Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период) - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 10
1905 год. После усмирения
Карикатура на Николая II. 1905
Государственная Третьяковская галерея
МИХАИЛ ЗЕНКЕВИЧ[226]
ИЗ КНИГИ СТИХОВ «ДИКАЯ ПОРФИРА»(1912)
«Пары сгущая в алый кокон…»
Пары сгущая в алый кокон,Как мудрый огненный паук,Ткет солнце из цветных волоконЗа шелковистым кругом круг.И тяжким тяготеньем сбиты,И в жидком смерче сгущены,Всего живущего орбитыИ раскаленны и красны.И ты, мой дух, слепой и гордый,Познай, как солнечная мгла,Свой круг и бег алмазно-твердыйПо грани зыбкого стекла.Плавь гулко в огненном удушьеМеталлов жидкие парыИ славь в стихийном равнодушьеРаздолье дикое игры!1910
Темное родство
О темное, утробное родство,Зачем ползешь чудовищным последомЗа светлым духом, чтоб разумным бредомВновь ожило все, что в пластах мертво?Земной коры первичные потуги,Зачавшие божественный наш род,И пузыри, и жаберные дуги —Все в сгустке крови отразил урод.И вновь, прорезав плотные туманы,На теплые архейские моря,Где отбивают тяжкий пульс вулканы,Льет бледный свет пустынная заря.И, размножая легких инфузорий,Выращивая изумрудный сад,Все радостней и золотистей зориИз облачного пурпура сквозят.И солнце парит топь в полдневном жаре,И в зарослях хвощей из затхлой мглыВозносятся гигантских сигиллярийУпругие и рыхлые стволы.Косматые — с загнутыми клыками —Пасутся мамонты у мощных рек,И в сумраке пещер под ледникамиКремень тяжелый точит человек…О предки дикие! Как жутко-крепокСоюз наш кровный! Воли нет моей,И я с душой мятущейся — лишь слепокДавно прошедших, сумрачных теней.И им подвластный, солнечный рассудок,Сгустив в мозгу кровавые пары, —Как каннибалов пляшущих желудок,Ликуя, правит темные пиры.1911
Ящеры
О ящеры-гиганты, не бесследноВы — детища подводной темноты —По отмелям, сверкая кожей медной,Проволокли громоздкие хвосты!Истлело семя, скрытое в скорлупыЧудовищных, таинственных яиц, —Набальзамированы ваши трупыПод жирным илом царственных гробниц.И ваших тел мне святы превращенья:Они меня на гребень вознесли,И мне владеть, как первенцу творенья,Просторами и силами земли.Я — зверь, лишенный и когтей и шерсти,Но радугой разумною проникВ мой рыхлый мозг сквозь студень двух отверстийПурпурных солнц тяжеловесный сдвиг.А все затем, чтоб пламенем священнымЯ просветил свой древний, темный духИ на костре пред богом сокровенным,Как царь последний, радостно потух;Чтоб пред его всегда багряным троном,Как теплый пар, легко поднявшись ввысь,Подобно раскаленным электронам,Мои частицы в золоте неслись.Махайродусы[227]
Корнями двух клыков и челюстей громадныхОттиснув жидкий мозг в глубь плоской головы,О махайродусы. владели сушей выВ третичные века гигантских травоядных.И толстокожие — средь пастбищ непролазных,Удабривая соль для молочайных трав,Стада и табуны ублюдков безобразных,Как ваш убойный скот, тучнели для облав.Близ лога вашего, где в сумрачной пещереЖелудок страшный ваш свой красный груз варил,С тяжелым шлепаньем свирепый динотерий[228]От зуда и жары не лез валяться в ил.И, видя, что каймой лилово-серых ливнейЗатянут огненный вечерний горизонт,Подняв двупарные раскидистые бивни,Так жалобно ревел отставший мастодонт.Гудел и гнулся грунт под тушею бегущей,И в свалке дележа, как зубья пил, клыки,Хрустя и хлюпая в кроваво-жирной гуще,Сгрызали с ребрами хрящи и позвонки.И ветром и дождем разрытые долиныДавно иссякших рек, как мавзолей, хранятПод прессами пластов в осадках красной глиныКостей обглоданных и выщербленных склад.Земля-владычица! И я твой отпрыск тощий,И мне назначила ты царственный удел,Чтоб в глубине твоей сокрытой древней мощиОгонь немеркнущий металлами гудел.Не порывай со мной, как мать, кровавых уз,Дай в танце бешеном твоей орбитной цепиИ крови красный гул, и мозга жирный грузСложить к подножию твоих великолепий!1911
ИЗ СБОРНИКА «ЧЕТЫРНАДЦАТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ»(1918)
«Подсолнух поздний догорал в полях…»
Подсолнух поздний догорал в полях,И, вкрапленный в сапфировых глубинах,На легком зное нежился размахПоблескивавших крыльев ястребиных.Кладя пределы смертному хотенью —Казалось — то сама судьба плылаЗа нами по жнивью незримой теньюОт высоко скользящего крыла.Как этот полдень — пышности и лениИсполнена, ты шла, смиряя зной.Лишь платье билось пеной кружевнойО гордые и статные колени.Да там в глазах под светлой оболочкой,На обреченного готовясь пасть,Средь синевы темнела знойной точкой,Поблескивая, словно ястреб, — страсть.1916
Сибирь
Художнику Льву Бруни[229]
Железносонный, обвитыйСпектрами пляшущих молний,Полярною ночью безмолвнейОбгладывает тундры океан Ледовитый.И сквозь ляпис-лазурные льды,На белом погосте,Где так редки песцов и медведей следы,Томятся о пламени залежи рудыИ о плоти мамонтов желтые кости.Но еще не затихТаящийся в прибое лиственниц и пихтОтгул отошедших веков, когдаРжавокосмых слонов многоплодные стада,За вожаком прорезывая кипящую пену,Что взбил в студеной воде лосось,Относимые напором и теченьем, вкосьМедленно переплывали золотоносную Лену.И, вылезая, отряхивались и уходили в тайгу.А длинношерстный носорог на бегу,Обшаривая кровавыми глазками веки,Доламывал проложенные мамонтом просеки.И колыхался и перекатывался на коротких стопах.И в реке, опиваясь влагой сладкой,Освежал болтающийся пудовой складкой,Слепнями облепленный воспаленный пах…А в июньскую полночь, когда размолотИ расплавлен сумрак и мягко куетСветозарного солнца электрический молотНа зеленые глыбы крошащийся лед, —Грезится Полюсу, что вновь к немуЛастятся, покидая подводную тьму,Девственных архипелагов коралловые ожерелья.И ночами в теплой лагунной водеДремлют, устав от прожорливого веселья,Плезиозавры,Чудовищные подобия черных лебедей.И, освещая молнией их змеиные глаза,В пучину ливнями еще не канув,Силится притушить, надвигаясь, грозаВзрывы лихорадочно пульсирующих вулканов…Знать, не зря,Когда от ливонских поморийСамого грозного царяОтодвинул Стефан Баторий[230], —Не захотелось на красной площади в МосквеЛечь под топор удалой голове,И по студеным омутам ИртышаПредсмертной тоскою заныла душа…Сгинул Ермак,Но, как путь из варяг в греки,Стлали за волоком волок,К Полюсу под огненный пологТекущие разливами реки.И с таежных дебрей и тундровых полейСобирала мерзлая земля ясак —Золото, мамонтову кость, соболей.Необъятная. Пало на долю твою —Рас и пустынь вскорчевать целину,Европу и Азию спаять в однуЕвразию — народовластий семью.Вставай же, вставай,Как мамонт, воскресший алою льдиной,К незакатному солнцу на зов лебединый —Ледовитым океаном взлелеянный край!1916
МИХАИЛ КУЗМИН[231]
ИЗ КНИГИ СТИХОВ «СЕТИ»(1908)
Мои предки
Моряки старинных фамилий,влюбленные в далекие горизонты,пьющие вино в темных портах,обнимая веселых иностранок;франты тридцатых годов,подражающие д'Орсе и Брюммелю,[232]внося в позу дендивсю наивность молодой расы;важные, со звездами, генералы,бывшие милыми повесами когда-то,сохраняющие веселые рассказы за ромом,всегда одни и те же;милые актеры без большого таланта,принесшие школу чужой земли,играющие в России «Магомета»[233]и умирающие с невинным вольтерьянством;вы — барышни в бандо[234],с чувством играющие вальсы Маркалью,вышивающие бисером кошелькидля женихов в далеких походах,говеющие в домовых церквахи гадающие на картах;экономные, умные помещицы,хвастающие своими запасами,умеющие простить и оборватьи близко подойти к человеку,насмешливые и набожные,встающие раньше зари зимою;и прелестно-глупые цветы театральных училищ,преданные с детства искусству танцев,нежно развратные,чисто порочные,разоряющие мужа на платьяи видающие своих детей полчаса в сутки:и дальше, вдали — дворяне глухих уездов,какие-нибудь строгие бояре,бежавшие от революции французы,не сумевшие взойти на гильотину —все вы, все вы —вы молчали ваш долгий век,и вот вы кричите сотнями голосов,погибшие, но живые,во мне: последнем, бедном,но имеющем язык за вас,и каждая капля кровиблизка вам,слышит вас,любит вас;и вот все вы:милые, глупые, трогательные, близкие,благословляетесь мноюза ваше молчаливое благословенье.Май 1907
Из раздела «Александрийские песни»
Вступление
1«Как песня матери…»
Как песня материнад колыбелью ребенка,как горное эхо,утром на пастуший рожок отозвавшееся,как далекий прибойродного, давно не виденного моря,звучит мне имя твоетрижды блаженное:Александрия!Как прерывистый шепотлюбовных под дубами признаний,как таинственный шумтенистых рощ священных,как тамбурин Кибелы[235] великой,подобный дальнему грому и голубей воркованью,звучит мне имя твоетрижды мудрое:Александрия!Как звук трубы перед боем,клекот орлов над бездной,шум крыльев летящей Ники[236],звучит мне имя твоетрижды великое:Александрия!2«Когда мне говорят: «Александрия»…»
Когда мне говорят: «Александрия»,я вижу белые стены дома,небольшой сад с грядкой левкоев,бледное солнце осеннего вечераи слышу звуки далеких флейт.Когда мне говорят: «Александрия»,я вижу звезды над стихающим городом,пьяных матросов в темных кварталах,танцовщицу, пляшущую «осу»,и слышу звук тамбурина и крики ссоры.Когда мне говорят: «Александрия»,я вижу бледно-багровый закат над зеленым морем,мохнатые мигающие звездыи светлые серые глаза под густыми бровями,которые я вижу и тогда,когда не говорят мне: «Александрия!»3«Вечерний сумрак над теплым морем…»
Вечерний сумрак над теплым морем,огни маяков на потемневшем небе,запах вербены при конце пира,свежее утро после долгих бдений,прогулка в аллеях весеннего сада,крики и смех купающихся женщин,священные павлины у храма Юноны,продавцы фиалок, гранат и лимонов,воркуют голуби, светит солнце,когда увижу тебя, родимый город!Любовь
1«Когда я тебя в первый раз встретил…»
Когда я тебя в первый раз встретил,не помнит бедная память:утром ли то было, днем ли,вечером или позднею ночью.Только помню бледноватые щеки,серые глаза под темными бровямии синий ворот у смуглой шеи,и кажется мне, что я видел это в раннем детстве,хотя и старше тебя я многим.2«Ты — как у гадателя отрок…»
Ты — как у гадателя отрок:все в моем сердце читаешь,все мои отгадываешь мысли,все мои думы знаешь,но знанье твое тут невелико,и не много слов тут и нужно,тут не надо ни зеркала, ни жаровни:в моем сердце, мыслях и думахвсе одно звучит разными голосами:«Люблю тебя, люблю тебя навеки!»3«Наверно в полдень я был зачат…»
Наверно в полдень я был зачат,наверно родился в полдень,и солнца люблю я с ранних летлучистое сиянье.С тех пор как увидел я глаза твои,я стал равнодушен к солнцу:зачем любить мне его одного,когда в твоих глазах их двое?4«Люди видят сады с домами…»
Люди видят сады с домамии море, багровое от заката,люди видят чаек над мореми женщин на плоских крышах,люди видят воинов в латахи на площади продавцов с пирожками,люди видят солнце и звезды,ручьи и светлые речки,а я везде только и вижубледноватые смуглые щеки,серые глаза под темными бровямии несравнимую стройность стана, —так глаза любящих видятто, что видеть велит им мудрое сердце.5«Когда утром выхожу из дома…»
Когда утром выхожу из дома,я думаю, глядя на солнце:«Как оно на тебя похоже,когда ты купаешься в речкеили смотришь на дальние огороды!»И когда смотрю я в полдень жаркийна то же жгучее солнце,я думаю про тебя, моя радость:«Как оно на тебя похоже,когда ты едешь по улице людной!»И при взгляде на нежные закатыты же мне на память приходишь,когда, побледнев от ласк, ты засыпаешьи закрываешь потемневшие веки.6«Не напрасно мы читали богословов…»
Не напрасно мы читали богословови у риторов училась недаром,мы знаем значенье каждого словаи все можем толковать седмиобразно.Могу найти четыре добродетели в твоем телеи семь грехов, конечно;и охотно возьму себе блаженства;но из всех слов одно неизменно:когда смотрю в твои серые очии говорю: «люблю» — всякий риторпоймет только «люблю: и ничего больше.7«Если б я был древним полководцем…»
Если б я был древним полководцем,покорил бы я Эфиопию и Персов,свергнул бы я фараона,построил бы себе пирамидувыше Хеопса[237],и стал быславнее всех живущих в Египте.Если б я был ловким вором,обокрал бы я гробницу Менкаура[238].продал бы камни александрийским евреям,накупил бы земель и мельници стал быбогаче всех живущих в Египте.Если б я был вторым Антиноем[239],утопившимся в священном Ниле,я бы всех сводил с ума красотою,при жизни мне были б воздвигнуты храмы,и стал бысильнее всех живущих в Египте.Если б я был мудрецом великим,прожил бы я все свои деньги,оказался бы от мест и занятий,сторожил бы чужие огородыи стал бысвободней всех живущих в Египте.Если б я был твоим рабом последним,сидел бы я в подземелье,и видел бы раз в год или два годазолотой узор твоих сандалий,когда ты случайно мимо темниц проходишь,и стал бысчастливей всех живущих в Египте.Она
1«Нас было четыре сестры…»
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,все мы четыре любили, но все имели разные «потому что»:одна любила, потому что так отец с матерью ей велели,другая любила, потому что богат был ее любовник,третья любила, потому что он был знаменитый художник,а я любила, потому что полюбила.Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,все мы четыре желали, но у всех были разные желанья:одна желала воспитывать детей и варить кашу,другая желала надевать каждый день новые платья,третья желала, чтоб все о ней говорили,а я желала любить и быть любимой.Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,все мы четыре разлюбили, но все имели разные причины:одна разлюбила, потому что муж ее умер,другая разлюбила, потому что друг ее разорился,третья разлюбила, потому что художник ее бросил,а я разлюбила, потому что разлюбила.Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,а может быть, нас было не четыре, а пять?2«Весною листья меняет тополь…»
Весною листья меняет тополь,весной возвращается Адонис[240]из царства мертвых…ты же весной куда уезжаешь, моя радость?Весною все поедут кататьсяпо морю иль по садам в предместьяхна быстрых конях…а мне с нем кататься в легкой лодке?Весной все наденут нарядные платья,пойдут попарно в луга с цветамисбирать фиалки…а мне, что ж, дома сидеть прикажешь?3«Сегодня праздник…»
Сегодня праздник:все кусты в цвету,поспела смородина,и лотос плавает в пруду, как улей!Хочешь,побежим вперегонкупо дорожке, обсаженной желтыми розами,к озеру, где плавают золотые рыбки?Хочешь,пойдем в беседку,нам дадут сладких напитков,пирожков и орехов,мальчик будет махать опахалом,а мы будем смотретьна далекие огороды с кукурузой?Хочешь,я спою греческую песню под арфу,только уговор:не засыпатьи по окончании похвалить певца и музыканта?Хочешь,я станцую «осу»одна на зеленой лужайкедля тебя одного?Хочешь,я угощу тебя смородиной, не беря руками.и ты возьмешь губами из губкрасные ягодыи вместепоцелуи?Хочешь, хочешь,будем считать звезды,и кто спутается; будет наказан?Сегодня праздник,весь сад в цвету,приди, мой ненаглядный,и праздник сделай праздником и для меня!4«Разве неправда…»
Разве неправда,что жемчужина в уксусе тает,что вербена освежает воздух,что нежно голубей воркованье?Разве неправда,что я — первая в Александриипо роскоши дорогих уборов,по ценности белых коней и серебряной сбруи,по длине черных кос хитросплетенных?что никто не умеетподвести глаза меня искуснейи каждый палец напитатьотдельным ароматом?Разве неправда,что с тех пор, как я тебя увидала,ничего я больше не вижу,ничего я больше не слышу,ничего я больше не желаю,как видеть твои глаза,серые под густыми бровями,и слышать твой голос?Разве неправда,что я сама дала тебе айву, откусивши,посылала опытных наперсниц,платила твои долги до того,что продала именьеи все уборыотдала за любовные напитки?и разве неправда,что все это было напрасно?Но пусть правда,что жемчужина в уксусе тает,что вербена освежает воздух,что нежно голубей воркованье —будет правдой,будет правдойи то,что ты меня полюбишь!5«Их было четверо в этот месяц…»
Подражание П. Луису[241]
Их было четверо в этот месяц,но лишь один был тот, кого я любила.Первый совсем для меня разорился,посылал каждый час новые подаркии, продавши последнюю мельницу, чтоб купить мне запястья,которые звякали, когда я плясала, — закололся,но он не был тот, кого я любила.Второй написал в мою честь тридцать элегий,известных даже до Рима, где говорилось,что мои щеки — как утренние зори,а косы — как полог ночи,но он не был тот, кого я любила.Третий, ах, третий был так прекрасен,что родная сестра его удушилась косоюиз страха в него влюбиться;он стоял день и ночь у моего порога,умоляя, чтоб я сказала: «приди», но я молчала,потому что он не был тот, кого я любила.Ты же не был богат, не говорил про зори и ночи,не был красив,и когда на празднике Адониса я бросила тебе гвоздику,посмотрел равнодушно своими светлыми глазами,но ты был тот, кого я любила.6«Не знаю, как это случилось…»
Не знаю, как это случилось:моя мать ушла на базар;я вымела доми села за ткацкий станок.Не у порога (клянусь!), не у порога я села,а под высоким окном.Я ткала и пела;что еще? ничего.Не знаю, как это случилось:моя мать ушла на базар.Не знаю, как это случилось:Окно было высоко.Наверно, подкатил он камень,или влез на дерево,или встал на скамью.Он сказал:«Я думал, это малиновка,а это — Пенелопа.Отчего ты дома? Здравствуй!»«Это ты, как птица, лазаешь по застрехам,а не пишешь своих любезных свитковв суде».«Мы вчера каталась по Нилу —у меня болит голова».«Мало она болит,что не отучила тебя от ночных гулянок».Не знаю, как это случилось:окно было высоко.Не знаю, как это случилось:я думала, ему не достать.«А что у меня во рту, видишь?»«Чему быть у тебя во рту?Крепкие зубы да болтливый язык,глупости в голове».«Роза у меня во рту — посмотри».«Какая там роза!»«Хочешь, я тебе ее дам,только достань сама».Я поднялась на цыпочки,я поднялась на скамейку,я поднялась на крепкий станок,я достала алую розу,а он, негодный, сказал:«Ртом, ртом,изо рта только ртом,не руками, чур, не руками!»Может быть, губы моии коснулись его, я не знаю.Не знаю, как это случилось:я думала, ему не достать.Не знаю, как это случилось:я ткала и пела;не у порога (клянусь!), не у порога сидела,окно было высоко:кому достать?Мать, вернувшись, сказала:«Что это, Зоя,вместо нарцисса ты выткала розу?Что у тебя в голове?»Не знаю, как это случилось.Мудрость
1«Я спрашивал мудрецов вселенной…»
Я спрашивал мудрецов вселенной:«Зачем солнце греет?зачем ветер дует?зачем люди родятся?»Отвечали мудрецы вселенной:«Солнце греет затем,чтоб созревал хлеб для пищии чтобы люди от заразы мёрли;ветер дует затем,чтоб приводить корабли к пристани дальнейи чтоб песком засыпать караваны;люди родятся затем,чтоб расстаться с милою жизньюи чтоб от них родились другие для смерти».«Почему ж боги так все создали?»«Потому же,почему в тебя вложили желаньезадавать праздные вопросы».2«Что ж делать…»
Что ж делать,что багрянец вечерних облаковна зеленоватом небе,когда слева уж видев месяци космато-огромная звезда,предвестница ночи, —быстро бледнеет,таетсовсем на глазах?что путь по широкой дорогемежду деревьев мимо мельниц,бывших когда-то моими,но промененных на запястья тебе,где мы едем с тобой, —кончается там за поворотом,хотя б и приветливымдомом,совсем сейчас?что мои стихи,дорогие мне,так же, как Каллимаху[242]и всякому другому великому,куда я влагаю любовь, и всю нежность,и легкие от богов мысли,отрада утр моих,когда небо яснои в окна пахнет жасмином, —завтразабудутся, как и все?что перестану я видетьтвое лицо?слышать твой голос?что выпьется вино,улетучатся ароматыи сами дорогие тканиистлеютчерез столетья?Разве меньше я стану любитьэти милые хрупкие вещиза их тленность?3«Как люблю я, вечные боги…»
Как люблю я, вечные боги,прекрасный мир!Как люблю я солнце, тростникии блеск зеленоватого морясквозь тонкие ветви акаций!Как люблю я книги (моих друзей),тишину одинокого жилищаи вид из окнана дальние дынные огороды!Как люблю пестроту толпы на площади,крики, пенье и солнце,веселый смех мальчиков, играющих в мяч!Возвращенье домойпосле веселых прогулок,поздно вечером,при первых звездах,мимо уже освещенных гостиниц,с уже далеким другом!Как люблю я, вечные боги,светлую печаль,любовь до завтра,смерть без сожаленья о жизни,где все мило,которую люблю я, клянусь Дионисом,всею силою сердцаи милой плоти!4«Сладко умереть…»
Сладко умеретьна поле битвыпри свисте стрел и копий,когда звучит трубаи солнце светит,в полдень,умирая для славы отчизныи слыша вокруг:«прощай, герой!»Сладко умеретьмаститым старцемв том же доме,на той же кровати,где родились и умерли деды,окруженным детьми,ставшими уже мужами,и слыша вокруг:«прощай, отец!»Но еще слаще,еще мудрее,истративши все именье,продавши последнюю мельницудля той,которую завтра забыл бы,вернувшисьпосле веселой прогулкив уже проданный дом,поужинатьи, прочитав рассказ Апулеяв сто первый раз,в теплой, душистой ванне,не слыша никаких прощаний,открыть себе жилы;и чтоб в длинное окно у потолкапахло левкоями,светила заряи вдалеке были слышны флейты.5«Солнце, солнце…»
Солнце, солнце,божественный Ра-Гелиос[243],тобою веселятсясердца царей и героев,тебе ржут священные кони,тебе поют гимны в Гелиополе;когда ты светишь,ящерицы выползают на камни,и мальчики идут со смехомкупаться к Нилу.Солнце, солнце,я — бледный писец,библиотечный затворник,но я люблю тебя, солнце, не меньше,чем загорелый моряк,пахнущий рыбой и соленой водою,и не меньше,чем его привычное сердцеликуетпри царственном твоем восходеиз океана,мое трепещет,когда твой пыльный, но пламенный лучскользнетсквозь узкое окно у потолкана исписанный листи мою тонкую желтоватую руку,выводящую киноварьюпервую букву гимна тебе,о, Ра-Гелиос солнце!Заключение
«Ах, покидаю я Александрию…»
Ах, покидаю я Александриюи долго видеть ее не буду!Увижу Кипр, дорогой богине,[244]Увижу Тир, Ефес и Смирну,Увижу Афины — мечту моей юности,Коринф, и далекую Византию,и венец всех желании,цель всех стремлений —увижу Рим великий! —все я увижу, но не тебя!Ах, покидаю я тебя, моя радость,и долго, долго тебя не увижу!Разную красоту я увижу,в разные глаза насмотрюся,разные губы целовать буду,разным кудрям дам свои ласкии разные имена я шептать будув ожиданье свиданий в разных рощах.Все я увижу, но не тебя!1905–1908
ИЗ КНИГИ СТИХОВ «ОСЕННИЕ ОЗЕРА»(1912)
Из цикла «Весенний возврат»
«Окна неясны очертанья…»
Окна неясны очертанья…Тепло и нега… сумрак… тишь…Во сне ль сбываются мечтанья?Ты рядом, близко, здесь лежишь.Рукою обнимая тело,Я чувствую: не сон, не сон…Сомнений горечь отлетела,Мне снова ясен небосклон.О долгие часы лобзаний,Объятий сладостных и нег!Каких нам больше указаний?О время, укроти свой бег!Пусть счастья голубая птицаНе улетит во время сна,Пусть этот сумрак вечно длитсяВ разрезе смутного окна.<Март — май 1911>
Из цикла «Зимнее солнце»
«Ах, не плыть по голубому морю…»
Ах, не плыть по голубому морю,Не видать нам Золотого Рога[245],Голубей и площади Сан Марка.[246]Хорошо отплыть туда, где жарко,Да двоится милая дорога,И не знаю, к радости иль к горю.Не видать открытых, светлых палубИ судов с косыми парусами,Золотыми в зареве заката.Что случается, должно быть свято,Управляем мы судьбой не сами,Никому не надо наших жалоб.Может быть, судьбу и переспорю,Сбудется веселая дорога,Отплывем весной туда, где жарко,И покормим голубей Сан Марка,Поплывем вдоль Золотого РогаК голубому, ласковому морю!<Февраль — май 1911>
«Ветер с моря тучи гонит…»
Ветер с моря тучи гонит,В засиявшей синевеОблак рвется, облак тонет,Отражаяся в Неве.Словно вздыбив белых коней,Заскакали трубачи.Взмылясь бешеной погоней,Треплют гривы космачи.Пусть несутся в буйных клочьяхПо эмали голубой,О весенних полномочьяхЗвонкою трубя трубой.<Февраль — май 1911>
Из цикла «Венок весен (газэлы)»
«От тоски хожу я на базары: что мне до них!..»
От тоски хожу я на базары: что мне до них!Не развеют скуки мне гусляры: что мне до них!Кисея, как облак зорь вечерних, шитый баркан…Как без глаз, смотрю я на товары: что мне до них!Голубая кость людей влюбленных, ты, бирюза,От тебя в сердцах горят пожары: что мне до них!И клинок дамасский уж не манит: время прошло,Что звенели радостью удары: что мне до них!Сотню гурий купишь ты на рынке, был бы кошель,Ах, Зулейки, Фатьмы и Гюльнары: что мне до них!Не зови меня, купец знакомый, — щеголь ли я?Хороши шальвары из Бухары: что мне до них!<Май — июнь 1908>
ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ[247]
ИЗ КНИГИ СТИХОВ «КАМЕНЬ»(1915)
«Звук осторожный и глухой…»
Звук осторожный и глухойПлода, сорвавшегося с древа,Среди немолчного напеваГлубокой тишины лесной…1908
«Сусальным золотом горят…»
Сусальным золотом горятВ лесах рождественские елки,В кустах игрушечные волкиГлазами страшными глядят.О, вещая моя печаль,[248]О, тихая моя свободаИ неживого небосводаВсегда смеющийся хрусталь!1908
«Только детские книга читать…»
Только детские книги читать,Только детские думы лелеять,Все большое далеко развеять,Из глубокой печали восстать.Я от жизни смертельно устал,Ничего от нее не приемлю,Но люблю мою бедную землюОттого, что иной не видал.Я качался в далеком садуНа простой деревянной качели,И высокие темные елиВспоминаю в туманном бреду.1908
«Нежнее нежного…»
Нежнее нежногоЛицо твое,Белее белогоТвоя рука,От мира целогоТы далека,И все твое —От неизбежного.От неизбежногоТвоя печаль,И пальцы рукНеостывающих,И тихий звукНеунывающихРечей,И дальТвоих очей.1909
«На бледно-голубой эмали…»
На бледно-голубой эмали,Какая мыслима в апреле,Березы ветви поднималиИ незаметно вечерели.Узор отточенный и мелкий,Застыла тоненькая сетка,Как на фарфоровой тарелкеРисунок, вычерченный метко, —Когда его художник милыйВыводит на стеклянной тверди,В сознании минутной силы,В забвении печальной смерти.1909
«Есть целомудренные чары…»
Есть целомудренные чары, —Высокий лад, глубокий мир,Далёко от эфирных лирМной установленные лары.У тщательно обмытых нишВ часы внимательных закатовЯ слушаю моих пенатовВсегда восторженную тишь.Какой игрушечный удел,Какие робкие законыПриказывает торс точеныйИ холод этих хрупких тел!Иных богов не надо славить:Они как равные с тобой,И, осторожною рукой,Позволено их переставить.1909
«Дано мне тело — что мне делать с ним…»
Дано мне тело — что мне делать с ним,Таким единым и таким моим?За радость тихую дышать и житьКого, скажите, мне благодарить?Я и садовник, я же и цветок,В темнице мира я не одинок.На стекла вечности уже леглоМое дыхание, мое тепло.Запечатлеется на нем узор,Неузнаваемый с недавних пор.Пускай мгновения стекает муть, —Узора милого не зачеркнуть.1909
«Невыразимая печаль…»
Невыразимая печальОткрыла два огромных глаза,Цветочная проснулась вазаИ выплеснула свой хрусталь.Вся комната напоенаИстомой — сладкое лекарство!Такое маленькое царствоТак много поглотило сна.Немного красного вина,Немного солнечного мая, —И, тоненький бисквит ломая,Тончайших пальцев белизна.1909
«Ни о чем не нужно говорить…»
Ни о чем не нужно говорить,Ничему не следует учить,И печальна так и хорошаТемная звериная душа:Ничему не хочет научить,Не умеет вовсе говоритьИ плывет дельфином молодымПо седым пучинам мировым.1909
«Когда удар с ударами встречается…»
Когда удар с ударами встречается,И надо мною роковой,Неутомимый маятник качаетсяИ хочет быть моей судьбой,Торопится и грубо остановится,И упадет веретено, —И невозможно встретиться, условиться,И уклониться не дано.Узоры острые переплетаются,И, все быстрее и быстрей,Отравленные дротики взвиваютсяВ руках отважных дикарей…1910
«Медлительнее снежный улей…»
Медлительнее снежный улей,Прозрачнее окна хрусталь,И бирюзовая вуальНебрежно брошена на стуле.Ткань, опьяненная собой,Изнеженная лаской света,Она испытывает лето,Как бы не тронута зимой.И если в ледяных алмазахСтруится вечности мороз,Здесь — трепетание стрекозБыстроживущих, синеглазых.1910
Раковина
Быть может, я тебе не нужен,Ночь; из пучины мировой,Как раковина без жемчужин,Я выброшен на берег твой.Ты равнодушно волны пенишьИ несговорчиво поешь,Но ты полюбишь, ты оценишьНенужной раковины ложь.Ты на песок с ней рядом ляжешь,Оденешь ризою своей,Ты неразрывно с нею свяжешьОгромный колокол зыбей,И хрупкой раковины стены,Как нежилого сердца дом,Наполнишь шепотами пены,Туманом, ветром и дождем…1911
Пешеход
Я чувствую непобедимый страхВ присутствии таинственных высот.Я ласточкой доволен в небесах,И колокольни я люблю полет!И, кажется, старинный пешеход,Над пропастью, на гнущихся мостках,Я слушаю, как снежный ком растетИ вечность бьет на каменных часах.Когда бы так! Но я не путник тот,Мелькающий на выцветших листах,И подлинно во мне печаль поет.Действительно, лавина есть в горах!И вся моя душа — в колоколах,Но музыка от бездны не спасет!1912
Айя-София
Айя-София[249], — здесь остановитьсяСудил господь народам и царям!Ведь купол твой, по слову очевидца,Как на цепи, подвешен к небесам.И всем векам — пример Юстиниана[250],Когда похитить для чужих боговПозволила эфесская Диана[251]Сто семь зеленых мраморных столбов.Но что же думал твой строитель щедрый,Когда, душой и помыслом высок,Расположил апсиды и экседры[252],Им указав на запад и восток?Прекрасен храм, купающийся в мире,И сорок окон — света торжество.На парусах[253], под куполом, четыреАрхангела — прекраснее всего.И мудрое сферическое зданьеНароды и века переживет,И серафимов гулкое рыданьеНе покоробит темных позолот.1912
Остроумова-Лебедева А. П.
Весенний мотив
Цветная гравюра на дереве. 1904
Государственная Третьяковская галерея
Петербургские строфы
Над желтизной правительственных зданийКружилась долго мутная метель,И правовед[254] опять садится в сани,Широким жестом запахнув шинель.Зимуют пароходы. На припекеЗажглось каюты толстое стекло,Чудовищна, — как броненосец в доке, —Россия отдыхает тяжело.А над Невой — посольства полумира,Адмиралтейство, солнце, тишина!И государства жесткая порфира,Как власяница грубая, бедна.Тяжка обуза северного сноба —Онегина старинная тоска;На площади Сената — вал сугроба,Дымок костра и холодок штыка…Черпали воду ялики, и чайкиМорские посещали склад пеньки,Где, продавая сбитень или сайки,Лишь оперные бродят мужики.Летит в туман моторов вереница.Самолюбивый, скромный пешеход,Чудак Евгений[255], бедности стыдится,Бензин вдыхает и судьбу клянет!1913
Адмиралтейство
В столице северной томится пыльный тополь,Запутался в листве прозрачный циферблат,И в темной зелени фрегат или акропольСияет издали, воде и небу брат.Ладья воздушная и мачта-недотрога,Служа линейкою преемникам Петра,Он учит: красота — не прихоть полубога,А хищный глазомер простого столяра.Нам четырех стихий приязненно господство,Но создал пятую свободный человек.Не отрицает ли пространства превосходствоСей целомудренно построенный ковчег?Сердито лепятся капризные медузы,Как плуги брошены, ржавеют якоря;И вот разорваны трех измерений узы,И открываются всемирные моря.1913
Кинематограф[256]
Кинематограф. Три скамейки.Сантиментальная горячка.Аристократка и богачкаВ сетях соперницы-злодейки.Не удержать любви полета:Она ни в чем не виновата!Самоотверженно, как брата,Любила лейтенанта флота.А он скитается в пустыне,Седого графа сын побочный.Так начинается лубочныйРоман красавицы графини.И в исступленье, как гитана[257],Она заламывает руки.Разлука. Бешеные звукиЗатравленного фортепьяно.В груди доверчивой и слабойЕще достаточно отвагиПохитить важные бумагиДля неприятельского штаба.И по каштановой аллееЧудовищный мотор несется.Стрекочет лента, сердце бьетсяТревожнее и веселее.В дорожном платье, с саквояжем,В автомобиле и в вагоне,Она боится лишь погони,Сухим измучена миражем.Какая горькая нелепость:Цель не оправдывает средства!Ему — отцовское наследство,А ей — пожизненная крепость!1913
«Есть иволги в лесах, и гласных долгота…»
Есть иволги в лесах, и гласных долгота —В тонических стихах единственная мера.Но только раз в году бывает разлитаВ природе длительность, как в метрике Гомера.Как бы цезурою зияет этот день:Уже с утра покой и трудные длинноты;Волы на пастбище, и золотая леньИз тростника извлечь богатство целой ноты.1914
Посох[258]
Посох мой — моя свобода,Сердцевина бытия,Скоро ль истиной народаСтанет истина моя?Я земле не поклонилсяПрежде, чем себя нашел,Посох взял, развеселилсяИ в далекий Рим пошел.А снега на черных пашняхНе растают никогда,И печаль моих домашнихМне по-прежнему чужда.Снег растает на утесах,Солнцем истины палим.Прав народ, вручивший посохМне, увидевшему Рим!1914
«Бессонница. Гомер. Тугие паруса…»
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.Я список кораблей прочел до середины:Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,Что над Элладою когда-то поднялся.Как журавлиный клин в чужие рубежи, —На головах царей божественная пена, —Куда плывете вы? Когда бы не Елена,Что Троя вам одна, ахейские мужи?И море, и Гомер — все движется любовью.Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,И море черное, витийствуя, шумитИ с тяжким грохотом подходит к изголовью.1915
ИЗ КНИГИ СТИХОВ «TRISTIA»[259](1922)
Зверинец
Отверженное слово «мир»В начале оскорбленной эры, —Светильник в глубине пещерыИ воздух горных стран — эфир,Эфир, которым не сумели,Не захотели мы дышать.Козлиным голосом опятьПоют косматые свирели.Пока ягнята и волыНа тучных пастбищах водилисьИ дружелюбные садилисьНа плечи сонных скал орлы, —Германец выкормил орла,И лев британцу покорился,И галльский гребень появилсяИз петушиного хохла.А ныне завладел дикарьСвященной палицей Геракла,И черная земля иссякла,Неблагодарная, как встарь.Я палочку возьму сухую,Огонь добуду из нее,Пускай уходит в ночь глухуюМной всполошенное зверье!Петух и лев, широкохмурыйОрел и ласковый медведь, —Мы для войны построим клеть,Звериные пригреем шкуры!А я пою вино времен —Источник речи италийской,И в колыбели праарийскойСлавянский и германский лен!Италия, тебе не леньТревожить Рима колесницы,С кудахтаньем домашней птицыПерелетев через плетень?И ты, соседка, не взыщи, —Орел топорщится и злится:Что, если для твоей пращиХолодный камень не годится?В зверинце заперев зверей,Мы успокоимся надолго,И станет полноводней ВолгаИ рейнская струя светлей, —И умудренный человекПочтит невольно чужестранца,Как полубога, буйством танцаНа берегах великих рек.1916
Декабрист
«Тому свидетельство языческий сенат, —Сии дела не умирают!»Он раскурил чубук и запахнул халат,А рядом в шахматы играют.Честолюбивый сон он променял на срубВ глухом урочище Сибири,И вычурный чубук у ядовитых губ,Сказавших правду в скорбном мире.Шумели в первый раз германские дубы,Европа плакала в тенетах,Квадриги черные вставали на дыбыНа триумфальных поворотах.Бывало, голубой в стаканах пунш горит.С широким шумом самовараПодруга рейнская тихонько говорит,Вольнолюбивая гитара.«Еще волнуются живые голосаО сладкой вольности гражданства!»Но жертвы не хотят слепые небеса:Вернее труд и постоянство.Все перепуталось, и некому сказать,Что, постепенно холодея,Все перепуталось, и сладко повторять:Россия, Лета, Лорелея.1917
«Золотистого меда струя из бутылки текла…»[260]
Золотистого меда струя из бутылки теклаТак тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:«Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,Мы совсем не скучаем», — и через плечо поглядела.Всюду Бахуса службы, как будто на свете одниСторожа и собаки, — идешь — никого не заметишь.Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни,Далеко в шалаше голоса — не поймешь, не ответишь.После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,Как ресницы — на окнах опущены темные шторы.Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.Я оказал: «Виноград, как старинная битва, живет,Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке,В каменистой Тавриде наука Эллады, — и вотЗолотых десятин благородные, ржавые грядки».Ну а в комнате белой, как прялка, стоит тишина.Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, —Не Елена, другая — как долго она вышивала?Золотое руно, где же ты, золотое руно?Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,Одиссей возвратился, пространством и временем полный.1917
МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН[261]
ИЗ СБОРНИКА «СТИХОТВОРЕНИЯ. 1900–1910»(1910)
Из раздела «Годы странствий»
Пустыня
Монмартр… Внизу ревет Париж —Коричневато-серый, синий…Уступы каменистых крышСлились в равнины темных линий.То купол зданья, то соборВстает из синего тумана.И в ветре чуется просторВолны соленой океана…Но мне мерещится порой,Как дальних дней воспоминанье,Пустыни вечной и немойНенарушимое молчанье.Раскалена, обнажена,Под небом, выцветшим от зноя,Весь день без мысли и без снаВ полубреду лежит она,И нет движенья, нет покоя…Застывший зной. Устал верблюд.Пески. Извивы желтых линий.Миражи бледные встают —Галлюцинации Пустыни.И в них мерещатся зубцыСтаринных башен. Из туманаГорят цветные изразцыДворцов и храмов Тамерлана.И тени мертвых городовУныло бродят по равнинеНеостывающих песков,Как вечный бред больной Пустыни.Царевна в сказке, — словом властнымСтепь околдованная спит,Храня проклятой жабы видПод взглядом солнца злым и страстным.Но только мертвый зной спадетИ брызнет кровь лучей с заката —Пустыня вспыхнет, оживет,Струями пламени объята.Вся степь горит — и здесь, и там,Полна огня, полна движений,И фиолетовые тениТекут по огненным полям.Да одиноко городищаЧернеют жутко средь степей:Забытых дел, умолкших днейНенарушимые кладбища.И тлеет медленно закат,Усталый конь бодрее скачет,Копыта мерно говорят,Степной джюсан звенит и плачет.Пустыня спит, и мысль растет…И тихо все во всей пустыне:Широкий звездный небосвод,Да аромат степной полыни…1901
Ташкент — Париж
Акрополь[262]
Серый шифер. Белый тополь.Пламенеющий залив.В серебристой мгле оливУсеченный холм — Акрополь.Ряд рассеченных ступеней,Портик тяжких Пропилей,И за грудами каменийВ сетке легких синих тенейИскры мраморных аллей.Небо знойно и бездонно —Веет синим огоньком.Как струна, звенит колоннаС ионийским завитком.За извивами Кефиза[263]Заплелись уступы горВ рыже-огненный узор…Луч заката брызнул снизу…Над долиной сноп огней…Рдеет пламенем над ней он —В горне бронзовых лучейЗагорелый Эрехтейон…Ночь взглянула мне в лицо.Черны ветви кипариса.А у ног, свернув кольцо,Спит театр Диониса.1900
Афины
Из раздела «Амогi amara sacrum»[264]
Старые письма
А. В. Гольштейн[265]
Я люблю усталый шелестСтарых писем, дальних слов…В них есть запах, в них есть прелестьУмирающих цветов.Я люблю узорный почерк —В нем есть шорох трав сухих.Быстрых букв знакомый очеркТихо шепчет грустный стих.Мне так близко обаяньеИх усталой красоты…Это дерева ПознаньяОблетевшие цветы.Киммерийские сумерки[266]
Константину Федоровичу Богаевскому
IПолынь
Костер мой догорал на берегу пустыни.Шуршали шелесты струистого стекла.И горькая душа тоскующей полыниВ истомной мгле качалась и текла.В гранитах скал — надломленные крылья.Под бременем холмов — изогнутый хребет.Земли отверженной — застывшие усилья.Уста Праматери, которым слова нет!Дитя ночей призывных и пытливых,Я сам — твои глаза, раскрытые в ночиК сиянью древних звезд, таких же сиротливых,Простерших в темноту зовущие лучи.Я сам — уста твои, безгласные как камень!Я тоже изнемог в оковах немоты.Я свет потухших солнц, я слов застывший пламеньНезрячий и немой, бескрылый, как и ты.О мать-невольница! На грудь твоей пустыниСклоняюсь я в полночной тишине…И горький дым костра, и горький дух полыни,И горечь волн — останутся во мне.1907
II«Я иду дорогой скорбной…»
Я иду дорогой скорбной в мой безрадостный Коктебель…По нагорьям терн узорный и кустарники в серебре.По долинам тонким дымом розовеет внизу миндаль,И лежит земля страстная в черных ризах и орарях.Припаду я к острым щебням, к серым срывам размытых гор,Причащусь я горькой соли задыхающейся волны,Обовью я чобром, мятой и полынью седой чело.Здравствуй, ты, в весне распятый, мой торжественный Коктебель!