Сына, бери вот тут, за ногу.
Отрежем голову, надо ее в морозилку.
Нет, руби, кость не прорежешь,
— мама видела в нем кусок мяса, а не папу.
Глава десятая.
Моя комната, казалось, не претерпела изменений: та же деревянная узкая кровать с дыркой от сигареты на матрасе, стеллаж с изобилием различного чтива, огромное окно и рядом стоящий одинокий табурет. Пусто и депрессивно, словно давно заброшенное и забытое богами и людьми место. Отец не заходил сюда после моего переезда.
Ян нашел за кроватью чёрную гитару и, сев у окна, принялся её настраивать. Я же достала из кроватного ящика старое постельное бельё и приготовила для нас постель. Из дорожной сумки я вынула одежду Яна и ровно разложила в стопку на пустой полке стеллажа, рядом с тяжеловесным тоном «Война и мир». Гитара запела в руках Дамьяна, хорошо настроенная. Я любила живую музыку, как и свою гитару; в Призрене я часто по ней скучала, плакали пальцы по струнам — любимому орудию пыток. Не знала, что Ян был столь умелый гитарист, что на слух настроил все струны. Я, приводя комнату в пригожий вид, заглядывалась на него.
Он выглядел красиво и драматично, словно картина или антураж с великолепным изваянием, а на табличке: "Одинокий музыкант". Будь у меня фотоаппарат, то вышли бы потрясающие снимки, такие, что висели бы на стене в золотистых рамках. Ян определённо был люб мне. Правду или нужную мне ложь он так часто говорил? О его любви? Или то лишь характерный ему флирт, как способ спрятать неловкость? Беспечный фарс, как пыль в глаза?
Я была в замешательстве и грусти: мои мысли столь запутаны и подозрительны, что я переставала понимать и себя, и Дамьяна. Он был не тот, кем я его видела, и предположительное поведение было лишь самим предположением. Я путала связи, мысли, чувства в клубок и оттого страдала от непонимания, страдала от неполноценности сказанного, от различий между действием и словом в поведении Яна. Он холоден, но говорил так горячо, он рядом, но так далеко. Есть признание, но мне недоставало следующих действий.
Ян молча играл перебором: что-то медленное и печальное, наверное, именно таким аккомпанементом плакало дождём небо, хотело показать свою боль нам. Нам, кто привык абстрагироваться от чужих несчастий; нам, кому все равно. В моей комнате темно — я не стала включать тот сухой жёлтый свет — и сквозило из щелей окна. Морозно, что кололо нос и посиневшие пальцы. Я отбила подушки и села на кровать.
— Ты потерянный сегодня, — сказала я тихо.
— Наверное.
— Ты что-то вспомнил?
— Да.
Я замолчала, ожидая рассказа, но Ян молчал.
— Я не буду насильно тянуть из тебя слова, Дамьян. Не хочешь — не говори.
Он не смотрел на меня, но заговорил загробно нейтрально, будто находился не со мной — где-то далеко и давно, куда не хотел подпускать и делить тайны:
— Я вспомнил нас с тобой. Вспомнил, что мой отец чуть не утопил меня из-за того, что твой отец пришёл с вопросами о нашей семье. Он избил меня, потому что я рассказывал тебе про свою жизнь, и ты поставила в известность Ричарда.
— Значит, это и правда были мы?
— Да, я вспомнил твоё лицо. Ты и правда была другая.
— Мне было пять.
— Жаль, что с тобой это произошло.
— Что «это»?
— Метаморфоз в тебя вот такую. Может, мы бы были другими, если бы тогда твой отец забрал и меня?
— Я бы не допустила, чтобы тебе было плохо. — Я поднялась и шаткой от смущения поступью подошла ближе к Яну. Обняла сзади за шею и вздохнула, разглядывая его пальцы на грифе гитары. — Прости.
— За что?
— Не знаю, просто показалось, что я должна извиниться перед тобой.
— Не стоит, меня и без того всегда калечили. Вот и вырос, — горько усмехнулся он, — калека.
Мы оба замолчали, только дождь напевал посмертную песнь и рвался к нам согреться. Я хотела напиться, вколоть тяжелых наркотиков в вену, обкуриться травой — именно такие мысли нагнетал Лондон и бессилие Яна. Хотелось зарыдать.
Я заглянула в грязное окно: город моего несчастного детства стал желтовато-серым, трубы фабрик и заводов запеклись гадкой чёрной копотью, воздух был будто осязаемый: дышать тяжко, точно на лицо придавили плотный слой марли. И много смога в небе. Так, что мерещилось, что солнца более нет — оно взорвалось, и на месте его смерти раскрылась чёрная дыра. Едкие потоки чёрного дыма в небе, как смерч; заводы, точно механические машины из шестеренок, изрыгали чёрную рвоту, чтобы в конце мы забыли, как выглядит чистое голубое небо.
***
— Я возьму книгу? — спросил Ян, пока я затыкала щели в раме окна кусками пластилина.
— Не спрашивай, бери.
— Ты читала Лавкрафта? — удивился он чуть радостно, рассматривая «Хребты безумия» в твёрдом переплете.
— Да, на третьей полке снизу ещё «Таящийся у порога» и «Зов Ктулху» стоят.
— Детка, ты бомба! — рассмеялся воодушевленно Ян, почти прыгнув от радости. — Я обожаю эти книги!
— Не знала, что для твоего счастья нужна одна книжка про Старцев и Шогготов.
— Теперь знаешь, — подмигнул он, рухнув на полюбившийся табурет рядом со мной. Открыл книгу и обнаружил древнюю долларовую купюру. — Небогато.
— Моя заначка на карманные расходы. Этой бумажке лет десять. Пиво, например. Я пила на заброшке у Темзы. Паршивое место и… мерзкие люди.
— Ты долго будешь дыры затыкать?
— Тут немного осталось, — я указала на небольшую щель, — минут пять.
— Давай быстрее.
— Куда ты торопишься?
— Ты обещала полежать. Я тебя жду. Не хочу один.
— Ясно, — кивнула я и поспешила закрыть ту щель, сквозняк из которой сильно морозил пальцы. Я тоже хотела скорее лечь.
Когда я завершила начатое, Ян закрыл книгу и ожидающе посмотрел на меня. Я видела его так близко: спокойного и, казалось, совершенно здорового. Я хотела коснуться его тёплого лица, чтобы согреть руки; хотела убрать с глаз ниспадающие пепельные волосы, повязать ему высокий хвост и со всех возможных ракурсов рассмотреть угловатое лицо, чистое и будто светящееся в потёмках. Только сейчас я обнаружила красоту его глаз — на меня смотрели два цитрина, всегда серьёзные и проницательные, даже злые и холодные.
У него красивое лицо. Объективно. Может, чем-то похож на того актера из «Интервью с вампиром». Молодого Тома Круза? Наверное, наше зрительное рандеву затянулось, но никто из нас не двинулся. Я взяла Яна за руку — хотела, чтобы он обнял меня ею, придвинул ближе.
Но вместо того сказала, потянув к кровати:
— Вставай, сам же полежать хотел.
Дамьян послушно поднялся и лёг поверх одеяла у стены, а после раскинул руки, принимая меня в объятия. Я прижалась ближе, обвивая крепкий торс заледеневшей рукой. Ян накрыл мою кисть своей — почти горячей, что меня ударило током. Я уткнулась носом в его ключицу и закрыла глаза.
— У тебя нос ледяной, — буднично заметил он. — И руки.
— У меня анемия. Все нормально, я всегда холодная, даже когда тепло.
Ян вздохнул, потирая мою ладонь в надежде согреть. Думал, что есть смысл. Его поглаживания имели гипнотический эффект, клонящий к дреме; я начала проваливаться в темноту, от которой потом бежала и бежала, натирая на пятках кровавые мозоли. Бежала от бодрствующего подсознания, злорадно бросающего меня в клетку с кошмарами. Оно так показывало проблему, от которой я удирала, закрывая глаза и не желая что-либо изменить. Там, в той темнице со стальными прутьями решетки, на меня смотрело лицо и неустанно улыбалось. Ненавижу широкие улыбки, они вгоняли меня в первобытный ужас. Я отогнала сон, пока ещё могла, и спросила хрипло:
— Что нам теперь делать?
— Не знаю. Я просто хочу не быть тут.
— В Лондоне?
— Нет, среди этих смердящих масс общества.
— И куда?
— Не знаю, Оф. Либо убить всех, либо уйти в глушь, где никого и никогда не увидишь.
— Хочешь на необитаемый остров или в тайгу? — в шутку спросила я, не ожидая того, что Ян согласно кивнёт.
— Остров. Хочу, чтобы всегда было тепло. Да, и огромный дом с собакой. Океан за окном. Весь остров, и весь наш.
— Это смешно.
— Почему?
— Ты шутишь? Это огромные деньги, Ян. Мы никогда не сможем купить не то что остров, но и дом. Такое только в кино.
— Вопрос только финансовый?
— Абсолютно.
— Тогда я добуду столько денег, что куплю всю Англию.
Я ничего не ответила. Если он решил, то вряд ли я смогу его отговорить от затеи. Я не знаю, кто мы друг другу. Просто незнакомцы, схожие по натуре. Прижимались телами, чтобы что-то чувствовать, чтобы не быть одинокими. Я вынула ладонь из руки Яна и пальцами проникла под его белое худи, прошлась ногтями по ребрам и коснулась спины. Он любил, когда я водила ногтями по его коже. Незнакомцы, но слившиеся в одно крайне болезненное существо много лет назад. Незнакомцы, но нестерпимо желающие спасти друг друга.