Замечено: после сильного стресса во мне просыпается демон, который обожает делать уборку. Причем работает это избирательно — в основном после стресса, вызванного общением с бывшим мужем (когда я нахожу трупы, мыть пол и раскладывать вещи в шкафу по линеечке почему-то не хочется).
Вчера меня снова накрыло. Я только спровадила разъяренного бывшего мужа, покормила голодную кошку и прилегла отдохнуть, как в уставшую тушку вселился демон трудолюбивого мазохизма, который заставил схватить мокрую тряпку и надраивать и без того не самую грязную квартиру примерно до часу ночи. Маркизка наблюдала со шкафа с самым скептическим выражением морды, но слезть почему-то не пыталась. Любимая хозяйка ее, очевидно, нервировала.
Закончив с уборкой, я упала на кровать и взяла в руки недочитанного Честертона. Конечно, я знаю рассказы про отца Брауна практически наизусть, но это ничуть не мешает освежать их в памяти часов этак до трех.
С утра развлекаюсь тем, что пытаюсь найти работу (шесть потенциальных работодателей отказывают сразу, еще трое обещают перезвонить), а ближе к пяти развиваю бурную деятельность. Сегодня мне нужно подобраться к родителям погибшего школьника и осторожно так выяснить, не замечали ли они в последнее время ничего подозрительного. Правда, директор тонко намекнул, что они и сами по себе несколько странные, так что могли и не замечать.
Опять же, со слов дорогого директора, Лариса и Ярослав Костылевы едва ли начнут откровенничать с безработной уборщицей. Подозреваю, что амплуа престарелой путанобомжихи здесь тоже не подойдет.
Обдумав возможные варианты, я принимаю решение назваться учительницей. Правда, тут тоже придется маскироваться, потому как в своей нормальной жизни я на учительницу совсем не похожа. Но чего уж не сделаешь ради трупов.
В смысле, ради расследования.
Так что я долго роюсь в шкафу, разгребая горы старого хлама, и выбираю самое строгое платье: удручающе серое и удручающе трикотажное. Распускаю волосы, недолго любуюсь на них в зеркало (надеюсь, на этот раз их мышиный цвет сослужит хорошую службу) и убираю в высокий пучок. После чего извлекаю из закромов немного поношенные, но все еще симпатичные сапоги на устойчивом каблуке и направляюсь в гости к соседке.
Та обливает меня духами с запахом ландышей, и, зафиксировав у стены, чтобы не дергалась, рисует на веках стервозные стрелки.
— Эй, эй, полегче! Не надо так густо! Белки же почти не видны! Уф… Все, спасибо!
Соседка немного подкрашивает меня тенями (а что, красиво и не слишком навязчиво, но каждый день так намазываться — нет, спасибо) и начинает допрос в стиле гестапо.
Куда собралась?
На встречу.
Конкретней.
С мужчиной.
Еще конкретней!
С одним не очень молодым, но привлекательным мужчиной, который пока не проявляет ко мне интерес, но, надеюсь, начнет проявлять! (Ого, как задвинула! О том, что у Костылева есть жена, предпочитаю временно умолчать).
Соседка жаждет подробностей, я обещаю забавный рассказ на вечер и долго выпрашиваю ее любимое клетчатое пальто. То самое, которое она не носит уже полтора года по причине несоответствия габаритов. Женщина мгновенно преисполняется надежд пристроить в надежные руки свой старый хлам (знаете, классика — выкинуть жалко, а пользоваться стыдно), поэтому большую часть времени я трачу на то, чтобы объяснить дружелюбной соседке, что мне не нужно дарить эту вещь, поношу один день и верну.
Обильно и многословно благодарю соседку за макияж и маникюр (ах да: еще мы красили ногти прозрачным лаком и провоняли всю кухню), после чего возвращаюсь к себе и долго верчусь у зеркала, настраиваясь на новый образ.
Зовите меня официально — «Марина Васильевна», сегодня я буду учительницей. Но я не молоденькая разгильдяйка в короткой юбке, а старомодная дама. Точнее, я динозавр, оставшийся с советских времен. Строгий и чопорный, как английский слуга.
Но я не первая учительница. О нет. Я нелюбимый преподаватель, ведущий непонятный предмет. Я обожаю задавать «на дом» и очень часто вызываю к доске.
Мой ищущий взгляд вызывает у тебя инстинктивную дрожь в коленях.
У меня есть любимчики, но ты никогда не был в их числе.
Я неприятное воспоминание прямиком из детства. Когда я что-то хочу, ты не смеешь мне возразить. А если рискнешь — я нажалуюсь твоей классной.
Другие учителя обходят меня стороной… И я почему-то нравлюсь твоим родителям.
Бр-р-р… Уф! После этого слегка бестолкового аутотренинга самой жутко стало.
На этот раз покидаю дом в одиночестве (нетрезвый дедок из соседнего подъезда не в счет — он все равно в алкогольной нирване). Вот это называется «закон подлости»: когда я кошу под бомжиху, весь двор собирается обсудить это зрелище, а стоит одеться прилично и, образно выражаясь, «ступить на путь исправления», никто даже не высунется. Хотя должны бы, конец рабочего дня…
Господа Костылевы живут в элитной девятиэтажке недалеко от школы. Скорее всего, выбирая учебное заведение для своего сыночка, они руководствовались соображениями транспортной доступности. В принципе, это правильно: зачем мучить ребенка, таская его в элитную гимназию на другой конец города, если по профильным предметам можно нанять репетитора (откровенно говоря, дети богатых родителей не всегда стремятся учиться). Хотя в данном случае они все равно выбрали неудачно…
Погруженная в размышления об извечной проблеме отцов и детей, я захожу в подъезд и вздрагиваю от неожиданности: широкий коридор сужается по принципу песочных часов, самое узкое место перекрыто турникетом, в прозрачной кабине поодаль расположилась тучная немолодая вахтерша. Женщина выгодно отличается от привычных сторожевых бабок внимательным блеском в глазах; но для меня от этого никаких плюсов. Скорее, наоборот.
— Эй, эй! — стучит по стеклу вахтерша. Охранница явно интересуется моей персоной, но очень странно: как будто я какая-то черепашка или рыбешка. Мне кажется, или это явление называется «профессиональная деформация».
Неторопливо приближаюсь к стеклу. Неспешно, с пяточки на носок, цок-цок-цок. Походку я репетировала перед зеркалом и в результате «доцокалась» — соседи снизу выразили свое возмущение ударом по батарее. Бедняги, не привыкли — обычно я перемещаюсь по квартире почти бесшумно.
— Добрый вечер! Мне нужно попасть в восьмую квартиру. Вы не могли бы…
Меня мгновенно перебивают уверенным заявлением, что Ярослав Иванович не принимает всяких там «репортерш». Кхм, кхм. Не думала, что я так похожа на журналистку.
Ну ладно, попробуем еще раз:
— Простите, но я работаю в школе…
— Без разницы! — рявкает тетка. Похоже, она очень любит свою работу — настолько, что собралась защищать все подступы к квартире Костылевых до последней капли крови.
А, может, вахтерша не прочь на кого-нибудь поорать?
Я знаю такой типаж. Мы с Катькой назвали его «трамвайная бабка». Эта коварная пожилая женщина, которая ездит в общественном транспорте и копит в себе негатив, чтобы выплеснуть его на ком-нибудь беззащитном. А лучший способ начать скандал в транспорте это, конечно, накинуться на кого-нибудь с требованием уступить место. Я не имею в виду бабусь, которые вежливо просят уступить место — о нет, только ту версию, которая забирается в автобус и начинает освобождать сиденье с наезда. Она никогда не пойдет к взрослому мужику, если можно прогнать молодую девушку или школьника.
Помню, как пару назад ко мне тоже так подгребали. Дело было утром, всю ночь я пахала как лошадь на другом конце города и сейчас возвращалась домой после смены. Устала как три собаки, сижу, почти сплю, и тут появляется бабка. Подходит, швартуется возле меня и начинает бурчать про наглую молодежь. Недоуменно оглядываюсь в поисках «молодежи» — в пределах видимости только пенсионеры пополам с мужиками-вахтовиками. Бурчание набирает обороты, до сонной Марины доходит плохо, и я понимаю претензии лишь тогда, когда бабка переходит к конкретике. Нетрудно догадаться, чью сторону примет автобус, если я вдруг спрошу, почему она выбрала меня, а не, к примеру, того мужика, который расположился правее. Ругаться не хочется; я примирительно улыбаюсь и начинаю вставать… пол резко уходит из-под ног, я падаю на бабку, толкаю тележку с ее помидорами и, кажется, наступаю на ногу. Бабуся шипит и бросается за тележкой, вахтовики орут на водителя что нечего так тормозить, я вежливо извиняюсь и пытаюсь абстрагироваться от нотаций, которые льются как из ведра.
Так вот, о чем это я? Похоже, что эта вахтерша искала кого-то побезобидней — едва ли она рискнула бы разговаривать в таком тоне с супругой местного олигарха. А на меня можно рявкать сколько захочется — я все равно не смогу ей как-нибудь повредить.
Опять же, сама виновата — в общении с теткой я выбрала не тот тон. Не стоит забывать, что сегодня я вроде как властная и уверенная в себе дама, а не простая уборщица с ведром и тряпкой наперевес.
Поэтому я гордо вскидываю голову и заявляю:
— Тогда давайте позвоним Костылеву и спросим у него разрешения.
Мой голос звенит не сталью, он бряцает мягкими металлическими линейками, но это лучше, чем ничего.
Вахтерша проникается настолько, что переходит на «Вы»:
— Я вам что, нанималась… — впрочем, звонить Костылеву она не спешит.
Перебиваю на полуслове. Невежливо — и плевать. Сейчас я решила быть злой — для хороших манер у нас есть русичка.
Хотя на самом деле она еще та змея…
— Вообще-то нанимались. Вам за это и платят. Если что.
Вахтерша широко раскрывает глаза и слегка багровеет. Совсем чуть-чуть (а, может быть, это отблеск). После чего произносит длинную тираду с ехидно-нравоучительным «так-то» на конце. С ее точки зрения, я должна быть раздавлена. Еще чего! Повторяю ее предпоследнюю реплику с максимально противными интонациями, после чего добавляю немного ехидных фраз. Эта методика называется «Катька-стайл», она способна вывести из себя даже такого спокойного человека, как я.
Вахтерша вступает в дискуссию с пугающим энтузиазмом, но вместо того, чтобы давить меня, как вначале, высокомерием, она почему-то опускается на уровень ниже и гневно рычит (хорошо хоть не матом). Отмахиваюсь от нее короткими пренебрежительными репликами. Почему короткими? Длинную реплику долго придумывать, тем более, что у меня нет опыта ругани. Зато эта «леди», похоже, прирожденный боец…
Тем не менее, она выходит из себя быстрее. У вахтерши есть опыт ругаться, а у меня — выслушивать ругань. Едва ли у нее получится так изощренно поносить собеседника, как у моего бывшего мужа, орать громким басом как Галька или шипеть ехидной змеей как Катя, а злобный и нервный клекот директора вообще вне конкуренции.
Так или иначе, звонить Костылеву противница явно не собирается. Похоже, я снова выбрала не ту тактику. А вот интересно, что все-таки нужно было сказать, чтобы проникнуть к цели без ругани?
В середине «второго раунда» в подъезд заваливается высокий мужик в деловом костюме. Вахтерша едва заметно сбивается с ритма и косится на него. Поворачиваюсь в его сторону и замираю от восхищения. Так вон он какой, Ярослав Костылев!
Мои восхищенные ахи предназначаются не столько отцу покойного школьника, сколько Борису Семеновичу с его неслабым описательным талантом. Ей-богу, я не смогу составить портрет Костылева точнее. С виду он вроде похож на преуспевающего бизнесмена — высокий, с красивой подтянутой физиономией и предательски нависающим над ремнем едва завязавшимся животиком, но это если рассматривать картинку в статике. А если попробовать глянуть в динамике, для бизнесмена он слишком нервный. Не такой вдохновенно-дерганый, как наш директор, а, скорее, слегка неуверенный. Как будто высокая должность свалилась на него неожиданно, и он почему-то уверен, что с кресла его скоро подвинут. И эта неуверенность касается не только работы, но и вообще всего (по крайней мере, с точки зрения директора).
Не знаю, не знаю, за полминуты разглядывания я не успеваю подметить таких деталей, но на меня проходящий мимо Костылев «зыркает» достаточно подозрительно. Поймав его пристальный взгляд, прекращаю изучать украдкой и разворачиваюсь лицом.
— Добрый вечер! Я работаю в школе, где учился ваш сын. Хочу обсудить пару организационных моментов.
Почти дошагавший до вахты господин Костылев небрежно бросает:
— И кем вы работаете?
Борис Семенович прав: его голос звучит как-то более нервно, чем можно ждать от «большого начальника» в деловом костюме.
— Я — физик…
Месье Костылев мгновенно перебивает:
— Между прочим, я хорошо знаком с единственным учителем физики в нашей школе.
Тем не менее, он тормозит в двух шагах от вертящегося турникета и даже слегка поворачивает голову. Видимо, ждет, что я буду врать дальше.
— Я — физик по образованию, а преподаю технологию у девочек.
Едва ли он в курсе, какие сугубо специфические науки изучают наши девочки. Но мне не очень-то нравится его «хорошо знаком»…
Костылев не то чтобы верит, но, видно, решает хотя бы выслушать. Он предлагает зайти в квартиру и нервно дергает головой разъяренной вахтерше, дабы та открыла проход в «святая святых». Отлично! Она — существо подневольное, пропустит, никуда не денется.
Гордо поднимаю голову, параллельно придумывая, о чем сообщить Костылеву. Наверно, не стоит врать, расскажу ему правду — похоже, он тоже мечтает найти убийцу своего сына. Какой из родителей не мечтает…
Додумать такую интересную мысль я не успеваю — в подъезде появляется новое действующее лицо. Которое резко распахивает дверь и спотыкается от неожиданности.
— Марина?!
Ну здравствуйте, Хучик! Скажите на милость, чего ему не сидится в квартире в семь часов вечера?! Компьютер сломался, газеты закончились, книжки порвались, и он решил поболтать с одним из свидетелей в неформальной обстановке? Ну ладно, допустим, но фигли он выбрал того же свидетеля, что и я?! Вообще-то мне нравится Федор Иванович, он классный мужик и хороший мент, но почему именно сейчас?!
Зловеще скрежещу зубами, пытаясь придать лицу максимально приветливое выражение. Следак взаимно не впадает в восторг — оглядывает подозрительным взглядом и, видимо, подавив банальное «что вы тут делаете?», медленно произносит:
— Марина, вы странно выглядите…
А я уж настроилась отвечать на десяток различных вопросов, но мент задал именно тот, к которому не готова. Наверно, это талант. Я всплескиваю руками и фантазирую на ходу:
— Понимаете, ну… мне стало так стыдно, когда вы увидели меня в прошлый раз… в таком виде…и… ну…
Поток сознания обрывается в самый неподходящий момент; в голове вертится глупое «решила сделать ребрендинг», но в данном случае эта фраза не подойдет.
А ситуация-то на редкость идиотская. Мент медленно приближается ко мне, угрожающе прищуривая голубые глаза — такие светлые, что кажутся выцветшими — вахтерша закрылась в своем «аквариуме» и смотрит на нас как на героев бразильского сериала, господин Костылев весь как-то сжался, ссутулил плечи и косится на меня с подозрением (мента он, по-видимому, уже знает), и все они явно ждут, чего я такого скажу.
А я тихо мямлю какие-то бестолковые оправдания; минут через пять Хучик тихо звереет, вахтерша, напротив, немного добреет — сквозь маску подзаряжающейся от негативных эмоций скандалистки проступает лицо обычной усталой женщины, а сам господин Костылев… теряет терпение первым.
— Вы ее знаете? — высокий голос звучит неожиданно резко, спина выпрямляется, из глаз исчезает выражение затравленного собаками хищного животного, и Костылев наконец-то становится похож на властного, уверенного в себе бизнесмена. Хотя, если так рассудить, то Хучик похож на бизнесмена еще больше.
Подчеркнуто-спокойный голос сотрудника Следственного комитета расставляет все по своим местам:
— Марина работает уборщицей в той школе, где убили вашего сына, — да, Федор Иванович явно не страдает избытком тактичности. Похоже, его излюбленный метод — ошарашить противника двусмысленными провокационными заявлениями. — Она обнаружила его тело. И несколько других тел… м-да…
Следак буквально пронзает меня подозрительным взглядом, зато господин Костылев неожиданно успокаивается:
— А, ясно. Валентин говорил мне… о ней, — бурчит он себе под нос. Ой, что-то не нравится мне его отстраненный вид. И что за таинственный Валентин? Случайно не физик? Он, помнится, говорил, что они «хорошо знакомы».
Похоже, что Хучика тоже интересует этот вопрос. Но он решает зайти издалека и снова кивает на меня:
— И что она вам наплела?
Костылев кривится и почему-то засовывает руки в карманы своего дорогого костюма. Надеюсь, что он не носит там пистолет.
— Особо ничего. Она подошла и представилась учительницей трудов. Уборщица, говорите?
— Уборщица, — мрачно кивает мент.
Меня почему-то тянет хихикать. Уж больно потешный у него вид. Нашему маленькому, толстенькому, лысоватому Федору Ивановичу совсем не идет этот тон опереточного злодея. Уж лучше бы он сверкал глазами и тихо ругался, как в тот нехороший день, когда меня ткнули ножом.
— Чего вы улыбаетесь? — уточняет Хучик все там же сократовским голосом.
Не знаю. Если я начну объяснять, что конкретно меня веселит, то мы тут застрянем на полчаса, а мент в конце речи, наверно, обидится. Взглянув в его хрустально-голубые глаза, я неожиданно понимаю, что знаю отличный способ уйти от дурацких вопросов. Тут главное, чтобы новые не посыпались.
— Вообще-то я не уборщица! Уже целых два дня. Борис Семеныч меня уволил.
Раскрываю глаза пошире в ожидании реакции окружающих. И дожидаюсь:
— Она всегда такая странная? — уточняет Костылев.
Ну это уже слишком! Не дожидаясь, пока мент скажет «да», я делаю ручкой им на прощание и, дважды споткнувшись на неудобных каблуках, выскакиваю из подъезда. «Уйти красиво» не получается: в двери застревает кусок пальто. Освобождая «соседкину гордость», я слышу рассказ взъерошенной вахтерши: в ее изложении наше противостояние звучит эпичней «Властелина Колец». Похоже, что мужики увлеклись, что один, что другой; хотя расслабляться не следует — уверена, Федор Иванович не забудет об этой истории. Потрясет Костылева как следует и вспомнит об экс-уборщице.
Ну что за незадача! Коварный Хучик нарисовался как раз в тот момент, когда я почти подобралась к свидетелю. Хотя… если быть откровенной, не знаю, смогла бы я вытащить из Костылева какие-нибудь сведения даже в том случае, если бы он «купился» на байку про «физичку, преданную своему предмету душой и телом, но временно вынужденную преподавать вульгарные труды». Директор прав: какой-то он все-таки странный. Конечно, для человека, который потерял и сына, и дочь, такое поведение вполне объяснимо, только Борис Семенович говорит, что этот тип вызывал у него подозрения и до трагического убийства.
И еще кое-что. Сейчас мне почему-то кажется, что я уже видела Костылева раньше. Когда-то давно, совсем мельком… не знаю.
А, впрочем, стоит ли ломать голову? Вообще-то он должен ходить на родительские собрания — наверно, мы виделись где-нибудь в школе.