Русская поэзия Китая: Антология - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 3
Валерию Перелешину
Молва земная принесла к тебеВолнения житейские, печали,Приклеила их ярлыком к судьбе,Чтобы они пророчеством блистали.И ты, вдохнув их безнадежный яд,Неясные намеки, вздохи, стоны,Воинствующий сбросил свой наряд,Стал иноком коленопреклоненным.И мир с его враждою и тоскойУшел во мглу. А ты выходишь, мудрый,Благословляя благостной рукойБеспечный мир и ласковое утро.1937КУСТ САКУРЫ
У нежности влекущие глаза…Как в этот век, стремительный и четкий,Бетонированный, запутанный вокзалСтыдливо приютил в углу решеткиНе кактусы, не пальмы дальних стран —Взглянув на них, душа не дрогнет даже —Нет, там в углу, как розовый туман,Сакуры куст. Он часовой на страже!Пусть поезда (не деревенский мул)Орду людей несут в иные дали,Где в городах свинцовый дым и гулИ новые написаны скрижали.И житель равнодушный городскойС покорностью и скукой небывалойВ который раз гудящею толпойПройдет — столикий — по вокзальным залам.В который раз… Но вот однажды онПомедлит вдруг у кованой решетки…И в этот миг стремительный и четкий,Когда над городом разлит неон,Услышит музыку далеких сфер,И крылья нежности подхватят душу.Так, городской столикий Агасфер,Покой гранитный будет твой нарушен.1940КИТАЙСКАЯ ПАШНЯ
Осторожней проходи по пашням:Мирно спят здесь прадеды твои,Охраняя твой посев вчерашнийВсем долготерпением любви.Посмотри, закат стал бледно-синим,Выцветшим, как рубище твое.У колодца слышен крик ослиный —У колодца, где вода гниет.И, встречая легкие зарницы,Ласково кивнут тебе цветы.Станет взрослым сын твой желтолицый,Тишину полей поймет, как ты.Он не сложит песен. В строгом взореМудрость предков и покой земли.Никакое не осилит гореТех, что слиться с пашнями смогли.Дедовские холмики средь пашен —Густо покрывает их трава —Без гранитных усыпальниц, башен,Шепчут внукам вещие слова.Наклонившись над холмом убогим,Слушает бесстрастный сын полей,Как вдали по солнечным дорогамПролетают стаи журавлей.1940«Я знаю, шестикрылый серафим…»
Я знаю, шестикрылый серафимНе спустится с благою вестью рая.Так почему ж надеждой мы горимНа то, что долетит к нам весть благая,Такая весть, что сердце, замеревНа миг, как будто биться перестанет?И кажется: пройдут усталость, гневИ счастье недоступное настанет.Но серафимы не слетают к нам —Миры иные их влекут сияньем —Ведь мы, представ их ангельским глазам,Им грудь пронзим неведомым рыданьем.И скажет нам Господь: «Я дал вам жизнь,Я подарил вам житницы, просторы,Когда же ангелы мои взглянули вниз,Вы горечью наполнили их взоры.И вот отныне суждено, как вам,Им слезы знать, отчаянье и муку!»И серафимы не слетают к нам,Боясь узнать про нашу боль и скуку.1941БЕЖЕНЦЫ
Бегут чредой встревоженные годы,Как кони древнеримских колесниц,И снова поезда и пароходы,На пристанях смесь языков и лиц.У всех в глазах, не знающих покоя,Стремление неведомо куда.С какою беспредельною тоскоюОни ушли из дома навсегда!А старцы на библейские страницыСлезливыми глазами смотрят вновь,И вздрагивают трепетно ресницы,И в жилах так неровно бьется кровь,Когда они читают про изгнанье.«Куда идти?» Немой упрек в глазах,Тысячелетнее в груди рыданьеИ прадедов молитвы на устах.Гонимые… Подрубленные ветви…Тысячелетья длится тяжкий сон.Его потом опять увидят дети,Он словно тайным смыслом освящен.1941«Твоя страна — за дымкой непогоды…»
И ладанки с землей родимойМне мой отец не завещал.В. ХодасевичТвоя страна — за дымкой непогоды.Не увидать, не услыхать ее.Ты перерос печали и невзгоды,Но не поймешь, о чем она поет.Как ни влечет тебя полет орлицы,Подъемы ввысь неведомы тебе.Скорей архангел Божий лётом птицыНизринется наперекор судьбе.Опустится он, как орел крылатый,На гребни гор, где Демон пролетал…Но может быть, проснешься?.. Час расплатыПриблизился… Ты обновленным стал.За то, что столько лет была гонимой,Ей шлешь благословение любви.Не зная запаха земли родимой,Ты пыль ее таил в своей крови.1941«Карусель, карусель… Снова дни закружились мои…»
Карусель, карусель… Снова дни закружились моиЯ в плену у тебя, я почти не бываю своей.Карусель, карусель, лебединую песню любвиНапевают опять хороводы твоих лебедей.Но ответь, почему обмануть меня хочешь опятьИ со мною несешь не моих, а чужих лебедей?Поверни, карусель, я не буду их песням внимать!А не можешь — тогда закружи и убейИ меня, и чужих лебедей!«Снова голос надтреснутый, резкий…»
Снова голос надтреснутый, резкийСлышу в долгие ночи без сна.Бормочу тишине: «Достоевский?»«Эпилептик», — кричит тишина.День за днем — никакой перемены.Пустота и опять пустота…В катакомбы уйти, на арены,Чтоб терзали во имя Христа?..Отвечает: «Не вам катакомбы!Для ничтожных, презренных, как вы,Лишь квадраты, да тесные ромбы,Да картонные мертвые львы…»«Ты был то снисходительным, то строгим…»
Ты был то снисходительным, то строгим,И вот уходишь — что же, добрый путь!Но, мудрая, и я пущусь в дорогу,Чтоб встретиться с тобой когда-нибудь.Я прошлое захлопнула, как двери:Довольно мне падений и высот,Довольно веры, смешанной с неверьем;Довольно торричеллевых пустот.Прости, мой ангел, взглядом укоризныПроводишь ли на новые пути?Ведь я, как ты, иду к пределам жизни,Чтоб где-то беспредельность обрести…«Дым едкий, въедчивый, невозмутимый…»
Дым едкий, въедчивый, невозмутимыйНад городом, над робкою весной,Над нашим счастьем, над тобой и мной.Ты говоришь, что я тобой любима,А я смотрю, как проплывает дым,И уплываю сердцем вместе с ним.Нет дыма больше, счастья тоже нет,А вместо дыма неотвязный бред.Вот почему и мне приснился дымТаким чужим, удушливым и злым:Ведь мы на все по-разному глядим.«Я ничего под солнцем не имею…»
Я ничего под солнцем не имею,Ни от чего теперь не пламенею,Лишь берегу от юности своейПрелестную безгрешную камею.Кто — римлянка, гречанка, иберийка?Чей это профиль для камеи взят?Вот так всегда: берут — потом казнятИ о любви к умершим говорят!Но я не так люблю свою камею —Ее огонь нетленным берегуИ не отдам ни другу, ни врагуПока дышать, протестовать могу.Прелестная безгрешная камея,Хранительница горнего огня,Мне все равно, кто ты, но знаю я:В тебе погребена душа моя.СВЕТИЛЬНИК
Слишком поздно приходит прозренье подчас —Наступает расплата потом.Как и многих, судьба разлучила и нас,Разметала счастливый наш дом.Пусть течет небывалая скорбная жизнь,Ты сказал мне: «Светильник храни!»Я хочу сохранить и шепчу: «Возвратись!Возврати мне счастливые дни!»Ты припомни, я честью твоею былаИ началом томленья и мук:Потому и светильник, не дрогнув, взялаИз твоих коченеющих рук.И теперь вот брожу от угла до угла.Продолжаю с тобой говорить:«Если жизни твоей уберечь не смогла,Как светильник мне твой сохранить?»МЫ ПЛЕТЕМ КРУЖЕВА
Если кто-то запутан в измене,Но любви повторяет слова,Значит, занавес поднят на сцене,И плетутся опять кружева.Где кончается жизнь? Где подмостки?Ложь от правды нельзя отличить:Здесь и ветер искусственно хлесткийЗаплетает узорами нить.И когда кружевное искусствоОткрывает иные миры,Кто заметит наигранность чувства,Разгадает притворство игры?Наклоняется профиль орлиный:«Не тревожь ты ее, не тревожь!»Тихо падает занавес длинный,Исчезает волшебная ложь…РОССИЯ
Россия, твой ветер привольныйПризывно и мощно поет,И радостно сердцу, и больно,И просится сердце в полет.Но поздно! я слишком устала…Душа каменеет моя.О гребень девятого валаМоя разобьется ладья.И я не дойду — не узнаюНи ласки, ни власти твоейИ вздохом тревожным растаюСредь чуждых китайских полей.6 июня 1945ХИМЕРА
Кто бы ни был в полуночной стражеУ далекой небесной черты,Пусть отец и возлюбленный даже —Не ответит: что жизнь… что мечты?Не тюрьма, не свобода — химера…Так проходят года и года…Но какая в нас гордая вера,Что душа не умрет никогда.Это мы, возлюбившие вечность, —Нам ее испытать не дано, —Бесконечно в веках бесконечныхПьем обманное злое вино.И, химерою жизнь называя,Презирая ее, не любя,Все же знаем: достигшие рая,Нас припомнив, вздохнут про себя…ШанхайАЛЬБОМ
Смотри, моя Муза, смотри: вот олени,Как легок и четок их бег.А вот пастушонок склоняет колениНа рыхлый веснушчатый снег.В альбом, где китаец с бамбуковой тростьюИдет торопливым шажком,Опять привела свою Музу, как гостью,В затейливо убранный дом.Смотри же, как эти погнулись ступениПод гнетом прошедших веков.На черном и синем причудливы тениОленей, детей, стариков.Ты только ли гостья? Мила и любезна,Надеюсь, не будешь со мной?И ты загляделась в манящую бездну —Услышала голос родной.И ты наклонилась над девочкой тожеИ смотришь с нахмуренным лбом:Не кажется ль ей, что Россия похожаНа этот китайский альбом?НИКОЛАЙ ШИЛОВ
НА ПАПЕРТИ ХИНГАНА
Велик Хинган. Раскинулся кругомОн здесь собором многоглавым.Далекий кедр мне кажется крестомНад этим храмом величавым.Он — не один. Кресты и куполаУходят вдаль, теряясь где-то…Толпа берез на хоры скал взошлаС молитвой о возврате лета.А вон одна склонившаяся ельО смерти молится безгласно.Она стара, и зимняя метельЕй так страшна, ей так ужасна.А вон, внизу, на камнях у воды.Печально молятся осины.Пугают их блуждающие льды,Они хотели б на вершины.А по горе три черные сосныИдут служить молебен к лесуИ там, за всех отчаяньем полны,По дням зеленым справить мессу.И внемлет всем божественный Хинган,Но говорит о покаяньи.И этот глас, как неземной орган,Звучит в просторах мирозданья.Я тоже здесь, стоя на берегу.Молюсь на паперти Хингана.Войти во храм я, грешный, не могу,Там слишком праведна Осанна.И надо быть безгрешным и святым,Чтобы внимать богослуженью,Чтобы вдыхать лесных кадильниц дымИ слышать праведное пенье…Молчи! И стой! И внемли тишинеИ эху дальнему Осанны.Когда нельзя молиться в глубине,Молись на паперти Хингана.Смотри! И здесь такая красота.Что никакой другой не надо!Молись, да снидет в сердце чистота,Покой, безгрешность и отрада…И я мольбу греховную шепчу,И плачу сердцем покаянно,И стать святым и праведным хочу,Чтобы войти в алтарь Хингана.Он так красив… Раскинулся кругомХинган собором многоглавым…Высокий кедр покоится крестомНа этом храме величавом…МИХАИЛ ШМЕЙССЕР
«Грустим по Северной Пальмире…»
Грустим по Северной Пальмире,Но грусть о ней не так сильна,Когда с изгнаньем горьким миритРуссейший облик Харбина.ПРИЗЫВ
Вдруг придет и постучится в двериЖизни угасающий закат…Может быть, и ты тогда поверишь,Что дороги не было назад!И, крестя своей рукою тонкойНа прощанье перекресты рук,Холод пальцев освятишь иконкой,Прошептавши ласковое: «Друг!..»В этот миг, по незнакомым сферамПробираясь в неизвестный край,Я пойму, что у тебя есть вераВ новое свидание. «Прощай!» —Крикну я, и стоголосым взрывомДо твоей трепещущей душиДолетят мои слова призываВ голубой предутренней тиши…В мире том, где бесконечны дали,Ты придешь, любимая, ко мне,И мы скажем то, о чем молчалиНа убогой маленькой земле…ПАМЯТЬ
Память, друг мой, друг мой верный,Книгу юности листая,Ты вернешь опять, наверное,Нас в минувшие года.Проплывут они пред намиСеребристо-белой стаей,Отошедшие, казалось,Безвозвратно навсегда.Городок, давно знакомый,Встанет вновь на косогоре,И над ним, залитым светом,Даль безоблачно ясна.И бегут ручьи по склонамВ неумолчном разговоре,И стучится в стекла оконСинеглазая весна!Наплывает, набегает, налетаетПьяный ветер,Зеленеет у заборовПервый пух весенних трав.И дома, и колокольниУтонули в ярком свете,Пар клубится над полямиОт утра и до утра.Память, друг мой, друг мой милый,Ты расскажешь про былое,В городок, залитый светом,В нашу юность уведешь.Все, что бережно и свято,С детства сердце сохранило,Все ты, друг мой неизменный,В дни весенние вернешь!ПАСХАЛЬНЫЙ ДЕНЬ
Весенний день к закату клонится,На облаках узорна рябь,И старой белой церкви звонницаНадела солнечный наряд.Звонарь ступенями скрипучимиВзошел на звонницу с утра.Клубилось огненными тучамиПодножье Божьего шатра.И воздух был медово-сладостнымИ по-весеннему томящ.Со свежих трав под солнцем радостнымЗемля снимала росный плащ.«Ишь, как поля внизу раскинулись!» —Сказал, в ладони поплевав,Качнул язык, и в небо ринулисьТугие медные слова.Колоколов напевы падаютВ весеннем воздухе с трудом,И солнце яркою лампадоюГорит у врат в Господний дом.МЫ — ЗЕМЛЕПРОХОДЦЫ
Русская кровь — как брага:Радостна и хмельна,Сердце пьянит отвагой —Мыслям и не до сна.С крыльями наши мысли,Взоры — острее стрел.В земли чужие вышлиВ поисках смелых делНаши отцы и деды —Стала Москва тесна.Славная цепь победы —Русские имена.В царство князька КучумаШел атаман Кольцо.Волны Иртыш угрюмоГнал и шуршал гольцом.И, рассекая волны,Шел на Искерь баркас.Души отвагой полны,Зорок казачий глаз.В море Меркурий ВагинВышел. На море льды.Русской не сбить отвагиВьюгам, не сбить, седым.Сердце не зябнет в стуже,Сердце кричит: «Вперед!»Русская поступь стружитАрктики синий лед.Карта и компас, вы лиК новым вели морям?Русский из стали вылит.Русский найдет и сам.Разве и мы не те же?Бражная кровь сильна.Русской разрухи скрежетСердце не ранил нам.Мы, как И наши деды,К новой пошли земле.Робости нам не ведать,Нам ли от страха млеть?Русское имя с нами.Всюду пройдем мы с ним.Русское наше знамяВ странах чужих храним.Нам ли бояться стужи,Нам ли страшиться ран?Русская поступь стружитЗемли далеких стран.«Весенний ветер…»
Весенний ветерПоднял тучи пыли,Пошли стадамиВ небе облака.Они сюда, ажурные,ПриплылиФлотилией небесИздалека.Сегодня утром,Может быть, под нимиЛежали степиМилой нам земли…Весенний ветерТрепетный подниметСо дна душиБылого корабли.Их парусаНаполнит зноем жизниИ поведетК далеким берегам,К оставленной,Но дорогой отчизне,Весенним сномЯвляющейся нам.Опять поляВ цветочном ярком ситце,И в пене яблоньТихо проплывут…От зовов памятиНам никогда не скрыться,Они всегдаНас, властные, зовут.Весною сердцеМолодеет снова.Весною сердце —Неустанный ткач —Всей нашей жизниКрепкую основуСтараетсяИз прошлого соткать.НИКОЛАЙ ЩЕГОЛЕВ
ОПЫТ
Одиночество — да! — одиночество злее марксизма.Накопляешь безвыходность: родины нет, нет любви.Содрогаешься часто, на рифмы кладешь пароксизмы,Бродишь взором молящим среди облаковых лавин.«Не от мира сего…» И горят синема, рестораны,Ходят женщины, будят сознанье, что ты одинокНа земле, где слывешь чудаком захудалым и странным,Эмигрантом до мозга костей, с головы и до ног.Эмиграция — да! — прозябанье в кругу чужестранцев,Это та же тоска, это значит — учить про запасВсе ремесла, языки, машинопись, музыку, танцы,Получая гроши, получая презренье подчас.Но ты гордый, ты русский, ты проклял сомненья и ропот —Что с того, что сознание трезвое спит иногда? —Но себя ты хранишь, но встречаешь мучительный опытНе всегда просветленно, но с мужественностью всегда!1932ДИССОНАНС
Спрятанный в клобук СавонаролаБлизок мне с девизом: пост и труд…А в соседней комнате — виктролаИ уют.Чувствую, что с каждом часом чваннейСтановлюсь, заверченный в тискиГорестного самобичеваньяИ тоски.Но в припадке жесточайшем долга,В свой афористический блокнотЧто-то заношу, смотря подолгуНа окно.К желтым костякам фортепианоПрикасаюсь скованным туше,Думаю бессвязно и беспланноО душе.Пусть соседи под виктролу скачутВечером — лишь вынет диск луна —Все равно: ударю наудачуДиссонанс.Если же случайно выйдет нежный,Тихий, грустью задрожавший звук —Приглушу его своей мятежнойПарой рук.1930ХарбинОТ САМОГО СТРАШНОГО
Я стою у забора. Сквозь воздух вечернийДолетает из дальнего сада симфония,Вероятно, продукт математики Черни,Виртуозности Листа, Сальери агония.И какие созвучия! Чем обогреешьИх полет? Прикасаясь к ушам, холодят ониДо мурашек, до дрожи. И тянет скорееВ освещенную комнату. Там благодатнее.Там и легче. А утром, когда, обозленный,Выбегаешь и щуришься, сутки прободрствовав, —Воспаленные веки на вязах зеленыхОтдыхают от самого страшного, черствого.ЖАЖДА СВОБОДЫ
Глаза глядят туда,В далекие долины.Слова готовы с устСорваться навсегда.Я пуст, как эта дальЗа дымкой паутины,И черен я, как тучТекучая гряда.Надвинулась весна.Избитые мотивыПодстерегают нас,Как придорожный волк.Зачем я — человек?Души моей извивыПронизаны навекСуровым словом: долг.А даль — пестрей, пестрей —Пересыпает краски.Озимая траваНа солнечном костре.И хочется стеретьС лица печать опаскиИ разом оборватьОбязанностей сеть!ПОКУШАВШЕМУСЯ
Неделя протекала хлопотно.К субботе ты совсем раздряб.Пришел к реке, нырнул и — хлоп о дно!Оставив пузыри и рябь.Но на мостках матрос внимательныйНе потерял момента, и, —Стругая гладь, спешит спасательныйМотор, надежду затаив.Прыжок. И вынут утопающий —Свободе личности назло.Ах, вымокшая шантрапа! ЕщеПечалится: не повезло.Беда! становишься ехидою,Беседуя с тобой. Ты — тот,Кто жизнь считает панихидою,Тогда как жизнь — переворот.Тогда как жизнь — великий заговорГромов и ловля на лету Клинков,взлетающих зигзаговоВ нетронутую темноту.ЗА ВРЕМЕНЕМ!
Устал с утра давитьсяИдущей в такт со временемСлепой передовицейГазеты. Жизнь, согрей меня!Не прихоть! Еле-елеТеперь справляюсь с ленью яК концу моей недели…Мутит (перечисление):От улиц, от традицийКивков, от «дам с собачками»,Спешащих возвратитьсяНа мой закат запачканный…Бывают люди сталью,А жизнь — магнитом ласковымДля них. Глядишь, присталиПроворными булавками.Бывают люди медью,Как я. И нет проворства в них!И — медлят, медлят, медлят,Чтобы потом наверстывать.Но в этот ад — в погонюВольют, как бы нечаянно,Последнюю агонию,Победное отчаянье!В РАЗДУМЬИ
Что я? Калика перехожий, —Смирился внешне и притих…Жизнь смотрит искривленной рожейНа гордость замыслов моих,И с горечью я понимаю,Что я не все осуществлю, —Но так безумно я мечтаю,С такою верностью люблю,Что даже и в часы лихие,В болезни, в гнете и тоске,Все мнится мне, что я в России,А не в маньчжурском городке…И в самом деле, в самом деле —Иль не со мной моя тоска,И покаянные недели,И трепет сердца у виска —Вся русская моя природа,Полузадушенная мной?И как я рад, когда поройВеду себя, как иноземец, —Холодный бритт, упрямый немец —Как горд!.. Кровь моего народаВо мне сияет новизной!РУССКИЙ ХУДОЖНИК
Кидающий небрежно красок сгусткиНа полотно, вкрепленное в мольберт,Художник — я, и, несомненно, русский,Но не лишенный иностранных черт.Люблю рассвет, холодный и линялый, —Нежнейших красок ласковый разлад.Мечта о власти и меня пленяла,Меня пленяла и меня трясла.На всякий звук теперь кричу я: занят;Но этим жизнь исчерпана не вся:Вокруг враги галдят и партизанят,Царапины нередко нанося.Мне кажется, что я на возвышеньи,Вот почему и самый дух мне любФранцузской плавности телодвижений,Англо-немецкой тонкой складки губ.Но иногда я погружен по плечиВ тоску и внутреннюю водоверть, —И эту суть во мне не онемечит.Не офранцузит никакая смерть!Харбин«Устаю ненавидеть…»
Устаю ненавидеть.Тихо хожу по проспектам.«Некто в сером» меняВ чьи-то тяжкие веки влюбил.Устаю говорить.Пресловутый и призрачный «некто» —Надо мной и во мне,И рога — наподобие вил.Впрочем, это гротеск.«Некто» выглядит благообразней, —Только рот как-то странно растянутПри сжатых губах:Таковы и лица людей в торжественный праздник,Если отдыха нет —Борьба,Борьба,Борьба!Я себе говорю:Мы сумеем еще побороться,А покаСтану петь,Стану сетовать,Стихослагать!И пишу,И пою,И горюю —Откуда беретсяЛихорадочность музыки,Бьющейся в берега?Непонятно!Ведь я потерял беспорядочность мнений.Я увесист, как полностью собранныйРокамболь.Я лиризм превозмог.Но достаточно книжных сравнений,Как прочитанноеОбернется в знакомую боль.Через двадцать пять летТы увидишь, что мир одинаков,Как всегда,И что «некуда больше (как в песне) спешить».И, вздохнув, захлебнешьсяВ обилии букв и знаков,Нот и шахматных цифр,И запутанных шифров души.ЗИМА БЛИЗКА
Все прозрачней воздух,Все острей слеза,Все синее звезды,Все слепей глаза.И дымятся трубы,И бурлит река,Холоднее губы,Холодней тоска…И зима близка!ЗАГОВОР
Объединяются весна с лунойИ на меня напасть приготовляются,Шушукаются, рыщут надо мной,Шушукаются, рыщут, ухищряются.Угроза новой затяжной любви…Ах, не попасть бы из огня да в полымя.Борюсь с собой, держу глаза, как Вий,Прикрытыми ресницами тяжелыми.Стихи читаю вслух и про себя,Ритм создаю холодный, острый, бритвенный,И рифмы обличительно скрипят…Я — как монах, настроенный молитвенно.Напрасный труд… Весна с луной сильнейМоих словес холодной окрыленности, —Стихи становятся острей, больней,Но даже им не одолеть влюбленности.«Розовело небо, задыхался колокол…»
Розовело небо, задыхался колокол,Искры разлетались.Мокрый падал снег и стлался, стлался пологом,И глаза слипались.Старичок скользил, покашливал и щурился,Переносье сморщив.Яркие рекламы плавали над улицей,До костей промерзшей.Улыбались люди и друг друга под рукуБрали, кляли стужу.Мчался сбор пожарных. Старичок шел бодренько.Хоть и был простужен.Но не грипп свалил его — цистерной медноюВ перекрестке сбили.И опять помчались с ветром люди бледныеВ рев автомобилей.И опять на сердце знак багровый чертится,И опять я занятМыслями о смерти, о своем бессмертьице,И — самотерзаньем.ХарбинЖИВАЯ МУЗА
Есть что-то сладкое в небытии,Есть что-то притягательное в смерти,Но эти узкие глаза твоиТакие светлые зигзаги чертят,Что, кажется, не только умирать.Но даже, даже вспоминать об этомГрешно. Пусть клонит в сон — не надо спать!Будь человеком твердым, будь поэтомНе холода, а теплоты, не сна,А бодрствованья; отвори объятьяНавстречу музе — светлая она…Давно ли ей ты посылал проклятьяЗа девичий восторг, за чистоту?Ах, мы меняемся, не знаем сами,Когда же ангел нам укажет туЖивую музу с узкими глазами!…………………………………..И странными становятся тогда,И слышными как будто издалекаМучительные вдохновенья Блока,Несущие свой яд через года.«Отряхни свою внешнюю скуку…»
Отряхни свою внешнюю скуку,Пусть заблещут глаза новизной.Протяни свою теплую рукуБез смущенья при встрече со мной.Год назад неживое, как камень,Сердце жжется, и чудом труда,Чудом творчества сотканный пламеньНе угаснет теперь никогда.Наши общие крылья во вьюгуНикогда не повиснут, как плеть,Наши души навстречу друг другуНикогда не устанут лететь.И, смеясь над боязнью былою,Синим воздухом страстно дыша,Знай, что пыльной маньчжурской весноюИногда воскресает душа.«Одно ужасное усилье…»
Одно ужасное усилье,Взлет тяжко падающих век,И — вздох, и вырастают крылья,И вырастает человек.И в шуме ветра городскогоИ пригородной тишиныОн вновь живет, он верит сноваВ те дали, что ему видны, —Обласканные солнцем дали,Где птицы без конца свистят,Где землю не утрамбовали,Где звезды счастием блестят…Но облака идут волнами,Как холодно и — что скрывать! —Как больно хрупкими крыламиУступы зданий задевать!«От замыслов моих неподкрепленных…»
От замыслов моих неподкрепленныхНи силою, ни верой, ни трудом,От слов моих, всегда полувлюбленных,Полупрохладных, как забытый дом,От вечно спутанных и сероватыхТуч, копошащихся над головой,И даже от просветов синеватых —От всей земли, скользящей по кривой,Бежать, бежать, бежать!.. — в какое царство?О ложь, о бесполезное бунтарство!СВЕТИЛЬНИК
Ночь, комната, я и светильник…Какой там светильник! ОгарокСвечи…Тик-так — повторяет будильник,Мой спутник рассудочный старыйВ ночи.Час поздний. Но светоч чадящийВнезапно разгонит дремотуСовсемИ душу хватает и тащитВ былое — назад тому что-тоЛет семь.В тот возраст, когда мы любилиИ вечность в любви прозревали…И вот:у То странною сказкой, то быльюВся жизнь из могил и развалинВстает.Мгновенное заново длится,Истлевшее светится яркоДо слез…Забытые вещи и лица —Все снова при свете огаркаЗажглось!7 апреля 1944СИРЕНА
Сидит — поджатые колена,Большие лунные глаза, —Оцепенелая сирена,Как затаенная гроза…Как много, как ужасно многоЛюдей — в былом, теперь — калек,Толчется у ее порога!Один красивый человекТеперь в нее влюблен. ПечальноОн с ней до сумерек сидит.Она не гонит, но глядитС холодностью необычайной…А по ночам — она — сирена —Она — сирена — по ночамКрадется в парк: дрожат колена,И косы бьются по плечам,Как перегрызенные цепи…Стоят беседки. Месяц строг.И — ждущий фавн табачный пепелС козлиных стряхивает ног.ДВА ПОЕЗДА
Ты уезжаешь завтра. Солнце встанет,И на вокзале соберется люд.Ты уезжаешь завтра. Как в тумане,Гремя, вагоны предо мной пройдут.Свисток… Проклятый уходящий поездУмчит тебя в лазоревую даль.Широкополой шляпой я прикроюсь —Скрыть слезы, замаскировать печаль.Жить — это ждать, ждать терпеливо, молча,Неделю, месяц, — каждый день, как год…О сердце жадное, о сердце волчье, —В нем никогда надежда не умрет,Что будет день, день жизни настоящей,Рай на земле, осуществленный сон!..И поезд милый, поезд приходящийСтальной походкой содрогнет перрон!ДЫМ
Я близок к устьюБольших дорог…Я с той же грустью,Я столь же строг,Я так же занятОдним, одним —Ловлю глазамиБелесый дым…Туман и сыростьТри дня подряд…Таким я вырос,И что ж! — я радНести все время,Всю жизнь моюСебя, как бремя,В разлад со всеми,И даже с теми,Кого люблю…И через многоШумящих летЯ столь же строгоВзгляну на свет —Да, он мне ближе,Но — что скрывать? —Ведь я увижу,Что я опятьВсе так же занятОдним, одним…Мильон терзаний!Белесый дым!..ГОНГ
Живешь, как говорится, полегоньку…Сплошная трезвость, здравый смысл во всем.Вдруг странный тяжкий звук, как будто гонгаУдар… И все меняется кругом.Знакомый звук, как мир — больной и старый,Пронзительный, надрывный и лихой…Чайковский ждал такого же удара,Бетховен, будучи уже глухой;Толстой — насупленный, косматобровый,В биеньи жизни звук тот различал,И вздрагивал, и вслушивался снова,И вышла «Смерть Ивана Ильича».У Чехова «Вишневый сад», у БлокаРасцвел над бездной «Соловьиный сад»…Везде — куда ни глянь! — над одинокойДушой — мечи дамокловы висят…И я, пигмей, — живу и торжествую.Вдруг грянет гонг, и станет жизнь тесна,И хочется проклясть ее — лихую,Прогнать ее и прыгнуть из окна…В такие дни влачится тупо время.Живешь в каком-то гулком колесе,Ругаешься и плачешься со всеми —Другой и все-таки такой, как все…Как все, как все… Нет певческого дара.Ну что ж! приду домой, напьюсь тайкомИ буду до надсады «Две гитары» —Мотив давнишний, затхлый, стертый, старый,Мне в уши занесенный ветерком,Себе под нос мурлыкать тенорком.ДОСТОЕВСКИЙ
До боли, до смертной тоскиМне призраки эти близки…Вот Гоголь. Он вышел на НевскийПроспект, и мелькала шинель,И нос птицеклювый синел,А дальше и сам ДостоевскийС портрета Перова, точь-в-точь…Россия — то вьюга и ночь,То светоч, и счастье, и феникс,И вдруг, это все замутив,Назойливый лезет мотив:Что бедность, что трудно-с, без денег-с.Не верю я в призраки — нет!Но в этот стремительный бред,Скрепленный всегда словоерсом,Я верю… Он был, и он есть,Не там, не в России, так здесь.Я сам этим бредом истерзан…Ведь это, пропив вицмундир,Весь мир низвергает, весь мирВсе тот же, его, Мармеладов(Мне кажется, я с ним знаком)…И — пусть это все далекоОт нынешнего Ленинграда!Но здесь до щемящей тоскиМне призраки эти близки!..МИХАИЛ ЩЕРБАКОВ
НЕИЗВЕСТНОСТЬ
Арсению Несмелову
Упрямо винт сверлит пучины,В каюте сухо и тепло,А рядом пенные вершиныБьют в борт и в толстое стекло.Еще этап, еще потери,А думал — нечего терять!О, сердце бедное, в безверьиТы вновь обречено стучать…Ушсса дом манил во мраке,И Пенелопа за станком, —Мы, Одиссеи без Итаки,Каким прельстимся маяком?Не все равно ли, где оставитьСлед мимолетный корабля:В коралловых морях истаять,Иль резать льдистые поля?Нам каждый берег будет чуждым,Ненужной каждая земля,Пока под облаком жемчужнымНе заблестят кресты Кремля!1922Желтое мореСОВРЕМЕННОСТЬ
Борису Бета
Когда-то царственным венцомВенчался вождь сердец — певец,И свитки пламенных канцонХранил раздушенный ларец.Теперь же должен ловчий словИдти на грубый лов монет,И сыпать жемчуга стиховВ надменный крик столбцов газет.Но не пропустит зоркий взорСреди реклам и жирных строкТвоих стихов простой набор,Как в щебне — голубой цветок!МАГИ
Нет, мы не люди — мы древние маги,В башнях чертившие свой гороскоп;«Было» и «будет» связав на бумаге,Ждем прохожденья завещанных троп.Варваров орды гудят под стенами,В шлемах у латников волчьи хвосты;Светоч Психеи мерцает над нами:Мы не опустим цепные мосты.Крошатся глыбы под медью тарана,Кровью запятнаны мышцы гонцов,Но не воскурим чужим истуканамТайными знаньями наших отцов!Выше, все выше витыми ходами:Бездне и смерти посмотрим в лицо!Светоч Психеи мерцает над нами,Внукам несем Золотое Яйцо!1925СООТВЕТСТВИЕ
Взойти ступенями, внизу оставив гам,Промеж гранитных псов и темнохвойных сосен,И вдруг над кленами, чей лист кровавит осень,В сквозистом воздухе — резной на сваях храм.Амиде ли, Фудо или иным богам,Которых вид свиреп и смертному несносен,Кому ты посвящен? Кому в рассветах весенОт белых пышных груш исходит фимиам?В ограде лаковой пространство мерит шагомСтарушка в кимоно, свершая свой обет,И звонко падает мольба ее монет.Так дальний костромич в часовне над оврагом,Соседа постучав по тощему плечу,Направит «к Празднику» семишную свечу.1922Фузан. КореяЖЕНЬШЕНЬ
Л. А. Зандеру
Того, кто волей тверд и помыслами чист,Проводят гении лесистым Да-Дянь-ШанемВ извилистую падь, к затерянным полянам,Сокрывшим зонт цветов и пятипалый лист.Но злобны демоны, владыка-тигр когтист:Не торопись звенеть серебряным данномПод вязью вывески торговца талисманом,Где пряных зелий дух и горек, и душист.Сложив шалаш, постись! Из недр росток женьшеняСбирает старику любовные томленьяИ смертному двоит даренный Небом срок.А в мглистый час Быка, созвездиям покорен,С молитвой праотцам бери олений рог,И рой таинственный, подобный людям, корень.ГАНЕША
У розовых развалин в буйных розахУкрыл воздушными корнями банианСтаринный жертвенник, и в кружеве лианНа плитах воины в даронесущих позах.Горящим обручем лампад обрамлена,Синеет в мраморе таинственная ниша,Где дремлет в лотосе, глухие гимны слыша,Большая статуя премудрого Слона.В ногах у Ганеши лег ворох полумертвыйДушистых венчиков, янтарных, как заря;Рассыпан крупный рис на плитах алтаря,И медь блестит, устами дев истерта.1920Кэнди, ЦейлонКУРИЛЬЩИК
Малаец курит. Воспаленный взглядПрикован желтым огоньком светильни.В углу, над палубой пустой и пыльной,Дым опиума стелет сладкий яд.Весь день грузили. Плечи, грудь болят…Упал туман, горячий и обильный,Но белый человек, колдун всесильный,Зажег шары сверкающих лампад.И наглый мертвый свет неумолимоБьет яшмово-коричневую грудь.Вдыхая благодать святого дыма,Дрожит иссохший стан. Зрачки — как ртуть,Но узколобое лицо надменно:Он курит — что ему до всей вселенной?1921СингапурСТИХИ ИМПЕРАТОРА ЮАНЬ-ХАО-СЯНЬНадпись на фарфоровой чашечке в Яшмовой зале музея Гимэ, в Париже
От грусти осени темнее сумрак леса,А тени облаков вечернюю несут прохладу.К растеньям водяным прильнули рыбы в каменном бассейне,И гуси дикие на инее песчаной мели отдыхают.Начертано Императорской кисточкой в один осенний день года У-ЧжеЯПОНСКИЙ ХРАМИК
М. Урванцеву
Коричневый дракон изваян в потолке;колючие хвосты сползают по колонкам. На лаке алтаря зеркально-ломкомнефритовый божок уселся в уголкеи пухлым улыбается ребенком. Внизу — огромный и горбатый черный краб —потрескавшийся гонг старинных церемоний,и бронзовых курильниц ряд зеленый. Приятно приторен и ароматно слабувядший запах прежних благовоний.1922ШимоносекиТАНКА
БелокрылаяСтайка бабочек дрожитНа ветвях с утра.Нет, то слива расцвелаУ взмутненного пруда!ВИШНЯ
Холодно. На бумажном окне, за решеткой бамбука,карлик-вишня в чашечке синеузорной. Долгая мукаискривила росток непокорный… Плачет одна горбатая веткарозовым роем цветков. Переплет тростников —как клетка.1920Моджи, ЯпонияФОНТАНКитайская вышивка
Фон — темно-шелковистая листва.В кольце из бархаток оранжевых — фонтанроняет на папирусы серебряные капли. Над притаившейся водой краснеют листья;их отраженья, оторвавшись,поплыли стайкой рыбок золотых. Среди фаянсовых зеленых вазлиловы бабочки гелиотропа,а около нарциссов золотых —лазурный зимородок с длинным клювом. Вдали, меж сосен, видно мореи облака прозрачно-розовых вершин.1921ГонконгНА СЕВЕРЕБубен
А. П. Ющенко
Сопки сегодня с проседью,Иглы льда у отлива;К самым поварням[39] осеньюНерпы легли лениво.Скоро с гор на равнинуВ нартах скочуют тунгусы;Будут менять пушнинуНа спирт, бисер и бусы.Хилый старик зашаманитНочью в угарной юрте;Бубном огромным грянет —Грозный, хмельной и юркий.Пламя костра ответитБубну тревожной дрожью,Зайчиками расцветитКагаглю[40] из красной кожи.Бубна тупые ударыВырвались из юрты в селенье:Бродят по стуже чары,Жмется табун олений,И вкруг луны возникаетКруг ледяной и туманный:Глаз Аннанэля[41] мигает —Слышит он бубен шаманий!..1923«Когда в аду встречались Данту…»
Как Данту — подземное пламяДолжно твои щеки обжечь.В. БрюсовКогда в аду встречались ДантуМилльоны трепетавших душ,Когда король лобзал инфанту,И к Дездемоне крался муж;Когда Франческа да РиминиПрочла, как умер Ланчелот,И Фауст к Броккенской вершинеС проклятым направлял полет —Я с ними был. За их плечамиМеня сжигал огонь сердецИ ранил острыми мечамиСтрастей безрадостный конец.Но если страсти и страданьяТеперь затоптаны толпой,Поэт их ждет среди скитанийСвоей мятущейся душой.«Ветер весною вишневый мой сад осыпает цветами…»
Ветер весною вишневый мой сад осыпает цветами;Милая, тело твое — розовый жемчуг весны!Летом брожу у дверей, истомленный любовью и жаждой;Милая, лишь поцелуй жажду мою утолит!Осенью роза роняет на мрамор усталые листья;Милая, розою будь: сбрось предо мной лепестки!Волны зимою выносят на берег немало богатства;Милая, нашу любовь тоже зима принесла!ВАМПИР
Когда бродячий пес вещает срок живого,И скрип сухих осин, назойлив и визглив,На самом дне души царапается снова,И, камень времени от склепа отвалив,Из тьмы встает вампир, как Лазарь воскрешенный,И в ржавой плесени когтистых крыл извив.В могиле не потух твой рот окровавленный,Как прежде бел и остр неровный ряд зубов,И бледен хищный лик, и узкий, и влюбленный.Полуночный палач! Всю лаву южных слов,Все рудники души, молитвы и порокиТы жадно высосал в кошмаре знойных снов,Когда багряный серп, как язва на востоке.И страшны мне живых пытливые зрачки:Я — гроб ограбленный, пустой и одинокий,Где зреют в трещинах седые пауки…У БЕСЕДКИ
Вы ускользнули с медальонаВремен Мари Антуанетт,Который мне оставил дед;Вы ускользнули с медальона,Но на эмали — шелк роброна,Парик, и фижмы, и корсетВремен Мари Антуанетт.Я помню черные ресницыИ глаз египетский разрез:Ведь он доселе не исчез!Я помню черные ресницы,Чуть резковатый профиль птицы,И пальцы, полные чудес,И глаз египетский разрез.И чудится: встречался с Вами,Шептал изрядный мадригалВ ротондах опустевших зал…И чудится: встречался с ВамиИ вечерами в быстрой гаммеДухов, шандалов и зеркалШептал изрядный мадригал…«Двенадцать строк пропели мне…»
Двенадцать строк пропели мнеПодарок робкий и нежданный;Так мореходу — на волнеВдруг огонек мелькнет желанный.Когда я думаю о Вас,Я вижу лес в смятеньи вешнем,И влажный блеск лучистых глаз,Который хочет быть безгрешным.Но разве грех, когда в кореБерез могучий Эрос бродит,Иль в буреломе, на горе,Себе подругу лось находит?Рога в крови, протяжен рев,И клочья шерсти на отлете…Так неужели этот зовВы тоже грешным назовете?«Больше года не слышал пули…»
Больше года не слышал пули.Не летал, не встречал друзей;Вы жар-птицею впорхнулиВ пустоту раскаленных дней.Тридцать суток был болен Вами —Ни задуматься, ни писать.Только в памяти вечерамиЦеловал Вашу медную прядь.Ворожил из бетонных буднейСуховатый и странный рот,Но теперь, вместо сладких лютней,Завывает о страсти фокстрот.И не медленная мандолина,Над подстриженным парком паря,Колыхает края кринолинаВ круге розового фонаря!«Ты вся — как терпкое вино…»
Ты вся — как терпкое вино,Твои движения крылаты,И странно: крыльев не даноПлечам, по-девичьи покатым.Ты вся — стремленье, вся — полет,Ты — Никэ на носу триремы,И мчится складок хоровод,Как ритм любимейшей поэмы.В твоих порхающих шагах,В точеном, легком, нежном теле,Отважно-ласковых рукахБылые весны мне запели,И я хочу лететь с тобой,Не озираясь на преграды,Единоборствуя с судьбойЗа долгожданные награды!ПЕСНЯ О КАМНЕ
Ольге Тельтофт
I
Камень суров и спокоен,Неповоротлив на вид,Но приглядитесь: он строен,Сколько свершений таит!Камень в кольце королевы.Камень измолот — в пыли,В каменном панцире чревоПламенно-жидкой земли.Жизни прообраз — в кристалле:Творческий в гранях расчет;В форме, застывшей в начале,Радужно камень цветет.Но бирюза, изумруды,Слишком истерты толпой:Взглянем на мощные груды,Спящие в толще земной.II
Пращур косматый и древнийВ гари пещерных костровКамнем обтесывал кремниДля боевых топоров.Выточил острые стрелы,Тверже, чем мамонтов клык:Ими, упорный и смелый,Бил ледниковых владык.Бросив кремневые сверла,Гнал табуны средь степей —Выпить горстями из горлаКровь захрапевших коней.Шили сутулые детиЖилами в рыбьей игле,Жар сохраняя столетьяВ крытой костями золе.III
Вертится шар… Подо льдамиЖарче дохнули моря;Первый божественный пламеньПлиты лизнул алтаря.В реве стихий — перемены:Требуют жертвенных мук;В рощах дубовых дольменыГрубо смыкаются в круг.Возле курганов отчизныПлоские идолы бабВидели скифские тризны,Падал заколотый раб.Липкою кровью согретый,Камень родил колдовство:В каждом кристалле — приметы,В каждой скале — божество.IV
Ярче забрезжили боги,Тверже их воля велит:Храмы им нужны, чертоги,Серый и красный гранит.Циркулем скалы обмерив,Полировали песком;В зное застывшие звериСжали Египет кольцом.Ходом пробитый песчаник —Мумиям верный приют;Царь пышносвитный и данникВ охре на стенах живут.Солнца законы суровыВ иероглифных строках:Камень, израненный словом.Слово лелеет в веках.V
В царствах низовий Евфрата —Клином заостренный знак;Бык пятиногий, крылатыйСерый дробит известняк.Мысль улетала все выше,Звездный исчислен полет,Строит ступенчато крышиЧернобородый народ.Ведомы злобные силыБесов пустынь и чумы,Но амулеты — бериллыЩит пробив ангелов тьмы.На плитняке, в барельефах,Шествуют важно вожди:Круглые мышцы в доспехахС камня не смоют дожди.VI
Вот в белый мрамор ПаросаЗвонко внедрилась кирка:На корабле остроносомКамень белей молока.В мраморе — мир задремавший,Сонм олимпийских богов;Каменщик, гением ставший,Их разбудил из оков.Знаем недаром преданье,Будто бы камень ожил:В статую страстною дланьюМастер дыханье вложил.В тихих триклиниях — гермы.Лики уснувших отцов;Стройные храмы и термыМрамором славят творцов.VII
Знали и позже, что в рудахСкрыт заповеданный мир:В каменных толстых сосудахЖизненный зрел эликсир.Тяжки подвальные глыбы,Трепет светильников хил;Вопли подъятых на дыбыКамень в себе задушил.В панцире каменных башенВстали в горах города;Хлынула в борозды пашенКрасная кровь, как вода.Глянули окна часовенВ стрельчатый сдавленный сводКамень узнал, как греховенВ исповедальнях народ.VIII
А короли погибали,Вера скудела в сердцах…Ввысь небоскребы из стали!Вниз — купола на церквах!..И, сокрушая святыниНатиском мертвых машин,Смерч обращает в пустыниЛоно цветущих долин.Души теперь не крылаты,Чудо ли нас изумит?Камень, из жизни изъятый,Злобно и медленно мстит.И не на вечных порфирах,И не на стойких камняхВписаны наши стихирыО лихорадочных днях…IX
Но иссякает Природа,Вижу в тумане веков:Встанут и сгинут народы,Дети последних отцов.Будет, о, будет мгновеньеСмерти всего, что живет —Каждая клетка растенийВтянется в круговорот…И на потухшей гробнице,В холоде звездных лучей,Зашевелятся частицы —Семя оживших камней.Тайна сия велика,Нам ли ее обнять?Жизни иной, многоликой,В камне-кристалле печать!1922–1943Владивосток — ШанхайВИКТОРИЯ ЯНКОВСКАЯ
ЯПОНСКИЙ ВЕЧЕР
В окно мое смотрятся горные вишни…В окно мое смотрятся пики хребтов…Вдали разбиваются волны чуть слышноВ бетонные линии серых молов.Ты знаешь ли ветер душистый и теплый?Он в вечер японский скользит в городах,И сыплются звезды осколками стекол,И жутко, и странно мне в чуждых садах…Гитары японской кото в отдаленьиЩемящий и с детства знакомый надрыв…Средь рам раздвижных и в сквозном углубленьиСлегка резонирует странный мотив.А запах поджаренных свежих каштановИ возглас, понятный мне: «Кори-мамэ»,С далеких и ближних прошедших экрановМгновения жизни сближают в уме…ЧЕТЫРЕ КАКЕМОНОИз цикла «Японской кистью»
Весна
Шляпы, шляпы, шляпы — зонтики,А под ними пары голых ног.Поле водное на ломтикиТропки режут вдоль и поперек.Руки липнут в грязной слякоти;В них зеленые росточки: рис,Как надежды, садят шляпы те —Всю весну качаясь вверх и вниз.Лето
Вечер. Тихи лягушек дуэты.Спелся даже с цикадой кузнечик!И ласкался — заметило это —С черной бабочкой розовый венчик…На огонь от моей сигаретыСветлячок налетел по ошибке…А луна — ты придешь для поэта,С ним деля одинокость улыбки…Осень
У щита золотой нимб.Он червленый. На нем воронИ сухая ветка под ним…В отдаленьи — черные горы.Кто свой мрачный герб бросил?Не Вселенная ли? Нет!Это вид. Это только — ОсеньИ луна, пролившая свет.Зима
Ветром прорвано бумажное оконце:Чья рука по фолиантам бродит ровно,А другая зябко жмется над жаровней?Тонкая, точеная рука японца…Вижу чайничек с дымящеюся чашкой,Ноги скрещенные, пестроту подушки…Но прихлопнул ветер дырочку, как вьюшку,И чужая жизнь навек ушла из вашей!1930КореяВиктория Янковская и Елизавета Кауфман, жена редактора журнала «Рубеж». Корея, 1934 г.
СЧАСТЬЕИз цикла «Японской кистью»
Подо мной долинные шири.Цвета неба веер в руках,А на нем нарисован ирис:Вверх и вниз четыре мазка;Он один, как и веер этот;Тень от бабочки села вдруг:Показался на шелке трепет?Или это от дрожи рук?..«Жить хотите в веере, бабочка?Этот ирис я вам отдам —Неживой, не отцветет, не в вазочке…Вы же знаете: счастье — обман!»Тень от бабочки на неживом ирисе…Разве это не счастье само?Потому что счастье — вымысел.Сейсин, КореяПОБЕГ
Ужасны вы, ненужные часы!Обычно, август, ты мне их бросаешь.И, путаясь в кустах среди росы,Я ласковые веточки кусаю.В такие дни бегу я не хребтом:Пересекая яростно отроги,Туман вдыхаю воспаленным ртом,О скалы расцарапываю ноги!Промокнуть и продрогнуть бы насквозь!Устать бы, наконец, до бессознанья!Побольше шрамов, ссадин и заноз,Побольше внешних острых задеваний…Заглохнет и затупится внутриТо, для чего нет места в этом мире,И четкие корейские хребтыОпять предстанут радостней и шире.1932КореяГУСИ
Это ночью пролетали гуси —Над уснувшим городом большой табун;Но от крика их всегда проснусь я,Точно в душу сна вонзается гарпун!Этот звук всегда одно и то же:Беспокойная тоска, стремленье вдаль…Весь инстинкт бродяжий растревожит,Сдернет память драпирующий вуаль.Вижу тающие озеринки,И протоки за шуршащим камышом,И ледок последний — паутинка —Исчезающий под утренним лучом.Распушились вдоль по речке вербы,И тальник набух и покраснел в ветвях,Задрожат охотничие нервы,Сердце, мысли — в пролетающих гусях.Пойнтер мой проснулся, поднял ушиИ, повизгивая, закусил губу…Милый, мы с тобой родные души —Бросим город весь за фанзу иль избу.Чтоб она у озера стояла,Где на зорях отдыхает дикий гусь,Где багульник расцветает в скалах,Где была нам незнакома эта грусть…Пойнтер милый, разве это мало?СиньцзинОСЕННИЙ ПЕРЕЛЕТ
Все в красочном осеннем оперенье,Как распустивший хвост фазан-петух,Крадусь с двустволкой вдоль озер в волненьиИ, точно пойнтер, напрягаю слух.Слетают утки всплесками прибоя,«На юг! На юг!» — октябрьский их девиз.Ах, поменяться бы своей судьбоюИ с птичьего полета глянуть вниз!Нежданно — смерть от маленькой дробины,Зато в полете вечном жизни путь,И мир просматривать, как ленту кино,И где понравится — там отдохнуть.Осенняя утиная фиеста!И бесконечные простор и ширь!..А мы — рабы друзей, вещей и места,Нам узы эти — тяжелее гирь.И, наглядевшись, я стреляю в стаю…Опомнись. Не завидуй облакам!Мгновенно жизнь утиная простаяБезвольно падает к моим ногам.И всплески судорожно будят воду…Луна за горизонтом жжет костер.Осенняя вечерняя природаРоняет оперенье вглубь озер.ВЕСНОЙ
Мы блуждаем весною втроемВ зеленеющих парках столицы.Над весенним, но мутным ручьемОдуванчик цветет златолицый.И сирени, и яблони тутНепохожи на грустных невольниц —Так обильно, космато цветут…Мне за них не обидно, но больно.Две-три пагоды выгнули вдальТемно-красные стильные крыши;Горизонт — перламутр и эмаль,Небо майское радостью дышит.И, как новая вольная мысль,Как контраст старины с современьем, —Самолет чертит гордую высьИ в душе зарождает волненье.СиньцзинНЕДАВНО
Недавно я видела южное небоИ даже колосья пшеницы…Красивы прообразы нашего хлеба,Колосья, как стрелы-ресницы.А южное небо совсем не такое —И глубже оно, и звездистей.Но режут экспрессы пространство любое,Я снова в стране этой льдистой.Здесь реки не синие — реки в оковах.Под небом беснуются галки,Предвестники зим неприютно суровых…Мне лета минувшего жалко!Синьцзин«Точно раковина, небо на закате…»
Точно раковина, небо на закатеОтливает перламутром и багровым,И луна дневное бёленькое платьеНа глазах сменила золотым покровом.И в неверном этом переходном светеПочернели чайки и взвились, как листья, —Как сухие листья, что взметает ветер,Как мазки небрежной своенравной кисти.Я сама не знаю, как случилось это,Заволнилось море, стал прозрачен воздух…И — ушло опять незримо быстро лето,Как, срываясь в ночь, летят в пространство звезды…КореяХАРБИНСКАЯ ВЕСНА
За белой мартовской метельюПришла немедленно весна,В саду запахло талой прелью,Природа тянется со сна…Каток расплылся желтой кашей —И голуби снуют по ней:Урчат, блаженствуют и пляшут —Их шейки — радужней, синей.По-новому грохочут звонкоСоставы поездов вдали.А в воздух — золотой и тонкий,Исходит нежность от земли…Не служат ей помехой трубы,И копоть не мешает ей —Весна скользит в глаза и губы,Добрее делает людей!ОТ ОДНОГО КОСТРА
Кто мне раздвинул широкие скулы,Бросил зигзаги из черных бровей?В леность славянскую круто вогнулисьЗлобность и скрытность восточных кровей.Беженству рад, как дороге скитаний,Любящий новь непоседливый дух:Чувствую предка в себе, Чингисхана,И устремляю в минувшее слух…С ухом прокушенным конь иноходныйМчится по Гоби душисто-сухой:Раньше не знала бы этой свободы,К возгласам крови была бы глухой!Плоское звездное небо над нами;Бледный костер поедает аргал;Пахнет уставшими за день конями;Воет в степи боязливый шакал.Наш огонек замечают другие:Вот подскакал любопытный монгол —Черные космы и скулы тугие.Делим свой вкусно кипящий котел.Это — мой брат, разделенный веками,Лег на кошму и запел в темноту.Теплый аргал разгребаю руками —Миги из жизни тихонько краду.Из двадцати семь столетий откинув,Вижу идущей себя по степи:Неизгладимые в сердце картины —Годы не могут их тьмой окропить…Годы не могут отчерпать из кровиВлитую Азией в тело струю,И над глазами раскосыми — бровиЧасто чернеют в славянском краю.1930У ГРАНИЦЫ
В хижине у озера далёко,Где проходит русская граница,Я живу… и думаю жестокоО стране, которая мне снится…Там вдали, на плоском побережье,Бродит пограничник цвета хаки.Между мной и тем река мережитСиней ниткой земляную скатерть.Мне преградою не эта речка…Путеводные сгорели вехи.И не перекинуться словечкомСо страной, где слезы даже в смехе……………………………………………………..Больно стынут мысли… НедалёкоВ дымке горизонта, за границей —Белый дом… мой дом… Но жизнь жестока,Без конца и вечно только снится…1935На берегу реки Тюмень-Ула«Весенними влажными днями…»
Папе-Тигру
Весенними влажными днямиОдна я блуждаю с винтовкой.Пересекаю часамиОвраги, долины, сопки.По-разному смотрят на счастье.По-разному ищут дороги.А мне — побродить по чаще,В росе промочить ноги.И сердцем дрожать, как собака,На выводок глядя фазаний,А ночью следить из мрака,Как угли пылают в кане.Такие простые явленья,А жизни без них мне не нужно.И здесь, в горах, в отдаленье,Мне кажется мир — дружным.1934Я ЖДУ
Кузине-Фиалке!
В старой заброшенной хижинеЯ развела огонек.Стелется пламя униженноВозле смуглеющих ног.Ты же тропою окольноюНа огонек мой придешь.Сумерки дрожко-стекольныеЛезут в отверстья рогож.Синее, звездное, вечное —Сдвинулось складками штор…Счастье осеннего вечераСсыпалось в этот костер.1928«В чаще, где пахнет грибами…»
В чаще, где пахнет грибами,Хвойными талыми смолами,Я пробираюсь за псами —Дикая и полуголая.Как раскричались цикады!Путь мой запутан лианками…Вновь ничего мне не надо!Снова я стала Тарзанкою!1936БАГУЛЬНИК
Пора была вам распуститься лишь весною,Цветы багульника малиновых оттенков,Но, в вазочку поставленные мною,Вы распустились вдруг на тонких ветках…На улице зима и снег еще белеет,А вы нежнейшими дрожите лепестками,И листики тихонько зеленеют,Глядя кругом весенними глазами.Вам преждевременное пробужденье странно?Вам кажется — судьба цветочная ошиблась?Нет, — каждого не поздно и не рано —По предопределенью сердце билось.1930«Ночью я зачиталась нечаянно…»
М. С. Рокотову-Бибинову
Ночью я зачиталась нечаянно.Вышла в сад. Все уже голубое.И луна — точно роза чайнаяЗа рассветным туманным прибоем.Сразу тополи стали глазастыми,Растопырив ресницы впервые;А движения ветра вихрастогоПровели по песку кривые.Это май бросил ландыш с азалиейНа хребты исполинской горстью…Ты весна моя радостно-шалая!Ты, душисто-крылатая гостья!1930СейсинШАНХАЙСКОЕ
Б. Л. Суворину
На Французской Концессии есть пустыри,Где могилы китайцев буграми;Где трава, как в деревне, цветами пестрит;Где плакучие ивы ветвямиВ нежно-желтеньких почках качают весну…Где свистят настоящие птицы —Не из клеток… где я почему-то взгрустнуНа горячих кусках черепицы…Наш асфальтовый серый унылый пассажС целым рядом домов трафаретных —Затенит на мгновенье далекий мираж.Проскользнувший в цветах незаметных:Золотой одуванчик увижу я вдруг…Вспомню пастбище в нашем именье!Молодых лошадей, коз и клеверный луг,Белый замок внизу в отдаленье…Но… пронесся зачем-то крикливый мотор!Задрожал и поник одуванчикНа печальный китайский могильный бугор,Прошептав: «Извини, я — обманщик…»Я жалею цветы городских пустырейИ забытые всеми могилы…А посаженных в клетки пичуг и зверейЯ бы всех навсегда отпустила…И корейским цветам расскажу я потомПро смешной одуванчик шанхайский,Что могилу считает высоким хребтом,А пустырь — обиталищем райским!И про то, как, забывши свой грустный уделИ раскрыв золотистые очи,В этом городе плоском мгновенно успелОдуванчик меня заморочить…1929ШанхайСКАЛА-БУДДА
Здесь море, шиповник, песок раскаленный.Цветы голубые морского царя[42],И я — человек, перед ним оголенный,Сливаюсь с песком. Я желтей янтаря.Второй человек — это Будда из камня.Природа швырнула его на скалу —С ним встреча сегодня случайно дана мне:Ему поклоняюсь, его я люблю.Теперь поняла я пристрастье к растеньям:Он травы велел мне в потоки кидать;Их жизнь берегу я с языческим рвеньем —За лишний цветок может он покарать!Спокойный и серый. Он к морю очами,А справа и слева огни маяков.Он их наблюдает густыми ночами,От скал отстраняя слепых моряков.Шиповник малиновый, белый ползучийИ плющ — все по скалам стремится к нему…Твое ли ученье, приказ ли твой лучшийЯ в лунную ночь эту точно пойму?1929ЛукоморьеБУДДА И Я
Разбросаны в небе лохмотьяБагровые в серых штрихах,А море в закатной дремотеКачается в берегах.На пляже песчаном и нежномБеседуем с Буддой одни,Следя, как меняют одеждыГорячие летние дни.Он тихо спросил о желаньях —Он каменный, вечно немой.И с грустью, услышав молчанье,Задумался надо мной.Но я прочитала в ответе:Не думай о них никогда,Дано больше многих поэту —Все прочее суета!1932ЛукоморьеОСЕНЬ
Только слышать шумы буйных сосен.Только видеть взвихренное море!Это ты — прекраснейшая осень,Ты летишь ко мне, ветра пришпорив.Куришь смолы пряных ароматовИ бросаешь огненные блики.Но воинственно блистают латыСквозь просветы девичьей туники.В солнце — обжигающая нега.В ветре — всепронзающая стужа.Горизонт сверкает в блеске снега,Волны мечутся в обрывках кружев.А вокруг еще пылают клены,И синее неба генцианы,И томящие, как зов влюбленной,Звуки неба — птичьи караваны.1938«Звенящие волны чумизы…»
Звенящие волны чумизыИ сжатый созревший ячмень.Под летним полуденным бризомИм шевелиться лень.Иду по полям бороздою,Иду, улыбаюсь и жду:Какою наделишь мздою?Какую пошлешь звезду?ВЕЧНОСТЬ
Михаилу Щербакову
Луна, как нерпа золотая,Ныряет в облачных волнах,А моря гладь лежит, блистая,И плещется в дремотных снах.Хребет богатырем уснувшимГлядит на небо сквозь века.Кто знает больше о минувшем,Чем волны, скалы, берега?Песчинкой на песке у жизниПроходит бытие людей:Печали, радость, укоризны —Вот чем полны осколки дней…А вечность проплывает мимо,А вечность окружает нас —Она одна, одна не мнима,Непостижимая для глаз…Глядите в море, в звезды, в небо,Послушайте лучи луны:Там вечность совершает требу…Все остальное — только сны…Все остальное — преходяще.Есть мы иль нет, а жизнь течет.Роса горит в сосновой чаще,Земля свершает оборот…А Вечность — мудрая, простая,Лежит вокруг меня в песках.И, точно нерпа золотая,Луна ныряет в облаках.1940ЛукоморьеНА ПЕРЕЛЕТЕ
Ландшафт Маньчжурии равнинныйУходит в даль бескрайную.Над ним царит гомон утиный —Беседа птичья тайная.Из затонувшей старой лодкиЯ наблюдаю озеро:Закатный пурпур сетью тонкойНа камыши набросило.А перелетной птицы стаиИз неба, как из вороха.Летят, летят и где-то тают…И вкусно пахнет порохом…1942«Шелестит тальник. Журчит, звенит река…»
Шелестит тальник. Журчит, звенит река.Пухнут в синеве снежками облака.И жужжат-гудят печальные шмели.Пляшут бабочки над илом на мели.Растворяюсь в синем небе и воде.Я ли всюду? Или нет меня нигде?Или это ощущенье бытия?Может, нет меня и вовсе я — не я!..Мне теперь бы только речкою бежать…Ни о чем не знать, не помнить, не страдать…Колыхаться в тальниковых берегах…И не думать о людских больных делах…Зеленеют томно-сонно тальники.Плещут рыбы по извилинам реки.И жужжат шмели, и жгутся овода…И бежит, бежит куда-то вдаль вода…1943СахаджанЗЕМНОЙ ПОКОЙ
Стеклом зеленым движется река.Шуршит головками созревший гаолян.И сумерки, плывя издалека,Свежи и ароматны, как кальян.Затягиваясь ими глубоко,Я увожу с собой такие вечера.Дабы жилось когда-нибудь легко,Иметь нам нужно светлое вчера.Чем меньше на земле любимых душ,Тем мне пустыннее среди толпы людской.Лишь блики зелени, закатный ружИ плеск воды дают земной покой.Земной покой — предел чего хочу,Раз я должна зачем-то жить да быть.Земной покой — пока не замолчу —Траву, закат и воду, чтобы плыть.1943МеергоуТЕ ГОДА
Несколько лет я ходила за плугом,Несколько лет я полола грядки.Время летело тогда без оглядки —Даже зима не давала досуга.Дров запасала по двадцать сажен, —Чудных трескучих березовых дров,Сечку рубя для быка и коров,Лучшие вещи нося на продажу…До восемнадцати километровШла по морозу давать уроки…И все равно бормотала строкиВсех подходящих к моменту поэтов.Или свои запишу на дощечке,(Часто гвоздем на кусочке коры…)Мысли мои расстилали коврыИли неслись, как бурлящие речки…Помню ночные свои бормотанья…Длинные годы без слухов, без вести…Жизнь в опустевшем, покинутом месте…Яркость весны и красу увяданья…Цену узнала и дружбе, и лести,И одинокой прекрасной свободы…И не забыть мне те страшные годы —Стали они для меня всех чудесней.1947Тигровый Хутор«Спасибо, Господи, что юмор мне отпущен…»
Спасибо, Господи, что юмор мне отпущен,Что есть на свете розовые стекла.Что хоть гадаю на «кофейной гуще»,Но вера в счастье все же не поблекла.Что ночью еду я с промокшими ногамиНа собственной арбе по хлипкой грязи.Но верю — ждут меня за дальними горами,И теплится огонь приветным глазом…Курю, пою тихонько, вспоминаю были —Под скрип колес и стон быка протяжный.Дай, Господи, чтоб чувства не остыли —Раз все событья мира здесь так маловажны…1947Тигровый ХуторВСТРЕЧА С МОИМ РОБИНЗОНОМ КРУЗО
Как пригоршни сверкающих червонцев,В сухой траве рассыпались цветы:Адонис-амурензис[43] — это солнце —Его осколки с синей высоты.Передо мною бурундук изящныйПо сваленной лесине пробежал,А на скале над хвойной дикой чащейКак изваяние застыл горал.Прозрачны реки, каменисты, быстры…В зеленый сумрак не проникнет зной.И тишину не нарушает выстрел.Лишь кедры хмуро шепчутся со мной.………………………………………………….Брела одна, свободная, как ветер…И вдруг… в твое попала зимовьё…Так Океан Тайги расставил сетиИ принял нас во царствие свое.1949СахаджанЕВГЕНИЙ ЯШНОВ
МУЗА СТРАНСТВИЙ
Пропала во мраке тропинка,Туманом запахло с болот,И месяца медная льдинка,Обтаяв, по ветру плывет.Зажег я костер у дороги.Безлюдье, бугор да ветла,Да тень моя длинные ногиВ соседний овраг занесла.Лишь паспорт намокший в карманеИ старое с ним портмоне…Поплачь о заблудшем Иване,Молись, моя мать, обо мне!«Лысая Азия! Сколько кругом…»
Лысая Азия! Сколько кругомДикой извечной свободы!Все зародилось на лоне твоем:Злаки, стада и народы.В круговращеньи судеб мировом,Знаю, весенние водыСнова наполнят степей водоем.Чувствую я, из Европы беглец,Отпрыск культуры постылой,В гаме верблюдов, коней и овецПотенциальные силы.Слышу, как в творческом акте ОтецПружит набухшие жилы.Вижу, мужает скуластый творец.Жатва — на западе, в Азии — жнец!1920«Смотрю ли в небо голубое…»
Смотрю ли в небо голубое,В ночи ль мечты свои таю,Слежу ли время роковое —Я чувствую любовь твою.Она ведет меня в пустыниБездушных сумасшедших дней,И тихо в сердце тает иней Бездомной старости моей.3 февраля 1920НА КОКСУ
Рассказывая про былое,Как встарь, течет-кипит Коксу.Заката окоПозолотило золотоеТвою осеннюю красу.Превращены мои желаньяВ прозрачный золотистый свет.И издалекаЕдва доносится дыханьеУмчавшихся в былое лет.Их буйный хмель невозвратимыйКак будто воротить спеша,Надеждой хрупкойИ страстью острою томима,К тебе, голубка,Любовно тянется душа.8 апреля 1920«Чернеют вечера, сереют годы…»
Чернеют вечера, сереют годы,В душе все ветер, ветер… не любовь,А старческая желчь свободы —Ненужной! — раздражает кровь.Осталась лишь одна — последняя! — отрада:За шахматною постигать доской,Что преходящи ухищренья ада,Неколебим порядок мировой!1 ноября 1923СМЕРТЬ
Осеннее солнце, поля, паутинки,Вдали — горизонт голубой,И змейка бегущей в пространство тропинкиБезмолвно зовет за собой.Как будто немного, и ты потеряешьВсе связи с былым до конца,И близкого друга совсем не узнаешь,Любимой не вспомнишь лица.Останется только пустынное полеС простором его голубым,В котором сознанье без страха и болиТихонько растает, как дым.17 сентября 1926«Взглянешь в окно на город ночной…»
Взглянешь в окно на город ночной,Спросишь судьбу: зачем и куда?Треплет, уносит ветер года —Желтые листья по мостовой.Чье-то лицо вонзится в тебя.Это ж она! Но время не ждет.Ветер уносит листья вперед.Новую встреть и люби, не любя.Только стихи в душе зазвучат,Как в кабаке, утонешь в тоске.Вот и седая прядь на виске.Годы все так же вихрем летят.Взглянешь в окно на город ночной,Спросишь судьбу: зачем и куда?Броситься, что ли, вниз головойИ позабыть себя навсегда?19 сентября 1926АЗИЯВариант
Колыбель и надгробье,Пракультура, праглушь, —Ты глядишь исподлобьяНа сумбур наших душ.Возрастила ты злаки,Оседлала коней,Пролила ты во мракиТихий свет алтарей.Обрела ты в пустынеИзначальный закон,Написала на глинеНачертанье имен.Наполняла ты тропыГулом конских копыт,Потрясала ЕвропыЗарождавшийся быт.И с невольным вопросомДо сих пор мы в твоемДревнем взгляде раскосомНовых замыслов ждем.4 августа 1928В МАНЬЧЖУРИИ
Судьбы запутанный итог,Сводимый говором копыта.Пыль сладковатую дорог,Цвета и гам чужого быта,Чужой пейзаж, чужой порог,Восточной девушки ланитыИ речи кружево чужойЛюблю бродяжною душой.И здесь, в Маньчжурии, слепятИероглифы, тряпки, знаки,Лавчонок с чем-то чайный ряд,Меж них голодные собаки,Гортанный крик, замкнутый взглядИ сквозь сползающие мракиЗовущий к радостям ночейФонарь китайский у дверей.Как Духа Мрака древний стяг,Фонарь качается кровавый…Он, как убийца, что в оврагНемую жертву сталью ржавой,Влечет усталых и бродягВ притон забыться за отравой…Тысячелетья напролет фонарь зовет…1920-е«Бегут сумасшедшие годы…»
Бегут сумасшедшие годы,Звенит колокольчик-мечта,И юноша седобородыйВдруг видит, что жизнь прожита.Он может, коль хочет, смеяться,Он может поплакать в тиши,А годы без устали мчатсяС остатками юной души.1 июля 1929«Я слушаю вьюг завыванье…»
Я слушаю вьюг завываньеВ пустынях отживших сердец,Я чувствую горечь сознанья,Что близок печальный конец.Но самое главное — этоБессилье понять, почемуДуша человека от светаБежит в безысходную тьму.4 сентября 1931«Медлительно по азиатским долам…»
Медлительно по азиатским доламТекла вперед истории река,Порой плескаясь гунном иль монголом.Забыты нами кочевые тропы;Наполненные ржанием векаЗаглушены шоферами Европы.Но нас ведет тропинкой прихотливойСудьбы неугомонная рука,Сменяются приливы и отливы.Для наших внуков не придет ли время,Когда они средь смут издалекаУслышат вновь бряцающее стремя?10 сентября 1932В МАТРОССКОМ КАБАКЕ
Когда на мир нисходит мрак,Неразрешимые вопросы,Люблю порой уйти в кабак,Где дико пьянствуют матросы.Там власть дает мне скверный ромИной увидеть мир, нездешний,Над нашим безысходным зломСияющий красою вешней.Кипенье скорби мировой,Звон золота, мольбу, рыданьяПреображаю я в покойВновь созданного мирозданья.И тот матрос, что здесь, как волк,Глядит кругом и ищет ссоры,Там в детской ясности умолк,Взглянув в надзвездные просторы.28 декабря 1932ПОЭЗИЯ
Сей дар богов, сей пламень ледяной,Перегоревший в слово жар сердечный,Певучий ветер из страны инойНад нашей жизнью быстротечной.Мы слышим в нем и муки естества,И радость жизнетворческого пира,И падает багряная листваС садов священных на дороги мира.Но гордый ум, водитель жизни нашей,Оценщик благ на рынке городском,Глумится часто над волшебной чашей,Над бредовым ее вином.1933НА ПРОГУЛКЕ
Медлительно вечер навстречу ведетПрохожих и окон туманный черед.Был молод и ты, и вон та же звездаСияла над миром вечерним тогда.Но жизнь отсмеялась, друзья отошли,Любовь догорела, и сердце в пыли…………………………………………….Доходит до нас через тысячи летУгасшей звезды отсветившийся свет.Так слышишь и ты из истлевших гробовБылого знакомый настойчивый зов.И юность ты вспомнишь, и скорбную мать,И книги, что ты собирался писать,И книги, что ты написал, рубежи,Которые ты проходил… РасскажиО правде прошедшего, но не тревожь,Могильщица-память, уснувшую ложь!11 декабря 1928 — 9 марта 1933«Немало в мире зеленеет…»
Немало в мире зеленеетНеведомых материков,Немало в сердце цепенеетНевысказанных чувств и слов.Измученные нервным зноемИспепеляющих нас дней,Мы, может, так и не откроемПрохлады в глубине своей.15 марта 1933«Чудесный жезл коснется слова…»
Чудесный жезл коснется слова,И, ритмами окрылена,Его житейская основаИным значением полна.«Ночь, улица, фонарь, аптека» —Не проза, а язык скупойТоски трагического векаПред наступавшею грозой.Трагизм судьбы давно нам ведом.Поэтому близка ты нам,Та песня, что когда-то дедамПропел печальный Вальсингам.1933ВЕСНОЙ
Опять в полях я, и душа нагаяМеж небом и землей одна, одна…Весенний свет в пространства проливая,Сияет голубая вышина.Стоит повсюду тишина такая,Что в воздухе недвижимом слышна,Когда прореет ласточка, играя,Ее крыла звенящая струна.Прислушаешься к сердцу. Даже в немЗамолкли сожаленья о былом.Судьба изменчивая, но благаяВедет извилистым своим путем,И чувствуешь, что ближе с каждым днемК первоисточникам душа слепая.17–18 марта 1933Сунгари — Щуанченпу«Чуть-чуть затеплилось вдали…»
Чуть-чуть затеплилось вдалиЗари заплаканное злато;Украдкой звезды понеслиСвои светильники куда-то.Замолкла, посерела тьма,Как будто в первый день творенья.Всплывает силуэт холмаТуманной первозданной тенью.И следом дикою тоскойНежданно крик совы гортанныйПрорезывает этот странныйБорьбой насыщенный покой.28 февраля 1933«Вселенная прозрачною красою…»
Вселенная прозрачною красою.Волной прохладной обтекает нас.Трепещем мы крылом короткий час,Как бабочки над бездной голубою.Но в этот час мы испытаем многоИ счастья, и отчаянья… ПоройСреди раздумья в тишине ночнойУслышим даже тихий голос Бога!19 апреля 1935ИЗ ЦИКЛА «ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНИКА»
* * *
Устали мы за круговою чашейНа пиршестве. Но новый плеск вина!Харбинская эпоха жизни нашейИсчерпана и выпита до дна.Не обещал ли старый виночерпийНам в юности свободу и покой?А ныне катастроф напиток терпкийБесстрастною подносит он рукой.Пред демоном истории — Пилатом —Вновь истине не поднимать очей!И суждено нам расставаться с братомИ отрекаться от души своей!Мы, потерявши небо, одинокоРасходимся в сияющую ночь.В душе — загробная усмешка БлокаНад всем, над всем, чему нельзя помочь!Ну что ж, и эту чашу выпьем, други!Цените дружбы преходящий час!Ведь скоро не услышат среди вьюгиОтвета многие из нас.1934* * *
На скучных сунгарийских берегахМы жили в те томительные годы,Когда незримо разлагаться в прахУж начали беспечные народы.Запутан был истории узор.Надежды нам всегда сродней и ближе.Мы верили. Лишь мой киргизский взорПорой провидел вандалов в Париже.Но надо мной смеялись: «Кто ж они?»Я пожимал плечами, сам не зная,Хоть голос внутренний шептал: «Взгляни,В самом тебе есть бездна роковая!»1935РАЗДУМЬЕ ЗА РАБОТОЙ
От цифр приподнимаешь взгляд,И видишь — годы вдаль летятКолонной журавлиной.Любви трагический дымок,Да дум развеянный песок,Да сердца хладный иней.(Закономерность величинВ метелях следствий и причинНад жизненной пустыней!)Мое печально ремесло:Доказывать, что лишь числоЛежит в основе мира.Счастлив был, может, только разС забытым другом в поздний часВ хмельном чаду трактира.Да радость горькую поройДарила праздною игройПрельстительная лира.27 января 1936«Зажги, Пекин, вечерние огни…»
Зажги, Пекин, вечерние огниМорщинистой рукой,От шепота столетий отдохни,Глаза на миг закрой.Пусть вновь нарушат старика покойСлепой судьбы шаги, —Ты равнодушною качнешь главой, —Как тень пройдут враги.И золоту из-за запретных стенВновь улыбнется май.Все в мире суета и тлен,Недвижим лишь Китай.13 апреля 1937«В вечерней полутьме едва маяча…»
В вечерней полутьме едва маячаИ от усталости едва дыша,Стоит пред Ним заезженная кляча,Обглоданная временем душа.Отчаявшаяся, полуживая,Испившая судьбу свою до дна,Она глядит на мир, не понимая,Зачем была на жизнь осуждена.Под кислотой отчаянья истлелаПоследняя земная страсть,И шелуха исчерпанного телаГотовится — отжившая — отпасть.27 июня 1941«Веленью тайному покорный…»
Веленью тайному покорный,С открытой ясною душойВыходит мальчик в мир просторныйСудьбы незримою тропой.Но нудному земли волненьюСейчас же отдается он.Уходит Бог прозрачной теньюСпесиво на вакантный трон.Садится разум непреложный,Дешевый толкователь снов,И скоро пылью придорожнойЗакрыта даль материков.И мальчик, распрощавшись с миром,С вершинами, с морской волной,Живет, скитаясь по квартирам,Грустя увядшею душой.30 мая 1942«Хлещу я музу по худым бокам…»
Хлещу я музу по худым бокам,Но, старая, изверилась в себе.Действительно, пора настала намУйти в себя, покорствуя судьбе.Средь диких воплей войн и мятежейПечальному не прозвучать стиху,И Аполлона не поймет речейГлухая чернь внизу и наверху.26 мая 1942ПРИМЕЧАНИЯ[44]
Китай
Киворий (церк.) — сень, под которой на престоле освящаются дары.
Алл Николай
Алл Н. Ектенья: Стихи о России. Харбин, 1923. 30 с. В сборник вошло 17 стихотворений и поэма «Ектенья».
* * *
Алл Николай Николаевич (наст. фам. Дворжицкий; 189(?), Петербург — после 1966, США). Жена — поэтесса Елена Антонова. Алл учился в Морском корпусе и в Константиновском артиллерийском училище. Участник Первой мировой и Гражданской войн. В конце 1920 г. эмигрировал в Китай. Редактировал харбинский художественно-литературный еженедельник «Дальневосточный огонек». Сотрудничал в русских газетах Китая «Русский голос», «Новости жизни», в журналах «Вал» (1922), «Китеж», «Дальневосточный синий журнал». В 1923 г. вышел в Харбине его сборник «Ектенья». В том же году переехал в США. Преподавал русский язык в Гарварде, редактировал «Русскую газету», сотрудничал в «Новом русском слове», в журнале «Зарница». Переменил несколько профессий. В последние годы перед выходом на пенсию работал в инженерных компаниях, специализировавшихся на строительстве дорог и мостов. Участвовал в Кружке русских поэтов в Америке (Нью-Йорк). Стихи Алла вошли в коллективный сборник этого кружка — «Четырнадцать» (1949) и в антологию «Содружество» (1966). Темы и мотивы поэзии Алла связаны с фольклором, мифологией, русской историей и с родным Петербургом — «памятником умершей свободы».
Алымов Сергей
Алымов С. Киоск нежности. Харбин: Окно, 1920. 121 с. 1200 экз. Художник Николай Гущин.
Тальер — фасон приталенного платья.
* * *
Алымов Сергей Яковлевич (5.4.1892, село Славгород Харьковский губ. — 29.4.1948, Москва). Отец — крестьянин. Учился в Харьковском коммерческом училище. Курса не окончил. За связь с революционной организацией был арестован, более года провел под стражей. Летом 1911 г. сослан в Енисейскую губ. «на вечное поселение». Через несколько месяцев бежал в Китай. Побывал во многих странах (Япония, Корея, Австралия и др.). Жил тяжелым трудом неквалифицированного рабочего. С 1917 г. поселился в Харбине. В 1919 г. ездил во Владивосток, познакомился и сблизился с находившимися тогда в Приморье футуристами Д. Бурлюком, Н. Асеевым, С. Третьяковым. По словам Ю. Крузенштерн-Петерец, в 1919 г. Алымов участвовал в харбинской студии искусства «Кольцо». В 1920 г. вместе с известным публицистом Н. В. Устряловым редактировал харбинский ежемесячник «Окно». В 1921 г. редактирует вечернюю газету «Рупор». В 1923 г. Алымов — редактор-издатель журнала «Гонг». В том же году редактировал однодневную газету в помощь голодающим в России. Печатался в харбинских журналах «Окно», «Фиал», «Гонг» и др., в газете «Копейка»; первый же сборник его стихов — «Киоск нежности» (Харбин, 1920) — принес Алымову известность. «Он стал кумиром харбинской молодежи», — вспоминала Ю. Крузенштерн-Петерец. Для его ранней лирики характерна театральность, эксцентричность, пристрастие к фразеологическим «изыскам», напоминающим Игоря Северянина. «Оклик мира» — второй сборник Алымова (последний изданный в эмиграции) отличается от первого и тематически, и поэтическим строем. В 1926 г. Алымов вернулся в СССР. Написал роман на китайскую тему. Был репрессирован, отбывал срок в Соловецких лагерях. Впоследствии стал известным поэтом-песенником, выпустил в СССР несколько поэтических книг; посмертно вышло его «Избранное» (М., 1953).
Андерсен Ларисса
Андерсен Л. По земным лугам… Шанхай, 1940. 56 с. «Яблони цветут…» — ранее в коллективном сборнике «Семеро»; с разночтениями и с пропуском одного четверостишия:
Как вы, мысли, не устали виться,Словно пчелы над одним цветком?!Почему-то все бледнеют лицаПред одним немеркнущим лицом!* * *
Андерсен Ларисса Николаевна (25.2.1914, Хабаровск —?). Уехала с родителями из Владивостока в Харбин в октябре 1922 г. Отец — военный; в Харбине он стал служащим управления КВЖД. Андерсен училась в харбинской гимназии М. А. Оксаковской. С 16 лет участвовала в кружке «Молодая Чураевка» и стала печататься в одноименной газете. В 1931 г. ее стихи вошли в коллективный сборник «Семеро». Печаталась также в журналах «Рубеж», «Прожектор», в газете «Слово». В 1933 г. через Корею приехала в Шанхай. Некоторое время работала секретарем в журнале «Прожектор». Зарабатывала на жизнь танцами. Танцевала в кинотеатрах перед началом сеанса, в кабаре, ночных клубах, в оперетте. В 1940 г. вышел ее сборник стихов «По земным лугам». Участвовала в поэтическом кружке «Пятница». Итогом собраний «Пятницы» стал лучший дальневосточный коллективный сборник «Остров» (1946), в котором в числе девяти поэтов представлена своими стихами и Андерсен. «Остров», по словам Андерсен, был «лебединой песней русского зарубежного братства поэтов». С мужем-французом, служившим в судоходной компании, уехала в начале 1950-х на Таити. В 1960-х, когда муж вышел на пенсию, переехала во Францию. Супруги поселились в городке Иссанжо. Андерсен продолжала писать стихи. В 1950–1970 гг. они изредка появлялись на страницах «Граней», «Возрождения», «Современника», а также вошли в антологию Ю. Терапиано «Муза диаспоры». В 1988 г. вышла в США подготовленная Э. Штейном антология «Остров Лариссы». Кроме стихов самой Андерсен, книга включает факсимильно воспроизведенный альбом, в котором записали посвященные ей стихи восемнадцать дальневосточных поэтов.
Андреева Тамара
Лестница в облака; «Волнистой линией тянулся горизонт…»; Сон // Лестница в облака: Стихи. Харбин: Издание литературного кружка «Акмэ». 1929. 63 с. Холодный ветер //Рубеж. 1928. № 40. Эпитафия // Рубеж. 1929. № 41. Родине // Рубеж. 1929. № 46. «Китайцы тихо пели песню…» // Рубеж. 1930. № 23. В черных джунглях //Рубеж. 1930. № 26; стихотворение получило второе место на конкурсе «Чураевки». Ми-син // Парус. 1932. Январь — февраль. № 2. В храме Ми-син // Врата.1935. № 2.
Георгий Дмитриевич Гребенщиков (1882–1964) — писатель; с 1924 жил в США.
Кордакс — комический танец с фривольными телодвижениями.
Сиди — достойный (искаж. араб.), т. е. здесь — учитель, господин.
* * *
Андреева Тамара П. Жила в Харбине. В 1929 г. опубликовала семь стихотворений в харбинском коллективном сборнике «Лестница в облака», изданном литературным кружком «Акмэ». Свое название сборник получил по открывавшему книгу стихотворению Андреевой. Акмеистов, сплотившихся вокруг Гумилева в 1912–1913 гг., было шестеро, участников харбинского кружка «Акмэ» также было шесть человек: Н. Алябьев, Т. Андреева, Г. Копытова, В. Обухов, Н. Резникова и Н. Светлов. Печаталась в «Парусе», «Рубеже», в шанхайском «Понедельнике», в пражском журнале «Вольная Сибирь». В конце 1920-х переехала в США, жила в Калифорнии. Продолжала печататься в дальневосточных периодических изданиях.
Аракин Яков
Из бирманских песен // Рубеж. 1929. № 49. Любовь // Рубеж. 1932. № 28. Восход луны // Рубеж. 1935. № 28.
* * *
Аракин Яков Иванович (1878, Вологодская губ. — кон. 1945 или нач. 1946., Харбин). Учился в Казанском ветеринарном институте, затем работал в Министерстве земледелия. Печататься начал в ноябре 1906 г. Через два года издал сборник «Стихотворения, романсы (в переложении на музыку)» (СПб., 1908). Его пьеса «Гибель Византии. (За Царьград)» была поставлена на столичной сцене. Участвовал в Первой мировой и Гражданской войнах. В Чите в 1920 г. вышла отдельным изданием его повесть «Буржуевы мытарства». Затем Аракин переехал во Владивосток. Там издал книгу «Новая сказка об Иванушке» (1921). В Харбине поселился в 1922 г. Опубликовал в Харбине более десяти книг, в их числе — несколько поэтических сборников. Писал в разных жанрах — стихи, поэмы, рассказы, сказки, очерки, пьесы (написал их более десяти); переводил западноевропейских поэтов. В 1923 г. редактировал двухнедельный журнал для семейного чтения «Баян» (всего десять номеров). Отдельным изданием выходит его поэма «Корсар» (1923), названная автором повестью, по образцу романтических поэм первых десятилетий XIX в. Действие поэмы отнесено в Испанию времени великих географических открытий. Аракин печатался во многих эмигрантских изданиях: «Вера и жизнь», «Гун-бао», «Заря», «Рубеж», «Рупор», «Зигзаги», «Католический вестник». Написал драму «Роман принцессы», поставленную на харбинской сцене. Поэма «Неприятность в небесах; из китайской мифологии» представляет собой попытку переложения легенды о даосском мудреце Сун У-куне. Издал также книгу сказок «Мартышка в городе». Аракин — автор первой в Китае русской антологии китайской поэзии (1926); книга двуязычная и включает стихотворения 33-х поэтов — от эпохи Тан до современности. По словам В. Перелешина, Аракин «умер от голода на крыльце чужого дома» (Новый журнал. 1972. № 107. С. 261).
Ачаир Алексей
По странам рассеяния. Эмигранты; Игра; После грозы; Звено; Проще в лесу; Тропа судьбы; Северные мхи // Ачаир А. Первая книга стихов. Харбин: Содружество поэтов «Медитат», 1925. 70 с.; в этом сборнике 34 стихотворения. Сунгари — из частного собрания. Песня весны во дворе // Россияне в Азии. Торонто. 1995. № 2. Барабанная дробь // Парус. 1932. Март — апрель. № 4–5. Эмигрантка; Оттепель // Ачаир А. Полынь и солнце. Харбин: Стремя, 1938. 45 с. «Полынь и солнце» — третий сборник Ачаира; в книгу вошло 28 стихотворений. Снова в путь; Встреча; Как и прежде; Дорога к дому; В фруктовой лавчонке (также: Рубеж. 1938. № 25) — из четвертой книги стихов: Ачаир А. Тропы. Харбин, 1939. 62 с. В сборник вошло 46 стихотворений. Ханьчжоу (или Ханчжоу) // Рубеж. 1939. № 13.
Фармы — фермы. Гуран — самец косули (сиб.). Вампу (совр. Хуанпу) — приток Янцзы, одна из рек, на которых стоит Шанхай; зависит or океанских приливов, во время которых меняет течение. Банд — одна из главных улиц в Шанхае в тридцатые годы.
* * *
Ачаир Алексей Алексеевич (наст. фам. Грызов; 5.9.1896, станица Ачаир близ Омска — 16.12.1960, Новосибирск). Отец — полковник Сибирского казачьего войска. В 1914 г. Ачаир окончил Первый сибирский императора Александра I кадетский корпус в Омске. Учился в Петровско-Разумовской сельскохозяйственной академии в Москве (1914–1917). Хорунжий Сибирского казачьего войска, участник Гражданской войны, воевал в отрядах атамана Семенова. К началу 1920-х оказался во Владивостоке. Здесь редактировал газету «Последние известия» (1922). В октябре 1922 г. уехал из Владивостока. Пешком через тайгу ушел за рубеж. Через Корею в конце 1922 г. эмигрировал в Маньчжурию. Работал в отделении Христианского союза молодежи и издал брошюру «Русский христианский союз молодых людей в Харбине» (1923). Много лет оставался помощником генерального секретаря этой организации. При Христианском союзе организовал кружок поэтов «Вечера под зеленой лампой», более известный как «Молодая Чураевка» (официальное название «Содружество работников литературы, науки и искусства „Молодая Чураевка“»). Был редактором одноименной литературной газеты, впоследствии получившей название «Чураевка». Печататься начал в омской газете «Дело Сибири» в 1918 г. Затем последовали публикации в газете «Наша заря», в журнале «Отечество», в газете «Вечер» (Владивосток). Книга стихов «Первая» вышла в 1925 г. Другие его поэтические сборники: «Лаконизмы» (1937), «Полынь и солнце» (1938), «Тропы» (1939), «Под золотым небом» (1943). Сочинял песни для скаутов, редактировал коллективный сборник стихов «Семеро» и написал к нему вступительную статью, печатался в «Русском слове», «Родной ниве», «Парусе», в сборнике «Харбин в зеркале прессы», часто в журнале «Рубеж» и время от времени в эмигрантских изданиях в Европе и Америке. Его стихи вошли в антологию «Якорь». Работал над романами «Цветные огни» и «Валерий Бухтармин» (хроника Гражданской войны в Сибири) — о судьбе манускриптов ничего не известно. В сентябре 1945 г. был арестован, депортирован в СССР, сидел в пересыльной тюрьме под Владивостоком, в тюрьме Смерша в Уссурийске.
Его обвинили в связях с английской и американской разведывательными службами. После вынесения приговора (1946) десять лет пробыл в заключении в Красноярском исправительно-трудовом лагере. После освобождения жил в Байките (Красноярский край), затем в Новосибирске. Преподавал пение в средней школе. Руководил большим хором школьников. Умер на работе от сердечного приступа.
Баженова Таисия
Сторожиха // Молва. 1925. 19 апр. Япония — написано в 1927; печатается по автографу, на автографе примечание: «По дороге из Харбина в Америку в 20-х гг.». Непогода // Рубеж. 1928. № 38. Русская старушка // Феникс. 1935. № 5.
Хибачи — деталь традиционного японского стола (встроенная плита). Самисен — китайская скрипка.
* * *
Баженова (Постникова) Таисия Анатольевна (г. Зайсан Семипалатинской обл. — 1978, Сан-Франциско). Печататься начала в 1917 г. в омской газете «Вечерняя заря». В дальнейшем писала для журналов «Отечество» и «Иртыш», газеты «Вперед». Типография этой газеты отпечатала сборник Баженовой «Песни сибирячки» (1919). Жила в Харбине с 1920 г. Сотрудничала в газете «Русский голос», в которой были опубликованы ее поэмы «Харбинка» и «19-й год». Стихи, рецензии, рассказы Баженовой появлялись также в газете «Заря», в журналах «Рубеж», «Русское обозрение», «Дальневосточный синий журнал», «Вал», «Архитектура и жизнь», в иллюстрированном еженедельнике «Родная нива». В 1927 г. Баженова переехала в США, жила в Сан-Франциско, продолжала печататься в харбинских журналах, работала в редакции сан-францисской газеты «Русская жизнь», сотрудничала в газете «Новая заря». Ее стихи печатались в «Калифорнийском сборнике» (1934), «Вратах» (1935), «Земле Колумба» (1936), в нью-йоркском сборнике «Ковчег» (1942).
Батурин Кирилл
Нё-Н // Понедельник. 1930. № 1. В пути// Понедельник. 1931. № 2. Луна. Поэма // Врата. Дальневосточный сб. при лит. — худ. объединении «Восток». Кн. 1. Шанхай, 1934. «Мгновений несколько меж серых облаков…» // Врата. Кн. 2. Шанхай, 1935. Гу-пан гун-шу // Феникс. 1935. Сент. № 3.
Маджан (мадзян, маджонг) — китайская азартная игра.
Сампан — круглая лодка, разновидность джонки.
Нин-по (совр. Нин-бо) — порт в Южном Китае.
Гу-пан гун-шу — управление генерал-губернатора (кит.); правильная транслитерация: губань гуншу.
* * *
Батурин Кирилл Викторович (23.12.1903, Москва — 1971, Нью-Йорк). Эмигрировал в Харбин, позднее переехал в Шанхай. Состоял в правлении литературного объединения «Восток», основанном в декабре 1933 г. Печатался в «Фениксе», «Понедельнике», в альманахе «Врата». Писал очерки. Его проза тематически связана с китайской стариной, экзотикой и мистицизмом. В 1950-е жил в Бразилии, затем переехал в США. Умер в больнице для неимущих в Нью-Йорке.
Бета Борис
Лошадь Паллада; Голос // Врата. Кн. 1. Шанхай, 1934. Маньчжурские ямбы // Врата. Кн. 2. Шанхай, 1935.
Кан — отапливаемая лежанка.
* * *
Бета Борис (Борис Васильевич Буткевич; 1895, Уфимская губ. — август 1931, Марсель). Из дворянской семьи. Окончил Петербургское Николаевское кавалерийское училище. Офицер Пятого Александрийского гусарского полка. Участвовал в Первой мировой и Гражданской войнах. В 1920–1922 гг. жил во Владивостоке, там же начал печататься. В числе других дальневосточных периодических изданий участвовал во владивостокской газете «Русский край». Печатался в коллективном поэтическом сборнике «Парнас между сопок» (Владивосток, 1922). Известен был богемным образом жизни. Ночевал по знакомым или на редакционных столах, а то и под открытым небом. В 1922 г., после занятия Владивостока красными, перебрался в Китай. Жил в Харбине, Пекине, Циндао, Шанхае. Ездил в Японию. Печатался в «Маяке», «Гонге», «Родной ниве», «Рубеже», в альманахе «Врата» (посмертно). Из Шанхая в 1924 г. уехал с Сибирским кадетским корпусом в Сербию. В Европе работал портовым грузчиком, пастухом в Нижних Альпах, носильщиком, плавал кочегаром в Средиземном море в Африку и в Малую Азию. Вел жизнь бродяги. Изредка печатался в парижских эмигрантских изданиях — «Новом доме» (1926), «Новом корабле» (1927), «Числах» (1931), в газете «Возрождение». Мечтал выпустить сборник рассказов. Умер от туберкулеза в нищете и одиночестве в марсельской городской больнице. По словам Н. Берберовой, «от него остался ненапечатанный роман „Голубой павлин“, затерянный в одной из парижских редакций».
Ветлугин Виктор
У окна // Чураевка. 1933. 4 окт. «Тонкой змейкой раскинута сталь…» // Чураевка. 1934. 6 дек. Узник — из собрания В. Перелешина. «Гляжу, не зажигая света…»; У станка; «Еще, еще одна морщина…» // Излучины. Харбин, 1935. 47 с. Тираж 200 экз. Сборник вышел 22 апреля 1935 г. под редакцией В. Ф. Перелешина, издатель М. Н. Володченко (поэт Михаил Волин). Вместе с В. Ветлугиным в коллективном сборнике участвовали М. Волин, В. Перелешин, Н. Резникова, С. Сергин, В. Слободчиков, Л. Хаиндрова и Н. Щеголев.
* * *
Ветлугин Виктор (Виктор Францевич Салатко; 1915—?). Младший брат поэта Валерия Перелешина. Писал стихи в молодости. Жил в Харбине. Печатался в газете «Чураевка», в журнале «Рубеж», в коллективном сборнике «Излучины» (1935). В конце тридцатых переехал в США. Четыре года служил в военном сигнальном отряде на Аляске. Позднее жил в Рио-де-Жанейро, работал в международном консорциуме по строительству гидроэлектростанций. Затем поселился в США.
Визи Мария
«Я с неба яркую звезду…»; «Мой бог — таинственная замкнутость лесов…»; Блоку; «Есть остров в океане…»; «Мне город твой не нужен темный…»; «Есть встречные немые корабли…»; Володе Визи; «Я уйду куда-то, где сейчас темно…»// Визи М. Стихотворения: Первый сборник стихов. Харбин: В. Камкин, 1929. 167 с. «Иду одна…»; «Нам скорбь великая дана…»; «Чем выше и блистательней полет…»; «Нелепы в жизни перемены…»; «Я не Мария больше: только Марфа…»; «Поцелуешь горестные веки…» // Визи М. Стихотворения II. Шанхай: Книгоиздательство В. П. Камкина и X. В. Попова, 1936. 56 с. «Белая апрельская луна…» //Содружество. Вашингтон: Издательство Виктора Камкина, 1966. Китайский пейзаж: В небе сонном и алом; На китайском хуторе; Город; Память о Пекине; Плач по харбинскому разрушенному Св. Николаевскому собору — из собрания составителей.
Кватроченто — XV век в культуре итальянского Возрождения.
Хирошигэ — точнее, Хиросигэ Андо (1787/1797–1858) — выдающийся японский график.
Хана — одно из названий китайской водки.
* * *
Визи Мария (в замужестве Туркова Мария Генриховна; псевдоним Раевская; 17.1.1904, Нью-Йорк — 18.10.1994, Сан-Франциско). Родители привезли ее из США в Петербург в младенчестве в 1904 г. Отец, чье имя Custis Harry Vezey, — гражданин США, служащий американского посольства в России, издавал англоязычную газету в Петербурге. Визи училась в Петрограде. В 1918 г. уехала из России. Окончила Харбинское коммерческое училище, затем училась в Пекине. В 1924 г. уехала в США. Окончив Калифорнийский университет, вернулась в Харбин. С 1933 г. жила в Шанхае. В 1939 г. снова уехала в США. Работала в Калифорнийском университете, жила в Сан-Франциско. Писать стихи начала в восемь лет. «Первое мое стихотворение было послано в журнал „Задушевное слово“, но было ли оно напечатано — так и не знаю» (Новое русское слово. 1994. 29 ноября). В 1920-е Визи печаталась в журнале «Рубеж». Ее сборник «Стихотворения» (1929) включал стихи, написанные на русском и на английском. «В первой книге, — писал рецензент „Русских записок“, — русские стихи казались переводом с английского, а английские — переводом с русского» (И. Ф. Эмигрантские писатели на Дальнем Востоке. // Русские записки. 1937. № 1. С. 325). Критика отмечала подражательность второго сборника «Стихотворения И» (1936), влияние Блока, Гумилева, еще чаще Ахматовой. Ю. Крузенштерн-Петерец вспоминала о поэтессе в очерке «Чураевский питомник»: «Стороной, мимо Чураевки, прошла Мария Визи, тоненькая Муся, американка по отцу, русская по матери. С чураевцами у нее было личное знакомство, со многими из них она училась. Семья Муси была известной в городе; отца ее, редактора-издателя единственной в городе американской газеты, знали все. Муся… не стремилась ни печататься, ни выступать, „пряталась“, и лишь немногим было дано оценить ее певучую чистую лирику. Наконец, ее уговорили выпустить книжечку стихов. Книжка вышла в Харбине и быстро была раскуплена. Вторую поэтесса издала уже в Шанхае. Потом долгое молчание, и лишь в 1966 г. стихи Марии Визи появляются в сборнике „Содружество“». Лучший сборник Визи — «Голубая трава» (1973), единственный изданный в США, где Визи прожила большую часть жизни. Темы книги — верность, преданность, семейное счастье, любовь. Перелешин заметил, что в этом сборнике «более двадцати стихотворений, в которых дух прощупывает очертания запредельного мира». Стихи Визи печатались в «Современнике», «Возрождении», в альманахах «Перекрестки» (1981, 1982) и «Встречи» (1985, 1988), в газете «Русская жизнь». Чистота тона, сжатость, недосказанность, прозрачность, лирическая грусть, моментальные наплывы воспоминаний, простота синтаксиса — достоинства ее поздней поэзии. Визи продолжала писать и на английском. Переводила Блока, Гумилева, поэтов-эмигрантов на английский язык. Сама Визи, печатавшаяся большей частью в русских эмигрантских изданиях, не считала себя эмигрантским поэтом: «Я — 12-го поколения американка, сродни многим известным (даже знаменитым) в истории Америки лицам».
Волин Михаил