Слова, которые я хотела произнести всего пару секунд назад, растворяются у меня на языке подобно шипучей конфете. Я непроизвольно сглатываю.
— Что Вы сказали? — произношу это, а сама тут же пугаюсь незнакомой хриплоты собственного голоса.
— А чему ты так удивляешься, Даша? — на лице Антонины Петровны читается искреннее недоумение. — Разве твоя мама не могла прийти сюда?
Она издевается? Или просто ничего не знает?
— Дашенька, что с тобой? Ты вся побледнела…
Антонина Петровна с испуганным видом встаёт из-за стола, подходит ко мне и мягко кладёт ладонь на моё плечо. Я съёживаюсь, но у меня не хватает духу сбросить её руку.
— Вы разве не знаете?.. — произношу несвоим голосом.
— Не знаю чего?
— Моя мама… Она умерла…
— Вот как?
Я чувствую, как рука женщины едва заметно вздрагивает и испытываю внутреннее облегчение, когда она отпускает моё плечо и возвращается на своё место за столом.
Мы испуганно смотрим друг на друга, и некоторое время в воздухе висит звенящая тишина, которую вскоре нарушает музыка, рвущаяся из подъехавшего к окнам автомобиля.
Антонина Петровна срывается с места, резким движением захлопывает форточку, что помогает лишь немного сбавить громкость, и возвращается за стол. А я смотрю на окно. Сумерки закрашивают пространство за ним в нежно-голубой свет.
— Надо же… — женщина горько вздыхает. — Когда это случилось?
— Не знаю… — опять цепляюсь глазами за битую чашку, стоящую передо мной. — Наверно, вскоре после моего рождения. Бабушка не говорила мне. Она вообще не любила говорить о матери. Даже её фотографии ни разу мне не показала. Я знаю только, что маму звали Лариса, у неё были длиные светлые волнистые волосы и…
И всё.
Больше я ничего не знаю о матери. У меня вдруг появляется непонятно откуда взявшаяся уверенность, что Антонина Петровна может восполнить этот пробел.
— Лариса со светлыми волнистыми волосами… — задумчиво произносит она. — Интересно…
— Вы её знали? — с надеждой спрашиваю я. — Может быть, видели с бабушкой?
— Да, случалось… — Антонина Петровна опускает глаза перед собой, улыбается краешками губ. — Помню её совсем девчонкой. Глаза огромные и немного грустные, россыпь веснушек на носу… Когда я выпускницей вуза пришла работать в лицей, ей было семь… Потом выросла, расцвела…
— А какой она была? Расскажите…
— Мне не доводилось общаться с ней лично, — Антонина Петровна вскидывает голову, поправляет без того идеально уложенные волосы, — но по тем редким встречам в стенах школы, когда твоя мама приходила к Ольге Николаевне, по случайно услышанным мною обрывкам их разговоров я могу сделать вывод, что в молодости твоя мама была той ещё бунтаркой. Юбки, едва прикрывающие попу, татуировки хной на плечах, густо накрашенные ресницы… Порой мне казалось, что твоя мама специально издевается над твоей бабушкой… Полагаю, она была поздним ребёнком
Выставив руку перед собой, Антонина Петровна по одному загибает пальцы в кулак и шевелит губами, считая про себя.
— Если мне тогда было около тридцати пяти, твоей бабушке немного за пятьдесят… Получается, Ольга Николаевна родила твою маму ближе к сорока, — говорит она. — Это объясняет её чрезмерную опеку. Я сама — поздний ребёнок. Помню все эти: "Нельзя!", "Не ходи!", "Не дружи!", — женщина горько усмехается. — Уверена, и твоей маме приходилось не сладко. Потому она и бунтарила. Нередко их семейные разборки заканчивались слезами обеих. Никогда не забуду их последнюю перебранку. Ольга Николаевна потом неделю плакала и ещё полгода ходила задумчивая, никому не улыбалась. А в один прекрасный день написала заявление на увольнение и ушла из лицея.
— А Вы знаете, что тогда случилось?
— Это я потом уже поняла… — Антонина Петровна улыбается. — Когда спустя долгих семь лет увидела твою бабушку здесь, на Центральной, а с ней тебя, семилетку. Сначала во дворе на качелях, а потом и в рядах первоклассников… Ты случилась, Дашенька! У мамы своей случилась в её юные 17 лет… И сразу стало понятно, о чём они говорили в тот день, укрывшись от посторонних глаз в полумраке школьного коридора. "Ты не должна! Подумай о будущем!" говорила Ольга Николаевна твоей маме. А та в слезах что-то ей отвечала, но слов было не разобрать. То ли просила о чём-то, то ли спорила…
— А Вы помните, как впервые встретились с моей бабушкой через годы?
Антонина Петровна кивает:
— Конечно. Из окна за вами наблюдала и в магазине несколько раз видела. По началу подойти не решалась, а позже мы столкнулись с Ольгой Николаевной на площадке. Она с авоськой из магазина шла, а я на работу спешила, и мы буквально врезались друг в друга на пороге моей квартиры. Твоя бабушка меня узнала, улыбнулась. Но то была грустная улыбка. Минувшие годы очень её состарили. Она похудела, сгорбилась, глаза стали другими, потухшими… Я спросила: "Ольга Николаевна, что Вы здесь делаете?" Она скупо ответила: "Переехали… Соседями будем…"
— А Вы не спрашивали бабушку о моей маме?
— Конечно, спросила. У той глаза сразу увлажнились, она отвернулась, пробормотала что-то о делах…
— Тайна, покрытая мраком… — киваю я. — Мне бабушка так и не рассказала, что случилось с мамой. Знаю, что умерла, а почему это произошло… — пожимаю плечами.
Антонина Петровна бросает:
— А умерла ли…