Моё сердце дважды ударяется о грудную клетку и застревает в рёбрах. Попав в ловушку, беспомощно дёргается.
"Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук…"
Руки теряют силу и больше не слушаются.
Коробка, набитая пряжей и нитями, превращается в груду кирпичей, удержать которую мне не по силам. Она скользит картонными боками в моих влажных ладонях, дрожит, извивается, срывается прочь и с грохотом падает на пол.
От удара крышка слетает, и всё содержимое одной бесформенной массой раскатывается по комнате.
Антонина Петровна на шум не реагирует. Она приглушает звук телевизора и, шаркая кожаными тапочками, направляется в прихожую.
Я хочу броситься ей под ноги, схватить за руку, истошно закричать: "Прошу Вас, не открывайте!" Но парализованная страхом продолжаю стоять на стремянке в шаге от пола и смотреть на пёстрое мессиво у себя под ногами.
— Кто там? — спрашивает Антонина Петровна. Она уже у двери и готова распахнуть её, не дожидаясь ответа.
А там женский голос.
— Здравствуйте! — доносится снаружи. — Это Лара! Помните меня? Я живу над Вами…
Лара…
Не просто так она в точности повторила комбинацию Полянского. Это издёвка. Намёк.
Один длинный удар, три коротких, ещё один после паузы и два коротких следом.
Это он подсказал ей.
Или постучал за неё…
Не удивлюсь, если этот ублюдок стоит сейчас за её спиной.
"Не впускайте их, прошу Вас!" — кричу про себя, но вслух не могу произнести ни звука. Ужас держит меня за горло, поперёк которого сморщенным печёным яблоком ворочается сердце.
Антонина Петровна между тем лязгает замком, распахивает дверь и запускает Лару.
Кажется, женщина в самом деле пришла одна.
Что ж, уже не плохо…
Громко цокая шпильками, она переступает порог и затаскивает за собой мою дорожную сумку на колёсах. Плотно набитую вещами. Слишком громоздкую для узкого коридора.
Антонина Петровна принимает сумку, пристраивает в углу за дверью.
Мне из комнаты плохо видно прихожую.
За фигурными стёклами закрытых зальных дверей силуэты двух женщин выглядят цветными пятнами, движущимися в жёлтом электрическом свете.
— Я так понимаю, Даша здесь? — спрашивает Лара. — Видела, Вы уводили её с лестницы…
— Здравствуй, Ларочка… Конечно, здесь… — отвечает Антонина Петровна. — Притихла что-то… Наверно, уснула…
Лжёт.
Она знает, что я не сплю.
Она не могла не услышать моего грохота.
Стоп!
Антонина Петровна назвала эту суку Ларочкой?
— Наговорила мне… — с досадой произносит кашемировая женщина. Её духи уже в комнате. И меня тошнит от них. — Слышали бы Вы, Антонина Петровна, какую чушь она плела!
— Прости её, милая. Ей всего девятнадцать. А на неё уже столько всего обрушилось…
Что? Она перед ней ещё и оправдывается?
— Ладно… — вздыхает женский голос. Следом скрипит лаковая сумочка, затем трещит пластиковая молния. — Вещи я занесла… А вот деньги… — шелест купюр. — Это последняя арендная плата. Возвращаю. Это всё, чем я могу помочь! Деньги сейчас девочке не помешают!
— Хорошо, Ларочка… Спасибо тебе…
— Ну, мне пора! — нарочито громко, чтобы я слышала, произносит Лара. — Не болейте! И не держите зла!..
Антонина Петровна бубнит в ответ дежурные любезности, а Лара снова стучит шпильками, гремит дверным замком и убирается прочь.
Когда в прихожую возвращается тишина, ко мне возвращается способность двигаться, видеть и ясно мыслить.
Антонина Петровна спокойно приняла мои вещи. Не задавая вопросов, взяла деньги. Любезничала с Ларой. Благодарила. Извинялась.
Что? Это? Было?
Она не удивилась, когда нашла меня на ледяных ступенях, зарёванную и босую. И сейчас, когда я уже несколько часов брожу по её дому, ем её еду и снашиваю её халат, она спокойно вяжет, смотрит телевизор и не спрашивает меня, что случилось.
Почему?
Почему, чёрт возьми, она ни о чём меня не спрашивает?
Да потому что она знает больше меня.
Потому что эта с виду милая добрая женщина определённо что-то скрывает.
А что именно ей известно, я понимаю уже через пару мгновений, когда ещё раз внимательно вглядываюсь в разнопёструю кучу у себя под ногами, только что извергнутую обувной коробкой.
"Какого хрена… " — тяжело сглатываю и осторожно спускаюсь со стремянки.
Бусины и пуговицы липнут к моим босыми ступням, вонзаются в них округлыми боками.
Присев на корточки, я принимаюсь собирать их в ладонь.
Восемь одинаковых, искусно сымитированных жемчужин, шесть кнопок для одежды, четыре скрепки и два зажима для бумаги. Скудная горстка гремит и колется в моём кулаке.
Это всё, что осталось от бабушкиных сокровищ.
Нитки, иголки и лоскуты цветной ткани уступили место бумаге, чекам, фотографиям и другой разной мелочи.
Вот, почему "Весарио-модельс" так заметно полегчала!
Детские часы, две заколки, резинка для волос и… ключ с плюшевой белкой без хвоста вместо брелка.
Всё это было моим.
Мои часы, мои заколки и мой… экземпляр ключа от квартиры на Садовой.
Я помню, как оплакивала эту бесхвостую белку, когда бабушка сказала, что вместе с ключом случайно отдала её новым жильцам.
Мама Оля ещё утешала меня:
— Не грусти, Дашутка! Твоя белочка будет жить теперь у Ванечки. Он хороший мальчик. А тебе я куплю новую игрушку! Обещаю!
Бабушка так и не купила мне новую белку.
Но сейчас важно не это.
Важно то, что этого ключа не должно быть здесь!
Бабушка отдала его.
Двенадцать лет назад.
Двенадцать лет назад она продала нашу квартиру на Садовой, а ключи от неё, включая этот, с царапиной по всей длине и проклятой белкой на кольце, от-да-ла!
Так какого чёрта этот фигурный кусок металла греется сейчас в моей ладони?
Какого, блин, чёрта эта белка таращит на меня свои лаковые бусины-глаза?
Она тоже что-то знает, чего не знаю я?
Прячу ключ в хлопковый карман не моего халата и переключаюсь на другие вещи, выпавшие из "Весарио-модельс".
Резинки для волос и заколки меня не волнуют. С гораздо большим интересом я берусь изучать кипу бумаг, раскинувшуюся веером у моих ног.
Десятки моих детских рисунков, поздравительные открытки, подписанные неуверенной детской рукой.
"ПАЗДРАВЛЯЮ, БАБА"
"ДАРАГОЙ ДЕДУШКА МАРОЗ"
Вырезки из журналов с полезными советами и рецептами, грамоты и похвальные листы на цветной глянцевой бумаге, чеки и фотографии.
Последних немного. Штук пять или семь.
На всех — я, маленькая и беззубая, бабушка, ещё молодая и счастливая, и девушка, обнимающая нас обеих.
Мама…
Моя настоящая, всамомделишная мама.
У неё и вправду густые каштановые волосы, собранные в небрежный пучок на затылке, тонкие руки с аккуратными ногтями и… нет лица.
На каждом из пяти похожих друг на друга снимков лицо девушки плотно зачиркано чёрной пастой…