Дверь в комнату была слегка приоткрыта. До моих ушей доносилось еле слышное шуршание одежды. Редкими промежутками звучали трескучие щелчки оружейного барабана, заставляя мое взбудораженное сердце биться чаще.
Я решил действовать радикальным способом: дабы сыграть на эффекте неожиданности, что могло поспособствовать мне выйти победителем в надвигающейся перестрелке, высоко задрав ногу, я ударил по двери и со звериным воплем ворвался в комнату, направив дуло револьвера на человека, вальяжно раскинувшегося на ветхой кровати.
— Сдурел?! — привстал с перины Чудновский, испуганно выронив свое оружие. Тут же взяв себя в руки, он лениво облокотился на локти, не утруждаясь встать с кровати.
Несколько долгих секунд я истуканом замер посреди комнаты, держа полицмейстера на мушке и просвечивая его своим растерянным взглядом. Когда глаза привыкли к полумраку, а лицо Чудновского приобрело знакомые очертания, еще слегка трясущимися руками я опустил оружие, бросив на Алексея Николаевича виноватый взгляд.
— К-кто стрелял? — иссохшим голосом спросил я. — Создалось впечатление, что здесь была перестрелка.
— Я стрелял. Было скучно.
В стене позади меня зияло три отверстия, достаточно далеко расположенные друг от друга. Даже в полумраке легко можно было понять, что Чудновский стремился “изобразить” на стене равнобедренный треугольник, но в какой-то момент полицмейстер знатно промахнулся от намеченной воображаемой линии, “создав” разностороннюю фигуру, больше схожую с косой крышей бедняковской хижины. По моим догадкам, это было во время второго выстрела
— Зачем вы так делаете? — мой шок сменился гневом. — А вдруг я бы в Вас выстрелил, не разобравшись?! Вдруг толщина стен была бы в разы тоньше, это ведь нищенская халупа, и Вы могли бы запросто, прострелив эти деревянные доски, попасть в меня! Какое безрассудное и высокомерное поведение с вашей стороны!
— Ты как со мной разговариваешь, щенок! — взревел Чудновский, но продолжил лежать на кровати. — Уж очень много ты себе стал позволять в нашем общении!
— Должен же быть в нашем тандеме голос разума! — после того, как я сгоряча выпалил эти слова, ко мне пришло осознание, что Алексей Николаевич, в лучшем случае, может отстранить меня от следствия, а в худшем — отозвать из полицейского участка с плохой характеристикой.
Но напряженная тишина неестественно долго висела в воздухе, как вдруг полицмейстер спокойно обратился ко мне:
— Чего пришел? Нашел что-нибудь?
— Нашел, — вспомнив, зачем сюда явился, холодно ответил я. — Проглотова прятала от меня это письмо, даже попыталась съесть его, но не вышло. За день до этого, как мне поведала ее соседка, таинственный человек закинул в Зинаидин почтовый ящик конверт… Собственно, я шел сюда, чтобы осмотреть почтовый ящик Калотучикова. Но проблема заключается в том, что на двери я его не обнаружил.
Чудновский громко вздохнул, принявшись накручивать кончики усов. Его глаза суматошно забегали в орбитах, а сильный воздух, который он выпускал из широких ноздрей, натолкнул меня на мысль, что Алексей Николаевич принялся за размышления. Но вдруг, громко щелкнув языком, он спрыгнул на пол и начал, как игривый котенок, что-то искать под кроватью. Читатель этих записок может подумать, что я уже давно должен был свыкнуться с экстравагантным поведением своего начальника и не удивляться этим внезапным эмоциональным порывам полицмейстера, на что я отвечу: для меня Чудновский был и останется в памяти как сумасбродный, не поддающийся никакому пониманию человек. Поэтому его резкие действия и редкие умозаключения, выходившие за пределы всего разумного, на протяжении всего нашего с ним сотрудничества всегда вызывали изумление, которое замещалось раздражением и довольно часто перерастало в гнев.
Из-под кровати, на которой недавно Алексей Николаевич вальяжно отдыхал, полицмейстер вытащил весь истерзанный пулями (и из-за того похожий на дуршлаг) почтовый ящик.
— Это… это вы сделали? — растерянно спросил я, уже зная ответ Чудновского. — Но зачем?
— Это была моя мишень, — невозмутимо ответил полицмейстер.
— А письма? Вы же их изрешетили и лишили нас важных улик!
— Не волнуйся. Мне пришлось их выложить, а то больно срамным запахом пахли. Вон, в ящичке того столика лежат.
В углу стоял маленький письменный стол, который тяжело было заметить в той части комнаты, куда не добирался свет из мутного окошка. Неприятный смрад был слышен уже в метре от стола, но стоило выдвинуть ящик и достать из него нужный конверт, слезы из моих глаз хлынули неконтролируемым ручьем.
— Вот это вонища, — закрывая нос рукой, сказал Чудновский. — У меня так от лука глаза не болят, как от этого конверта. Дай мне его.
Пока Алексей Николаевич вскрывал конверт, я суматошно пытался вытащить из брюк свой носовой платок, предательски забившийся в угол кармана. Наконец, достав платок, я вытер скопившиеся в глазах слезы и посмотрел на полицмейстера. Тот растерянно рассматривал лист бумаги, то и дело вскидывая голову и тяжело выдыхая. В конце концов, Чудновский протянул мне лист, разочарованно добавив:
— Читай сам. Я очки дома забыл.
– “1 ноября. Шесть часов вечера. Трамвай. Коричневый шарф”, — вслух прочитал я.
— И что это такое?
— Условленное место. У Проглотовой было такое же, но стояла другая дата, — ответил я и вытащил из кармана письмо, адресованное Проглотовой. — “16 ноября. Шесть часов вечера. Трамвай. Коричневый шарф”.
— Ага, — закручивая кончик уса, кивнул Чудновский. — Какое сегодня число?
— Если мне не изменяет память, 15 ноября.
— Завтра мой день рождения, — слегка смущенно улыбнулся полицмейстер. — Ты же помнишь?
— Шарф, — бубнил я, пропустив мимо ушей слова Чудновского. — Это знак. Возможно, в нем и будет преступник. Но вот я не могу понять одного: для чего преступнику писать жертвам и встречаться с ними в месте, где куча свидетелей? И почему жертвы сами идут в руки к маньяку? Алексей Николаевич, нам нужно как можно скорее найти такой конверт у первой жертвы маньяка!
Чудновский, явно обиженный моим холодным отношением к его наступавшему дню рождения, сделал вид, будто не понимает, о чем идет речь.
— Алексей Николаевич, нужно езжать как можно скорее!
Театрально засунув нос в палец, полицмейстер шустро ковырнул ноздрю и демонстративно начал разглядывать найденный “клад”, омерзительно повисший на ногте.
— Помню я о Вашем этом…дне! Помню! — я не стал скрывать раздражение, вызванное поведением Чудновского.
Алексей Николаевич, прежде обиженным, вдруг встрепенулся, вытер испачканный палец о брюки и с улыбкой, почти вприпрыжку, направился на улицу.
— Интересно, что мне подарят коллеги? — спросил Алексей Николаевич, когда мы сели в повозку. Именно тогда я впервые раскаялся перед Господом за все свои прегрешения в надежде, что он прекратит праведно истязать меня балабольством Чудновского.
***
Всю дорогу до жилища первой жертвы я рассказывал Чудновскому о произошедшем в доме Проглотовой в мельчайших подробностях. Алексей Николаевич, насупившись, молча крутил кончики своих усов, не проронив ни слова. В такие моменты мне всегда хотелось думать, что он действительно анализирует услышанное, решая, как строить следствие в дальнейшем. Но эта уверенность становилась все меньше, стоило мне лучше узнавать Чудновского.
— Да уж, — выдохнул полицмейстер, когда мы вылезли из повозки. — Телорез стал совершать ошибки, раньше для него это было непозволительно.
— Сомневаюсь, что это он, — лениво ответил я. — Из всех доступных улик ничто на него не указывает. Скорее всего, этот маньяк не из круга наших подозреваемых…
— Интересно, — произнес Чудновский. В этот момент сердце в моей груди подпрыгнуло. Казалось, что Алексей Николаевич наконец-то прислушался ко мне, но радость рассыпалась на тысячи песчинок, когда он добавил: — Тут ящик тоже сорван.
Полицмейстер взглянул на меня. Он заметил, что мое лицо сильно изменилось, но, как всегда, не стал утруждать себя размышлениями о первопричине этой физиологической метаморфозы.
— Не переживай за ящики, — нарочито по-отечески сказал он и неуклюже положил худощавую руку на мое плечо. — Найдем эти письма в доме. Пойдем.
На подступах к двери, Чудновский внезапно остановился, подняв правую руку вверх. Когда я выглянул из-за его плеча и увидел приоткрытую дверь дома, мое сердцебиение заметно участилось. Судя по лежащему на пороге замку, неизвестные не церемонились со взломом, просто выбив дверь. Честно говоря, дом одиноко стоял на отшибе города, что исключало лишних свидетелей и какую-либо аккуратность, присущую профессиональным домушникам, чего от неизвестных явно ждать не стоило.
Чудновский вытащил из кобуры револьвер, едва заметным кивком приказал мне сделать то же самое и аккуратно, без лишних звуков, приоткрыл дверь жилища.
В доме стояла гробовая тишина, и, казалось, если замереть на месте, можно было услышать, как пыль танцует в одиноких коридорах.
— Из кухни пахнет гарью, — прошептал полицмейстер. — Возможно, кто-то жарил баклажаны. Ты иди в ту комнату, я проверю кухню.
“Надоел со своими баклажанами”, — думал я, когда осматривал маленькую комнатушку, в которой едва хватало место для кровати. — “Готов поставить 10 рублей, что он думал о лепешке с баклажанами, когда я рассказывал о Проглотовой. Ну что за человек…”
В комнате нечего было искать. Развернувшись, я вышел в коридор и увидел Чудновского, который тряс рукой, подзывая меня к себе.