Ленка так и не поняла, где это они очутились: вот сначала всё лес и лес, а ещё снег и ночь, даже скучно стало, потому что волки больше не появлялись и вообще никто не появлялся. А потом р-раз! — и посередь леса, снега и ночи теремок. Самый натуральный, с островерхой крышей и луковкой, как в церкви, но без креста, конечно, ниже такие деревянные кружевца, окна с резными ставенками и наличниками, всходы-переходы, лестницы — ну точно жильё сестрицы Лисы и братца Волка. Правда, в этом теремке места бы хватило даже папе Мамонту, дедушке Мастодонту, да и сыночку Слонику осталось, где развернуться.
И внутри всё оказалось странно: не старо, не ветхо, но и не старинно или, как бы сказала Элиза Анатольевна, винтажно, а, скорее, просто несовременно. На стенах деревянные панели, на полах бордовые дорожки с зелёным кантиком, светильники хрустальные, мебель солидная, полированная, громадная, будто и не на людей рассчитанная. В общем, чудно.
В комнате, куда Ленку привела непонятная тётушка в белоснежном передничке и кружевной наколке на пышно взбитых волосах, тоже всё было просторно и солидно, здоровенная кровать мягкая, будто на ней не матрас, а самая настоящая перина, как у бабушки и подушки такие купеческие. Старообрядцева в них зарылась, чтобы только попробовать, а когда опять проснулась, за окнами было… темно и очень хотелось есть. А, главное, не понять, сколько времени, телефон-то ещё в самолёте разрядился, а в теремке часов не было.
Ленка посидела на краю дивной кровати, почесала нос, потом ключицу, потом спину — зудело всё, будто её блохи искусали, а пойди-ка поспи в футболке, свитере, колготах и шерстяных-то брюках! Поэтому Старообрядцева решила сходить на разведку, потому что где её сумка, она понятия не имела.
В коридоре оказалось пустынно, даже не все хрустальные плошки с висюльками горели, и тихо, пришлось красться на цыпочках из уважения к эдакому покою. И докралась Старообрядцева до бассейна. Вот просто спустилась по лестничке, открыла очередную солидную дверь — другие-то не открывались — а за ней бассейн. Голубоватая вода переливалась в кафельных берегах, отбрасывая блики на потолок, со стены зазывно улыбалась мозаичная русалка, и так это всё было завлекательно, что искупаться захотелось ещё больше, чем есть. Последний-то раз Ленка плавала в прошлом году в Мухлоньке, когда маму навещала.
— Чего это вы вскочили-то как раненько? — проворчали у неё за спиной, заставив подпрыгнуть. — Ещё солнышко не встало.
— Здрасти! — выпалила Лена, оборачиваясь к давешней тётушке в наколке. — А-а… когда оно встанет?
— Да как ему положено, через часик рассветёт, — ответила женщина, чинно сложив руки поверх накрахмаленного, вот честное слово, накрахмаленного фартука. Со временем яснее не стало, хотя и понятно, что утро на дворе. — А вы что ж, искупаться желаете?
— У меня купальника нет, — призналась Старообрядцева.
Собиралась-то она это сказать эдак небрежно, мол, какие мелочи! А получилось просительно. Ну и что, ну а вдруг? Вдруг в таком сказочном месте и купальник лишний найдётся? Случаются же чудеса.
И чудо случилось!
— Это дело поправимое. У вас какой размер будет? — отмахнулась тётушка и смерила Ленку взглядом с макушки до пяток, будто гроб мастерить собралась.
А потом пошла куда-то, но быстро вернулась, да ни одна, а с пакетом, в пакете же было что-то черное и бумажка, на ней синий штампик «Спецзаказ» и ещё пропечатано «Укладчица № 3».
— Вы одёжу-то вон там, в шкафике оставьте, я её почищу и простирну. Я там уже и халатик повесила, и тапочки. Душик слева, вон за синей дверкой. А как накупаетесь, завтрак подам в малую столовую. По лестничке, значит, подниметесь и налево. Ну, поплавать вам в охотку.
На этом она Ленку покинула, неодобрительно поджав губы. Старообрядцева помялась, но, решив на всё наплевать и, вообще, не комплексовать, а наслаждаться приключением на полную катушку, накупалась так, что в ушах начало звенеть тихонечко, хоть купальник оказался плотный, будто резиновый, и разве что шею не закрывал, но это были такие мелочи! Потом ещё и душик приняла к полному своему удовольствию, а там уж завтракать отправилась в халатике — полосатом, коричнево-синем, а вовсе не белом, как в фильмах показывают.
В малой столовой чудеса продолжались. В огромном, от стены до стены окне над тёмными елями поднималось солнце, снег блестел, будто его бисером посыпали. На столе же Ленку ждал кефир в хрустальном толстостенном стакане; масло в хрустальной же маслёнке; горячие булочки горкой; овсянка в шикарной тарелке и пышный омлет под серебряным колпаком; ваза с фруктами; чайный сервизик на отдельном столике и ещё что-то такое, чего даже взгляд охватывать отказывался.
— Завтрак по диетлисту номер пять, — торжественно провозгласила вездесущая тётушка. — Могу подать по третьему набору.
— Да не надо, спасибо, — застеснялась Ленка, прилаживаясь к краешку плюшевого кресла. — А вы не подскажите, мы где?
— Кордон заповедника «Голубая балка», — непонятно ответила женщина. — Вы после завтрака небось прогуляться захотите? Костюмчик вам я в шкафик у входной двери повесила. Мирон недавно навёз новомодных, для лыж. Хоть и баловство заграничное, но для наших мест самое то, не помёрзните. А вещички ваши, из сумочки которые, в гардероб в спаленке уложила.
— Спасибо, — проблеяла Старообрядцева, вконец оробев.
— Да что там спасибо! — нахмурилась тётушка, решительно пододвигая Ленке стакан с кефиром, который та с детства терпеть не могла. — Был бы труд. Вот, помнится, Элиза Анатольевна, матушка вашего Максима Лексеича, с такими нарядами приезжала, не знаешь, за какое место и взяться, чтоб не попортить.
— Сюда Элиза Анатольевна приезжала? — Лена поспешно отёрла кефирные усы. — Одна?
— А то как же! — фыркнула женщина. — Кто б её, интересно, сюда одну пустил? У нас место непростое, не всем ведомое, да не всех и приглашали. И порядок был, не то, что сейчас! Плати деньги и твори, что хошь, хоть пляски до заката. Хотя Максим Лексеич мужчина положительный, ничего не скажу. Видать, в отца пошёл, но того я ни разу не видела, врать не стану, только слыхала, что человек не из последних. А Максим Лексеич положительный, с вертолётов не пуляет, рыбу не глушит, водку ящиками не таскает, девок не возит.
Тётушка многозначительно глянула на Ленку, мол: «Раньше не возил, по крайней мере».
— А Элиза Анатольевна…
— Да вот как вы, с ынтересом прикатывала. — Она так и сказала «ынтерес». — Вернее, он с ней. Был такой Юлий Александрович, непростой мужчина, но очень обходительный, не сразу и скажешь, что большой человек. Породу-то издалека видать. Даже и не признайся он, что мать при царице служила и отец в офицерах белогвардейцах, а в наши-то времена такое ой как скрывали, я б всё равно сразу определила: из бывших! Уж мне-то верь, знаю. У нас тут недалече выселки были, я девчонкой на ссыльных-то насмотрелась. Они, конечно, после лагерей, но породу-то никакими лагерями не угробишь, так-то. Вот Элиза Анатольевна из простых, хоть и платья, и золото у ней дай бог каждому, и сама цаца, а из простых. Да вы булочки-то ешьте, пока не остыли. И кашку вот.
Ленка послушно откусила, никакого вкуса не чувствуя. Что-то её в сказанном цапануло, царапнуло, только что? Ну, не нравилась Элиза Анатольевна этой в наколке, подумаешь. Ну, устраивала хозяйка тут тайные встречи с возлюбленным, так сейчас она этого и не отрицала. Нет, всё не то.
— А прогуляться вы всё-таки сходите, — посоветовала тётушка, отбирая у Старообрядцевой пустую тарелку. — Воздух тут такой, какого в ваших городах отродясь не было. Да и Максим Лексеич не скоро проснётся. Он вечно у нас тут дрыхнет, как медведь в берлоге, только к обеду, может, и пробудится.
Ленка рассеянно кивнула. Прогуляться и впрямь не мешало, потому что чувствовала она себя, как кошка Тигра, налопавшаяся дармовой рыбки, которую сосед с Мухлоньки принёс. Сама не заметила, как смела всё, что полагалось по какому-то там диетлисту.
***
Чудеса продолжались. В «шкафике» Ленка обнаружила не только собственноручно прихваченные на смену юбку и немного потрёпанный, зато любимый и очень шедший Старообрядцевой голубой джемперок, но и свёрток, даже два. Один вроде как пергаментный, перетянутый суровой верёвкой, запечатанный сургучом, а на печати весёлая овечья морда и что-то ещё по-английски, не разобрать. Второй обычный с очень даже понятным логотипом «Levi’s». И опять карточка, только эта глянцевая, с ёлочкой, колокольчиками и надписью «Счастливого Нового года, Лена», но без всяких там «укладчиц».
Свёрток Levi’s выдал то, что и обещал, то есть идеальные, просто умопомрачительные джинсы дивного синего цвета с кожаной нашлёпкой на ремне сзади и сидевшие так, будто никаких противоречий в размерах никогда и не существовало. А в пакете с овечкой обнаружился свитер, снизу цвета топлёного молока, а к верху всё светлее и светлее, и такой мягонький, такой пушистенький, что его не надевать хотелось, а тереться щекой, как кошка.
Повертевшись у зеркала, Ленка уверилась: на самом деле она никакая не лошадь, не Кардашьяниха, не замухрышка из Мухлова, а самая настоящая раскрасивая красавица, стильная до невозможности, просто об этом никто пока не догадывался, включая её саму.
Конечно, закралась мыслишка, что всё это великолепие вовсе не ей предназначается, а какой-то другой Лене, но Старообрядцева решительно отринула её, потому что, во-первых, чудеса, а, во-вторых, расстаться с этими джинсами и свитером никаких сил не было.
На улице же сказка только расцвела, разыгралась красками и блёстками. Морозец пощипывал ноздри, но почему-то холодно совсем не было, только дышать хотелось вовсю. Ленка даже зачерпнула горсть мягкого, как новый свитер снега, воровато оглянулась, не видит ли кто, и сунула в рот. Снег оказался вкусным, куда там мороженому!
— Эх! — шёпотом крикнула Старообрядцева от радости, которая отказалась внутри помещаться, и пошла бодро, будто у неё дела какие были.
За углом дома стоял какой-то сарайчик, а за ним решётчатый забор, в нём калитка, закрытая на замок, но дужка не заперта, видно, что просто так повесили, чтоб створка не распахнулась. Тропинка же, протоптанная между высокими, ей по пояс, сугробами синела дальше, никаких заборов не замечая, а свернуть было некуда. Ленка и сняла замок, правда, за собой калитку прикрыла, просунув руку в ячейку сетки, вдела дужку обратно, пошла дальше, к кустам с белыми ягодами. Интересно же, голые ветки, на них шапки снега и вдруг ягоды.
— У-ум? — раздалось за её спиной вопросительное.
Старообрядцева обернулась, заранее улыбаясь, сейчас она была рада видеть кого угодно, даже вредную Митрофанову, администраторшу из магазина, лишившую её новогодней премии.
— У-ум? — повторил медведь настойчивее, по-собачьи потянул чёрным кожистым носом.
— Мама, — пискнула Ленка.
— Гум-с, — согласился медведь, переступив лапами, на самом деле косолапыми и, задрал морду, приподнял губу, точно как лошадь, показав чёрную десну и желтоватые клыки — немалые.
— А ну пошёл отсюда! — заорала Лена что было дури и, развернувшись, дунула к кустам.
Сзади раздался визг, точь-в-точь кошке на хвост наступили, и кто-то куда-то тоже чесанул. Наверное, оскорблённый в лучших чувствах медведь всё-таки решил Старообрядцевой закусить.
***
— Лен, слезай, — устало и даже как-то безнадёжно опять потребовал Макс.
Старообрядцева помотала головой, сунувшись носом в опушку капюшона: скинуть бы его, мех лез в нос, щекотался, да и видеть мешал, но не выходило, сидел, как приклеенный, а руку освободить страшно. Устроилась-то она довольно надёжно и даже комфортно. Ствол у ёлки небольшой, как раз обхватить, кора царапалась, но так держаться легче, а левая нога упиралась в обломок сучка, правда, правая в воздухе болталась.
— Лен, — снова позвал Петров.
— Я боюсь, — буркнула Старообрядцева.
— Ты ничего не боишься. Да тут и двух метров нет, залезла же как-то. А медведя Мирон уже увёл. Вернее, он сам ускакал.
— Боюсь, — упёрлась Ленка.
— Кто кого боится — это ещё разобраться надо, — возмутился откуда-то сбоку давешний водитель с бородой лопатой, то есть Мирон. — Напугали мне Ягодку, забилась, бедолага, теперь хрен вытащишь.
— Ты Ягодку напугала, — повторил зачем-то Макс, подумал и пояснил: — Медведя.
— Да какой там медведь! — ещё возмущённее откликнулся Мирон. — Девочка, двухлетка всего. Её мамку в прошлом годе браконьеры, стервецы, застрелили, а медвежат, вишь, не нашли. Они потом сами выползли, а наши подобрали. Братишку-то ейного так и не выходили, а Ягодка наша… Девочка, ну иди сюда, никто тебя не обидит! Иди ко мне, сладкая моя. Не идёт, зараза!
— Медведи зимой спят, — сообщила Ленка.
— Так то дикие, — пояснил бывший водитель и нынешний Ягодкин опекун. — А наша же не пойми что. У неё не как у других, считай, всю жизнь при людях прожила. И куда её теперь? В зоопарки не берут, там такого добра своего хватает, а в лес её… Эх, ма! И зачем ты к ней в вольер попёрлась, девка? Видно же, что закрыто!
— Там не закрыто было! — тоненьким голоском запротестовала Старообрядцева.
— Серьёзно, Мирон, ты бы хоть табличку повесил, — примирительно предложил Макс.
— Табличку, табличку, — проворчал бородатый. — Под ноги никто не смотрит. Видно же, медведем всё натоптано. Или мне, может, на Тимура тоже табличку навесить, чтоб с кошаком Васькой не перепутали?
— Тимур — это кто? — уточнил Петров.
— Тигр, кто ещё? — изумился Мирон. — В капкан попал, лапу ему перебило, он уж старый, не выживет с такой лапой. Да у нас тут целый зоосад, Макс Лексееич. И рысь есть, волков вон целый загон. — Ленка, тихо пискнув, намертво вцепилась в дерево. — Олешки тоже, лосиха. На прокорм куча деньжищ уходит. Спасибо добрым людям, помогают.
— Лен, слезай, — хмуро приказал Макс. — Или прыгай, поймаю. И от врагов прикрою.
— Если спрыгну, — ещё мрачнее пообещала Ленка, — то тебя уроню.
— Ты теперь там жить собралась? Гнездо вить?
Отвечать на такое Старообрядцева не посчитала нужным, только наконец решилась поднять руку, чтобы сдвинуть проклятый капюшон, который совсем свет застил, да не рассчитала, равновесие потеряла, подошва поехала по обломку сучка…
В общем, само собой так получилось, что Ленка прыгнула. И опять неудачно, не удержалась на ногах, пихнула плечом Макса, как и обещала, повалив его в сугроб, сама плюхнувшись сверху. Петров на это ничего не сказал, даже не чертыхнулся, только коротко вякнул, когда Ленкин локоть ему подвздох заехал. Лежал себе, полуприкрыв глаза: то ли Старообрядцевой любовался, то ли в обмороке пребывал.
— Эй, ты живой? — спросила Лена шёпотом.
— Нет, — ясно и чётко ответил Макс, но не пошевелился.
— Тогда слезь с меня.
— Хорошая вещь, логика, — протянул Петров, повозился под ней, устраиваясь поудобнее, закинул руки за голову, как на пляже. — Вообще-то, это ты на мне лежишь.
— Да?
— Точно тебе говорю.
— Ну ла-адно… — протянула Ленка, не сообразив ничего умнее.
— И откуда ты такая взялась, а?
— Из Мухлово.
— Это которое за Серебрянкой, что ли? — громко, даже слишком громко спросил над ними Мирон. — На том берегу? Километров десять отсюда будет, да? Я вот сразу понял, что ты нашенская, из местных. Сибирячку-то издалека видать. Не то, что ваши городские замухрышки, кожа да кости, плюнуть некуда, промахнёшься. А тут красота!
— Это точно, — с удовольствием подтвердил Макс. — Красота. Весомая такая.
Ленка, до которой не сразу дошло, что он имеет в виду, вскочила, как ошпаренная. Вернее, попыталась вскочить, но чудеса явно закончились, потому она, толком так и не поднявшись, села в сугроб.
***
Интересно, почему извиниться для любого мужика — это даже не к горлу нож, а к самому ценному, совсем уж неприкасаемому? Вот был в Мухлово случай, поругались как-то дед Светлов с бабкой Любой. Ну как поругались… Да тогда Светлова никто ещё дедом и не величал, а всё больше Стёпкой звали, да и бабка Люба для всех Любаней была. В общем, давно дело приключилось.
Хороводился тогда Стёпка с Любаней, дело к свадьбе шло. Но чёрт приворожил, выдали Светлову, как передовому трактористу, премию в размере ящика ямайского рома. Вернее, выписали спецталон, чтоб его в сельпо отоварить, а там кроме этого самого рома, серых макарон да лопат и нет ничего. Стёпка, конечно, взял, что дают и, понятно, употребил по назначению. А употребивши, захотел любимой сюрприз устроить.
И ничего умнее в его облегчённую ямайским продуктом голову не пришло, как спереть у собственной матери козу, да пустить Любане в полисадник. Мол, встанет дева поутру, глянь, а у неё под окнами коза — штука в хозяйстве полезная, да ещё будто с неба свалившаяся. Потом-то, конечно, Степан признается: его презент. Вот радости-то будет!
Дурное дело не хитрое, козу Светлов с собственного двора свёл, даже бантик на неё капроновый навесил, ленточку-то он тоже спёр, конечно, у сестрицы Аньки, которая в ту пору ещё в школу ходила. Да и пропихнул животину через штакетник любимой в палисадник, коза только мекнуть успела. Попутно, правда, три штакетины с корнем вывернул, но это же такие мелочи!
Беда в том, что в ямайском угаре позабыл Стёпка: папаша Любанькин, мужик суровый, спускает на ночь злющего кобеля. Ну и получилась ситуёвина: лежит себе пёс, одним глазом спит, другим врагов отслеживает, а тут, и впрямь, будто с неба, ошалевшая коза. «Ого!» — сказал кобель. «…!» — определилась коза и дунула прямиком в огород.
В общем, пока Любанька с родителями да соседями — и ближними, и дальними — проснулись, пока сообразили, в чём дело, пока отловили пса, а потом уж козу, успевшую на крышу сараюхи от страха вскарабкаться, весь огородный урожай оказался уничтожен под корень, а попросту вытоптан сначала лапами да копытами, а потом уж ловцами.
Ясно, что ни о какой любви меж Светловым и Любаней с тех пор речь не шла, наоборот, меж ними такая вражда началась, что хоть рядом не стой. И Стёпка, уж став дедом, всё повторял: «От бабы, личности неблагодарные! Я к ней со всей, можно сказать, душой, а она ж меня ещё и совестит!»
Рано ли, поздно, но пришла пора бабке Любе на тот свет отправляться, то есть помирать она собралась. Честь по чести, сама лежит в свежей постели просветлённая, на всё готовая, зять в город смотался, гроб привёз — дорогой, не самодельный. На радостях решил раскошелиться, что ли? Снохи тихонько подсчитывают, сколько на поминки самогона нужно, хватит ли своего или по соседям пойти придётся?
И тут является дед Светлов, совесть его заела. Помялся у одра бывшей возлюбленной, повздыхал, да и говорит: «Ну ладно, твоя взяла, виноват я». Бабка Люба как вскочит: «А я что говорила!» — вопит и чуть ли не в пляс пускается, передумала помирать. Степан, конечно, в отказ, мол, не было такого, ничего не признавал и прощения не просил, свидетелей нету. Одно хорошо, живёт бабка Люба и с тех пор даже не болела ни разу, ждёт, наверное, когда дед Светлов снова извинится, теперь уж при свидетелях.
Вот и Макс явно был из таких, которые лучше удавятся, чем прощения попросят, но Ленка-то обиделась всерьёз. Вернее, не обиделась, чего на правду обижаться, и впрямь ведь не пушинка, но заделала её шуточка, прямо садись да реви, хотя с чего бы, раньше ещё и не так проезжались. Потому Старообрядцева старательно делала вид, что ничего такого и не произошло.
Но никак не получалось. И вроде бы солнышко светило, снег сверкал, Ягодка из своей засады выбралась, глодала банку сгущёнки, выданную от щедрот Мироном, вечером уже Новый год наступит, а радости никакой. Макс бродил хмурый, поглядывает исподлобья. А ему-то чего? Буркнул: «Ну извини, неудачно пошутил» — и всё.
Обед, включающий в себя не только очередной диет лист, но самый настоящий расстегай с вкуснейшей рыбкой, прямо тающий во рту, с жизнью не примирил, Ленка всего-то два кусочка и съела и то без аппетита. Но это конечно, после ухи, салатика с капустой, пюрешечки с котлеткой, размером с подмётку, и двух стаканов клюквенного компоту.
— Ты и вправду из этих мест? — спросил Макс, наверное, чтобы просто не молчать.
— А мы где? — попыталась внести ясность Старообрядцева, кроша третий кусок дивного расстегая. Петров в ответ неопределённо повёл плечом. — Наверное, нет. До моего Мухлова от нас три часа на машине, на самолёте лететь не надо. Сколько их всяких, Мухловых-то?
— Ясно, — кивнул Петров и снова замолчал, прихлёбывая из хрустального стакана в серебряном подстаканнике рубиново-чёрный чай. Правда, молчал он не долго. — Лен, пойми, пожалуйста, — сказал вдруг ни к селу, ни к городу, но смертельно серьёзно, при этом глядя мимо девушки в окно. — Я не женюсь, точка. Вопрос обсуждению не подлежит. А с тобой по-другому не получится.
— Почему? — подумав, всё-таки спросила Ленка, увлечённо складывая из крошек расстегая башенку.
— Почему не получится или почему не женюсь? — усмехнулся Петров, вот просто слышно было, как он усмехнулся. — Потому что не по мне все эти счастливые ячейки общества и радости быта.
— А вы пробовали?
— Чего я только не пробовал.
— И жена у вас есть?
Ленка украсила макушку хлебной горки кусочком рыбы и башенка развалилась. И очень хорошо, можно заново собирать.
— Жены у меня нет, не было и никогда не будет, — огрызнулся Макс, раздражаясь. — Твои личные качества тут ни при чём, не обольщайся. Просто я ненавижу долги. А такие не понимаю совсем. Вот банку я должен проценты выплатить — это понимаю. Отгрузить товар вовремя, поставщику заплатить, тоже понимаю. Государству должен, иначе оно меня возьмёт за… Накажет, в общем. Но почему я должен в свои выходные ехать к тёще на огород или там тащиться на какое-нибудь суаре, которое мне никуда не упёрлось? Почему я должен ублажать какую-то… женщину? Ради секса? Проще заплатить и не париться. Почему, в конце концов, я должен не разбрасывать носки по комнате, если это, чёрт побери, моя комната и мои носки?!
— Вам нравится в свинарнике жить? — тихо уточнила Ленка.
— Нет, не нравится. Но я хочу иметь возможность делать то, что хочу и тогда, когда хочу. Приспичит, уберу. Домработницу найму, в конце концов. Но не понимаю, вот хоть убей, почему я должен-то?
— А жена, значит, должна?
— Да в том-то и дело, что никто никому ничего не должен! Но не получается. Поэтому к чёрту!
— А дети?
— Они-то мне зачем, Лен? — Макс так резко поставил стакан на стол, что стекло звякнуло о серебро. — У меня уже есть всё, что нужно. Работа и… Ну да, работа! Я даже в отпуске бывать не умею. Три дня сплю, а потом становится скучно, хоть вой.
— Поэтому вы плаваете с акулами?
— Да, именно поэтому. И, кстати, не понимаю, почему я не должен этого делать, если у меня… отношения.
Слово «отношения» Петров выговорил с таким отвращением, будто от него на самом деле дрянью какой несло.
— Всё ясно, Максим Алексеевич, — кивнула Ленка, — не надо кричать.
И встала. Ну а чего ещё? И впрямь же всё ясно.
***
Синичка вела себя точь-в-точь как певица Степашка на сцене: подпрыгивала на тонких ножках, перескакивая по ветке, пушила жёлтую грудку, поворачивалась то одним бочком, то другим, хитро поглядывала глазом-бусинкой, в общем, всячески старалась понравиться. Но, наконец, устала или номер её закончился, а, может, просто обиделась на невнимание, тряхнула крылышками, насмешливо свистнула, да и упорхнула, обдав напоследок целым облаком снежной пыли.
Ленка тяжко вздохнула, отряхнув варежкой опушку воротника.
Прав всё-таки дядюшка Михал Сергеич, она удручающе глупа, потому и ангел не спешит ничего исполнять. Нет, она никому никогда не завидовала, не потому что нельзя, просто характер такой. И зла по большому счёту не желала, так, по мелочи, вроде как вредному покупателю вслед подумать: «Чтоб тебе пусто было!». А вот стыдного сделала много, начнёшь считать, отчего щёки сами собой горячими становятся, так замучаешься: мать одну бросила, навещает хорошо, если раз в год, а созванивается раз в месяц, чаще уж очень дорого. С Виталькой связалась — стыдобища, потому ни маме, ни Оксанке его не показывала, только Светланка и видела. Живёт себе, будто и вправду до сих пор хочет на актрису поступить, хотя в последний раз даже и не готовилась, пошла на экзамены, будто от кого-то отмазывалась, а домой не возвращается, потому как стыдно. И жить так стыдно, и в Мухлово ехать, ничего и не добившись. А если покопаться, то перед ангелом тоже стыдно, ведь придумала себе мечту, чтоб было словно в кино.
Действительно же хотелось как в кино и не как у матери, только себе и всем врала про актрису. На самом же деле мечталось, чтоб дом и не избуха какая-нибудь, не халабудка, а справный, из кирпича, может, даже в два этажа, а больше зачем? Но чтоб обязательно цветы в палисаднике, в саду яблони-вишни, сирень крыжовник ещё и гамак. И чтоб обезьянка с круглой мордахой, а когда та подрастёт, ещё одна, сначала маленькая, потом побольше, уже подращенная. И в доме салфеточки вышитые — она же вышивает красиво — на кухне чистота с порядкам такие, что солнце купалось бы в начищенных сковородках-кастрюлях, чтоб пахло бы свежим печивом и кофе, Ленка очень любила запах кофе. И чтобы самый главный, самый важный человек, который когда-нибудь обязательно сказал: «Как же хорошо дома!» А потом, когда обе обезьянки совсем большими станут, чтоб маленькая пекарня, чтобы продавать людям не промёрзшие до звона овощи, и не подванивающую рыбу, а булки и пироги, пахнущие счастьем, её счастьем — домом, свежим печивом и немножко кофе.
Вот такая глупейшая глупость, завиральная мечта. Только Старообрядцева о ней сама не догадывалась, лишь сейчас поняла и за собственный идиотизм стыдно так, что слёзы на глаза наворачиваются. Прав дядюшка: «Елена, ты удручающе глупа!».
А он… От него Ленка никогда не услышит, что дома хорошо, потому как не нужно ему ни вишен с яблонями, ни вышитых салфеток. И плевать ему, что Лена не только вышивает классно, но и шьёт, варенье варить умеет, огурцы солит не хуже мамы, а за пирогами её все соседки приходили и за луковицами тоже, таких лилий, как у неё, ни у кого в Мухлово больше не было.
Ничего ему не нужно.
Она бы ему никогда не сказала: «Ты должен!» А зачем? Зачем ссориться, если быть вместе — это уже праздник и счастье, к тому же и случающийся не так часто? Ну не поехал бы он к маме в Мухлово и что? Сама не доберётся, что ли? К тому же он всё равно бы следом прикатил, потому как соскучился. По-другому же не бывает, ведь если по-другому, то кому оно в самом деле нужно?
Ленке не нужно. Но у неё и не будет.
Старообрядцева потрогала еловую лапу, будто руку пожала. Пух с варежки немедленно прилип к иголкам и это почему-то показалось смешным.
— Ревёшь? — сердито спросили сзади, но совсем не неожиданно, хотя она даже шагов не слышала. Лена помотала головой, не оборачиваясь. — Я забыл, валькирии не плачут.
— Я не валькирия.
Макс помолчал, а потом выдал:
— Я ненавижу, если мне звонят не по делу, особенно когда я на работе.
— Знаю, Элиза Анатольевна никогда не звонит.
— И ненавижу, когда меня расспрашивают о работе, особенно дилетанты. Ненавижу, когда пытают, где я был. Терпеть не могу, когда роются в моих вещах, особенно телефоне и компьютере.
— Зачем?
— Зачем что?
— Зачем спрашивать, где ты был?
— Ещё я ору.
— Это мы в курсе.
— Я коньяк люблю. Бывает, что и напиваюсь. Иногда мы с мужиками ходим…
— В баню?
Ленка, наконец, обернулась. Физиономия у Петрова, конечно, была хмурая, глаза бровями занавешены, нос длинный, даже короткий хвостик волос очень решительный и до чёртиков мрачный.
— В баню тоже, — кивнул Макс.
— С девочками?
— Сказал же, с мальчиками!
— Вы с мужиками ходите в баню с мальчиками? — тяжко изумилась Ленка.
И, конечно, заработала такой взгляд, что кого потрусливее пробрало бы до печёнок.
— Я не умею сюсюкать, — сообщил Макс.
— Разбрасываешь по дому носки и ещё у тебя Степашка.
— Так, — процедил Петров, покачался с носка на пятку, скрипнув снегом и повторил: — Так. При чём тут она?
— Она при тебе, разве нет?
— Нет.
— А как?
— Что как, Лен? — Макс почесал большим пальцем бровь. — Кстати, оправдываться я тоже ненавижу. На мамином юбилее Лёля пролила на платье коктейль. Вернее, я её толкнул, и она пролила… Ну если уж совсем серьёзно, встала так, что не толкнуть я её не сумел бы.
— И ты повёз её к себе домой, чтобы отстирать платье?
— Она живёт где-то за городом, у чёрта на куличках, а мне с утра нужно было на работу. Да и, знаешь, есть такая поговорка: «Легче дать, чем объяснять, почему не дала».
— И ты… дал?
— Если ты не в курсе, то у меня в квартире всё, как у больших, спальня для гостей тоже имеется, — совсем уж насупился Макс. — Вот и ночует, прячется от своего «большого человека». Мне она не мешает.
— Она к тебе даже не приставала? Мне правда просто дико интересно! — Ленка от переизбытка искренности даже варежки к груди прижала. — Честно-честно!
— Ленка! — прикрикнул Петров, но тут же снизил тон. — Меня такие Лёли перестали интересовать ещё лет пятнадцать назад. Слишком дорого обходятся. И морально, и материально.
— Так ты жмо-от! — догадалась Старообрядцева.
— Просто не люблю переплачивать непонятно за что. Кстати, — как-то неловко добавил Макс. — Ты бы отправила матери смску, сказала б, что подарок понравился. Она рада будет.
— Какой подарок? — ничего не поняла Ленка.
— Ну джинсы и ещё этот… Я тебе в сумку положил. Тебе идёт. Особенно… — совсем уж через силу выдавил Петров и изобразил у горла что-то эдакое, наверное, свитер.
— А-а… — протянула Старообрядцева и тут же, опомнившись, зачастила. — Я поблагодарю, конечно! Мне и вправду очень, очень понравилось! Элиза Анатольевна так угадала! Я на самом деле…
— У меня тоже есть… — начал было Макс и наглухо замолчал, рассматривая дали.
— Подарок? — наконец, догадалась Ленка шёпотом. Петров лишь кивнул в ответ, по-прежнему созерцая лес. — Макс… То есть, Максим Алексеевич… А можно его под ёлку положить, чтобы потом… Ну, в полночь…
Петров соизволит-таки на неё посмотреть и взгляд этот, мягко говоря, был очень странным, совсем непонятным. Наверное, он тоже подумал, что Ленка удручающе глупа.
— Хочешь на тигра посмотреть? — спросил совсем про другое. — Только с условием, в вольер к нему ты не полезешь.
— Очень хочу! — с облегчением выдохнула Старообрядцева.