Константинополь
1 октября 1762 года
— Арестовать! — неожиданно чуть ли не выкрикнул Христофор Антонович Миних. — Ввести в Болгарии военное положение, взять под защиту все державные ведомства!
Генерал-губернатор Царьградского генерал-губернаторства и наместник императора продолжал распыляться и тогда его, как Бориса Стоичкова, наместника русского императора и престолоблюстителя в Болгарском царстве уже вывели из зала совещаний.
— Вы все… — Миних повел рукой, охватывая всех членов так называемого «Балканского Совета», –почувствовали, что Россия ослабла? В чем проявилась эта слабость? В том, что ваших детей не отбирают в янычары? В том, что вера православная более, чем когда — либо, даже во времена Византийской империи, — сильна? Или, может, в том, что частей русской армии на Балканском полуострове больше, чем было войск при освобождении этих территорий от османского ига?
Шел уже второй день совещаний — постоянной говорильни со взаимными обвинениями. Дал высказаться всем и смиренно слушал, как из-за малейшего клочка земли могут ссорится сербы и болгары, как Греки жалуются на «островитян», а те на греков. Светлейший князь, генерал-фельдмаршал хотел выявить все противоречия, чтобы понимать, что именно с этим делать, потому долго и не встревал, лишь анализируя сказанное на Совете.
Десять лет на Балканском полуострове казались идиллическими. Торговля пошла в рост, турки либо покидали свои дома и земли, оставляя много добра даже в убранстве домов, либо тихо уезжали в Турцию, прихватывая свои ценности. Не то, чтобы русские власти их туда гнали, нет, но но на бытовом уровне бывшие хозяева вдруг оказались, словно евреи в нацисткой Германии. С той лишь разницей, что государство не принимало никаких расовых законов, но соседи по дому, вдруг ставшие господами: сербы, болгары, греки, даже армяне и те же евреи создавали такие условия общежития, что многие, кто первоначально не сбежал, сделали это после. Благо за год-полтора с помощью России, но голод в Турции удалось купировать.
Все эти земли, богатства ушедших господ позволили создать иллюзию экономического бума, взлета, начала строительства чуть ли не рая на Земле. Но все полученное от бывших господ богатство проедалось, тратилось, а российский, как сказали бы, бизнес, приходил рационально, цинично. Россия не собиралась кормить бездельников, но зарабатывать на них. Империя не знает жалости, эта эмоция губит великодержавность!
Бизнес был подконтролен Российской империи, в меньшей степени являлся частным, потому за ним была сила, с которой спорить становилось чревато. И вот уже сто квадратных километров плодородных земель куплено у кого-нибудь из часто сменяемых наместников, потом еще двести квадратных километров. На поля Сербии и Болгарии приходили конно-механизированные станции, крестьяне все больше оттирались от земли, лишь незначительной частью переходя на работу в КМС. Создавались огромные агропромышленные кластеры, полностью подчиненные российским министерствам. Именно эти предприятия к сегодняшнему дню обеспечивали и многочисленную русскую армию в регионе и флот, остальное продавалось местным жителям на ярмарках. Крестьянство оставалось не при делах, и многие шли служить в армию, или в милицейские части, которых содержалось избыточно много, чтобы не усугубить социальный кризис и не плодить безработицу.
А элиты завидовали, злились, они оказывались в стороне от финансовых и торговых потоков на своих же землях. При этом никто не мешал самим болгарам заниматься торговлей, производством, технологичным сельским хозяйством. Русский Промышленный Банк имел свое представительство в Софии и был готов кредитовать практически любое начинание, пусть даже не факт, что успешное. Зависть — это плохое чувство, греховное. Если зависть совокупить с алчностью, гордыней, то получается такая гремучая смесь, способная толкнуть человека на любое преступление.
Так и получается. Еще только полгода назад Борис Стоичков являл собой пример верноподданного Российской империи и ее императора Петра III, но ему посулили, что при вероятной смене власти все агропромышленные комплексы, которые, естественно, будут отобраны у России, станут его… Все, Стоичков «поплыл», мня себя уже болгарским царем. Глупец! Никто не дал бы Болгарии истинную свободу, или даже большую, чем была до попытки бунта. Была? Да потому что теперь нужны иные меры в отношении болгар. И эти меры согласованы с императором.
Теперь это ярый оппозиционер и борец за права и свободы болгарского народа Стоичков, подымающий даже вопрос о том, что Болгария должна стать независимой, будет направлен в Петербург, чтобы его делом занимались всерьез. Может и не все, но многие свидетельства намерений и действий Стоичкова против России и ее национальных интересов собраны.
И каков стервец! Ничто не указывало на то, что именно Стоичков является главой некой организации «Свободная Болгария». Более того, этот наместник и престолоблюститель отчитывался Миниху в том, что именно сделала болгарская полиция для выяснения имен руководителей националистической организации.
Но Тайная канцелярия Его Императорского Величества работала. Обращение к Борису Стоичкову в оказании помощи по поимке ни с того ни с сего возникших болгарских свободолюбцев, было не более, чем проверкой на лояльность, последним шансом для болгарина стать на светлую сторону, естественно, русскую. Ведомство Шешковского уже вело ряд «болгар», двое из которых носили самые, что не наесть «болгарские» имена: Ричард и Говард.
Первые аресты начались еще вчера, по крайней мере, была докладная записка, где указывалось время начала противодействий, чтобы не потерять согласованность в действиях.
В крупные города Болгарии, скорее, для демонстрации силы и для того, чтобы уже точно ни у кого не возникло желание сопротивляться императорскому тайному ведомству, вошли русские полки. К слову, русских там было не более половины от всего числа солдат и офицеров, больше молдаван, крымцев, сербов, да и собственные болгарские подразделения так же были введены в Софию.
Начала работать и система идеологической накачки населения, когда зазвонили в церквях колокола и собравшимся прихожанам рассказывали о православном единстве и о том, что под пятой католиков, протестантов и уж, тем более, мусульман, болгарам никак нельзя. Патриарх Симеон II отрабатывал то, что болгарский патриархат был русским императором восстановлен после трехсотпятидесятилетнего забвения и османского владычества.
Заработала и пресса. В Софии уже был еженедельник, издаваемый на русском языке. Перед тем, как начались аресты, были напечатанные воззвания и проповедь болгарского патриарха. Газеты с этими «идеологическими выстрелами» появились в бесплатном доступе одновременно с появлением солдат. Синопсис написанным статьям в газете подавался и на болгарском языке.
— В Болгарском Царстве вводится прямое управление. Место престолоблюстителя упраздняется. По окончанию войны, в Софии будет коронован болгарским царем Его Высочество Константин Петрович, — громоподобно вещал Миних. — Вы уверены в том, что Россия проиграет в противостоянии с Англией и Францией? Или Вы берете в расчет турок, чья армия не выдерживает критики? Россия одержит победу, но вы имеете возможность доказать и свою лояльность и отплатить России благодарностью за то, что ни в одном поселении не было голода.
Престолоблюститель Сербского царства Иван Васильевич Войнович, русский морской офицер, быстро возвысившийся сразу после того, как Сербия окончательно вошла в зону национальных интересов Российской империи, первым заверил о верности присяге и своей и всего сербского народа. Будучи грамотным капитаном линейного корабля, он привлек внимание Тайной канцелярии уже тем, что был сербом, да еще и из самой знатной сербской фамилии Войновичей. Теперь Сербия наиболее лояльное государство среди четырех иных государственных образований на территории Балканского полуострова и Эгейского моря, на островах которого расположился Союз островов.
Уже было согласовано, что по достижению двенадцати лет на царский сербский престол сядет Милош Петрович Романов-Обилич, признанный сын русского императора. Однако, в связи с последними событиями и с тем, что вообще стала возможна вероятность появления неких националистических «кружков по интересам», Милош будет, скорее всего, коронован раньше. Император доверяет реляциям Миниха, а Христофор Антонович обязательно укажет на то, что Сербию нужно еще больше приближать.
Греки… Тут так же хватало сложностей. Очень много бандитов и недовольство, которое появилось в первый же день, после освобождения греческих земель от османского ига. Оказалось, что, по мнению греков, этих самых их исконных земель больше, чем предлагает Россия. Греческие элиты, только недавно пребывавшие в рабском положении, вдруг, решили, что и Запад полуострова Малая Азия, да и проливы с Константинополем, — все она, — Греция.
Десять лет шла работа по успокоению и усмирению этих греческих элит, создавая собственные, лояльные. Переселялись на Пелопоннес крымские и причерноморские греки, которым на льготных условиях давали землю и обеспечивали охраной. Так же произошло разделение Греции на три губернии, управленцами в которых стали назначенные Минихом люди. Работает там и не покладая рук Тайная канцелярия, но все сводится к тому, что придется вводить прямое управление.
Иное дело — Конфедерация островов Эгейского моря, прозванное Союзом островов. Это искусственное образование более чем предано России и следует исключительно русской повестке, в том числе противопоставляя себя, так как на островах так же в большинстве проживают греки, тем тенденциям к национальному движению, что имеют место на материке.
— Если кто из Вас, — Миних вновь обвел взглядом всех присутствующих на Балканском Совете. — Предаст Россию, то, даю слово, все и каждый пожалеет от этом.
Под всеобщее «да, никогда!», «мы верны присяге!», Миних сидел и чуть улыбался, чтобы не показывать, что у него резко заболело сердце. Десять лет изнурительной работы не могли пройти мимо, а возраст у Светлейшего князя такой, что до него и доживают немногие. Но Христофор Антонович не сдается, он для этой России, за этого императора и старуху с косой прогонит или уговорит, чтобы та пришла попозже. В такой переломный момент для России генерал-фельдмаршал и генерал-губернатор не может оставлять свою Родину.
Когда все разошлись, в присутствии своего верного помощника, по сути, уже заместителя, Потемкина, Миних позволил себе слабость.
— Позови ты мне, Гриша, медикуса! — попросил Миних.
— Сию минуту, Ваша Светлость, может, что и я могу сделать? Вам плохо? Где болит? — засыпал вопросами Григорий Потемкин.
Григорий Александрович определенно испугался остаться практически один на один с тем ворохом проблем, которые накопились с начала противостояния с европейскими державами. Ему откровенно было и жаль Миниха, в котором увидел своего отца. Не того, что хотел от сына только выдающихся результатов во всем, при этом не покупая книг и не нанимая нормальных учителей и бил за самые малозначительные проступки. Григорий увидел в Минихе тот образ отца, идеал, когда родитель и строгий, но и поучает, и помогает, и требует, и даже жалеет. Рядом с Минихом Григорию Александровичу хотелось соответствовать ему, быть не хуже. Оттого, после назначения адъютантом к царьградскому генерал-губернатору, Потемкин еще ни разу не впадал в ранее свойственную ему меланхолию или хандру. Только работа, учеба и познание!
— Ты проверил, Гриша, все в порядке? Мы готовы ко всем конфузам? — спросил Миних уже после того, как медикус принес лекарство.
— Да, Ваша Светлость! Сам генерал-фельдмаршал Петр Семенович Салтыков помогал инспектировать войска, — отвечал Потемкин.
— Эх! Велика Россия, да грамотных офицеров все равно не хватает. Вот и старичка Салтыкова направили сюда, кабы командовал отражением атаки, — сокрушался Миних, сейчас действительно ставший похожий на древнего старика.
— Видать, Румянцев бьет шведа, там важнее на земле воевать, а к нам прибыл Спиридов, неверное, у нас наиглавнейшее — морские баталии. Генерал-адмирал, как поплыл в Дарданеллы, так оттуда только и реляции пишет, не поспеваю исполнять, — говорил Потемки, сидя у кровати, на которой лежал Миних.
— Ты, Гриша, вот что сделай: напиши бумагу о передаче тебе всех полномочий, что… — начал говорить Миних, но был перебит Потемкиным.
— Не годно это, Христофор Антонович, вы поправитесь, — сокрушался Григорий Александрович.
— Вы, премьер-майор, забыли Устав? — прикрикнул Миних.
— Никак нет, Ваше Высокопревосходительство! — вскочил премьер-майор Потемкин.
— Так, исполнять! — уже тихим голосом сказал Миних.
Граница Франции и Швейцарии. Ферне
3 октября 1762
Шестидесятилетний мужчина, с виду невзрачный, но ранее блиставший и статью, и, тем более, умом, он покорил не одно женское сердце. Впрочем, к сластолюбцам Франсуа-Мари Аруэ не следовало причислять. Женщины были, но их могло быть и существенно больше. Была и любовь, насколько этот увлеченный человек вообще мог любить. С маркизой де Шатле Франсуа-Мари прожил более пятнадцати лет, и это были лучшие его годы. Только почему лишь на склоне лет человек понимает, какие именно годы были лучшими, почему не может сказать, что именно сейчас лучшее время, постоянно надеясь на еще большее счастье в будущем и, как правило, ошибаясь?
Но кто знает этого, кажущегося забитым человеком, которому сейчас имя Франсуа-Мари Аруэ? А еще три года назад сидящий в кресле человек звался Вольтером. Великим Вольтером, главным Философом, Сокрушителем мироздания, Просвещенным безбожником — много было у мужчины званий. Не было ни одного человека из высшего общества, кто бы ни читал произведения Франсуа Вольтера и не восхищался бы его гением.
Чаще бывало так, что придворные, будь то в Лондоне, Париже, Вене или в далеком Петербурге, читали книги французского вольнодумца, восхищались и соглашались со всеми словами на страницах многих книг, но, чуть позже, уже в присутствии монарших особ, или некоторых наиболее консервативных чиновников, замолкали. Порой оскверняли своей хулой гений Вольтера при свете дня, а ночью, в свете лампад и свечей, могли восхищаться Философом. Но не было ни одного человека, который мог прочитать книги Вольтера, оставаясь при этом равнодушным.
Еще пять лет назад Вольтер все еще находился в Сан-Суси и все так же, как и десятилетием ранее, имел влияние на мысли короля Фридриха Великого. Что пошло не так? Может, очередная увлеченность Вольтера прусской дворянкой, возможно из-за того, что Франсуа старался под любым благовидным предлогом, но отказаться от редактуры непрофессиональных текстов прусского короля? Все могло иметь значение и быть причиной тому, что король охладел к Вольтеру и ему, ставшему в один день вновь Франсуа-Мари Аруэ, пришлось искать прибежище.
Покинув уже ненавистную Пруссию, Вольтер устремился в Швейцарию, в Женеву, считая, что именно этот город будет более снисходителен к писательству одиозного просветителя. Ранее Франсуа писал Ивану Шувалову о возможности приехать в Россию, но тщетно. Иван Иванович столь много потерял власти, что более чем Президентом Российской Академии Художеств и инспектором университетов, никем и не являлся. Такие решения должен был принимать император самолично.
Русский самодержец своим творчеством и неординарностью манил француза. Петр казался, и не только Вольтеру, фигурой сверхзагадочной, нечитаемой личностью. Он был, как все монархи, просвещенным, одновременно каким-то непонятным, не свойственным эпохе. Не то, чтобы Петр был консерватором, но и к Вольтеру, как написали французскому философу, был более чем холоден. Франсуа хотел убедить русского императора в том, что именно его, Вольтера, учение единственно верное, что все, о чем говорит и пишет француз естественно для человека, который по определению свободен и имеет права.
Петр ответил Вольтеру, один раз, но все же снизошел до ответа. И было там… целая система государственного управления, которой восхитился Франсуа. И разделение властей, в чем Петр пошел многим дальше и Монтескье, и самого Вольтера, только-только пришедшего к понимаю системы трех ветвей власти. Было в письме и перечисление естественных, неотложных прав человека. Даже был дан ответ, к которому сам Вольтер только приближался. Петр писал, где именно заканчиваются права человека. Это гениально и просто — права человека заканчиваются там, где начинаются права другого человека. Сам же человек не может иметь вседозволенность, ибо тем самым нарушит права другого [в сущности, система права, разработанная к XXI веку]. И много иного было в письме, которое Вольтер зачитал до дыр. Но… в России его не ждали. Более того, Вольтеру намекнули, что он персона нежелательная для пребывания в Российской империи.
В Женеве также не получилось. Не поняли кальвинисты-протестанты вольтеровского богоотрицания. Тогда Франсуа и купил небольшое поместье у городка Ферне, который находился на границе Франции и Швейцарии и очень близко к Женеве, чтобы ощущать себя горожанином, но достаточно далеко от города, чтобы не нервировать швейцарские кальвинистские религиозные чувства.
Признанный всеми, но нежелательный нигде — вот постулат, полностью объясняющий положение дел Вольтера. Писем было много, почитай со всех европейских держав так и слали бумаги, исписанные всяким разным, чаще всего строками соглашательства, но не было столь обстоятельных писем, как написанное рукой русского императора.
— Господин, к Вам господа пожаловали! — в кабинет зашел несменный слуга Вольтера, Огюстен.
— Ты же узнал их имена? Отчего не докладываешь, кто именно решил меня тревожить? — спросил Вольтер, не поворачиваясь к двери, а продолжая смотреть в чисто вымытое так, что и не заметно стекла, окно.
— Господа не соизволили представиться, но сказали, что разговор слишком важен, чтобы Вы его отклонили, — сказал Огюст и еще раз поклонился, что в его преклонном возрасте сделать было непросто.
— Пусть Клод проверит их, и они оставят оружие. А также скажи охране, чтобы были начеку, — принял решение Вольтер.
Хоть какое-то разнообразие в жизни, что вот такие незваные безымянные гости пожаловали. Таинственность. Но Франсуа многое в своей жизни повидал, в том числе и власть имущих людей, которые ему благоволили, но предпочитали оставаться инкогнито. Может и сейчас подобная ситуация и кошель Вольтера станет вновь пополняться? А то за последние полгода доход стал меньше прежнего в сто тысяч ливров.
Не то, чтобы Вольтер так сильно опасался смерти, чтобы держать постоянную охрану в пять человек, однако, он боялся иного, что его рукописи либо украдут, либо сожгут. Были у французского просветителя и такие письма, которые могут сыграть немалую роль в политике. Некоторые монархи и приближенные к ним допускали вольности в высказываниях в своих посланиях Философу. После политическая конфигурация менялась, и уже прежние слова могли бы сыграть злую шутку с тем, кто десять, двадцать лет назад писал Вольтеру.
Взять Фридриха Великого. У Вольтера были такие письма, что прочитай их Мария-Терезия, так с горяча и объявила бы войну. По мнению только ставшего королем Пруссии Фридриха II, австрийская монархиня и женщина легкого поведения, и детей нагуляла, и недостойна управлять германскими народами. И еще Бог весть чего написано на прусской бумаге, с прямыми и косвенными оскорблениями в адрес императрицы. Похожее есть и в отношении Людовика и русского императора. Правда, Фридрих писал оскорбительно о Петре еще тогда, когда тот не был коронован, но бумага-то помнит все.
— Кто вы, господа, чем старый философ может помочь молодым и сильным мужчинам? — спросил Вольтер, разглядывая двоих вошедших.
Рослые, явно имеющие дело с военным искусством, вместе с тем, нет в них офицерской выправки, как и нет видимости исполнительности. Эти могут и исполнять приказ, но по-своему. Вольтер научился видеть забитость внутри каждого человека. Он, человек, который столько лет работал над пониманием человеческой свободы, видел раболепие там, где его скрывали и свободу, волю, там, где хотели всячески демонстрировать покорность. В этих толика свободы была, а исполнители на службе лишены собственной воли.
— Свобода! Равенство! Братство! — провозгласил один из вошедших мужчин громко, напористо, решительно.
— О! — улыбнулся Вольтер, он не страшился, его действительно забавляла ситуация. Скука и уныние выветрились, и на смену Франсуа-Мари Аруэ пришел блистательный Франсуа Вольтер. — Я уже слышал такой лозунг. Мне кажется, господа, что нам было бы неплохо пообщаться в более дружелюбной обстановке, для чего я требую, именно так, требую, чтобы вы представились и сразу же назвали цель вашего визита. В противном случае, уже не обессудьте, но тратить свое время на вас, даже после озвучивания столь яркого лозунга, я не стану.
— У Вас, господин философ, нет выбора, потому… — начал было один незнакомец.
— Ну, что же Вы, Клод, Вы же так испугаете нашего герольда Просвещения, — одернул друга другой незнакомец.
Во время краткого диалога двух мужчин Вольтер, с нескрываемым любопытством смотрел то на одного, то на другого гостя.
— Очаровательно, господа, это очаровательно! — рассмеялся философ. — Я выживал при прусском дворе, я лавировал между многими знатнейшими людьми Европы. Неужели вы действительно решили, что такими трюками способны сразу же меня покорить своей воле. Меня! Кто свободу и вольность мысли превозносит в Абсолют? А что до актерской игры, то… сносно. Поработайте еще немного с постановщиком пьесы. Кстати, а кто этот гениальный драматург?
Подобный ответ философа чуть не ввел в ступор Ивана Коровина и Вуко Короважича, капитана и прапорщика Тайной канцелярии Российской империи. Это их послали к Вольтеру, чтобы уговорить философа сотрудничать. Но этот старик, впрочем, моложавый, был более странным, чем к этому были готовы разведчики [Ф. Вольтер прожил до 1778].
Иван и Вуко больше двух лет готовились к той операции, этап которой сейчас, казалось, проваливают. Носители французского языка работали с большой группой дворян и мещан, чтобы их речь не отличалась от той, на которой говорят французы. Даже учитывались региональные диалекты. Профессора права читали лекции парням и даже пяти девушкам. Тот же Вольтер, наряду с иными французскими просветителями, был обязателен к прочтению, мало того, к осмыслению. Ну и серьезная физическая подготовка, с изучением тактики уличных боев и диверсионной работы.
— Месье, нам хотелось бы сохранить свои имена в тайне до того момента, когда Вы согласитесь стать знаменем Великой Французской революции, — сказал Иван Григорьевич Коровин.
— Вы продолжаете меня фраппировать, господа. Решили встряхнуть старику жизнь? Революция? Это слово для меня, как запах свежей печенки для кота, или стакан воды для путника в пустыне, когда тот уже сутки не пил. Не бросайтесь великими словами! — Вольтер начал проявлять нервозность.
Всю свою жизнь Франсуа возмущал заскорузлые общества, шокировал элиты, вместе с тем, ему часто приходилось лгать. Он обманывал и себя, да и всех вокруг, когда писал, как ему, Великому Вольтеру, льстит находиться рядом с Великим Фридрихом. С подачи француза в Европе все быстро смирились с тем, что Фридрих, который проиграл России и даже потерял ряд своих территорий, вдруг стал Великим. В чем величие, когда рядом более достойные этого эпитета монархи?
И вновь русский царь не дает покоя. Все мысли Вольтера, как только эти двое незнакомцев появились в его доме, скатываются к имени Петр. Может статься, так подсознание подсказывает, откуда именно дует ветер, приведший гостей в дом Вольтера, и что этот ветер уже превращается в бурю.
— Извольте, сударь, ознакомится! — Иван достал из-под камзола стопку бумаг и протянул философу.
— Это что? — спросил Вольтер, развязывая тесемки, которые скрепляли бумагу.
— Конституция Французской Республики, — громогласно заявил прапорщик тайной службы, серб Короважич.
— Кхе-кхе! — закашлял Вольтер. — Не кричите, сударь! И кто Вы такие? Я настаиваю! Или это меня так подставляют? Людовик не простил и хочет обвинить в посягательстве на жизнь короля?
— Вовсе нет. Вы просто прочитайте. С Вашего позволения, мы бы поприсутствовали в кабинете, но не беспокойтесь, мы будем немы и бесшумны, — Иван улыбнулся, но его идеальные зубы были неинтересны Вольтеру, тот уже погрузился в чтение.
Русский император самолично писал Конституцию для Французской Республики. Писал честно и непредвзято, как для страны конца XX века. Были изучены и труды Локка, первого, кто предложил принцип разделения властей и, конечно же, Монтескье, который развил идеи Локка. Петр изучил «принцип законности», так пропагандируемый Жан-Жаком Руссо. Ну, и идеи самого Вольтера, который, по мнению Петра Федоровича, проигрывал в изучении вопроса государственного устройства тому же Монтескье.
В Конституции были заложены все принципы и народовластия, и законности, и разделения светской и духовной власти, полномочия исполнительной ветви, законодательной и судебной, призванной быть арбитром и следить за законностью. А еще в Конституции были заложены некоторые направления, обязательные к исполнению всех властей. Прежде всего, это касается всеобщего образования.
Час, два, три, а Вольтер все читал и читал, не отрываясь, усмехаясь, злясь, называя имена своих собратьев по ремеслу философско-правового писательства. Он видел в тексте Конституции выдержки, которые были развиты тем или иным его коллегой.
— Господа! Не изволите ли отобедать? — в кабинет беззвучно, чему нужно было бы поучиться и Ивану, с его диверсионной специализацией, зашел слуга Огюст. — Гоподин Вольтер, если пребывает вот в таком состоянии, то не ничего замечает вокруг. Он творит! Между тем, вы уже больше трех часов наши гости. А другие господа отказываются от гостеприимства, ждут от вас решений. Так что отставьте гения творить, и пойдемте отобедаем.
— Кто тут еще гений! — буркнул Иван, после того, как Вольтер выкрикнул: «Гениально! Как я раньше до такого не додумался».
Это философ добрался до тех самых сдержек и противовесов для всех ветвей власти. Вольтера поразил факт существования и то, как формируется Конституционный суд. Что такое импичмент и правила роспуска парламента и назначения новых выборов.
Когда уже Иван Коровин и его люди и пообедали, и успели познакомиться и «подружиться» с охраной Вольтера, а, по сути, беря пятерых бывших унтер-офицеров французской армии под визуальный контроль, философ вышел.
— С кем я должен говорить? — строго спросил Вольтер.
— Извольте! — ответил Иван, направляясь в кабинет Вольтера и давая знаком приказ своим людям решить досадную проблему с охраной француза.
Теперь разговор должен быть иным.
— Вы погрубели! С чем это связано? — настороженно спросил Вольтер.
— С тем, сударь, что теперь, у Вас нет иного пути, чем стать одним из знамен, ведущих Францию к свободе, — усмехнулся Иван Григорьевич.
— Удивительно, когда русский вот так желает французскому народу свободы, — сказал Вольтер, а Иван, не ожидавший подобных слов, запутался в ногах и чуть не упал.
То, что философ узнал, что Иван и его люди русские, или почти, так как в его группе было два серба-брата Короважичей, казалось колдовством. Как не выбивали в школе подготовки агентов Тайной канцелярии суеверия и веру в чудеса, многие оставались адептами мистицизма. И тут Вольтер говорит о русских, а до этого лихо и непринужденно «читал» не самых худших русских разведчиков.
— Я узнал, что Вы русский, по тому, как именно написан, вернее, напечатан, тот документ, что Вы мне предоставили. Так что не считайте меня колдуном. Хотя, с вас станется и сжечь меня, — улыбнулся Вольтер.
Ему понравился конфуз русского офицера тайной службы. Но философ не обольщался. Вольтер понимал, что теперь, да что теперь, с самого момента прихода этих людей, он либо жилец, но недолго, вместе с тем умрет ярко, либо не жилец уже сейчас. Оставлять свидетеля нельзя, чтобы русские не задумали.
— Я спрашиваю Вас, господин Вольтер, еще раз. Вы готовы встать впереди колоны справедливости и прогресса? — пафосно заявил Иван, демонстрируя, что и он умеет работать с образами.
— Нет! — спокойно ответил Вольтер. — Конституция гениальна! Я вижу в ней руку Вашего императора, оттого и понял, что Вы русские. Но реки крови? Революция — это смерть многих. У Вас в России работает гениальный ученый, Роландер, который открыл принципы эволюции животных и растений, впрочем, и человека. Так вот, я уверен, что изменения будут, эволюционно [несмотря на дерзость в книгах, Вольтер, как и иные французские просветители, выступал против революции, утверждая, что при изменении системы государства нельзя переступать через идеи гуманизма].
Иван Григорьевич не стал уговаривать Вольтера, что-то объяснять. Когда его готовили к засылке во Францию, еще пять лет назад, подобные ситуации рассматривались. И профессор Кашин, самолично утверждал, что такие люди, как Вольтер должны проникнуться идеей, полностью ее разделять. Только так и получится работать с Вольтером. Если же он будет сомневаться, или же вовсе действовать по принуждению, то это будет вредить общему делу.
— Хех! — практически незаметное лезвие, зажатое между пальцев ротмистра Коровина, рассекло кожу на шее великого Вольтера и подрезало сонную артерию.
— Прибавил ты мне, колдун, работы. Да ладно, — злорадно сказал Коровин, глядя на корчившегося француза, потом набрал в легкие как можно больше воздуха и выкрикнул. — Раз!
Это была команда на устранение всех домочадцев. Благо, что семьи не было. Никто из русских диверсантов не страдал излишней жестокостью, лишь в той мере, как требовала Россия А где та мера, если империя не знает слез? При наличие домочадцев они все были бы умерщвлены.
Из Вольтера делали сакральную жертву. Такую личность нельзя было не использовать с пользой для общего дела. Мертвый Философ мог возбудить людей еще больше, чем живой, тем более сомневающийся.
Все были убиты и началось декорирование дома. То оброненный палаш французских кирасир брошен в саду, то оторванная часть французского же мундира, следы борьбы и изуродование, ровно настолько, чтобы было понятно, что это именно тело Вольтера. «Французские убийцы» свободного человека, великого мыслителя, сами переоделись в мундиры французских кирасиров и обязательно проедут таким путем, чтобы как можно большее количество человек в округе их увидело. Швейцарские власти не смогут не отреагировать и не поднять скандал, что французские убийцы орудуют на их территории. Женева, пусть еще вчера предала Вольтера остракизму, сегодня будет рыдать в едином порыве об зловещем убийстве.
Во Франции уже завтра будут распространены листовки, где станут описываться те зверства, что учинили с Вольтером. Кратко будет изложено и предсмертное воззвание философа, где он хотел бы видеть Францию республикой и кричал, что умирал за свободу, равенство и братство. После все это, в народных пересказах, будет обязательно обрастать подробностями и на некоторое время образ Вольтера может стать путеводной звездой и толчком для выражения своей воли ранее нерешительных людей.
Если бы Коровин, или его кураторы смотрели на проблему Вольтера еще шире, то вряд ли вообще была бы попытка договориться с философом. Мертвый Вольтер, убитый французами, как бы они ни отпирались от такой версии, станет тем камушком, который пусть и не склонит чашу весов в пользу расторжения неестественного союза Франции и Англии, и пока только сочувствующей, но уже помогающей им Пруссией, но пошатнет единство. Тот же Фридрих, пусть и рассорился с Вольтером, но крайне уважал его и считал одним из немногих своих друзей. Прусский король станет только оплакивать философа. Главное, чтобы никто не увидел лапу русского медведя в случившемся. Но как? Все доказательства указывают только на французов.
Письма…вот их было опасно брать в руки. Коровин нашел тайник с бумагами, владение которыми могло помочь в тайной войне, но то, что это письма Вольтера и что они появятся у русских сразу же скажет о причастности к убийству именно Тайной канцелярии Его Императорского Величества. Однако несколько бумаг, которые касались именно короля Франции и не были обращены Философу, а были им хранимые, видимо, для сбора компромата, Коровин прихватил.
Что же касается того самого «знамя революции», так и оно найдено — Жан-Жак Руссо. Этот, Господи, прости просветитель, а на самом деле маньяк и человеконенавистник, не только не испугался возможной крови, но и стал сам сыпать идеями, как именно можно убить того или иного чиновника [Жан-Жак Руссо был мизантропом, матерщинником, высказывал идеи о потоках крови, как пишут его современники, например, мадам де Апине, а Дени Дидро вовсе называл его маньяком].
Сдав своих детей ранее в воспитательский дом [реальный факт, Руссо всех своих детей сдал в аналог детского дома], Жан-Жак начал работу, собирая вокруг себя таких же человеконенавистников и обиженных. Русская разведка подкидывала разных товарищей в команду Руссо. Зачастую люди оказывались у пропасти не без помощи русской разведки, а после получали тростинку за которую цеплялись, вытягивая себя из кризиса. Ну, и деньги… много денег уходило на все мероприятия. Та же забастовка Лионских ткачей обошлась в десять тысяч ливров, люди не желали терять деньги, но хотели их приобрести. Потому день простоя ткацких мануфактур так дорого и стоил. Потом половину всех ткачей уволили за ту самую забастовку, и эти люмпены станут поддерживать радикализацию протестных движений.
А еще повторился трюк, который Россия ранее уже использовала для создания искусственного финансового кризиса во Франции. Однако, сейчас масштабы значительнее. Только фальшивых ливров в бумаге было вброшено во французскую экономику более сорока миллионов. Вместе с тем везде, где только можно, скупалось зерно. Урожай в 1762 году был неплохой, несмотря даже на то, что немало полей «вдруг» загорались в течение всего лета. И было непросто создать хоть какой-то дефицит хлеба.
Поползли слухи, подкрепленные листовками, где описывается о скором исчезновении хлеба, обвиняя министров короля в том, что весь хлеб идет шведам, чтобы те кормили своих солдат и сражались против далекой России. Что такое слухи? Это когда даже заядлый скептик, услышав о возможном дефиците, решит купить чуть больше муки, чем обычно и припрятать на «черный день». И в итоге то количество, что могло бы прокормить всех людей, станет недостаточно, ибо некий скептик купил зерна, более нужного ему для жизни.
Так что Францию начало лихорадить, но говорить о революции и открытых выступлениях рано. Тексты Конституции Французской Республики пока читают только самые активные протестанты. Вот еще узнают о Вольтере, и что власть начала зачищать видных свободолюбивых людей, физически их уничтожая, так можно и пробовать начинать лить французскую кровь.
Ревель-Гельсингфорс
6 октября 1762 года
Александр Васильевич Суворов стоял на палубе линейного корабля «Гангут» и наблюдал, как совсем еще молоденький мичман споро управляется вместе с еще пятью матросами с изменениями конфигурации флагов на флагмане русского Балтийского флота.
— Каков шустряк? — Суворов покачал головой.
Действительно, только год назад блестяще закончивший Морской шляхетский корпус, Федор Федорович Ушаков знал свое дело и споро отдавал команды матросам и кондуктору, чью голову начинали покрывать седины.
— Эко и в адмиралы выбьется! — усмехнулся Суворов, сам, впрочем, не особо веря в то, что мичману удастся такой карьерный рост.
В русском флоте в последние годы была очень серьезная конкуренция за высшие командные должности, а учебные заведения выпускали достаточно грамотных и мотивированных офицеров. Кроме того, если раньше во флот шли служить чаще небогатые и незнатные дворяне, то сейчас морская служба считалась не менее почетной, чем в армии, а, может, и более, так как жалование не задерживали и было оно чуть большим, чем у армейских.
Вчера русский флот сразу же после полудня начал выстраиваться в походные линии, чтобы устремиться на шведский берег и быть там с рассветом. Ночное плавание армады кораблей могло быть опасным, судна, везущие на своих бортах солдат и офицеров, а также орудия могли потеряться в ночи. «Потеряшка» могла выйти на шведскую эскадру! Однако система световой связи была отработана, а группа офицеров еще пять лет назад разработала и связь через демонстрацию флажков. Так что корабли будут видеть друг друга, и на каждом судне назначен офицер, который обязан неусыпно смотреть на расстояния от «ведущего» корабля, как и от соседей.
Предполагалось, что ночной выход с целью начать десант с первыми лучами солнца минимизирует вероятность морского сражения со шведским флотом. Говорить о большом бое между флотами, скорее всего, не приходится, но даже москитные укусы могут быть чувствительными. Учитывая же тот факт, что англичане также рядом, то сорвать десант шведам, может, и удастся.
Уже после, когда Гельсингфорс станет русским, ревельская эскадра сама отправится на охоту за шведскими визави.
Проблема стояла и в ином. В Киле и Копенгагене, а также в Осло-Фьерде, у города Христиания [так в то время назывался город Осло], стоят английские корабли. Это стало еще одной из причин того, что большую часть пути русские корабли преодолеют ночью. Высказывались предположения, что англичане уже могут быть в составе шведских эскадр.
Вчера, 5 октября 1762 года, когда оставалось три часа до начала выдвижения десанта в направлении Гельсингфорса, были обнаружены неопознанные паруса. Казалось, десантная операция под угрозой срыва. У шведов был выгодный ветер, который мог позволить ловить русские корабли при построении. Да, такая атака со стороны противника была несколько авантюрная, но имела шансы на успех. По крайней мере, можно было бы попытаться сорвать русскую десантную операцию.
Когда Суворов увидел тех монстров, которые отправились на рандеву со шведским флотом, он непроизвольно выругался, да так, что некоторые матросы на Гангуте удивленно посмотрели в сторону сухопутного генерала, столь искусно владеющего «морской речью». Восемь пароходов и с ними еще два уродца, полностью бронированных и всего с десятью орудиями, устремились на врага. Устремились, конечно, не то слово, — бронелодки выдавали, в лучшем случае, семь узлов. Пароходы опекали своих «питомцев», и это было похоже, на стаю волков, окружившую крупную жертву. Стая медленно, не спеша, но неумолимо приближается к своей жертве. Именно жертве, пусть шведы и, как оказалось, пять кораблей англичан, еще не знают, что они обречены. Этими силами вряд ли получится разбить вражеский флот, но на пароходах были пушки, которые били вдвое дальше любых, что имелись на вооружении шведского флота. Правда английские пушки уже могли конкурировать с русскими, но не с КП-2.
— Что, Александр Васильевич, думаете, что самоубийственная атака? — спросил у Суворова адмирал Талызин, командующий Балтийским флотом и лично участвующий в десантной операции.
— Это, Иван Лукьянович, для меня все равно, что батальонным каре идти на неприятельскую линию, никак не меньшую половины дивизии, — сказал Суворов, после задумался, улыбнулся своим невероятным мыслям и продолжил. — Вот если бы самодвижущиеся, на паровом двигателе, кареты были на больших колесах, да полностью в броне, чтобы еще и пушку на крышу этому чудищу! Вот тогда можно и бить супостата.
— Да Вам бы сказки писать, Александр Васильевич, — Талызин рассмеялся от сказанной генералом нелепицы.
Между тем, русские пароходы подошли на предельную дальность выстрела из новых пушек и споро начали открывать огонь. Бронелодки устремились вперед. Вновь не то слово. Эти корабли не могли быть стремительными, но они двигались по направлению к врагам. Чуть ближе, чем за километр до первого вражеского вымпела, остановились и бронелодки.
Неприятельские корабли, заприметив две цели, что были ближе и до которых хоть и не все, но некоторые орудия могли добить, начали засыпать бронированные лодки ядрами. Скорее всего, внутри этих русских кораблей было неприятно и сильно громко. Могло быть и безумно дымно, благо порох на бронелодках применялся исключительно бездымный, которого очень мало из-за недостаточного производства аммиака. Но пироксилин и бездымный порох накапливался уже более четырех лет кряду, после изобретения этих веществ.
Аммиак — вот главная проблема, не позволяющая снабжать армию хотя бы на треть бездымным порохом. Как не пытается группа ученых, совместно с исследовательским Центром паровых двигателей сделать агрегат для синтеза аммиака, все еще приходится производить и пироксилин и бездымный порох чуть ли не кустарным способом. Но на оснащение артиллерии на бронелодках хватит, как и спецгруппам стрелков.
Тем временем, пять английских фрегатов выделились из состава объединенного шведско-английского флота. Англичане, видимо, хотели, чтобы их ядра имели больше шансов попасть в непонятных и странных чудищ в металле, и не на излете.
— Иван Лукьянович, сейчас же наши пароходы окажутся под накрытием вражеской артиллерии! Я заметил сколь далеко добивают неприятельские пушки, — заметил Суворов, начиная нервно перебирать ногами и ходить по кругу.
— Не волнуйтесь вы так, Александр Васильевич, мне Румянцев Петр Александрович лично поручил вас доставить в Гельсингфорс живым и веселым. А какое тут веселье, если вы так переживаете? В нашем штабе люди не зазря жалование получают. Все просчитано и ранее отработано. Мы предполагали противодействие. Неприятель должен уйти и пытаться бить нас уже, когда станем в построение на конвой. Для того идем ночью, чтобы не били. А туту… так наш боевой флот все еще не вступил в бой, — объяснял Талызин, пребывая, по крайней мере, внешне, в спокойствии.
— Неуютно, признаться, на море. Все же я твердь предпочитаю, — сказал Суворов.
— Становятся на ветер! — выкрикнул капитан «Гангута».
Действительно, пароходы расправили свои немногие паруса, трубы стали выпускать еще больше дыма, корабли рванули вперед, на врага. В этот раз действительно движение пароходов казалось стремительным. Талызин улыбался, понимая, что теперь происходит. Пароходы просто заходят в, так сказать, «мертвую зону», где английские и шведские корабли имели меньше всего возможностей для нанесения урона. Пароходы оказывались более маневренными и эта независимость от ветра, особенно, как сейчас, когда ветер оказывался чуть больше, чем штиль, давала неоспоримое преимущество.
— Поднимайте сигнал на общую атаку, — как бы небрежно бросил Талызин.
Могло сложиться впечатление, что адмирал красовался перед Суворовым. Но как можно подумать на шестидесятидвухлетнего опытнейшего морехода, что он хвастается своим профессионализмом, невозмутимостью и столь подготовленным флотом, что ни о каком сомнении в победе русских быть не может? Да, это так. Смотрите, мол, сухопутные, что морские русские волки грызут львов, что дерзнули нападать.
Игры в догонялки за русскими пароходами стоили и английским фрегатам, и шведским трем линкорам, и двенадцати галерам неприятеля дорого. Если англичане потеряли три корабля, два из которых не затонули, но лишились ходовых, только один вымпел пошел ко дну, то шведам досталось больше. Когда стало понятно, что парусники не способны играть в кошки-мышки с русскими, и то и дело получают попадания, в игру вступили шведские галеры. Видимо противник с одной стороны посчитал, что в условиях слабого ветра галера более маневренная, чем парусные корабли, с другой же галерами неприятель стремился сузить пространство для маневра русских пароходов и подловить их.
Так что игра была в пользу русских. И, когда большая часть Балтийского флота двинулась на противника, а бронелодки отправились в порт Ревеля, шведы рванули врассыпную. Было понятно, что открытого боя с русскими шведский флот не выдержит. Адмирал Талызин выглядел довольным, словно кот возле тазика со сметаной.
Была толика заслуг и Талызина в том, то русский флот стал системой, мощной не только вооружением и новыми типами кораблей, но людьми, которые делают свою работу и уже не понимают, как можно отлынивать от службы. Когда только начиналось возрождение флота, в елизаветинское время, флотским не только не платили жалование, вообще отсутствовала система специального образования, сами офицеры отлынивали от своих обязанностей. Были частыми случаи, когда офицерство откровенно фрондировало в отношении властей.
Сейчас иное дело. И заслуга в том, что выстроилась четкая система во флоте, скорей, Михаила Михайловича Голицына. Однако важно, чтобы каждый флотский офицер гордился тем, что он служит во флоте именно Российской Империи, и не оглядывался на иные морские державы, не имел перед ними пиетета.
Рано утром, как только появились первые признаки рассвета и на востоке забрезжила узкая красноватая полоска, стремительно растущая и освещающая темноту ночи, десант был готов начать высадку.
Ночной переход от Ревеля до побережья у Гельсингфорса прошел без приключений. У шведского города, который мог бы стать столицей финнов, русский флот вновь встретил шведов как раз с рассветом.
Вот, если бы с таким же остервенением и решительностью шведы атаковали русский Балтийский флот ранее, когда он стоял под погрузку, то могли пусть и все сгинуть, но нанести ущерб, не позволяющий в самое ближайшее время совершить высадку на шведские берега. Русскому флоту пришлось бы поставить на ремонт часть кораблей.
Тут же всего пятнадцать шведских кораблей, большей частью шлюпы, три фрегата и два брандера, удачно встали на ветер и с самым рассветом совершили бесшабашную атаку на русские корабли, когда уже казаки-пластуны и егеря расчищали плацдарм для десанта, а часть пехотинцев находилась в пути, напрягая мышцы, гребя к берегу.
Два русских фрегата, которые были на охранении со стороны атаки, были потоплены, пять иных русских кораблей получили повреждения, и один линейный корабль, возможно, даже придется буксировать русскому пароходу. Но, все шведские самоубийцы были либо потоплены, либо захвачены после ожесточенных абордажных боев.
Суворов высаживался на берег в первой волне десанта, сразу после специальных групп пластунов, вместе с егерями. Это было рискованно, но русские встретили только одну роту шведских пехотинцев, с которой вступили в бой казаки и быстро уничтожили, частью рассеяли. Никто за неприятельскими солдатами не погнался, задачи были иными. Но теперь враг точно знал о том, что Гельсингфорс в одночасье превратился из тылового города, в тот, который уже сегодня подвергнется атаке.
— Смелые шведы, но не хватает им духа богатырского и защиты Богородицы, — констатировал Суворов по итогам событий, уже вечером, когда штурмовые русские группы были в городе.
Штурм Константинополя, который выдался некогда кровавым, но героическим, дал тот опыт, который был осмыслен в Генеральном штабе, и теперь все ударные дивизии имели те самые штурмовые группы, каждая в пятнадцать человек, обученных бою в городских условиях и автономным действиям.
— Доложите о потерях! — скомандовал Суворов своим офицерам.
Александр Васильевич отдал приказ подсчитать русские потери и неприятельские еще до окончания боя за Гельсингфорс.
В городе была одна дивизия шведских гренадеров и еще полк кирасиров, которые передислоцировались на театр военных действий, но, узнав о русском десанте, решили сбросить наглых русских в море. И у них были все шансы это сделать, если бы в авангарде русского вторжения на финскую землю была не суворовская дивизия и не те самые штурмовые группы, каждая из которых имела двух стрелков-штуцерников, вооруженных новыми штуцерными ружьями, в том числе и с патронами на бездымном порохе.
Суворов отрабатывал тактику, когда одно направление атаки противника полностью контролируется стрелками-штуцерниками. Десять таких стрелков сдерживали шаговую атаку роты врага. Это и было применено на одном из направлений, на русском левом фланге. При этом центр, особенно правый фланг противника, открывался для флангового удара, либо останавливался на месте, и тогда шведы теряли инициативу, получая потери от более дальнобойного русского оружия.
Неожиданным для Суворова была лишь атака не менее, чем полка кирасир. Разведка сообщала, что в Гельсингфорсе могут быть только конные патрули ландмилиции, но никак не лучшие представители шведской, оказалось, что французской, кавалерии. Вот от этого удара русские и получили потери, иначе могло случится, что самой большой травмой в сражении считалась бы черепно-мозговая рядового из Первого Воронежского егерского полка, который, когда бежал вторым номером на позицию для стрельбы по наступающим шведам, споткнулся и неудачно упал головой на камень.
Лишь преимуществом в плотности огня и тем, что егеря не растерялись, когда неожиданно выскочила, уже на рысях, вражеская кавалерия, удалось остановить французских кирасир. Итог: двести пять безвозвратных потерь, но ни один француз не ушел. Впрочем, кирасиры показали пример мужества и мастерства. Будучи окруженными, они чуть не вырвались из ловушки, что была сформирована Суворовым из резерва.
После взятия Гельсингфорса исход в очередной русско-шведской войне был предрешен.