Впервые за долгое время Розалин Харпер проснулась в холодном поту и рвущимся из груди сердцем: ей опять приснилась удавка пеньковой веревки, сдавившая шею до хруста, — не продохнуть. Она тщетно ослабляла её онемевшими пальцами, пихала их между грубой петлей и своей кожей на шее, но дышать уже было нечем… Она задыхалась. Она умирала на виселице, как детоубийца. И толпа ликовала, наблюдая за этим.
Она села в постели и, глотая воздух рывками, как в самом деле задыхавшаяся в петле, обхватила шею руками, убеждаясь, что это лишь сон, кошмар, вернувшийся снова, а не реальность, пугающая до дрожи.
Петли не было. И ничто не мешало дышать, но она все равно не могла успокоиться: снова и снова хваталась за шею, убеждаясь в нереальности сна. И умом понимала, что, если что-то и стопорило дыхание, так это сердце, подскочившее к горлу, да так там и стучащее, но эмоции были разуму не подвластны, и Розалин, в панике вглядываясь в замысловатые тени, скользящие по стенам, видела не дрожащие на ветру ветви деревьев, а остов виселицы, построенной для нее.
Страх перед смертью на эшафоте, с петлей на шее, зародил в ней отец своими рассказами: он бывало, вернувшись с работы и засев с трубкой у очага, целый вечер мог развлекать себя и детей историями из прапрадедовой жизни. Тот служил городским палачом в Баббакомбе и дело свое уважал, полагая его крайне важным для общества. И выполнял его добросовестно… «Хотя, видит Бог, и на старуху бывает проруха, — отец смеялся, рассказывая об этом, и хлопал себя по коленке, — и даже Джон Харпер однажды опростоволосился: четыре раза «вешал» одного парня. Нет, вы только представьте, четыре раза! Первый раз этот бедняга оборвался и упал на ноги; во второй раз отвязалась веревка, и тот упал во весь рост; в третий растянулась веревка, а в четвертый — вашему деду пришлось его приподнять, чтобы скорее удушить парня, так как веревка была слабо завязана. Никак дьявол помогал этому парню! Скажите, забавнейшая история?»
Ничего забавного Розалин в той истории не усматривала: забивалась под стол и дрожала, опасаясь, что палач с пеньковой веревкой явится и за ней. Мать вытаскивала её, дрожащую и перепуганную, и отчитывала отца за его «богомерзкие» разговоры, но он все равно из вечера в вечер смаковал истории об убийствах, находя их забавными и поучительными для детских ушей.
И Розалин частенько гадала, что было бы не испугайся она участи быть повешенной и останься в Лондоне с Ридли, а не сбеги, как преступница в Рим? Вдруг вся ее жизнь разрушилась из-за детского страха, который не вышло перебороть…
Она откинулась на подушку, вспоминая, как инспектор Брандер твердил снова и снова:
— Мисс Харпер, признайтесь: это вы убили ребенка?
— Зачем бы мне убивать бедного мальчика? Я любила его, как своего сына.
— И все-таки он заметил, возможно, как вы… миловались с мистером де Моранвиллем и… хотел рассказать о том матери. Вы запаниковали и…
— Ничего этого не было. У меня есть жених, в скором времени назначена свадьба!
— Одно не мешает другому… Признайтесь, мисс Харпер: это вы удушили ребенка?
Удушила… Если бы только этот напыщенный, недалекий инспектор мог знать, какой ужас вызывает в ней само это слово, он не стал бы даже предполагать, что она способна своими руками пережать чье-то горло и лишить этим жизни. Особенно маленького ребенка… А тем более ее дорогого Анри, ангелочка с белыми волосами, которого она полюбила всем сердцем с первой минуты знакомства. Он был добрым и кротким ребенком, совсем не таким, как месье де Моранвилль, отец мальчика: тот грубил слугам и с женой вежливо говорил только на людях. И держал себя крайне высокомерно…
Кому могло прийти в голову причинить вред маленькому ребенку? Розалин первое время изо дня в день ломала над этой страшной загадкой голову, но не могла разгадать, и вот теперь, когда после всех этих лет она обрела хоть какой-то душевный покой, сначала появился бывший жених, а теперь старый граф принуждает ее вернуться туда, где ее ждет только… удавка тюремной виселицы.
Женщина обхватила плечи руками и вспомнила вдруг первую встречу с инспектором Ридли, ее Энтони. Впрочем, уже не её… Ком в горле будто сделался больше, и она задышала быстрее и чаще. Он тогда только-только стал младшим инспектором, и ему поручали незначительные дела: такие, как столкновение двух возниц, например, или мелкая кража на Ковент-Гардене. Это первое и свело их: она шла по Лонг Акр, когда у нее на глазах столкнулись два кэба, и один из возниц серьезно ушибся, свалившись буквально ей под ноги. Рассудив, что сам бог велел ей позаботиться о несчастном, Розалин велела звать доктора, а сама больше часа сидела в пыли, зажимая кровоточащую рану у него на ноге. Когда прибыли доктор и полицейские, она через силу сумела подняться, так затекли ноги… Молодой, симпатичный инспектор с неулыбчивыми глазами с трудом удержал ее, покачнувшуюся на месте. Рука у него оказалась горячей и крепкой, и Розалин неожиданно покраснела, ощутив ее на плече…
— Вы в порядке, мисс? — прозвучал заботливый голос.
— Благодарю, это скоро пройдет. Просто долго сидела не двигаясь!
Ее собеседник кинул, раскрывая блокнот.
И произнес:
— Мне сказали, вы видели, что случилось, и можете рассказать все в подробностях. — Он стиснул в руке карандаш. — Вы способны отвечать на вопросы?
— Вполне. Что именно интересует вас в первую очередь?
— Ваше имя, мисс… — Инспектор смутился и добавил поспешно: — Это нужно для протокола.
Розалин улыбнулась и назвалась. А мужчина уже выспрашивал адрес: — Вдруг появится необходимость вызвать вас в полицейский участок.
Через неделю после этого происшествия, когда девушка начала забывать неулыбчивого инспектора, он появился на пороге их дома. «Появились кое-какие вопросы, мисс Харпер. Не могли бы вы проехать со мной и ответить на них?» Розалин с готовностью согласилась. Но до участка они тогда не доехали: три часа гуляли в Кенсингтонском саду и обсуждали, такое сложно забыть, гипотезу Уильяма Гершеля о «неизменности папиллярного рисунка ладонных поверхностей кожи человека». Увлеченный новыми веяниями в расследовании преступлений, Энтони Ридли, ее новый знакомец, оказался весьма словоохотлив и с жаром доказывал, что дактилоскопию в скором времени станут использовать в качестве доказательства свершившегося преступления. Она слушала, улыбалась и ощущала странное любопытство к мужчине, беседовавшего с ней как бы на равных на столь, казалось бы, сложные темы и все-таки полагавшего, что она понимала его. «Подумайте только, преступник окажется изобличен уже потому, что прикоснется к какой-либо вещи на месте совершенного преступления!»
Даже сейчас Розалин улыбнулась, вспоминая ту встречу и тот разговор… Их было потом еще много, этих встреч и разговоров, но именно эта прогулка в Кенсингтонском саду определила всю ее жизнь — она тогда с ясностью поняла, что полюбит мужчину с голубыми глазами, который, увлеченный своей пламенной речью, даже не думал делать ей комплименты, но, по сути, сделал самый лучший из всех: посчитал ее равной себе. Именно это ее подкупило тогда…
И теперь, что уж там, не отпускало…
А ведь казалось, переболела она, перевернула страницу и движется дальше. Ан-нет, рана только чуть-чуть поджила, но стоило сорвать корочку, закровила сильнее… Да так, что вспомнилось все: и последняя встреча, когда она струсила, и ни в чем Энтони не призналась, и бегство это тоже трусливое, и боль расставания, когда что-то в ней будто сломалось. На куски развалилось… А потом фантомно болело, не давая ни минуты покоя, и совесть грызла.
Ну зачем, зачем Энтони отыскал ее и приехал увидеться?
С тех самых пор она снова покой потеряла, а теперь еще и кошмары вернулись…
— Здравствуй, Энтони, — вот что сказала она, когда они оказались в библиотеке наедине. Сказала лишь потому, что сам он молчал, и это молчание убивало ее…
— Здравствуй, Розалин. Вижу, ты в добром здравии и неплохо устроилась после… отъезда…
«Бегства», должно быть, хотел он сказать, но сдержался.
— Граф — добрый хозяин. Мне повезло найти в его лице друга…
Губы Ридли поджались, выражая… Что? Боль? Обиду? Разочарование?
— То есть, другими словами, ты… счастлива, Розалин?
Счастлива? Вот уж нет, особенно в этот момент, когда сердце смеется и плачет одновременно.
— А ты? — спросила она, уходя от ответа.
— Был когда-то, — откликнулся Ридли после короткого, но растянувшегося на вечность молчания. Все это время они глядели друг другу в глаза, будто боролись на ринге… Что за блажь, в самом деле? Что их связывает теперь, столько месяцев «после»? — Полагал, помнится, как наивный дурак, что люблю лучшую женщину в мире, строил планы, упивался мечтой о несбыточном, как потом оказалось… Ведь она, эта женщина, совершенно безжалостно разорвала все, что нас связывало когда-то. Растоптала наши мечты, наши планы, исчезла так просто, будто и не было ничего… Иногда я спрашиваю себя, а не приснился ли мне романтический сон? — Губы Ридли изогнулись в желчной полуулыбке. — Не помутнение ли рассудка случилось со мной? И мне нравится мысль о временном помешательстве, что ж, с кем ни бывает, ведь больше подобного я себе не позволяю…
Розалин во время этой краткой тирады как будто совсем перестала дышать, во всяком случае, сердце в груди странно замерло, сжалось: казалось каждое слово из уст собеседника ненавистной удавкой затягивалось на нем. Если сейчас, в этот самый момент, не глотнуть воздуха, разлепив пересохшие губы, то она так и рухнет на пол бездыханной…
— Мне жаль, — прошептала она будто чужим, не своим голосом. — Мне, действительно, жаль. Я так испугалась тогда… Я не думала, а вернее, — поправилась она скоро, — я думала, что испорчу всю твою жизнь, если, оставшись, окажусь обвиненной, а после повешенной. Ты ведь не отступился бы: продолжал бы бодаться с Брандером, доказывать ему что-то, идти против всех — и хорошим бы это не кончилось. А я знала, как ты любил свое дело!
— Но тебя я любил намного сильнее, — признался Ридли с неожиданным ожесточением. И челюсть его заходила ходуном. — Любил и пошел бы с тобой на край света, позови ты меня… Но ты все решила за нас. Ты лишила меня возможности выбора!
Сердце толкнулось о ребра, в глазах странно жгло — Розалин уткнулась в ладони горящим, как в лихорадке, лицом.
— Я знала: ты сделаешь выбор, о котором потом пожалеешь… — прошептала она.
— Ты не могла этого знать.
И Розалин с обреченностью потерявшего ориентир человека с тоской прошептала:
— Ты прав: не могла.
Она столько времени тешила себя мыслью о том, что сбежала не ради себя — ради Ридли: спасала его будущее от краха. Нет-нет, ей двигал не эгоизм, а самое настоящее самопожертвование… И только теперь, встретив Джека и узнав о жизни бывшего жениха, Розалин была вынуждена признать, что поступила жестоко. Эгоистично. И совершенно бездумно.
Страх — вот что единственно направляло ее.
И Ридли, будто поняв ее состояние — он всегда умел понимать людские эмоции, — вдруг сказал другим тоном, не осуждающим больше, не жалящим, а как будто уставшим:
— Ты ведь знаешь, что больше не сможешь вернуться назад? Срок давности преступления все еще не истек, да и вряд ли кто-то забудет столь громкое дело. К тому же миледи Стаффорд, мать Грейс де Моранвилль постоянно тормошит управление, интересуясь расследованием. Ни шатко, ни валко, но то все-таки продвигается… И Брандер ищет тебя. Своим бегством ты все равно что призналась в убийстве ребенка…
Розалин, сморгнув влагу с ресниц, вскинула подбородок.
— Я никогда бы не тронула маленького Анри, — заявила она твердым голосом. — Я любила его и скорблю о его преждевременной смерти. И мне жаль, что преступник, совершивший это ужасное злодеяние, до сих пор на свободе, а инспектор Брандер слишком слеп, чтобы это увидеть. И да, — выдохнув, заключила она, — я знаю, что меня ищут. Именно потому я никогда не вернусь в Англию! — Голос ее на мгновенье пресекся, а сердце ухнуло в пятки.
… Воспоминание оказалось болезненным, и Розалин застенала, сцепив зубы и впившись пальцами в покрывало. Со стороны, должно быть, казалось, что они с Ридли расстались друзьями… Высказав наболевшее, усмирили внутренних демонов, примирились и с прошлым, и с настоящим, но Розалин видела, ощущала подспудно, что ничего, в самом деле, они не решили — лишь растревожили старые раны. Сделали хуже…
Ведь сколько б времени ни прошло, в момент первой встречи после долгой разлуки она явственно поняла, что любовь, как была, так и есть в ее сердце.
И он тоже чувствовал что-то… или ей хотелось того…
В любом случае им нельзя было бы снова встречаться, а Фальконе тянул ее в Англию…
Боже мой!