Год. Двенадцать чертовых месяцев будут спущены в унитаз. Из-за глупой мальчишеской ссоры. Я как-то сразу начала понимать Скарлет О» Хару. Мне не хотелось посещать балы, и нечего делать в свете, но траур в Викторианскую эпоху — это триумф самоистязания. Опять же, повезло, что мы в России, где правила хорошего тона позволяют погоревать полгода глубоко, полгода обычно, а потом некоторое время походить в полутрауре.
Одна радость остается — писать письма. Но мне и это делать особо некому. Благодарности за соболезнования полковым дамам я уже отправила, остается только лучший друг.
«Любезный мой Фролъ Матвѣевичъ!
Послѣ внезапной кончины супруга моего, Петра Николаевича, я перебралась въ Костромскую губернію, гдѣ пока проживаю въ домѣ графа Николая Владиміровича.
Горе мое столь велико, что не позволяетъ оставаться въ обществѣ и я предполагаю по исходу 40 дней отправиться по монастырямъ, дабы въ молитвѣ и постѣ поминать душу моего несчастнаго супруга.
Угу, свекор держит меня под пристальным контролем, дабы выяснить, не забеременела ли я, и, по-моему, чтобы предупредить возможное мошенничество в данном вопросе с моей стороны.
Нужды ни въ чёмъ у меня нѣтъ. Николай Владиміровичъ создалъ всѣ условія, чтобы я могла пережить эти скорбные времена.
Ко мне приставлены две горничные, которые по очереди круглосуточно меня пасут. Одну я застала за обнюхиванием моего нижнего белья. Вообще ничего святого у людей.
Часто вспоминаю наше знакомство съ Петромъ Николаевичемъ. Помните, какъ мы встрѣтили его въ Пасхальную ночь? Въ Саратовѣ прошли самые лучшіе дни моей жизни, за которые я всегда буду благодарить Господа. Однимъ Вашимъ попеченіемъ стала возможна моя счастливая, хоть и короткая супружеская жизнь.
Фролушка, забери меня отсюда!!!!!!!
Какъ здоровье Ваше, Фролъ Матвѣевичъ? Наступаютъ холода, а Вамъ стоитъ опасаться простудъ. Надѣюсь, прислуга заботится о Вашемъ благополучіи.
Остаюсь всегда Ваша, графиня Ксенія Александровна Татищева.»
Вот подавись, драгоценный родственничек, я себе это имя оставлю.
На исходе первого месяца вдовства меня пригласили в библиотеку. Исхудавшей вороной, шелестя тремя черными юбками я устроилась на неудобном стуле. Петенька рассказывал, что в детстве отец мог часами читать ему нотации и требовал неподвижности. Садист.
— Приветствую Вас, Ксения Александровна! — свекор сычом взирал со своей стороны стола.
— Доброго дня, Николай Владимирович. — я кротко сложила руки на коленях, не забыв достать траурный носовой платочек. Рыдать я собираюсь долго и с чувством.
— Как здоровье Ваше?
— Да Вашими заботами. — Я промокнула глаза платочком.
— Сударыня, я отвлек Вас от скорби дабы поинтересоваться Вашими планами о будущем. — И сверлит глазами. Сказать ли, что планирую прожить у него всю оставшуюся жизнь?
— Ах, какое у меня теперь будущее…. — Да и в самом деле, будущее пока что так себе. Все наполеоновские планы по освоению бизнеса придется отложить до конца траура, а на что жить — непонятно.
— Как я понимаю, доходов от приданного у Вас нет. — скорее обвиняя, нежели констатируя факт, произнес родственник.
— Скорее да, чем нет. — я всхлипнула. Ведь обидно, что все мои попытки обогатиться наталкиваются на бестолковость Рябинкина. Да нам с Фролом вдвоем было бы легче… Стоп, а что я так прицепилась к аптекарю…. Нам же достаточно рекламы с нормальным доктором и можно начать почтовую торговлю. Заодно и проблема стыдливости отпадет. Тýпик ты, Ксюша, раньше могла додуматься.
— Мой долг требует ознакомить Вас с условиями завещания моего сына. — отвлек меня от маркетинговой компании скрипучий голос. — Вам потребуется помощь стряпчего?
— Я умею читать, Николай Владимирович.
Мужчина нахмурился и передал мне бумаги.
Я, графъ Петръ Николаевичъ Татищевъ, поручикъ Его Императорскаго Величества шестой резервной артиллерійской бригады, находясь въ здравомъ умѣ и твердой памяти, поручаю мое имущество слѣдующимъ порядкомъ:
Въ случаѣ рожденія у меня наслѣдника внѣ зависимости отъ пола земли мои въ Костромской, Смоленской и Московской губерніяхъ завѣщаю ему; въ противномъ случаѣ — передаю ихъ брату моему Алексѣю Александровичу съ условіемъ выплаты дохода отъ земель въ суммѣ Тридцать тысячъ рублей въ годъ моей супругѣ Ксеніи Александровнѣ Татищевой пожизненно. Драгоцѣнности моей матери завѣщаю моей супругѣ Ксеніи Александровнѣ Татищевой.
Оружіе мое прошу раздѣлить между однополчанами.
Дата. Подпись. Подписи свидѣтелей.
Что ж ты, Петенька раньше не сказал, что ты такой богатый Буратино? Я ошарашенно смотрела на человека впереди себя.
— Только не говорите, сударыня, что это для Вас новость. — презрительно усмехнулся родственник.
— Николай Владимирович, я не стану Вам ничего доказывать. Но вряд ли бы мы жили в столь стесненных условиях и тратились столь аккуратно, если бы рассчитывали на такие средства.
— Да, Петька гордый. Был.
Он помолчал, вспоминая что-то свое, о чем я уже не узнаю, и продолжил.
— Вы, сударыня, как я полагаю, не в тягости. — дождался моего сдержанного кивка. — Вы молоды, и вполне сможете вступить в новый брак. Я не хотел бы содержать Вас и Вашего нового супруга. Поэтому предлагаю вам отказаться от финансовых претензий в обмен на единовременную выплату. Скажем, вот такой суммы.
Я посмотрела в протянутый мне листок.
— Николай Владимирович, я планирую прожить куда дольше пяти лет. Более того, я могу обратиться к Государю о назначении мне пенсии по утрате супруга. Это даст мне небольшие, но честные деньги.
Про оглушительный скандал я решила не упоминать, собеседник и так сообразил. Мы померялись взглядами и продолжили торг.
— Я полагаю, мы начали не с той ноты. Я казалась вам мезальянсом, и сейчас Вам хочется просто забыть об этом эпизоде жизни Петра. Но можно посмотреть на ситуацию иначе.
— Это как же? — Он откинулся в кресле.
— Одну минуточку.
Я встала и быстрым шагом направилась в свою комнату. Открыла сундук, достала фальш-дно и извлекла три папки бумаг, которые через несколько минут оказались на дубовом столе.
— Что это? — он лениво перелистывал страницы писем, таблиц, схем.
— Это архив Петра, который мне удалось спрятать от следователя. В нем, кроме всего прочего, давняя переписка с неблагонадежными сторонниками революции и потенциальными бомбистами. И записи с собраний некоторых из них.
Родственник посерел.
— Я собрала все, что нашла. Когда мы поженились, то всем этим лицам я отказала от дома. Сделала все, что было в моих силах, дабы избежать позора. Вы же понимаете, чем это ему грозило? И вот сейчас я передаю все его бумаги Вам, чтобы Вы распорядились ими по своему усмотрению. Лучше, конечно, растопить камин, а то холодает.
До сумерек мы вдвоем жгли Петины мечты и чаяния.
Утром я получила векселя от графа Татищева на триста тысяч рублей и увесистую шкатулку с драгоценностями. Кроме того, мне было позволено пользоваться семейным дворцом Татищевых в Санкт-Петербурге по необходимости. Лично меня бы куда больше устроил маленький домик, о чем свекор обещал подумать.
Милостивый государь, Фролъ Матвѣевичъ!
Сердечно благодарю за Ваше письмо отъ 27 сентября. Настоящимъ сообщаю, что покидаю гостепріимный кровъ моего нареченнаго батюшки, Николая Владиміровича и отправляюсь на молебенъ въ Ризоположенскій монастырь въ Суздалѣ.
А если бы успела по срокам навигации, то оплатил бы поездку в Соловецкий монастырь. Как говорится, курорты солнечной Колымы ждут тебя, детка.
Могу доложить, что вдовья доля моя послѣ уступки земель въ пользу деверя моего Алексѣя Николаевичъ, составляетъ чуть болѣе чѣмъ мнѣ, по моимъ скромнымъ нуждамъ требуется.
Поэтому прошу Васъ разсмотрѣть возможность перехода во вторую гильдію и увеличенія моего участія въ нашихъ совмѣстныхъ дѣлахъ.
Остаюсь всегда Ваша Ксенія Татищева.
В славный город Суздаль я прибыла в повозке, выделенной мне любящим свекром. По далекой юности я критиковала УАЗики. И плохие дороги. Была не права.
Гостиница для паломников при монастыре радовала сквозняками и сыростью, меню оказалось очень просветляющим, жрать хотелось круглосуточно. Прогулки не спасали.
В первые дни я посещала молебны, оформила крупное пожертвование от имени всей семьи (на тысячу я бы прожила сама год припеваючи). Осматривала архитектурные находки — преимущественно старинные церкви. Вообще это меня до сих пор заводит — я вижу, трогаю, посещаю здания, которых больше нет. Общаюсь с людьми, память о которых уже стерлась.
Каждый день стал похож на другой. Я просыпалась, шла к заутрене, завтракала, гуляла в скорбном одиночестве по парку, шла к обедне, после запиралась дома и сидела в полутьме. Спала, на самом-то деле, но мнение в обществе обо мне сложилось однозначное — графиня безутешно скорбит.
В качестве развлечения иногда перебирала свои богатства — успела сфотографировать все украшения перед отъездом, когда отдала их свекру на хранение. Там такое…. В мое время я бы вообще перестала работать. Хотя и здесь графине было неприлично зарабатывать, но я и не буду. А что купец Калачев начнет процветать — так то одно Господне Провидение. Знали бы вы, как очаровательна парюра из изумрудов и жемчуга. А браслет из рубинов с перепелиное яйцо? Себе я взяла несколько нитей черного жемчуга с мой ноготь в диаметре и браслет Фаберже с бриллиантами и желтыми сапфирами, которые складывались в крохотные ромашки. Это в траур носить непристойно, но расстаться с таким волшебством не смогла и так и надевала его на предплечье, чтоб никто не увидел.
Неделю спустя подобный досуг начал утомлять. И черный цвет — тоже. Поначалу мне было комфортно в двух траурных платьях, и искренне хотелось проявлять скромность и аскетизм, но насмотревшись на то, с каким упоением и размахом скорбят столичные модницы, я задумалась. Итогом раздумий стал поход к местной портнихе и теперь у меня шесть траурных туалетов на все случаи жизни, ротонда, чулки, несколько пар перчаток и даже зонт в черных кружевах.
Плотная вуаль позволяла не прятать взгляд, рассматривая людей, но в целом траур угнетал.
Для начала я сменила жилье и из паломнического дома перебралась в квартиру. Громко сказано, но флигель доходного дома купчихи Прянишниковой — разбитой параличом старухи, меня вполне устраивал.
В один из дней в середине октября я совершала свой привычный моцион, добравшись до ротонды на берегу Каменки (не Волга, определенно не Волга), когда рядом со мной возник кончик трости.
— Доброго дня, сударыня. — низким простуженным голосом обозначил свое присутствие этот человек. Где вы, трогательные запотевающие очёчки, близоруко щурящиеся глаза, щеточка усов, нелепые кудряшки на голове? Без этого камуфляжа на меня в упор бесцветными, почти белыми глазами смотрел волк. С такими лицами у нас гестаповцев в кино показывают.
Я оторопела.
— Федор Андреевич? Какими судьбами? — этому-то к чему по монастырям шляться?
— Честь имею представиться. Федор Андреевич Фохт, чиновник по особым поручениям Отдельного жандармского управления.
— Ах, недолгой была Ваша инженерная карьера. — автоматически съязвила я, как-то задев собеседника.
— Сударыня, наш разговор является государственной тайной, поэтому призываю Вас быть серьезнее.
Я помедлила перед следующей фразой, судорожно вспоминая, где могла проколоться. По всему выходило, что много где. Но жандармское управление курирует политические преступления, заговоры и прочую суету, к которой я постаралась не притронуться. Очень хорошо постаралась.
Меня до сих пор потряхивало от воспоминания, когда в одной комнате умирает мой муж, по-своему горячо любимый, а в другой я ворошу его бумаги, пытаясь отделить зерна от плевел. С минуты на минуту могли прийти следователи — все же дуэли, хоть и разрешили, но могли расследовать. Страшные часы.
— И чем же моя скромная персона могла заинтересовать столь важного человека? — надо как-то удержаться на грани высокомерия и хамства. Свекор и его близкие впитали талант к этому с рождения, а мне пришлось осваивать интенсив-курс.
— У меня есть информация, что Ваш покойный супруг мог поддерживать связи с некоторыми неблагонадежными личностями.
— Мой покойный супруг. — тут мой голос дрогнул, правда не от скорби, а от гнева. К чему сейчас трепать его имя. — был самым преданным Царю и Отечеству человеком, которого я знала (святая правда, особенно учитывая мой круг знакомств). Он честно и бескорыстно служил Родине, и, если бы не трагический случай….
Вот тут можно и порыдать, и помолчать.
На нас косились прохожие, сцена получалась безобразной.
— Оставьте меня и Ваши нелепые подозрения. Всего хорошего. — и с достоинством удалилась.
Хреновато складывается монастырская скорбь. И вот тут в первый раз я серьезно задумалась, что замужество выйдет мне еще большим боком.
Двух дней не прошло, как горничная сообщила, что в гостиной меня ожидают. Я только вернулась с обедни, настроение было вполне таки благостным, вот зачем было все портить?
— Приветствую Вас, Ваше Сиятельство. — вот откуда в нем столько язвительности?
Рыбьи глаза замораживали все живое на глубину в два локтя. И я сама сочла его не лишенным обаяния? Бред какой-то. Это ж сколько мы тогда пили, что любовь к ближнему затуманивала разум?
— Я наводил справки о Вас, Ксения Александровна. — пауза. Прямо-таки МХАТовская.
— Узнали что-то интересное? — я немного изменила позу, так как корсет при допросе — дополнительная пытка.
Выражение глаз не менялось, как, впрочем, и остальная мимика.
— Любопытно мне, как барышня, всю жизнь прожившая в деревне, в глуши Симбирской губернии, получила столь неординарное образование.
— Батюшка мой, Александр Дмитриевич, Царствие ему небесное, журналы выписывал. — Эту историю я всегда выдавала с видом лихим и придурковатым, хотя сейчас, в трауре, лихой и придурковатый вид был как-то неуместен.
— И с каких же журналов провинциальная барышня научилась разбираться во внешней и внутренней политике?
Я кокетливо заулыбалась и покраснела.
— Да разве ж я эксперт? Я так…. Слушаю разговоры умных мужчин, сравниваю.
— Вы, Ксения Александровна, сами свои выводы мужчинам объясняете. Доступнейшим способом. Сам тому свидетелем был.
— Ах, это…. Семейная размолвка, так бывает.
И такая пикировка продолжалась больше часа. Кто бывал у нас в гостях? Да я и вправду не помню уже. О чем беседовали? Преимущественно пили. И пели. Чтобы снова выпить и спеть.
— Я еще вернусь. В субботу, скорее всего.
Я выпростала из широкого черного кружевного рукава ладонь и подтянула к себе принесенную гостем газету. Полистала и отодвинула.
— Федор Андреевич, Вам будет не до меня в субботу. У Вас появятся совершенно иные заботы.
— Ну это вряд ли.
Полагаю, до Высочайших новостей меня не навестят. Еще по здравом размышлении, писем Фролушке я пока решила не отправлять.
Утро двадцатого октября выдалось ветреным и солнечным. Я совершила обычный свой моцион, выслушала как в церквях читают здравицу императору Александру, поставила две свечки за упокой и пошла прочь. Вечером ко мне никто не пришел.
Наутро город так же безмолвствовал. В газетах все так же печатали сводки о здоровье Государя и выражали осторожную надежду, что все еще выправится.
А глубоким вечером, когда все уже давно легли, в нашем флигеле раздался стук. Даже не так, раздался СТУК. Выносили дверь. Я выскочила в одном белье, на ходу заматываясь в шаль и обнаружила господина Фохта.
— Я должен задержать Вас, сударыня. — немного нервно заявил ночной гость.
— На каком же основании? — безумно хотелось спать. Просто нечеловечески.
— По подозрению в государственном преступлении. — а как глазки-то меня буравят.
— Помилуйте, Федор Андреевич, ночь на дворе, какие преступления, а тем более государственные, я могу совершать? — ветер пронизывает даже вглубь костей.
— Вы имели преступный умысел против Государя!
И вот надо мне было лезть со своим языком?
— Ни разу в жизни.
— Откуда Вам было известно, что Государь скончается?
— Да Вы что?! — вот-вот, изумления и горя побольше и перекреститься неплохо. — Какая трагедия!
— Но Вы знали!
— Понятия не имела, Федор Андреевич. Просто предположила, что за несколько дней Вы найдете лучший объект для изучения, чем я. По пятницам сюда новая партия паломников приезжает, поэтому есть шанс, что кто-то попадется куда более близкий вам по роду деятельности. — и глазками хлоп-хлоп.
— Я Вам не верю.
— Ваше право. Но рассудите сами — задержите Вы меня, рапорт напишете, где сообщите, что приставали к скорбящей вдове, а когда она предложила поискать более серьезных преступников, обвинили в государственной измене. С меня-то спрос маленький, а Вы — государственный служащий, таким глупости по должности совершать не стоит. — да, глумлюсь. Но у меня появилась идея.
— Не выезжайте из города без уведомления полиции.
— И Вам доброй ночи. — пожелала я удаляющейся спине. И пальчиком помахала. Средним.
— Вы, Федор Андреевич, велели уведомлять о моих перемещениях. Так вот, я уезжаю завтра. — и в ответ на недоуменно приподнятую бровь — К свекру моему, Николаю Владимировичу.
— С чего такая внезапная поездка, Ваше Сиятельство? — язвительно осведомился он.
— Скоро у моего покойного супруга день Ангела. Я хотела бы провести это время с семьей.
— Графиня, именины Вашего супруга — несколько раз в месяц. И Вы не один из этих дней провели здесь. — он ухмылялся мне в лицо. Хам.
— Петр Николаевич говорил мне именно об этом дне. И я проведу его на его могиле.
— Хорошо, мы сопроводим Вас в Вашем путешествии.
— Извольте, сударь.
И ведь сопроводил.
Как оказалось, прямого железнодорожного сообщения между Суздалем и Вичугой не было. Я провела два незабываемых дня в почтовой карете. Тут недавно была критика в адрес семейной повозки Татищевых? Все ложь и грязные инсинуации — то был СВ с лошадью.
Радует, что господин Фохт сам не стал утруждаться поездкой, а препоручил меня заботам пожилого дядьки с пышными до неестественности усами и бакенбардами, тот, должно быть, еще декабристов застал. Зато было кому мой сундук таскать. Я уже почти научилась без слов намекать людям, что мне, маленькой хрупкой вдове, требуется помощь.
До ворот поместья сопровождал, старый черт, еще и язвил, что не встречают дорогую родственницу.
Вичуга, действительно, встретила меня холодно и мрачно. Окна светились только в людской, но камердинер Николая Владимировича быстро сориентировался, прибежали лакеи, разгрузили мои вещи, а меня препроводили в библиотеку.
— Здравствуйте, Николай Владимирович! Я прошу прощения за столь поздний и внезапный визит…
Свекор был затянут в черное, и был ли тут только траур по нелюбимому сыну, или еще и по Императору — Бог весть.
— Сударыня? Не ожидал Вас увидеть… столь быстро…
— Ах, papa, это ужасное стечение обстоятельств. Я бы не стала Вас тревожить без должных оснований…
— Неужели деньги закончились? — изогнул породистую бровь родственник.
— Ну что Вы такое говорите. Я не трогала наследство практически. — надулась я. — Ко мне приходил жандармский чин и выспрашивал о знакомствах Петеньки. Неоднократно приходил. Я сказала, что проведу День Ангела Петеньки на его могиле.
— Так у него же летом?
— А что я еще могла сказать, Николай Владимирович? Вы — достойнейший член общества, дворянин, офицер, серьезный мужчина. Вас не тронут. А над беззащитной вдовой…. - и тут я залилась горькими слезами обиды. Меня до смерти утомила поездка, были неприятны эти придирки дурацкие. И, как бы ни хотелось забыть Вичугу навеки, придется потерпеть.
— Вы помните имя этого чиновника? — граф смотрел на меня со смесью жалости и недоверия.
— Фохт. Федор Андреевич. — я всхлипнула. — Он однажды был у нас в гостях, в тот вечер, когда я выгнала Петиных гостей. Этих самых.
— Фохт? Что-то же я слышал о нем….. - он походил по кабинету. — Бумаги все уничтожены?
— Я оставила нашу переписку, Ваши письма и счета… Иначе странно бы выглядело.
— А Вы, сударыня, умнее, чем хотите казаться. — с легким одобрением заметил мужчина.
— Стараюсь, Ваше Сиятельство. Рядом с Вами трудно соответствовать, но я учусь.
Он усмехнулся.
— Идите спать, ученица.
И вновь потянулись дни вязкие, как кисель. Холодные трапезы в огромном зале, отчужденность родственников и прислуги, прогулки на кладбище. От одиночества или еще по какой причине я начала беседовать с покойным мужем. При жизни планы и проекты с ним не обсуждала, а тут гляди — уже и жестикулирую, отстаивая собственную правоту.
Недели через полторы мне снова назначили аудиенцию.
— Сударыня, Вас больше не будет обременять интерес этого господина. Можете возвращаться.
— Есть ли что-то, что мне нужно знать?
— Сударыня уверена, что хочет забивать этим свою очаровательную головку?
— О, Ваше Сиятельство, для Ваших рассказов там всегда есть место.
Федор Андреевич Фохт имел прелюбопытнейшую семейную историю. Дед его, Иван Федорович, родился ровно сто лет назад. Подобно прочим наследникам мелкопоместных дворян пошел в армию, дослужился до штабс-капитана, и в 1824 от большого ума и неуемной тяги к социальным контактам вступил в Южное общество. Дальнейшая судьба его оказалась немного предсказуема, и осужденный по VIII разряду[2], наш герой прибыл в Курган, где страдал от цинги, туберкулеза и костоеда. Что мне особенно импонирует — промышлял содержанием аптеки и врачебной практикой (к чему такие глупости, как профильное образование? Человек без видеоуроков на YouTube исхитрился освоить медицину. Наш парень). Характер имел непростой и обидчивый — будучи обвиненным в поджоге оправдываться не стал, следователям хамил, а когда хлопотами друзей был освобожден, еще и перестал общаться с ранее дружественным к нему губернатором Горчаковым. Когда Высочайшим повелением некоторым декабристам было разрешено отправиться рядовыми на Кавказ (сохраняя шанс на возвращение дворянства воинскими заслугами), состояние его здоровья пришло уже в полнейший упадок, и в феврале 1842 года он был похоронен все в том же Кургане.
Но несмотря на перманентное умирание наш герой исхитрился заключить тайный брак с некстати забеременевшей дочерью местного купца, правда ребенком особо не интересовался. Андрей воспитывался дедом, а после его кончины, стараниями Ивана Ивановича Пущина был устроен в Университет, но к наукам особой склонности он не проявил, зато патриотизм и честолюбие явственно били через край, и, сдав экзамены за второй курс, Андрей Иванович поступил в армию. Шесть месяцев спустя прапорщик Фохт начал свой долгий и полный приключений путь. Целью своей жизни он поставил искупление отцовского проступка, который почитал предательством государства и Императора. С упорством муравья двигался по служебной лестнице и вскоре после Крымской кампании стал штабс-капитаном. Женился на хорошем приданном, обзавелся наследником. Схоронил жену. Поучаствовал в русско-турецкой войне. Дослужился до звания полковника. Женился снова, на этот раз на симпатичной мордашке и умер, оставив незначительное состояние вдове и память о верном слуге Царя и Отечества сыну.
Федор Андреевич появился на свет 1860 году в костромском имении матери своей, Анны Николаевны, урожденной Глотовой. До получения отцом потомственного дворянства оставался год, что особенно обидно. Поэтому, когда Фохт-старший оставил наш бренный мир, его вдова сохранила социальный статус, а Федор Андреевич еще лет десять ждал высочайшего рескрипта.
Итого, мы получили ревностного государственника с комплексом исправления ошибок деда, рьяного следака с оттенком национального перфекционизма и, вдобавок, теперь еще получившего по рукам. Вряд ли это добавит мне популярности.
Наутро я оповестила родственников, что буду крайне признательна за позволение пожить в столичном доме. В тишине и безмолвии траура.
Чтобы не расслаблялась, меня отправили в повозке. И дорога на этот раз была очень-очень долгой. Управляющий Вичуги — мужчина лет тридцати, одетый с иголочки, с напомаженными усами и красиво уложенными волосами общался со мной строго в пределах необходимости. По-видимому, челядь Татищевых еще не получила циркуляра о том приняли ли меня в семью или объявили врагом (впрочем, и я еще не определилась в этом вопросе), поэтому выжидала. Господин Евлогин обошелся бы без ненужного сближения, но noblesse oblige[3]. А я занавесилась от всех креповой вуалью и дремала. День, второй. Ночевки в придорожных гостиницах, сомнительная еда, молчание за столом и вне его. Тягостно, но я уже почти привыкла.
Уже в Тверской губернии, на границе с Новгородской, я попросила остановить экипаж у небольшой деревенской церквушки, очень древней по виду. Напугала священника своей суетой, помолилась об упокоении раба божьего Петра и вразумлении рабы божьей Ксении. А когда распахнула дверь храма — вокруг все побелело — снег налетел внезапно и пошел крупными, с виноградинку, хлопьями. Красиво, как в сказке, но… Пришлось останавливаться, лезть в мои сундуки — теперь их стало уже три — доставать одеяла и скрепя сердце делиться ими с попутчиком. Холодало. Я намекнула на вариант свернуть к ближайшей станции железной дороги и как-то сменить транспорт, но, пусть с тоской во взгляде, Евлогин продолжал следовать инструкциям графа.
В столицу мы въезжали в сумерках, и прикашливающий управляющий сам общался с солдатами на заставе, сам пояснял дорогу к усадьбе и лишь у самых ворот повернулся ко мне.
Опять-таки спасибо вуали — мое остолбенение не так бросается в глаза. Это не дом, это Усадьба. Вот так, с прописной буквы и на Вы. Три этажа, уходящие в небо, колоннада, увенчанная портиком, имперские бело-желтые цвета, крыльцо на пару десятков ступеней, участок земли вокруг. И мы с Петей могли бы здесь жить… Ну не сразу, после определенных событий, и, если бы Петя не был столь общителен с сослуживцами, этот дворец мог бы стать моим. Ближе к пенсии я смогла бы тут гулять, ухаживать за садом, принимать гостей… отстреливаться от революционеров… К черту, пусть все идет, как идет.
Меня подвезли к парадному крыльцу и тут я почувствовала свое полное ничтожество на фоне великолепия ливреи дворецкого и двух лакеев.
— Алексей Трифоныч, это вдова Петра Николаевича, графиня Ксения Александровна. Поживет тут пока. — снедаемый приступами кашля выдавил управляющий.
— Проходите, Ваше Сиятельство, жалость-то какая, что так свиделись. — чопорно ответил почти двухметрового роста жилистый старик.
Мои вещи как-то сами собой исчезли на просторах дома, и я едва успела им вслед попросить не распаковывать пока багаж.
Я не буду описывать жилище Татищевых, потому что в мое время так выглядят богатые музеи. Если коротко — то там было все — высоченные потолки, огромные люстры, мраморная лестница с вазонами, столовая человек на 30 — и это лишь Малая, библиотека с этой самой стремянкой, диваны, обитые бархатом, семейные портреты на стенах, камин, куда можно заходить в полный рост. Что ни вспомни из учебника искусствоведения — все есть. Пока только привидения не попадались. Мебель почти вся покрыта чехлами в отсутствие владельцев, так что судорожно обживали помещения только для меня — столовую, библиотеку, спальню (с ванной). Как в фильме ужасов первый ужин — я одна в сумрачной столовой при одном подсвечнике ем пирог. Стол уходит во тьму, но застелен крахмальной хрусткой скатертью с вышитой монограммой Т.
Прислуга еще чудесатее, чем в Вичуге. Во-первых, я не понимаю, сколько людей в доме, а дворецкий особо не распространяется. В основном вообще никого не вижу, но иногда слышу шорохи, шаги и тихие разговоры. На меня ходят смотреть экскурсиями, так что самое ценное приходится спрятать в сумочку и все время носить с собой.
Единственный раз я заслужила некое подобие тепла от Алексея Трифоновича, когда попросила рассказать о портретах. После четвертого комплекта предков я сбилась, и просто шла, и кивала, рассматривая потемневшие лики. В пышных париках, золоченых мундирах, в перьях и бриллиантах. Высокомерные, с гордой выправкой, казалось каждый предок с недоумением и брезгливостью спрашивает: «Кто ты и что тут делаешь? Тебе здесь не место». Но я пять лет в офисе продержалась, какие-то мертвецы уже задеть не смогут.
Через несколько дней горничные шептались, что Евлогин слег с горячкой и уже не поднялся. И вот стоило это молодой жизни? Прислуга начала поговаривать насчет новой графини, что мужики рядом так и мрут. Лакеи забыли дорогу к моим покоям, а для прогулок стали выделять старого горбатого кучера Мефодия. И я даже не упоминаю, что лошадь явно запомнила Бородинское сражение. Впрочем, это меня явно не касалось, так как в случае чего решать все проблемы кучеру, но сам факт… На улицах иногда попадались трупы лошадей, ибо службу эвакуации с ломовыми тарифами придумали не в двухтысячных.
Да и сам город за границами дома выглядел по-разному. Живенько. Многие вещи, которые тут обнаружились, в учебниках истории не отражены, а зря. Начнем с того, что жизнь в Петербурге 1890-х была наполнена ароматами. Скажу больше — она была соткана из самых разнообразных, и не всегда вдохновительных запахов. И главные разочарования сконцентрировались ниже пояса.
Первое, то меня капитально подкосило — это гигиена. Дом Татищевых считался весьма себе респектабельным, так что у господских спален еще можно было найти ватерклозеты. Пусть я не сразу их идентифицировала, и смывать свое добро из кувшинчика — это не очень удобно, хотя и куда лучше, чем ночная ваза в доме Фрола. А вот у прислуги все было намного проще и для разных нужд народ использовал черную лестницу. А как я уже упоминала, прислуги в доме было много. Центральной канализации пока еще нет вовсе, так что нечистоты сливаются как есть в малозначимые речки или собираются золотарями. Эти герои перемещаются по городу в ночи, распространяя неперебиваемое амбре, собирают содержимое выгребных ям в бочки и снова едут в поисках работы. Так что я уже приучилась закрывать окно, когда шум телеги раздается во тьме. И это еще холода — летом будет интереснее. А ведь уже столько изобретено, но простую канализацию, известную еще со времен Крито-Микенской культуры (четыре тысячи лет, на минуточку), внедрять не получается.
Во-вторых, лошади. Господа, я уже скучаю по двигателям внутреннего сгорания, потому что несколько десятков этих прекрасных животных рядом дают не только красивую картинку, но и три пуда продуктов жизнедеятельности за полчаса наблюдений. И эти самые продукты оперативно убирают только на Невском проспекте, а уже на разных малозначимых переулках бывает по-разному. Где-то домовладельцы предвосхищают теорию разбитых окон Уилсона-Келлинга и смыкают плечи в борьбе с мусором. А кое-где четыре дня подряд у обочины дохлая кошка пролежала, прежде чем ее навозом накрыло. Но претензии у меня больше не к лошадям, а к их собственникам — о ПДД понятия не имеет никто. Каждый поворачивается и едет так, как ему подсказывают внутренние порывы, так что регулярно можно услышать визг, крики и хрипы пешеходов, чьи намерения скрестились с извозчиком. Да, и подрезать друг друга начали не только когда я села за руль.
В один из самых ветреных дней я получила уникальное письмо. Первое от моей любезной мачехи.
Une chère madame Tatichtcheva!
En sympathisant de tout mon coeur avec vous dans votre chagrin, je crois possible de conseiller. À si temps pénible il est toujours utile d'avoir un côte à côte bon ami, qui pourra diviser les peines de la perte. L'apparition de l'associée dans votre maison deviendra le bon signe pour le beau monde.
J'ai l'honneur de recommander ma cousine Natali Tchernychova. Cette personne est octroyée de la multitude de vertus et deviendra votre bon ami.
Avec les meilleurs souhaits de l'Île О.Т. [4]
Тихо матерясь, я перенабирала ее птичий почерк на телефоне, запершись в комнате. И ведь открытым текстом говорила ей, что знаю только английский. Перевела, прочитала. Вспомнила много всяких неприличных слов.
Но делать нечего, мадмуазель Чернышова появилась уже наутро.
Особа, обладающая множеством достоинств, оказалась мрачной молодой женщиной неопределенного возраста с бледной кожей, темными волосами, тонкими губами и лихорадочным блеском в глазах. Ростом еще мне по ухо, что вызывало неприятное ощущение Гулливера в стране лилипутов. Тут в общей массе народ мелковат, а я продукт акселерации, так еще и в доме теперь на такую натыкаться.
— Чрезвычайно рада нашему знакомству. — максимально тепло при слабой кособокой улыбке протянула я. Книга о хорошем тоне советовала избегать улыбок, и особенно настороженно я вела себя с женщинами — мужчине-дураку легко заморочить голову, с умным несложно договориться, а тут — минное поле.
— Взаимно — сделала книксен гостья.
Мы расположились в шелковой гостиной — это комната, стены которой на самом деле были обтянуты китайским шелком с райскими птицами. В первые дни я еле дождалась, пока выйдет прислуга, чтобы изучить все узоры. Сногсшибательная тонкость работы.
После некоторого тягостного молчания я начала разговор.
— Вы родственница Ольги Александровны? — вот как узнать у человека, почто его мне навязали.
— Да, графиня была столь добра ко мне, после смерти родителей. — глухо произнесла гостья.
— О, я Вам сочувствую. Мои родители тоже на Небесах. — я мелко перекрестилась.
Мы еще немного помолчали. Ситуация становилась все тягостнее и нелепее.
— Чем бы Вы предпочли заниматься? — уточнила я.
Ведь в сущности все, что я знаю о компаньонках — обрывки фильмов и романов, которые не так уж много имели общего с действительностью. Компаньонка там — либо прыткая молодая особа, которая мгновенно выскакивает замуж за поклонника хозяйки, либо угасающая старая дева, или бедная материально, но чрезвычайно богатая духовно родственница. Недавно эта карьера могла стать верхом моих мечтаний, а теперь мне придется как-то пристраивать эту барышню. Причем занять ее надо с утра и до вечера, потому как соглядатай от любезной свекрови мне как-то не особо нужен.
— Чем Вам будет угодно. — так же бесцветно ответствовали мне.
— Вряд ли я сейчас лучшая спутница для развлечений. — обозначила свои планы я. — Обычно по утрам я посещаю молебны в память о моем безвременно почившем супруге. А после читаю.
— Я могла бы читать Вам вслух…
Театр у микрофона.
Жизнь потекла с пробуксовками. Мы с компаньонкой вместе завтракали, ходили в ближайшую церковь, читали газеты, не комментируя новости, молчали. Несколько дней такого великосветского комфорта — и я кукушечкой отъеду.
— Наталья Осиповна, может быть, Вы любите рисовать? Или вышивать?
— Как будет угодно Вашей милости — мгновенно отозвались с другого угла стола. — У меня нет особых предпочтений в рукоделии.
Ну вот куда мне ее теперь засунуть?
Эта женщина проникала в мою жизнь ненавязчиво, но настырно. И вот я уже гуляю только в ее компании, читаю одни и те же книги, причем она склоняется к провокационным и временами запрещенным изданиям. Обсуждаем народников, земских врачей и прочих идеалистов своего времени.
Вот не понимаю, зачем графу было устраивать мне такую проверку на вшивость? Поначалу я терпеливо выслушивала и сворачивала разговоры на нейтральные темы, а позже перестала стесняться монархических взглядов и жестких аргументов в пользу смертной казни и вертикали власти. Наталья Осиповна поджимала губки и сопела.
Но потихоньку, в Рождественский пост я начала замечать ослабевание интереса к своей персоне и порой госпожа Чернышева ускользала из Усадьбы, причем наивно полагала, что этого никто не замечает. Я малодушно радовалась и пользовалась ее отлучками чтобы успевать зарядить свою технику, да и просто отдышаться без тотального контроля.
В Святки, которые я тоскливо просидела взаперти дома, моя компаньонка ушла в загул, пропадая где-то всеми ночами и тихо дремля за вышивкой днем. Тайком поглаживала кулон, появившийся после Нового Года. Как-то удалось подсмотреть этот таинственный подарок — серебристый крест из двух молоточков. Странный символ. Я уже начала задумываться, что это рано или поздно должно вылиться в беременность и уж тогда-то я точно от нее избавлюсь, поэтому замерла в предвкушении, не задавая ни одного вопроса вообще. Шел январь.
Раз госпожа Чернышова отсутствовала до обеда, и тогда-то мне приспичило поискать у нее одолженный накануне альбом.
Комната не хуже и не лучше моей. А ведь это не так уж вежливо, хотя куда мне до приличий. На открытых горизонтальных поверхностях ничего похожего на альбом не наблюдалось, поэтому я заглянула под кровать, а потом в секретер. Открыла его, несколько минут рассматривала содержимое, потом закрыла и тихо-тихо вышла в коридор.
Ах ты, бесцветная немочь, нет у нее предпочтений в рукоделии. Бомбу, значит, сделать ей убеждения позволяют, и в чужом доме хранить — тоже можно.
Я сделала несколько вдохов и попыталась успокоиться. Изрядно потряхивало, так что пришлось отойти подальше от дома, к конюшням, где меня, зазевавшуюся больно ущипнула престарелая лошадь. И почему даже она меня ненавидит?
Отпрянула от меня и склонила голову, вывернув ее под неестественным углом, отчего глаз закатился и в целом она перестала выглядеть жильцом. Из конюшни ковылял Мефодий.
— Ваше Сиятельство, не гневайтесь, соскучилась она.
Вот кто в такую чушь верит, а? Даже эта злыдня заржала.
Я пробежалась по усадьбе в сильном волнении. Попросила мажордома пригласить ко мне стряпчего и заперлась в библиотеке.
На всякий случай оформила завещание. И теперь, если я скончаюсь или от меня не будет вестей 5 лет, то половина моего имущества, накопленная к тому моменту, уйдет Фролу, небольшие суммы Фёкле и Данилке. Оставшаяся часть — Наташеньке Татищевой по достижении 19 лет, если она не вступит до этого в брак. Так у нее будут собственные средства, потому что отец вряд ли даст ей самостоятельность, а девочки должны помогать друг другу. Свидетелями стал сам мажордом и пожилой камердинер Николая Владимировича, которого я сама увидела впервые. У дядьки были такие бакенбарды, что хотелось их потрогать, чтобы поверить, что они настоящие.
— Алексей Трифонович, загляните потом ко мне. — попросила перед уходом посторонних.
Мажордом возник из сумерек, невозмутимый как скала. Он вообще хоть когда-нибудь улыбаться умел?
— Мне нужно передать письмо Николаю Владимировичу так, чтобы ни о письме, ни о посланнике не узнала ни одна живая душа. Полагаю, после этого он сам появится и даст необходимые указания, но сделать надо очень быстро. Есть ли у Вас здесь кто-то нелюбопытный и крайне исполнительный?
«Милостивый Государь! Особа, присланная въ Вашъ домъ, подвергаетъ опасности Ваше благополучіе и способна привлечь профессіональный интересъ человѣка, о которомъ я у Васъ справлялась. Необходимо Ваше срочное вмѣшательство. И будьте съ ней очень осторожны.
К.Т.»
Следующее письмо я написала для родственника и отдала камердинеру — тот оказался неграмотным, что крайне упростило мою задачу.
«Глубокоуважаемый Наставникъ!
Я постаралась соблюдать максимальную осторожность, и это письмо Вы получите только если она не поможетъ. Рекомендованная мнѣ особа, Н.О.Ч., оказалась участницей тайнаго общества со склонностями къ общественно опаснымъ дѣяніямъ. Мнѣ удалось обнаружить спрятанную въ домѣ взрывчатку и сегодня я планирую объясниться съ ней, дабы избавить Васъ и себя отъ послѣдствій ея губительныхъ поступковъ. Въ любомъ случаѣ, всё ужѣ какъ-то разрѣшилось. Такъ что спасибо Вамъ за всё, что для меня сдѣлали и Храни Васъ Господь.
К.»
— Голубчик, ты уж не забудь отдать, как только граф приедет, хорошо? Тебя Николай Владимирович сам отблагодарит за это.
— Сделаю. — степенно отвечал камердинер, убирая запечатанный сургучом листок за пазуху.
Незаметно следить за кем-то легко только в кинематографе. Поняв, что скрываться глупо и слишком сложно, я спрятала дерево в лесу.
— Наталья Осиповна! — я подхватила ее под руку. Не ту, в которой был небольшой кожаный саквояж, а другую, с маленькой книжкой. — Какая радость, что мы встретились. Я, знаете ли, тоже решила прогуляться… Погоды стоят замечательные, что дома киснуть?!
Судя по лицу компаньонки, она бы с удовольствием меня под камушек положила в капустную кадку, лишь бы я прокисла понадежнее.
— Да и скользко, не ровен час — упадете. Вместе-то веселее. — щебетала я. Эта роль мне удается из рук вон плохо, но играю всегда до конца. Лучше выглядеть глупой, чем опасной. — А Вы гуляете или по гостям?
— По делу. — процедила Чернышова.
— Вот и славненько, я Вам и помогу, а то что ж только Вы мне…
Наталья Осиповна была раздираема противоречиями — неспроста она столько времени хранила бомбу, чтобы просто от нее избавиться. Но и я категорически мешала.
— Я бы с удовольствием познакомилась с Вашими друзьями.
И буквально потащила ее в логово людей новой формации. Любопытно посмотреть на такое вблизи. Цельный план в моей голове пока не сложился, поэтому пришлось импровизировать. Отлучать дурочку от дома чревато истерикой и взрывом родового именья. Убеждать голословно — бестолково, по себе помню. А вот прийти туда и осрамить компаньонку по полной, чтобы ее больше не звали — поначалу показалось вполне заманчивым ходом, и только по мере приближения к глухому складу на Лиговке вдруг стало доходить, что никто не узнает, где могилка моя. Да и вряд ли там собираются только чистоплюи-студентики, которым совесть не позволит убить женщину. И вообще весь мой замысел — какофония бреда, женская истерика, и надо бежать, бежать и не оглядываться.
Но Наталья Осиповна как-то увереннее себя почувствовала, когда от стены отделилась мужская фигура, а я сообразила, что бежать поздно. Попалась мышка к кошке в лапы… А ведь могла бы тихо и привольно жить в маленькой комнатке над лавкой, штопать бедовых девиц и флиртовать с городовыми. Так там хорошо сейчас, наверное, тепло. Никитишна ужин готовит, Фекла пристроилась рядом со своей бело-голубой чашкой и немногословной неспешной беседой, Фрол мальчишек уму разуму учит. За окнами замерзшая Крапивная улица, на которой никогда ничего не происходит. Почему-то стало понятно, что этого ничего у меня больше не случится. Вообще. Что бы я ни сделала, та жизнь ушла навсегда, и последний капли ее сейчас стекают вдоль позвоночника капельками панического пота.
— Чего гуляем, сударыни? — развязно обратился к нам молодой мужчина в потертом пальто с длинным шарфом на шее. Он глухо кашлял и я сначала подумала о действенности моей вакцины от туберкулеза, а потом опять же внутренний голос посоветовал не заморачиваться на мелочах. Туберкулез меня уже вряд ли озаботит.
— Лютик, это родственница моя. Познакомиться хочет. — деловито ответила Чернышова, на глазах превращаясь из бесцветной моли в энергичного борца за идею.
— Что ж, познакомим. — меня смерили с ног до головы и без малейшего перехода к романтике легонько приложили о стену. В общем, как дышать я вспоминала не одну и не две минуты, а перед глазами плыло… Чернышова быстро моим же шарфиком замотала глаза и меня повели в народ.
Откуда в разночинной интеллигенции и рабочей среде крепла вера в пользу от убийства царя — мне неведомо. В общем-то и фактически случившаяся бойня в доме Ипатьева мало кому принесла радость. Более того, значительная часть народа этого просто не заметила. И сейчас — народовольцы убили Александра II — получили более консервативного третьего. Вполне таки мягкотелый Николай позволил жить и процветать множеству неформальных организаций, что вряд ли допустил любой его потенциальный преемник.
Здесь компания идеалистов собралась почти карикатурная — помимо выдры-компаньонки и Лютика (вот же с кличкой не повезло товарищу), я слышала еще несколько голосов.
— Принесла? — требовательно спросил чуть ломающийся мальчишеский голос. И тут же возмущенное. — А это еще что?
— Простите, не могла избавиться. Это графиня Татищева, у которой я живу. — бойко отчиталась Наташенька. — Увязалась со мной по улице.
— И что теперь? — возмутился Мальчик.
— Ее искать не будут — убежденно твердила она. Вот где еще узнаю такие подробности. — Она семье своей поперек горла — еще и приплатили бы, коли пропадет.
Меня толкнули на стул и споро примотали к спинке. Делу уже некуда становиться хуже, но у дна всегда есть горизонты.
— Понятно. — это уже более рассудительный и взрослый голос, с хрипотцой застарелой чахотки. — Впредь умнее будь и осторожнее. А чуждый элемент, ты же говорила, что она монархистка?
Она еще и про меня рассказывала всем, кому не попадя? Что ж я одним письмом-то не ограничилась? Честь рода решила спасать… Как говаривала моя бабушка, и дурак-не дурак, и умным не назовешь.
— За царя она. Сколько раз оскорбляла наших павших товарищей и переживала, что нет на нас… Какое-то имя… Что, Ксения Александровна, расскажете, кого на нас нет? — засмеялась девушка.
— Иосиф Виссарионович с вами еще рассчитается. С теми, кто дотянет до смены строя. — прошипела я из-за повязки.
— Вот-вот, именно его и называла. Это в жандармерии кто-то новенький?
— Вроде не было… — протянул Старый. — Виссарион… Это армянин что ли?
— Грузин. — буркнула я.
— Нет, таких точно нет. — успокоился мужчина. — Небось из монархистов каких… не важно. Франт, успокой барышню — вот заодно и проверку пройдешь. А то что-то не нравишься ты людям…
— Успокоить? — бесцветно отозвался еще один мужчина издалека.
— А что, барышня у нас молодая, горячая. Ее бы и Лютый успокоил, да ему я верю. А ты пока белоручка. — с меня наконец сорвали шарф и я жмурилась даже на небольшую керосиновую лампу, освещавшую просторную комнату без окон, стол, несколько стульев, кучу мусора. У Прянишникова склад похожий был, там Фрол раз свой товар хранил временно. Вот и двери в чуланы. Точно такой же.
Старик оказался совсем и не старым, чуть постарше меня мужчиной с редкими чуть тронутыми сединой пшеничными волосами, близоруко щурившим слезящиеся глаза. Этот до Сталина, может, и доживет. В двадцатых боевых революционеров только начнут пересчитывать, а в тридцатых — обнулят. Он как раз пенсию в лагере встретит. Или на Бутовском полигоне. Мальчик — просто классический студент-бомбист — худенький, с лихорадочным блеском больших выпуклых серых глаз под черными кудрями, поигрывал цепочкой с необычным подвесом в виде перекрещенных молоточков. Полагаю, Чернышова на тебя повелась.
А вот Франт… До чего же нелепая смерть… Нет, не пухлый обаяшка с гламурным маникюром и дорогим парфюмом, как один известный историк моды. Этот трогательный худощавый очкарик, нервно перебирающий в руках трость, со строгой стрижкой тускло-пепельных волос — ведь отросли же за пару месяцев, как и усики — с отстраненным любопытством энтомолога наблюдал за моим пленением.
Я открыла рот и… закрыла. Толку-то? Ну сообщу я всем, что Федор Андреевич Фохт — жандарм. Так обоих завалят.
— Она его знает. — вдруг проняло Чернышову. И откуда только взялась подобная проницательность?
— Вряд ли. — спокойно ответил Фохт. — Но познакомиться мы точно сможем.
Он встал, отряхивая добротное черное драповое пальто с меховой оторочкой воротника, медленно натянул перчатки, достал откуда-то странный предмет — шнурок с двумя рукоятками, и направился ко мне. Гаротта — всплыло в памяти.
— Прямо здесь? — уточнил он, не глядя на старика.
— А почему бы и нет. — тот откинулся на стуле.
Нет, ну не может же он… Но по глазам видно, что может.
Он приблизился ко мне, поднял двумя пальцами подбородок.
— А могла бы еще жить и жить. — с каким-то циничным сожалением произнес он, проведя ногтем по шее.
Обошел стул со спины, наклонился, чтобы отогнуть воротник тальмы.
— Быстро падайте. — мне же послышался этот шепот? И тут же горло опоясала резкая боль, я схватилась за шею, успев почувствовать влажное на кончиках пальцев, и боль вдруг отступила. Но играть-так играть — я хрипела, но недолго и осела на его руки. Сука он, все-таки.
— А теперь унеси вон, в чулан. — медленно проговорил Старик.
Фохт хмыкнул, ослабил веревки, с легкостью перевесил мое тело на плечо и побрел к чулану. Уже открыл дверь. Ну и пыльно же тут…
— Стой! — окрикнул Лютик.
Он сделал несколько шагов к нам. В носу чесалось, да и пульс бил чаще обычного.
— Проверить бы надобно…
— Сомневаешься? — со смешком произнес Франт.
— Да. — Наталья Осиповна стояла над раскрытым саквояжем.
И тут я провалила все дело, оглушительно чихнув.
— Черт! — Фохт бросил меня вглубь чулана на ходу выхватывая пистолет, послышались крики, ругань, стрельба, нас подбросило, его тело накрыло меня и наступила тишина.
Сырая темная гулкая тишина.
Лишение чинов, дворянства и ссылка на поселение.
Noblesse oblige [фр] — «положение обязывает»
Дорогая мадам Татищева!Сочувствуя от всего сердца Вам в вашей печали, я считаю возможным дать один совет. В такое тягостное время всегда полезно иметь рядом доброго друга, который сможет разделить боль потери. Появление компаньонки в Вашем доме станет хорошим знаком и для высшего света.Имею честь рекомендовать мою кузину Натали Чернышову. Эта особа обладает массой достоинств и станет Вашим добрым другом.С наилучшими пожеланиями О.Т.