Грейс Стаффорд была влюблена с двенадцати лет. Она хорошо помнила лето, в которое это случилось… Она гостила у тетки близ Абердина, считая, ее нарочно высылают из Лондона в наказание за проступки, и потому ненавидела каждый миг своих вынужденных каникул, когда вихрастый мальчишка с охапкой голубых колокольчиков пробрался к ним в сад. Одежда на нем была скромной, нос вымазан, и наследница Стаффордов посчитала его дворовым мальчишкой, полагавшим, должно быть, что купит ее расположение полевыми цветами…
— Чтобы ты не грустила, — сказал он тогда.
Глупый ребенок!
Она заявила, что и не думала предаваться унынию: мол, ей просто скучно, а в скуке нет ничего недостойного. Так и сказала: «Нет ничего недостойного», и мальчишка даже проникся — кивнул с серьезным лицом и позвал ее на рыбалку на протекающую рядом с поместьем речушку.
Рыбалка, как подумалось чопорной, вышколенной до зубовного скрежета Грейс, еще недостойней тоски, но мальчишка так искренне говорил о наживке, подсечке и огромных лососях на реке Ди, что ее обуяло здоровое любопытство. И так как за ней особенно не следили, тетушка, не в пример ее матушке, довольно халатно относилась к пестованию племянницы, Грейс сбежала с чумазым Коннором на реку и до вечера простояла в воде, пытаясь, как и прочие мальчики, поймать щуку. Это позже ей стало известно, что щуки водятся только в озерах, а мальчишкам просто мечталось уместить необъятное, впрочем, ее восторг в этот день был действительно необъятен: она поймала форель, и Коннор сказал, что ей нельзя забывать этот день, день первой пойманной на крючок рыбы. Для рыболова он очень важен!
Грейс действительно навсегда сохранила его в своей памяти: и тот день, и мальчишку с улыбчивыми глазами. Они тогда целое лето носились по окрестностям Абердина, и ничего лучше с девочкой не случалось за целую жизнь! Коннор, к слову, оказался отпрыском обедневшего графа, третьим сыном, которому по завещанию мало что причиталось, но об этом влюбленная Грейс узнала три года спустя, когда тетушка все же заметила ее склонность к молодому соседу и просветила, почему ей не стоит потакать этим чувствам. А они, между прочим, однажды поцеловались, и Коннор клятвенно обещал, что станет богатым и сделает Грейс своей женой…
Вот только вышла она за другого.
Еще в первый сезон, будучи дебютанткой, девушка обратила на себя внимание графа де Моранвилля, и родители, крайне этим довольные, условились о помолвке и браке в рекордно быстрые сроки. Грейс не успела опомниться, а уже стала графиней, от которой требовалось одно: родить наследника рода. А с этим вышла неожиданная заминка…
Нужно сказать, Грейс не была совершенно несчастна, уступая ухаживаниям тогда еще жениха: де Моранвилль был видным мужчиной, способный очаровать даже камень, а ее сердце каменным не было, и девушка-рыболов сама угодила на крючок красивых ухаживаний и пламенных взглядов. Правда, флер их развеялся быстро… Неспособная забеременеть, она истязала себя мыслями о бесплодии, а супруг подливал масло в огонь, интересуясь снова и снова, нет ли у Грейс «доброй новости» для него. Обожание в его взгляде сменилось презрением, а презрение холодностью, а от этого, мнилось ей, ее внутренность омертвела, как воды Соленого моря.
В конце концов, она отправилась в Абердин помолиться Святой Тридуане, говорили, она исцеляла больных и увечных, а еще отверзала женское лоно, не способное к деторождению.
Там все и случилось…
Это чудо, которого она так ждала.
Правда, святая не имела к этому отношения, так как, наверное, осудила бы Грейс за нечестные методы и плотской грех. Не «наверное» — осудила бы точно, но в тот момент, когда все случилось на подстилке из мха, под кронами вековых, зеленых деревьев, Грейс ни о чем не жалела.
И поняла в полноте, что значит отдаться кому-то всем сердцем, душой и телом.
В тот раз или, может быть, во второй они и зачали ребенка… Грейс, убежденная, что бесплодна, не сразу догадалась об этом. Просто позволила себе быть счастливой, несмотря ни на что, и это счастье проросло в хрупкий росток новой жизни…
С любовником она расставалась больной, казалось, в груди лопнет сердце, не выдержит иступляющей боли, ан-нет, стоило маленькому Анри заявить о себе, как она взяла себя в руки… Едва вернувшись домой, сделала все, чтобы муж полагал, что зачала она от него, и радовалась рожденному сыну, как яркому солнцу, наконец, осветившему ее жизнь.
Даже супруг с появлением мальчика изменился, и жизнь в целом наладилась, пока годы спустя Коннор Кэмпбелл не вошел опять в ее жизнь. Они встретились совершенно случайно во время прогулки в Гайд-парке… Слово за слово, и она сказала о сыне, не хотела проговориться, но не смогла удержаться:
— Он наш, — помнится, прошептала, потупив глаза. — И от этого я люблю его еще больше.
— Наш?
Грейс кивнула.
— Муж не знает об этом. Я думала, что проблема во мне, но это он неспособен был подарить мне ребенка. И до сих пор неспособен…
— Боже мой, Грейс! Наш ребенок. Я хочу увидеть его!
И снова кивок.
— Я все устрою. Просто дай время…
И она привела Коннора в дом, выдав его за учителя музыки. Можно было устроить свидание где-нибудь в городе, но ей хотелось, чтобы отец повидал мальчика без назойливого внимания гувернантки, которую в этот раз она отослала по каким-то делам. Но вернувшийся де Моранвилль будто с цепи сорвался: погнал Коннора прочь, осыпая гостя проклятиями и оскорблениями. Казалось, догадывался о чем-то… А может быть, и догадывался: с того первого дня, как они встретились с Коннором в парке, в Грейс снова проснулись старые чувства, и скрывать перемену в себе не получалось. А муж глупым не был… Он тогда сделал то, что положило конец ее доброму к нему отношению — он грубо взял ее прямо в библиотеке, повалив спиной на бювар и трактат Дэвида Юма о человеческой природе. Его грубый край впивался ей в спину снова и снова, так что синяк еще месяц держался на коже, напоминая об совершенном над нею насилии…
Грейс, с губой, прокушенной до крови, поняла тогда, что терпеть этого более не намерена.
Навела справки о том, как добиться развода и заявила супругу, что намерена расторгнуть их брак. В тот первый раз он выслушал ее молча… и улыбнулся. Решил, должно быть, что она несерьезно, так, припугивает его для острастки.
Но Грейс не шутила…
— Позволь мне уехать и забрать сына.
— Ни за что! Уезжай, если хочешь, но ребенка ты не получишь.
— Это мой сын!
— И мой тоже.
Ей тогда до затмевающего разом безумия хотелось уничтожить де Моранвилля и она вдруг призналась:
— А вот в этом ты ошибаешься: он только мой. Мой и того, кого я люблю… И это, определенно, не ты.
Страшные глаза мужа, обхватившего ее шею рукой, Грейс еще долго являлись в кошмарах. Такой неистовой злобы она прежде не видела у людей…
— Лжешь… мерзкая тварь, — процедил он искривившимся ртом. — Анри — мой.
Она, наверное, задыхалась, так легко сделалось враз во всем теле и так светло на душе. Как бывает, должно быть, в преддверии рая!
Она улыбнулась.
— Тешь себя этой мыслью, если желаешь, но правда в том, что это ты, а не я пустоцвет. Твое семя мертво! Будущее рода де Моранвиллей зиждется на ребенке другого мужчины. — Она сфокусировала глаза. — И если отпустишь меня, об этом никто не узнает!
Пальцы, сжимавшие шею, разжались.
— Шлюха, ты не посмеешь опозорить меня! Только попробуй сказать о разводе, и я…
— Что ты? Задушишь меня?
Они с убийственной ненавистью глядели друг другу в глаза.
— Что, если и так? Любой суд оправдает меня: ты запятнала мое доброе имя своим блудодейством и хотела увезти сына. Все будут на моей стороне!
— Это мой сын, будь ты проклят, де Моранвилль!
— Ай-яй-яй, — посетовал ненавистный супруг, — твой любовник прескверно влияет на тебя, дорогая. Кто он, сапожник или столяр? Слышал, они крайне не воздержанны на язык.
Зарычав, Грейс кинулась к мужу, выпустив ногти, как дикая кошка, но он заломил ее руки, сделав больно до слез.
— Отпусти меня, — взмолилась она, имея в виду не этот конкретный момент, а их удушающий брак, но супруг, откинув прочь ее руки, презрительно кинул:
— Конечно, моя дорогая. Как пожелаешь. — И тут же добавил: — Не вынуждай меня вести себя с тобой грубо!
Грейс поняла, что по-доброму с мужем не сладить и начала доводить его, как могла: изничтожала так или иначе все, что ему было дорого. Желала вынудить этого монстра отпустить ее… Пусть бы хотя бы просто разъехаться, если не развестись, она и на том была счастлива бы, но мерзавец терпел ее выходки и сдаваться не собирался.
А в тот вечер, ставший для них роковым, неожиданно произнес за обедом:
— У меня на кону важная сделка, а потому крайне важно, чтобы моя репутация оставалась незапятнанной, понимаешь? Мы устроим пышный прием, и ты станешь его украшением. Все не только увидят, какая мы дружная пара, но еще убедятся, что ты, вопреки пустым слухам, в добром здравии. И уме.
А она зашипела:
— Я не стану играть в твои игры. Сам развлекай своих гостей и партнеров!
Он, ясное дело, не сомневался, что она так ответит — все было заранее решено: мисс Харпер получила разрешение провести вечер вне дома, ее камеристка, которая, как оказалось, помогала Мишелю, убедила ее лечь пораньше и накапала успокоительных капель и, стоило ей уснуть, разбудила Анри, одела его и вывела в сад, где дожидался де Моранвилль, чтобы отдать мальчика людям, которые увезут его в неизвестном ей направлении.
В тот вечер и даже после случившегося Грейс, конечно, об этом не знала: все выяснилось вчера, когда муж самолично открыл ей всю правду. Выглядел жалко, ничтожный червяк, ничуть не похожий на того де Моранвилля, который три года назад презрительно насмехался, заламывая ей руки.
— Я не хотел, Грейс, я действительно, не хотел, чтобы так получилось. Я просто должен был быть уверен, что ты сыграешь отведенную тебе роль примерной супруги на намечающемся приеме! А я знал, что по своей воле ты мне не уступишь…
— … И решил шантажировать меня сыном?
— У меня не было выбора.
Она усмехнулась.
— Выбор всегда есть, Мишель. И ты сделал неправильный! — Она вспомнила, как склонилась над ним, глядя прямо в глаза, и добавила: — Ты убил нашего сына.
А супруг заскулил:
— Это вышло случайно. Я не хотел убивать… И я каждый день в этом раскаиваюсь! Каждый день. Каждый миг своей жизни…
Сердце горело в Грейс так же сильно, как в тот первый миг, когда память вернулась к ней со всеми ужасающими подробностями, но сил ненавидеть этого человека в ней больше не было. Коннор прав: она должна отпустить свое прошлое.
А без прощения это, увы, невозможно…