Пропахший карболкой и смертью военный госпиталь нескончаемым потоком принимал к себе раненых воинов. Из госпиталя же у них было три пути — обратно на фронт, если ты не очень везуч, на местное кладбище, если ты совсем невезуч, или же в тыл, домой, если тебе улыбнётся удача. Многие считали везением остаться без ноги или руки, но всё же вернуться в тыл, и отдельным потоком сюда прибывали самострелы, те, кто предпочитал отстрелить себе большой палец на ноге, чем продолжать сражаться. Сразу после революции таких стало заметно меньше, все считали, что с войной покончено, но когда Керенский объявил о наступлении, самострелы появились снова.
Усталый фельдшер расслабленно курил после очередной ампутации, вглядываясь в горизонт и заходящее солнце. Раненые за глаза прозвали его Мясником, вот только его это не особо задевало. Да и что он может поделать, если в госпитале уже который месяц нет ни хлороформа, ни другой анестезии, ни вообще лекарств, а другого лечения он предложить не может. Говорят, у каждого хирурга есть своё личное кладбище. У него таких кладбищ наберётся уже десяток.
Зато ему здесь было спокойно. От фронта далеко, работы хватает, жалованья тоже, да и помимо него в карман капает неслабо. От благодарных инвалидов, по его милости отправляющихся домой, а не обратно в окопы. Да и казённым спиртом здесь разжиться можно, не только для себя, но и на продажу. И не только им. Морфий, предназначенный для раненых, тоже шёл на сторону.
Фельдшер докурил, бросил папиросу на землю и вошёл обратно в здание госпиталя, до войны бывшее купеческим домом. Сегодня больше операций не предвиделось, и можно было расслабиться у себя в каморке.
Он прошёл через коридор, заставленный койками, не обращая внимания на стонущих раненых, проводил взглядом сестру милосердия, чью фигурку так нескромно облепил серый больничный фартук. Жизнь определённо удалась.
В каморке он достал из своего тайничка штоф разведённого медицинского спирта, пару огурчиков. Долго думал, поставить себе укол морфия или же употребить марафету, запасы которого тоже имелись в большом количестве, тоже для продажи. Нервы, расшатанные нелёгкой работой, требовали успокоения извне, с помощью наркотика, и фельдшер знал, что это опасно, но остановиться не мог.
И про запрет кокаина и морфия в войсках он тоже слышал, но особого внимания ему не придавал. Госпиталь, хоть и являлся армейским, всё же находился достаточно далеко от фронта и начальственного внимания, что делало его идеальным местом не только для контрабандной торговлишки, но и для распространения подпольной литературы и прочих мутных делишек, за которые фельдшеру и перепадала малая доля.
Тем не менее, когда в коридоре загромыхали сапоги, дверь распахнулась, и в тесную каморку вошли четверо дюжих молодцев в чёрных мундирах, фельдшер опешил и замер, так и не донеся до рта наколотый на вилку огурчик.
— Попался, голубчик, прямо на горячем, — произнёс незнакомый офицер с погонами штабс-капитана, оглядывая помещение. — Вяжите его, братцы.
— Я попрошу вас покинуть госпиталь! Вы занесёте инфекцию! — фельдшер поднялся на ноги, ненароком опрокидывая стул за собой.
— Сам ты инфекция, — буркнул фельдфебель. — Пошли давай, марафетчик поганый.
Фельдшер покосился на раскрытый свёрток с таблетками кокаина. Надо же было так попасться. Кто-то донёс, не иначе.
— Сам пойдёшь али подсобить? — ласково спросил громадный ефрейтор.
Чёрная с красным форма не оставляла сомнений. Ударники, корниловцы. С каждым днём они всё больше отходили от привычных сражений на фронте, командование нагружало их сугубо полицейскими функциями. Кто-то роптал, кто-то переводился обратно в армию, но большая часть оставалась. Служить России можно было и так, и эту грязную работу тоже должен был кто-то делать.
— Что, расстреливать будете? — зло выплюнул фельдшер.
— Да больно ты нам нужен, — фыркнул ефрейтор. — Пошли давай.
Фельдшера взяли под локотки, вывели в коридор, штабс-капитан принялся обыскивать каморку в поисках дури. Морфий велели оставлять, для раненых, потому как других болеутоляющих средств почти не было, а вот «кошку», как здесь называли кокаин, приказано было уничтожать на месте, и по этому поводу среди ударников зародилось немало шуток, в основном, о методах уничтожения.
Несколько раз конфискат находили у самих ударников, но это означало моментальный конец карьеры и поездку в один конец до армейского трудового лагеря, так что наркоту стали просто сжигать в печах прямо на месте. Так поступили и здесь.
Они прошли через коридор госпиталя под возбуждённые шепотки легкораненых и сестёр милосердия, выглядывающих из палат и ординаторских.
— Мясника взяли…
— Поделом ему, сволочи…
— Наконец-то за порядок взялися, хоть кто-то…
— А это кто такие? Корниловцы? Спаси Христос…
На улице их ждала конная подвода с такими же несчастными марафетчиками, не внявшими приказу Верховного. Все сидели смирно, им внятно объяснили, что попытка к бегству карается расстрелом на месте.
Фельдшер при виде подводы и своих товарищей по несчастью обмяк в коленках, задрожал.
— Братцы, погодите, не виноват я, братцы, у меня деньги есть, давайте договоримся, Христом-богом молю, только отпустите, я всё отдам, сколько есть, бес попутал меня, — затараторил Мясник.
Ударники расхохотались. И те, кто вёл его под белы рученьки, и те, кто с винтовками в руках конвоировал арестованных.
— Какой ты мне братец, контра несчастная, — произнёс фельдфебель. — Ты вредитель, паразит, враг революции, ясно тебе? Садись.
— Бежать удумаешь — застрелим прямо здесь, — добавил ефрейтор. — Господин штабс-капитан, куда дальше?
Штабс-капитан почесал под красно-чёрной фуражкой, заглянул в планшетку.
— На склад артиллерийского вооружения. Тут недалеко, — произнёс он и оглянулся назад, на военный госпиталь.
Из печной трубы шёл жирный чёрный дым. Точно так же, как и из многих других неподалёку от линии фронта.