Ведро, тряпка и немного криминала - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 13

13

Наутро я направляюсь в родную школу в надежде собрать информацию о Денисе Костылеве. Все еще помните, кто это? Несчастный девятиклассник, с чьего хорошо замаскированного под суицид убийства и началась эта безумная история.

Да нет, вру. На самом деле странности случались и раньше. Вот, например, буквально за два часа до убийства зловредный физик с учительницей по литературе зачем-то полезли в нашу каморку. Еще и Донцову критиковали — вот гады. Понятно, что имидж не позволяет Людмиле-Литературе брать в руки ничего, кроме классики, но нам-то, уборщицам, можно и детективчиков.

Еще они что-то искали. Плохо помню их диалог, там вроде фигурировали перчатки — жаль, что тогда я почти не обратила на это внимания. Ну и потом, конечно, все вылетело из головы. Правда, сейчас тем более не до них — нужно срочно проникнуть в школу и раздобыть информацию о погибшем девятикласснике.

Ловлю себя на мысли о том, что начала рассуждать о почти родной школе как о каком-то секретном объекте. Вроде того же Следственного комитета. Как странно, с чего бы вдруг? Вообще-то я тут работаю, так что не надо никуда «проникать», таиться, лезть через черный ход, достаточно просто войти через главную дверь и…

— Мариночка!.. Здравствуйте! Как давно мы не виделись!

Чуть вздрагиваю и поворачиваюсь на звук. Директор. Стоит и коварно улыбается во весь рот. Ой, что-то мне не нравится его тон. Обычно Борис Семенович клекочет как злобный коршун… а тут он косит под милую фею. Как странно. Да и «Мариночкой» он меня в жизни не называл.

Осторожно отступаю назад, подозрительно разглядываю его желтоватую физиономию. Начальство выглядит нездорово. Большой крючковатый нос заострился, мешки под глазами не от хорошей жизни, дешевый коричневый костюм болтается, как на вешалке.

— Здравствуйте, Борис Семенович!

— Здравствуйте! — повторяет директор, после чего из непонятных соображений тащит к себе в кабинет.

Послушно следую за начальством, по пути торможу у большого зеркала и проверяю, не осталось ли на лице следов вчерашней маскировки. А то как-то странно он на меня смотрит.

Заходим в кабинет, директор садится за стол и начинает быстро вращать в сухих крючковатых пальцах неточеный карандаш. Не поняла. То ли он нервничает, то ли решил снять стружку при помощи трения.

Меланхолично разглядываю кабинет, ожидая, когда начальник изволит обратить на меня внимание. Директор угрюмо теребит карандаш. Проходит пара минут, и я уже начинаю прикидывать, как бы поделикатней чихнуть или кашлянуть, как он наконец поднимает глаза и начинает пространную речь про репутацию нашей школы. Не понимаю, куда он клонит, но по спине почему-то бегут мурашки.

Минут через восемь до босса доходит, что я не «въезжаю» в его намеки, и он наконец заявляет открытым текстом:

— У нас тут приличная школа, и нам не нужны проблемы. А вы, дорогая Марина, постоянно влипаете в неприятности. Сначала находите труп, потом еще два, потом на вас покушаются, да еще и полиция постоянно таскает на следственные действия, — у него почему-то дергается щека.

А я сижу, сложив руки на коленях, и все еще пытаюсь понять, куда он клонит.

— Борис Семенович, я не совсем понимаю, что вы имеете…

Директор решительно откладывает карандаш:

— Марина, мы больше не нуждаемся в ваших услугах.

Вот ничего себе… переход.

Встаю и тоже беру со стола карандаш в надежде, что это поможет слегка успокоиться. Эффект нулевой. Все мышцы становятся ватными, пальцы трясутся, к щекам приливает кровь. Директор бросает на меня подозрительный взгляд и ненавязчиво отодвигается из «зоны поражения». Кладу карандаш на место, Борис Семенович вздыхает с явным облегчением. Продолжать свою речь не спешит — наверное, ждет моей реплики.

Тут я с опозданием понимаю, что надо что-то сказать. Но в голове ни одной приличной мысли… и с неприличными тоже негусто. Так, вертится пара ругательств из лексикона бывшего мужа, но вряд ли директор оценит, когда я скажу «иди вари борщ, за «цензурская» мразь». И все же, чувствую, нужно что-нибудь вякнуть — нельзя же сидеть дрожащим столбом. Ну, или заплакать — устроить ему чисто женский «истерикос».

Но плакать не хочется — видимо, потому, что в моей долгой жизни встречались неприятности пострашнее. Три трупа, опять же… о, кстати!

Сцепляю пальцы в замок, поднимаю глаза и максимально спокойно заявляю:

— У-уборщица портит ре-репут-тацию, а… а… а… трупы н-нет!

На строгом лице директора отражается лицемерное сочувствие:

— Ну, с ними уже ничего не поделать. А с вами… — помедлив, директор начинает психологическую обработку. — Поймите, вам это ничем не грозит. Я дам вам рекомендации. Найдете другую работу, ничего не случится. Уборщицы требуются везде.

Судорожно хватаю ртом воздух:

— Ага, приду, а мне скажут — «нам не нужна сотрудница, которую выгнали из-за убийства».

В глазах директора — вселенское терпение:

— А вы скажите, что испугались и сами ушли. Все равно без работы не останетесь. Вот вам листочек и ручка, пишите «по собственному».

Ну, делать нечего. Или так, или он все равно выгонит «по статье», да еще и напишет чего-нибудь в трудовой книжке. Так меня точно никуда не возьмут. Вот если бы на моем месте была Даша Васильева, она бы сообразила, что делать. Пришла бы, на худой конец, с диктофоном… но мне ведь так далеко до любимой героини, причем не только из-за отсутствия диктофона. Так что хватаю листочек и ручку, царапаю заявление об уходе по собственному желанию. Мысли путаются в голове, руки трясутся. Переписываю заявление трижды, машинально ставлю сегодняшнюю дату… ну вот, опять переписывать. Борис Семенович сказал, что, если я не хочу отрабатывать две недели, то должна указать число до больничного.

Ну вот, все готово. Сую листочек директору, тот аккуратно берет двумя пальцами, отодвигает на вытянутые руки — у него легкая форма дальнозоркости. По мере чтения морщины на лбу слегка разглаживаются, уголки губ чуть-чуть поднимаются — похоже, он думал, что будет сложнее.

Дочитав заявление, Борис Семенович зачем-то открывает ящик стола и протягивает свернутый вдвое тетрадный лист. Недоуменно разворачиваю, вытягиваю розовато-оранжевые бумажки с большим количеством нулей.

— Берите, берите, — кивает директор. — Это небольшая компенсация за неиспользованный больничный.

Ого! Неслабенькая такая компенсация. Видать, все же совесть замучила. Только не думаю, что это деньги директора. Наверно, взял из какого-то фонда или списал на хозяйственные расходы. Вот только…

— Д-деньги мне не… — пытаюсь сказать это твердо, но получается так себе, — не нужны!

Директор внимательно наклоняет голову:

— Ну почему же? Берите.

— Мне нужны не деньги…

Вру и краснею. Точнее, краснею независимо от вранья — просто еще немного колотит на нервной почве. Все же не каждый день меня увольняют с работы. И деньги, конечно, нужны — надо же как-то дожить до следующей зарплаты. Тем более непонятно, кто будет ее платить.

Только в моих ближайших планах есть вещи и поважнее денег.

— Борис Семенович, мне… мне нужна информация про погибшего девятиклассника… явки, паро… то есть адреса, телефоны родителей… очень важно… ну пожалуйста…

Глаза директора медленно расширяются, челюсть слегка провисает… с другой стороны, «колоться» он явно не собирается. Вот тут бы не помешало демонстративно разрыдаться у него на столе — но плакать по-прежнему не хочется. Ноги у меня ватные, руки трясет, мысли в голове одна другой пессимистичней… но в целом я почти успокоилось. А в данном случае это плохо.

Придется прибегнуть к аутотренингу. Достаточно вспомнить какое-то особенно гадкое воспоминание, и слезы потекут сами собой. Только какое? Вообще-то я не отличаюсь злопамятностью. Плохое можно помнить неделю, две, месяц… но максимум через год от самого скверного воспоминания остается лишь тень. Ты вроде как держишь в памяти что-то печальное, но это уже не заставляет терять равновесие. Нет, ну, конечно, я знаю людей, которые продолжают терзаться годами, десятилетиями, но у них-то случались настоящие трагедии.

А у меня таких трагедий не было, и с драматическими воспоминаниями не сложилось. Над чем прикажите рыдать? Решать надо быстрее, а то Борис Семенович заподозрит неладное.

Впрочем, у меня, кажется, есть… кое-то.

Сижу за столом, меланхолично разглядываю листок бумаги. Такая желтая, тоненькая. Напротив устроился молодой зеленоглазый следак. В глазах — легкое сочувствие.

— Марина Васильевна, вы же знаете, столько вам грозит.

Конечно, знаю. Следак меня три часа просвещал.

— И есть вероятность, что вы получите… ненамного ниже максимума. Но если бы вы согласились сотрудничать со следствием: признали вину, сказали, где спрятано похищенное… — он делает многозначительную паузу. — Для вас, что, так важен этот скелет? Неужели это ваш дедушка?

Следователь продолжает убеждать. Сижу и разглядываю исцарапанный стол — говорить уже нечего. Тысячу раз объясняла, что я не причем — ну и, конечно, никто не верит. Сначала, конечно, надеялась, что все разрешится само собой, менты найдут настоящего похитителя, отыщут злополучного Гамлета (так мы с коллегами «окрестили» пропавший скелет)… но с каждым днем все становится только хуже.

В последнее время начинаю все чаще задумываться о «сотрудничестве со следствием» — но все упирается в маленькую проблемку.

Я просто не знаю, где Гамлет.

Следак оказался прав — судья определил мне чуть меньше десяти лет. За это время НИИ развалился, немногочисленные друзья отвернулись, а муж превратился в законченного алкоголика. И я не смогла ничего поделать — и все потому, что оказалась не в силах ответить на один вопрос.

А где же Гамлет?

Никто не знает, куда он делся. Иногда я встречаюсь со старыми знакомыми, которые нет-нет да и спросят:

А где же Гамлет?

Мне остается только краснеть.

Глаза начинает пощипывать, закрываю лицо руками и тихо всхлипываю.

Да где же он?!

— Пожалуйста, Борис Семенович! Мне очень нужно…

Да к черту этот аутотренинг! Дыхание перехватывает, что-то противно сжимается внутри, а слезы текут Ниагарским водопадом. А все из-за этого похищенного скелета! Приличные люди сидели за золото, деньги, наркотики, а я ненавижу этого Гамлета!

Решительно вытираю слезы, решив не позориться. Как говорится, задним умом… А вот фиг там! Текут и текут.

— Бо-борис…С-семенович…

— Марина, успокойтесь.

По голосу слышно — директор поморщился. Похоже, решил не связываться со всякими истеричками. Наверно, у меня очень жалкий вид — сижу и давлюсь слезами, и все из-за какой-то ерунды. Подумаешь, неприятное воспоминание многолетней давности. Просто для меня это как иголка в стоге сена, которая ломает спину верблюду. Как странно устроена человеческая память — я совершенно спокойно вспоминаю и суд, и тюрьму, и страшно эмоциональную встречу со своим теперь уже бывшим мужем в первый день на свободе, а также другие малоприятные вещи. Но почему-то вот этот зеленоглазый следак, пожелтевшая бумага и исцарапанный стол стали символом ужаса, позора и отчаянья. Ну и, конечно же, Гамлет.

Не знаю, кем этот скелет был при жизни, но точно какой-то сволочью.

Это простая мысль почему-то помогает успокоиться: вытираю слезы и мысленно радуюсь, что не крашусь. Сейчас-то, подумаешь, «личико» покраснело и глазки припухли, а губы напоминают вареники, но если б я была в макияже, наверно, легко бы прошла кастинг на главную роль в фильме ужасов — распугав своим видом остальных претендентов.

Ну все, это максимум. Если рыдания не помогут, придется искать другие источники информации.

Медленно восстанавливаю дыхание — изнутри еще прорываются сдавленные всхлипывания. Поднимаю глаза на директора, который сидит за столом и бросает на меня странные взгляды — наверно, так смотрят на психбольных. Хорошо, что за телефоном не тянется.

Кажется, все, операцию с рыдающей Мариной пора сворачивать, а то пока-еще-любимый директор возьмет и вызовет людей в белых халатах — они-то, наверно, привыкли успокаивать истеричек.

— Простите… я… — встаю со стула, забираю свою «компенсацию» и изображаю виноватую улыбку.

О новой работе можно подумать потом — да и вообще, какая мне разница, в каком здании мыть полы? Сейчас главное это расследование.

Тут вовсе не обязательно зацикливаться на директоре. Уверена, в школе достаточно женщин, которые с удовольствием перескажут последние сплетни. К примеру, наш завуч — настолько я помню, она неплохо ко мне относится. Так, значит, дожидаюсь большой перемены и напрашиваюсь на чай.

А с адресом и того проще. Контактные данные всех детишек записаны на последней странице классного журнала — схожу да возьму в учительской, делов-то.

Похоже, что в голове у Бориса Семеновича крутятся те же мысли (а, может, его напрягает ярко выраженное озарение на моем лице), потому, что не успеваю я дойти до двери…

— Ну ладно, Марина, не стоит так нервничать. Я расскажу все, что знаю.

Бинго! Директор начинает «колоться».

Негромко, постоянно оглядываясь и повторяя, что идет на нарушение закона, но ведь сам факт! Наверно, решил расстаться «на позитиве», рассказав мне о том, что, в принципе, можно разведать и без него. А, может, совесть замучила.

Приносит откуда-то личное дело покойного Дениса, пространно, но малоинформативно комментирует каждый факт его биографии, дает записать адрес родителей и, сухо сощурив глаза, делится парочкой сплетен из разряда «забавно, да верится слабо». Наиболее ценное — то, с полгода назад в семье Костылевых умерла дочь.

В ответ на мой вопрос Борис Семенович сквозь зубы сообщает, что несчастная восьмиклассница повесилась в школьном туалете. Расширяю глаза, наивно удивляюсь, почему об этом никто не знает — директор недружелюбно отвечает, что это произошло в какой-то элитной школе для суперодаренных детей на другом конце города. Последняя фраза получается особенно сухо и мрачно — не то потому, что директор сочувствует несчастной семье, не то потому, что пытается не позволить себе выказать облегчение оттого, что тот, первый, суицид произошел не в его школе. Напрасно пытается — могу и нафантазировать, воображение хорошее.

Под конец Борис Семенович заявляет, что при последней встрече (еще до убийства) несчастный отец показался ему не особенно адекватным. Точнее, особенно неадекватным. Расшифровывать директор отказывается — косится на дверь, опять заявляя, что нарушает закон.

— Какой?

— Уголовный кодекс.

Допрос окончен, можете расходиться. Прощаюсь с директором, обещаю зайти на днях, расписаться в приказе об увольнении и забрать трудовую книжку, после чего, безработная и довольная, возвращаюсь домой. Казалось, чему тут радоваться, но настроение улучшается с каждым шагом. Как будто у меня вдруг прошел длительный насморк, во время которого я почти забыла, что значит нормально дышать, как будто весь день горбатилась на ниве генеральной уборки, а теперь прилегла на диван, как будто сбросила со спины какой-то тяжелый груз. Как странно. Пытаюсь анализировать свое состояние, даже слегка замедляю шаг — и вдруг осеняет.

Я знаю, где Гамлет!..

Торопливо раскрываю мешок, заменяющий дамскую сумочку (а ведь успешно заменяет — вещи теряются только так). Нашариваю старенький телефон, нажимаю кнопочку вызова, долгое время слушаю гудки и наконец…

— Алло, Марина? Что-то случилось?

— Здравствуйте, Федор Иванович! — большинство знакомых начинают с банального «как дела», но я экономлю деньги на телефоне и сразу перехожу к делу. — Вы знаете, где Гамлет?

— Кто?

Похоже, следак на работе. Надеюсь, что я не сильно его отвлекаю.

— Гамлет. Это скелет, которого мы нашли на даче, там еще был номер, и вообще…

— Я понял. Это вещественное доказательство, мы направили его на экспертизу. Мало ли что…

— Понятно.

В его голосе вселенская печаль трех поколений ментов, перемешанная с какой-то жертвенной решимостью. Примерно с такими же чувствами я бегу разменять последнюю сотню, чтобы подать бедной бабушке из подземного перехода.

— Не беспокойтесь, скелет в надежном месте. Он никуда не исчезнет. Если хотите, могу свозить, показать…

— Ой, Федор Иванович… — надеюсь, что он не слышит, какая дурацкая улыбка расползается на моем лице. — Нет, нет… спасибо…

— Пожалуйста… с вами все в порядке?

Конечно, в порядке! Лучше не бывает.

Теперь. Я. Знаю. Где. Гамлет.

И важно не столько его точное положение в пространстве, сколько то, что он уже никуда не денется и никто не сможет обвинить меня в его краже.

Главное, не озвучить причину радости, а то сочтут ненормальной — а мне только психушки и не хватало.

Так сказать, для комплекта.

— Спасибо, Федор Иванович! Все просто отлично! Спасибо! — щебечу я, а Хучик молчит. Переваривает, видать — или занят. Кто их, следаков, знает. — Ой, я побежала! До встречи!

— Нет, с вами точно все нормально?

Какие все же у нас подозрительные менты!

— Нормально, нормально, спасибо!.. — и отключаюсь. Как здорово!..

Добегаю до дома за пятнадцать минут и… улыбка мгновенно сползает с лица, стоит мне разглядеть небритое, в кое-то веке не дышащее перегаром «тело» бывшего мужа, Петьки.

Петька нарезает круги в районе подъезда. Сухо киваю ему в знак приветствия и торопливо ныряю в подъезд, но эта зараза бросается следом и топочет по лестнице, бормоча:

— Э-э… ну-у… эта…

— Слушай, давай поконкретней?

Бывший муж недовольно супит белесые брови и начинает пространную речь.

Ну… если отбросить эпитеты вроде «путана, в отсутствие мужа удовлетворяющая весь подъезд независимо от пола и возраста», «тупое ленивое существо», «овечка с кучей заскоков» и т. д. (в его исполнении все короче и нецензурней), то он предлагает начать все заново. Пока мужик формулирует речь, я открываю дверь и напряженно замираю в дверном проеме. По счастью, он не рискует врываться силой — надеется на мирное урегулирование конфликта. Ну и пускай. Перебьется — я как-то не собираюсь бросаться ему на шею.

Минут через восемь, сообразив, что я пропускаю его реплики мимо ушей, Петька начинает гнусить:

— Это ты во всем виновата, если бы ты не села в тюрьму, я стал бы учителем, инженером, приличным человеком, я и пить-то начал из-за тебя, я же люблю тебя, дура, а тебе наплевать, уголовница…

Стал бы он инженером — ну да, конечно. Раньше я этого как-то не замечала, но если начать вспоминать… у мужа уже тогда имелись неплохие алкоголические задатки.

Сначала он выпивал по праздникам, потом начал «заливать за воротник» по выходным, а после того, как я села в тюрьму, получил замечательный повод для того, чтобы бражничать и в рабочие дни. Что и делает до сих пор, не забывая периодически напоминать о том, что превратился в законченного алкаша исключительно из-за меня. И раньше эта фраза прекрасно срабатывала. Но теперь… теперь я закрываю глаза и с удовольствием убеждаюсь, что больше не слышу противного голоса совести.

— Послушай, я… я не виновата, что села в тюрьму. Ты помнишь, кто такой Валентин Данилов?

Петька распахивает глаза, удивленный неожиданным переходом (еще бы, обычно я сразу же замолкала):

— Ну… типа слышал.

— Так вот, я села в тюрьму из-за него. Гадкий физик меня подставил!.. украл скелет, подбросил мне череп и… в общем, скотина.

Перевожу взгляд на бывшего мужа — тот напряженно разглядывает меня и зачем-то шевелит нижней челюстью: туда-сюда, туда-сюда. Я делаю крошечный шаг вперед и оказываюсь совсем рядом — настолько, что ощущаю «аромат» его нечищеных зубов. И это довольно странно — обычно от бывшего мужа воняет перегаром или так называемым «свежаком».

Вглядевшись в его припухшие глазки, шагаю назад и хватаюсь за дверь:

— Это физик меня подставил. Это он во всем виноват! Вот с ним и живи!..

Бывший муж пытается что-то сказать, но я залетаю в квартиру, и, нервно хихикая, поворачиваю замок. Потом прислоняюсь к двери и вполголоса объясняю, что мы с давно развелись, и я не хочу терпеть его у себя. А если он хочет эксплуатировать чье-нибудь чувство вины, пускай направляется к тому, кто действительно виноват.

Петька, конечно, не слушает — орет на меня трехэтажным матом и даже пытается угрожать.

Ну и пускай поорет. Терпеть эти вопли из-за двери намного приятней, чем «наслаждаться» присутствием бывшего мужа, так сказать «во плоти».