— Вы бы поберегли бабушку, — посоветовала на прощание докторица, уставшая тётка с добрым и немного грустным лицом. — Всё-таки не девочка. Хорошо ещё, что у неё гипотония[1].
— Разве болезнь может быть хорошей? — буркнула Ленка, натягивая рукава свитера на пальцы.
Её знобило, ладони замёрзли так, будто руки она в ледяной воде держала, и морозец по спине пробирал. Это со страху. Хорошо, что всё обошлось.
— Ещё как может, — покивала врачиха, натягивая форменную куртку, больше смахивающую на ватник. — Особенно в таком возрасте. Была б гипертония, неизвестно, чем дело кончилось бы. Но вы всё равно берегите, нервничать не давайте.
— Угу, — кивнула Ленка, закрывая за «скоропомощинскими» дверь.
— Что у вас произошло? — тут же накинулся на неё Макс, до этого вполне успешно прикидывавшийся молчаливым приведением, а тут зашипел подколодным гадом.
В свете слабосильного бра, едва-едва освещавшего коридор, его глаза казались совсем уж чёрными, и мерещилось, что нос вытянулся ещё больше, стал крючковатым, ведьминским. Короче, жуть с ружьём, а не мужик, даром, что никакого ружья нету. И какой чёрт дёрнул ему звонить? Вот и Элиза Анатольевна всё твердила: «Не надо, не надо!». Правильно, между прочим, твердила, без него бы прекрасно обошлись. А ещё спиртным от господина Петрова тянуло, сейчас как буянить начнёт и что делать прикажете? Полицию вызывать? Тогда уж и пожарных до кучи, чтоб, так сказать, охватить все службы.
— Чего молчишь? — рыкнул Петров.
— Потому что сказать нечего, — огрызнулась Ленка. Устала она, уж больно день выдался каким-то бесконечным, края ему не видно, а ещё нервотрепательным. — Ничего не произошло. Ели себе спокойно, Элиза Анатольевна селёдку мою хвалила. Потом вроде как в телевизоре что-то увидела, ну и сознание потеряла.
— Что увидела?
— Да почём я знаю! Она про кольцо какое-то говорила, я не поняла.
— Какое ещё, к хвостам собачьим, кольцо?
— Я всё слышу, — донеслось почему-то не из хозяйкиной спальни, а из кабинета. — Потому можете не шептаться, а идите лучше сюда. Макс, принеси мне сигареты. Они на кухне, закопаны в банке с чёртовой овсянкой. В смысле, с хлопьями.
Элиза Анатольевна, которой, вообще-то, было положено в кровати лежать, закинув ногу на ногу, сидела за столом, крытым зелёным сукном, барабанила наманикюренными ноготками по клавишам ноутбука и покачивала тапочкой, висящей на самом кончике ступни. С волосами, собранными в небрежный пучок, в длиннополом халате с широченными рукавами старушка выглядела непривычно, но странно моложе, чем обычно. И, между прочим, тапочка её была не только с пушистой розовой оторочкой, что для такой обуви, в общем-то, нормально, но и с немалым каблуком.
— Мам, от тебя «скорая» только что уехала!
— Очень надеюсь, по дороге обратно они не заблудятся. Или, думаешь, им всё-таки стоило выдать карту?
— Мама, врач сказал…
— Сына, о вреде курения, а так же алкоголизма и злоупотребления вредной пищей, мне всё рассказал доктор Зильберман ещё в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. — Элиза сдвинула очки на кончик носа, строго глядя поверх оправы. — Между прочим, сам доктор Зильберман, никогда в жизни не куривший и не пивший ничего крепче кефира, помер в восьмидесятом от инфаркта. Делай выводы. Лена, если вас не затруднит, приготовьте, пожалуйста, кофе. И плесните туда коньяка. Хотя нет, коньяком я займусь сама, а то знаю вас, заботливых. Капните, чтобы даже на понюхать не хватило.
— Мама!
— Макс!
— Мама, чёрт тебя подери!..
— Макс, тебя подери! Вам что сказали? Не давать мне нервничать! Поэтому руки в ноги и бегом. Марш, марш!
Хозяйка замахала на них, будто мух отгоняя. Ленка с Максом переглянулись.
— Чёрт знает что такое, — проворчал под нос Петров и пошёл куда-то, видимо, откапывать сигареты из банки с овсяными хлопьями.
Ну и Ленка тоже пошла, только кофе варить, хотя со своим работодателем она была полностью согласна: лишь чёрт и знает, что тут творится! Дядюшка бы после эдакого не за компьютером сидел, а ещё пару дней в лежку лежал, стонал, «был при смерти» и требовал повышенного внимания с заботой. Впрочем, представить Михал Сергеича за ноутбуком так же невозможно, как, например, саму Ленку полуголой, в блёстках и с микрофоном. От него же излучения вредные! В смысле, от компьютера, не от микрофона. Дядя даже на электрический чайник не соглашался ни в какую…
— Итак, дети мои, вас наверняка интересует, с чего это я вдруг взялась выкидывать эдакие коленца. — Торжественно начала Элиза Анатольевна, на самом деле плеснув в крохотную фарфоровую чашечку коньяку — изрядно, между прочим, кажется, даже больше, чем Макс налил себе в пузатый бокал, у него-то получилось на донышке, а кофе едва из берегов не вышел. — Ну так смотрите.
Элиза развернула к ним ноутбук, на котором, растянутое во весь экран, чуть заметно мерцало изображение: рука, судя по длинным ногтям в блестящих стразах, женская, в ней микрофон. На одном пальце перстень, такой большой, что без труда закрывал целую фалангу.
— Куда смотреть? — уточнил Макс без особого интереса.
— Сюда, — хозяйка постучала дужкой снятых очков по экрану. — Камень видишь?
— Ну вижу. Топаз, что ли? Или просто стекляшка?
— Сам ты топаз, а стекляшки у тебя в голове. Обрати внимание на отражение света. Почти гало[2], да? Ещё в центре, видишь, яркое пятнышко, а оправы под ним совсем не видно.
— И что?
— А что это такое? — выпалила Ленка дуэтом с Максом, указав подбородком на экран нотбука.
Элиза Анатольевна тяжко вздохнула.
— Иллюзии об умственных способностях сына у меня рассеялись давно, его кроме обожаемой химии и прибылей ничто не интересует. Но вы то, Лена! Не разочаровывайте меня, пожалуйста. Это рука певицы Степашки, которая нас с вами сегодня вечером развлекала. Я имею в виду, конечно, певицу, а не руку.
— А откуда вы её взяли?
— О, господи! Узнала программу передач, выяснила, что за концерт шёл, нашла запись и сделала скриншот. Благо программа старая, давно на YouTube выложенная. Что не ясно?
Ленка, поскребя кончик носа, промолчала. Чувствовать себя полной дурой… Или как там Светланка говорила? Лузером и ламером? В общем, вот так себя чувствовать, да ещё по сравнению со старушкой, было не слишком уютно.
— Теперь с тобой сын, — Элиза наставила дужки очков на Макса. — Стоило бы знать, что такую световую ауру даёт только огранка бриллиантов. Так что никакой это не топаз и не стекляшка, а самый натуральный жёлтый бриллиант.
— Такой здоровый? — усомнился Петров.
— Был ещё один, больше почти на полтора карата. — Элиза Анатольевна помолчала, аккуратно положила очки перед собой, сложила руки, как школьница, опять вздохнула, но теперь не раздражённо, а грустно. — Только данный перстень я и без всякого свечения узнаю. Сядь, Макс, ты этой истории тоже не слышал.
— Мам, может не сегодня? Поздно уже.
— Сядь, я сказала, — Голос Элиза не повышала, только тихонько прихлопнула ладонью по столу, но вот тон у неё был таким, что сын, больше рта не раскрывая, немедленно опустился в кресло, а и без того сидевшая Ленка вытянулась во фрунт.
***
— Во-первых, звали моего папу не Анатолий, им он уже в двадцатых годах стал, а Аншель. Что, между прочим, переводится с иврита[3] как «счастливый». Но это к делу не относится, — начала Элиза Анатольевна негромко, глядя на свои сложенные руки. — Во-вторых, он был ювелиром, как и его отец. Не из самых известных, но — это я теперь понимаю — в этом виноват не недостаток таланта или мастерства. Просто они не чурались… Ну, скажем, сомнительных сделок.
— Неужто ворованное скупали? — усмехнулся Макс, видимо, нисколько не огорчённый, что в его предки жулики затесались.
— Про ворованное ничего не знаю, — чуть нахмурилась Элиза, головы по-прежнему не поднимая. — Но одну историю помню, мама рассказывала. Дело ещё до революции случилось, к папиному отцу, моему деду обратился некий англичанин, вроде как даже целый герцог. И предложил дедушке купить ожерелье. Такое, знаете, индийское, похожее на воротник, — старушка повела рукой вокруг собственной шеи. — Варварское великолепие, но золото и камни можно килограммами мерить. В том числе в украшении было и четыре крупных жёлтых бриллианта. Вроде бы, изначально их выковыряли из статуи богини Кали или какой-то другой, не знаю. Но привезли ожерелье действительно из Индии, хотя оно было и не слишком старым, по тем временам вообще новодел.
— Сколько же такое стоило? — негромко спросил Макс.
— Не так много, как могло бы. Дело в том, что этот джентльмен, который предположительно герцог, недаром со своим ожерельем в Россию приехал. Долгов у него было слишком уж много, вот и решил украшение продать и заказать его имитацию, подделку. Вроде как ничего не продавал, вот оно, ожерелье, дела идут лучше некуда, репутация герцогского рода незапятнанна. Сам понимаешь, всё проворачивалось в строжайшей тайне, стоимость изготовления подделки входила в цену. В общем, дед в накладе не остался.
— Умно, — оценил Макс.
А Ленка, забравшаяся в кресло с ногами, сердито глянула на него и едва не цикнула. Ну вот куда лезет со своими комментариями? Лишь слушать мешает, ведь почти же сказка, только на самом деле случившаяся. Интересно же!
— Оставлять ожерелье дед побоялся, мало ли что? Всё-таки вещь очень уж приметная. Поэтому украшение разобрали, золото переплавили и сделали парюру.
— Что есть парюра? — снова вклинился Петров, правда, в этот раз Ленка была ему почти благодарна.
— Попросту говоря, набор украшений, выполненных в одном дизайне, — пояснила Элиза Анатольевна, всё так же рассматривающая собственные руки. — Например, кольцо, браслет и брошь. Дедушка сделал колье, перстень, серьги и две заколки для волос. Но колье не простое, а с секретом. — Хозяйка наклонилась, повозилась с ящиками стола и, небрежно сдвинув локтём ноутбук в сторону, аккуратно выложила на столешницу переливающийся ручеёк. Камни, будто обрадовавшись чему-то, ярко вспыхнули в луже света от настольной лампы. Золото оправы масляно подмигнуло. По тёмно-зелёному сукну стола скакнули брызги солнечных зайчиков. Макс тихонечко, уважительно так присвистнул. — Видите? — Элиза нежно коснулась желтоватого камня в форме слезы. — Вот один из тех жёлтых бриллиантов, этот самый большой. А теперь смотрите, — старушка сделала что-то такое, не очень заметное и ручеёк распался на две мерцающие змейки. — Видите листочки? Очень модный элемент эпохи модерна, кстати. Вот под ними замочки и теперь можно носить, как два браслета, — Элиза Анатольевна обвила своё запястье блестящей дорожкой. — А если соединить вот так, то получится налобное украшение.
— Что-то я его раньше не видал, — заметил Макс, наклонившийся к столу и даже лампу поправивший, чтобы удобнее было рассматривать. — Хотя отец в своё время надарил тебе кучу цацек.
— Потому как раньше тебе и не показывали, — улыбнулась хозяйка. — Хотя, конечно, твой отец на мне не экономил, знал, как я люблю винтажные украшения. А их в советские времена было не так просто достать. Вам нравится, Лена?
Элиза протянула к ней руку с накинутым браслетом. Ленка кивнула, мерцающий ручеёк действительно завораживал. Да что там говорить, красиво — и всё тут. И дорого, наверное. Хотя как по ней, китайские украшения, которые в таких прозрачных пакетиках да на картонной подложечке продают, блестели ни чуть не хуже. Нет, понятно: тут настоящее, а там даже и не подделка, а так, фуфло, но… В общем, что было дальше с камнями, выковырянными из статуи богини Кали, хотелось услышать гораздо больше, чем рассматривать алмазы, пусть самые и настоящие-принастоящие.
Да, прав, наверное, дядя: «Елена, ты удручающе глупа!». Ведь, как известно, бриллианты лучшие друзья всех девушек, об этом даже песня есть.
— Всё это замечательно, — решил Макс, откидываясь на спинку кресла. — Но при чём тут какая-то певица? И, кстати говоря, уже второй час ночи.
— Я не знаю, при чём тут певица, — снова нахмурилась Элиза Анатольевна, погладив ручеёк, словно он живой был. — А тебе придётся потерпеть, я ещё не закончила.
Петров вздохнул, но вроде бы расслабился, сложил руки на животе, наверное, приготовился терпеть.
— Папа женился поздно, я родилась в тридцать седьмом, маме тогда исполнилось девятнадцать, а отцу пятьдесят. Дедушка к тому времени уже умер. — Макс опять присвистнул и Элиза сердито глянула на него. — Не мешай, пожалуйста, а то я так до утра не закончу. — Петров примирительно выставил руки ладонями вперёд и свесил голову — покаялся, значит. — Я, между прочим, тебя тоже родила в сорок четыре. И, насколько знаю, бабушкой до сих пор не стала. Так что можно считать, поздние браки традицией нашей семьи. — Макс серьёзно покивал. — И не паясничай, обаяния тебе это не добавляет. Короче говоря, чтобы не затягивать, в сорок первом году мы жили в Ленинграде.
Петров резко выпрямился в кресле, положив руки на подлокотники.
— Об этом тебе тоже не рассказывали, — грустно улыбнулась Элиза Анатольевна. — А вам, Лена, дата ни о чём не говорит? — Дата Ленке на самом деле ни о чём не говорила, но она, конечно, сама догадалась. — Восьмого сентября тысяча девятьсот сорок первого года началась осада Ленинграда. — Старушка потёрла лоб. — Папу в армию по возрасту не взяли. Он умер уже в ноябре. Я это хорошо помню, хоть мне исполнилось всего четыре. Он просто лёг и лежал долго-долго, а потом его куда-то унесли.
— Мам, — почти шёпотом позвал Макс, но Элиза подняла руку.
— Моя мать работала, не помню где, но приходила она только ночью. Или мне это уже сейчас кажется? Нами, детьми, занималась соседка. У нас была огромная коммунальная квартира, комнат на двадцать, не меньше, и очень много детей. Днём тётя Рая не давала нам ложиться, заставляла играть, пусть даже в ладоши хлопать, но не ложиться. А очень хотелось спать и ужасно болел живот. Есть не хотелось совершенно, просто живот болел. Я пряталась в шкаф, у нас в коридоре был такой здоровенный шкаф, я забиралась в него и мгновенно засыпала, хотя было так холодно… Но тётя Рая меня вытаскивала оттуда и опять заставляла хоть что-то делать. Она так жутко материлась!
Элиза Анатольевна подняла голову и снова улыбнулась. Глаза у неё блестели ничуть не меньше, чем камни на столе. От слёз, наверное.
— Тётя Рая мне потом и рассказала, как всё случилось. Понятия не имею, откуда мама узнала об этой женщине, наверное, кто-то подсказал поменять обручальное колечко. Ведь о парюре, которую отец сохранил, никто не знал. Кроме неё, кажется, ещё что-то было, какие-то украшения. — В этот момент Ленка даже вздрогнула, о богине Кали и алмазах она и думать забыла, представляла девочку, забирающуюся в громадный шкаф, чтобы поспать, потому что сил совсем не осталось, очень холодно и от голода болит живот. — Я эту женщину буду называть просто «она», ладно? До войны Она вроде бы работала директором магазина, а потом его разбомбили, но Она знала, как попасть на склад. Правда это или нет, не важно. Просто у Неё были продукты и Она их охотно обменивала на драгоценности, только на драгоценности и не на что другое.
— Представляю, какой был курс, — буркнул Макс.
— Не представляешь. Так или иначе, но эти продукты помогли нам выжить. Мне, маме и тёте Рае, которую мать подкармливала, чтобы она смотрела за мной. Потом мама ушла менять перстень из парюры, остался только он и колье, но не вернулась. Мы с тёткой Раей ждали сутки, а с утра пошли узнать. Она боялась оставлять меня одну в квартире, ведь соседи… В общем, к тому времени уже никого не осталось, лишь мы трое… Лена, не плачьте, пожалуйста. Всё давно-давно уже прошло, вот я, живая и здоровая. — Ленка, только теперь сообразившая, что ревёт, уже всё лицо мокрое, поспешно утёрлась рукавом. — В общем, мы добрались до этой женщины, но Она сказала, что мать мою давно не видела и ни про какой перстень, естественно, не слышала. Ну а потом нас эвакуировали и всё закончилось не так плохо.
Люк, недовольно дёрнув ушами, заглянул в комнату, удивляясь, чего это люди не спят. Совсем бесшумно прошёлся в глухой тишине, мягко вспрыгнул на стол, тронул лапой колье, но не заинтересовался, улёгся под лампой, принялся размеренно вылизывать мохнатый бок.
— Ну, хорошо, — наконец, протянул Макс. — Допустим, это тот же самый перстень. И что? Может, его кто-то нашёл, когда твоя мама?.. Нашёл, в общем.
— Точно, нашёл. В обмен на тушёнку и сухое молоко, — Элиза Анатольевна пощёлкала клавишей ноутбука, картинка на экране отъехала, показывая, что на ней всё-таки не только рука, а вся певица Степашка целиком. — Видишь, заколки? Они из парюры.
— Хорошо, хорошо, — Макс недовольно мотнул головой. — Пусть у этой… Фили откуда-то взялись ваши украшение. Как они у неё оказались, вопрос отдельный. Но ты-то что хочешь? Вернуть их? Во-первых, ничего не докажешь. А, во-вторых, твоя мать отдала их добровольно, никто ей руки не выкручивал и на большой дороге не стерёг.
— А перстень? Как перстень оказался вместе с заколками?
— Ладно, тогда во-первых. Хотя не понимаю. Был у тётки тихий, непыльный, налаженный бизнес. С чего ей на криминал идти? И, повторяю, ты-то чего хочешь?
— Я не знаю, Макс. Может, в глаза ей посмотреть?
— И у неё тут же проснётся совесть, она раскается и немедленно уйдёт в монастырь. Да тётка наверняка давным-давно умерла. Всё, мам, кончай глупостями заниматься, ей богу, но я тебе не помощник. Выпей валерьянки и ложись спать. А я Лену провожу, через десять минут вернусь. Это понятно?
— Не понятно, чего ты раскричался. Лена, ткните его там головой в сугроб, чтобы охолонул и переживал за меня не так активно.
Ленка, как раз выбиравшаяся из кресла, неловко дёрнула головой, то ли кивнув, то ли мотнув отрицательно. Она тоже переживала за Элизу Анатольевну и весьма активно. Ей хотелось обнять старушку, может, даже поцеловать, но Лена, конечно, не решилась.
***
Снегопад, наконец, закончился, но ощутимо похолодало и двор с домом стали сами на себя не похожи, будто над ними настоящий зимний маг поработал. Кирпичные стены серебрились инеем, сугробы переливались, словно в них стразы горстями бросили, даже старые покосившиеся турники выглядели вовсе не турниками, а арками из какого-нибудь «Холодного сердца». Машины, сонно приткнувшиеся мордами к парапету, дремали под тонким снежным налётом. Дом же, в котором ни одно окошко не светилось, казался и вовсе замком Спящей красавицы.
Ну, по крайней мере, Ленке он таким мерещился, Максу же ничего подобного в голову наверняка не приходило. Он вообще шёл, ткнувшись носом в мохнатый воротник куртки, думал о чём-то своём, наверное, за мать беспокоился.
Лена тоже беспокоилась, а ещё её очень интересовало, зачем это Элиза Анатольевна при ней всё рассказывала и показывала. Ну ладно, рассказать, но такие драгоценности обычно чужим людям не демонстрируют, а, как ни крути, она Петровым чужая, приходящая домработница.
Хорошо хоть, идти было совсем не далеко, от одной двери до другой, так что сложные мысли одолеть не успели. Лена остановилась у своего подъезда, Макс тоже встал, а больше ничего не сделал, дышал в воротник. Постояли, помолчали, мороз начал прихватывать за нос.
— А это у вас кто? — спросила Ленка.
Ну не торчать же здесь до утра! А что ещё сказать, в голову не приходило. «Спокойной ночи»? «Спасибо, что проводили»? Как-то это всё… по подростковому слишком.
— Где? — не сразу отреагировал Макс.
— На воротнике.
— А-а… Волк.
— Что, настоящий волк?
— Не совсем, — Петров усмехнулся в мех, — скорее, его шкура.
— А вам волка не жалко?
— Лен, клянусь тебе, я его не убивал. Купил в готовом виде и даже не у нас, а в Норвегии. Поверь, если я немедленно запишусь в «Гринпис», конкретно этот волк не воскреснет. Зачем же добру пропадать?
— Вот если б все люди разом решили больше такого не покупать… — пробормотала Ленка, старательно отводя глаза.
Вечно так, сначала сама ляпнет, а потом чувствует себя идиоткой.
— Вот когда все разом решат, я немедленно выкину куртку на помойку, договорились? Ладно, ты иди. Которые окна твои? Зажги свет, как зайдёшь, я пока тут постою.
— Зачем это?
Ответить Макс не успел, потому что дверь подъезда — нет, в последнее время с этими дверьми точно беда приключилась, как и с ленкиным настроением — распахнулась, больно саданув девушку между лопатками. А на улицу вывалился Виталька, поскользнулся, едва не упав, схватился за плечо любимой, чуть и её не свалив, заодно обдав крепким пивным духом.
— Я-то думаю, где это моя зая шляется? — глумясь, протянул Виталя. — Жду-пожду её, все глаза просмотрел. Тут, гляжу, идёт, рисуется, да не одна, а с левым мужиком, ма-лад-ца, какая!
— Позвольте, — Макс взялся за другое её плечо, явно собираясь Лену отодвинуть подальше, да и объяснить Витальке кое-что из правды жизни.
Такой расклад Ленку не устраивал в любом случае: Петров любимого побьет, Витальку жалко, ведь не виноват ни в чём, это она сама сегодня фордыбачить взялась, а Виталя просто дурак, вон выпил с расстройства, в подъезде её сколько ждал! А если наоборот случится, так жалко уже Макса и нехорошо получится: разве это дело, когда работодателю из-за тебя морду чистят?
— Максим Алексеевич, не надо, — заторопилась Ленка, старательно загораживая собой любимого. — Мы тут сами… Вы идите домой, там Эльза Анатольевна волнуется. Идите, идите!
— Слышь, мужик, чего тебе говорят? Иди! — Виталька глуповато осклабился. — Иди на…!
— Вы уверены? — с сомнением спросил Макс, то ли у Ленки, то ли у Витали.
— Уверена, уверена, спасибо вам большое. До свидания! А к Элизе Анатольевне я завтра после работы заскочу обязательно. Вы идите!
— Иди, мужик, в …! — подтвердил Виталька. — Нам тут с моей бабой побазарить нужно, потому что … учить надо, иначе они … и останутся.
— Ну, как знаете…
Её плечо Макс отпустил и даже назад шагнул, и Ленка уже было вздохнула облегчённо, а на бубнёж любимого и эпитеты, рифмующиеся с «людей» и «людями», она внимания не обращала: ну ведь пьяный же, чего с него взять? Но тут…
Давно, ещё в школе, Лена читала про Аннушку, которая масла пролила, и очень удивлялась, ну как из-за такой мелочи заварилась эдакая каша? Не бывает же такого, придумал всё господин писатель. Или впрямь мужика под трамвай нечистая сила пристроила, как и уверял бедный поэт, а Аннушка была только для отвода глаз. Но — вот же подлость! — оказывается и взаправду похожее может быть.
Дело в том, что уборщица Сония, мывшая их и соседние подъезды, имела дурную привычку выливать воду из ведра прямо перед дверьми, на замёрзшей луже и поскользнулся Виталя. А сейчас, хоть он за Ленку и держался, неловко переступил и поскользнулся опять, да как неудобно, нелепо, разъехавшись ногами, словно новорождённый телёнок. Лена, конечно, бросилась его спасать, но вышло только хуже, получилось, что она толкнула парня плечом, ноги у того вовсе в стороны разошлись, как у завзятого фигуриста, и Виталик, громко, но невнятно рыкнув, грохнулся плашмя, приложившись подбородком о смерзшийся в камень снег так, что зубы клацнули. А из-под его живота дунула длинная пенная пивная струя, залив любимому физиономию. Наверное, он запазухой пластиковую бутылку прятал, та не выдержала удара, пробку сорвало, ну и получился брандспойт.
— Виталя! — ахнула Ленка, цепляя парня подмышку.
— Уйди! — прохрипел возлюбленный и добавил непечатное ругательство.
Тоже, в общем-то, понятно: и больно ему, и неловко, мокро, в таком виде ещё до дому добираться, ни одно же такси не возьмёт. А тут ещё Макс не придумал ничего умнее, как заржать стоялым жеребцом, Виталик и осерчал. Не успев толком на колени встать, отвесил Ленке такую оплеуху, что у той в глазах потемнело.
И учителя, и просто люди частенько хвалили Лену Старообрядцеву за понимание, миролюбие и удивительную незлобивость. Про необходимость подставления правой щеки, когда ударили по левой, она тоже слышала. Но всё-таки существуют в этом мире вещи, способные взбесить даже святого.
Вот и Ленка сложила кулак, да, как папа учил, со всей мощи своих кардашьяновских форм влепила любимому в нос, целясь под ноздри. Куда целила, туда и попала, кровь мгновенная залила и виталькин подбородок, и уже мокрую куртку. А любимый, сев на задницу, бессмысленно хлопал глазами и только рукавом утирался.
— Ого! — оценил Макс и снова заржал, ещё пуще прежнего.
— Чего? — Ленка развернулась к веселящемуся работодателю.
— Я женщин принципиально не бью! — заверил Петров, выставляя ладони вперёд, будто защищаясь. — И, вообще, я смирный.
— Ну и… — Лена не без труда прожевала комментарии в стиле любимого, уж очень они наружу рвались. — Виталь, иди домой, ладно? — сказала примирительно. — Мы с тобой потом поговорим.
— Ну я!.. — буркнул возлюбленный, неловко вставая, придерживаясь за тряский, запорошенный снегом заборчик, огораживающий газон. — Я вас!.. Ну!..
И побрёл, чуть пошатываясь.
— Я тебе позвоню! — крикнула ему в спину Ленка.
— Интересно, зачем ты ему звонить собралась, — проворчал отхихикавшийся Макс, разворачивая девушку к себе и прикладывая к скуле что-то жутко холодное. От неожиданности она даже зашипела сквозь зубы, скосила глаза — оказалось, что Петров успел слепить снежок, его-то и приложил. Снятые перчатки при этом он почему-то в зубах держал, потому и говорил невнятно. — Собираешься ему матч-реванш предложить? Да стой ты спокойно, не дёргайся. Синяк же будет.
— Он и так будет, — проблеяла Лена, послушно замирая сусликом.
Снег был обжигающе холодным, а вот рука Макса — кончиками пальцев он касался её виска и щеки — обжигающе горячей. И от такого контраста Ленку так и тянуло плечами передёрнуть.
— Что, большой опыт в получении фингалов? — нахмурился Петров. Она промолчала, только независимо дёрнула головой. И на этот раз Макс её удерживать не стал. — Ты дома всё-таки лёд приложи. Ещё бодяга хорошо помогает.
Бодяга, бодяга! Это с мужиками сплошная бодяга. Вот чего ему, заботливому такому, нужно? Или он это так, из вежливости?
***
— Не-е, не въезжаю я в эти страдашки, — заявила «борчиха»-Махрутка, критически рассматривая конфету.
Вообще-то, конфета была как конфета, шоколадная, с орешками, свежая — Ленка сама сегодня покупала и чего там рассматривать, не понимала совершенно.
— В какие страдашки ты не въезжаешь? — спросила Лена, локтём убирая со лба выбившиеся из «хвоста» прядки волос: на руках-то резиновые перчатки надеты, а те в порошке — раковину кухонную она чистила.
— Да вот этих, — медсестра кивнула на телевизор и, наконец, отправила конфету в рот. — Битый час лаются, а чего лаются, непонятно. Вот от этой, которая в розовом, ушёл вон тот, который в подтяжках, к той, что в шляпе. А та, от которой ушёл, отсудила у него мильон, прикинь! Целый мильон! И теперь жалобится, что тот, который в подтяжках, ей жизнь порушил и молодость сгубил. А чё жалобиться-то? У тебя же мильон есть! Любой мужик теперь твой и тьфу на эти подтяжки.
— Может, она любви хочет? — рассеянно отозвалась Ленка, не очень разобравшаяся в подтяжках и шляпах.
Да и вообще медсестру она слушала невнимательно, а происходящее в телевизоре Лену совершенно не интересовало, она больше к кабинету прислушивалась. Кажется, Эльза Анатольевна опять с кем-то ругалась по телефону. Вот уже три дня с её приступа прошло, а хозяйка всё названивала то одному, то другому, пыталась узнать, как связаться с певицей Степашкой. Все нервы себе измотала, бедная, даже осунулась и чувствовала себя нехорошо, но дела не бросала. И Макс, как назло, куда-то пропал, нет бы ему мать успокоить и к порядку призвать.
— Так кто ж её не полюбит-то с мильоном? — изумилась Махрутка, шумно прихлёбывая чай. — Вот если б у меня стока деньжищ было, то я б мигом кого надо в ЗАГС затащила.
— А кого надо?
— Там бы разобралась. Думаешь, чего я до сих пор мужа себе не сыскала? Да потому что голь перекатная. А те, кто страшную да нищую хотят взять, мне и даром не нужны. Не-ет, шутишь, что ль? Мне вот такого, как наш Макс, подавай, чтоб красивый, солидный, в костюме. Только богатые денежки любят ещё больше бедных.
— Ну так разбогатей, — посоветовала Ленка, пытаясь представить пару Махрутка — Макс.
Выходило не очень. Нет, пара-то наверняка получилась бы колоритной, но вот представляться она никак не желала.
— Легко сказать, мол, разбогатей, — кобылой фыркнула в чашку сиделка. — А как? Ну вот считай. Образование у меня медсестренское, ладно. Курсы физиомассажа закончила, тоже в плюс. Силой бог не обидел что стариков, что мужиков лежачих ворочаю, только в путь. Плотют, — она так и сказала, «плотют», — мне по самой высокой расценке. Но ведь больше, чем за одним не походишь.
— И тут платят по самой высокой расценке?
— Да не, Эльза ж не лежачая. Какая тут работа? Витаминчик уколоть, да давление померить. За это много не дадут.
— Тогда чего ж ты тут?.. — «Чаи гоняешь» Ленка проглотить сумела.
— Так о чём и толкую! — Махрутка постучала себя крепким коротким пальцем по лбу. — Всё едино сиделкой на хорошего мужа не заработаешь, так чего ломаться? Мне надо так, чтоб всё разом. И побыстрей бы. А то все уж девки замужние, одна я, как дура. — Медсестра тяжело вздохнула и вдруг затянула могучим шаляпинским басом: — Даже если вам немного за тридцать, есть надежда выйти замуж за принца… — Правда, выходило у неё почему-то на манер похоронного марша. — А чего наша барыня какой день кому-то названивает, не знаешь?
Ленка пожала плечами. Рассказывать Махрутке про певицу Степашку и парюру — загадочное всё-таки слово «парюра» — она, конечно, не собиралась. Да Лена даже Светланке ни словечком не обмолвилась. Правда, про Виталика тоже. Впрочем, о чем говорить-то, самой непонятно, как у них теперь, любимый трубку уже третий день не брал. К немалому ленкиному облегчению, между прочим. Она, может, и не против пострадать, что вот так криво у неё с любовью вышло, но ведь не страдалось, хоть плач! Хотя, как раз плакать и не получалось, наоборот, ей отчего-то даже весело было.
— Ладно, — медсестра выгребла из вазочки последнюю конфету, хорошо, Ленка догадалась не все выложить, половину припасла, — у вас тут неплохо, но я домой. Скоро «Страсти по Изабель» начнутся. Вот у них всё красиво и богато.
— И? — ничего не поняла Лена, занятая собственными мыслями.
— А у меня дома телевизор побольше, — отмахнулась Махрутка и пошла, не утрудив себя прощанием.
Правда, она и не здоровалась никогда.
Ленка помыла чашку, оставленную сиделкой, протёрла стол, не без удовольствия оглядела сияющую чистотой кухню, хоть сейчас рекламу снимай, и стянула перчатки. Ей бы тоже стоило домой собираться, дядюшка-то про вторую работу племянницы ничего до сих пор не знал, а узнал, вряд ли бы одобрил. Вот и приходилось врать про внезапно уволившуюся продавщицу из осеннего отдела, да про ночные ревизии. Один раз, когда всё с Элизой, драгоценностями и Виталькой случилось, дядя поверил, пусть и ворчал долго, а во второй раз может и не прокатить.
— Вы уже уходите? — спросила Элиза Анатольевна из кабинета, как будто подслушав ленкины мысли. — А задержаться не могли бы? Я как раз хотела попросить.
— Конечно! — отозвалась Лена с готовностью новобранца, которого сам генерал приказом осчастливил. — Что нужно сделать?
— Да фактически ничего. — Хозяйка сунула дужки очков в зубы. Выглядела она на самом деле неважно, даже постарела вроде бы. — Дело в том, что у меня скоро день рождения. Даже не юбилей, но Макс решил закатить грандиозную пьянку. Утешает, понимаешь, старуху.
— Ну что вы, Элиза Анатольевна…
— Ладно вам, — махнула рукой хозяйка. — Я ж не против. Грешна, люблю всё такое и эдакое. Коли блистать красотой уже не суждено, так хоть удостоверюсь, что и другим это не грозит. У меня хоть мозги не прокисли, а у некоторых, которые к тому же гораздо моложе, уже полный маразм. Что, заметьте, не помешает им явиться на банкет. А мне, конечно, не помешает похихихать в кулачок и порадоваться собственной удаче, я-то, слава богу, в здравом уме и почти твёрдой памяти. Только вот опять запамятовала, куда кошелёк сунула. — Элиза лукаво смутилась, мол: «Ах, какая же я рассеянная! Ну да простим мне это», — Так вот, подхожу к сути. Запомните, Лена, вам это пригодится лет через шестьдесят: ничто так не красит женщину, как молодая, привлекательная компаньонка. До этого ещё умницы англичане додумались. Короче говоря, вы будете меня сопровождать. Отказ не принимается. О платье не беспокойтесь, сейчас как раз придёт портниха, обшивавшая меня ещё в те времена, когда фамилии Скиапарелли и Лагерфельда принимали за особо изысканные ругательства. Итак, ваш ответ?
— Так отказ же не принимается, — улыбнулась несколько ошарашенная Ленка.
— Я в вас не ошиблась, — прихлопнула ладонью по зелёному сукну Элиза Анатольевна. — Мы произведём сногсшибательное впечатление.
Вот в этом Лена нисколько не сомневалась, потому как уверена была: её деревенская простота всех с ног повалит. Но с другой стороны, когда ещё выпадет шанс побывать на такой вот «пьянке»? Да никогда, а любопытство разбирает. Интересно же!
[1] Гипотония (артериальная гипотензия) — понижение артериального давления.
[2] Гало (здесь) — оптическое явление, свечение, имеющее форму круга, кольца или дуги.
[3] Иврит — язык семитской семьи; на данный момент государственный язык Израиля.