— Ха, — усмехнулся Алексей Николаевич. — Очень долгая история, а сил рассказывать у меня нет. Как-нибудь потом.
Громко чавкая, Чудновский наконец доел турецкое блюдо. Несколько минут мы просидели в неловком молчании. Не сводя взгляд с Алексея Николаевича, я вновь задумался о той ночи, когда он при смерти лежал на моих руках. Если тогда я хотел извиниться перед ним и желал лишь одного — чтобы он остался в живых, — то сейчас, когда все обошлось, внутри меня появился невиданный ранее барьер, заставивший противиться подступившему чувству раскаяния. И вот наступил момент, когда я мог ответить на поднятый в ту ночь вопрос: действительно ли сожаление, охватившее меня, являлось плодом чистой, по-детски наивной искренностью, или же то было эгоистичное желание казаться порядочным человеком перед тем, чья жизнь отсчитывала свои последние минуты?
— Алексей Николаевич, — вдруг произнес я. — Хотел сказать, что в ту ночь, когда Вы были на волоске от смерти… — Вдруг все внутри меня оцепенело. Казалось, ответ найден, и самое сложное, что оставалось сделать, так это выразить его понятным языком, обернув в нужные слова, но, начавши, я в ужасе смолк. Готовые вылететь слова так и сочились неискренностью, лишь подтверждая самое страшное, затаившееся где-то в потемках моей души. То, что я пытался не замечать и что вырвалось из искусственно созданной мной соломенной клетки. Ответ хриплым, надменным голосом прозвучал в моей голове. Замявшись, я продолжил: — Хотел спросить, Вы не надумали оставить свою должность и работу в правоохранительных органах? Это же явно не для Вас. Вам нужна спокойная работа, та, где нет бесконечной угрозы для жизни и где Вас насильно не посадят на заведомо расстрельное место.
Я чувствовал себя жалко. Да, можно — а может, и нужно, — было выдавить из себя те самые слова, способные показать Чудновскому, что я хороший и честный человек, невзирая на отсутствие искренности, и ты, дорогой читатель, можешь назвать меня, Станислава Какушкина, трусом, мол, опять он завел старую песню о неправильном жизненном пути Чудновского вместо задуманного раскаяния. Но в чем же я трус? В том, что не стал услащать уши Чудновского извинениями, надобность в которых потеряла всякий смысл, стоило мне понять истинность побуждения их произнести? Или в том, что я оказался честен перед собой? Ты мог сказать так, произнеси я эти слова, самозабвенно накормив свою гордость и на том успокоившись. Но я был честен.
— В первый год моей службы в должности полицмейстера я хотел все это бросить, — начал говорить Алексей Николаевич, вытирая грязные пальцы о белую простыню. — Не скрою, что и сейчас возникают подобные мысли, но видишь, какая штука… Со временем ко мне пришло осознание, что благодаря моей некомпетентности город живет вполне спокойно. Я намеренно не суюсь в крупные дела, будь то чиновничья коррупция или политические козни, сосредоточившись на безопасности маленьких людей. Речь не о моей жене… Точнее, о ней тоже, но это не на росте завязано… Ну, то есть, помогаю обычным гражданам. И вот представь, что на мое место приходит толковый, подкованный в этих делах человек с обостренным чувством справедливости, как ты. Стоит ему немного сунуть нос в чиновничьи делишки, как тут же его прихлопнут. И никто пальцем не шевельнет, чтобы возмутиться. Потому что все знают, что и как тут происходит. И я, закрыв глаза, готов быть той самой щеколдой на гнилой двери, за которой хранится вся грязь властителей, лишь бы моим горожанам жилось спокойно.
— Но разве у вас нет чувства справедливости? Желания покарать наглых преступников, несмотря на свое благополучие? Думаете, народ не понимает, что из себя представляет высшее руководство Люберска?
— Народ понимает, но зачем им с этим бороться, если они день ото дня думают, как завтра накормить семью? Вот и появляется негласный договор между нами и ними: мы не трогаем вас, а вы старайтесь делать так, чтобы нам было безопасно жить и зарабатывать свою жалкую копейку. А что по поводу меня… Скажу честно, возможно, я просто боюсь умереть. Да и мне не дадут просто так оставить эту должность. Как ты говорил? Я им выгоден.
— Так попробуйте пойти против них! Сломайте все! Накажите виновных! — возбужденно прокричал я.
— Нет смысла в этих речах, — кисло улыбнулся Чудновский. — Я останусь при своем.
Я взял в руку костыль, медленно поднялся со стула и подковылял к Чудновскому. Молча засунув руку в карман своей шинели, я достал желтый талон и протянул полицмейстеру.
— Мой запоздавший подарок на Ваш день рождения. — кисло произнес я.
— Ого, — словно мальчишка, которому разрешили покрутить рулевое колесо автомобиля, радостно вскрикнул Чудновский. — Это же талон на три бесплатных блюда из баклажанов в нашей харчевне! Спасибо тебе, Какушкин!
Опершись на костыль, я направился к выходу.
— Не обижайтесь, Алексей Николаевич, — произнес я, остановившись в дверях, — Но я все равно считаю Вас некомпетентным полицейским, которому не место в правоохранительных органах.
Когда я вышел в больничный коридор, Чудновский вдруг громко крикнул:
— Какушкин! Все же насчет Телореза я оказался прав!
Я не останавливался. По пустому коридору напряженно разносился стук костыля. Уверенный, звонкий, одинокий.
“Раз Чудновский сдался и не хочет наказать всех причастных к распространению наркотика, то я сделаю это и без его помощи”, — подумал я, покинув здание больницы.
Больше книг на сайте - Knigoed.net