Говорят, если звёзды зажигаются, то это обязательно кому-нибудь нужно. Правда, Ленка не очень понимала, при чём тут нужность, можно подумать, эти самые звёзды спрашивают, зажигаться им или нет, они же сами по себе, а люди сами по себе. Ну да не суть, чай, не дурак такое придумал, значит, своя сермяжная правда и тут есть. А вот если смысл в том, что звездени вламываются в твою квартиру с утра пораньше и нужно ли это кому, кроме, понятно, самих звёзд? Вот Старообрядцева без эдаких сюрпризов точно бы обошлась.
— Ну и чего уставилась? — недобро усмехнулась Степашка.
— Любуюсь, — призналась Ленка и меланхолично почесала щиколоткой левую лодыжку, раздумывая, стоит ли сразу дверь захлопнуть, да ещё и коленкой поддать или всё-таки попросить негаданную визитёршу отойти хоть на шаг, а то уж слишком близко к порогу стоит, может и поймать аккуратным носиком створку.
— Налюбуешься ещё, — щедро пообещала певичка. — Впустишь, что ли, или нет? Только не говори, что не одна.
— А если так?
— Да кто у тебя может быть? — поджала блескучие губки Степашка, — не старпёр же твой. Знаю, что ты его в санаторий оздаравливаться отправила и даже знаю в какой. Давай, поговорить надо.
— Мне с тобой разговаривать не о чем.
— Зато мне есть о чём, — категорично отрезала красотка и, не слишком церемонясь, оттеснила Ленку плечиком, да так решительно, что та невольно в сторону подалась, хоть и была едва не на голову выше, да и вообще, из Старообрядцевой можно было пару таких вот Степашек слепить, ещё и на заготовку третьей бы осталось.
Да, права мама, наглость на самом деле даже не второе, а главное счастье.
— Куда идти? — осведомилась певица, оглядываясь с таким призрением, будто не в приличную квартиру попала, а на помойку.
— Кухня там, — сдалась Ленка.
— Спасибо, что не в сортир приглашаешь, — скривилась красотка и пошлёпала, куда сказали.
Даже сапоги не сняла. Хотя, говорят, в Европах и Америках разуваться в гостях не принято, но ведь у них там зимой дорожки песком с солью не посыпают. Опять же, например, в Японии даже перед входом в туалет тапки переобувают, почему бы с них пример не брать?
— Чаю нальёшь? — спросила Степашка.
— Нету, — развела руками Ленка, вставая у подоконника.
— Да и чёрт с тобой, — певица провела беленькой кожаной перчаткой по табуретке, внимательно изучила, что на ладони после проверки осталось, то есть ничего, и решилась-таки сесть. — Мне с тобой тоже общаться радости мало. Давай чётко и ясно, сколько тебе для счастья надо?
— Чего сколько мне надо? — осторожно уточнила Старообрядцева, наматывая кухонное полотенце на кулак.
— Пять штук хватит?
Ленка подумала и размотала полотенце.
— Пять штук чего? — спросила ещё осторожнее.
— Тугриков, — фыркнула Степашка, — китайских.
— Вообще-то тугрики в Монголии.
— Не придуривайся, — опять поморщилась красотка. Кстати, мины у неё выходили странными, губы то кривились, а вот лоб с бровями не двигались совершенно, зато щёки натягивались, будто резиновые. — Я тебе даю пять штук евро, а ты мне ключи от квартиры старухи. Не насовсем, не бойся, через час обратно их получишь.
— Старух много, — протянула Ленка, снова наматывая полотенце, и исподтишка рассматривая Степашку.
Ну точно, певичка явно успела уже справить своё шестнадцатилетние, причём как минимум дважды. Впрочем, у каждой женщины свои секреты.
— И у тебя от каждой ключи? Кончай придуриваться, — Степашка хлопнула ладонью по столу. — Хочешь заработать, гони ключи от Элизиной квартиры.
— Не хочу, — ещё подумав, призналась Старообрядцева. — В смысле, заработать не хочу.
— Ты издеваешься, что ли? — почти прошипела красотка.
Ленка опять немножко подумала и кивнула, а певица аж задохнулась, совсем по-рыбьи шлёпнула пухлыми губками, вытаращила глаза, покраснела, очень некрасиво, пятнами и… сникла, так ни слова и не сказав. Видимо позабыв про убогость обстановки и больше не боясь испачкать белую шубку, оперлась локтями о кухонный стол, ткнулась лбом в сцепленные замком руки.
— Мне нужно найти эти долбанные бумаги, — выговорила глухо. — Иначе хана.
— Теперь уже не драгоценности, а бумаги? Большой человек снизил ставки? — поинтересовалась Ленка совсем не ехидно и почти без язвительности, ну, может, чуть-чуть подпустив яду.
— Да чтоб ты понимала, — огрызнулась красотка, но получилось у неё как-то так, что Старообрядцева отложила измочаленное полотенце на подоконник, села напротив, накрыла тесно сплетённые пальцы Степашки ладонью.
— Может, расскажешь всё толком? — предложила Лена негромко. — А там придумаем, как быть. Что за бумаги-то? Доверенность?
— Да какая доверенность! Я сама толком не знаю, какие-то документы… Всё из-за старухи этой, чтоб она сдохла! Слушай, у тебя водка есть?
— Водки нет, а чаю сейчас сделаю. Ещё рогалики остались, с малиновым джемом. Будешь?
— Какие рогалики? — певица выпрямилась, усмехаясь совсем невесело. — Да мне стоит только посмотреть на булку, как жопа расти начинает. Исключительно здоровое питание, сбалансированные белки с углеводами, долой глютен.
— Кстати, а что такое этот глютен? — спросила Ленка, ставя чайник на огонь. — Вот всегда интересно было, да спросить забывала.
— Да фигня из зёрен, — как-то очень обыкновенно, совсем по-человечески отмахнулась Степашка. — Короче, что из муки сделано, того в рот брать нельзя.
— Даже хлеба, ну хоть чёрного? — изумилась Старообрядцева. — Как же без него-то? Не наешься же.
— По тебе-то сразу видно, не голодаешь, — опять скривилась Степашка.
— Каждому своё, — пожала плечами Лена, накрывая заварочный чайник собственноручно пошитым колпаком в весёлых горохаха и бантиках. Певица пробормотала что-то смахивающее на: «Какая пошлость!» — и отвернулась, видимо, сил у неё не было на такую красоту смотреть. — Так что там с бумагами, Оль?
— Я Лёля! — зло процедила красавица. — Лёля! Сложно запомнить?
— Да хоть Маня, — покладисто согласилась Ленка. — Никаких ключей я тебе не дам, конечно. Кстати, квартира Элизы Анатольевны теперь на сигнализации, Гамлет Натанович озаботился. И код, понятно, не скажу, а его знаю только я, он каждый раз меняется. Так что ты мне просто расскажи, что и как, а там чего-нибудь придумаем.
— Чего ты придумать можешь, корова?
Это Старообрядцева комментировать не стала, просто разлила чай по чашкам, достала подогретые рогалики, вазочку с маминым вареньем, сливочное масло, хоть и не деревенское, но тоже хорошее, и снова уселась на табуретку, проникновенно глядя на певицу.
— И чего ты на меня вылупилась? — рявкнула красотка.
— Жду.
— Чего ты ждёшь?
— Когда ты о своих проблемах расскажешь.
— Да что ты о моих проблемах можешь знать? — взвизгнула Степашка и оттолкнула от себя чашку.
Только что заботливо заваренный Ленкой чай, выплеснулся через край щедрой волной, залив стол. Вот только полы в старой дядюшкиной квартире были тоже старыми, а оттого неровными. Под ножки мебели даже приходилось туго свёрнутые газетки подкладывать, чтобы не шаталась, правда, помогало это мало. Поэтому горяченная лужа разлилась ручейками, да и потекла на Степашкины коленки, обтянутые тонкими чулочками. Красавица взвыла, вскочила, снеся табуретку, и разревелась белугой.
***
Оказалось, успокаивать истерящих певиц — дело посложнее, чем животину из болота вытаскивать. Конечно, с бегемотами Ленке раньше дела иметь не приходилось, а вот Тетьмашину корову Аиду из трясины, оставшейся после разлива Мухлоньки, тянули всем селом и если бы не Колька со своим трактором, и не вытянули бы, да и так замаялись все. А сейчас Старообрядцева с большим удовольствием променяла б рыдающую Степашку на застрявшую Аиду и даже бодливую Зорьку Красновых.
Успокаиваться красотка никак не желала, ревела, захлёбываясь, с волчьими подвываниями, стучала зубами о край подсунутого Ленкой стакана с водой, саму её, лезущую обожжённые колени хоть полотенцем промокнуть, отпихивала, и говорила, говорила. Правда, Лена мало что разбирала, певицины икота со всхлипами мешала. Ясно, что во всём виноват её дед — не Старообрядцевой, а Степашкин — потому как у него деньжищ куча, а им, то есть Лёле и её родителям, дед ни копеечки не давал, на что-то рассердившись, гад такой и эдакий и дальше чистейшим матом. И когда несчастную будущую певицу из школы за что-то вышибли — за что, осталось непонятым — «бабок» не дал, пришлось страдалице в медучилище идти, за старухами судна таскать. Дальше было снова неразборчиво.
В общем, устала Ленка и замучалась, а замучавшись, разозлилась так, что… Короче говоря, на неё снова «накатило», Старообрядцева отставила наполовину выпитый, а наполовину разлитый стакан, присела перед бьющейся Степашкой на корточки, да по-простому, по-деревенски, отвесила ей хорошего «леща».
— Сдурела? — неожиданно спокойно, а, главное, без всяких всхлипов, спросила певица. — Тебя прямо здесь урыть?
— Умоешься? — вынесла контрпредложение Лена.
Степашка утёрла нос некогда белым, а теперь разноцветным от помады, туши и бог знает чего ещё рукавом шубки, но промолчала.
— Как же ты из медучилища в певицы-то попала? — Старообрядцева уселась прямо на пол, сложив ноги по-турецки. — Я вот пробовала в актрисы, не получилось.
— Потому что ты дура, — припечатала Степашка и длинно всхлипнула. — Дед расщедрился, когда мама умерла, он же мамин отец. «Свою голову я тебе не приставлю, Олечка!» — скроив жуткую физиономию, передразнила кого-то певица. И хорошо, что певица, а не актриса, потому что получилось у неё ни на что не похоже. — «Хочешь задницей трясти, воля твоя, Олечка. Только больше не влипай никуда!» Козёл!
— А куда ты влипла?
— Да куда я только не влипала, — устало вздохнула Степашка, снова утираясь рукавом. — А теперь шаг в сторону — расстрел. Конечно, кошелёк-то у него.
— Сейчас-то зачем тебе его деньги? Ты же уже… того, — Ленка неопределённо покрутила пальцем.
— Это ты того, дура деревенская! Знаешь, сколько надо, чтоб хоть во втором эшелоне крутиться? — вызверилась Степашка. — Каждый клип ни один десяток штук стоит и не тугриков, между прочим. За всё плати, за эфиры плати, за ротацию плати! А нет ротации[1], так тебя и не знает никто! Надо ж из каждого утюга петь, а то мигом забудут.
— Я думала, это вам платят…
— Ага, платят! Догонят и ещё раз заплатят! Много я заработаю за то, что задницей потрясу в клубе «Ночной Задрипинск»? Да ещё девок развелось, как собак нерезаных! Сами соплюхи, но тоже с сиськами, письками и задницей! Пойди, поконкурируй!
— А талант? — эдак ненавязчиво спросила Ленка.
— Ты совсем дура, да? — с жалостью уточнила Степашка. — Это же шоу-бизнес, детка. В нём за картинку платят. Может, у них, в Америке, и за талант, а у нас… Чтобы в топ выбиться, немереные «бабки» нужны. А где их возьмёшь? Вот и приходится перед дедом стелиться. Если я эти траханные документы не найду, то хрен мне, а не деньги на клипак.
— Да что за документы-то?
— Не знаю я! — красотка вскочила, едва не пнув Ленку, метнулась к окну, обратно, чуть не снеся мойку, застыла посередь кухни, вцепившись в волосы. — Не зна-ю! И дед толком не знает. Ему эта старуха, Элиза которая, позвонила, сказала, что есть какие-то доказательства, что дедова мать ювелирку спёрла или типа того, а, может, вообще кого-то грохнула. Он тоже особенно в подробности не вдавался. А что за доказательства, непонятно. Дед про какие-то эвакуационные списки говорил, вроде по ним вычислить можно. Не знаю, короче, но документы точно старые, понимаешь?
— Это-то я понимаю, — послушно покивала Старообрядцева, глядя на Степашку снизу-вверх. — Только зачем они твоему деду? Дело-то действительно древнее, какая разница, откуда эти украшения взялись?
— Ага! Это тебе никакой разницы, — хрипло хохотнула Степашка, — а ему очень даже разница есть. Дедуля-то всем плетёт, мол, он из потомственных аристократов и цацки фамильные, от предков достались. А тут окажется, что его маменька их спёрла! Прикинь, какой скандал будет?
— Честно говоря, не совсем прикидываю. Он у тебя кто? Претендент на трон Романовых?
— Он у меня ба-альшой человек, целый господин Сапунов, — скривилась певица. — Председатель дворянского собрания и депутат, ратующий за меценатство. Ты бы его послушала, вот кто поёт-то соловьём. Старикам надо помогать, особенно ветеранам, у него ж родители рука об руку всю войну прошли! Дворяне должны заботиться о простых людях, как это предки делали! Фабриканты обязаны строить храмы с музеями! Тьфу, его послушаешь, так уши вянут!
— Поня-атно, — глубокомысленно протянула Ленка, раскачиваясь, ухватившись за собственные щиколотки. — Репутация дело такое…
— Так ты найдёшь эти чёртовы документы? — даже и не спросила, а, скорее, потребовала Степашка. — Иначе мне кирдык, понимаешь?
— Я поищу, — пообещала Старообрядцева, точно знающая, что никаких документов в природе не существует. — Давай так, услуга за услугу. Ты как на юбилее Элизы Анатольевны очутилась?
— Как-как! — немедленно окрысилась красавица. — Ногами пришла. В смысле, на машине приехала.
— Ладно, переформулируем вопрос, — Ленка потёрла лоб. — А зачем ты туда приехала? Вроде не твой формат.
— Ну, я с Максюшей давно уже познакомится хотела, а тут такой повод, — мечтательно мурлыкнула красотка. — Слушай, у тебя здесь зеркало есть вообще? Я, наверное, фиг знает на что похожа. Где у вас ванна?
Ленка рукой показала где, поджала ноги, пропуская красотку мимо себя, и почесала бровь.
— А зачем тебе с Максом знакомится? — крикнула вслед певичке.
— Ну ты совсем, что ли, дура? — не очень разборчиво за шумом хлынувшей из крана воды, но уже привычно, откликнулась Степашка. — Он же такой мужчина, та-акой…
— Какой? — сама у себя спросила Ленка.
— Я в него сразу втрескалась по уши, как только увидела, представляешь?
— И где ты его увидела?
— Не помню, где-то. Да на тусовке какой-нибудь, где ещё? А тебе-то зачем?
— Да вот хочу научиться цеплять та-аких мужчин.
— Ну-у, тебе это не грозит, — вынесла вердикт вышедшая из ванны Степашка, — не твой уровень. Значит, ты мне звякни, как бумаги найдешь. О’кей?
— Хоккей, — согласилась Ленка, не вставая с пола.
И вот вопрос: кто тут на самом деле дура? Или просто некоторые считают себя настолько умнее и хитрее окружающих, что даже не подозревают о наличии мозгов у других?
***
Всё-таки быть одной — это очень грустно, особенно вечером, когда окна заливает чернильная темнота, не столько разжиженная, сколько сгущённая пятнами освещённых окон дома напротив. Остаётся лишь смотреть на них и завидовать: у тех, кто за этими окнами, всё наверняка хорошо, ужинать собираются, а потом пить чай и вместе телевизор смотреть. Может, кто-то даже ссорится легонечко, просто так, от дневной усталости, не понимая, насколько это здорово, гораздо хуже, когда и поругаться не с кем. Сидишь в пустой квартире и мерещится, будто в комнатах холоднее стало — и это тоже от одиночества, а ничего не поделаешь, даже позвонить некому. С Элизой Анатольевной сегодня уже говорила аж два раза. Дядюшка трубку принципиально не берёт, дуется, что неблагодарная племянница услала «к чёрту на кулички, чтоб там его окончательно угробили», то есть в санаторий, на свежий воздух, к диетическому питанию, лечебным процедурам и подальше от дома, где стало как-то слишком уж неспокойно. Маме звонить — только тревожить, она сразу поймёт, что с дочкой неладное творится. И Светланке не до подруги, у неё сейчас самый разгар рабочего дня, вернее начало рабочей ночи. А до Макса не дозвонишься, хоть узвонись.
Вот и броди от окна к окну, смотри на чужой свет, кутайся в кофту, да вздыхай усталой лошадью от жалости к себе, такой всей неприкаянной. Хочешь, по дядюшкиной квартире слоняйся, хочешь, по Элизиной, даже по Максовской можно, ключи есть, только в неё Ленка зайти так и не решилась, побоялась, сама не понимая чего. А ведь, наверное, стоило бы сходить, хоть проверить как там… Ну, выключен ли газ, например. Нужное же дело, вдруг действительно плита подтекает? Так и до беды недалеко!
Поняв, что у неё есть важное, нужное, а, главное, срочное дело, Старообрядцева заторопилась, так заспешила, что надела правый ботинок на левую ногу, а потом долго притоптывала на пороге, не понимая, чего это так неудобно. Пришлось переобуваться, порыкивая от нетерпения, а по лестнице Ленка взлетела, перепрыгивая через две ступеньки: газ дело опасное, за ним глаз да глаз нужен!
Только у самой петровской двери она притормозила, сообразив, что за квартирой и без неё есть, кому приглядеть, той же Степашке, например. Лена помялась, ногой поправив коврик, до ужаса похожий на газонную травку и, наконец, сообразив, нажала на кнопку звонка. Там, с той стороны, по-прежнему было тихо, только после негромкой звонковой трели тишина стала какой-то напряжённой, настороженной, выжидающей. Старообрядцева задумчиво брякнула ключами в кармане кофты, обернувшись на пустой лестничный проём, сумрачный и загадочный под светом экономной лампочки.
— А ну пошла отсюдова! — раздалось грозное за дверью слева. — Ходют всякие, бутылки швыряют. Пошла отсюдова, говорю! Я уже в милицию позвонила!
— Да это я, тёть Нин, — отозвалась Ленка. — Михал Сергеича племянница, Лена.
— Ой, Леночка, — обрадовались из-за двери, загремели замки, и створка открылась на ширину предусмотрительно накинутой цепочки, показав любопытный старушечий нос, сучком торчащий из-под накинутой на голову вязаной шали. — Я тебя и не признала сослепу. А то смотрю, ходят тут и ходят, прям замучили.
— А кто ходит-то, тёть Нин? — уточнила Старообрядцева.
— Да кто ж их знает? Мне, чай, не докладываются, — неодобрительно поджала тонкие губы старушка. — Вот сроду такого не было, а теперь ужас сплошной и дикий. Давеча смотрю — ба-а! — на лестнице-то бутылка стоит, да пустая. Не иначе как бомжи в подъезд повадились, теперь ведь не отвадишь! Ты их не видала, Леночка?
— Не-ет, — протянула Ленка, не слишком успешно маскируя смешок под кашель. Просто Андрей со своей щегольской курточкой и чёлкой мультяшного злодея очень бы, наверное, удивился, если б узнал, что его с бомжом спутали. И поделом, нечего виски по чужим лестницам распивать. — А больше никто не ходил?
— Была, была. Девица какая-то была, вся из себя такая фря, к соседу шастала. Я его и спрашиваю: «Неужто, Максюш, жениться надумал?» А он мне и отвечает эдак со смешком: «Мне, — говорит, — тёть Нин, спокойствие дороже». А я ему: «Ну и правильно, такая-то что? Ни борщ не сварит, ни котлеток не навертит, одни каблучища и губища!». А он…
— Тёть Нин, а давно вы ту девушку видели? — совсем невежливо перебила Ленка, которой про губы слушать ну совсем не хотелось.
— Да уж давненько, — призадумалась соседка. — Понимаешь, дело-то какое, мальчишки, паразиты, залепили своей жувачкой глазок и теперь вот сижу, трясуся. А вдруг чего? Вон дядьку-то твоего чуть не пристукнули, не дай бог, ко мне придут, а тут и не видать ничего. Попробовала сама отковырнуть, да куда там, пакость заграничная намертво прилипла. Я внуку-то звоню, говорю: «Отдери, страшно ж!», а он мне: «Приеду, баб, как дела переделаю». Дела, вишь, у него, а ты тут сиди под дверью, трясись, бди. Вот молодежь пошла! А ты-то тут чего, Леночка?
— А меня Максим Алексеевич попросил цветы полить, — ляпнула убаюканная старухиной воркотнёй Ленка.
— Ну-ну, — явно не поверила тётя Нина, — цветочки, значит. Дело хорошее. А других-то девиц нет, не было, лишь фря та. Точно тебе говорю.
— Вот и хорошо, — буркнула себе под нос Старообрядцева, решительно доставая ключи. — Других нам и не надо.
Дверь бесшумно открылась в настороженную темноту. Ленка переступила порог, судорожно пытаясь вспомнить, где тут выключатель находится. Не вспомнила, конечно, потому как не знала, а ладонью нашаривалась лишь холодная стена. Девушка аккуратно прикрыла дверь, отрезая себя и квартиру от зыбкого подъездного полумрака и чересчур любопытного старушечьего носа, придерживаясь всю за ту же стену, шагнула к проёму, за которым синело голое, без штор, окно.
Что-то в комнате было не так, неправильно, только вот что, Старообрядцева сообразить не успела, потому как темнота вдруг вспыхнула ярким, белым, потолок. На котором мерцал блик уличного фонаря, резко и быстро поехал в бок и вниз, а собственные Ленкины ноги непонятно куда делись. И тут же ослепительно-белое загородило что-то огромное и чёрное, а перед этим чёрным поплыли зеленоватые точки и загогулины, смахивающие на червяков. Щеки коснулось холодное и твёрдое, нажало.
— Говори, где колье, сука, — прошипело громадное и холодное нажало посильнее, — а то без глаза останешься.
Ленка попыталась сообразить, о чём её спрашивают, правда попыталась, но ничего у неё не вышло, в голове будто колокол бил и затылок налился тяжёлым.
— Ну?!
Холодное, ставшее горячим, кажется, скрежетнуло по кости скулы и по щеке потекло что-то вовсе обжигающее. Старообрядцева подняла ладонь, чтобы отереть лицо, но по запястью ударило так, что рука отнялась по самое плечо, будто в неё зубную заморозку вкололи.
— Грабли убрала! — приказала чернота. — И говори, говори, тварь! Мне с тобой возиться некогда. Кончить бы тебя прямо сейчас, — громадное наклонилось совсем низко, почти к самому Ленкиному лицу, пахнуло свежестью и мятой. — Лезешь и лезешь, куда ты всё лезешь? Ну, говори!
— Ч-что? — проблеяла Ленка.
— Колье где?
— К-какое коль-е?
— Ах ты дрянь!
И вот тут до Старообрядцевой дошло, да так чётко, ясно и до конца, что даже под черепом звенеть перестало: сейчас её будут убивать. И, возможно, быстро это не закончится.
***
Ленка закрыла глаза всего на секундочку, не больше, а когда открыла, то ничего не поняла. Поморгала, даже зажмурилась, но яснее от этого не стало.
— Встать можешь? — хмуро спросил Макс.
— Нет, — честно ответила Старообрядцева, снова подняла руку — левую, правая так и осталась замороженной — потрогала колкую от изрядно отросшей щетины щёку. — Это ты?
— Это я, — совсем уж мрачно признался Петров.
Свет ночника бликовал в стёклах его очков, не давая рассмотреть глаза, да Ленке этого не очень-то и хотелось, она была уверена, что ничего хорошего для себя в них не разглядит.
— А почему ты в очках?
— Потому что у меня близорукость, — процедил Макс.
— А раньше был без очков, — задумчиво протянула Ленка.
— А раньше были линзы, — почти выплюнул Петров и куда-то пропал.
Старообрядцева закрутила головой, пытаясь понять, куда это он девался.
— Лежи смирно. Дай посмотреть, — рыкнуло откуда-то сверху и сзади и Ленкину голову обхватили тёплые, но очень твёрдые ладони, повертели туда-сюда не слишком ласково, даже в шее что-то хрустнуло. — Шишка, — вынес вердикт Макс, — здоровая.
— Где шишка?
— Лежи смирно, говорю, — прикрикнул Петров, — тут кругом осколки.
И снова пропал, теперь уже окончательно, позади даже пусто стало, а на душе тоскливо, ну точно у собаки, которую хозяин на даче забыл. Но Ленка всё равно почему-то послушно лежала, даже не пытаясь встать, только смаргивала невесть откуда взявшиеся слёзы.
— Не дёргайся, — приказал снова непонятно откуда взявшийся Макс и Ленкиному затылку стало жутко холодно, но так приятно, что Старообрядцева простонала тихонечко, прижалась головой к холодному, комковатому, а, заодно, скулой к тёплому — Петровскому запястью, и щекой к шершавому — рукаву его куртки.
— Ты вернулся? — помолчав, спросила Ленка.
— Четыре часа назад отпустили.
— Не-ет, — Старообрядцева поелозила затылком по комковатому, вытягивающему из головы звон и тяжесть. — Скажи, ты правда вернулся?
— Кажется, мне и деваться-то некуда, — вроде бы усмехнулся Макс.
Ленке, конечно, хотелось услышать совсем не это, но, тяжко вздохнув, она промолчала. Пока ведь и так хорошо. Ну или, по крайней мере, не совсем плохо.
— Лен, что ты хочешь, чтобы я сказал? — после немалой паузы — сердито, ну а как иначе? — спросил Петров.
— Что ты по мне скучал, — проскулила Ленка.
Наверное, шишка и впрямь была большой, а то с чего бы иначе вдруг язык сам собой болтать начал, не спрашивая хозяйкиного мнения?
— Я по тебе скучал, — совсем уж злобно подтвердил Макс.
— И что тебе было плохо без меня.
— Было плохо.
— Очень плохо?
— Детский сад! — вызверился Макс и потащил Старообрядцеву вверх, пристроил между собственных коленей, сам-то он на полу сидел, заботливо придерживая кулёк у её затылка, и сдёрнул очки. Почему-то без них его глаза оказались совсем рядом, гораздо ближе, чем в очках. — Мне без тебя было очень плохо, — рявкнул. — Совсем хреново. Ты мне снилась. Подробности нужны?
— Не-а, — помотала головой Ленка, понимая, что улыбаться сейчас всё-таки, наверное, не стоит и всё равно улыбаясь во весь рот. — Ты мне потом… покажешь, — прошептала Старообрядцева и, застеснявшись собственной смелости с развратностью, ткнулась носом в Максову шею.
— Во что я вляпался? — недовольно буркнул Петров ей в затылок. — Поедем весной в Киото?
— Это в Японии? А зачем мы туда поедем?
— Зачем весной в Японию люди ездят? Смотреть, как сакура цветёт.
— Запросто, — охотно согласилась Ленка. — А летом мы поедем в Мухлово?
— Зачем это? — насторожился Макс.
— Зачем люди летом в Мухлово ездят? С мамой знакомиться.
— Ещё и мама, — обречённо вздохнул Петров. — Знаешь, что самое забавное? Мне давным-давно это скучно, все эти сакуры в Киото, Ниагары в Канаде, карнавалы в Венеции. А там я всё думал, чтобы тебе показать такого. И опять интересно стало. Это вот что?
— Любовь? — совсем уж робко и едва слышно предположила Ленка.
— Какая же ты всё-таки… — хмыкнул Макс.
— Дура малолетняя? — Старообрядцева искоса глянула на него, но ничего кроме щетинистого и вполне мужественного подбородка не разглядела. — Тогда ты кто получаешься? Пе-до-фил!
— Иди ты к чёрту, Ленка, — обиделся Петров.
— Сам ты иди к чёрту, Макс, — не осталась в долгу Старообрядцева и попыталась высвободиться.
А он и не держал, потому что начал ржать, как стоялый конь. И с чего бы? Вот и пойми загадочную мужскую душу. Лена от растерянности даже вставать не стала, так и осталась сидеть на полу, меж его колен.
— Ладно, взрослая опытная женщина, — оторжавшись и даже рукавом утёршись, решил Макс. — Признавайся, квартиру ты разгромила?
— Я? — тяжко поразилась Старообрядцева и, наконец, додумалась оглянуться.
Лучше б она это не делала, потому что кругом царил… Нет, разгромом сотворённое назвать было нельзя, слово слабовато. Из целого в комнате осталась только мебель, да и та частично, на диване вон обивка вспорота, а на стене напротив содранные обои весели длинными неровными языками. Скинутые со стеллажа книги и безделушки грудой валялись на полу, дверца встроенного шкафа висела криво и жалко, а за ней грудой темнела одежда, кажется, порванная или порезанная. Короче, самый настоящий кошмар.
— Ну, в общем-то я и не думал, что это ты, — признался Макс, откидывая голову, опираясь затылком о край покалеченного кресла. — И твой внутренний Халк тут не при чём.
— Я не Халк, — растерянно выдала Ленка.
— Точно, ты валькирия и, вообще, жена декабриста, — не стал спорить Петров. — Значит, вот что мы имеем в итоге. Из СИЗО я приехал сюда, потом рванул на завод. Не было меня часа два от силы. За это время кто-то вломился в мою квартиру и успел тут всё хорошенько прошерстить. Потом явилась ты. Кстати, зачем?
— Цветочки полить, — тоненьким голоском призналась Старообрядцева.
— Уважительная причина, — кивнул Макс, потянулся куда-то за спину и опять нацепил свои бликующие очки, — особенно учитывая тот факт, что у меня даже искусственных нет. Значит, явилась ты и застала… муд… кх-м!.. злоумышленника в разгар его трудовой деятельности.
— Я никого не видела! — испуганно взвилась Ленка.
— Не удивительно, — спокойно отозвался Макс, — потому что ты немедленно получила вазой по затылку. За вазу, кстати, можешь поблагодарить Элизу Анатольевну, это она мне её сплавила. А щёку тебе за что порезали? — Лена в панике схватилась за лицо, но Петров перехватил её запястья, заставил руки отвести. — Да не пугайся ты, просто царапина, даже заклеивать не нужно. Так за что?
— Он спрашивал, где колье.
— Оч-чень интересно, — задумчиво процедил Макс. — А ты уверена, что спрашивал именно он?
— А кто ещё?
— Например, она.
— Я не знаю, — растерялась Ленка, — я не уверена…
— Самое забавное, что и я не уверен. — Петров почесал бровь. — Этот… злоумышленник практически снёс меня в дверях. Выскочил, как… Выскочил прямо на меня, короче.
— И ты не разглядел?!
— Я разглядел тебя, валяющуюся на полу, — сердито ответил Макс, — и с лицом в крови. А этот… Ну, пониже меня будет. Куртка тёмная, капюшон. Не густо, в общем.
— И что мы теперь делать будем? — помолчав, спросила Ленка.
— Теперь мы пойдём к моей матери ночевать, — проворчал Петров, вставая. — Кстати, тебе это ещё нужно?
Он продемонстрировал Старообрядцевой то ли пакет, то ли мешок, который на её затылке держал.
— А что это? — не поняла Ленка, разглядывая сине-белый кулёк с подкапывающей с уголка водой.
— Пельмени, — огрызнулся Макс.
— Какие пельмени?
— Замороженные. Впрочем, теперь не очень. А что ты ещё хотела найти в моей морозилке?
Лена пожала плечами, она-то в его морозилке вообще ничего искать не собиралась, но, впрочем, даже если б и собиралась, то вряд ли нашла что-то другое. Холостяк же.
[1] Ротация — в терминологии телевидения и радиостанций периодическое проигрывание в эфире музыкальной композиции, рекламного или проморолика.