Весь день сижу, уставившись в кухонное окошко. Там нечего разглядывать — разве что такой же низенький многоквартирник с маленькими клетушками вроде нашей с отцом. Время тянется медленно, и при этом чудится, будто утро было только что, хоть уже и вечереет. Кажется, за весь день я так и не встала из-за стола.
За стенкой, в единственной комнате, орёт телевизор. Оказывается, я уже успела отвыкнуть. Не могу вспомнить, когда в последний раз была дома целый день и целую ночь подряд.
Тянет что-то. Мешает думать. Мысли медленные и короткие. Так было, когда меня отлупили до сотрясения. Только вчера-то меня никто и пальцем не трогал. Но голова так же отключается и не хочет работать.
А думать надо. Надо куда-то пристраивать свою рабочую задницу. Клуб закрыли. В новый просто так не возьмут, а поручиться за меня теперь некому. Да и не надо никому говорить, что я работала в «Каса Нове». Могут подумать, что та самая крыса, из-за которой накрыли клуб — это я. Поди докажи потом, что это не так.
Неизвестно, что делать дальше. И в голову ничего не лезет. Денег немного. Я и сиделке велела не приходить, раз уж я торчу дома.
На улицу придётся вернуться, вот что. Обратно на панель. От этого и мутно на душе.
Нет, не от этого.
Эти звери убили Джен! А я ничего не сумела сделать. А могла бы. Могла бы! Могла ведь?!
Почему я не попыталась вытащить её из клуба? Дура, никчёмная дура…
Умываюсь прямо из-под кухонного крана. Тошно. Не думается ни о чём.
Ноги сами несут в комнату.
Отец глядит в телевизор. Там какой-то сериал. Ящик орёт невыносимо, и я делаю потише. Папа не возражает, хоть он и глуховат уже. Он всё так же глядит на экран. Вряд ли он понимает, что именно видит.
Тут же отгоняю эту мысль. Это я умею.
— Я не знаю, как поступить, пап.
Обнимаю его, утыкаюсь лицом в морщинистую шею. Это он, папа. С ним всегда спокойно. С ним можно говорить о чём угодно, всегда было можно. Если у малышки Лиссы были проблемы, она шла к папе. Не решаются школьные задачки — к папе. Обидели мальчишки — к папе. Рассадила коленку — к папе. Ничего не изменилось.
Он похлопывает меня по спине, как всегда. Как раньше. Он всегда так делал. Какая бы у него ни была стадия, он меня помнит. И сейчас смотрит как всегда, и морщинки у него вокруг глаз так собираются, и он улыбается, и…
— Всё хорошо, — говорит он, заглядывая мне в лицо. — А где Лисса?
Ничего, к этому я тоже привыкла. Он помнит, какая я была лет в двенадцать, а взрослую может и не узнать.
Нет. Нет. Ни хрена я не привыкла.
— Ничего, пап, — я сажусь на пол, прислонившись к его креслу, глажу его по руке. — В Америке такие клиники, знаешь… Они тебя там вылечат. Они умеют. Всё у нас будет хорошо.
Он глядит мимо меня и кивает. Я знаю, что он меня не слушает. Он сейчас где-то там, в своих воспоминаниях. Что происходит здесь, он не понимает.
Ему уже не помогут. Ни в Америке, ни в Швейцарии, нигде. Я ничего не могу для него сделать.
Ничего не могу сделать. Ни для Аиши. Ни для Джен. Ни для него.
— Лисса у меня славная, — говорит папа, улыбаясь. — Знаете, она всего в жизни добьётся, когда вырастет. Она у меня славная девочка.
Он кивает кому-то — наверно, тому, кому это всё рассказывает. На меня он не смотрит.
Роняя пульт, я делаю телевизор погромче, на всю. Потом бегу на кухню и плотно закрываю дверь. И уже там реву в голос.