Максим лежал на широком диване, обитом черной кожей, и неторопливо размышлял. Сейчас, когда рядом не было чужих глаз и ушей, он мог позволить себе не изображать из себя эстетствующего мачо или интеллигентного отпрыска дворянского рода, как он это частенько делал на светских раутах и приемах.
В такие минуты одиночества выражение лица Макса было отрешенным, серо-голубые глаза становились пустыми и лишенными жизненной энергии. Изображать было не для кого, можно было снять маску с красивого породистого лица и побыть немного настоящим.
— Настроение у меня сегодня дрянь, оно практически на нуле, — вслух произнес Максим, разглядывая руки с длинными пальцами, которые могли бы с успехом как музицировать на рояле, так и быть руками талантливого пластического хирурга. Но ни то, ни другое всерьез не заинтересовало Климова.
С музыкой не заладилось с раннего детства. Отец Макса, Андрей Борисович, был известным в определенных кругах композитором, преподавал в консерватории не один год, его боготворили и обожали студенты. Максим, не имея природного дарования, совершенствовал умение в музыке только усердными многочасовыми занятиями.
Андрей Борисович частенько повторял сыну:
— Воля и труд дивные всходы дают, — и мальчик изо всех сил разучивал гаммы, по несколько часов в день без устали зубрил музыкальные дисциплины. Беда была лишь в том, что Максим не испытывал ни малейшей радости от того, что делал.
Тщетные попытки предка привить сыну любовь к классической музыке потерпели фиаско всего лишь из-за одной нелепой случайности. Как-то Макс, будучи ребенком, услышал в разговоре родителей и приглашенных к ним друзей известную пословицу, которая гласила, что на детях гениев природа отдыхает. Фраза, вырванная из контекста, не имела отношения к нему лично, отец рассказывал о своих учениках, но пословица с такой силой ударила по самооценке мальчика, что он возненавидел отца, а вместе с ним и все, чем тот занимался.
Максим помнил, словно это случилось вчера, как он убежал в конец зимнего сада, как присел и глухо рыдал, спрятавшись за белыми горшками с экзотическими растениями, надежно укрытый их большими и широкими листьями.
— Я докажу Вам всем, что я лучший, что я — гений, — в гневе Максим выдернул какой-то ярко-розовый цветок, который обжег его детские ладони прозрачным липким соком, от чего слезы брызнули с еще большей силой. Теперь мальчик рыдал уже не только от душевной, но и от физической боли. Этот день врежется в его память на всю оставшуюся жизнь. Именно в нем, в этом горестном для себя дне, будет черпать свои силы, будучи уже взрослым, Максим Андреевич Климов.
Вечером того же дня, Макс прямо перед гостями категорически отказался играть на рояле, разученное накануне музыкальное произведение, а когда отец попытался убедить его в том, что музыка Шопена творит чудеса, мальчик на глазах гостей и изумленного родителя разорвал ноты на мелкие кусочки. Из последнего листа он сделал бумажный самолетик, и с благовейной улыбкой запустил его в отрытое окно. Ветер подхватит нотный лист и унес ввысь, а вместе с ним улетели и надежды старшего Климова на то, что их историческая династия музыкантов будет продолжена и упрочена именем его сына — Максима Андреевича Климова.
— Надежда умерла последней, — произнес вслух Андрей Борисович, — после веры и любви.
Чем старше становился Максим, тем сильнее росли противоречия, тем больше отдалялись друг от друга близкие люди.
В отместку отцу после школы Максим поступил в мединститут, но быстро охладел, как он после признался сам себе, к этому кровавому делу. После первого семестра его отчислили за систематическое непосещение занятий. Да, в медицине было много риска, но вот удовольствия с точки зрения тогдашнего молодого повесы не было никакого.
— Просто не в кайф, — холодно пояснил Максим свой уход из мединститута.
«Циничный адреналинщик», — так стал называть себя Макс. В поисках драйва в юности Максим гонял на мотоцикле с сумасшедшей скоростью, прыгал с тарзанки, занимался серфингом, когда бывал в путешествиях, и даже имел на счету несколько прыжков с парашютом в своем активе. Пробовал освоить даже дельтаплан, но все эти его усилия лишь на мгновение снижали сильную тревожность, которая спустя некоторое время с новой силой накрывала его, но уже в компании с депрессивным расстройством.
Как ни пытался старший Климов снискать любовь младшего Климова, идя порой на многочисленные жертвы, сын не искал взаимопонимания, а иногда даже намеренно провоцировал отца на ссору.
Только одно из занятий ненадолго сближало родных людей. Это была страсть к игре в шахматы. Сколько себя помнил Максим, доска в клетку и волшебные фигуры окружали его всегда. У отца были в коллекции несколько сувенирных коробок, привезенных им самим и подаренных друзьями семьи. Гордостью их дома была крытая площадка в зимнем саду с шахматными фигурами в половину человеческого роста.
В огромном зале по периметру стояли аккуратные ротанговые кресла для зрителей. В центре на возвышении располагалась шахматная доска с фигурами. Маленький Максим особенно любил две фигуры — величественных короля и королеву. Ему грезилось, что он и есть этот король, и это его войско, его офицеры, кони, свита и солдаты. Он всегда играл с отцом только белыми фигурами, ибо ему нравилась фраза — Белые начинают и выигрывают. Первой любовью подростка стала не соседская девчонка, а фигура белой шахматной королевы с тонким профилем, длинными волнистыми волосами и точеной фигурой.
Сейчас, лежа на диване, Максим, вспомнил, как он в пятнадцать лет в первый раз выиграл у отца. Сама партия ввергла его в такое эйфорическое состояние, которое он будет вспоминать несколько лет.
Больше всего Максиму запомнилось растерянное выражение лица Андрея Борисовича, когда Максимом были произнесены слова,
— Шах и мат вам, дорогой Андрей Борисович! Шах и мат!
— Это абсолютная случайность, — парировал отец, прокручивая в голове комбинацию и все еще не веря в случившееся.
— Не-е-ет, папочка, это абсолютный расчет, комбинация верно принятых мной решений. Ну же, признайся, что я гений! — довольный Максим смеялся, и не было в тот миг в мире счастливее человека, чем он. Отец тогда только пожал плечами, ничего не ответив сыну.