Закат горел яркими розово-красными всполохами. Но людям, бредущим по дороге в лагерь, было не до его красот.
Вот и еще один день отмотан, осталось часа три до отбоя — каждому надо успеть что-то сделать по мелочи, а то и дела поважнее провернуть: обменять чего, достать, договориться. На далекое будущее не загадывали — прошел день, ничего не случилось с тобой, и хорошо.
Впереди замаячили ворота лагеря. Колонна пошла чуть быстрее, но уже у ворот снова замедлила движение — охрана обыскивала «приглянувшихся». Отбирали в основном поленья, которые зэки несли для растопки своих бараков. Это было настолько обыденным и въевшимся ритуалом, что воспринималось как само собой разумеющееся. На территории лагеря охранники жили со своими семьями, им тоже нужны были дрова.
У Николая Венина забрали полено. Да и пусть. Зато он пронес несколько шишек. Замочить их в воде, чтоб размякли и жевались легко, тут тебе и еда будет, и от цинги хорошо, и запах опять же. Николай обогнул клумбу с прошлогодней, засохшей резедой и вошел в деревянный барак. Пахнуло потом, портянками, печным дымом.
— Василич, опять натопил. Не продохнешь! — обращаясь к дневальному, невысокому добродушному старику, проворчал Николай, но без сердца, больше для поддержания разговора.
Дневальными назначались инвалиды и старики, работенка непыльная, но и горбуша в два раза меньше.
— Жар костей не ломит. Ноги-то, смотрю, промочил. Вот и грейся, — ответил Василич, глянув на обутки Николая — галоши, сделанные из старых шин.
Николай подумал:
«Отдать ему одну шишку? — Но пожадничал. — В следующий раз».
Лагерный народ постепенно заполнял барак. Кто садился на скамью возле длинного стола, расположенного посередине барака, между двухэтажными четырехместными нарами, а кто сразу лез на своё место, на нары.
Ни белья, ни подушек не было. Спали не раздеваясь. Под голову клали обутки — валенки, ботинки, в зависимости от времени года.
Матрас — мешок из плотной черной ткани, наполненный стружкой, — украли у Николая в первые же дни пребывания в лагере. Он долго не горевал — ни к чему это здесь.
Он вообще быстро усвоил «правильное» поведение: не высовываться, но и не пригибаться совсем, не попадаться на глаза начальству, не ходить в одиночку, быть в толпе, не болтать лишнего, никому особо не верить.
Сегодня не спалось. Николай повернулся на спину.
Изученный вдоль и поперек потолок раздражал. Начал думать про Настю: как она там, как хозяйство. Васька, наверное, отслужил уже в армии.
Повернул голову, посмотрел на храпящего соседа по нарам, такого же горемыку — по неосторожности сельсовет спалил. Стало тоскливо.
Вздохнул:
«Лучше о доме не думать. А вот нога стала сильно ныть. Одну зиму пережил, хватит ли на другую? Ежели в дневальные придется уйти как инвалиду, хлеба всего четыреста пятьдесят грамм давать будут, не как сейчас — девятьсот. Можно и от голода загнуться. Вон их сколько, доходяг, бродит в лагере. А там и смерть. Эк, понесло меня сегодня! Чего загадывать? Еще побарахтаюсь».
Николай лег на бок, сон не шел.
Не раз вспоминал он и о своем тайнике, где лежало сокровище. Но всё раздумывал, приглядывался, как бы впросак не попасть. Здесь держи ухо востро, а то пропадешь.
«Вот ежели бы на кухню меня определили. Тогда можно жить. Тогда со всем уважением. Но туда так просто не попадешь. Эх, откупиться бы! Но к кому сунуться? Да и выгорит ли? Совсем плохо станет, тогда и попробую».
Ныла нога. Николай снова повернулся на спину:
«Застудил все-таки. И не убежишь отсюда. Неделю назад из третьего барака сбежали трое. Куда там? Болота кругом, лес дикий. Местные не спрячут, им вознаграждение положено. А с моей ногой… К кому бы сунуться? Начальник лагеря? Ненадежно. Да и где я его увижу? Так, чтоб незаметно. Где он — и где я! Здесь всё известно. У всех на виду. Быстро прижмут: зачем? почему к Хозяину бегал? Тьфу ты, черт! Всё. Спать надо. Спать, спать… Завтра шишек поищу или еще зелени какой…»
Николай постепенно успокоился и уснул.
В соседнем бараке шла игра в карты — в буру. Молодому вору Чапе сегодня не фартило. Он проиграл почти всё. Но лица не терял, цеплялся до последнего — отыграюсь, сейчас отыграюсь.
Винт, вор постарше и поопытнее, только посмеивается.
— Ну что, Чапа, еще играем? — ухмыляется он, ставя возле себя очередной выигрыш — ботинки Чапы.
Здесь бы молодому остановиться, но азарт затуманил мозги. А тут еще зрители подначивают:
— Чего менжуешься, Чапа?
— Придет к тебе фарт, придет.
— Играй, Чапа!
— Играю, — твердо говорит он.
— Что на кон ставить будешь? — Винт улыбается, снисходительно глядя на Чапу.
Тот опускает глаза, но слово не воробей — никто за язык не тянул. Чапа закусывает нижнюю губу и стаскивает с себя телогрейку.
— Э-э, не пойдет, — брезгливо отмахивается Винт. — На кой мне твое старье. Вот если бы новая была. — Винт щурится: «Крючок Чапа заглотил, не сорвется, немного поводить и можно подсекать. Уж я свой фарт не упущу!»
— Ну что, выдохся, мазурик?
Чапа нервно теребит свою телогрейку, потом набирает в легкие воздуха и почти выкрикивает:
— «На четвертого»!
— Ну смотри, Чапа.
Игра идет с переменным успехом. Винт, если и волнуется, то не показывает этого. Он играет ровно, сосредоточенно, как победитель. Чапа же слишком возбужден, слишком торопится, слишком хочет отыграться.
И вот Винт торжествующе подытоживает:
— Игра сделана!
Чапа хмурится, но держит фасон — вспять не повернуть. Долг отдавать надо, а иначе фуфлыжником станешь, а там и до «петуха» недалеко.
Винт чуть медленнее обычного, весомо произносит:
— Утром первого, кто выйдет по нужде из соседнего барака.
Он очень надеется, что это будет Важа, фраер, с которым они столкнулись на этапе.
Впрямую указать на Важу Винт не захотел — все-таки это его разборки, выйдет несолидно.
Утром, еще до полного рассвета, Николай заворочался — вчера воды много выпил. С неохотой, медленно спустился с нар. Прошел вдоль стола. Скрипнул дверью. До туалета бежать далеко. Малую нужду справляли тут же у барака — в сточной канаве. Запашок! Но на запахи никто давно не обращал внимания. Живой — и ладно.
Николай уже подходил к канаве, как вдруг почувствовал чей-то взгляд. Забеспокоился. Начал оборачиваться на едва слышимые шаги, и ноги вдруг подкосились — боль пронзила живот и пошла по всему телу. Он зажал рану рукой, и упал ничком, потеряв сознание. Последнее, что успел увидеть: убегающий зэк в старой засаленной телогрейке.
В больничке, куда его принесли, царило относительное спокойствие. Здесь можно было немного расслабиться. И чего только зэки не делали, чтобы сюда попасть! Пусть и на один денек, но чтоб в тишине и благости. Подальше от тяжелой, изнуряющей работы, от криков и прикладов охраны, от урок, всегда норовящих что-то отнять, избить, унизить.
Нестерпимая боль в животе не давала Николаю в полной мере испытать блаженство от давно забытой роскоши — лежать на кровати сколько хочешь.
Боль то отпускала, давая надежду, то заставляла кричать и лезть на стенку, отнимая эту надежду. Хотелось пить, но воды не давали — нельзя.
Он боролся, боролся до последнего, ругая себя и кляня судьбу:
«Надо же, так глупо! Не пошел бы, перетерпел… Шишку пожалел, пожадничал. Вот оно… Настена… Как теперь…»
На третий день Николай впал в беспамятство, к вечеру начал бредить, и утром четвертого дня скончался.
Молодой, в очках, суетливый фельдшер Иваньков заполнил все полагающиеся в таком случае бумаги, доложил куда следует, и Николая Петровича Венина, уроженца деревни Вешки Московской области, закопали на лагерном кладбище.
Иван Иванович Долгих, начальник лагеря, сибиряк, герой Гражданской войны на Алтае, просмотрел очередное дело. Прочитал и донесение стукача о том, что зэк был проигран в карты, и записку фельдшера о том, что раненный в живот заключенный Венин в бреду упоминал о драгоценностях, якобы запрятанных в его доме, — далее шло подробное описание где.
Начальник лагеря Долгих в бредни умирающего не очень-то и поверил, а вот навести порядок в бараках — произвести обыски — приказал. Совсем обнаглели урки.
Спустя год, в июле 1941-го, начальником ВятЛага стал Ной Соломонович Левинсон, полный, невысокого роста, астматик, из обедневшей еврейской семьи.
Однажды вечером, сидя за рабочим столом, он наткнулся на дело заключенного Николая Петровича Венина и, конечно же, на записку фельдшера, удачно упавшую на пол. Левинсон поднял ее, перечитал несколько раз, достал золотой, с крупным рубином портсигар, закурил. Потом аккуратно вложил выпавший листок в дело Венина, отнес в шкаф, а информацию на всякий случай запомнил.