похвалами, какие сочинению моему сделаны. Приемля их с должною благодарностию, не питаюсь самолюбием столь много, чтоб не мог восчувствовать моего недостаточества при выражениях одного неизвестного, которому в вежливых стихах его угодно было сочинение, «Душеньку», назвать творением самой Душеньки. Предки мои, служив верою и правдою государю и отечеству, с простым в дворянстве добрым именем, не оставили мне примера вознести себя выше обыкновенной тленности человеческой. Я же, не будучи из числа учрежденных писателей, чувствую, сколько обязан многих людей благодушию, которым они заменяют могущие встретиться в сочинениях моих погрешности.
Стихи на добродетель Хлои
Красота и добродетельИз веков имели спор;Свет нередко был свидетельИх соперничеств и ссор.Хлоя! ты в себе являешьНовый двух вещей союз:Не манишь, не уловляешьВ плен твоих приятных уз;Кто же хочет быть свидетельПокорения сердец,Хлоиных красот видецСам узнает наконец,Сколь любезна добродетель!Книга первая
Не Ахиллесов гнев и не осаду Трои,[627]Где в шуме вечных ссор кончали дни герои,Но Душеньку пою.Тебя, о Душенька! на помощь призываюУкрасить песнь мою,Котору в простоте и вольности слагаю.Не лиры громкий звук ― услышишь ты свирель.Сойди ко мне, сойди от мест, тебе приятных,Вдохни в меня твой жар и разум мой осмельКоснуться счастия селений благодатных,Где вечно ты без бед проводишь сладки дни,Где царствуют без скук веселости одни.У хладных берегов обильной льдом Славены,[628]Где Феб туманится и кроется от глаз,Яви потоки мне чудесной Иппокрены.Покрытый снежными буграми здесь ПарнасОт взора твоего растаявал не раз.С тобою нежные присутствуют зефиры,Бегут от мест, где ты, докучные сатиры,Хулы и критики, и грусти и беды;Забавы без тебя приносят лишь труды:Веселья морщатся, амуры плачут сиры.О ты, певец богов,Гомер, отец стихов,Двойчатых[629], равных, стройныхИ к пению пристойных!Прости вину мою,Когда я формой строк себя не беспокоюИ мерных песней здесь порядочно не строю.Черты, без равных стоп,[630] по вольному покрою,На разный образец крою,И малой меры и большия,И часто рифмы холостые,Без сочетания законного в стихах,Свободно ставлю на концах.А если от того устану,Беструдно и отважно стану,Забыв чернил и перьев страх,Забыв сатир и критик грозу,Писать без рифм иль просто прозу.Любя свободу я мою,Не для похвал себе пою;Но чтоб в часы прохлад, веселья и покояПриятно рассмеялась Хлоя.Издревле Апулей, потом де ла Фонтен,На вечну память их имен,Воспели Душеньку и в прозе и стихамиДругим языком с нами.В сей повести ониОстрейших разумов приятности явили;Пером их, кажется, что грации водили,Иль сами грации писали то одни.Но если подражать их слогу невозможно,Потщусь за ними вслед, хотя в чертах простых,Тому подобну тень представить осторожноИ в повесть иногда вместить забавный стих.В старинной Греции, в Юпитерово время,Когда размножилось властительное племя,Как в каждом городке бывал особый царь,И, если пожелал, был бог, имел олтарь.Меж многими царямиОдин отличен былЧислом военных сил,Умом, лицом, кудрями,Избытком животов,И хлеба, и скотов.Бывали там соседиИ злы и алчны так, как волки иль медведи:Известен Ликаон,Которого писал историю Назон;[631]Известно, где и как на самом деле онЗа хищные дела и за кривые толкиИз греческих царей разжалован был в волки.Но тот, о ком хочу рассказывать теперь,Ни образом своим, ни нравом не был зверь;Он свету был полезенИ был богам любезен;Достойно награждал,Достойно осуждал;И если находил в подсудных зверски души,Таким ослиные приклеивал он уши,Иным сурову щеть, с когтями в прибыль ног,Иным ревучий зев, другим по паре рог.От едкой древности, котора быль глотает,Архива многих дел давно истреблена;Но образ прав его сохранно почитаетИ самый поздний свет, по наши времена.Завистным он велел, как вестно, в том труждаться,Чтоб счастие другихСкучало взорам ихИ не могли б они покоем наслаждаться.Скупым определил у золота сидеть,На золото глядетьИ золотом прельщаться;Но им не насыщаться.Спесивым предписал с людьми не сообщаться,И их потомкам в казнь давалась та же спесь,Какая видима осталась и поднесь.Велел, чтоб мир ни в чем не верилТому, кто льстил и лицемерил.Клеветникам в уделИ доносителям неправды государюВезде носить велелПротивнейшую харю,Какая изъявлять клевещущих могла.Такая видима былаНе в давнем времени, в Москве на маскараде,[632]Когда на масленой, в торжественном параде,Народ осмеивал позорные дела.И словом,В своем уставе новомВелел, чтоб обще все злонравны чудакиС приличной надписью носили колпаки,По коим их тогда скорее узнавалиИ прочь от них бежали.По доброму суду, устав сей был не строгИ нравился народу,Который в дело чтить не могСтаринную дурную моду,Когда людей бросали в воду,Как будто рыбий род,По нескольку на всякий год.Овидий, лживых лет потомственный писатель,Который истину нередко обнажал,Овидий, в самой лжи правдивых муз приятель,Подробно описал,У греков как дотоль бывали казни часты.Преобращенные тогда в быков Церасты,Цекропов целый род, за злобу и обман,Во стадо обезьян,Льстецы, за низость душ, в лягушки,Непостоянные ― в вертушки,Болтливые ― в сорок,Жестокосердые ― во мраморный кусок,Тантал, Сизиф и Иксиона,За алчну злобу их,На вечной ссылке у Плутона,И множество другихПочли бы все себе за милость и за ласки,Когда бы только царь,Дурную в свете тварьРядя в дурные маски,Наказывал стыдом.Такая нова власть, без дальней людям казни,Держала всех в боязни;И добрый царь притомДрузей из доброй волиОткушать хлеба-солиЗывал в свой царский дом.О, если б ты, Гомер, проснулся!Храня твоих героев честь,Которы, забывая месть,Любили часто пить и есть,Ты б, слыша стих мой, ужаснулся,Что, слабый будучи певец,Тебе дерзнул я наконецПодобиться, стихов отец!Возможно ль изъявить достойноВеликолепие пировУ царских греческих дворов,О коих ты писал толь стройно?Я только лишь могу сказать,Что царь любил себя казать,Иных хвалить, иных тазать,Поесть, попить и после спать.А за такое хлебосольство,И более за добрый нрав,От всех соседственных державЯвилося к нему посольство.Особо же он был отличен из царейЗа то, что трех имел прекрасных дочерей.Но солнце в красоте своей,Когда вселенну освещает,Луну и звезды помрачает, ―Подобно так была меньшая всех видней,И старших сестр своих достоинства мрачила,И розы красоту, и белизну лилей,И, словом, ничего в подобном виде ейПрирода никогда на свете не явила.Искать приличных словК тому, что в множестве вековБлистало толь отменно,Напрасно было бы, и было б дерзновенно.Короче я скажу: меньшая царска дочь,От коей многие вздыхали день и ночь,У греков потому Психея называлась,В языках же других, при переводе слов,Звалась она Душа, по толку мудрецов,А после в повестях старинных знатоковУ русских Душенька она именовалась;И пишут, что тогдаИзыскано не без трудаК ее названию приличнейшее слово,Какое было ново.Во славу Душеньке у нас от тех временПоставлено оно народом в лексиконеМежду приятнейших имен,И утвердила то любовь в своем законе.Но часто похвалыБывают меж людей опаснее хулы.Презорна спесь не любит,Когда повсюду трубитПрямую правду вслухБолтливая богиня Слава.Чужая честь, чужие праваЗавистливых терзают дух.Такая, Душенька, была твоя прослуга,Как весь цитерский мир и вся его округаТебя особо обожалиИ все к тебе бежалиТвое умножить торжество.Соперницы своей не знала ты — печали!Веселий, смехов, игр собор,Оставив прелести Венеры,Бежит толпою из Цитеры.Богиня, обтекая двор,Куда ни обращает взор,Не зрит ни жертв, ни фимиамов;Жрецы тогда стада пасли,И множество цитерских храмовТравой и лесом поросли.Сады богини сиротели,И дом являл опальный вид;Зефиры изредка свистели:Казалось ей, свистели в стыд.Непостоянные амуры,Из храма пролетая в храм,К унылой пустоте натурыНе возмогли привыкнуть там.Оттуда все лететь хотели,И все вспорхнули, возлетелиЗа Душенькою в новый путь,Искать себе свободной неги,Куда зефиры стали дуть,Куда текли небесны беги.Оставших малое число,Кряхтя под игом колесницыСкучающей своей царицы,Везде уныние несло.Не в долгом времени, по слухам самым верным,Узнала наконец богиня красоты,Со гневом пребезмерным,Причину вкруг себя и скук и пустоты.Хоть Душенька гневить не мыслила Венеру,К достоинствам богинь имела должну веру,И в поступи своей всегда хранила меру,Но вскоре всем хулам подвержена была.Притом злоре́чивые духи,О ней худые сея слухи,Кривой давали толк на все ее дела;И кои милостей иль ждали, иль просили,Во угождение богине доносили,Что будто Душенька, в досаду ей и в зло,Присвоила себе цитерских слуг число;И что кому угодноВ то время мог солгать на Душеньку свободно.Но чтобы делом местьНад нею произвесть,Собрав Венера ложь и всяку небылицу,Велела наскоро в дорожну колесницуШестнадцать почтовых зефиров заложить,И наскоро летит Амура навестить.Читатель сам себе представит то удобно,Просила ли его иль так, или подобно,Пришед на Душеньку просить и доносить:«Амур, Амур! вступись за честь мою и славу,Яви свой суд, яви управу.Ты знаешь Душеньку, иль мог о ней слыхать:Простая смертная, ругаяся богами,Не ставит ни во что твою бессмертну мать;Уже и нашими слугамиОсмелилась повелеватьА в областях моих над мной торжествовать;Могу ли я сносить и видеть равнодушно,Что Душеньке одной везде и все послушно!За ней гоняяся, от нас отходят прочьПоклонники, друзья, амуры и зефиры,И скоро Душеньке послушны будут миры.Юпитер сам по ней вздыхает день и ночь,И слышно, что берет себе ее в супруги,Гречанку наглую, едва ли царску дочь,Забыв Юнонины и верность и услуги!Каков ты будешь бог и где твой будет трон,Когда от них другой родится Купидон,Который у тебя отымет лук и стрелыИ нагло покорит подвластны нам пределы?Ты знаешь, сколь сыны Юпитеровы смелы:По воле ходят в небесаИ всякие творят на свете чудеса.И можно ли терпеть, что Душенька собою,Без помощи твоей, во всех вселяет страсть,Какую возжигать один имел ты власть?Она давно уже смеется над тобоюИ ставит в торжество себе мою напасть.За честь свою, за честь ВенерыЯви ты строгости примеры;Соделай Душеньку постылою навек,И столь худою,И столь дурною,Чтоб каждый от нее чуждался человек;Иль дай ты ей в мужья, кто б всех сыскался хуже,Чтобы нашла она себе тирана в мужеИ мучила б себя,Жестокого любя;Чтоб тем краса ее увяла,И чтобы я покойна стала».Амур желал тогда пресечьСию просительную речь.Хотя богинь он ведал свойствоВсегда соперниц клеветать,Но должен был привесть в спокойствоСвою прогневанную матьИ ей впоследок обещатьЗа дерзость Душеньку порядком постращать.Услышав те слова, амуры ужаснулись,Весельи ахнули и смехи содрогнулись.Одна Венера лишь довольна тем была,Что гнев на Душеньку неправдой навлекла;С улыбкою на всех кидая взор приятно,Сама рядила путь во остров свой обратно,И для отличности такого торжестваЯвила тут себя во славе божества.Отставлена была воздушна колесница,Которую везла крылатая станица,С прохладным роздыхом, порозжую назад.Богиня, учредив старинный свой парадИ в раковину сев, как пишут на картинах,Пустилась по водам на двух больших дельфинах.Амур, простря свой властный взор,Подвигнул весь Нептунов двор.Узря Венеру, резвы волныТекут за ней, весельем полны.Тритонов водяной народВыходит к ней из бездны вод;Иной вокруг нее ныряетИ дерзки волны усмиряет;Другой, крутясь во глубине,Сбирает жемчуги на днеИ все сокровища из моряТащит повергнуть ей к стопам.Иной, с чудовищами споря,Претит касаться сим местам;Другой, на козлы сев проворно,Со встречными бранится вздорно,Раздаться в сторону велит,Вожжами гордо шевелит,От камней дале путь свой правитИ дерзостных чудовищ давит.Иной, с трезубчатым жезлом,На ките впереди верхом,Гоня далече всех с дороги,Вокруг кидает взоры строгиИ, чтобы всяк то ведать мог,В коралльный громко трубит рог;Другой, из краев самых дальных,Успев приплыть к богине сей,Несет отломок гор хрустальныхНаместо зеркала при ней.Сей вид приятность обновляетИ радость на ее челе.«О, если б вид сей, — он вещает, ―Остался вечно в хрустале!»Но тщетно то Тритон желает:Исчезнет сей призрак, как сон,Останется один лишь камень,А в сердце лишь несчастный пламень,Которым втуне тлеет он.Иной, пристав к богине в свиту,От солнца ставит ей защитуИ прохлаждает жаркий луч,Пуская кверху водный ключ.Сирены, сладкие певицы,Меж тем поют стихи ей в честь,Мешают с быльми небылицы,Ее стараясь превознесть.Иные перед нею пляшут,Другие во услугах тут,Предупреждая всякий труд,Богиню опахалом машут;Другие ж на струях несясь,Пышат в трудах по почте скоройИ от лугов, любимых Флорой,Подносят ей цветочну вязь.Сама Фетида их послалаДля малых и больших услуг,И только для себя желала,Чтоб дома был ее супруг.В благоприятнейшей погодеНе смеют бури там пристать,Одни зефиры лишь в свободеВенеру смеют лобызать.Чудесным действием в то время,Как в веяньи пшенично семя,Летят обратно беглецы,Зефиры, древни наглецы;Иной власы ее взвевает,Меж тем, открыв прелестну грудь,Перестает на время дуть,Власы с досадой опускаетИ, с ними спутавшись летит.Другой, неведомым языком,Со вздохами и нежным крикомЛюбовь ей на ухо свистит.Иной, пытаясь без надеждыСорвать покров других красот,В сердцах вертит ее одежды,И падает без сил средь вод.Другой в уста и очи дуетИ их украдкою целует.Гонясь за нею, волны тамТолкают в ревности друг друга,Чтоб, вырвавшись скорей из круга,Смиренно пасть к ее ногам;И все в усердии ВенеруЖелают провожать в Цитеру.Не в долгом времени пришла к богине весть,Которую Зефир спешил скорей принесть,Что бедство Душеньки преходит всяку меру,Что Душенька уже оставлена от всехИ что вздыхатели, как будто ей в посмех,От всякой встречи с ней повсюду удалялись,Или к отцу ее во двор хотя являлись,Однако в Душеньку уж больше не влюблялисьИ к ней не подходили вблизь,А только издали ей низко поклонялись.Такой чудес престранный родСмутил во Греции народ.Бывали там потопы, моры,Пожары, хлеба недород,Войны и внутренни раздоры,Но случай сей для всех был нов.Сказатели различных сновИ вопрошатели боговО том имели разны споры.Иной предвидел добрый знак,Другой сулил напасти скоры.Иной, напутав много врак,Не сказывал ни так, ни сяк;Но все согласно утверждали,Что чуд подобных не видалиВо Греции с начала век.Простой народ тогда в печалиК Венере вопиять притек:«За что судьбы к народу гневны?За что вздыхатели бежали от царевны?» —Известно, что ее отменная красаПротивные тому являла чудеса.Венера наконец решила всех судьбину:Явила Греции сокрытую причину,За что царева дочь теряет прежню честь,За что против себя воздвигла вышню месть,И с видом грозным и суровымЦаревым сродникам велела быть готовымЕще к несчастьям новым,Предвозвещая им на будущие дниБеды и страшны муки,Пока ее ониНе приведут к ней в руки.Но царь и вся родняЛюбили Душеньку без меры,Без ней приятного не проводили дня, ―Могли ль предать ее на мщение Венеры?И все в единый гласБогине на отказВозопияли смело,Что то несбыточное дело.Иные подняли на смех ее олтарь,Другие стали горько плакать;Другие ж, не дослушав, такать,Когда лишь слово скажет царь.Иные Душеньке в утеху говорили,Что толь особая винаДля ней похвальна и славна,Когда, во стыд богинь ее боготворили;И что Венеры к ней и ненависть и местьЕе умножат честь.Царевне ж те слова, хотя и лестны были,Но были бы милей,Когда бы их сказал какой любовник ей.От гордости она скрывалаПечаль свою при всех глазах,Но в тайне часто унывала,Себя несчастной называлаИ часто, в горестных слезах,К Амуру вопияла:«Амур, Амур, веселий бог!За что ко мне суров и строг?Давно ли все меня искали?Давно ли все меня ласкали?В победах я вела часы,Могла пленять, любить по воле;За что теперь в несчастной доле?К чему полезны мне красы?Беднейшая в полях пастушкаСебе имеет пастуха:Одна лишь я не с кем не дружка,Не быв дурна, не быв лиха!Одной ли мне любить зазорно?Но если счастье толь упорноИ так судили небеса,То лучше мне идти в леса,Оставить всех людей отнынеИ кончить слезну жизнь в пустыне!»Меж тем, как Душенька, тая свою печальОт всех своих родных уйти сбиралась вдаль,Они ее бедой не менее крушилисьИ сами ей везде искали женихов;Но всюду женихи страшилисьГневить Венеру и богов,Которы, видимо, противу согласились.Никто на Душеньке жениться не хотел,Или никто не смел.Впоследок сродники советовать решилисьСпросить Оракула о будущих судьбах.Оракул дал ответ в порядочных стихах,И к ним жрецы-пророкиПрибавили свои для толку строки;Но тем ответ сей был не мене бестолков,И слово в слово был таков:«Супруг для Душеньки, назначенный судьбами,Есть то чудовище, которо всех язвит,Смущает области и часто их крушит,И часто рвет сердца, питаяся слезами,И страшных стрел колчан имеет на плечах:Стреляет, ранит, жжет, оковы налагает,Коль хочет — на земли, коль хочет — в небесах,И самый Стикс ему путей не преграждает.Судьбы и боги все, определяя так,Сыскать его дают особо верный знак:Царевну пусть везут на самую вершинуНеведомой горы, за тридесять земель,Куда еще никто не хаживал досель,И там ее одну оставят на судьбину,На радость и на скорбь, на жизнь и на кончину».Такой ответ весь двор в боязнь и скорбь привел,Во всех сомнение и ужас произвел.«О праведные боги!Возможно ль, чтобы вы толико были строги?И есть ли в том какая стать,Чтоб Душеньку навек чудовищу отдать,К которому никто не ведает дороги?» ―Родные тако все гласили во слезах;И кои знали всяки сказки,Представили себе чудовищ злых привязки,И лютой смерти страх,Иль в лапах, иль в зубах,Где жить ей будет тесно.От нянек было им давно не безызвестноО существе таких и змеев и духов,Которы широко гортани разевают,И что притом у них видаютИ семь голов, и семь рогов,И семь, иль более хвостов.От страхов таковых родные возмущались;Потом, без дальних слов,Зывали множеством различных голосов;Царевну проводить до места обещались,И с нею навсегда заранее прощались.Не знали только где была бы та гора,К которой Душеньку отправить надлежало;Оракул не сказал, или сказал, да мало,В какую там явиться пору,И как зовут такую гору?Синай или Ливан, иль Тавр, или Кавказ?И кои в Душеньке высокий разум чтили,Догадываясь, мнили,Что должно ехать ей, конечно, на Парнас.Они наслышались, что некоторы музыИмели с ней союзы;Что Душенька от них училась песни петьИ таинства красот парнасских разуметь;Но те, которые историю читали,Противу предлагали,Что музы исстари проводят в девстве век,И никакой туда не ходит человек,Что там нельзя найти ей мужа,К тому ж от севера бывает часто стужа,И у Кастальских водХоть там дороги святы,Нередко замерзал народ.Иные, изобрав жарчайшие клима́ты,Хотели Душеньку во Африку везти,Где ведали, что есть чудовищи в чести;Притом, последуя Оракулову гласу,Хотели именно вести ее к Атласу,Узнав, что та гора, касаяся небес,Издревле множеством прославилась чудес;И мнили, что, по сей примете,Оракул точно так сказал в своем ответе.Тогда смелейшие из плачущей родниПредставили, храня ее цветущи дни,Что Душеньку легко там могут змеи скушать;И громогласно все, без дальнего суда,Воскликнули тогда,Что участь Душеньки Оракул сам не ведитИ что Оракул бредит.В совете наконецРодня царевина, и паче царь-отец,За лучше ставили, богов противясь власти,Терпеть гонения и всякие напасти,Чем Душеньку везтиНа жертву без пути.Но Душенька сама была великодушна,Сама Оракулу хотела быть послушна.Иль, может быть и так, чтоб мне не обмануть,Она, прискучив жить с родными без супруга,Искала наконец себе такого друга,Кто б ни был, где ни будь;И чтоб родным была видна ее услуга,В решительных словах сама сказала им:«Я вас должна спасать несчастием моим.Пускай свершается со мною вышня воля;И если я умру, моя такая доля».Меж тем как Душенька вещала так отцу,И царь и весь совет пустились плакать сноваИ в скорби не могли тогда промолвить слова,Лишь токи слез у всех ручьились по лицу.Но самую печаль в прегорестнейшем плаче,Впервые зрел, кто зреть тогда царицу мог:Рвалась и морщилась она пред всеми пачеИ, память потеряв, валялась как без ног;Иль в горести, теряя меру,Ругала всячески Венеру;Иль, крепко в руки ухватяСвое любезное дитя,Кричала громко пред народомИ всем своим клялася родом,Доколь она жива,Не ставить ни во что Оракула слова,И что ни для какого чудаНе пустит дочери оттуда.Хотя ж кричала то во всю гортанну мочь,Однако вопреки Амур, судьбы и боги,Оракул и жрецы, родня, отец и дочьВелели сухари готовить для дороги.Во время оных летОракул в Греции столь много почитался,Что каждый исполнять слова его старалсяИ сам искал себе преднареченных бед,Дабы сбывалось то неложно,Что только предсказать возможно.Царевна оставляет град;В дорогу сказан был наряд.Куда? От всех то было тайно.Царевна наконец умомРешила неизвестность в том,Как все дела свои судомОна решила обычайно,Сказала всей своей родне,Чтоб только в путь ее прилично снарядилиИ в колесницу посадили,Пустя по воле лошадей,Без кучера и без вожжей:«Судьба, — сказала, — будет править,Судьба покажет верный следК жилищу радостей иль бед,Где должно вам меня оставить»По таковым ее словамНе долго были сборы там.Готова колесница,Готова царска дочь, и вместе с ней царица,Котора Душеньку не могши удержать,Желает провожать.Трону́лись лошади, не ждав себе уряда:Везут ее без поводов,Везут с двора, везут из градаИ, наконец, везут из крайних городов.В сей путь, короткий или дальний,Устроен был царем порядок погребальный.Шестнадцать человек несли вокруг свечиПри самом свете дня, подобно как в ночи;Шестнадцать человек с печальною музы́кой,Унывный пели стих в протяжности великой;Шестнадцать человек, немного тех позадь,Несли хрустальную кровать,В которой Душенька любила почивать;Шестнадцать человек, поклавши на подушки,Несли царевины тамбуры[633] и коклюшки,Которы клала там сама царица-мать,Дорожный туалет, гребенки и булавкиИ всякие к тому потребные прибавки.Потом в параде шел жрецов усастых полк,Стихи Оракула неся перед собою.Тут всяк из них давал стихам различный толк,И всяк желал притом скорей дойти к покою.За ними шел сигклит[634] и всяк высокий чин;Впоследок ехала печальна колесница,В которой с дочерью сидела мать-царица.У ног ее стоял серебряный кувшин;То был плачевный урн, какой старинны грекиДавали в дар, когда прощались с кем навеки.Отец со ближними у колесницы шел,Богов прося о всяком благе,И, предая судьбам расправу царских дел,Свободно на пути вздыхал при каждом шаге.Взирая на царя, от всех сторон народТолпился близко колесницы,И каждый до своей границыС царевной шел в поход.Иные хлипали, другие громко выли,Не ведая, куда везут и дочь и мать;Другие же по виду мнили,Что Душеньку везут живую погребать.Иные по пути сорилиПред нею ветви и цветы,Другие тут же гимны пели,Прилично славя красоты,Какие в первый раз узрели;Другие ж божествомЦаревну называлиИ, возратяся в дом,За диво возвещали.Вотще жрецы кричали,Что та царевне честьПрогневает Венеру,И, следуя манеру,Толчком, и как ни есть,Хотели прочь отвестьНарод от сей напасти;Но все противу власти,Забыв Венеры вредИ всю возможность бед,Толпами шли насильноЗа Душенькою вследУсердно и умильно.Уже, чрез несколько недель,Проехали они за тридевять земель,Но ни единого пригорка не видали,И кои более устали,Со всякой бранью возроптали,Что шли куда не знали.Впоследок, едучи путем и вдоль и вкруг,К одной горе они лишь только подступили,Тут сами лошади остановились вдругИ далее не шли, сколь много их не били.Тут все судеб тогда призна́ки находили;Призна́ки те жрецы согласно подтвердили,И все сказали вдруг, что должно точно там,На высоте горы, Оракуловым словом,Оставить Душеньку у неба под покровом.Вручают все ее хранителям-богам,Ведут на высоту по камням и пескам,Где знака нет дороги,Едва подъемля вверх свои усталые ноги,Чрез камни, чрез бугры и чрез глубоки рвы,Где нет ни лесу, ни травы,Где алчные рыкают львы.И хоть жрецы людей к отвагеУвещевали в сих местах,Но все, при каждом шаге,Встречали новый страх:Ужасные пещеры,И к верху крутизны,И к бездне глубины,Без вида и без меры.Иным являлись там мегеры,Иным летучи дромадеры,Иным драконы и церберы,Которы ревами, на разные манеры,Глушили слух,Мутили дух.Таков был путь, куда царевна торопилась,Куда вся свита вслед за ней, кряхтя, толпилась.Осталась позади одна царица-мать,Не могши далее полугоры шагать,И с Душенькой навек поплакав там, простилась.При трудностях тогда царевнина кроватьВ руках несущих сокрушилась,И многие от страха тут,Имея многий труд,Немало шапок пороняли,Которы наподхват драконы пожирали.Иные по кустам одежды изодралиИ, наготы имея вид,Едва могли прикрыть от глаз сторонних стыд.Осталось наконец лишь несколько булавокИ несколько стихов Оракула для справок.Но можно ль описать перомЦаря тогда с его двором,Когда на верх горы с царевной все явились?Читатель сам себе представит то умом.Я только лишь скажу, что с нею все простились;И напоследок царь, согнутый скорбью в крюк,Насильно вырван был у дочери из рук.Тогда и дневное светило,Смотря на горесть сих разлук,Казалось, будто сократилоОбыкновенный в мире кругИ в воды спрятаться спешило.Тогда и ночь,Одну увидев царску дочь,Покрылась черным покрываломИ томнейшим лучом едва светящих звездОткрыла в мрачности весь ужас оных мест.Тогда и царь скорей предпринял свой отъезд,Не ведая конца за толь слепым началом.Книга вторая
Но где возьму чертыПредставить страх, какой являла вся природа,Увидев Душеньку в пространстве темноты,Оставшу без отца, без матери, без рода,И, словом, вовсе без людей,Между драконов и зверей?Тут все что царска дочь от нянюшек слыхалаИ что в чудеснейших историях читала,Представилось ее смущенному уму.Страшилища духов, волшебные призра́киРазличных там смертей являли ей призна́киИ мрачной ночи сей усугубляли тьму.Но Душенька едва уста свои открылаПромолвить жалобу, не высказав кому,Как вдруг чудесна силаНа крылех ветренних взнесла ее над мир.Невидимый Зефир,Ее во оный час счастливый похититель,И спутник и хранитель,Неслыханну дотоль увидев красоту,Запомнил Душеньку уведомить сначала,Что к ней щедротна власть тогда повелевалаЕе с почтением восхитить в высоту;И, мысли устремив к особенному диву,Взвевал лишь только ей покровы на лету.Увидя ж Душеньку от страха еле живу,Оставил свой восторг и страх ее пресек,Сказав ей с тихостью, преличною Зефиру,Что он несет ее к блаженнейшему миру —К супругу, коего Оракул ей прорек;Что сей супруг давно вздыхает без супруги;Что к ней полки духовНазначены в услуги,И что он сам упасть к ногам ее готов,И множество к тому прибавил лестных слов.Амуры, кои тут царевну окружали,И уст улыбками и радостьми очесОтвсюду те слова согласно подтверждали.Не в долгом времени Зефир ее вознесК незнаемому ей селению небес,Поставил средь двора, и вдруг оттоль исчез.Какая Душеньке явилась тьма чудес!Сквозь рощу миртовых и пальмовых древесВеликолепные представились чертоги,Блестящие среди бесчисленных огней,И всюду розами усыпаны дороги;Но розы бледный вид являют перед нейИ с неким чувствием ее лобзают ноги.Порфирные врата, с лица и со сторон,Сафирные столпы, из яхонта балкон,Златые купола и стены изумрудныПростому смертному должны казаться чудны:Единым лишь богам сии дела не трудны.Таков открылся путь — читатель, примечай —Для Душеньки, когда из мрачнейшей пустыниОна, во образе летящей вверх богини,Нечаянно взнеслась в прекрасный некий рай.В надежде на богов, бодряся их призна́ком,Едва она ступила раз,Бегут на встречу к ней тотчасИз дому сорок нимф в наряде одинаком;Они старалися приход ее стеречь;И старшая из них, с пренизким ей поклоном,От имени подруг почтительнейшим тономСказала должную приветственную речь.Лесные жители своим огромным хоромПотом пропели раза два,Какие слышали похвальны ей слова,И к ней служить летят амуры всем собором.Царевна ласкова, на каждую ей честь,Ответствовала всем то знаком, то словами.Зефиры, в тесноте толкаясь головами,Хотели в дом ее привесть или принесть;Но Душенька им тут велела быть в покоеИ к дому шла сама среди различных слуг,И смехов и утех, летающих вокруг.Читатель так видал стремливость в пчельном рое,Когда юничный род[635], оставя старых пчел,Кружится, резвится, журчит и вдаль летает,Но за царицею, котору почитает,Смиряяся, летит на новый свой удел.Царевна посреди сих почестей отменныхНе знала, дух ли был иль просто человекОбещанный супруг, властитель мест блаженных,Которого пред сим Зефир в словах смятенныхОтчасти предвестил, но прямо не нарек.Вступая в дом, она супруга зреть желалаИ много раз о нем служащих вопрошала;Но вся сия толпа, котора с нею шлаИли вокруг летала,Уведомить ее подробней не могла,И Душенька о том в незнании была.Меж тем прошла она крыльцовые ступениИ введена была в пространнейшие сени,Отколь во все края, сквозь множество дверей,Открылся перед нейПрекрасный вид аллей,И рощей, и полей;И более потом высокие балконыОткрыли царство там и Флоры и Помоны,Каскады и пруды,И чудные сады.Оттуда сорок нимф вели ее в чертоги,Какие созидать удобны только боги,И тамо Душеньку, в прохладе от дороги,В готовую для ней купальню привели.Амуры ей росы чистейшей принесли,Котору, вместо вод, повсюду собирали.Зефиры воздух там дыханьем согревали,Из разных аромат вздували пузыриИ благовонные устраивали мыла,Какими моются восточные цариИ коих ведома бодрительная сила.Царевна в оный час, хотя и со стыдом,Со спором и трудом,Как водиться при том,Взирая на обновы,Какие были там на выбор ей готовы,Дозволила сложить с красот свои покровы.Полки различных слуг, пред тем отдав поклон,Без вздохов не могли оттуда выйти вон,И даже за дверьми, не быв тогда в услуге,Охотно след ее лобзали на досуге.Зефиры лишь одни, имея вход везде,Зефиры хищные, затем что ростом мелки,У окон и дверей нашли малейши щелки,Прокрались между нимф и спрятались в воде,Где Душенька купалась.Она пред ними там во всей красе являлась,Иль паче — им касалась;Но Душенька о том никак не догадалась.Зефиры! коих я пресчастливыми чту,Вы, кои видели царевны красоту;Зефиры! вы меня как должно научитеСказать читателям, иль сами вы скажитеИ части, и черты,И все приятности царевнины подробно,Которых мне пером представить неудобно;Вы видели тогда не сон и не мечты…Но здесь молчите вы… молчанье разумею.К изображению божественных даровПотребен вам и мне особый дар богов;Я здесь красот ее описывать не смею.Душенька перед зеркалом.
Гравюра Ф. Толстого. 1821 г.
Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.
Царевна, вышедши из бани наконец,Со удовольствием раскидывала взглядыНа выбранны для ней и платья и наряды,И не́какой венец.Ее одели там, как царскую особу,В богатейшую робу[636].Нетрудно разуметь, что для ее услугГорстями сыпались каменья и жемчуг,И всяки редкости невидимая сила,По слову Душеньки, мгновенно приносила;Иль Душенька тогда лишь только что помни́ла,Желаемая вещь пред ней являлась вдруг;Пленяяся своим прекраснейшим нарядом,Желает ли она смотреться в зеркала ―Они рождаются ее единым взглядом,И по стенам пред ней стоят великим рядом,Дабы краса ее удвоена была.Увидев там себя лицом, плечом и задом,От головы до ног,Легко могла судить царевна на досугеО будущем супруге,Что он, как видно, был гораздо не убог.Меж тем к ее услугеВ особой комнате явился стол готов;Приборы для стола, и ествы и напитки,И сласти всех родовЯвляли там вещей довольство и избытки;Не менее и то, что только для богов,В роскошнейшем жилищеМогло служить к их пище,Стояло перед ней во множестве рядов;Иной вкусив, она печали забывала,Другая ей красот и силы придавала.Амуры, бегая усердие явить,Хозяйки должности старались разделить:Иной во кравчих был[637], другой носил посуду,Иной уставливал, и всяк совался всюду;И тот считал себе за превысоку честь,Кому из рук своих домова их богиняПолрюмки нектару изволила поднесть,И многие пред ней стояли рот разиня,Хотя амуры в том,По правде, жадными отнюдь не почиталисьИ боле, нежели вином,Царевны зрением в то время услаждались.Меж тем над ней с верхов,В чертогах беспечальных,Раздался сладкий звук орудий музыкальныхИ песен ей похвальных,Какие мог творить лишь только бог стихов.Вначале райские певицыВоспели красоту сей новой их царицы.Читатель знает сам, приятна ль ей былаТакая похвала;Но, впрочем, Душенька решить не возмогла,Приятство ль голосов, достоинство ль скрипицы,Согласие ли арф, иль флейту предпочесть, ―В искусстве все они имели равну честь,И все исполнены единым были духом,Чтоб Душенька в раюПознала часть своюПрикосновением, устами, оком, слухом;Коль можно почитать за правду все слова,У греков есть молва,Что будто бы к сему торжественному хоруНарочно сысканы Орфей и Амфион,И будто, в Душеньку влюбяся по разбору,Играл и правил там оркестром Аполлон.Впоследок хор певиц, протяжистым манером,С приличным не́каким размером,Воспел стихи, возвысив тон,Толико медлено, толико слуху внятно,И их сложение пленяло толь приятно,Что Душенька легко слова переняла,Легко упомнить их могла,И скоро затвердила,И по всему двору впоследок распустила.Потом нескромные зефиры разнеслиСтихи сии оттоль по всем концам земли;Потом же таковы и к нам они дошли:«Любови все сердца причастны.И сами боги ей подвластны.Познай ты, Душенька, любовь,И счастие познаешь вновь».Трикратно песня та пред Душенькой пропета,И пели, наконец, царевне многа лета.Потом одна из нимф явилась доложить,Что время ей уже в постеле опочить.При слове «опочить» царевна покраснелаИ, как невеста, оробела,Однако спорить не хотела.Раздета Душенька; ведут ее в чертог,И там, как надобно к покою от дорог,Кладут ее в постель на некоем престолеИ, поклонившись ей, уходят все оттоле.Незнаемо отколь, тогда явился вдругВ невидимом лице неведомый супруг.А если спросят, как невидимый явился, ―Нетрудно отвечать: явился он впотьмахИ был в объятиях, но не был он в очах;Как дух или колдун он был, но не открылся.Никто не смел раскрыть завесы дел ночных.Не знаю, что они друг с другом говорили,Ни околичностей, при том какие были;Навеки тайна та осталась между их.Но только поутру приметили амуры,Что нимфы меж собой смеялись под тишком,И гостья, будучи стыдлива от натуры,Казалась между их с завешенным ушком.Супружество могло царевне быть приятно,Лишь только таинство казалось непонятно:Супруг у Душеньки, сказать, и был и нет;Приехал ночью к ней, уехал до рассвета,Без имени без лет,Без росту, без примет,И вместо должного ответа,Скрывая, кто он был, на Душенькин вопросПросил, увещевал, для некаких ей гроз,Чтоб видеть до поры супруга не желала;И Душенька не знала,С каким чудовищем иль богом ночевала,Неслыхан был подобный брак.Царевна, думая и так о том и сяк,Развязку тайны сей в Оракуле искала;Оракул ей давно супруга описалСтрашилищем ужасным:Супруг с Оракулом казался быть согласным,Как будто он себя затем и не казал.Хотя же Душенька противно б разумела,Касавшись до супружня тела,Хотя б казалось ейИз всех его речей,Что будто не был он страшилищем очей, ―Но так Оракул рек и так вещали боги,Что сей супруг ее наносит всюду страх.Или зверины ноги,Иль когти на руках,Иль гнусную фигуру,Так лучше Душеньке урода такова,Который всю страшит натуруНе видеть и не знать, пока она жива.Меж тем как Душенька в постелеНе знала, как решить о деле,Заря гнала ночную тень,И светлый вид воспринял день;Но свет тогда не мог забавитьСмущенную цареву дочь,Которая минувшу ночьВ забвеньи не могла оставить.Тогда услужный сон, не дожидаясь ночи,Поутру вновь сомкнул ее прекрасны очи.Потом, летаючи вокруг ее лица,Явил супруга ей со всею красотою —Со стройством, нежностью, дородством, белизною,С румянцем краше багреца:Явил подобие младого Аполлона,Иль, можно так сказать, прекрасна Купидона,В восьмнадцать лет иль так почти,Что был он близко двадцати,И был во всей красе и славе.Царевна, в оном сне обманута мечтой,Супруга чает видеть въяве,Хватает тень, кричит: постой!Призра́к в восторг ее приводит,Но сей призра́к от ней уходит,Как будто б удалялся он.Она зовет, бежит и беглеца хватает.Сие движение впоследок прерываетЕе неверный сон:И Душенька в руках, проснувшись, ощущает,Наместо беглеца, свой спальный балахон.Известно, что тогда супруг, сокрывшись тамо,Желал подслушивать ее любовный бред,Но рок свиданию противился упрямо;Царевна видела супружний только след,И только было то приметить ей возможно,Что он гостил у ней неложно,Что он в отсутствии оставил ей любовьИ что любовью сей она тогда сгорала.«Но кто таков был он? но кто?» — твердила вновь,И вновь тогда заснуть желала.И сон опять, кружась над нею с тишиною,Спокоил мысль ее приятною мечтоюВ другой, как в первый, раз.Не знаю, долго ли мечта сия продлилась,Но Душенька от сна не прежде пробудилась,Как полдень уж прошел и после полдня час.Тогда служащие девицы всем соборомЦаревну вновь одеть пришлиИ сорок платьев принеслиСо всем к тому прибором.В сей день она себе назначила наряд,Который был простее,Затем, что Душенька спешила поскорееУвидеть редкости чудесных сих палат.Я, в том последуя царевнину уставу,Сей дом представить поспешуИ все подробно опишу,Что только лишь могло ей там принесть забаву.Вначале Душенька по комнатам пошла,И, тамо бегая, нигде не пробежалаПокоя, ни угла,В котором бы она на час не побывала;Оттуда в бельведер[638], оттуда на балкон,Оттуда на крыльцо, оттуда вниз и вон,Чтоб видеть дом со всех сторон.Толпа девиц за ней бежать не успевала,Земфиры лишь одни ей следовать моглиИ Душеньку везде, как должно, берегли,Чтоб как ни есть она, бежавши, не упала.Она смотрела раза триСей дом снаружи и внутри.Меж тем зефиры и амурыКазали ей архитектурыИ всяки редкости натуры,Которы Душенька, оглядывая вкруг,Желала видеть вдруг,И что смотреть не знала;Одна перед другой со спором взор пленяла,И Душенька б еще пошла по всем местам,Когда б от бегу тамВпоследок не устала.Во отдыхе ж она от сих тогда трудовСмотрела статуи славнейших мастеров:То были образцы красавиц бесподобных,Которых имена, и в прозе, и в стихах,В различных повестях, и кратких и подробных,Бессмертно царствуют в народах и веках.Калисто[639], Дафния, Армида[640], Ниобея,Елена, Грации, Ангелика[641], Фринея[642]И множество других богинь и смертных жен,Очам являясь живо,Во всей красе на дивоСтояли там у стен.Но посредине их в начале,На неком высшем пьедесталеСамой царевны лик стоялИ боле красотой другие превышал.Смотря на образ свой, она сама дивиласьИ вне себя остановилась!Другая статуя казалась в ней тогда,Какой вовеки свет не видел никогда.Конечно, Душенька и доле б так осталасьСмотреть на образ сей,Которым обольщалась;Но слуги, бывшие при ней,В других местах казали ей,Для новой глаз ее забавы,Другие образы красот ее и славы:До пояса, до ног, в весь рост, до самых пят,Из злата, из серебра, из бронзы иль из стали,И головы ее, и бюсты, и медали;А инде мозаик, иль мрамор, иль агатВ сих видах новую бесценность представляли.В других местах Апелл[643], иль живописи бог,Который кисть его водил своей рукою,Представил Душеньку со всею красотою,Какой дотоле ум вообразить не мог.Желает ли она узреть себя в картинах?В иной — фауны[644] к ней несут Помонин рог[645],И вяжут ей венки, и рвут цветы в долинах,И песни ей дудят, и скачут в круговинах;В другой — она, с щитом престашным на груди,Палладой нарядясь, грозит на лошади,И, боле чем копьем, своим прекрасным взоромРазит сердца приятным мором.А там пред ней Сатурн, без зуб, плешив и сед,С обновою морщин на старолетней роже,Старается забыть, что он давнишний дед,Прямит свой дряхлый стан, желает быть моложе,Кудрит оставшие волос своих клочки,И видеть Душеньку вздевает он очки;А там она видна, подобяся царице,С амурами вокруг, в воздушной колеснице.Прекрасной Душеньки за честь и красотуАмуры там сердца стреляют на лету;Летят великою толпою,И все они несут колчаны за плечами,И все, прекрасными гордясь ее очми,Летят, поднявши лук, на целый свет войною.А там свирепый Марс, рушитель мирных прав,Увидев Душеньку, являет тихий нрав:Полей не обагряет кровью,И наконец, забыв военый свой устав,Смягчен у ног ее, пылает к ней любовью.А там является она среди утех,Которы ей везде предходятИ вымыслами игр повсюду производятВ лице ее приятный смех.А инде грации царевну окружают,Ее различными цветами украшают,И тихо вкруг ее летающий зефирРисует образ сей, чтоб им украсить мир;Но в ревности от взглядов вольных,Умеривая ум любителей свободИль будто бы странясь от критик злокрамольных,Скрывает в списке он большую часть красот;И многие из них, конечно чудесами,Пред Душенькою вдруг тогда писались сами.Везде в чертогах тамЦаревниным очамТоржественны ей в честь встечалися предметы:Везде ее портретыЯвлялись по стенам,В простых уборах и нарядныхИ в разных платьях маскарадных.Во всех ты, Душенька, нарядах хороша:По образу ль какой царицы ты одета,Пастушкою ли где сидишь у шалаша,Во всех ты чудо света,Во всех являешься прекрасным божеством,И только ты одна прекраснее портрета.Потомство ведает, что сей чудесный дом,Где жители тебя усердно обожали,Сей храм твоих красот амуры соружали,Амуры украшали,Амуры образ твой повсюду там казали,Амуры, наконец,Примыслили к лицу, на всякий образец,Различные уборы,Могущие привлечь твои прелестны взоры.Угоден ли какой нарядИ надобны ль тебе обновы?Увидишь, что они готовы,Что твой уже примечен взгляд,И из твоей воздушной свитыЗефир пришел тебе донесть,Что все обновы были сшиты, ―Когда прикажешь их принесть?Желал бы описать подробноДругие редкости чудесных сих палат,Где все пленяло взглядИ было бесподобно;Но всюду там умомЯ Душеньку встречаю,Прельщаюсь и потомПалаты забываю.Не всяк ли дом, не всяк ли крайЕе присутствуем преобращался в рай?Не ею ль рай имел и бытность и начало?И если я сказал о сих палатах мало,Конечно в том меня читатели простят;Я должен следовать за Душенькую в сад,Куда она влечет и мысли всех и взгляд.В счастливых сих местах земля была нагретаВсегдашним жаром лета,И щедро в круглый годПроизрощала плодБез всяких непогод.Толпа к царевне слуг навстречу прилетела,И каждый тщился там не быть при ней без дела:Водить, рассказывать иль просто забавлять.Весь двор внимал тому, что Душенька хотелаПобегать, погулять;И в рощах иль в садах, где только лишь являлась,Ее пришествием натура обновлялась:Древа склоняли к ней листы,Как будто бы тогда влечение познали,И тихим шумом лишь друг другу возвещалиПод тению своей царевны красоты;И травы и цветы,Раскидываясь вновь, в сей день, для них приятный,Удвоили в садах свой запах ароматный.Но боле там ясмин[646] пред прочими блисталИ где царевна шла, навстречу вырастал.Она ясминный дух с отменою любила,И те цветы себе в букет употребила.Счастливый сей букет приколонный на грудь,Как будто, оживлен клонился к ней прильнуть.Приникли хоры птиц, подслушав шум древесный,И за амурами стремились в путь известный,Чтоб Душеньку увидеть вблизь;Одни над нею вкруг вились,Другие перед ней леталиИ много меж собой в сем диве щебетали.Не видно было там ночных зловещных птиц,Ниже́ угрюмых лиц;Не смели приставать сварливые сатиры,И веяли одни тишайшие зефиры.Фонтаны силились подняться в высоту,Чтоб лучше видеть им царевны красоту,Которую толпа окружна заслоняла;И если Душенька вблизи от них гуляла,Они стремились пасть с высот к ее ногам.В водах плескаючись, наядыНетерпеливо ждали тамЕе пришествия к счастливым их брегам.Иные взлезли на каскадыСмотреть на путь ее, главы свои подняв,И, Душеньку узрев, бросались к ней стремглав;В сем общем торжестве натурыИ сами каменны над токами фигуры,От удивления везде разинув рот,Из внутренностей вдруг пускали много вод.Сей вид представил ей различных тварей родВ изображениях неисчислимо многих:Ползущих, скачущих, пернатых, четверногих;И все творения и чуды естестваЯвилися тогда в счастливой сей державеК услугам Душеньки, или к ее забаве,Иль к славе торжества.Оттуда шла она в покрытые аллеи,Которые вели в густой и темный лес.При входе там, в тени развесистых древес,Открылись новые художные затеи.Богини, боги, феи,Могучие богатыриИ славные цариВ былях и в небылицахЯвлялись тамо в лицах,Со описанием, откуда, кто, каков.И, словом, то была история веков.Притом услужные амурыРазличны повести старались рассказать;И тамо Душенька, среди чудес натуры,Нашла в явлениях свой род, отца и мать;И с самой точностью, в безлюдной сей пустыне,Весь мир являлся ей, как будто на картине.Хотя ж гулянье по лесамОсобо Душенька любилаИ после каждый день ходила,Со свитой и одна, к тенистым сим местам,Но в сей начальный день не шла в густые рощи,Иль ради наступившей нощи,Или, не зря дороги в лес,Боялась всяких там чудес,Иль нежные в ходьбе ее устали ноги;И Душенька оттоль пошла назад в чертоги.Не стану представлятьЧитателю пред очиПриятны сны ее в последовавши ночи;Он сам удобно их возможет отгадать.Но дни бывали там причиною разлуки,И дни, среди утех, свои имели скуки.По слуху, говорят,Что Душенька тогда пускалася в наряд;Особо же во дни, когда сбиралась в сад,Со вкусом щеголих обновы надевала.На свете часто слух имеет правды склад:Прилично было то, что Душенька гулялаИ скуку иногда гульбою прогоняла.В один из оных дней,Прошедши в лес далече,Царевна там на встречеУвидела ручей,Который по дуброве,Как будто бы на зов,Пред нею вытек внове.Но красота брегов,При токе вод хрустальных,Скрывалась в рощах дальных,И обольщенный взорВела потом до гор,Откуда чисты токи,Прервал земли упор,Давали ей из норРастительные соки.Тогда открылся грот,Устроенный у водПо новому манеру;Он вел потом в пещеру,Где солнечны лучиСветили лишь при входеИ где, журча, ключи,Подобно как в ночи,Во мрачнейшей свободеЯвляли скрытый видИль таинство в природе.История гласит,И знают то в народе,Что Душенька, вошедВ неведомый ей след,При темном дел началеИдти не смела дале.Но чудом тамо вдруг,Без всякой дальней речи,Невидимо супругСхватил ее под плечи,И в самой темноте,На некой высотеИз дернов зеленистых,При токах вод ручьистых,С собою посадилИ много говорилИ прозой и стихами,Как водится меж нами.Не ведает никто,В каких словах на тоЦаревна отвечала;Известно только нам,Что после к сим местамДорожку протоптала.С тех пор царева дочьЧасы и в день и в ночьС супругом провождалаИ боле всех охотЛюбила темный грот.Когда же застигаласьНочною темнотой,То вместе возвращаласьС супругом в свой покой.Тогда воздушна колесницаНесла их в облаке густомПод темным некаким шатром;И каждый день сих мест царица,Спокоенная сладким сном,Пускалась в прежний путь потомИз дома в грот, из грота в дом.Но разум требует себе часов свободы,Скучает проводить в любови целый деньЦаревна следуя уставу в том природы.Тогда изобрела потех различны роды,Амуров с нимфами веселы хороводов,И жмурки, и плетень[647],Со всякими игра́ми,Какие и до днесь остались между нами.Амуры, наконец, старались изобресть,По вкусу Душеньки, комедии, балеты,Концерты, оперы, забавны опереттыИ все, что острый ум удобен произвестьВ счастливых днях и безмятежныхК утехам чувствий нежных.Во Греции Менандр[648], во Франции Мольер,Кино[649], Детуш[650], Реньяр[651], Руссо[652] и сам Вольтер,В России, наконец, подобный враг пороков,Писатель наших дней, почтенный СумароковТеатру Душеньки старались подражать,И в поздних лишь веках могли изображатьРазличны действия натуры,Какие в первый раз явили там амуры.Но чтобы длилися веселья без помех,Печальный всякий вид смертей, скорбей, изменыНеведом был в раю, где царствовал лишь смех,И где, среди утех,Оставлен был кинжал плачевной Мельпомены.Царевна, с возрастом познательнейших лет,Знакомым прежде ей любила видеть светИ часто, детские оставивши забавы,Желала боле знать людские разны нравы,И кто, и как живал, и с пользой или нет;Сии познания о каждом человекеЛегко могла найти в своей библиотеке.Великая громада книг,И малых и больших,Ее от чтения сначала отвращала,Но скоро Душенька узнала,Что разум ко всему возможно приучать, ―Узнала дельный смысл от шуток отличать,Судить и примечать.В историях правдивыхДовольное число нашла прибавок лживых.В писателях системНашла, при всякой смеси,Довольно вздорной спеси,Хоть часто их предлог не кончился ничем.Нечаянно же ей во оной книг громадеОдну трагедию случилось развернуть, ―Писатель тщился там слезами всех трону́ть,И там любовница в печальнейшем наряде,Не зная, что сказать, кричала часто: ах![653]Но чем и как в бедахЕе вершился страх?Она, сказав «люблю», бежала из покояИ ахать одного оставила героя.Царевна там взяла читать еще стихи,Но, их читаючи, как будто за грехи,Узнала в первый раз уполненную скукуИ, бросив их под стол, при том ушибла руку.Носился после слух, что будто наконецНесчастных сих стихов творецУказом АполлонаНавеки согнан с ГеликонаИ будто Душенька боясь подобных скукИль ради сохраненья рук,Стихов с неделю не читала,Хотя любила их и некогда слагала.Во время такова изгнания стихов,Когда не члися там ни песни к ней, ни оды,Желала посмотреть царевна переводыИзвестнейших творцов;Но часто их тогда она не разумелаИ для того велелаИсправным слогом вновь амурам перевесть,[654]Чтоб можно было их без тягости прочесть.Зефиры, наконец, царевне приносилиРазличные листки, которые на светИз самых древних летМежду полезными[655] продерзко выходили[656]И кипами грозилиТягчить усильно Геликон.Царевна, знав кому неведом был закон,Листомарателей свобод не нарушала,Но их творений не читала.Уже три года, как царевна провождалаИ доле так жила, когда б сей светлый райЖеланиям ее возмог соделать край;Но любопытный ум, при всякой в жизни воле,Нередко слабостью бывает в женском поле.Царевна, распознавСупруга своего приятный ум и нрав,О нем желала ведать боле:Во всех свиданьях с ним, по дням и по ночамИ в облачном полете,Просила с жалобой, чтоб он ее очамЯвил себя при свете.Вотще супруг всегда царевну уверял,Что он себя скрывалДля следствий самых важных;Вотще ей знать давал,Что он не мог никак нарушить слов присяжныхИ Стиксом клялся в том богам.Царевна Стиксом насмехаласьИ часто удержать стараласьСупруга в доме по утрам,И часто, силяся без меры,На свет тащила из пещеры;Но он из рук ее тогда,Как ветер, уходил неведомо куда.В другие времена такие нежны спорыРождали б радости наместо дальной ссоры;Но Душенькин супруг тогда нередко былЗадумчив и уныл,И часто повторял угрюмы разговоры,Являя ей тщету и света и похвал.Впоследок Душеньку в слезах увещавал,Чтобы, храня завет среди утех любовных.Боялась в том измен от самых даже кровных;Что зависть ей беды возможет нанести,И, если судит так предел богов верховных,Ее от лютых зол не может он спасти.Вздохнув по Душеньке в боязнях толь суровых,Супруг едва тогда из дому отлетел,Как некакий зефир, посыланный для дел.Принес отвсюду к ней пуки известий новых.Она уведала, что две ее сестрыПришли искать ее у страшной той горы,Откуда некогда счастливейшим зефиромОна вознесена во области над миром;Что тамо под горой из множества пещерСтращают их драконы,И что он мог принесть царевне от сестер,Вернее всех вестей, и письма и поклоны.Зефир! Зефир! Когда б ты зналСих злобных сестр коварны лести,Конечно бы тогда скрывалДля Душеньки такие вести!Почто не встретился какой ли б скорый дух,Кому бы ведом был о том подробный слухИ кто бы, при такой от кровных ей измене,Зефиру мог сказать, чтоб он болтал помене?Но воля в том была небес,Чтобы зефир, без всякой встречи,По воздуху ловя на свете всяки речи,К царевне с ветром их принес;И так уставили злодеющи ей боги,Чтоб сестр она потом взяла к себе в чертоги.Обыкши Душенька любить родную кровьИ должную хранить к сестрам своим любовь,Супружние тогда забыла все советы:Зефиру тот же час, скорее как ни есть,Сестер перед себя велела в рай привесть.Не видя ж никакой коварства их приметы,Желала показатьНаряды, и парчи, и камки, и кровать,И дом, и все пожиткиИ с ними разделить своих богатств избытки.Богатство мало веселит,Когда о том никто не знает,И радость только тот вкушает,С другими кто ее делит.Не в долгом времени царевны к ней предстали,И обе Душеньку со счастьем поздравляли,И за руку трясли, и крепко обнимали,И радость изъявлялиС усмешкой на лица́х.Но зависть весь свой яд простерла в их сердцах,Представя их очам, как будто грех натуры,Что младшая сестра за красоту своюЖивет, господствуя в прекраснейшем раю,И тамо служат ей зефиры и амуры.К тому сказала им царевна с хвастовством,Что там живет она в союзе с божествомИ что супруг ее любезней Аполлона,Прекрасней Купидона;Что он из смертных всех красотНа выбор взял ее в супруги;Что отдал ей во власть летучий свой народИ рай в ее услуги.Такая похвала была ли безо лжи?Читатель ведает — когда кого мы любим,О том с прибавкой правду трубим.«Да где ж супруг, скажи?..»Не зная, что сказать и как себя оправить,Сестрам своим в ответЦаревна, покраснев, сказала: «Дома нет».Но как она притом старалась их забавить,Легко тогда могли они себе представить,Что Душенькин супругИмеет в небе рай, и трон, и много слуг,И младость, и красу, и радость без печали,И Душеньку на жизнь вознес в небесный круг;И то, чего они не знали, не видали,Завидуя сестре, легко воображалиИ с горькой жалобой промеж собой шептали:«За что супруга ей судьбы такого дали?А мы и на землиЕдва мужей нашли,И те, как деды, стары,И нам негодны в пары»;И, завистью дыша,Царевны Душеньку нещадно тут хулилиИ с повторением впоследок говорили,Что Душенька была отнюдь не хороша.Злоумна ненависть, судя повсюду строго,Очей имеет многоИ видит сквозь покров закрытые дела.Вотще от сестр своих царевна их скрывала,И день, и два, и три притворство продолжала,Как будто бы она супруга въявь ждала:Сестры темнили вид, под чем он был не явен.Чего не вымыслит коварная хула?Он был, по их речам, и страшен и злонравен,И, верно, Душенька с чудовищем жила.Советы скромности в сей час она забыла;Сестры ли в том виной, судьба ли то, иль рок,Иль Душенькин то был порок,Она, вздохнув, сестрам открыла,Что только тень одну в супружестве любила;Открыла, как и где приходит тень на срок,И происшествия подробно рассказала;Но только лишь сказать не знала,Каков и кто ее супруг,Колдун, иль змей, иль бог, иль дух.Коварные сестры тогда, с лицом усмешным,Взглянулись меж собой, и сей лукавый взглядУдвоил лести яд,Который был прикрыт приязни видом внешным.Они, то с жалостью, то с гневом и стыдом,И с неким ужасом сестре внушить старались,Что в страшных сих местах всего они боялись,Что тамо был неистов дом;Что в нем живут, конечно, змеиИли злотворны чародеи,Которые, устроив райИ все возможные забавы,Манят людей в сей чудный крайДля сущей их отравы.К тому прибавили, что будто в сторонеПоутру видели онеС домового балконаНад гротом в воздухе подобие дракона,И будто б там летал с рогами страшный змей,И будто б искры там он сыпал из ноздрей,И в роще, наконец, склонясь у гор к партеру,При их глазах пополз, сгибаючись, в пещеру.Царевны впоследи вмешали в разговорБесчестье и позорНа будущие роды,Когда пойдут от ней нелепые уродыИль чуды, с коими не можно будет житьИ кои будут мир страшить.Во многом Душеньку уверить было трудно;Но правда, что она сама свой тайный бракПочесть не знала как:Ее замужство ей всегда казалось чудно.Зачем бы сей супруг скрывался от людей,Когда бы не был змейИль лютый чародей?Впоследок Душенька в задумчивости мнила,Что некая в дому неистовая силаЕе обворожила;Что муж ее, как змей, как самый хищный тать,При свете никому не смел себя казать;Что он не мог иметь ни веры, ни законаИ хуже был дракона.Царевна в сей прискорбный часЗабыла райские утехи;Замолк приятных песен глас,Уныли радости и смехи.Злотворных сестр и речь и взглядПростерли мрачной скуки яд.Амуры вдруг вострепеталиИ с плачем дале отлеталиОт сих любимых им палат.Царевна там одна с сестрамиВ свободе продолжала речь,И непременными судьбамиСих слов никто не мог стеречь.«Могу ль я в свете жить? — царевна говорила. —Постыл мне муж и жизнь постыла.Несчастна Душенька! ты мнила быть в раю,И участь выше всех считала ты свою;Но, с родом разлучась и вне земного круга,Кого имеешь ты супруга?Волшебный лишь призра́к,Который делает позорнейшим твой бракИ ужасает всех сокрытым вероломством.Кого впоследок ты должна иметь потомством?Чудовищ, аспидов иль змей каких-нибудь.Но если тако мне предписано судьбами,Скорее меч вонжу в мою несчастну грудь.Любезные сестры! навек прощаюсь с вами.Скажите всем родным подобными словами,Что знали от меня, что видели вы сами;Скажите, что я здесь обманута была;Что я стыжуся жить… скажите — умерла!»Сестры, как бы уже за злобу казней ждали,Советами тогда царевне представляли,Что красных дней ее безвременный конецОт наглой хищности вселенну не избавит,А после, может быть, толь лютых зол творецИ всех ее родных пожрет или удавит;И что, вооружась на жизнь свою, онаДолжна пред смертью сей, как честная жена.В удобный сонный час убить бы колдуна.Но сей поступок был для Душеньки опасен,Противен и ужасен:Чуждалася она злодейственных смертей,И жалость завсегда господствовала в ней;И, может быть, любовь, какой она стыдилась,Еще в груди ее таилась.Убийственный совет царевна получа,Представила в словах мятущихся и косных,Что в доме не было меча,Ниже́ каких-нибудь орудий смертоносных;И как убить в ночи пустую только тень.Котора исчезает в день?И где достать к сему нарядуС огнем фонарь или лампаду?В сии печальны дниЗефиры с вечера гасили все огни.Сестры решительно и смело отвечалиНа Душенькину речь,Что тотчас принесут надежный самый меч,И вместе принести лампаду обещали.Приятна ли ей была готовность сих услуг,Приметить было льзя из слов ее печальных:Смущенна Душенька тогда без мыслей дальныхЖелала только знать, каков ее супруг,И, взоры обращая к саду,Идущих сестр своих просила много разНе позабыть лампаду.Уже зефирам дан приказНести сих сестр к земному шару,Припрягши в путь бореев пару.Они, летя из мира в мир,Мешают с воздухом эфирИ с бурею, дождем и громомЯвляются пред неким домом:То был Кащеев арсенал,Где с самых древних лет держалсяВолшебный меч или кинжал,Которым Геркулес сражался,Когда чудовищ поражал.Сей меч единым сильным махомУ Гидры девять глав отсек;Сей меч хранился там под страхомИ в сказках назван Самосек.Он в крепких был стенах закладен,Но куплен ли, иль просто взят,Иль был оттоль тогда украден,Писатели о том молчат;Известно только ныне в светеЧто точно он блистал в полете;Что две царевны, от землиПриняв воздушные дороги,Сей меч в Амуровы чертогиТогда с лампадой унесли,И скоро с Душенькой простились,И скоро в путь домой пустились.О, если б ведала несчастна царска дочь,Колико вредны ей сей меч, сия лампада!Амуры ей могли ль советами помочь?Она бежала их присутствия и взглядаИ в мыслях будущу имела только ночь.Светило дневное уже склонилось к лесу,Над домом черную простерла ночь завесу,И купно с темнотойВвела царевнина супруга к ней в покой,В котором крылося несчастно непокорство.И если повести не лгут,Прекрасна Душенька употребила тутИ разум, и проворство,И хитрость, и притворство,Какие свойственны женам,Когда они, дела имея по ночам,Скорее как-нибудь покой дают мужьям.Но хитрости ль ее в то время успевали,Иль сам клонился к сну грызением печали, ―Он мало говорил, вздохнул,Зевнул,Заснул.Тогда царевна осторожноВстает толь тихо, как возможно,И низу, по тропе златой,Едва касаяся пятой,Выходит в некакий покой,Где многие от глаз преградыСкрывали меч и свет лампады.Потом с лампадою в рукахИдет назад, на всякий страх,И с вображением печальнымСкрывает меч под платьем спальным;Идет и медлит на пути,И ускоряет вдруг ступени,И собственной боится тени,Бояся змея там найти.Меж тем в чертог супружний входит,Но кто представился ей там?Кого она в одре находит?То был… но кто?.. Амур был сам;Сей бог, властитель всей натуры,Кому покорны все амуры.Он в крепком сне, почти нагой,Лежал, раскинувшись в постеле,Покрыт тончайшей пеленой,Котора сдвинулась долойИ частью лишь была на теле.Склонив лицо ко стороне,Простерши руки обоюду,Казалось, будто бы во снеОн Душеньку искал повсюду.Румянец розы на щеках,Рассыпанный поверх лилеи,И белы кудри в трех рядах,Вьючись вокруг белейшей шеи,И склад, и нежность всех частей,В виду, во всей красе своей,Иль кои крылися от вида,Могли унизить Адонида,За коим некогда, влюблясь,Сама Венера, в дождь и в грязь,Бежала в дикие пустыни,Сложив величество богини.Таков открылся бог Амур,Таков, иль был тому подобен,Прекрасен, бел и белокур,Хорош, пригож, к любви способен,Но в мыслях вольных без препятств,За сими краткими чертамиЧитатели представят сами,Каков явился бог приятствИ царь над всеми красотами.Душенька, преступно открывающая своего мужа.
Гравюра Ф. Толстого. 1839 г.
Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.
Увидя Душенька прекрасно божествоНаместо аспида, которого боялась,Видение сие почла за колдовство,Иль сон, или призра́к, и долго изумлялась;И видя наконец, что каждый видеть мог,Что был супруг ее прекрасный самый бог,Едва не кинула лампады и кинжалаИ, позабыв тогда свою приличну стать,Едва не бросилась супруга обнимать,Как будто б никогда его не обнимала.Но удовольствием жадающих очейОстановлялась тут стремительность любовна;И Душенька тогда, недвижна и бессловна,Считала ночь сию приятней всех ночей.Она не раз себя в сем диве обвиняла,Смотря со всех сторон, что только зреть могла,Почто к нему давно с лампадой не пришла,Почто его красот заране не видала;Почто о боге сем в незнании былаИ дерзостно его за змея почитала.Впоследок царска дочь,В сию приятну ночьДая свободу взгляду,Приближилась, потом приближила лампаду,Потом, нечаянной бедой,При сем движении, и робком и несмелом,Держа огонь над самым телом,Трепещущей рукойНебрежно над бедром лампаду наклонилаИ, масла часть пролив оттоль,Ожогою бедра Амура разбудила.Почувствуя жестоку боль,Он вдруг вздрогнул, вскричал, проснулсяИ, боль свою забыв, от света ужаснулся;Увидел Душеньку, увидел также меч,Который из-под плечК ногам тогда скользнулся;Увидел все виныИли призна́ки вин зломышленной жены;И тщетно тут она желалаСказать несчастья все с начала,Какие в выправку сказать ему могла.Слова в устах остановлялись;И свет и меч в винах уликою являлись,И Душенька тогда, упадши, обмерла.Книга третия
Бывала Душенька веселостей душою,Бывала Душенька большою госпожою;Бывало в прошлы дни, под кровом у небес,Когда б лишь капля слезИз глаз ее сверкнула,Или бы Душенька о чем-нибудь вздохнула,Или б поморщилась, иль только бы взглянула,В минуту б для ее услугПолки духов явились вкруг,С водами, спиртами, из разных краев света;И сам Эскулап, хотя далеко жил,Тотчас бы сыскан былПощупать, посмотреть иль просто для совета,И всю б свою для ней науку истощил.Когда же во дворе рассеялися слухи,Что Душенька в раю преслушала законИ что ее за грех оставил Купидон,Оставили ее и все прислужны духи.Зефиры не были в числе неверных слуг:Сии за Душенькой старинны волокитыОдни осталися из всей придворной свиты,Которые вдали над ней летали вкруг.Но всем известно то, зефиры были ветры,И были так легки, как наши петиметры[657]:Увидев красоты, что преж сего цвели,Увидев их тогда поблеклы, бездыханны,Зефиры не моглиВ привязанности быть надолго постоянныИ, кинув царску дочь,Лететь пустились прочь.Красавицы двора, которы ей служили,Хотя, казалося, об ней тогда тужили,Но каждая из них имела красоты,Имела собственны дела и суеты,Стараяся, ища, ласкаясь, уповая:Авось-либо творец прекраснейшего рая,Авось-либо сей бог веселий и утех,Оставив Душеньку за дурость и за грехИ вспомнив древнюю их верность и услугу,Впоследок кинет взорНа собственный свой дворИ, может быть, из них возьмет себе супругу;И каждая, хваля начальницу свою,Желала быть сама начальницей в раю.Амуры боле всех к царевне склонны были:По старой памяти всегда ее любилиИ, видя злую с ней напасть,Усердно ей помочь хотели,Но, чтя покорно вышню власть,В то время к ней отнюдь приближиться не смели.Иль, может быть, и так они, предвидя впредьЕе несчастья и печали,Судили — легче ей в сей доле умереть,И ей из жалости тогда не помогали.Они увидели, увы! в тот самый часЗефирам на ветру написанный приказ…Амуры с Душенькой расстались, возрыдалиИ только взорами ее препровождали.Зефиры царску дочь обратно унеслиИз горних мест к земли,Туда, откуда взяли,И тамОставили полмертву,Как будто лютым львамИ аспидам на жертву.Умри, красавица, умри! Твой сладкий векС минувшим днем уже протек!И если смерть тебя от бедствий не избавит,Сей свет, где ты досель равнялась с божеством,Отныне в скорбь тебе наполнен будет зломИ всюду горести за горестьми представит.Тебя к терпению оставил Купидон;Твой рай, твои утехи,Забавы, игры, смехиС их временем прошли, прошли, как будто сон.Вкусивши сладости, когда кто их лишилсяИ точно ведает их цену и урон,И боле — кто, любя, с любимым разлучилсяИ радости себе уже не чает впредь,Легко восчувствует, без дальнейшего слова,Что лучше Душеньке в сей доле умереть.Но гневная судьба была к ней столь сурова,Что, сколь бы грозных парк на помощь ни звалаИ как бы смерти не искала,Судьба назначила, чтоб Душенька жилаИ в жизни бы страдала.По нескольких часах,Как вымытый в водахРумяный лик АврорыВыглядывал на горыИ Феб дружился с ней на синих небесах,Иль так сказать в простых словах:Как день явился после ночи,Очнулась Душенька, открыла ясны очи,Открыла… и едва опять не обмерла,Увидев где и как тогда она была.Наместо божеских, прекраснейших селений,Где смехов, игр, забав и всяких слуг соборСтарался примечать и мысль ее и взорИ ей услуживать, не ждавши повелений,Наместо всех в раю устроеных чудес,Увидела она под сводами небесВокруг пустыню, гору, лес,Пещеры аспидов, звериные берлоги,У коих некогда жрецы и сами боги,И сам отец ее, сама царица-матьОставили ее судьбы своей искать,Искать себе четы, не ведая дороги.Увидела она при утренней заре,В ужасной сей пустыне,На самой той горе,Куда, по повестям, везде известным ныне,Ни зверь не забегал,Ни птицы не леталиИ где, казалося, лишь страхи обитали, ―Увидела себя без райских покрывал,Лежащу в платьице простом и ненарядном,В какое Душеньку в несчастье бесприкладном,Оставив выкладки[658] и всякие махры,Родные нарядили,Когда на верх горыЕе препроводили.Хотя же Душенька, привыкнувши к бедам,Ко страху и несчастью,Могла бы ожидать себе отрады тамБогов хранителей везде присущной властьюИ, веря всяким чудесам,Могла б в их помощи легко себя уверитьИ несколько бы тем печаль свою умерить, ―Но Душенька дотоль в раюБыла супругою Амура,И участь Душенька своюУтратила потом, как дура,Утратила любовь превыше всех утех,Любовь нежнейшего любовника и друга,Иль паче божества под именем супруга.Проступок свой тогда вменяя в крайний грех,Жарчайшею к нему любовью пламенела;Стократ она, в поправку дела,Прощения просить хотелаУ мужа, у богов, у каждого и всех,Но способов к тому в пустыне не имела:В пустыне сей никто — ни человек, ни бог —Ни видеть слез ее, ни слышать слов не мог.Амур в сей час над ней невидимо взвивался,Тая свою печаль во мраке черных туч;И если проницал к нему надежды луч,Надеждой Душеньку утешить он боялся.Он ею тайно любовался,Поступки он ее украдкой примечал,Ее другим богам в сохранность поручалИ, извиняя в ней поспешность всякой веры,Приписывал вину одним ее сестрам.Известно то, что он по проискам Венеры,Царевну должен был тогда предать судьбам,И что толико в лютой части,Спасая жизнь ее от злобствующей власти,Какою ей тогда Венерин гнев грозил,Противу склонности повсюду ухищрялся,Против желания повсюду притворялся,Как будто б он уже царевну не любил.Не смея же ей сам явить свои прислуги,Он эху той округиСтрожайший дал приказ,Чтоб эхо всяку речь царевнину внималоИ громко повторялоСлова ее сто раз.«Амур, Амур!» — она вскричала…И может быть, что речь еще бы продолжала,Как некий бурный шум средь облак в оный часНа время прекратил ее плачевный глас.На вопль отчаянной супруги,Который поразил и горы и лесаПечальной сей округи,Который эхо там, во многи голоса,Несло наперехват под самы небеса,Амур, придавшися движенью некой страсти,Забыв жестоку боль бедраИ все, что было с ним вчера,Едва не позабыл уставы вышней власти,Едва не бросился с высоких облаковК ногам возлюбленной, без всяких дальних слов,С желаньем навсегда отнынеОставить пышности небесИ с нею жить в глухой пустыне,Хотя б то был дремучий лес.Но, вспомнив, нежный бог, в жару своих желаний,Несчастливый предел толь лестных упованийИ гибель Душеньки, строжайшим ей судомГрядущую потом,Умерил страсть свою, вздохнул, остановился,И к Душеньке с высот во славе он спустился:Предстал ее глазам,Предстал… и так, как бог, явился;Но, в угождение Венере и судьбам,Воззрел на Душеньку суровыми очами,И так, как бы ее оставил он навек,Гневливым голосом, с презором произрекСтрожайшую ей часть, предписанну богами:«Имей, — сказал он ей, — отныне госпожу,Отныне будешь ты Венериной рабою,Отныне не могу делить утех с тобою…Но злобных сестр твоих я боле накажу».«Амур, Амур!» — опять царевна возгласила…Но он при сих словах,Не внемля, что она прощения просила,Сокрылся в облаках!Сокрылся и потом в небесный путь пустился,И боле не явился.Болтливы эхи дальних мест,Которы, может быть наукой от Венеры,Подслушивали речь из ближней там пещерыИ видели его свиданье и отъезд,Впоследок разнесли такую в мир огласку,За быль или за сказку,За правду иль прилог,Что, будто чувствуя жестокую ожогу,Амур прихрамывал на раненую ногу;И будто бы сей бог,Сбираясь к небесам в обратную дорогу,Лучом своим и сам царевну опалилИ множество древес сим жаром повалил.Но как то ни было, любови ль нежной силаИли особая господствующа властьСоделывала в ней мучительную страсть:Супружню всю она суровость позабыла,Лишь только помнила, кого она любилаИ дерзостью своей чего себя лишила.Чего ей ждать тогда осталось от небес?В отчаяньи, пролив потоки горьких слез,Наполнив воплями окружный дол и лес,«Прости, Амур, прости!» — царевна вопиялаИ в тот же час лихой,Бездонну рытвину увидев под горой,С вершины в пропасть рва пуститься предприяла,Пошла, заплакала, с платочком на глазах,Вздохнула! ахнула!.. и бросилась в размах.Амур оставил ли зефиров без наказа,Велел ли Душеньку стеречь на всех горах,Читатель может сам увидеть то в делах.В тот час и в тот момент усердный Скоромах —Зефир, слуга ее при ветренных путях, ―Увидев царску дочь в толь видимых бедах,Не ждал себе о том особого приказа,Оставил все дела в высоких небесах,Тряхнул крылом, порхнул три раза,И Душеньку тогда, летящую на низ,Прикрыв воскрылием своим воздушных ризОт всякой наглости толпы разносторонной,Как должно подхватил,Как должно отдалилОт пропасти бездоннойИ тихо положилНа мягких муравах долины благовонной.Он тихим дханием там воздух растворил,Бореям дерзким дуть над нею запретилИ долго прочь не отходил,Забыв свою любезну Флору;Скорбел, что скоро путь свершил,Что долго Душеньке не мог служить в подпору.Увидев там она себя на муравах,Неведомыми ей судьбами,И куст ясминный в головахМеж разными вокруг цветами,Такую истину сперва за сон почла!И щупала себя, в сомнении и в диве,И долго верить не могла,Чтоб, кинувшись, былаЕще на свете вживе;Забывшися потом,Заснула крепким сном.Но видела ль во сне, что было с ней доселе,Худое ль, доброе ль на деле,Супруга на горе иль спящего в постеле,Иль грозную его разгневанную мать,Историки о том забыли написать,А только дали знать,Что бог Амур над неюВелел тогда летатьСнодетелю МорфеюИ сном продлить ее покой,Зефира отослав домой.Известно ныне всем, что сон и вся натураВ то время правились указами Амура.Амур, который зрел ее и скорбь и труд,Амур, содетель чуд,Легко соделать мог, чтоб Душенька уснулаИ сном бы отдохнула.И, может быть, она, возненавидев свет,Была к небытию влекома в сей пустыне,Как узник иногда, устав от мук и бед,Чрез сон старается приближиться к кончине.Но, как бы ни было, по нескольких часахВлюбленный Купидон, не спя на небесахИ охраняючи несчастную супругу,Решился прекратить Морфееву услугу.Проснулась Душенька, открыла томный взор…Но, вспомнив свой позор,Глаза от света отвращала,Цветы и травы вновь слезами орошалаИ камням и лесам унывно возвещала,Что боле жить она на свете не желала.«Не буду доле жить!Приди, о смерть! ко мне, приди!» — она вопила.Но смерть, хотя ее царевна торопила,Отказывалась ей по должности служить;Курносо чучело с плешивой головою,От вида коего трепещет всяка плоть,Явилась к ней тогда с предлинною косою,Но только лишь траву косить или полоть,Где Душенька могла ступеньки поколоть.Увидев наконец, что смерть от ней бежала,Насильно Душенька скончать свой век искала:«Зарежуся!» — вскричала,Но не было у ней кинжала,Ниже́ какого острия,Удобного пресечь несчастну жизнь ея.Читатель ведает, без всякой дальней справки,Что Душенька пред сим,Летя с горы на низ, повытрясла булавки,Чудесным действием иль случаем простым.В сей крайности она, не размышляя боле,Искала камней в поле,И острый камень как-нибудьВонзить себе хотела в грудь.Казался край тогда ее несчастной доле;Нашлися остры камни там,Но Душенька велась не к смерти, к чудесам:Лишь только во́зьмет камень в руки,То камень претворится в хлебИ, вместо смертной муки,Являет ей припас снедаемых потреб.Когда же смерть отнюдь ее не хочет слушать,Хоть свет ей был постыл,Потребно было ей ко укрепленью сил,Ломотик хлебца скушать.Потом, смотря на лес, на пропасти без дна,На небо и на травку,И вновь смотря на лес, умыслила онаДругую смерть себе, а именно — удавку.В старинны временаТакая смерть была почтенна и честна.У турок и поднесь за смерть блаженну ставят,Когда кого за грех не режут, а удавят.Нередко визири и главные в полках,И сами там султаныЗа собственны свои или других обманыКончают свой живот в ошейных осилках.Хотя ж в других местахНе ставят в честь удавкуИ смертью таковой казнят одних плутов,Но ищущий конца на всяку смерть готов;И Душенькина смерть не шла в позор и в явку.Желала бы онаСкончаться лучше ядом;Но вся сия страна,Где смерть была запрещена,Казалась райским садом,Казалася сотворенаДля пользы иль веселья,И тщетно было б там искать лихого зелья.Равно же изгнан был оттоле всякий гад,В каком бывает яд;Итак, нельзя дивиться,Что Душенька тогда хотела удавиться.А где, и чем, и как?По многим повестям остался верный знак:Вблизи оттоле рос дубняк,И были тамо дубыВысоки, толсты, грубы.На Душеньке тогда широкий был платок,Который с белых плеч спускался возле бок.Несчастна Душенька, не в многие минуты,Неся на смерть красу,Явилася в лесу;Не в многие минуты,Кончая скорби лютыИ плачась на судьбу,Явилась на дубу;Избрав крепчайший сук, последний шаг ступилаИ к суку свой платок как должно прицепила,И в петлю Душенька головушку вложила;О, чудо из чудес!Потрясся дол и лес!Дубовый грубый сук, на чем она повисла,С почтением к ее прекрасной головеПогнулся так, как прут, изросший в вешни числа,И здраву Душеньку поставил на траве;И все тогда суки, на низ влекомы ею,Иль сами волею своеюШумели радостно над неюИ, съединяючи концы,Свивали разны ей венцы.Один лишь наглый сук за платье зацепился,И Душенькин покров вверху остановился.Тогда увидел дол и лесДругое чудо из чудес!И горы вскликнули громчае сколь возможно,Что Душенька была прекрасней всех неложно;И сам Амур тогда, смотря из облаковПрилежным взором, то оправдывал без слов;Неудача в намерении Душеньки повеситься.
Гравюра Ф. Толстого. 1840 г.
Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.
Меж тем как Душенька в живущих оставалась,Как бытностью ее натура красовалась,Явился ей еще удобный смерти род,Которым чаяла окончить свой живот.Не могши к дубу прицепиться,Она решилась утопиться.На случай сей рекаБыла недалека.Царевна с берега крутого,Где дно реки от глаз скрывалось под водой,На смерть пустилась снова.Но вдруг, противною судьбой,Поехала она на щуке шегардой[659];И, ехав поверху опаснейшей дороги,Мочила Душенька лишь хвост и ноги.К хранению ее прибавлен был конвой:Другие тут же щуки,Наукой от богов иль просто без науки,Собравшися, как должно в строй,От всяких случаев царицу ограждалиИ в путь с плесканьем ее препровождали.Иные говорят,Что будто в щуках там приметили наяд,И что наяды эскадрономЯвились к Душеньке с поклоном.Не знаю, правда ль то, лишь нет сомненья в оном,Что некие тогда из сих наяд, иль рыб,Которых род с рекой со временем погиб,Служив дотоль в раю под счастливым законом,За Душенькою тут спешили вслед догоном,В старинном их строюПризнать, по должности, владычицу свою,Забыв, что бог прекрасна рая,С тех пор как райску жизнь в ничто преобратил,Служивших там, как бы карая,Оттоль на волю распустил.Несчастна Душенька, сколь много не стараласьВ речном потоке утонуть,Со щукою неслась благополучно в путь,И с берега она к другому добиралась.В сих муках тщетно жизнь клялаИ тщетно снова смерть звала;На зов плавучий сонм вопил единогласно,Что Душенька в бедахБез пользы и напрасноСтремится кончить жизнь в водах;Что боги пусть продлят ее прекрасны годы,И что ее на смерть отнюдь не примут воды.Остался наконец единый смерти род,Который Душенька еще не испытала;Она еще себя надеждою питала,Что, может быть, огнем скончает свой живот.Вдали в то время дым курился:Ко смерти новый путь открылся,И Душенька пошла на дым;И случаем тогда, видущим иль слепым,Пришла к речному брегу,И там на муравахНашла огонь в дровахК рыбачьеву ночлегу.Хозяин оных дров,Престарый рыболовВ ладье своей на ловОтплыл во оно время.Царевна жизни бремяЛегко могла пресечьМогла себя сожечьВ пустом широком поле,В просторе и на воле.Никто б ее извлечь,Никто б не мог оттоле,Когда бы небесаОт смертного часаЕе не отдалилиИ новы чудесаНад ней не сотворили.Она, сказав ко всем последние слова,Лишь только бросилась во пламень на дрова,Как вдруг невидимая силаПод нею пламень погасила.Мгновенно дым исчез, огонь и жар потух,Остался лишь потребный теплый дух,Затем, чтоб ножки там царевна осушила,Которые в воде недавно замочила.Узрев себя она безвредну на дровах,Вскричала громко: ах!..Сей глас раздался на волнах,Восколебались тихи волны,Всплеснулись рыб различны роды,Взвернулась трижды вкругЛадья у рыболова,И все то сталось вдругОт Душенькина слова.Не знаю, волею ль не сей внезапный крикВ ладье своей старикНазад стремился к бегуИль чудом вверх воды несло его ко брегу;Но знаю, что потом сей древний в мире дед,Взглянув на близь своей повети[660],Забыл преклонность поздних лет,Пустил из рук рыбачьи сети,Прыгнул из лодки ко дровамИ пал к царевниным ногам,Хотя не ведал с нею чуда,Ни кто она была,Зачем туда пришла,Каким путем, откуда.«О праотец земных родов,Иль сын, конечно, праотцов! —Царевна к старцу вопияла. —Ты помнишь бытность всех временИ всяких в мире перемен;Скажи, как свет стоит с начала,Встречалось ли когда комуНесчастье, равно моему?Я резалась и в петлю клалась,Топилась и в огонь бросалась,Но горькой учести моей,Прошед сквозь огонь, прошед сквозь воду,И всеми видами смертейПриведши в ужас всю природу,Против желания живу,Бессмертие имею в мукуИ тщетно смерть к себе зову.Подай свою мне в помощь руку,Скончай мой век, мне свет постыл!»«Но кто ты?» — старец вопросил.«Я Душенька… люблю Амура…»Потом заплакала, как дура;Потом, без дальних с нею слов,Заплакал вместе рыболов,И с ней взрыдала вся натура.Потом сказал ей тот же дед,Что смерти ей на свете нет,Как по себе она не чает,И что еще она не знаетГотовых ей в прибавок бед;Что злоба гневной к ней богиниПроникла в самые пустыни;Что, каждому в пример и в страх,Во всех подсолнечных местахУже ее вины открытыИ грамоты о том прибитыВ распутиях и во вратах.Притом старик роптал в слезах,Что злобе попускают боги,И, строгую виня судьбу,Повел царевну он к столбу,Где ближние сошлись дороги.Царевна там сама прочлаПрибитый лист, в большую меру;А что она в листе нашла,Скажу по точному манеру.«Понеже Душенька прогневала Венеру,И Душеньку Амур Венере в стыд хвалил;Она же, Душенька, румяны унижает,Мрачит перед собой достоинство белилИ всяку красоту повсюду обижает;Она же, Душенька, имея стойный стан,Прелестные глаза, приятную усмешку,Богиню красоты не чтит и ставит в пешку;Она же взорами сердцам творит изъян,Богиней рядится и носит хвост в три пяди[661], —Того или иного ради,Венера каждому и всемО гневе на нее своемПо должной форме извещаетИ всяку милость обещаетТому, кто Душеньку на срокК Венерину лицу представит.А буде кто ее оправитПротиву силы оных строк,Иль буде где ее укроет,Иль повод даст укрыться ей,Тот век вины своей не смоетНи самой кровию своей».Всплеснула Душенька руками,Прочтя толь грозные слова:«О боги! видите вы сами, —Вопили камни и древа, —На то ли Душенька жива,На то ль одарена красами,И чем виновна перед вами,Когда родилась такова?»Уже тогда весь мир читал о ней сыскную,Весь мир о ней равно жалел:Иной бранил богиню злую,Другой сыскную драть хотел.Одни, из должности, цитерские пролазыТвердили по утрам о Душеньке приказы,Который всяк потом охотно забывал,И Душеньку, кто мог, охотно укрывал,Но как то ни было, бояся ли пролазов,Бояся ли приказов,Водима ль стариком,Иль собственным умом,Царевна наконец за благо рассудилаПросить о помощи степеннейших богинь,Счастливее она б богов о том просила;Но с времени, когда Амура полюбила,По мысли никого в богах сыскать не мнила:Кто резок был иль трус, кто горд иль глупый шпынь,И, может быть, она в то время находилаВ верховнейших богах немалу часть разинь.Вначале Душенька пошла просить Юнону,Которая тогда, оставив небеса,За мужем бегала и в горы и в леса.Она могла б давать несчастным оборону,Но собственну свою тогда имела грусть.Юнону хоть любил Юпитер по закону,Любя других, не мог к ней верности соблюсть;Везде по свету волочился,Был груб, был дик,Как вепрь иль бык,И часто под дождем по целым дням мочился.И после до ушей Юноны слух проник,Что подлинным быком в Европе он явилсяИ подлинным дождем к Данае он спустился,Забыв отца богов достоинство и чин.Для множества таких причинИ, может быть, за то, как видела Юнона,Что Душенька самаМогла Юпитера соделать без ума,«Поди, — сказала ей богиня вышня трона, —Проси о деле Купидона,Или поди проси других,А мне довольно бед своих».Царевна, по народной вере,Пошла с прошением к Церере.В те дни сбирался хлеб с полей,И хлебодатная богиняУ всех своих тогда являлась олтарей,Тогда на всех лилась от нейЩедрота, милость, благостыня.Но доступ для сего к Церерину лицуДозволен только был жрецам или жрецу,И кто к богине шел для просьбы иль вопроса,Не мог услышан быть без жертвы и приноса;А Душенька была в то время всех бедней,И не было тогда у нейОтцовских денег, ни перстней;Возненавидев жизнь, как знают все, дурилаИ добрым людям их дорогой раздарила.Остался у нее пастуший сарафан,Который был ей данРазумным рыболовом,Чтоб в сем наряде новомУкрыть ее от бед хотя через обман;Осталась красота, о коей все трубили,Но красоты чужой богини не любили,И, им последуя, жрецы, известно то,Отменный дар красот вменяли ни во что.Жрецы тогда ее, до будущего лета,Отправили оттоль без всякого ответа.В сей скорби Душенька, привыкши всех просить,Минерву чаяла на жалость преклонить.Богиня мудрости тогда на ГеликонеИмела с музами ученейший советО страшном некаком наклонеБродящих близ земли комет,[662]Которы долгими хвостами,Пугая часто робкий свет,Пророчили беды местамиИ Аполлонов путьГрозили в мир запнуть.На все же, что тогда царевна представляла,Без всякой жалости богиня отвечала,Что мир без Душеньки стоял из века в век;Что в обществе она не важный человек;И паче, как хвостом комета всех пугает,На Душеньку тогда взирать не подобает.К Диане Душенька явить не смела глаз;Богиня та любви не ведала зараз:Со свитой чистых дев, к свободе устремленных,К невинной вольности, нося колчан и лук,Пускаясь быстро в бег, любя проворство рук,Гонялась за зверьми в пустынях отдаленных.Никто не нарушал дотоль ее забав;Еще не видела она Эндимиона,И строгостью себе предписанна законаЛишила б Душеньку и милостей и прав.Куда идти? еще к Минерве иль к Церере?Поплакав, Душенька пошла к самой Венере.Проведала она, бродя по сторонам,Что близко от пути, в приятнейшей долине,Стоял известный храмС надвратной надписью: «Прекраснейшей богине».Нередко в сих местах утех всеобщих мать,Мирских сует слагая бремя,Любила отдыхать.Туда от разных стран народ во всяко времяТолпой стекался воздыхать.Иные шли туда богиню прославлять,Другие к милостям признание являть,Другие ж их просить иль просто погулять.В таком стечении народаНесчастна Душенька, избрав тишайший часИ кроясь всячески от всех сторонних глаз,Со трепетом рабы туда искала входа.Одною лишь в бедахНадеждой утешалась,Что, может быть, она, хоть вольности лишалась,Увидит в сих местахС Венерой КупидонаИ, забывая страхСтрожайшего закона,Вдавалась в сладости различных лестных дум,Какими упоен бывает страстный ум.В сих мыслях Душенька приближилась ко храмуИ там, задумавшись, едва не впала в яму,Куда от разных жертв за дворСмешался в кучу разный сор.Но, впрочем, все места казались тамо садом,И благовонная катилася росаНа мирту, на лимон, на всяки древеса,И храм курился вкруг душистым всяким чадом.По сказкам знают все, что шелковы луга,Сытовая вода, кисельны берегаБогине красоты всегда принадлежалиИ по долине там дороги окружали.Издревле бог войныСтрожайший дал приказ, в угодность сей богине,Чтоб вечно в той долинеТрубы военной звук не рушил тишины.Известно всем, что там и самы дики звериК овцам ходили в двериИ овцы, позабывши страх,Гуляли с ними на лугахИ с самой вольной простотоюПитались киселем с сытою,Навеки в животе,В здоровье, красоте;Живуща тварь не убивалась,Насильством кровь не проливалась,Неведом был скорбящих глас,И вся природа всякий часСогласием сочетавалась.В средине сих лугов,И вод, и береговСтоял богинин храм меж множества столпов.Сей храм со всех сторон являл два разных входа:Особо — для богов,Особо — для народа.Преддверия, врата, и храм, и олтари,И каждая их часть, и каждая фигура,И обще вся архитектураСнаружи и внутриИзображала вид игривого Амура,Иль вид забав и торжестваВластительного там прекрасна божества;Венеры чудное рождение из пеныИ всяка с нею быль, приятная в чертах,Особо виделись в картинах и в коврах,Какими изнутри покрыты были стены.Во внутренности там различных олтарейРазличны дани приносилисьОт всех наук, искусств, художеств и затей,И знатных и простых людей,Которы все в число достойнейших просились:Иной, желая приобрестьЛюбовью к некой Музе честьИ данью убедить любовницу скупую,Привесил в уголок цевницу золотую;Другой, себе избрав,По праву иль без права,В любовницы ПалладуИ тщася получить лавров венец в награду,Привесил ко столбуСеребряну трубу;Иной, ища любви несклоннейшей Алкмены,Во храме распестрил малярной кистью стены.Но дани, приносимы в храмНе по богатству иль чинам,Могли казаться тамо кстати;И часто там простой пастух,Неся богине в дар усердный только дух,Предпочитаем был блистательнейшей знати.На среднем олтаре,Под драгоценнейшим отверстым балдахином,Стоял богинин лик особым неким чином,Во всей поре,Во всей красе и в полной славе,В подобной, как она на некакой гореЯвилась в прежни дни к Парисовой расправеИ спор между богинь решила красотой.Сей лик, казалось, был божественной рукойИз мрамора иссеченИ после в образец художества примечен.Носился в мире слух, что будто Пракситель[663]Оттуда взял модельИ, точно по примеру,Представил в первый раз во всей красе Венеру.Никто из вшедших в храм не мог или не смелНе преклонять колен пред сим прекрасным ликом;И каждый, как умел,Богине гимны пел,В усердии глуша один другого криком.Над храмом извивался ройАмуров, смехов, игр, зефиров,Которы всякою поройТуда слеталися от всех возможных миров.В летучем их строюИ те при храме были,Которые в раюПри Душеньке служили.В сей час они опять над прежней госпожойВ неведеньи летали,Резвились и журчали;Но Душенька тогда под длинною фатой,Под длинным сарафаном,Для всех была обманом:Вошла во храм с толпою в рядИ стала в стороне у самых первых врат.От робости она сих мест не примечала,Иль, помня прежнюю блаженну жизнь свою,Когда сама была богинею в раю,Полками разных слуг сама повелевала,И песни и хвалы сама от всех слыхала,Сей храм напоследи за редкость не считала, —По воле то решить читатель может сам.Но в храме, лишь едва лицо свое открыла,В минуту все глаза к себе оборотила.Возволновался храм,Умолкли гимны там,Пресеклись жертв приносы,И всюду слышались лишь вести иль вопросы.Я прежде не сказал,Что весь народ ВенеруВ сей день по слуху ждалИз Пафоса в Цитеру.Увидя ж Душеньку, согласно весь народОдин другому в ротШептал за новы вести:«Венера здесь тайком!..Бежит от всякой чести!..Венера за столбом!..Венера под платком!..Венера в сарафане!..Пришла сюда пешком!..Во храм вошла тишком!..Конечно с пастушком!..»И весь народ в обманеПред Душенькою вдруг колена преклонил.Жрецы, со множеством курящихся кадил,Воздев умильно длани,Просили Душеньку принять народны даниИ с милостью воззретьНа всяки нужды впредь.В сие волнение народаВозникла вдруг молва у входа,Что сущая уже богиня оных мест,Влеча с собой толпы служителей на въездИ яблоко держа Парисово в деснице,Со всею славою, в блестящей колесницеВ тот час из Пафоса ко храму прибыла,И вдруг при сей молве Венера в храм вошла.Но кто представит живо,В словах или чертах,Богинин гнев, народный страхИ общее во храме диво,И боле Душеньку, в невинном торжестве,При самом храма божестве.Вотще в то время всех царевна уверяла,Зачем туда пришлаИ кто она была,Большая часть людей от ней не отставала,Забыв, что в храм сама Венера прибыла.Богиня, сев на трон и скрыв свою досаду,Колико скрыть могла,Оставила в сей день другие все делаИ тот же час приказ далаПредставить Душеньку во внутренню преграду.«Богиня всех красот! не сетуй на меня, —Рекла царевна к ней, колена преклоня. —Я сына твоего прельщать не умышляла:Судьба меня, судьба во власть к нему послала.Не я ищу людей, а люди в слепотеДивятся завсегда малейшей красоте.Сама искала я упасть перед тобою,Сама желаю я твоею быть рабою,И в милость только то прошу себе напредь,Чтобы всегда могла твое лицо я зреть».«Я знаю умысл твой!» — Венера ей сказалаИ, тотчас кончив речь,С царевной к Пафосу отъехать предприяла,Притом с насмешкой приказалаВ пути ее беречь.Сажают Душеньку в особу колесницу,Запрягши в путь сорок станицу;А для беседы с ней, как будто ей чета,Садятся тут же рядомЧетыре фурии, изверженные адом:Коварство, Ненависть, Хула и Клевета.Оставим разговор сих фурий ухищренныхИ скажем наконец, к каким трудам онаВенерой в Пафосе была осужденаИ кто был вождь ее на службах повеленных.Из многих дел и слов,В умах напечатленных,Известно мщение богов,Во гневе раздраженных.Нередко сильные, прияв на небе власть,Бессильных поборали,Чернили и марали,И все, что только бы могло пред ними пасть,Ногами попирали.В счастливейших веках,Конечно, нет примераТакому мщению, какое, всем во страх,Противу Душеньки умыслила Венера!Умыслила свою умножить красоту,А Душеньку привесть, сколь можно в дурноту,Чтоб все от Душеньки впоследок отвращалисьИ только бы тогда Венерою прельщались.Не знаю, в первый день, иль лучше, в перву ночь,Довольная своею жертвой,Богиня в мщении послала царску дочьПринесть чрез три часа воды живой и мертвой.Известен весь народО действе оных вод:От первой кто попьет — здоровье получает;А от другой попьет — здоровье потеряет;Но в сем пути никто не возвращался жив.Царевна, к службе сей, как должно прицепивПод плечи два кувшина,Пошла без дальна чина,Пошла на все трудыИскать такой воды.Куда? и кто в пути ей будет провожатым?Амур во все часы ее напасти зрелИ тотчас повелелСвоим слугам крылатымПоднять и перенесть царевну в тот удел,Где всяки воды протекают,Мертвят, целят и помогают.Зефир, который тут по склонности прильнул,Царевне на ухо шепнул,Что воды окружаетБольшой и толстый змей свернувшись вкруг кольцом,И никого отнюдь к водам не допускает,Как разве кто его забавит питьецом.Притом снабдил ее большою с пойлом флягой,Которую велел, явясь туда с отвагойИ змею речь сказав, в гортань ему воткнуть.Когда же пасть свою при пойле змей разинетИ голову с хвостом в то время разодвинет,То Душенька найдет себе свободный путьЖивую ль мертвую ль водицу почерпнуть.Зефир лишь то сказал, царевна путь скончала, —Явилася у водИ, змею поклонясь умильну речь сказала,Котору выдала в последок и в народ:«О Змей Горынич Чудо-Юда!Ты сыт во всяки времена,Ты ростом превзошел слона,Красою помрачил верблюда,Ты всяку здесь имеешь власть,Блестишь златыми чешуямиИ смело разеваешь пасть,И можешь всех давить когтями, —Соделай край моим бедам,Пусти меня, пусти к водам»Хвалы и титулы пленяют всяки уши,И движутся от них жестоки самы души.Услышав похвалы от женского лица,Притом склоняяся ко сласти питьеца,Горынич пасть разинулИ голову с хвостом при пойле разодвинул —Открылись разных вод и реки и прудыИ разны к ним следы.Прислужливый Зефир пока сей час не минул,Конечно Душеньку в дорогах не покинул;Она, в свободе там попив живой воды,Забыла все свои дорожные трудыИ вдруг здоровей стала.Писатели гласят,Что Душенька тогда с водой явясь назад,В отменной красоте, как роза процветалаИ пред Венерою, как солнце возблистала,И будто бы тогда богиня умышлялаЗаставить Душеньку лихую воду пить;Но, просто случаем, иль чудом может быть,Кувшин с лихой водой разбился,И умысл в дело не годился.Богиня видела из таковых чудес,Что помощь Душенька имеет от небес,Или, точней сказать, от самого Амура;Но, как известно было ей,Что пагубой людейОбилует натура,Послала Душеньку еще в другой поход,В надежде, что скончает там животИли хоть будет жить, но будет без красот.В саду, где жили Геспериды,Читатель ведает, что некогда рослиЗлатые яблоки, иль просто златовиды,И сей чудесный сад драконы стерегли.А в том, или в другом саду вблизи Атласа,Жила напоследи царевна ПерекрасаПотомству все ее неведомы дела,Но всяк о том слыхал, что подлинно былаСих чудных мест она богиня иль царица,И в сказках на Руси слыла,Как всем известно, Царь-Девица.О красоте ее имеет весь народИз повестей дово́д:Златые яблоки она вседневно ела;Известно, что от них краснела и добрела.Но, ради страхов там и трудностей дорог,Коснуться к яблокам никто другой не мог.Хоть не было тогда драконов там, ни змеяОднако сад сей был под стражею Кащея,Который сам как страж, тех яблок не вкушалИ никого отнюдь их есть не допускал.А если приходил тех яблок кто покушать,Вначале должен был его загадки слушать;Когда же кто не мог загадок отгадать,Того без милости обык он после жрать.Венера ведая сих строгих мест законы,По коим властвуют Кащей или драконы,Послала Душеньку не жить, а умирать,Чтоб яблок тех достать.Но кто ей скажет путь и будет помогать?Зефир — она его успела лишь назвать, —Зефир ей новую явил тогда услугу;И, чтоб холодный ветр не мог ее встречать,Пустился с ней в сей путь по югу;Шепнул царевне он какую вещь сказатьИ как на все слова Кащею отвечать.Потом под яблонью подставить только полу,В то время яблоки скатятся сами к долу,И можно будет ей тогда оставив сад,С добычею лететь назадИ яблок золотых вкусить по произволу.Не в долгом времени, не в день — в единый час,Явилась Душенька к Кащею взять приказ;Поклон, как должно сотворила,Как должно речь проговорила,Но свету речи сейНиже́ того, что ейЗагадывал Кащей,Она не сообщила.Известны только нам последственны дела,Что службу Душенька вторую сослужила;Что в новой красоте пред прежним процвелаИ горшие себе напасти навела.К успеху мщения пришло во ум богинеОтправить Душеньку с письмом ко Прозерпине,Велев искать самой во ад себе пути,И некакой оттоль горшечек принести.Притом нарочно ей Венера наказала,Горшечка, чтоб она отнюдь не открывала.Царевнин ревностый служитель давних лет,Зефир скорей стрелы спустился паки в светИ ей полезный дал советИдти в дремучий лес, куда дороги нет.В лесу он ей сказал представится избушка,А в той избушке ей представится старушка,Старушка ей вручит волшебный посошок,Покажет впоследи в избушке уголок,Оттоль покажет вниз ступени,По коим в ад нисходят тени;И Душенька тогда лишь ступит девять раз,К Плутону в области окончит всю дорогу;И, в безопасности от страхов, в тот же часОткроет напоказСвою прекрасну ногу,И может впоследи бесстрашно говоритьС Плутоном, с Прозерпиной, с Адом,Письмо вручить,Горшечек получитьИ службу надлежащим рядомИсправно совершить.Последуя сему закону,Пошла царевна в лес, куда глаза глядят,Нашла подземный сход, ступила девять крат,Сошла тотчас во ад,Явилась ко Плутону.Возволновался мрачный край,Не ждав посольства от Венеры;Тризевны в Тартаре церберыРаспространили страшный лай.Но Душенька, в сею тревогу,Едва открыла только ногу,Как вдруг умолкла адска тварь —Церберы перестали лаять,Замерзлый Тартар начал таять;Подземна царства темный царь,Который возле ПрозерпиныДремал с надеждою на слуг,Смутился тишиною вдруг:Возвысил вкруг бровей морщины,Сверкнул блистаньем ярых глазВзглянул… начавши речь запнулся,И с роду первый разВ то время улыбнулся.Узрев толь сильную посольску полну мочь,Какую при письме казала царска дочь,А паче на нее воззрение Плутона,Богиня адска тронаВелела ей скорей пресечьПристойную на случай речь;И, по письму вручив горшочек ей приватно,Ее, без дальних слов, отправила обратно.Царевна наконец могла бы как-нибудьОкончить счастливо и новый оный путь;Но друг ее Зефир сначала,Как видно, бед не предузналИ ей особо не сказал,Чтобы горшочка не вскрывала.Царевна много разВ горшочек посмотреть в пути остановлялась,И в тот же самый часЖеланию сопротивлялась.Напоследи, смотря и в стороны и в следИ до двора уже немного не дошед,Венеры заповедь, и гнев, и страх презрела,Открыла кровельку, в горшочек посмотрела.Оттуда, случаем лихим,Внезапно вышел черный дым.Сей дым, за сильной густотою,Зефиры не могли отдуть;И белое лицо и вскрыта бела грудьУ Душеньки тогда покрылось чернотою.Она старалась пыль платком с себя стирать;Но чем при трении трудилася сильнее,Тем делалась чернее,Как будто бы свой вид трудилася марать.Надеялась потом хоть как-нибудь водоюПрошедшую себе доставить красоту,Но чудною бедою,Прибавила еще, обмывшись, черноту;И к токам чистых вод хотя лицо склонялаИ черноту свою хоть много раз купала,Смотрясь в водах потом, уверила себя,Что темностью она была подобна саже,Иль просто, так сказать, красу свою сгубя,Была арапов гаже.В сем виде царска дочьСтыдилась всякой встречиИ, слыша всяки речи,От всех бежала прочь.Для белых рук ее в народе вышла сказка,Что будто бы она таилась от людейИ будто бы на нейБыла лишь только маска.Иные, ей в посмех,Давали странный образ делуИ уверяли всех,Что боги, будто б ей за грех,Арапску голову пришили к белу телу.Простой же весь народ,Любуясь Душеньки и видом и осанкой,Дивился в ней еще собранию красотИ звал ее тогда прекрасной африканкой.Но Душенька, сей видСебе имея в стыд,То шею, то лицо платочком закрывала,И в горести тогда, куда идти, не знала, —Идти ли ей потом на смех и на позорОбратно в дом к ВенереИли к родным во двор?Но может ли их взорЗа точну Душеньку признать ее по вере?Осталось только ей сокрыть себя тогдаВ какой-нибудь пещере,Где б люди никогдаЕе толь горького не видели стыда,И там зарыть себя живую,Чтобы скорее тем окончить участь злую.Амур жестокость зол подобно ощущал,Он все ее беды иль видел, или знал.Но для чего ее оставил он без стражи,Когда она несла горшочек адской сажи?Читатель сей вопрос решит, конечно, сам:Угодно было так судьбам,Угодно было так Венере,Чтоб Душенька была черна,Чтоб Душенька была дурнаИ крылась от людей в пещере.Амур отвержен был в ЦитереИ, в небе был тогда без сил,Беде нарочно попустил,Чтоб тем обезоружить злобу,Котора Душеньку могла привесть ко гробу.Для редкости сих делПовсюду мир шумелО роде Душеньки, об участи, о летах,О всех ее приметах.Дошла впоследок весть,Чрез слух иль как ни есть,К сестрам ее коварным,Что Душенька в раю с супругом лучезарнымНедолго пожила;Что изгнана оттоль за некаки делаИ что напо́следи, скитаяся без дела,Иссохла, подурнелаИ страшно почернела.Они устроили на случай торжествоИ громко всем трубили,Что Душеньку везде грехи ее губилиИ что за то ее карает божество.Превратным разумам любови существоНеведомо и странно.Сестры царевны сей,Навлекши скорби ейИ все ее дела ругая беспрестранно,Отнюдь не мыслили во мраке клеветы,Что Душенька, лишась наружной красоты,Могла Амуром быть любима постоянно.Амур, напастями царевны отвлечен,Стремил старание к единому лишь виду,Чтоб гнев судеб к ней был, сколь можно, облегчен,Как будто бы забыл от сестр ее обиду;Но после обратил их наглость им же в казнь:На торжество сих сестр нарочного отправил,Который от него, как должно, их поздравил;Благодаря притом за дружбу и приязнь,Прибавил, что Амур любовью к ним пылаетИ с нетерпением увидеть их желает,И только ждет, без дальних слов,Чтобы они, взошед на каменную гору,Какая выше всех представится их взору,Оттуда бросилися в ров;И что потом Зефир минуты не утратит,Тотчас летящих их подхватит,Помчит наверх в небесный крайИ прямо постановит в рай,А там Амур явит им должные услуги,Намерясь купно взять обеих их в супруги.Услыша толь приятну речь,Сестры царевнины от радости вскружились:Скорей коней велели впречь,В богаты платья нарядились;Не прочили белил, ни мушек, ни румян,Опрыскались водами,Намазались духами,Хулили Душеньку за дерзость и обман,Отправились к горе, а там, с крутой вершины,Спешили броситься в стремнины.Но их Зефир потом наверх не подхватил,А дул, как видно, только в тыл;И в райское они жилище не попали,Лишь только головы себе, летя, сломали.Карая тако злость, меж тем прекрасный богПодробну ведомость имел со всех дорог,От всех лесов и гор, где Душенька являлась,И, сведав, что она,От всех удалена,В средине гор скрывалась,Донес богам о том сполна;Донес, что Душенька была уже черна,Суха, худа, дурна;И упросил тогда смягченную Венеру,Чтоб было наконец дозволено емуОткрыто самомуЯвиться к Душеньке в пещеру.Но как представился тогда его очамПредмет любови постоянной?Несчастна Душенька, в печали несказанной,Не ела, не пила, не зрела света там.Читатель должен знать сначала,Что Душенька тогда лежала;Но боком иль ничком,Спала или дремала,Не ведаю о томИ не хочу искать свидетельства для веры;Лишь знаю, что она лежала на фатеУ входа сей пещеры,Скрывая голову в пещерной темноте;А часть оставшая являлась в красотеНа зрелище пред входом;И быть тогда могла призна́ком и дово́дом,Когда б любовный богО точности вещей иметь сомненье мог.Зефиры видели и свету возвестили,Что Душеньку Амур издалека узналИ руку у нее, подшедши, целовал;Но скоро их из глаз обоих упустили.Проснувшись Душенька тогда,Взглянула, ахнула, закрылась от стыда,Уйти в пещеру торопиласьИ тамо наконец с Амуром изъяснилась,Неведомо в каких словах;А только ведомо всему земному кругуВзаимное от них прощение друг другуВо всех досадах и винах.Амур потом, при всей свободе,Велел публиковать в народеСтаринну грамоту, котору сам Зевес,В утеху всех дурных, на землю дал с небес;И всюду слово в словоТа грамота тогда твердилася зано́во:«Закон времен творит прекрасный вид худым,Наружный блеск в очах преходит так, как дым,Но красоту души ничто не изменяет,Она единая всегда и всех пленяет».Слова сии Амур твердя повсюду сам,Представил грамоту Венере и богам,А вместе с грамотой и Душеньку представил,Котору в черноте дурною он не ставил.Юпитер, покачав,Разумной головою,Амуру дал устав,По силе старых прав,Чтоб век пленялся он душевной красотоюИ Душенька была б всегда его четою.Сама богиня красоты,Из жалости тогда иль некакой тщеты,Как то случается обычно,Нашла за должно и прилично,Чтобы ее сноха,Терпением своим очистясь от греха,Наружну красоту обратно получила, —Небесною она росой ее умыла,И стала Душенька полна, цветна, бела,Как преж сего была.Амур и Душенька друг другу равны стали,И боги все тогда их вечно сочетали.От них родилась дочь, прекрасна так, как мать;Но как ее назвать,В российском языке писатели не знают.Иные дочь сию Утехой называют,Другие — Радостью, и Жизнью, наконец;И пусть, как хочет всяк мудрецНа свой зовет ее особый образец.Не применяется названием натура:Читатель знает то, и знает весь народ,Каков родиться должен плодОт Душеньки и от Амура.1783
ПЕСНИ
«Пятнадцать мне минуло лет…»
Пятнадцать мне минуло лет,Пора теперь мне видеть свет:В деревне все мои подружкиРазумны стали друг от дружки;Пора теперь мне видеть свет. 2[664]Пригожей все меня зовут:Мне надобно подумать тут,Как должно в поле обходиться,Когда пастух придет любиться;Мне надобно подумать тут. 2Он скажет: я тебя люблю,Любовь и я ему явлю,И те ж ему скажу три слова,В том нет урона никакова;Любовь и я ему явлю. 2Мне случай этот вовсе нов,Не знаю я любовных слов;Попросит он любви задаток, ―Что дать? не знаю я ухваток;Не знаю я любовных слов. 2Дала б ему я посох свой, ―Мне посох надобен самой;И чтоб зверей остерегаться,С собачкой мне нельзя расстаться;Мне посох надобен самой. 2В пустой и скучной сторонеСвирелки также нужны мне;Овечку дать ему я рада,Когда бы не считали стада;Свирелки также нужны мне. 2Я помню, как была мала,Пастушка поцелуй дала;Неужли пастуху в награду,За прежнюю ему досаду,Пастушка поцелуй дала? 2Какая прибыль от того,Я в том не вижу ничего:Не станет верить он обману,Когда любить его не стану;Я в том не вижу ничего. 2Любовь, владычица сердец,Как быть, научит наконец:Любовь своей наградой платитИ даром стрел своих не тратит;Как быть, научит наконец. 2Пастушка говорит тогда:Пускай пастух придет сюда;Чтоб не было убытка стаду,Я сердце дам ему в награду;Пускай пастух придёт сюда. 21773
«У речки птичье стадо…»
У речки птичье стадоЯ с утра стерегла;Ой Ладо, Ладо, Ладо!У стада я легла.А утки-то кра, кра, кра, кра;А гуси-то га, га, га, га.Га, га, га, га, га, га, га, га, га, га.Под кустиком лежалаОднешенька млада,Устала я, вздремала,Вздремала от труда.А утки-то кра, кра, кра, кра;А гуси-то га, га, га, га.Га, га, га, га, га, га, га, га, га, га.Под кустиком уснула,Глядя по берегам;За кустик не взглянула,Не видела, кто там.А утки-то кра, кра, кра, кра;А гуси-то га, га, га, га.Га, га, га, га, га, га, га, га, га, га.За кустиком таяся,Иванушка сидел,И тамо, мне дивяся,Сквозь веточки глядел.А утки-то кра, кра, кра, кра;А гуси-то га, га, га, га.Га, га, га, га, га, га, га, га, га, га.Он веточки и травкиТихохонько склонил;Прокрался сквозь муравки,Как будто он тут был.А утки-то кра, кра, кра, кра;А гуси-то га, га, га, га.Га, га, га, га, га, га, га, га, га, га.Почасту ветерочекДул платьице на мне;Почасту там кусочекКолол меня во сне.А утки-то кра, кра, кра, кра;А гуси-то га, га, га, га.Га, га, га, га, га, га, га, га, га, га.Мне снилося в то время,Что ястреб налетелИ птенчика от племяВ глазах унесть хотел.А утки-то кра, кра, кра, кра;А гуси-то га, га, га, га.Га, га, га, га, га, га, га, га, га, га.От ястреба поймалаЯ птенчика сквозь сон;Я птенчика прижала,Прижался также он.А утки-то кра, кра, кра, кра;А гуси-то га, га, га, га.Га, га, га, га, га, га, га, га, га, га.Сон грозный не собылся,То был лишь сонный страх;А въяве очутилсяИванушка в руках.А утки-то кра, кра, кра, кра;А гуси-то га, га, га, га.Га, га, га, га, га, га, га, га, га, га.Неизвестные годы
РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Понеже
Понеже говорят подьячие в приказе: Понеже без него не можно им прожить, Понеже слово то показано в указе, Понеже в выписке оно имелось быть, Понеже секретарь им сделался в заразе, Понеже следует везде его гласить. Понеже состоит вся сила их в понеже, Затем и не живет у них понеже реже.