Сборник стихов - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 2
ПЕРЕВОДЫ
Николоз БараташвилиМерани
Мчится Конь — без дорог, отвергая дорогу любую.Вслед мне каркает ворон злоокий: живым я не буду.Мчись, Мерани, пока не паду я на землю сырую!С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!Нет предела тебе! Лишь прыжка опрометчивость страстная —Над водою, горою, над бездною бедствия всякого.Мой летящий, лети, сократи мои муки и странствия.Не жалей, не щади твоего безрассудного всадника!Пусть отчизну покину, лишу себя друга и сверстника,Не увижу родных и любимую, сладкоречивую, —Но и в небе чужбины звезда моей родины светится,Только ей я поведаю тайну страдания чистую!Все, что в сердце осталось, — влеку я во мглу голубую,Все, что в разуме живо, — безумному бегу дарую!С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!Мчись, Мерами, пока не паду я на землю сырую!Пусть не ведать мне ласки родного кладбища пустынного,Тени предков со мной не поделятся миром и славою!Черный ворон мне роет могилу средь поля постылого.И останки костей моих будут для вихря забавою.Не сойдутся родные — простить мне грехи и провинности,Не заплачет любимая — крикнут голодные коршуны!Мчись, Мерани, вперед, за пределы судьбы меня вынеси,Не бывал я покорным и впредь не узнаю покорности!Пусть отвергнутый всеми и проклятый всеми, умру я.Враг судьбы — презираю разящую силу слепую!Мчись, Мерани, пока не упал я на землю сырую!С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!Не бесплодно стремленье души обреченной и раненой!Мой собрат небывалый продолжит прыжок мой над пропастью.Неспроста, о Мерани, не зря, не впустую. Мерани мой,Мы полет затевали, гнушаясь расчетом и робостью!Мчится Конь — без дорог, отвергая дорогу любую.Вслед мне каркает ворон злоокий: живым я не буду.Мчись, Мерани, пока не паду я на землю сырую!С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!Галактион ТабидзеПоэзия — прежде всего
О друзья, лишь поэзия прежде, чем вы,прежде времени, прежде меня самого,прежде первой любви, прежде первой травы,прежде первого снега и прежде всего.Наши души белеют белее, чем снег.Занимается день у окна моего,и приходит поэзия прежде, чем свет,прежде Свети-Цховели и прежде всего.Что же, город мой милый, на ласку ты скуп?Лишь последнего жду я венка твоего,и уже заклинанья срываются с губ:Жизнь, и Смерть, и Поэзия — прежде всего.Галактион ТабидзеТебе тринадцать лет
Тебе тринадцать лет. О старость этихдвух рук моих! О добрый мир земной,где детские уста всех арифметиктринадцать раз смеются надо мной!Я путаюсь в тринадцати решеньях —как весело! Как голова седа!Тринадцать пуль отлей мне, оружейник,н столько ж раз я погублю себя.О девочка, ребенок с детским жестом,привставшая над голубым мячом,как смело ты владеешь вечно женскими мудрым от рождения плечом.Я возведен — о точность построенья! —причудой несчастливого числав тринадцатую степень постаренья.О, как, шутник, твоя слеза чиста!Галактион ТабидзеПерсиковое дерево
Опять смеркается, и надо,пока не смерклось и светло,следить за увяданьем садасквозь запотевшее окно.Давно ли, приминая гравий,я здесь бродил, и на виду,словно букет меж чистых граней,стояло дерево в цвету.Как иноземная царевна,казало странные черты,и пахли горько и целебноим оброненные цветы.Его плодов румяный сахаря собирал между ветвей.Оно смеялось — добрый знахарьтой детской радости моей.И все затем, чтоб днем печальнымсмотреть немея, не дыша,как в легком выдохе прощальномвозносится его душа.И — все охвачено верченьем,круженьем, и в глазах темно.Как будто в небе предвечернем,в саду моем красным-красно.Сиротства огненный оттенокложится на лицо и грудь,обозначается на стенахв кирпич окрашенная грусть.Я сам, как дерево седое,внутри оранжевой каймынад пламенем и над водоюстою в предчувствии зимы.Галактион ТабидзеМери
Венчалась Мери в ночь дождей,и в ночь дождей я проклял Мори.Не мог я отворить дверей,восставших между мной и ей,и я поцеловал те двери.Я знал — там упадают ниц,колечком палец награждают.Послушай! Так кольцуют птиц!Рабынь так рабством утруждают!Но я забыл твое лицо!Твой профиль нежный, твой дикарский,должно быть, темен, как крыльцоненастною порой декабрьской?И ты, должно быть, на видутолпы заботливой и празднойпроносишь белую фату,как будто траур безобразный?Не хорони меня! Я жив!Я счастлив! Я любим судьбою!Как запах приторен, как лживвсех роз твоих… Но бог с тобою.Не ведал я, что говорю, —уже рукою обрученнойи головою обреченнойона склонилась к алтарю.И не было на них суда —на две руки, летящих мимо…О, как я молод был тогда.Как стар теперь.Я шел средь дыма,вкруг дома твоего плутал,во всякой сомневался вере.Сто лет прошло. И, как платан,стою теперь.Кто знает, Мери,зачем мне показалось вдруг,что нищий я? — И в эту осенья обезумел — перстни с рукя поснимал и кинул оземь?Зачем «Могильщика» я пел?Зачем средь луж огромных плавал?И холод бедственный терпел,и «Я и ночь» читал и плакал?А дождик лил всю ночь и лилвсе утро, и во мгле опаснойвсе плакал я, как старый Лир,как бедный Лир, как Лир прекрасный.Галактион ТабидзеСнег
Лишь бы жить, лишь бы пальцами трогать,лишь бы помнить, как подле мостаснег по-женски закидывал локоть,и была его кожа чиста.Уважать драгоценную важностьснега, павшего в руки твои,и нести в себе зимнюю влажностьи такое терпенье любви.Да уж поздно. О милая! Стынуи старею.О взлет наших лиц —в снегопаданье, в бархат, в пустыню,как в уют старомодных кулис.Было ль это? Как чисто, как крупноснег летит… И, наверно, как встарь,с январем побрататься нетрудно.Но минуй меня, брат мой, январь.Пролетание и прохожденье —твой урок я усвоил, зима.Уводящее в вечность движеньеомывает нас, сводит с ума.Дорогая, с каким снегопадомя тебя отпустил в белизнув синем, синеньком, синеватомтом пальтишке — одну, о одну?Твоего я не выследил следаи не выгадал выгоды нам —я следил расстилание снега,его склонность к лиловым тонам.Как подумаю — радуг неровность,гром небесный, и звезды, и дым —о, какая нависла огромностьнад печальным сердечком твоим.Но с тех пор, властью всех твоих качеств,снег целует и губит меня.О запинок, улыбок, чудачествснегопад среди белого дня!Ты меня не утешишь свободой,и в великом терпенье любвивсею белой и синей природойты ложишься на плечи мои.Как снежит… И стою я под снегомна мосту, между двух фонарей,как под плачем твоим, как под смехом,как под вечной заботой твоей.Все играешь, метелишь, хлопочешь.Сжалься же, наконец, надо мной —как-нибудь, как угодно, как хочешь,только дай разминуться с зимой.Галактион ТабидзеОрлы уснули
Вот сказки первые слова:орлы уснули, как орлята,и у орлов в часы закатако сну клонится голова.Орлы, прошу вас, не теперь,нет, не теперь смежайте очи!Но спите — и огонь средь ночипоходкой женской входит в дверь.В дверь ваших гор и облаковкулак оранжевый стучится,и знает, что беда случится,семейство прозорливых сов.Но спите вы, как детвора,там, в ваших сумерках неверных,и трубы ваших снов военныхмолчат, не говорят: «Пора!»О пламя, не обидь орла!Спасутся маленькие птахи,меж тем, как обгорят на плахедва величавые крыла.Но поздно! Перья их на третьожог губительный отметил.Не дай мне бог, как птицам этим,проснуться, чтобы умереть.С веселой алчностью ордыплясал пожар, и птиц оравывлетали, и у вод Арагвыпоникли головой орлы.«Я видел ворона. Дрожаот низости, терзал он тело,что брезговать землей умелои умерло», — сказал Важа.Галактион ТабидзеСкорее — знамена!
Светает! И огненный шарраскаленный встает из-за моря…Скорее — знамена!Возжаждала воли душаи, раннею ранью, отвесной тропою,раненой ланью спеша,летит к водопою…Терпеть ей осталось немного.Скорее — знамена!Слава тебе, муку принявшийи павший в сражении витязь!Клич твой над нами витает:— Идите за мною, за мною!Светает!Сомкнитесь, сомкнитесь, сомкнитесь!Знамена, знамена…Скорее — знамена!Галактион ТабидзеПлатаны Шиндиси
С чем платаны Шиндиси сравню?С чем сравню той поры несравненность?Ее утро, ведущее к дню,ее детских молитв откровенность?С чем тебя я сравню, моя мать?Что ж не брошусь я к скважинам, щелкам,к окнам, чтобы на миг увидать,как идешь, как белеешь ты шелком?О платаны в Шиндиси моем!Я не понял закона простого —да, напомнит одно о другом,но одно не заменит другого.Так о детстве всерьез и шутяя заплакал, отверженный странник.Уж не я, а иное дитяего новый и милый избранник.Нет замены вокруг ничему:ни пичужке порхающей в выси,ни цветку, ни лицу моему,ни платанам в далеком Шиндиси.Галактион Табидзе* * *
Мир состоит из гор,из неба и лесов,мир-это только спордвух детских голосов.Земля в нем и вода,вопрос в нем и ответ.На всякое «о, да!»доносится «о, нет!».Среди зеленых трав,где шествует страда,как этот мальчик прав,что говорит «о, да!».Как девочка права,что говорит «о, нет!»,и правы все слова,и полночь, и рассвет.Так в лепете детейвраждуют «нет» и «да»,как и в душе моей,как и во всем всегда.Галактион ТабидзеНатэла из Цинандали
Я птицей был, мне разрешалось,как в небо, ринуться в силок.Я ринулся — и все смешалось:Натэла, Цинандали, жадностьк тебе, о виноградный сок.Зачем я вырвался, Натэла?Зачем освободил крыла?Когда я вышел, ночь светлела,была уже светлым-светла.Уже рассветный ветер дунул,и птиц возникли голоса,и я о Тинатин подумали к небу обратил глаза.А в небе было звезд так мало,так нежно было и светло,там все качалось, уплывалои повториться не могло…Галактион ТабидзеИз рассказанного луной…
К реке подходит маленький оленьи лакомство воды лакает.Но что ж луна так медлит, так лукавит,и двинуться ей боязно и лень!Ужель и для нее, как для меня,дождаться дня и на свету погибнуть —все ж веселей, чем, не дождавшись дня,вас, небеса грузинские, покинуть.Пока закат и сумерки длинны,я ждал ее — после дневной разлуки,и свет луны, как будто звук луны,я принимал в протянутые руки.Я знал наперечет ее слова,и вот они:— Полночною пороюв печали — зла и в нежности — слаба,о Грузия, я становлюсь тобою.И мне, сиявшей меж твоих ветвей,твоих небес отведавшей однажды,о Грузия, без свежести твоейкак дальше быть, как не устать от жажды?Нет, никогда границы стран иных —не голубели так, не розовели.Никто еще из сыновей земныхне плакал так, как плакал Руставели.Еще дитя — он жил в моих ночах,он был мне брат, не как другие братья,и уж смыкались на его плечахпрекрасного несчастия объятья.Нет, никогда границы стран иных…я думала, — и, как сосуд, как вазас одним цветком средь граней ледяных,сияли подо мной снега Кавказа.Здесь Амирани бедствие терпел,и здесь освобожден был Амирани,и женский голос сетовал и пел,и царственные старцы умирали.…Так и внимал я лепету луны,и был восход исходом нашей встречи.И вот я объяснил вам эти речи,пока закат и сумерки длинны.Галактион Табидзе* * *
Все желтое становится желтей,и радуга семь раз желта над нами,и россыпь драгоценных желудейвсе копит дуб и нежит меж корнями.Все — в паутине, весело смотреть,как бьется в ней природа пред зимою.Счастлив рыбак, который эту сетьнаполнил золотою чешуею.Пока в дубах стозвонный звон стоити шум летит над буркою Арсена,прикосновеньем осень осенитвсе то, что было неприкосновенно.Тициан Табадзе* * *
Брат мой, для пенья пришли, не для распрей,для преклоненья колен пред землею,для восклицанья:— Прекрасная, здравствуй,жизнь моя, ты обожаема мною!Кто там в Мухрани насытил мараниалою влагой?Кем солонце ведомо,чтоб в осиянных долинах Арагвизрела и близилась алавердоба?Кто-то другой и умрет, не заметив,смертью займется, как будничным делом…О, что мне делать с величием этимгор, обращающих карликов в дэвов?Господи, слишком велик виноградник!Проще в постылой чужбине скитаться,чем этой родины невероятнойвидеть красуи от слез удержаться.Где еще Грузия — Грузии кроме?Край мой, ты прелестьи крайняя крайность!Что понукает движение кровив жилах, как ты, моя жизнь, моя радость?Если рожден я — рожден не на время,а навсегда, обожатель и раб твой.Смерть я снесу, и бессмертия бремяне утомит меня… Жизнь моя, здравствуй!Георгий ЛеонидзеМой Паоло и мой Тициан
Склон Удзо высокой луной осиян.Что там происходит? Размолвка, помолвкау соловьев? Как поют, Тициан!Как майская ночь неоглядна, Паоло!Вином не успел я наполнить стакан,не вышло! Моими слезами он полом.Во здравье, Паоло! За жизнь, Тициан!Я выжил! Зачем, Тициан и Паоло?Вином поминальным я хлеб окропил,но мне ваших крыл не вернуть из полетана грешную землю, где горек мой пир.Эгей, Тициан! Что мне делать, Паоло?Пошел бы за вами — да бог уберег.Вот вход в небеса — да не знаю пароля.Я пел бы за вас — да запекся мой рот.Один подниму у пустого порогаслезами моими наполненный рог,о братья мои, Тициан и Паоло…Георгий Леонидзе* * *
Чего еще ты ждешь и хочешь, время?Каких стихов ты требуешь, ответствуй!Дай мне покоя! И, покоем вея,дай мне воды, прозрачной и отвесной.Зачем вкруг вью духоту смыкаешь?Нет крыл моих. Нет исцеленья ранам.Один стою. О, что ты сделал, Каин!Твой мертвый брат мне приходился братом.Георгий Леонидзе* * *
Как в Каспийской воде изнывает лосось,на камнях добывает ушибы и раныи тоскует о том, что кипело, неслось,и туманилось, и называлось: Арагви, —так тянусь я к тебе, о возлюбленный край!Отчий край, приюти в твоем будущем руслемою душу-вместилище скорби и ран.Помещусь ли я в искре твоей, помещусь ли?Симон ЧикованиНачало
О стихи, я бы вас начинал,начиная любое движенье.Я бы с вами в ночи ночевал,я бы с вами вступал в пробужденье.Но когда лист бумаги так бел,так некстати уста молчаливы.Как я ваших приливов робел!Как оплакивал ваши отливы!Если был я присвоить вас рад,вы свою охраняли отдельность.Раз, затеяв пустой маскарад,вы моею любимой оделись.Были вы — то глухой водоем,то подснежник на клумбе ледовой,и болели вы в теле моем,и текли у меня из ладоней.Вас всегда уносили плоты,вы погоне моей не давались,и любовным плесканьем плотвывы мелькали и в воду скрывались.Так, пока мой затылок седели любимой любовь угасала,я с пустыми руками сидел,ваших ласк не отведав нимало.Видно, так голубое лицозвездочет к небесам обращает,так девчонка теряет кольце,что ее с женихом обручает.Вот уже завершается круг.Прежде сердце живее стучало.И перо выпадает из руки опять предвкушает начало.Симон ЧикованиМорская раковина
Я, как Шекспир, доверюсь монологув честь раковины, найденной в земле.Ты послужила морю молодому,теперь верни его звучанье мне.Нет, древний череп я не взял бы в руки.В нем знак печали, вечной и мирской.А в раковине — воскресают звуки,умершие средь глубины морской.Она, как келья, приютила гулыи шелест флагов, буйный и цветной.И шепчут ее сомкнутые губы,и сам Риони говорит со мной.О раковина, я твой голос вещийхотел бы в сердце обрести своем,чтоб соль морей и песни человечьисобрать под перламутровым крылом —И сохранить средь прочих шумов — милыйшум детства, различимый в тишине.Пусть так и будет. И на дне могилыпусть все звучит и бодрствует во мне.Пускай твой кубок звуки разливаети все же ими полнится всегда.Пусть развлечет меня — как развлекаетусталого погонщика звезда.Симон Чиковани* * *
Две округлых улыбки — Телети и Цхнети,и Кумиси и Лиси — два чистых зрачка.О, назвать их опять! И названия этизатрудняют гортань, как избыток глотка.Подставляю ладонь под щекотную каплю,что усильем всех мышц высекает гора.Не пора ль мне, прибегнув к алгетскому камню,высечь точную мысль красоты и добра?Тих и женственен мир этих сумерек слабых,но Кура не вполне обновила волнуи, как дуб, затвердев, помнит вспыльчивость сабель,бег верблюжьих копыт, означавший войну.Этот древний туман также полон — в нем стрелымногих луков пробили глубокий просвет.Он и я — мы лишь известь, скрепившая стенывкруг картлийской столицы на тысячу лет.С кем сражусь на восходе и с кем на закате,чтоб хранить равновесье двух разных огней:солнце там, на Мтацминде, луна на Махате,совмещенные в небе любовью моей.Отпиваю мацони, слежу за лесами,небесами, за посветлевшей водой.Уж с Гомборской горы упадает в Исанипервый луч — неумелый, совсем молодой.Сколько в этих горах я камней пересилил!И тесал их и мучил, как слово лепил.Превозмог и освоил цвет белый и синий.Теплый воздух и иней равно я любил.И еще что я выдумал: ветку оливыя жестоко и нежно привил к миндалю,поместил ее точно под солнце и ливни.И все выдумки эти Тбилиси дарю.Симон ЧикованиМетехи
Над Метехи я звезды считал,письменам их священным дивился —В небесах, как на древних щитах,я разгадывал знаки девиза.Мне всегда объясняла одноэта клинопись с отсветом синим —будто бы не теперь, а давно,о Метехи, я был твоим сыном.Ты меня создавал из ребра,из каменьев твоих сокровенных,я наказывал мне серебране жалеть для нарядов военных.Пораженный монгольской стрелой,я дышал так прощально и слабопод твоей крепостною стеной,где навек успокоился Або.За Махатской горой много днейты меня окунал во туманы,колдовской паутиной твоейврачевал мои бедные раны.И когда-то спасенный тобой,я пришел к тебе снова, Метехи.Ворожи над моей головой,обнови золотые доспехи.Одари же, как прежде, меняМорским облаком и небесами,подведи под уздцы мне коня,чтоб скакать над холмами Иоанн.А когда доскажу все словаи вздохну так прощально и слабо,пусть коснется моя головаголовы опечаленной Або.Симон ЧикованиПрекратим эти речи на миг…
Прекратим эти речи на миг,пусть и дождь свое слово промолвити средь тутовых веток немыхочи дремлющей птицы промоет.Где-то рядом, у глаз и у щек,драгоценный узор уже соткан —шелкопряды мотают свой шелкна запястья верийским красоткам.Вся дрожит золотая блесна,и по милости этой погодытак далекая юность близка,так свежо ощущенье свободы.О, ходить, как я хаживал, впредьи твердить, что пора, что пора ведьв твои очи сквозь слезы смотретьи шиповником пальцы поранить.Так сияй своим детским лицом!Знаешь, нравится мне в этих грозах,как стоят над жемчужным яйцомаистихи в затопленных гнездах.Как миндаль облетел и намок!Дождь дорогу марает и моет —это он подает мне намек,что не столько я стар, сколько молод.Слышишь? — в тутовых ветках немыхголос птицы свежее и резче.Прекратим эти речи на миг,лишь на миг прекратим эти речи.Симон ЧикованиНа набережной
Я в семь часов иду — так повелось —по набережной, в направленье дома,и продавец лукавый папиросмне смотрит вслед задумчиво и долго.С лотком своим он на углу стоит,уставится в меня и не мигает.Будь он неладен, взбалмошный старик.Что знает он, на что он намекает?О, неужели ведомо ему,что, человек почтенный и семейный,в своем дому, в своем пустом дому,томлюсь я от чудачеств и сомнений?Я чиркну спичкой — огонек сыройвозникнет. Я смотрю на это тленье,и думы мои бродят над Курой,как бы стада, что ищут утоленья.Те ясени, что посадил Важа,я перенес в глубокую долину,и нежность моя в корни их вошла,и щедро их цветеньем одарила.Я сердце свое в тонэ закалил,и сердце стало вспыльчивым и буйным. —И все ж порою из последних силтянул я лямку — одинокий буйвол.О старость, приговор твой отмении детского не обмани доверья.Не трогай палисадники мои,кизиловые не побей деревья.Позволь, я закатаю рукава.От молодости я изнемогаю —пока живу, пока растет трава,пока люблю, пока стихи слагаю.Симон ЧикованиОт этого порога…
От этого порога до тогоработы переделал я немало.Чинары я сажал — в честь твоеголица, что мне увидеть предстояло —Пока я отыскал твои следыи шел за ними, призванный тобою,состарился я. Волосы седы.Ступни мои изнурены ходьбою.И все ж от этой улицы до тойя собирал оброненные листья,и наблюдали пристально за мнойпрохожих озадаченные лица.То солнце жгло, то дождик лил — всегоне перескажешь. Так длинна дорогаот этого порога до тогои от того до этого порога.И все-таки в том стареньком домувсе нашими населено следами,и где-то там, на чердаке, в дыму,лежит платок с забытыми слезами.От этого и до того огняты шила мне мешок для провианта,Ты звездную одела на менярубаху. Ты мешок мой проверяла.От этого порога до тогоя шел один среди жары и стужи,к бокам коней прикладывал тавро,и воду пил, толок я воду в ступе.Я плыл по рекам и не знал — куда,и там, пока плыла моя пирога,я слышал, как глаголила Кура, —от этого и до того порога.Симон ЧикованиОлени на гумне
Я молод был. Я чужд был лени.Хлеб молотил я на гумне.Я их упрашивал:— Олени!Олени, помогите мне!Они послушались. И славнаработали мы дотемна.О, как смеялись мы, как сладкадышали запахом зерна!Нас солнце красное касалосьи отражалось в их рогах.Рога я трогал — и казалась,что солнце я держу в руках.Дома виднелись. Их фасадузакат заглядывал в лицо.И вдруг, подобная фазану,невеста вышла на крыльцо.Я ей сказал:— О, совпаденье!Ты тоже здесь? Ты — наяву?Но будь со мной, как сновиденье,когда засну, упав в траву.Ты мне привидишься босая,босая, на краю гумна.Но, косы за плечи бросая,ты выйдешь за пределы сна.И я скажу тебе:«Оденемоленям на рога цветы.Напьемся молоком оленьимиль буйвольим — как хочешь ты».Меж тем смеркается, и вилыкрестьянин прислонил к стене,и возникает запах винный,и пар клубится на столе.Присесть за столик земледельцаи, в сладком предвкушенье сна,в глаза оленьи заглядетьсяи выпить доброго вина…Симон ЧикованиБыки
Что за рога украсили быка!Я видел что-то чистое, рябое,как будто не быки, а облакатам шли, обремененные арбою.Понравились мне красные быки.Их одурманил запах урожая.Угрюмо напряженные белкисмотрели добро, мне не угрожая.О, их рога меня с ума свели!Они стояли прямо и навесно.Они сияли, словно две свечи,и свечи те зажгла моя невеста.Я шел с арбой. И пахло все сильнейчем-то осенним, праздничным и сытым.О виноградник юности моей,опять я янтарем твоим осыпан.Смотрю сквозь эти добрые роган вижу то, что видывал когда-то:расставленные на лугу стога,гумно и надвижение заката.Мне помнится — здесь девочка была,в тени ореха засыпать любила.О женщина, ведущая быка,сестра моя! Давно ли это было?Прими меня в моих местах родныхи одари теплом и тишиною!Пусть светлые рога быков твоих,как месяцы, восходят надо мною.Симон ЧикованиАнания
Люблю я старинные эти старания:сбор винограда в ущелье Атени.Волов погоняет колхозник Анания,по ягодам туты ступают их тени.Пылает оранжевым шея вола!Рогам золотым его — мир и хвала!Сквозь них мне безмерная осень видна.Уже виноград претерпел умиранье.Но он воскресает с рожденьем вина,в младенчестве влаги, что зрела века.Ведь эта дорога и прежде велатуда, где хранит свои тайны марани.Ах, осени этой труды и сияния!А вон и ореха обширная крона, —как часто под ней засыпал ты, Анания,и было лицо твое славно и кротко.Меж тем вечереет, и, в новой длине,все тени бредут в неживой вышине,как луны, мерцают волы при луне,и столько добра и усталости в теле.Как часто все это припомнится мне:тяжелые скрипы арбы в тишинеи, в мирном и медленном лунном огне,Анания, и волы, и Атени…Симон ЧикованиВ Сигнахи, на горе
Я размышлял в Сигнахи, на горе,над этим миром, склонным к переменам,Движенье неба от зари к зареказалось мне поспешным и мгновенным.Еще восхода жив и свеж ожоги новый день лишь обретает имя,уже закатом завершен прыжок,влекущий землю из огня в полымя.Еще начало! — прочности дневнойне научились заново колени.Уже конец! — сомкнулось надо мнойночное благо слабости и лени.Давно ли спал младенец-виноградв тени моей ладони утомленной?А вот теперь я пью вино и рад,что был так добр к той малости зеленой.Так наблюдал я бег всего, что есть,то ликовал, то очень огорчался,как будто, пребывая там и здесь,раскачивал качели и качался!Симон ЧикованиГремская колокольня
Всему дана двойная честьбыть тем и тем:предмет бываеттем, что он в самом деле есть,и тем, что он напоминает.Я представлял себе корабльвсегда, когда смотрел на Греми.Каким небесным якорямдано держать его на гребне?Я знал — нет смерти на земле,нет ничему предела, еслиопять, о Греми, на заретвои колокола воскресли.Вкусивший гибели не раз,твой грозный царь, поэт твой бедный,опять заплакал Теймураз,тобой возвышенный над бездной.Кахетии так тяжеланагрузка кисти виноградной.Вокруг покой и тишинаи урожая вид нарядный.От заслонивших очи слезв счастливом зрительном обмане,твой странник, Греми, твой матрос,гляжу, как ты плывешь в тумане.Симон ЧикованиПо пути в Сванетию
Теперь и сам я думаю: ужелипо той дороге, странник и чудак,я проходил?Горвашское ущелье,о, подтверди, что это было так.Я проходил. И детскую прилежностьтвоей походки я увидел.Тыза мужем шла покорная,но нежность,сиянье нежности взошло из темноты.Наши глаза увиделись.Ревнивовзглянул твой муж.Но как это давнослучилось.И спасла меня равнина,где было мне состариться дано.Однако повезло тому, другому, —не ведая опасности в пути,по той дороге он дошел до дому,никто не помешал ему дойти.Не гикнули с откоса печенеги,не ухватились за косы твои,не растрепали их.Не почернелиглаза твои от страха и любви.И, так и не изведавшая муки,ты канула, как бедная звезда.На белом муле, о, на белом мулев Ушгули ты спустилась навсегда.Но все равно — на этом перевалеликует и живет твоя краса.О, как лукавили, как горевалиглаза твои, прекрасные глаза.Симон ЧикованиЗадуманное поведай облакам
А после — шаль висела у огня,и волосы, не знавшие законовпрически, отряхнулись от заколоки медленно обволокли меня.Я в них входил, как бы входил в туманв горах сванетских, чтобы там погибнуть,и все-таки я их не мог покинуть,и я плутал в них и впадал в обман.Так погибал я в облаке твоем.Ты догадалась — и встряхнула ситом,пахнуло запахом земным и сытым,и хлеб ячменный мы пекли вдвоем.Очаг дышал все жарче, все сильней.О, как похожи были ты и пламя,как вы горели трепетно и плавно,и я гостил меж этих двух огней.Ты находилась рядом и вокруг,но в лепете невнятного наречья,изогнутою, около Двуречьятебя увидеть захотел я вдруг.Чуть не сказал тебе я: «О лоза,о нежная, расцветшая так рано…»В Сванетии не знают винограда,я не сказал. И я закрыл глаза.Расстались мы. И вот, скорей старик,чем мальчик, не справляюсь я с собою,и наклоняюсь головой седою,и надо мной опять туман стоит.Верни меня к твоим словам, к рукам.Задуманное облакам поведай,я догадаюсь — по дождю, по ветру.Прошу тебя, поведай облакам!Симон ЧикованиДевять дубов
Число девять считалось в народе магическим (девять дорог, девять гор, девять корней и т. д.). Девять дубов — символ непоколебимости, силы, долговечности народа. Девять плит Марабды девять могил братьев Херхеулидзе, героически погибших в битве при Марабде.
Мне снился сон — и что мне было делать?Мне снился сон — я наблюдал его.Как точен был расчет — их было девять:дубов и дзвов. Только и всего.Да, девять дэвов, девять капель ядана черных листьях, сникших тяжело.Мой сон исчез, как всякий сон. Но я-то,я не забыл то древнее число.Вот девять гор, сужающихся кверху,как бы сосуды на моем пути.И девять пчел слетаются на квеври,и квеври тех — не больше девяти.Я шел, надежду тайную лелеяузнать дубы среди других лесов.Мне чудится — они поют «Лилео».О, это пенье в девять голосов!Я шел и шел за девятью морями.Число их подтверждали неспростадевять ворот, а девять плит Марабды,и девяти колодцев чистота.Вдруг я увидел: посреди туманастоят деревья. Их черты добры.И выбегает босиком Тамараи девять раз целует те дубы.Я исходил все девять гор. Коления укрепил ходьбою. По утрамя просыпался радостный. Олени,когда я звал, сбегали по горам.В глаза чудес, исполненные света,всю жизнь смотрел я, не устав смотреть.О, девять раз изведавшему этоне боязно однажды умереть.Мои дубы помогут мне. Упрямоя к их корням приникну. Довезтименя возьмется буйволов упряжка.И снова я сочту до девяти.Симон ЧикованиТри стихотворения о серафите
Во время археологических раскопок древней картлийской столицы Армази, близ Мцхеты, была обнаружена гробница юной и прекрасной девушки — Серафиты, чей облик чудом сохранился до наших дней в своей живой прелести. В гроб ее проник корень гранатового дерева, проскользнувший в кольцо браслета.
Раздумья о Cерафите
Как вникал я в твое многолетие, Мцхета.Прислонившись к тебе, ощущал я плечоммышцы трав и камней, пульсы звука и цвета,вздох стены, затрудненный огромным плющом.Я хотел приобщить себя к чуждому ритмувсех старений, столетий, страстей и смертей.Но не сведущий в этом, я звал Серафиту,умудренную возрастом звезд и детей.Я сказал ей: — Тебе все равно, Серафита:умерла, и воскресла, и вечно жива.Так явись мне воочью, как эта равнина,как Армази, созвездия и дерева.Не явилась воочью. Невнятной беседойискушал я напрасно твою немоту.Ты — лишь бедный ребенок, случайно бессмертный,но изведавший смерть, пустоту и тщету.Все тщета! — я подумал. — Богатые камнинеусыпных надгробий — лишь прах, нищета.Все тщета! — повторил я. И вздрогнул: — А Картли?Как же Картли? Неужто и Картли — тщета?Ничего я не ведал. Но острая влагаокруглила зрачок мой, сложилась в слезу.Вспомнил я — только ель, ежевику и благо,снизошедшее в этом году на лозу.И пока мои веки печаль серебрила,и пугал меня истины сладостный риск,продолжала во веки веков Серафитакрасоты и бессмертия детский каприз.Как тебе удалось — над убитой боямии воскресшей землею, на все времена,утвердить независимый свет обаянья,золотого и прочного, словно луна?Разве может быть свет без источника света?Или тень без предмета? Что делаешь ты!Но тебе ль разделять здравомыслие этов роковом заблужденье твоей красоты!Что тебе до других? Умирать притерпелись,не умеют без этого жить и стареть.Ты в себе не вольна — неизбывная прелестьне кончается, длится, не даст умереть.Так прощай или здравствуй! Покуда не в тягостьнебесам над Армази большая звезда, —всем дано претерпеть эту муку и благость,ничему не дано миновать без следа.Зову Cерафиту
Не умерла, не предана земле.Ты — на земле живешь, как все.Но разве,заметив боль в пораненном крыле,не над тобою плакал твой Армази?О, как давно последние дарытебе живая суета дарила!С тех пор я жду на берегах Куры,и засухой опалена долина.Не умерла. И так была умна,что в спешке доброты и нетерпеньядостиг твой шелест моего гумна:вздох тишины и слабый выдох пенья —Что делаешь? Идешь? Или покатяжелым гребнем волосы неволишь?Не торопись. Я жду тебя — века.Не более того. Века всего лишь.Еще помедли, но приди. Свежан не трудна твоя дорога в Мцхету.Души моей приветная свечауже взошла и предается свету.Уж собраны и ждут тебя плодыи лакомства, стесненные корзиной.Как милосердно быть такой, как ты:сюда идущей и такой красивой.В молчании твой голос виноват.Воспой глубоким горлом лебедиными виноградаря, и виноград,и виноградники в краю родимом.Младенческою песней умудрен,я разгадаю древние затеии вызволю из тесноты временотцов и дедов доблестные тени.Бессмертное не может быть мертво.Но знает ли о том земля сырая,ошибку ожиданья моегооплакивая и благословляя?Как твой удел серьезен и высок:в мгновенных измененьях мирозданьявсе бодрствует великий голосокбессмертного блаженства и страданья.Гранатовое дерево у гробницы серафиты
И встретились:бессмертья твоегопрекрасная и мертвая громадаи маленькое дерево граната,возникшее во мгле из ничего.Ум дерева не ведает инойпремудрости:лишь детское хотеньеи впредь расти, осуществлять цветеньеи алчно брать у щедрости земной.Не брезгуя глубокой тьмой земли,в блаженном бессознании умнейшем,деревья обращаются к умершими рыщут пользы в прахе и пыли.Но что имел в виду живой росток,перерастая должные границы,когда проник он в замкнутость гробницыи в ней сплоченность мрамора расторг?Влекло его твое небытиепройти сквозь твердь плиты непроходимой,чтобы припасть к твоей руке родимой,удостоверясь в тонкости ее.С великим милосердием деревразнял он узкий холодок браслетаи горевал, что ты была бессмертналишь вечно, лишь потом, лишь умерев.Гранат внушал запястью твоемувсе то, что знал об алых пульсах кровив больших плодах, не умещенных в кронеи по ночам слетающих во тьму.Он звал тебя узнать про шум ветвейс наивностью, присущею растеньям,истерзанный тяжелым тяготеньем,кровоточеньем спелости своей.Какая же корысть владела им,вела его в таинственные сводыявить великодушие природыв последний раз! — твоим рукам немым?Не Грузии ли древней тишинавелит очнуться песенке туманной:«Зачем так блещут слезы, мой желанный?Зачем мне эта легкость тяжела?»Не Грузии ли древней колдовствовелит гранату караулить плитыи слабое дыханье Серафитыне упускать из сердца своего?Симон ЧикованиСказанное во время бомбежки
В той давности, в том времени условномчто был я прежде? Облако? Звезда?Не пробужденный колдовством любовнымалгетский камень, чистый, как вода?Ценой любви у вечности откуплен,я был изъят из тьмы, я был рожден.Я — человек. Я, как поющий купол,округло и таинственно сложен.Познавший мудрость, сведущий в искусствах,в тот день я крикнул: — О земля моя!Даруй мне тень! Пошли хоть малый кустик —простить меня и защитить меня!Там, в небесах, не склонный к проволочкесияющий нацелен окуляр,чтобы вкусил я беззащитность точки,которой алчет перпендикуляр.Я по колено в гибели, по пояс,я вязну в ней, тесно дышать груди.О школьник обезумевший! Опомнись!Губительной прямой не проводи.Я — человек! И драгоценен пламеньв душе моей. Но нет, я не хочусиять заметно! Я — алгетский камень.О господи, задуй во мне свечу!И отдалился грохот равномерный,н куст дышал, и я дышал под ним.Немилосердный ангел современныйпобрезговал ничтожеством моим.И в этот мир, где пахло и желтело,смеркалось, пело, силилось сверкнуть,я нежно вынес собственного телародимую и жалостную суть.Заплакал я, всему живому близкий,вздыхающий, трепещущий, живой.О высота моей молитвы низкой,я подтверждаю бедный лепет твой.Я видел одинокое, большоесвое лицо. Из этого огнясебя я вынес, как дитя чужое,слегка напоминавшее меня.Не за свое молился долговечьев тот год, в тот час, в той темной тишине —за чье-то золотое, человечье,случайно обитавшее во мне.И выжило оно. И над водоюстоял я долго. Я устал тогда.Мне стать хотелось облаком, звездою,Алгетским камнем, чистым, как вода.Симон ЧикованиОсколки глиняной чаши
Некогда Амиран, рассердившись, разбил вдребезги глиняную чашу, но осколки ее, желая соединиться, с шумом и звоном улетели в небо.
Из народного сказания…И ныне помню этот самолети смею молвить: нет, я не был смелым.Я не владел своим лицом и телом.Бежал я долго, но устал и лег.Нет, не имел я твердости колен,чтоб снова встать. Пустой и одинокий,я все лежал, покуда взрыв высокийземлей чернел и пламенем алел…Во мне скрестились холод и жара.Свистел пропеллер смерти одичавшей.И стал я грубой, маленькою чашей,исполненною жизни и добра.Как он желал свести меня на нет,разбить меня, как глиняную цельность,своим смертельным острием прицелясьв непрочный и таинственный предмет.И вспомнил я: в былые времена,глупец, мудрец, я счастлив был так часто.А вот теперь я — лишь пустяк, лишь чаша.И хрупкость чаши стала мне смешна.Что оставалось делать мне? Вот-вотя золотыми дребезгами гряну,предамся я вселенскому туману,на искру увеличив небосвод.Пусть так и будет. Ночью, как-нибудь,мелькну звездой возле созвездья Девы.Печальные меня проводят дэвыв мой Млечный и уже последний путь.Разрозненность сиротская моявоспрянет вдруг, в зарю соединяясь.И, может быть, я все ж вернусь, как аистна милый зов родимого жилья.Земля моя, всегда меня храниттвоя любовь. И все-таки ответствуй:кто выручит меня из мглы отвеснойи отсветы души соединит?Карло КаладзеЖизнь лозы
Новелла в четырех песнях
I
Солнце гуляет по-над берегами Иори,зной непомерный свершился, а день в половине.Лютое солнце спалило поля — не его листанем учить, как лелеять цветы полевые?Все-таки, все-таки только природе доверюсь:книга горы, где любая глава-виноградник,рукопись солнца: сложенная гением ересь,вникнуть бы в смысл этих надписей невероятных?Чу! Виноградарей песня зовет не меня лизрением слез созерцать этот край изобилья?Если умру и забудусь — небес и Манавивстреча и в том забытьи да не будет забыта!Если б строку совершенной лозе уподобить!Я — только голос, чтоб хору все пелось и пелось.Я — только глаз, чтобы взгляд был всевидяще-добрым,видя и ведая зелень, и вольность, и прелесть.Не шелохнувшись, мгновение длится, как время.Разве помыслишь о зле, о вражде и о вздоре?Я не случайно избрал для любви и доверьябег и стремленье и легкую поступь Иори.Солнце — мое! И на радостях мне захотелосьсолнце, как шапку, забросить в небесную чащу.Тот, только тот, кто в уста целовал ркацители,видел светило, вмещенное в винную чашу!— Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс.Твое и мое одинаковы сердцебиенья.Ты — прежде, ты — мастер, я — твой подражатель,и пусть! —Тебе посвящу ученичество стихотворенья.II
Слава, Манави, тому, кто затеял однаждывечность любви, и сады, и судьбу, и угодья.Крепость в руинах, и та изнывает от жаждыверить в бессмертье цветенья и плодородья.Мертв от рожденья, кто верит в скончание света.Свет будет длиться — без перерыва и риска.Ты, виноградник, поведай, как было все это:лоз исчисление — триста, и триста, и триста.Воздух прозрачен, как будто отсутствует вовсе,помысел сердца в нем явственно опубликован.Домики эти всегда помышляют о госте,пялясь в пространство высокими лбами балконов.Сразу, врасплох, со спины — на ликующий полденьобрушился град, нещадная грянула ярость.Пал виноградник и смертного мига не понял,черное облако, смерти слепая всеядность.Только минута прошла: непогода с погодойнасмерть схватились непоправимо и быстро.Солнце опомнилось. Полдень очнулся спокойный.Нет ни того, кто убит, ни того, кто убийца.Мертвой лежит драгоценная малость и радость,веточка, чудо, казненное детство побега,и улетучилась, и не сбылась виноградность…Ведро. Глаза прозревают от влаги от века.— Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс:бессонница крови, ямб-пауза и ударенье.Во мне — твоя кровь. Золотой виноградиной уст,тебя восхваляя, свершается стихотворенье.III
Было — но есть, ибо память не знает разлукис временем прошлым, и знать не научится вскоре.Ношею горя обремененные руки.Памятник битве неравной. Безмолвие скорби.Брат виноградарь, когда бы глупей иль умнеебыл, я б забыл о былом, но не рано ль, не рано ль?В наших зрачках те события окаменели,сердце прострелено градом, о брат виноградарь.Если нахмурюсь и молвлю: — Я помню. Ты помнишь?Мне собеседник ответит: — Ты помнишь? Я помню.Жизнь-это средство смертельно рвануться на помощьжизни чужой: человеку, и саду, и полдню.Что из того, что навряд ли и трех очевидцевбой пощадил, чтобы длилась суровая тризна.Может быть, трое осталось из тех арагвинцев,много и мало их было, а было их триста.Женщины реяли, черные крылья надевши,в высях печали, которую ум не постигнет.Встань, виноградник, предайся труду и надежде!Ты — непреклонен, вовек ты не будешь пустынен.Ты, как и я, завсегдатай горы зеленейшей.Я, как и ты, уроженец и крестник Манави.Сводит с ума — так родим, и громоздок, и неженпоскрип колес до отверстого входа в марани!— Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс.Благоговею пред страстью твоею к даренью.Ты мою кровь понукаешь спешить, тороплюсь:благодаренье окажется стихотвореньем.IV
Хочет лоза говорить, повисая бессильно,изнемогая, вздыхая все тише и реже.Чтобы потом сожаление нас не бесило,пусть говорит! Как добры ее чудные речи!— Может быть, дух испущу — и тогда не отчаюсь.Я одолею меня испытующий ужас.Непрерываемость жизни, любви неслучайность,длительность времени — мне отведенная участь.Вечно стремлюсь, как Иори и как Алазани,как продвиженье светил в глубине мирозданья,тысячелетья меня провожают глазами,вечно стремлюсь исцелить и утешить страданья.Помню грузин, что о Грузии так трепетали:о, лишь возьми мою жизнь, и дыханье, и трепет.Жизнь не умеет забыться для сна и печали,и виноградник живет, когда бедствие терпит.Дудочки осени празднество нам возвестили.Слушайте, воины и земледельцы, мужчины!Той же рукою, которой меня вы взрастили,ввысь поднимите с великою влагой кувшины.Жажда — была и, как горе, сплыла, миновала,быть ей не быть — не колеблясь и не канителя.Тот, кто на солнце смотрел сквозь стакан ркацители,может сказать: меня солнце в уста целовало!— Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс,тот пульс, что во мне, это только твое повторенье.Пока он так громок, насыщен тобой и не пуст,прошу, о, прими подношение стихотворенья!Карло Каладзе* * *
С гор и холмов, ни в чем не виноватых,к лугам спешил я, как учил ручей.Мой голос среди троп замысловатыхслужил замысловатости речей.Там, над ручьем, сплеталась с веткой ветка,как если бы затеяли кустыот любопытства солнечного светатаить секрет глубокой темноты.Я покидал ручей: он ведал средствомои два слова в лепет свой вплетать,чтоб выдать тайну замкнутого сердца,забыть о ней и выпытать опять.Весть обо мне он вынес на свободу,и мельницы, что кривы и малы,с той алчностью присваивали воду,с какою слух вкушает вздор молвы.Ручей не скрытен был, он падал с кручи,о жернов бился чистотою лба,и, навостривши узенькие уши,тем желобам внимали желоба.Общительность его души исторгларечь обо мне. Напрасно был я строг:смеялся я, скрывая плач восторга,он — плакал, оглашая мой восторг.Пока миниатюрность и нелепостьявлял в ночи доверчивый ручей,великих гор неколебимый эпосдышал вокруг — божественный, ничей.В них тишина грядущих гроз гудела.В них драгоценно длился каждый час.До нас, ничтожных, не было им дела,сил не было любить ничтожных нас.Пусть будет так! Не смея, не надеясьзанять собою их всевышний взор,ручей благословляет их надменностьи льется с гор, не утруждая гор.Простим ему, что безобидна малостьводы его — над малою водойплывет любви безмерная туманность,поет азарт отваги молодой.Хвала ручью, летящему в пространство!Вы замечали, как заметил я, —краса ручья особенно прекрасна,когда цветет растение иа.Карло Каладзе* * *
На берегу то ль ночи, то ли дня,над бездною юдоли, полной муки,за то, что не отринули меня,благодарю вас, доли и дудуки.Мои дудуки, саламури, стонисторгшие, и ты, веселый доли,взывают к вам вино, и хлеб, и соль:останьтесь в этом одиноком доме.Зачем привычка к старости стара,в что за ветер в эту ночь запущен?Мне во главе пустынного столаосталось быть и страждущим, и пьющим.Играет ветер в тени, в голоса,из винной чаши, утомившей руки,в мои глаза глядят мои глаза,влюбленные в вас, доли и дудуки.Тбилиси держит на ветру свечу,пусть ваша жизнь ее огнем продлится!Я пью вино. Я плачу. Я хочу,друзья мои, увидеть ваши лица.Без вас в ночи все сиро и мертво.Покуда доли воплощает в звукивсе перебои сердца моего,мой стон звучит в стенании дудуки.Карло Каладзе* * *
Эти склоны одела трава.Сколько красок сюда залетело!А меня одолели слова.Слово слабой душой завладело.Как все желто, бело и красно!Знать, и мак свою силу здесь тратил.Как понять пестроту? Все равно!Погляди и забудь, о читатель.Нет, и бог не расстелет ковраодноцветного, не расписного.Я лелеял и помнил слова,но не понял — где главное слово.Всем словам, что объемлет язык,я был добрый и верный приятель.Но какое ж мне выбрать из них,чтоб тебе угодить, о читатель?Карло Каладзе* * *
Летит с небес плетеная корзина.Ах, как нетрезвость осени красива!Задор любви сквозит в ее чертах.В честь истины, которую мы ждали,доверимся младенчеству маджари!А ну-ка чашу! Чашу и черпак!Опустимся пред квеври на колени,затем поднимем брови в изумленьи:что за вино послал нам нынче бог!Пылают наши щеки нетерпеньем,и, если щеки не утешить пеньем,что делать нам с пыланьем наших щек?Лоза хмельная ластится к ограде.Не будем горевать о винограде —душа вина бессмертна и чиста.Пусть виночерпий, как и подобает,услады виноградарям добавит —им подобает усладить уста.Карло Каладзе* * *
Когда расцеловал я влагудвух глаз твоих и совершенствоих нежной мрачности постиг,сказал я: я имел отвагужить на земле и знать блаженство —я жил, я знал, и бог простит.Сегодня я заметил странность,увы, заметил я, что моретвой образ знает и творит:в нем бодрствует твоя усталость,и губы узнают в нем горетех слез твоих, о, слез твоих.Карло КаладзеРусскому поэту — моему другу
Я повторю: «Бежит, грохочет Терек».Кровопролитья древнего тщетаи ныне осеняет этот берег:вот след клинка, вот ржавчина щита.Покуда люди в жизнь и смерть играли,соблазном жить их Терек одарял.Здесь нет Орбелиани и Ярали,но, как и встарь, сквозит меж скал Дарьял.Пленяет зренье глубина Дарьяла,познать ее не все обречены.Лишь доблестное сердце выбиралокрасу и сумрак этой глубины.— Эгей! — я крикнул. Эхо не померклодо этих пор. И, если в мире естьдля гостя и хозяина проверка,мой гость, проверим наши души здесь.Да, здесь, где не забыт и не затерянслед путника, который в час бедыв Россию шел, превозмогая Терек,помедлил и испил его воды.Плач саламури еще слышен в гулереки священной. Мой черед насталиспить воды, и быть тергдалеули,и распахнуть пред гостем тайну скал.Здесь только над вершиной перевалалетят орлы на самый синий свет.Здесь золотых орлов как не бывало.Здесь демона и не было и нет.Войди сюда не гостем-побратимом!Водой свободной награди уста…Но ты и сам прыжком необратимымуже взошел на крутизну моста.В минуту этой радости высокойосанка гор сурова и важна,и где-то на вершине одинокойвсе бодрствует живая тень Важа.Карло КаладзеНа смерть поэта
В горле моем заглушенного горя мгновенье —вот преткновенье для вздоха, и где дуновеньевоздуха? — вымер он весь иль повеять ленится?Тяжко, неможется, душно дубам Леонидзе.Гогла, твой дом опален твоим жаром последним.Грозный ожог угрожает деревьям соседним.Гогла, платан, что привык быть тобою воспетым,проклятый пеклом, горит и становится пеплом.Если и сосен к себе не зовешь пред разлукой, —как же ты занят твоей огнедышащей мукой!Доблестный Мцыри, скиталец нездешней пустыни,где же та пустынь, в которой отшельник ты ныне?лово одно исцелит твое бедное горло,ты ли не знаешь об этом, о Гогла, о Гогла!Смертная мука пребудет блаженством всего лишь,если гортань ты о ней говорить приневолишь.Лютую смерть, бездыханную участь предметавытерпеть легче, чем слышать безмолвье поэта.Грузии речь, ликованье, страданье, награда,не покидай Леонидзе так рано, не надо,лишь без тебя он не вынес бы жизни на свете,лишь без тебя для него бесполезно бессмертье.Ираклий АбашидзеКорни
Вознесен над Евфратом и Тигром,сверху вниз я смотрел на века,обведенные смутным пунктиром,цвета глины и цвета песка.И клонилась, клонилась средь ночик междуречью моя голова.Я без страха глядел в его очи,словно в очи заснувшего льва.Там, вверху, я оплакал утратутех времен, что теперь далеки,когда белая темень Урартувдруг мои осенила зрачкиИ когда в повороте капризномпромелькнул, словно тень меж ресницадорогой и таинственный призракшумерийских и хеттских границ.Приласкать мои руки хотели, —но лишь воздух остался в руках, —голубей, обитавших в Халдее,в разоренных ее облаках.Что-то было тревожное в этомвихревом и высоком дыму,белым цветом и розовым цветомвосходившем к лицу моему.О, куда бы себя ни умчала,свой исток да припомнит река!Кровь моя обрела здесь началои меня дожидалась века.В скольких женщинах, скольких мужчинахбилась пульсов моих частота.Так вино дозревает в кувшинахи потом услаждает уста.И пока тяжелы мои корнипосреди занесенных полей,я — всего лишь подобие кронынад могилою этих корней.Ираклий АбашидзеХвамли
Я, как к женщинам, шел к городам.Города, был обласкан я вами.Но когда я любил Амстердам,в Амстердаме я плакал о Хвамли.Скромным жестом богини ко мнепротянула ты руки, Эллада.Я в садах твоих спал, и во сневидел Хвамли я в день снегопада.О Эмпайр, по воле твоейя парил высоко над Гудзоном.Сумма всех площадей и полейпредставлялась мне малым газоном.Но твердил я — О Хвамли, лишь ты,лишь снегов твоих вечный порядок,древний воздух твоей высотытак тяжел моим легким и сладок.Гент, ответь мне, Радам, подтверди —вас ли я не любил? И не к вам лия спешил, чтоб у вас на грудиопечаленно вспомнить о Хвамли?Благодарствуй, земля! Женских глазнад тобой так огромно свеченье.Но лишь раз я любил. И лишь развсе на свете имело значенье.Воплотивший единственность ту,Хвамли, выйди ко мне из тумана,и вольюсь я в твою высотуобреченный, как сын Амирана.Ираклий АбашидзеОпустевшая дача
Увы, ущелие пустое!Давно ли в сетке гамакажелтело платьице простое,как птица в глубине силка?Давно ли женщина гляделаглазами чуть наискосок?Кто улетел? Что улетелои след впечатало в песок?Давно ль смородиной зеленойиграли пальчики любвии на веранде застекленнойшел спор меж милыми людьми?Но кто ж возник здесь? Что возникло?Кто плакал и не вытер слез?Какой бесчинствовал возница?Куда увез? Зачем увез?Под сенью бедного орехачего я жду? Кого я жду?Какого голоса и смеха?Какого шепота в саду?Так утром, при погоде славной,я шел меж опустевших дач,овеянный печалью сладкойи предвкушеньем неудач.Ираклий Абашидзе* * *
Я книгочей, я в темень книг глядел,я звездочет, я созерцал пространство,невежда, я не ведал — где пределлюбви, что беспредельна и прекрасна.Есть край бескрайним лепетам молитв,и мера есть безмерным лептам плача.Как я молился! Сколько слез пролил!Избыток муки — вот моя удача.Я ранен был, и мертв, и снова жил,и, в бесконечной грусти мирозданья,грущу о том, что мало послужилоплошности чрезмерного страданья.Ираклий Абашидзе* * *
Жаждешь узреть — это необходимо —(необходимо? зачем? почему?) —жаждешь узреть и собрать воединовсе, что известно уму твоему.Жаждешь, торопишься, путаешь, боже,вот сколько нужно: глаза, голоса,горе… а радости? Радости тоже!Радости, шалости и чудеса!Жаждешь и думаешь: помню ль? могу ли?Вечер в Риони, клонящий к слезамсолнцем и свадьбою: «Лиде»… «Макрули»…И Алазань? Как забыть Алазань?Жаждешь в душе твоей, в бедном ковчеге,соединить без утрат и помехвсе, что творится при солнце и снеге:речи, поступки, и солнце, и снег.Жаждешь… Но если, всевышним веленьем,вдруг обретешь это чудо и жуть,как совладаешь с чрезмерным виденьем,словом каким наречешь его суть?Ираклий Абашидзе* * *
Ты увидел? Заметил? Вгляделся?В мире-прятанье, поиск, игра:улепетывать с резвостью детства,притаиться, воскликнуть: «Пора!»Обыскав ледники и теплицы,перестав притворяться зимой,март взывает: «Откликнись, Тбилиси!Ты — мой баловень, неженка мой».Кутерьма адресатов и почты:блеск загара грустит по лицу,рыщет дерево: где его почки?Не они ль утаили листву?Ищет сад — пребывания втайне,ищет ливень — пролиться куда,но скрывает Куры бормотанье,что скрывает и ищет Кура?Наконец все находят друг друга,всех загадок разгадка ясна,и внутри драгоценного кругаобретает Тбилиси весна.Ираклий АбашидзеДалекая Шхелда
Тот снег — в ожидании нового снега,скажу лишь о нем, остальное я скрою.И прошлой зимой длилось действие небанад Шхелдою, над осиянной горою.Свеченья и тьмы непрестанная смена —вот опыт горы, умудряющий разум.Тот снег в ожидании нового снега —в недвижности, но и в азарте прекрасном.Неистовый дух, вечно алчущий света,молящийся, страждущий и дерзновенный.Тот снег в ожидании нового снега.Далекая Шхелда и сумрак вселенной.Ираклий АбашидзеКамень
Я сравнивал. Я точен был в расчетах.Я применял к предметам власть свою.Но с тайною стихов неизреченныхчто мне поделать? С чем я их сравню?Не с кладом ли, который вдруг пораниткорыстный заступ, тронувший курган?Иль равен им таинственный пергамент,чей внятный смысл от всех сокрыл Кумран?Иль есть в них сходство с недрами Армази,присвоившими гибель древних чаш?Их черепки сверкнут светлей алмаза,но не теперь, — когда настанет час.Иль с Ванскими пещерами? Забавакакой судьбы в тех знаках на стене?Или с Колхидой, копья и забралахранящей в темноте и тишине?Нет, с нежным чудом несвершенной речисравниться могут — не сравнявшись с ней —лишь вещей Мцхеты сумрачные свечи,в чьем пламени живет душа теней.Не искушай, метафора, не мучайни уст немых, ни золотых чернил!Всему, что есть, давно уж выпал случай —со всем, что есть, его поэт сравнил.Но скрытная, как клинопись на стенах,душа моя, средь бдения и снов,все алчет несравнимых, несравненных,не сказанных и несказанных слов.Рука моя спешит предаться жесту —к чернильнице и вправо вдоль стола.Но бесполезный плач по совершенству —всего лишь немота, а не слова.О, как желает сделаться строкоюневнятность сердца на исходе дня!Так, будучи до времени скалою,надгробный камень где-то ждет меня.Ираклий АбашидзеВесна
Деревья гор, я поздравляю вас:младенчество листвы — вот ваша прибыль,вас, девушки, затеявшие вальс,вас, волны, что угодны юным рыбам,вас, небеса, — вам весела гроза,тебя, гроза, — тобой полны овраги,и вас, леса, глядящие в глазарасплывчатым зрачком зеленой влаги.Я поздравляю с пчелами луга,я поздравляю пчел с избытком медаи эту землю с тем, что великалюбви и слез беспечная погода.Как тяжек труд пристрастия к весне,и белый свет так бел, что видеть больно.Но заклинаю — не внемлите мне,когда скажу: «Я изнемог. Довольно».Григол АбашадзеПамять
В час, когда осень щедра на дождии лихорадка осину колотит,глянешь — а детство блестит позадикроткой луною, упавшей в колодец.Кажется — вовсе цела и яснажизнь, что была же когда-то моею.Хрупкий узор дорогого лицавремя сносило, как будто монету.Мой — только памяти пристальный свет,дар обладания тем, чего нет.Григол Абашадзе* * *
Я сам не знаю, что со мной творится:другой красы душа не понимает,и холм чужбины в зрении двоится,и Грузию мою напоминает.Ее свеча восходит солнцем малымсредь звезд и лун, при ветреной погоде.Есть похвала тому, что изумляет:о, как это на Грузию похоже.Природе только слово соразмерно.Смотрю, от обожания немеюи все, что в этом мире несравненно,я сравниваю с Грузией моею.Григол АбашадзеИз стихов Турмана Торели
1. На бойне
Грянула буря. На празднестве болихаосом крови пролился уют.Я, ослепленный, метался по бойне,где убивают, пока не убьют.В белой рубашке опрятного детствашел я, теснимый золой и огнем,не понимавший значенья злодействаи навсегда провинившийся в нем.Я не узнал огнедышащей влаги.Верил: гроза, закусив удила,с алым закатом схватилась в овраге.Я — ни при чем, и одежда бела.Кто убиенного слышал ребенкакрик поднебесный, — тот проклят иль мертв.Больно ль, когда опьяневшая бойняпьет свой багровый и приторный мед?Я не поддался двуликому ветру.Вот я — в рубахе, невинной, как снег.Ну, а душа? Ее новому цветунет ни прощенья, ни имени нет.Было, убило, прошло, миновало.Сломаны — но расцвели дерева…Что расплывается грязно и алов черной ночи моего существа?2. Единственный свет
Глядит из бездны прежней жизни остов —Потоки крови пестуют ладью.Но ждет меня обетованный остров,чьи суть и имя: я тебя люблю.Лишь я — его властитель и географ,знаток его лазури и тепла.Там — я спасен. Там — я святой Георгий,поправший змия. Я люблю тебя.Среди растленья, гибели и блудасмешна лишь мысль, что губы знали смех.Но свет души, каким тебя люблю я,в былую прелесть красит белый свет.Ночь непроглядна, непомерна стужа.Куда мне плыть — не ведомо рулю.Но в темноте победно и насущновстает сиянье: я тебя люблю.Лишь этот луч хранит меня от бедствий,и жизнь темна, да не вполне темна.Меж обреченной плотью и меж безднойесть дух живучий: я люблю тебя.Так я плыву с ослепшими очами.И я еще вдохну и пригублюзаветный остров, где уже в началегрядущий день и я тебя люблю.Иосиф Нонешвили* * *
Вот ясмотрюна косы твои грузные,как падают,как вьются тяжело…О, если б ты была царицей Грузии, —о, как бы тебе это подошло!О, как бы подошло тебе приказывать!Недаром твои помыслы чисты.Ты говоришьи города прекрасногов пустыненамечаютсячерты.Вот ты выходишь в бархате лиловом,печальная и бледная слегка,и, умудренные твоим прощальным словом,к победеустремляются войска.Хатгайский шелк пошел бы твоей коже,о, как бы этот шелк тебе пошел,чтоб в белой башне из слоновой костиступени целовали твой подол.Ты молишься —и скорбь молитвы этойтак недоступна нам и так светла,и нежно посвящает Кашуэтатебе одной свои колокола.Орбелиани пред тобой,как в храме,молчит по мановению бровей.Потупился седой Амилахварипред царственной надменностью твоей.Старинная ты,но не устарелитвои черты… Светло твое чело.Тебе пошла бы нежность Руставели…О, как тебе бы это подошло)Как я прошу…Тебе не до прощений,не до прощенийи не до меня…Ты отблеск славы вечной и прошедшейи озаренье нынешнего дня!Анна КаландадзеМравалжамиер
Твоим вершинам,белым и синим,Дарьялу и Тереку,рекам твоим,твоим джигитам,статным и сильным,а также женщинам,верным им, —мравалжамиер, многие лета!Твоим потокам,седым потокам,твоим насупленным ледникам,предкам твоими твоим потомкам,их песням,танцами смуглым рукам —мравалжамиер, многие лета!Твоим героям,делам их ратным,их вечной памяти на земле,твоим языкам и наречьям разным,лету,осени,веснеи зиме —мравалжамиер, многие лета!Горам и ущельям,низу и долу,каждому деревцу во дворе,Волге твоей,и Днепру,и Дону,Сыр-Дарье,и Аму-Дарье —мравалжамиер, многие лета!Твоим строителям неутомимым,реке,и речке,и каждой струе,тебе, овеянной светом и миром,тебе,моей дорогой стране, —мравалжамиер, многие лета!Анна Каландадзе* * *
«Где же еще Грузия другая?»
Гр. ОрбелианиВсе, что видела и читала,все —твое,о тебе,с тобой.В моем сердцерастет чинара,ночью ставшая голубой.И в минуту самую грустнуюпредо мною одна,дорогая,ты, прекрасная Грузия.«Где же еще Грузия другая?»О луга моей Карталинии,олени с большими рогамии такие хрупкие лилии,что страшно потрогать руками.Ты об этом помнить велишь мне.Я смотрю на тебя,не мешая,край,овеянный белым величьем…«Где же еще Грузия другая?»Травы синиелягут на плечи.С этих травя росинки сняла.О мои виноградные плети!О Тетнульда большие снега!Зажигаются звезды со звоном,искры белыеизвергая.Я слежуза далеким их звоном:«Где же еще Грузия другая?»Пусть герои твои умирали —слава ихразнеслась далеко.Прямо к солнцувзмывает Мерани,и печально звучит«Сулико».Живы Алуда и Лела.Устал Онисэ,размышляя.О родина песен и лета!«Где же еще Грузия другая?»С тихими долгими песнямипроходяттвои вечера.Плачутгорийские персики,когда наступает пора.Они нависают с ветки.Ветка густая,большая.Разве ты не одна на свете?«Где же еще Грузия другая?»Анна Каландадзе* * *
Ты такое глубокое,небо грузинское,ты такое глубокое и голубое.Никто из тех, кто тебе грозился,приюта не обрел под тобою.Ни турки, ни персыи ни монголыне отдохнули под тобой на траве,не заслонили цветов магнолий,нарисованных на твоей синеве.Ошки,и Зарзма,и древний Таопоют о величье твоем,о небо!Птицы в тебе летаюти теряются в тебе,голубом…Анна Каландадзе* * *
Вот солнцена носки привстало,и город потянулся сонно.Ему быть темнымне пристало.Входило солнцев город солнца.И воздух был прозрачный,ранний,просвечивающий изнутри.Стоял Тбилиси, как Ираклий,у древней крепости Нари.Такая ли была погода,когда в Тифлис вступали персыи не сдавались им подолгуего воинственные песни?Анна КаландадзеВ Зедазени
Лето заканчивается поспешно,лето заканчивается на дворе.Поспела ежевика,ежевика поспелаи боярышник на горе.Листвою заметает овраги,здесь эхо такое большое да ломкое.А небо над ущельем Арагвивсе такое же синее и далекое.Хорошо иметь его,хорошо иметь егов сердце…О, как стройнадорога на Имеретию,дорога на Имеретиюпрямая, словно струна.Как эти места чисты и добры,как быстро здесь дни летят.Над Зедазени шелестят дубы,дубы шелестят…Анна КаландадзеВ Шиомгвиме
Железный балкон,уютный и ветхий.О, люди редко бывают тут.Зато миндальсюда наклоняется веткой,и липы опадают,когда отцветут.Эти деревья намного старше,намного старше,чем я и ты.Но неужелиэтим деревьям не страшноодиночество келий и темноты?Анна КаландадзеВходила в гурию Каланда
Я помню изгородь под инеем.Снег падал тихо и светло.Кричит петух — и вспоминаю ямое гурийское село.Проламывалась наледь тонкаяпод грузом шага моего,и лаяла устало Толия,сама не зная, на кого.Похожий на большую букву,один на вековом постудуб укрывался, словно в бурку,в свою дырявую листву.Глубокий снег следы марали,тропинка далеко вела,и возле вещего маранибыл ветер пьяным от вина.Все это — где-то и когда-то,но позабыть о том нельзя…Входила в Гурию каландаи чичилаки нам несла.Анна КаландадзеПо дороге в Бетанию
Шиповник,смородина,и черника,и боярышник иногда.Дождь прошел…И привольно и дикопо горам сбегает вода.Мы идем…И холодные, ясныедуют ветры.Деревья дрожат.На тропинке —каштановые,ясеневыеи дубовыелистья лежат.Мы подходим к ущелью Самадло.Снова дождь нас вводит в обман.Я хочу быть с тобою.Сама я —словно горы и словно туман.Шиповник,смородина,и черника,и боярышник иногда.Дождь прошел…И привольно и дикопо горам сбегает вода.Анна Каландадзе* * *
Снег аджаро-гурийских гор,моих гор родных.О, какой там большой простор,какой чистый родник!Маленькая мельница на Губазоулиу ворот моего двора.Там лавровишни давно уснули,и роса их сладка и добра.О родина,уже, наверное, годя не виделась с ней!Снег аджаро-гурийских гор,туман и снег…Анна Каландадзе* * *
Охотник сумрачно и дерзкораскладывает западни.Здесь ходит горная индейка —ее подстерегут они.О, по опасной той аллеемы пробегаем много дней.Как годовалые олени,пугаемся своих теней.О, будь, индейка, осторожна,не проходи по той тропе.Ты слышишь?Горестно,тревожнотвой милыйплачет о тебе.Анна КаландадзеЗвёзды
Апрельская тихая ночь теперь.Те птицы и этисвои голоса сверяют.О звезды, —невозможно терпеть,как они сверкают,как они сверкают!Земле и небуони воздают благодатьи, нарушаятемноту этой ночи,сверкают,сверкают —издалека видать! —мои звездыи твои очи.Теперь апрельская тихая ночь,и глазак ней медленно привыкают.О звезды —мне это все невмочь, —как они сверкают!Как они сверкают!Анна Каландадзе* * *
Громче шелести,осина,громче, мать-земля, гуди.Живы мы!И зло и сильносердце прыгает в груди.Лес!У нас есть листья,губы —целоваться,говорить.О, гуди — пусть эти гудыбудут в воздухе бродить!Анна КаландадзеРазговор с Чиамарией в День Победы
О медлительная побелкаэтих яблоневых лепестков!Так здравствуй, победа,победа,победа во веки веков!Выходи,чиамария,празднуй,тонко крылышками трубя.Мои руки совсем не опасны —мои рукиласкают тебя.Возмужавшей земле обожженнойне управитьсяс новой травой.Где наш враг?Он лежит,пораженныйсправедливой и меткой стрелой.Чиамария,как мы тужили,как мы плакали,горе терпя,но смеетсягерой Цицишвили,защитивший меня и тебя.Чиамария,мир, а не горе!И, вступая в привычки труда,тут степенно пройдется Никора,и воскреснет за ним борозда.Как Никора доволен работой!Как глаза его добро глядят!Я стою среди луга рябого.«Гу-гу-гу…»Это вязы гудят…Анна КаландадзеЯ слечу, сирень…
Небо синее,нет у неба пределаздесь, близко,и там, далеко.Появилось облачкои поредело.Небутайну хранить нелегко.Я прикрою веки,прикрою веки,чтобы мир едва голубел и серел.Слечу яна твои синие ветки,на твои синие веткислечу, сирень!Я буду петь твоим мелким цветочкам,о, буду петь,буду только петь —твоим прожилкам,крапинкам, точкам,потому что не смогу утерпеть.Я буду петь голосисто и тонко.Как мне хочется петь, сирень!Никому так не хочется!Может быть, тольконебу хочется так же синеть.О облака!Я догнать их надеюсь.Я за ними следуювсегда и сейчас.Но куда я денусь?О, никуда не денусь,сирень,от твоих сиреневых глаз.О, зачем мне скрывать эту тайну?Навеки,навсегдаодного хочу.Я слечу на твои синие ветки,на твои синие ветки слечу.Анна Каландадзе* * *
Когда прохожупо долине росистой,меня, как ребенка,смешит роса.Цветыприоткрываютресницы,к моим глазамобращают глаза.Я вижудвижение каждого пестика,различаю границуутра и дня.Ветер,подай мне цветок персика,травой и листьямиосыпь меня!Я,эти цветы нашедшая,хочу,чтоб они из земли вылезали.И как сумасшедшая —о, сумасшедшая —хохочет травас растрепанными волосами.Деревья снялисвои драгоценностии левой пригоршнейменя забросали.Вот драгоценности —все они в целости.Деревья,вы понимаете сами.Я тоже,я тоже сошла с ума.Всего мне мало,и все мне мало!Хохочет,хохочет —не я сама!хохочет,хохочет сердце мое!И тына исходе этого днялистьями и травою прогоркшееосыпь меня,да, осыпь меня,но только правой пригоршней!Анна Каландадзе* * *
О бабочек взлеты и слеты!Может быть, я ошибаюсь.То слезы,но добрые слезы.Я плачуи улыбаюсь.Я выросла в поле,где средь травиноккапли росы навешены.Я веточка,полная зеленых кровинок,срезанная невеждами.Я стану свирелью,свирелью зеленой!Нагряну к вам трелью,трелью залетной!Яэтого воздуха обитательница,не страшащаяся ничего.Яплачущая обладательницасердца твоего.С горных пастбищ,для любви навеяна,медленноя поднимаюсь кверху.О земля,если б ты мне не верила,я бы обратиласьк ветру:О ветер,докажем,докажем скорей,докажем каждому,что ясвирель.Дохнии медленно и жалобнопольется песняиз зеленого желоба.И прислушаются люди чутко,и уловятмое дыхание,и поймут онисилу чувства,обращенного в это звучание.Анна КаландадзеЯ совсем маленькая веточка…
Вот я стою — ни женщина, ни девочка,и ветер меня гладит по плечам.Я — маленькая, маленькая веточка.Садовник, утоли мою печаль.Садовник, заслони меня от ветра:мои он разоряет лепестки.Что сделаю я — маленькая ветка?Ведь у меня ни слова, ни руки.О, подойди, скажи: не солгала ты,ты — маленькая веточка, прости.А ветер — он буян и соглядатай,и ты меня от ветра защити.Анна Каландадзе* * *
Как пелось мне и бежалось мне,как хотелосьпеть и бежать!Недоверчивой и безжалостноймне никогда не бывать.Когда месяц встаетза крепостной стенойОрбелиани,там,вдалеке,я, как дудка, следую за тобойи отражаюсь в реке.Идешь ли ты за арбою,или у родникастоишь, —я иду за тобою,и походка моя легка.Недоверчивой и безжалостной никогдамне не быватьс тобой.Поверь,когда засияет звездапредрассветнаяво мгле голубой, —это ты мне свой посылаешь привет,просишь помнить,не забывать.Недоверчивой и безжалостной —нет! —мне никогда не бывать!Анна КаландадзеО магнолия, как я хочу быть с тобой!
За листом твоим,листом дорогим,не угнаться —он летит по воде и по суше.Так и сердце его:другим, другим,другим его сердце послушно.О моя магнолия,лист твой поднятветром —не видать тебе твоего листа.Наверно, не помнит он меня,наверно, не помнит,конечно, не помнит он моего лица.Девятиглазого солнцаи бушующих мореймы несем любовь,только ты и я.Но почему он не помнитоб этой любви моей,почему, магнолия,он не помнит меня?У тебя, быть может,был такой же час,и он снова вернется,и все это развеется?..Нет, чтобы южные ветрынавеки покинули нас,мне что-то не верится,что-то не верится.Как он горд, магнолия,как он горд.Но с нами любовьи цвет голубойпрекрасных морей,прекрасных гор.О магнолия, как я хочу быть с тобой!Анна КаландадзеМолитва змеи
Как холодна змея,красива,когда черты ее видны.Все крапинки ее курсиватак четко распределены.Внимая древнему мотиву,она касается землии погружается в молитву,молитву страшную змеи.Знать, душу грешную своюс надеждой богу поверяет,в молитве с нею порываети просит:«Бог, прости змею!»О, нету,нету больше мочи! —и к скалам приникает грудь,и вдруг таинственная грустьзмеиные заслонит очи.И будет шепот этот литьсяс ее двойного языка,пока вокруг сухие листьятолкают руки ветерка.Сейчас пусти ее в пески,не попрекни смертельным делом —с глазами,полными тоски,и к солнцу обращенным телом.Пусть отстоитсвою молитвуи чудно полосы свернет,и сквозь просвирник и малинувсей кожей крапчатой сверкнет.Пусть после этих странных таинствона взовьется вдалеке,чтоб отплясать свой страшный танецкак будто с бубнами в руке.Так пусть отпляшет разудало,своими кольцами звеня.Быть может,старый «узундара»сегодня выберет змея…Анна КаландадзеТатарке девушке
Татарка девушка,сыграй на желтом бубне,здесь, возле рынка, где кричит баран.Татарка девушка,нарушим эти будни,отпразднуем торжественно байрам.О, сколько клиньев,красных и сиреневых,в себя включаетстранный твой наряд.Сплетенья маленьких монет серебряныхна шее твоей тоненькой горят!Возьми свой бубен.Пусть в него вселитсявся молодость твоя и удальство.Пусть и моя душа повеселитсяДа празднике веселья твоего.Анна КаландадзеБубны
Когда я говорить устану,когда наскучат мне слова,когда я изменю уставувеселости и торжества, —выходят из подвалов бубнытогда,о, именно тогда,все их движения так буйныпесня их так молода.Осенним солнцем залитые,они на площади сидят,и бьют в ладошки золотыеи весело вокруг глядят.Что за ночь — по реке и по рощам!Что за ночь окружает меня!Ты кричишь: «Эй, паромщик, паромщик!»Но вокруг ни души, ни огня.Как далеки и Дзегви, и Мцхета,и таинственный месяц в реке.Он молчит, но так слышимо это.Что он думает там, вдалеке?Анна Каландадзе* * *
Я тебя увенчаю короной,я тебе жемчугов надарю.Захочу я — и славой короткой,громкой славой тебя наделю.А когда ты затихнешь в восторге,я сама засмеюсь, удивлюсь.Для тебя я взошла на востоке,для тебя я на запад склонюсь.Анна КаландадзеСкажи мне, Чиамария…
Чиамария, чиамария,отшумел этот дождик сполна.Ты такая смешная и маленькая.Чнамария, где ты спала?Твои крылышки, верно, простыли,когда капля тебя волокла.Я кажусь тебе тенью в пустыне, —так я рядом с тобой велика.Чиамария, в чем твоя радость?Эти крапинки кто намечал?Чиамария, в чем наша разность?Ведь и мне этот дождь не мешал.Анна Каландадзе* * *
Свирель поет печально,стройно,и птица напрягает мускулы.О, как задумчиво и строгоакациявнимает музыке.Взлетает птицавыше,выше,туда,где солнце и цветенье,а маленькая ветка вишнихранит ее прикосновенье.Анна Каландадзе* * *
Он безмолвствует,спит на крышах,но вот он гудеть начинает,и тогдана зеленых крыльяхподнимаютсяк солнцучинары.Страх перед ними осиля,плача от тяжкой печали,взмывают мои осины,шевелябольшими плечами.Анна Каландадзе* * *
Маленькой Виоле
Какие розовые щеки,и в каждой светит по костру,и глаз голубенькие щелкиеще не клонятся ко сну.О девочка,что «Деда-эна»тебе расскажет о земле?Как виноград лисица ела?Как заяц белым стал к зиме?С какою трогательной грустьюты плачешь! Вздрагивают плечики.Зачем лисице с белой грудьюпопались маленькие птенчики?!О, радость первого незнания!Ты выговорила едвацветов красивые названия:«а-и нар-ги-зи, а-и и-а».Все в маленьком твоем рассудкезапечатлелось, но опятьласкаешь пестрые рисунки.Устала книжка,хочет спать.День к вечеру переломился.Вот месяц вышел и горит,а язычок не утомился.Смеется они говорит.Жизнь будет сложная и долгая.О девочка,запомни так:страна твоя большая,добрая,она вся в реках и цветах.А ты играешь с мамой в ладушки —тебе ли думать о судьбе!Ромашки,макиили ландыши —что больше нравится тебе?Анна КаландадзеЛадо Асатиани
«Вспомнят меня, как Цикаду,
и наступят на теплую могилу мою».
Л. АсатианиГде-то поблизостисолнце и ветрыдадут акациизацвести поскорей,и осыплются эти белые ветки,осыплютсянад могилой твоей.Я-то знаю,что под этой ельюты уснул,положив свою голову в маки.Взбудораженный любовью,наполненный ею,ты лежишь,как лежат все поэты и маги.А земля наполняется парусамии цветами,которые тебя так манили…А Пиросмани?О, Пиросманипридет к твоей теплой могиле…Ты умер, окончился,но снова прокралсяв эту жизнь.Велики твои радость и грусть.О весна! Взгляни, сколь она прекрасна!А цветы все падают и падают тебе на грудь.Анна Каландадзе* * *
Долгой жизни тебе,о фиалка!Твоим синим и милым глазам.Чтобы ветром тебя не сразило!Чтобы градом тебя не задело!Чтоб тебя не ушибли ногой!Анна КаландадзеОблака
Грозы и солнца перемирие,и облака несут утратудождя —над всем:над пирамидами,над Хеттой,Мидией,Урарту.И радуга —грозы напарница —встает,и пенится Кура.Куда теперь они направятся?Куда? Не ведаю.Куда?Анна Каландадзе* * *
О, пусть ласточки обрадуют нас вестьюо появлении первых роз.Пусть мотылекпоцелуется с яблоневой ветвьюи та приоткроетсвой маленький рот.О, снова март,и снова это деленьена голубое с зеленымс примесью красок других.Цветы начинаются на земле,поднимаются на деревья,и мартраскрываетих.Анна Каландадзе* * *
Тень яблониживет на красивом лугу.Она дышит,пугливо меняет рисунок.ам же живет самшит,влюбленный в луну,одетый кольчугой росинок.Цикады собираются оркестрами.Их музыкадостойна удивленья,и шепчутся с деревьями окрестнымиоколо растущие деревья.А к утру затихнет их шепот,погаснети ветром задунется.О, есть что-то,безмерно заставляющее задуматься…Анна Каландадзе* * *
Перекликаются куропатки…И, рассеивая аромат,в том паркеи в этом паркецветы танцуют и говорят.Опьяняются ими долиныв пятнах света и темноты,и опять,опять неделимыбабочкии цветы.Ветры землю проветривают,начинаясь там,у реки.Пчелы волшебниц проведывают.Сплетничают мотыльки.Который год,о, который годповторяются эти порядки.Сумерки спускаются с гор…Исступленно перекликаются куропатки.Анна КаландадзеТута
Чего,чего же хочет тута?Среди ветвей ее темно.Она поскрипывает туго,как будто просится в окно.Она вдоль дома так и ходит,след оставляет на траве.Она меня погладить хочетрукой своей — по голове.О тута,нужно в дом проникнутьи в темноте его пропасть,и всей корой ко мне приникнуть,и всей листвой ко мне припасть.Анна Каландадзе* * *
Когда наступит ночьи вычернитвсе камни и цветы вокруг,когда на небе месяц вычертитсвой точныйнеразрывный круги склонятся ко сну.все травы,все люди,все живые твари, —луч месяца соединитсясо снегом чистым, молодым,то белым светом озарится,то розовым,то голубым.Их поцелуй так тих,отрадени запахом цветов отравлен.Лишь палочкою-выручалкойтам птица вдалеке стучит.Кавкасиони величавыйвсе видит,дышити молчит.Анна Каландадзе* * *
Что делает веснас владениями роз?Ей хочетсязаботой их порадовать.Шиповникмедленный свой замечает рост,и начинают веточки подрагивать.Как голосятвлюбленные пернатыенад каждою лужайкой и тропой!А вот цветы, поникшие,примятые,перемешанные с травой.Их, верно, парни девушкам дарили.У тех же, видно,помыслы свои:они сбегают веселов долины,где новые цветы и соловьи.Анна Каландадзе* * *
О ты, чинара,взмывшая высоко, —страшны ли тебе ветер и гроза?На фоне просветлевшего востокаты открываешь медленно глаза.Всей кожей на рассвете холодея,ты распуши листвуи так замри,безмолвная,как Тао и Халдея,соединеньем неба и земли.Назначенадля страсти и восторгабровей твоихнадменная краса…О ты, чинара,взмывшая высоко, —страшны ли тебе ветер и гроза?!Арчил Сулакаури* * *
Опять нет снега у земли.Снег недоступен и диковин.Приемлю солнцепек зимы,облокотись о подоконник.Дымы из труб — как словеса,чей важный смысл-абракадабра,и голубые небесадивятся странности подарка.Я даровал бы крышам снег,удь я художник иль природа, —иначе совершенства нетв пейзаже с тенью дымохода.Михаил КвливидзеЯ и ты
О, уезжай! Играй, играйв отъезд. Он нас не разлучает.Ты — это я. И где же грань,что нас с тобою различает?Я сам разлуку затевал,но в ней я ничего не понял.Я никогда не забывалтебя. И о тебе не помнил.Мне кажется игрой смешноймое с тобою расставанье.Ты — это я. Меж мной и мнойне существует расстоянья.О глупенькая! Рви цветы,спи сладко иль вставай с постели.Ты думаешь, что это тыидешь проспектом Руставели?А это — я. Мои глазаты опускаешь, поднимаешь,моих знакомых голосаты слушаешь и понимаешь…И лишь одно страшит меняи угрожает непрестанно:ты — это я. Ты — это я!А если бы меня не стало?Михаил КвливидзеГагра
Меж деревьев и дач — тишина.Подметание улиц. Поливка.Море… поступь его тяжела.Кипарис… его ветка поникла.И вот тонкий, как будто игла,Звук возник и предался огласке, —Начинается в море играВ смену темной и светлой окраски.Домик около моря. О ты, —Только ты, только я в этом доме.неведомой формы цветыТы приносишь и держишь в ладони.И один только вид из окна —Море, море вокруг — без предела!Спали мы. И его глубинаПодступала и в окна глядела.Мы бежали к нему по утрам,И оно нас в себя принимало,И текло по плечам, по рукам,И легко холодком пронимало.Нас вода окружала, вода, —Литься ей и вовек не пролиться.И тогда знали мы, и тогда,Что недолго все это продлится.Все смешается: море и ты,Вся печаль твоя, тайна и прелесть,И неведомой формы цветы,И травы увядающей прелесть.В каждом слове твоем — соловьиПели, крылышками трепетали.Были губы твои солоны,Твои волосы низко спадали…Снова море. И снова белаКромка пены. И это извечно.Ты была? В самом деле была?Или нет? Это мне неизвестно.Михаил КвливидзеПан
Старый дуб, словно прутик, сгибаю,Достаю в синем небе орла.Я один колоброжу, гуляю,Гогочу, как лихая орда.Я хозяин заброшенных хижин,Что мелькают в лесу кое-где.Осторожный и стройный, как хищник,Жадно я припадаю к еде.Мне повадно и в стужу и в ветерЗдесь бродить и ступать тяжело.Этот лес — словно шкура медведя,Так в нем густо, темно и тепло.Я охотник. С тяжелою ношейПрихожу и сажусь у огня.Я смеюсь этой темною ночью,Я один — и довольно с меня!Сказки сказываю до рассветаИ пою. А кому — никому!Я себе открываю все это,Я-то все рассужу и пойму.Я по бору хожу. Слава бору!Город — там, где отроги темны,Мне не видно его. Слава богу!Даже ветер с другой стороны!Только облако в небе. Да эхо.Да рассвет предстоящего дня.Лишь одно только облако это, —Нет знакомых других у меня!С длинным посохом, долгие годы,Одинокий и вечный старик,Я брожу. И как крепость свободы,В чаще леса мой домик стоит!Михаил КвливидзеИз непосланного письма
Как сверкают и брызгают капли!По Москве мое тело бредет.А душа моя — в Картли. О, в Картли,Одинокая, клич издает.Там, где персики,персики,персики,Где сияет и пахнет земля,Там, где держатся пчелы за пестикиБелоснежных цветов миндаля…Я такой же, как в прежние годы,Седина моя в счет не идет.Но душа моя, вырвавшись в горы,В Карталиниикличиздает!Михаил КвливидзеВ поезде
Между нами — лишь день расстоянья.Не прошло еще целого дня.От тебя — до меня, до сияньяГлаз твоих, провожавших меня.А за окнами горы и горы.Деловое движенье колес.День. О господи! Годы и годыЯ твоих не касался волос!Я соседа плечом задеваю.«Эхе-хе!» — я себе говорю.Разговор о тебе затеваю.У окошка стою. И курю.Михаил КвливидзеПродолжение следует
Я говорю вам: научитесь ждать!Еще не все! Всему дано продлиться!Безмерных продолжений благодатьне зря вам обещает бред провидца:возобновит движение рука,затеявшая добрый жест привета,и мысль, невнятно тлевшая века,все ж вычислит простую суть предмета,смех округлит улыбку слабых уст,отчаянье взлелеет тень надежды,бесполезной выгоды искусстввозжаждет одичалый ум невежды…Лишь истина окажется права,в сердцах людей взойдет ее свеченье,н обретут воскресшие словапоступков драгоценное значенье.Михаил Квливидзе31 Декабря
Этот день — как зима, если осень причислить к зиме,и продолжить весной, и прибавить холодное лето.Этот день — словно год, происходит и длится во мне,и конца ему нет. О, не слишком ли долго все это?Год и день, равный году. Печальная прибыль седин.Развеселый убыток вина, и надежд, и отваги.Как не мил я себе. Я себе тяжело досадил.Я не смог приручить одичалость пера и бумаги.Год и день угасают. Уже не настолько я слеп,чтоб узреть над собою удачи звезду молодую.Но, быть может, в пространстве останется след,или вдруг я уйду — словно слабую свечку задую.Начинаются новости нового года и дня.Мир дурачит умы, представляясь блистательно новым.Новизною своей Новый год не отринет меняот медлительной вечности меж немотою и словом.Михаил КвливидзеСоблюдающий тишину
…В этом мире, где осень, где розовы детские лица,где слова суеты одинокой душе тяжелы,кто-то есть…Он следит, чтоб летели тишайшие листья,и вершит во вселенной высокий обряд тишины.Михаил КвливидзеКонец охотничьего сезона
Октябрь. Зимы и лета перепалка.Как старый фолиант без переплета —потрепанная ветром ветхость парка.И вновь ко мне взывает перепелкаЗовет: — Приди, губитель мой родимый.Боюсь я жить в моем пустынном поле.Охотник милосердный и ретивый,верши судьбу моей последней боли.Но медлю я в ночи благословенной,украшенной созвездьями и тишью.И безнадежно длится во вселеннойлюбовь меж мной и этой странной птицей.Михаил КвливидзеС тех пор
Сколько хлопьев с тех пор,сколько капель,сколько малых снежинок в снегу,сколько крапинок вдавлено в камень,что лежит на морском берегу,сколько раз дождик лил по трубе,сколько раз ветерок этот дунул,сколько раз о тебе, о тебе,сколько раз о тебе я подумал!Михаил Квливидзе* * *
«О милая!» — так я хотел назватьту, что мила, но не была мне милой.Я возжелал свободы легкокрылой,снедал меня ее пустой азарт.Но кто-то был — в дому, или в толпе,или во мне… Он брал меня за ломотьи прекращал моих движений легкость,повелевая помнить о тебе.Он был мой враг, он врал: «Прекрасна та» —Ты, стало быть. Ты не была прекрасна.Как мне уйти, я думал, как прокрастьсятуда, где нет тебя, где пустота?Как он любил, как он жалел твоюизвечную привычку быть любимой!Все кончено. Побег необходимыйя никогда уже не сотворю.Но кто он был, твоим глазам, слезамстоль преданный, поникший пред тобою?Я вычислял, и мудростью тупоювдруг вычислил, что это был я сам.Михаил КвливидзеЛирический репортаж с проспекта Руставели
Ошибся тот, кто думал, что проспектесть улица. Он влажный брег стихиистрастей и таинств. Туфельки сухие,чтоб вымокнуть, летят в его просвет.Уж вымокла Как тяжек труд ходьбыкрасавицам! Им стыдно или скушноходить, как мы. Им ведомо искусствоскольжения по острию судьбы.Простое слово чуждо их уму,и плутовства необъяснимый генийвозводит в степень долгих песнопенийдва слова: «Неуже-ели? Почему-у?»Ах, неуже-ели это март настал?Но почему-у так жарко? Это странно!Красавицы средь стекол ресторанапьют кофе — он угоден их устам.Как опрометчив доблестный простак,что не хотел остаться в отдаленьи!Под взглядом их потусторонней ленион терпит унижение и страх.Так я шутил, так брезговал бедой,покуда на проспекте Руставеликончался день. Платаны розовели.Шел теплый дождь. Я был седым-седой.Я не умел своей душе помочь.Темнело небо — медленно и сильно…И жаль мне было, жаль невыносимоЕсенина в ту мартовскую ночь.Михаил КвливидзеДачная сюита
Старомодные тайны субботысоблюдают свой нежный сюжет.В этот сад, что исполнен свободын томленья полночных существ,ты не выйдешь — с таинственным мужем,ты в столовой сидишь допоздна.Продлевают ваш медленный ужиндве свечи, два бокала вина.И в окне золотого гореньявсе дыханье, все жесты твоивнятны сердцу и скрыты от зренья,как алгетских садов соловьи.Когда бы я, не ведая стыда,просил прохожих оказать мне милостьиль гения нелепая звездаво лбу моем причудливо светилась, —вовек не оглянулась бы толпа,снедаемая суетой слепою.Но я хотел поцеловать тебяи потому был окружен толпою.Пойдем же на вокзал! Там благодать,там не до нас, там торопливы речи.Лишь там тебя смогу я целовать —в честь нашей то ль разлуки, то ли встречи.Михаил КвливидзеСеверная баллада
Только степи и снег.Торжество белизны совершенной.И безвестного путника вдруг оборвавшийся след.Как отважился онфамильярничать с бездной вселенной?В чем разгадка строки,ненадолго записанной в снег?Иероглиф судьбы,наделенный значением крика, —человеческий след,уводящий сознанье во тьму…И сияет пространство,как будто открытая книга,чья высокая мудростьВовеки невнятна уму.Михаил КвливидзеОчки
Памяти Симона Чиковани
Вот кабинет, в котором больше нетХозяина, но есть его портрет.И мне велит судьбы неотвратимостьСквозь ретушь отчуждения, сквозь дымУзнать в лице пресветлую родимостьИ суть искусства, явленную им.Замкнул в себе усопших книг телаАквариум из пыли и стекла…Здесь длилась книг и разума беседа,Любовь кружила головы в дому.И это все, что кануло бесследна,Поэзией приходится уму.Меня пугают лишь его очки —Еще живые, зрячие почти.Их странный взгляд глубок и бесконечен,Всей слепотой высматривая свет,Они живут, как золотой кузнечик,И ждут того, чего на свете нет.Михаил Квливидзе* * *
В ночи непроходимой, беспросветнойявлялась смерть больной душе моейи говорила мне — За мною следуй!И я молчал и следовал за ней.Я шел за ней до рокового края.В пустое совершенство глубинывела стена, холодная, сырая, —я осязал каменья той стены.Подумал я — в живой тоске последней,внушающей беспамятство уму:неужто опыт мудрости посмертнойя испытаю раньше, чем умру?Я видел тайну, и открытье этомне и поныне холодит чело:там не было ни темноты, ни света,ни тишины, ни звука — ничего.Михаил КвливидзеНостальгия
«Беговая», «Отрадное»… Радость и бегэтих мест — не мои, не со мною.Чужеземец, озябший, смотрю я на снег,что затеян чужою зимою.Электричества и снегопада труды.Электричка. Поля и овраги.Как хочу я лежать средь глубокой травытам, где Йори и там, где Арагви.Северяне, я брат ваш, повергнутый в грусть.Я ослеп от бесцветья метели.Белый цвет-это ласточек белая грудь.Я хочу, чтобы птицы летели.Я хочу… Как пуста за изгибом мостатемнота. Лишь кусты и вороны.«Где ты был и зачем?» — мне готовит Москвадомочадцев пустые вопросы.«Беговая», «Отрадное»… Кладбища дач.Неуместных названий таблицы.И душа, ослабев, совершает свой плач,прекращающий мысль о Тбилиси.Михаил Квливидзе* * *
Он ждал возникновенья своегоиз чащ небытия, из мглы вселенной.Затем он ждал — все ж этому велото юности, то зрелости степенной.Печально ждал спасенья от любви,затем спасенья от любви печальной.Хвалы людей и власти над людьмион ждал, словно удачи чрезвычайной.Когда он умер, он узнал про смерть,что только в ней есть завершенность жеста.Так первый раз сумел он преуспетьвполне и навсегда, до совершенства.Михаил КвливидзеМасштабы жизни
Как комната была велика!Она была, как земля, широкаи глубока, как река.Я тогда не знал потолкавыше ее потолка.И все-таки быстро жизнь потекла,пошвыряла меня, потолкла.Я смеялся, купался и греб…О детских печалей и радостей смесь:каждое здание — как небоскреб,каждая обида — как смерть!Я играл, и любимой игройбыл мир — огромный, завидный:мир меж Мтацминдой и Курой,мир меж Курой и Мтацминдой…Я помню: у девушки на плечахзагар лежал влажно и ровне,и взгляд ее, выражавший печаль,звал меня властно и робко.Я помню: в реке большая вода,маленькие следы у реки…Как были годы длинны тогда,как они сейчас коротки!Михаил Квливидзе* * *
Когда я целую тебя,ты на цыпочки привстаешь, —ты едва до меня достаешь,когда я целую тебя…Как я мало еще совершил.Я — как путник в далеком пути.Словно до недоступных вершин,до тебя мне идти и идти.Михаил КвливидзеСеверный пейзаж
Я видел белый цвет земли,где безымянный почерк следаводил каракули средь снегаи начинал тетрадь зимы.Кого-то так влекло с крыльца!И снег — уже не лист бесцельный,а рукопись строки бесценной,не доведенной до конца.Михаил Квливидзе* * *
Родное — я помню немало родныхи лиц, и предметов… Но сколько?Родное — всего лишь холодный родник,потрогаешь камень — и скользко,и чисто,и весело,и глубоко.Дышать там легко, а видать — далеко.В подоле горы, в подоле горыподольше гори, подольше гори…А он говорит и на солнце горит,и все это так не расскажется.О сердце, немало ты примешь обиди все же потом не раскаешься…Михаил КвливидзеСтихотворение с пропущенной строкой
Земля, он мертв. Себе его возьми.Тебе одной принадлежит он ныне.Как сеятели горестной весны,хлопочут о цветах его родные.Чем обернется мертвость мертвеца?Цветком? Виденьем? Холодком по коже?Живых людей усталые сердцачего-то ждут от мертвых. Но чего же?Какая связь меж теми, кто сейчаслежит во тьме, насыщенной веками,и теми, кто заплаканностью глазвникает в надпись на могильном камне?. . . . . . . . . . . . . .Что толку в наших помыслах умнейших?Взывает к нам: — Не забывайте нас! —бессмертное тщеславие умерших.Михаил КвливидзеПесня
Я, как гора, угрюм. А ты горда,как город, превзошедший городакрасой и славой, светом и стеклом.И вряд ли ты займешься пустякомдуши моей. Сегодня, как всегда,уходят из Тбилиси поезда.Уходят годы. Бодрствует бедав душе моей, которая тверда.в своей привычке узнавать в лунетвое лицо, ниспосланное мне.Но что луне невзрачная звезда!Уходят из Тбилиси поезда!Уходит жизнь — не ведаю куда.Ты не умрешь. Ты будешь молода.Вовеки оставайся весела.Труд двух смертей возьму я на себя —О, не грусти в час сумерек, когдауходят из Тбилиси поезда.Михаил Квливидзе* * *
Когда б я не любил тебя — угрюмым,огромным бредом сердца и ума, —я б ждал тебя, и предавался думам,н созерцал деревья и дома.Я бы с родней досужей препирался,и притворялся пьяницей в пивной,и алгебра ночного преферансаклубилась бы и висла надо мной.Я полюбил бы тихие обедыв кругу семьи, у скромного стола,и развлекался скудостью беседыи вялым звоном трезвого стекла…Но я любил тебя, и эту мукуя не умел претерпевать один.О, сколько раз в мою с тобой разлукуя бедствие чужой души вводил.Я целовал красу лица чужого,в нем цвел зрачок — печальный, голубой,провидящий величие ожога,в мой разум привнесенного тобой.Так длилось это тяжкое, большое,безбожное чудачество любви…Так я любил. И на лицо чужоеродные теки горечи легли.Михаил Квливидзе* * *
Я, человек, уехавший из Грузии,боготворящий свой родимый край,колена преклонив, просить берусь я:дай, боже, мне уменья, силы дай —такое написать стихотворенье,чтобы оно, над скалами звеня,спасло бы не от смерти —от забвеньяна родине возлюбленнойменя!Михаил КвливидзеПосвящение
Ты — маленькая ростом. Я — высок.Ты — весела, но я зато — печален.На цыпочки ты встанешь — и високс моими поравняется плечами.Вот так мы и встречаем каждый день,и разница сближает нас глубоко…О ты, моя коротенькая тень!Я тень твоя, но павшая далеко.Михаил КвливидзеБегство от тебя в Мцхету
О, как дожди в то лето лили!А я бежал от нас двоих.Я помню мертвенные ликистарух молящихся,до нихо, не было до них мне дела,их вид меня не поражал.Я помню лишь, как ты глядела,как улыбалась… Я бежал!И здесь, в старинной Мцхете вещей,смеялся я, от солнца слеп,но в этой клинописи вечнойтвоей руки я видел след,ты здесь играла, рисовала,ты и тогда была умнаи камням этим раздавалаиероглифы и имена.Гора лежала, словно буйвол, —так тяжела и высока,у ног ее, в движенье буйном,текла и падала река.И ворот неба был распахнут,и синевою обжигал,и луг был заново распахан…А я — все от тебя бежал!Зеленые, как у рыбачки,глаза мне виделись твои,я словно в каменной рубашкеспасался от твоей любви.Я помню плач и конский храп.Как долго мной ты помыкала!Я гордо превращался в храм,но… это мне не помогало!Михаил Квливидзе* * *
Домик около моря. О, ты —только ты, только я в этом доме.И невидимой формы цветыты приносишь и держишь в ладони.И один только вид из окна —море, море вокруг без предела.Спали мы. И его глубинаподступала и в окна глядела.Мы бежали к нему по утрам,и оно нас в себя принимало.И текло по плечам, по руками легко холодком пронимало.Нас вода окружала, вода,литься ей и вовек не пролиться.И тогда знали мы и тогда,что недолго все это продлится.Все смешается: море, и ты,вся печаль твоя, тайна и прелесть,и неведомой формы цветы,и травы увядающей прелесть.В каждом слове твоем соловьипели, крылышками трепетали…Были губы твои солоны,твои волосы низко спадали…Снова море. И снова белакромка пены. И это извечно.Ты была! В самом деле былаили нет! Это мне неизвестно.Михаил КвливидзеНа смерть Э. Хемингуэя
Охотник непреклонный!Целясь,ученого ты был точней.Весь мир оплакал драгоценностьпоследней точности твоей.Михаил КвливидзеТийю
Чужой страны познал я речь,и было в ней одно лишь слово,одно — для проводов и встреч,одно — для птиц и птицелова.О Тийю! Этих двух слоговдостанет для «прощай» и «здравствуй»,в них — знак немилости, и зов,и «не за что», и «благодарствуй»…О Тийю! В слове том слегкабудто посвистывает что-то,в нем явственны акцент стекларазбитогои птичья нота.Чтоб «Тийю» молвить, по утраммы все протягивали губы.Как в балагане — тарарам,в том имени — звонки и трубы.О слово «Тийю»! Им одним,единственно знакомым словом,прощался я с лицом твоими с берегом твоим сосновым.Тийю! (Как голова седа!)Тийю! (Не плачь, какая польза!)Тийю! (Прощай!)Тийю (Всегда!)Как скоро все это… как поздно…Тамаз ЧиладзеСолнечный зимний день
Вот паруса живая теньзрачок прозревший осеняет,и звон стоит, и зимний денькрахмалом праздничным сияет.Проснуться, выйти на пороги наблюдать, как в дни былые,тот белый свет, где бел платоки маляра белы белила,где мальчик ходит у стеныи, рисовальщик неученый,средь известковой белизнывыводит свой рисунок черный.И сумма нежная штриховживет и головой качает,смеется из-за пустякови девочку обозначает.Так, в сердце мальчика проспав,она вступает в пробужденье,стоит, на цыпочки привстав,вся жизненность и вся движенье.Еще дитя, еще намек,еще в походке ошибаясь,приходит в мир, как в свой чертог,погоде странной улыбаясь.О Буратино, ты влюблен!От невлюбленных нас отличен!Нескладностью своей смешони бледностью своей трагичен.Ужель в младенчестве твоем,догадкой осенен мгновенной,ты слышишь в ясном небе громлюбви и верности неверной?Дано предчувствовать плечам,как тяжела ты, тяжесть злая,и предстоящая печальпечальна, как печаль былая…Тамаз ЧиладзеПетергоф
Опять благословенный Петергофдождям своим повелевает литьсяи бронзовых героев и боговмладенческие умывает лица.Я здесь затем, чтоб не остаться там,в позоре том, в его тоске и в Неге.Но здесь ли я? И сам я — как фонтан,нет места мне ни на земле, ни в небе.Ужель навек я пред тобой в долгу —опять погибнуть и опять родиться,чтоб описать смертельную дугуи в золотые дребезги разбиться!О Петергоф, свежи твои сады!Еще рассвет, еще под сенью древа,ликуя и не ведая беды,на грудь Адамову лицо склоняет Ева.Здесь жди чудес: из тьмы, из соловьев,из зелени, из вымысла Петрова,того гляди, проглянет Саваоф,покажет лик и растворится снова.Нет лишь тебя. И все же есть лишь ты.Во всем твои порядки и туманы,и парк являет лишь твои черты,и лишь к тебе обращены фонтаны.Тамаз Чиладзе* * *
Да не услышишь ты,да не сорветсяупрек мой опрометчивый,когдауродливое населит сиротствоглаза мои, как два пустых гнезда.Все прочь лететь — о, птичий долг проклятый!Та птица, что здесь некогда жила,исполнила его, — так пусть прохладойпотешит заскучавшие крыла.Но без тебя — что делать мне со мною?Чем приукрасить эту пустоту?Вперяю я, как зеркало ночное,серебряные очи в темноту.Любимых книг целебны переплеты,здесь я хитрей, и я проникну к ним —чтоб их найти пустыми. В переплетывзвились с тобою души-этих книг.Ну, что же, в милосердии обманномна память мне де оброни пера.Все кончено! Но с пятнышком туманнымстоит бокал — ты из него пила.Все кончено! Но в скважине замочнойсвеж след ключа. И много лет спустяя буду слушать голос твой замолкший,как раковину слушает дитя.Прощай же! Я с злорадством затаеннымтвой бледный лоб я вижу за стеклом,и красит его красным и зеленымнавстречу пробегающим огнем.И в высь колен твое несется платье,и встречный ветер бьет, и в пустыряхтвоя фигура, как фигура Плача,сияет в ослепительных дверях.Проводники флажками осеняюттвой поезд, как иные поезда,и долог путь, и в вышине зияютглаза мои, как два пустых гнезда.Тамаз Чиладзе* * *
Колокола звонят, и старомоднойпечалью осеняют небеса,и холодно, и в вышине холоднойдвух жаворонков плачут голоса.Но кто здесь был, кто одарил уликойтраву в саду, и полегла трава?маялся, и в нежности великойоливковые трогал дерева?Еще так рано в небе, и для пеньяпевец еще не разомкнул уста,а здесь уже из слез, из нетерпеньявозникла чьей-то песни чистота.Но в этой тайне все светло и цельно,в ней только этой речки берега,и ты стоишь одна, и драгоценносияет твоя медная серьга.Колокола звонят, и эти звукивсей тяжестью своею, наяву,летят в твои протянутые руки,как золотые желуди в траву.Отар ЧиладзеСнег
Как обычно, как прежде, встречали мы ночь,и рассказывать было бы неинтересно,что недобрых гостей отсылали мы прочьостальным предлагали бокалы и кресла.В эту ночь, что была нечиста и пуста,он вошел с выраженьем любви и сиротства,как приходят к другим, кто другим не чета,и стыдятся вины своего превосходства.Он нечаянно был так велик и робел,что его белизну посчитают упрекомвсем, кто волей судьбы не велик и не бел,не научен тому, не обласкан уроком.Он был — снег. И звучало у всех на устахимя снега, что стало известно повсюду.— Пой! — велели ему. Но он пел бы и так,по естественной склонности к пенью и чуду.Песня снега была высоко сложенадля прощенья земле, для ее утешенья,и, отважная, длилась и пела струна,и страшна была тонкость ее натяженья.Голос снега печально витал над толпой.— Пой! — кричали ему. — Утешай и советуй!Я один закричал: — Ты устал и не пой!Твое горло не выдержит музыки этой.На рассвете все люди забыли певца,занимаясь заботами плача и смеха.Тень упала с небес и коснулась лица —то летел самолет там, где не было снега.Отар Чиладзе* * *
В быт стола, состоящий из яств и гостей,в круг стаканов и лиц, в их порядок насущныйя привел твою тень. И для тени твоей —вот стихи, чтобы слушала. Впрочем, не слушай.Как бы все упростилось, когда бы не снег!Белый снег увеличился. Белая птицапреуспела в полете. И этот успехсам не прост и не даст ничему упроститься.Нет, не сам по себе этот снег так велик!Потому он от прочего снега отличен,что студеным пробелом отсутствий твоихего цвет был усилен и преувеличен.Холод теплого снега я вытерпеть мог —но в прохладу его, волей слабого жеста,привнесен всех молчаний твоих холодок,дабы стужа зимы обрела совершенство.Этим снегом, как гневом твоим, не любим,я сказал своей тени: — Довольно! Не надо!Оглушен я молчаньем и смехом твоими лицом, что белее, чем лик снегопада.Ты — во всем. Из всего — как тебя мне извлечь?Запретить твоей тени всех сказок чрезмерность.твое тело услышать, как внятную речь,где прекрасен не вымысел, а достоверность?Снег идет и не знает об этом. Летити об этом не ведает белая птица.Этот день лицемерит и делает вид,что один, без тебя он сумеет продлиться.О, я помню! Я сам был огромен, как снег.Снега не было. Были огромны и страннывозле зренья и слуха — твой свет и твой смех,возле губ и ладоней — вино н стаканы.Но не мне быть судьей твоих слов и затей!Ты прекрасна. И тень твоя тоже прекрасна.Да хранит моя тень твою слабую теньтам, превыше всего, в неуюте пространства.Отар Чиладзе* * *
Я попросил подать вина и пил.Был холоден не в меру мой напиток.В пустынном зале я делил мой пирсо сквозняком и запахом опилок.Несмелый локоть горестной зимыиз тьмы, снаружи лег на подоконник.Из сумрачных берлог, из мглы земли,наверно, многих, но не знаю, скольких,рев паровозов вышел и звучал.Не ведаю, что делалось со мною,но мне казалось — плач их означалто, что моею было тишиною.Входили люди, супа, папироссебе просили, поступали простои упрощали разнобой сиротствдо одного и общего сиротства.Они молчали, к помыслам своимподняв многозначительные лица,как будто что-то, ведомое им,намеревалось грянуть и случиться.Их тайна для меня была темна.Я не спешил расспрашивать об этом.Желанием моим или винабыло — увидеть снег перед рассветом.Снег начинался около крыльца,и двор был неестественно опрятен,словно постель умершего жильца,где новый штрих уже невероятен.Свою печаль я укротил вином,но в трезвых небесах неукрощенныхзвучала встреча наших двух именпредсмертным звоном двух клинков скрещенных.Отар ЧиладзеШел дождь…
Шел дождь — это чья-то простая душапеклась о платане, чернеющем сухо.Я знал о дожде. Но чрезмерность дождябыла впечатленьем не тела, а слуха.Не помнило тело про сырость одежд,но слух оценил этой влаги избыток.Как громко! Как звонко! Как долго! О, где жспасенье от капель, о землю разбитых!Я видел: процессии горестный горбвлачится, и струи небесные льются,и в сумерках скромных сверкающий гробзошел, как огромная черная люстра.Быть может, затем малый шорох земнойказался мне грубым и острым предметом,что тот, кто терпел его вместе со мной,теперь не умел мне способствовать в этом.Не знаю, кто был он, кого он любил,но как же в награду за сходство, за странность,что жил он, со мною дыханье делил,не умер я — с ним разделить бездыханность!И я не покаран был, а покорентой малостью, что мимолетна на свете.Есть в плаче над горем чужих похоронслеза о родимости собственной смерти.Бессмертья желала душа и лгала,хитросплетенья дождя расплетала,и капли, созревшие в колокола,раскачивались и срывались с платана.Отар ЧиладзеПицунда
Эта зелень чрезмерна для яви.Это — сон, разумеется,сон о зеленом…Ветру не терпится вялую дрему туманавывести, выволочь, вытолкнуть из сосняка,и туман,как и подобает большому сонному животному,понуро следует за ветром,и потому — все вокруг зеленое:стена, лестница, балкон, скамья и книга —та книга, которая всю ночьвпустую взывала к состраданию,желая разгласить заключенную в ней боль(словно старуха, ощутившая дыхание смерти,столь же острое и важное,как дыханье того, о, того,кто когда-то впервые говорил ей о любви,и вот теперь — к отупевшему лицу,замкнутому, как клетка,которой нечего держать взаперти,изнутри подступила страсть).Это — сон, разумеется,длинный сон…Шаги по сосновому полу ничем не вредят тишине.Воздух, вобранный птичьей гортанью,вскоре возвращается в виде зеленого свиста,то есть не слышно, а видно,как клюв исторгает зеленую трель,ибо туман забрал себе и присвоил все звуки —в обмен на право прогуливатьсясреди ветвей в зеленых шлепанцах…Изваянная, как жеребенок,закинув голову, нюхает воздух маленькая девочка.Отар ЧиладзеБессонница
Было темно. Я вгляделся: лишь это и было.Зримым отсутствием неба я счел бы незримость небес,если бы в них не разверзлась белесая щель, —вялое облако втиснулось в эту ловушку.Значит, светает… Весь черный и в черном, циркачвновь покидает арену для темных кулис.Белому в белом — иные готовы подмостки.Я ощущал в себе власть приневолить твой слухвнять моей речи и этим твой сон озадачить,мысль обо мне привнести в бессознанье твое, —но предварительно намеревался покинутьэти тяжелые и одноцветные стены.Так я по улицам шел, не избрав направленья,и злодеянье свое совершал добродетельный свет,не почитавший останков погубленной ночи:вот они — там или сям, где лежат, где висят —разъединенной, растерзанной плотью дракона.Лужи у ног моих были багрового цвета.Утренней сырости белые мокрые рукитерли лицо мое, мысли стирая со лба,и пустота заменила мне бремя рассудка.Освобожденный от помыслов и ощущений,я беспрепятственно вышел из призрачных стеногорода, памяти и моего существа.Небо вернулось, и в небо вернулась вершина —из темноты, из отлучки.При виде менятысячу раз облака изменились в лице.Я был им ровня и вовсе от них не отличен.Пуст и свободен, я облаком шел к облакам,нет, как они, я был движим стороннею волей:нес мое чучело вдаль неизвестный носильщик.Я испугался бессмысленной этой ходьбы:нет ли в ней смысла ухода от бледных ночей,надобных мне для страстей, для надежд и страданий,для созерцанья луны, для терпенья и мук,свет возжигающих в тайных укрытьях души.Я обернулся на стены всего, что покинул.Там — меня не было. И в небеса посылала,в честь бесконечности, дым заводская труба.Отар Чиладзе* * *
Бог памяти, бог забыванья!Ожог вчерашнего пыланьязалечен алчностью слепою.И та, чьего лица не помню,была ль, покуда не ушла?Но все надеется душа,зияя ящиком Пандоры,на повторенья и повторы.Отар ЧиладзеПервый день осени
Я вижу день и даже вижу взор,которым я недвижно и в упоргляжу на все, на что гляжу сейчас,что ныне — явь, а будет — память глаз,на все, что я хвалил и проклинал,пока любил и слезы проливал.Покуда августовская листвагорит в огне сентябрьского костра,я отвергаю этот мед иль яд,для всех неотвратимый, говорят,и предвкушаю этот яд иль мед.А жизнь моя еще идет, идет…Отар ЧиладзеКомната
Поступок неба — снегопад.Поступок женщины — рыданье.Капризов двух и двух усладвот совпаденье и свиданье.Снег, осыпаясь с дальних лун,похож на плач, и сходство этотревожит непроглядный уми душу темную предмета.Слеза содеяна зрачком,но плач-занятье губ и тела.Земля и женщина ничкомлежали, и метель летела.Отар ЧиладзеСон
Земля мерещится иль есть.Что с ней? Она бела от снега.Где ты? Все остальное есть.Вот ночь — для тьмы, фонарь — для света.Вот я — для твоего суда,безропотно, бесповоротно.Вот голос твой. Как он сюдаявился, боже и природа?Луна, оставшись начеку,циклопов взор втесняет в щелку.Я в комнату ее влеку,и ты на ней покоишь щеку.Отар ЧиладзеБелое поле
Я крепко спал при дереве в окнеи знал, что тень его дрожащей ветви —и есть мой сон. Поверх тебя во снесмотрели мои сомкнутые веки.Я мучился без твоего лица!В нем ни одна черта не прояснилась.Не подлежала ты обзору снаи ты не снилась мне. Мне вот что снилось:на белом поле стояли кони.Покачиваясь, качали поле.И все раскачивалось в природе.Качанье знают точно такоешары, привязанные к неволе,а также водоросли на свободе.Свет иссякал. Сморкались небеса.Твой облик ускользал от очевидна.Попав в силки безвыходного сна,до разрыванья сердца пела птица.Шла женщина — не ты! — примяв травуступнями, да, но почему твоими?И так она звалась, как наявузовут одну тебя. О, твое имя!На лестнице неведомых чужбин,чей темный свод угрюм и непробуден,непоправимо одинок я был,то близорук, то вовсе слеп и скуден.На каменном полу души моейстояла ты — безгласна, безымянна,как тень во тьме иль камень меж камней.Моя душа тебя не узнавала.Морис ПоцхишвилиФерзевый гамбит
Следи хоть день-деньской за шахматной доской —все будет пешку жаль.Что делать с бедной пешкой?Она обречена.Ее удел такой.Пора занять уста молитвой иль усмешкой.Меняет свой венец на непреклонный шлемнаш доблестный король, как долг и честь велели.О, только пригубить текущий мимо шлейф —и сладко умереть во славу королевы.Устали игроки.Все кончено. Ура!И пешка, и король летят в одну коробку.Для этого, увы, не надобно ума,и тщетно брать туда и шапку, и корону.Претерпеваем рознь в честь славы и войны,но в крайний час —навек один другому равен.Чей неусыпный глаз глядит со стороны?И кто играет в нас, покуда мы играем?Зачем испещрена квадратами доска?Что под конец узнал солдатик деревянный?Восходит к небесам великая тоска —последний малый вздох фигурки безымянной.