Несмотря на пришедшую промозглую осень с участившимися дождями и нарастающим холодом, я попивал холодный квас, поедая толченый картофель с овощами. Меню харчевни было редкостной дрянью и мой выбор оказался самым приемлемым из всего предоставленного харчевней ассортимента.
— Может, уже отправимся к Цыгану? — подперев щеку рукой, обратился я к Чудновскому, ожидая, когда тот закончит уплетать четвертую порцию турецкого яства. Свой обед мне удалось одолеть не без легкого отвращения за четверть часа, а последующие полчаса пришлось молча ждать, когда полицмейстер закончит прием пищи.
— Дай мне покушать, Какушкин, — ответил Алексей Николаевич и вдруг замер, вцепившись в меня своим полупотерянным взглядом. Громко сглотнув вставшее поперек горла турецкое месиво, он добавил: — Почему ты ко мне плохо относишься?
Вопрос застал меня врасплох. Не могу сказать, что не планировал когда-нибудь обсудить наши с Чудновским отношения. Рано или поздно накал неприязни к полицмейстеру мог достигнуть той точки невозврата, когда, позабыв о всех последствиях, я готов был все ему высказать и, возможно, подкрепить сказанное звонкой оплеухой. Но я не был готов обсуждать наши недомолвки в дешевой харчевне и, что немаловажно, с подачи самого Чудновского. Сейчас разговор об этом стоило опустить, тем самым закинув неминуемые разборки в дальний ящик, но в тот момент что-то щелкнуло в голове, заставив меня думать, что любое отмалчивание сравнимо с безоговорочной капитуляцией, выдававшей мой страх перед прямым столкновением с собственной искренностью.
— Просто… я умнее Вас, — после непродолжительной паузы последовал мой ответ. — У меня за плечами оконченная с отличием Санкт-Петербургская полицейская школа, я не спешу с пустыми обвинениями, а пытаюсь собрать все доказательства и выйти на след преступника, а Вы… делаете вид, что работаете. Заставляете квартиру пыльными башнями из старых дел, чтобы убедить себя и случайных гостей в своей работоспособности, с важным видом рассматриваете места преступления, упуская важные детали, строите дурацкие предположения, ничем не подкрепленные… Да Вы свою кашу из овощей в лепешке уплетаете с большим удовольствием, чем расследуете дела. Простите меня, но я сомневаюсь, что Вы имеете даже малейшее представление о полицейской системе и законах нашей страны. Как по мне, в должности полицмейстера Вы оказались совершенно случайно, и то потому, что это выгодно, в первую очередь, губернатору. Каждый бродяга знает, что в этом городе губернатор — закон. И он ставит себя выше законов государства; закрывает глаза на преступные картели, расплодившиеся в Люберске за все годы его управления. Картели, которые платят дань Беляковскому, чтобы тот не замечал их грязных делишек в городе. И Вы, сами того не понимая, хорошо его прикрываете своей некомпетентностью и глупостью.
Мы долго сидели, не проронив ни слова. Капли разбавленной сметаны ручьем текли по руке Чудновского, скрываясь в широком рукаве его мундира. Когда Алексей Николаевич пришел в себя, мне казалось, он молча встанет и покинет харчевню, а наутро я услышу, что отправляюсь обратно в Петербург. Но я удивился, когда он отложил недоеденный сверток лепешки, достал из нагрудного кармана платок, и протирая запачканную руку, обратился ко мне:
— Помнится, как ты пытался найти обо мне информацию в участковом архиве, Какушкин. Скажу, что не ты один такой любопытный. Каждый вчерашний “студентик”, приезжающий после полицейских школ к нам, хотел узнать мой путь к этой должности. Но, знай ты, чем был этот город десять лет назад, возможно, любопытство твое в разы бы поумерилось. Правда, я не хотел быть полицмейстером. Это вышло абсолютно случайно. За моей спиной нет ни армии, ни полицейской школы. Я отучился полные три класса в местной школе и после из-за бедственного положения моей семьи принялся изучать сапожное дело. В то время Люберск истязала преступная лихорадка. Людей на улицах почти не было, все боялись высовываться из домов, и только нужда в заработке заставляла горожан покидать жилища на свой страх и риск. Насколько все было плохо, красноречиво описывает статистика смертности сотрудников уездной полиции тех лет: в день стабильно убивали одного служащего. У граждан не осталось хоть какой-то государственной охраны. И тогда губернатор издал указ, обязывающий привлекать любого физически крепкого мужчину к охране правопорядка. Так, в один из дней, когда я шел по улице города к своему мастеру на очередной практический урок, в переулке меня выхватил забитый городовой, отвел в участок и принудительно заставил подписать бумагу, после чего я стал работать в полиции. Меня уверили, когда в городе наступит порядок и люди не будут бояться идти работать в правоохранительные органы, я смогу вернуться к своей обычной жизни и ремонтировать сапоги. Оклад платили меньше, чем я бы зарабатывал сапожником, но этого хватало на пропитание для семьи. Я начинал привыкать к новой деятельности, но спустя три месяца работы произошло первое покушение на тогдашнего полицмейстера. Некий бродяга подкараулил его у дома и несколько раз ткнул ножом в сердце. На место старого полицмейстера из столицы прислали нового. Но и его хлопнули через неделю. Потом, на место того, поставили другого. И тот прожил всего несколько дней. После того, как четвертого полицмейстера убили, губернатору дали понять, что больше не будут тратить столичные кадры на урегулирование беспредела в городе, и заставили Беляковского решать проблему самостоятельно. Губернатор начал самолично назначать полицмейстера из действующих сотрудников нашего участка, — Чудновский задумчиво посмотрел в окно и помолчав, продолжил: — Конечно, никто не хотел быть убитым через неделю, даже в таком высоком чине. И я не хотел. Но так вышло, что матерые служащие из нашего участка решили выставить на убой молодняк. Самым молодым оказался я. Под предлогом повышения оклада меня отвезли к губернатору. Предполагаю, что тот был в курсе данного обмана и осознанно принял участие в этом заговоре. И представь мое состояние, когда я, молодой городовой, еду к Беляковскому, где тот лично будет объявлять мне о повышении оклада, а в итоге, поставив свою подпись на очередной бюрократической бумажке, я узнаю, что стал самым молодым полицмейстером в истории государства. Да, тогда я был глуп, чтобы понять, что губернаторы не сходят со своего божественного пьедестала, чтобы подписать бумаги о повышении оклада какому-то городовому. Как бы то ни было, но с того дня я и занимаю эту должность. Было ли на меня покушение? Было. И я даже выжил. Но, как оказалось, стоило один раз дать сопротивление нападавшему, как покушения внезапно прекратились. По случайному стечению обстоятельств мы выяснили, что за убийствами прошлых полицмейстеров стоял один человек… Местный выпивоха, который в ночи, порядком поднабравшись синьки, принимал полицмейстеров за свою бывшую жену, ушедшую от него к местному купцу. Помню, как он плакался нам, что принимал блестевшие в ночи жетоны за брошь, которая была на свадебном платье жены во время их бракосочетания. Мы тогда еще задумались, что со стороны губернатора было глупо выдавать полицмейстерам служебное жилье в одном и том же доме. Именно на пороге квартиры, где я сейчас живу, были убиты прошлые полицмейстеры. Может быть, будь губернатор рассудительнее, мы бы избежали такого большого количества жертв, — Чудновский остановился и, сузив глаза, посмотрел на мое лицо, которое исказилось в бесконечном удивлении от услышанного. — Вижу, ты мне не веришь, — продолжил он. — Тогда можешь сам спросить у того бедолаги, он у нас в участке писарем работает. Фамилия — Будраков. Так вот, подходя к кульминации моей истории. Тот инцидент с убийствами полицмейстеров, стал моим первым раскрытым делом. Беляковскый лично выписал мне премию, и я зарядился мотивацией расправиться с преступностью в этом городе. Да, я не стал уходить с этой должности, не стал мстить сотрудникам и ненавидеть губернатора, потому что сосредоточился на более праведной цели — помощи обычным людям. К твоему вниманию, за последние шесть лет преступность в Люберске снизилась до нуля, и об этом даже писали в столичных газетах. Да, я случайно оказался на этой должности, но так ли я бесполезен, как ты говоришь, Какушкин, — большой вопрос!
Махнув рукой, Чудновский встал и вышел из харчевни. А я потерянным взглядом смотрел ему в спину, пытаясь осознать сказанное полицмейстером. Я уже сомневался, стоило ли говорить Алексею Николаевичу, что данные о снижении преступности в городе — грамотная фальсификация губернатора, направлявшего в столицу сильно откорректированные отчеты, о чем писали все оппозиционные издания Санкт-Петербурга. Сейчас у меня не было желания разрушать мнимый авторитет Чудновского, который он себе приписывал. Особенно если учитывать, что люди до сих пор с опаской ходили по улицам Люберска. Моральная очная ставка с полицмейстером потерпела фиаско, оставив меня в полном недоумении и растерянности. В таком подбитом эмоциональном состоянии я сел в повозку рядом с Чудновским, и мы отправились за город в уже привычном безмолвии.
Глава 5
Я был наслышан о Цыгане. Кто это такой и какая репутация за ним тянется, мне, если так можно сказать, посчастливилось узнать в нашем участке, когда одного из его циркачей, с группой рассерженных алкашей, привели под руки городовые, разнимавшие потасовку в харчевне, виновником которой стал подопечный Цыгана. Задержанный оказался нерадивым фокусником, пытавшемся разуть местных алкоголиков нелепым представлением с исчезновением монет, которые он брал у завсегдатаев харчевни и виртуозно якобы растворял в воздухе, между тем ловко скидывая медяки в свой рукав. У одного из алкоголиков глаз оказался, если не алмазом, то кристально чистым стеклышком, которым он заприметил обман. А дальше все пошло по банальному, будто из бульварного чтива, сюжету: обманутые принялись выражать свое возмущение стертыми кулаками. Уже в участке я застал ленивый допрос фокусника, в ходе которого тот излил душу, что сучья жизнь заставила идти на обман: хозяин не желал выплачивать полную сумму гонорара, ссылаясь на то, что содержать цирк становится все дороже, и приходящие издержки с каждым днем лишь возрастают. На возмущение труппы он коротко отвечал “хотите больше денег — вертитесь”. Уже тогда я почувствовал сильную неприязнь к Цыгану, чуть ли не бросавшему своих подчиненных на волю судьбы. Когда фокусника отпустили, я расспросил городового про Цыгана и получил весьма скудное его жизнеописание. За кличкой Цыган скрывался вполне русский мужчина Микола Коськевич. Такое прозвище он получил сугубо из-за внешнего сходства с местными цыганами, которые промышляли мелким хулиганством в Люберске. Он десять лет выступал в цирке своего отца в роли силача. Цыган не был тем артистом, ради которого люди были готовы приходить на представления, но свою долю славы среди местных мальчишек и женщин в возрасте Микола имел. На 62 году жизни отец Цыгана умер во сне, но смерть явилась тому не в облике старой женщины с косой, а в виде ручной мартышки, заснувшей на лице старика. После кончины родителя, Микола безоговорочно занял его место, взяв под управление дело всей жизни отца. Большего о Цыгане мне не поведали.
***
Еще не покинув черту города, вдалеке можно было увидеть праздничный свет, будто исходивший из самого сердца цирка. Он играюче зазывал случайных городских зевак и нерадивых детей, желавших узреть бородатую женщину или неестественно маленького мужчину, готового на потеху публике прыгнуть через огненное кольцо.
Цирк развернули в паре километров от города. На ровной пустоши неуверенно стоял огромный шатер, то и дело пробиваемый легкой дрожью, стоило мимо пробежать резвому ветру. В сравнении с ним маленькие шатры, щедро рассыпанные вокруг старшего брата, казались невозмутимыми, лишь успокаивающе пошептывая разноцветными одеждами.
— Давно я в цирке не бывал, — пытаясь перекричать разудалую музыку, произнес Чудновский. — Если память не изменяет, с того самого момента, случившегося пять лет назад… Хе-хе… Да-а-а-а, — Полицмейстер то и дело косился на меня, желая увидеть в моем выражении лица заинтересованность, но я был погружен в собственные мысли, прокручивая в голове разговор в харчевне. — Мы тогда ловили обезумевших мартышек, заполонивших весь город, — продолжал он. — Они чуть было не захватили власть в Люберске, и Беляковскый поймал удобный момент, чтобы сбежать из города, опасаясь мартышевских репрессий в случае успешного переворота. Помощь Миколы тогда оказалась как раз кстати.
Я, судя по легкому тону общения, сделал вывод, что Чудновский пытался сгладить углы после неприятной беседы и сам уже отпустил ситуацию. Я же пытался понять, как проиграл ему в никчемной полемике, имея в своем арсенале острый ум и убедительные аргументы.
— Послушай, Какушкин, — обратился ко мне полицмейстер, остановив рукой. — Я понимаю, что тебе стыдно за произнесенные в харчевне слова, и признаюсь, что мне было обидно слышать все это, но сейчас бы заняться делом, а после, как все закончится, пропустить по кружечке холодного пива? Согласен со мной?
Умел Чудновский вызвать смятение, но, к большому удивлению, истинность его слов привела меня в чувство, заставив пустить умственную силу на решение текущих задач, а найти ответы на волнующие меня вопросы я решил чуть позже. Выдохнув, я пожал протянутую руку Чудновского.
— Смотри, — улыбнулся Алексей Николаевич и показал на мальчика с огромным горбом на спине, неуверенно бродившего между шатрами. — Пойдем к нему, спросим, где Цыгана искать. Эй, парень!
Горбатый мальчик обернулся на зов и без раздумий подбежал к нам.
— Чего желаете, господа? — подпрыгивая на месте, спросил он, наивно хлопая глазами.
— Ты не знаешь, где сейчас Микола? — спросил полицмейстер.
Мальчишка начал покачиваться из стороны в сторону, тихо напевая мотив звучавшей из большого шатра музыки. Вдруг, звонко хлопнув в ладоши, он развернулся и, чуть заваливаясь на бок под весом горба, побежал от нас.
— Чего встали, господа? — крикнул мальчик и энергично затряс рукой. — Идемте за мной!
Горбатый мальчишка повел нас между пустыми шатрами. Видимо, думал я, вся труппа сейчас на представлении, не исключая Цыгана. Мальчик, часто оглядываясь назад, долго плелся от шатра к шатру: от красного к синему, от синего к черному, от черного к зеленому. В итоге, мы остановились возле желтой обтянутой тонкой тканью пирамидки.
— Ну, вот и пришли, — выдохнул мальчишка. — А теперь выворачивайте карманы, иначе не скажу, где Микола.
— Вот тебе раз! — наигранно захохотал Алексей Николаевич. — Парень, уверенности тебе не занимать. Хватит дурачиться и скажи, где Цыган.
— Не дурачусь я, — серьезно ответил горбатый хулиган. — Выворачивайте карманы, иначе начну кричать и скажу всем, что вы пытались пощупать мой горб.
— Тебе же не поздоровится, — встряхнув кулаки, грозно произнес Чудновский. — Вижу, в детстве тебя мало лупили, малец!
— Ну давай, усатый дурак, нападай! — мальчик энергично запрыгал на месте и добавил: — Но знай, что я гимнаст и отвешу тебе таких тумаков, что кушать с корыта только сможешь!
— А ну иди сюда, грубиян!
Я не предполагал, что полицмейстер решит драться с ребенком, у которого неприкрыто выпирал из спины явный физический дефект. Конечно, стоило остановить Чудновского от избиения мальчишки — такое поведение недопустимо для высокопоставленного служащего, — но для меня было важным проучить грубого мальца, посмевшего нагло вымогать деньги, пусть и руками полицмейстера.
Чудновский в два шага подошел к мальчику и, слегка замахнувшись, попытался отвесить тому подзатыльник, но горбатый гимнаст ловко юркнул вниз, в шаг отскочил в сторону и сильно ударил локтем в бок своего противника. Полицмейстер громко вскрикнул, тут же потеряв над собой контроль. С ревом он вновь попытался попасть рукой по голове мальчика. Паренек искусно выждал момент, когда кулак Чудновского коснется волос на голове, и в то же мгновение он пальцами схватил правую кисть противника, забежал за спину и, заломив руку полицмейстера, толкнул того на землю. Алексею Николаевичу не хватило сил устоять на ногах, и он грузно рухнул на живот. Мальчишка оттолкнулся ногами от земли и прыгнул вверх, совершив в воздухе кульбит. Подобно мастеру боевых искусств, он безупречно рассчитал время падения Чудновского на землю и филигранно приземлился на его спину, без надобности стукнув ногой по хребту противника.
Боевой взгляд горбатого гимнаста прожигал мою голову, заставив меня растерянно хлопать глазами. Наблюдая за тем, как мальчишка расправился с Чудновским, я не желал разделить судьбу избитого начальника. Моя рука непослушно полезла в карман мундира. Нащупав четыре медяка, я сгреб их в руку и протянул мальчику. Тот весело спрыгнул со спины Чудновского и, подбежав ко мне, схватил монеты.
— Вон тот шатер, — вновь наивно улыбнулся мальчик. — Удачи, господа!
Чудновский неподвижно лежал на земле, и я начал было думать, что ему нужна помощь, но стоило горбатому мальчику уйти, полицмейстер приподнял голову и тихо спросил:
— Ушел?
— Ушел, — ответил я.
— Вот же малявка! — крикнул Алексей Николаевич и быстро поднялся с земли, отряхивая испачканный мундир. — Ты же понимаешь, что я подыграл пацану?
Во взгляде Чудновского блеснула плохо скрываемая мольба, взывающая принять негласный обет лжи в угоду сохранения самооценки Алексея Николаевича. Я нехотя кивнул. Казалось, на этом полицмейстер постарается уйти от случившегося позора, но по пути к шатру Цыгана он то и дело разглагольствовал, как мог переломать мальчику все пальцы, разорвать ноздри, а в качестве трофея хотел оторвать тому горб. Как утверждал Алексей Николаевич, хулигана спасла лишь порядочность Чудновского, которая посмела не позволить ему ударить несчастного ребенка.
Под рефлексирующие бравады полицмейстера мы подошли к небольшому синему шатру, в котором, по словам мальчика, находился Микола. Чудновский оттеснил меня назад и, горделиво задрав подбородок, вошел внутрь. К подобному нахальству я оказался привыкшим и молча, без лишних дерзостей, последовал за полицмейстером.
Стоило оказаться внутри, меня тотчас охватило легкое недоумение. Несмотря на скудное убранство, отсутствие которого визуально расширяет пространство самых маленьких квартир, в шатре могло поместиться, дай бог, с полдюжины человек. Из мебели я увидел лишь маленький, в высоту не более полуметра стол с раскиданными на нем бумагами да рядом стоявший массивный табурет с чуть покосившейся ножкой. Для меня была загадкой мистическая метаморфоза шатра: снаружи он казался достаточно вместительным, навскидку в нем могло свободно находится человек двадцать, но, зайдя в него, я, казалось, спустился в маленький чулан. Помимо вышеописанного, в помещении витал до боли знакомый запах, нагло рвавшийся ко мне в нос. Он напомнил мне неприятный душок, который испускает тушка забитой курицы, но вместе с тем в этот ароматный букет затесался едва уловимый флер неочищенного нужника. Что это за запах и откуда он исходит, я так и не смог установить.
Рассмотрев шатер и нанюхавшись его скверного воздуха, я заметил двухметрового здоровяка, гнущего возле стола ржавые железнодорожные костыли. Да и то, мое внимание на него упало тогда, когда Алексей Николаевич с безумным восклицанием набросился тому на шею. Хохоча, Микола откинул в сторону железнодорожный костыль, приобнял полицмейстера, а после, взял за талию и поставил на землю.
— А я как раз не знал, чем себя занять! — басисто произнес Цыган. — Рад тебя видеть, Алексей Николаевич! А этот чьих будет?
Микола подозрительно посмотрел на меня и принялся поправлять свои длинные кудрявые волосы, непослушно усеявшие его здоровенные плечи.
— Это мой помощник — Станислав Какушкин, — не оборачиваясь ко мне, произнес Чудновский.
Полицмейстер и Цыган принялись рассказывать друг другу, что у каждого за время, прошедшее с их последней встречи, произошло в жизни. А я, не знавший, куда себя деть, дабы не мешать старым знакомым, принялся бродить по шатру, пока не дошел до связанной из железнодорожных костылей цепи, неаккуратно брошенной в угол.
Кропотливо рассматривая костыли, изогнутые в подобии письменной буквы “е”, я невольно удивился силе Цыгана, который был способен спокойно гнуть такой толстый металл. Но спустя некоторое время мои мысли ушли в далекие степи воспоминаний из детства. Перед глазами возник день, когда я, будучи девятилетним мальчишкой, напросился посмотреть, где и как работает мой отец. Не припомню точно, почему я так стремился это узнать, но, наверное, как и любой ребенок, желал сблизиться с родителем и прикоснуться к такой далекой взрослой жизни. В голове до сих пор всплывает противный запах горячего железа, бродивший по всему заводу, где отец зарабатывал деньги для семьи. На место работ посторонних не пускали, и в тайне от начальника завода отец отвел меня на маленький металлический подмосток, высоко нависающий над местом, где он ковал гвозди и всякого рода изделия. И тогда, стоило увидеть, каким тяжелым трудом папа пытается заработать хоть какую-то копейку, мне стало его жаль. В голове расцвели воспоминания, в которых я плохо себя вел, грубил отцу, отказывался помогать по хозяйству, убегая играть с соседскими ребятами, и это детское угрызение совести пронизывало меня толстым ядовитым шипом. Помнится, когда отец вышел отдохнуть, он поднялся за мной на подмосток и увидел, как я, весь в слезах, обмотав руками колени, тихо плачу. Тогда я не сказал ему причину своего горя, но сейчас, будучи тридцатилетним мужчиной, мне было бы не зазорно открыться ему, озвучить все волнующие мысли, извиниться и расплакаться, уткнувшись в родительское плечо. Со смерти отца прошли долгие пять лет, а я до сих пор терзаю себя за упущенные возможности сблизиться с ним и буду терзать до конца своей жизни.
Горькие воспоминания переросли в отчаяние и злобу, и я почувствовал, как по щеке поползла холодная слеза.
— Что это с ним? — услышал я голос Миколы.