Стихи из книги “Цепь человеческая" - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1
Неразрывность
«Цепь человеческая» — двенадцатая книга стихов Шеймаса Хини. Предыдущая, «Пересадка на кольцевую», вышла в начале 2006 года; подборка из нее в русском переводе публиковалась в «ИЛ» (2007, № 6). В промежутке произошло несколько важных событий. Летом 2006 года Хини перенес инсульт, после которого, к счастью, сумел полностью восстановиться. Но стиль жизни пришлось откорректировать, объем выступлений, лекций, зарубежных поездок и так далее — резко сократить. В 2008 году вышла книга его бесед с поэтом и критиком Денисом О'Дрисколлом «Ступени» (название «Stepping Stones» нелегко перевести, в самом употребительном смысле оно означает цепочку камней, по которым переходят реку). Объемистый том разбит на главы — по отдельным сборникам Хини — и представляет собой автокомментарий поэта к своим стихам — важнейший источник для всякого исследователя и переводчика. В 2009 году поэтический мир отметил семидесятилетие Шеймаса Хини; он по-прежнему самый читаемый из живущих англоязычных поэтов. И вот, наконец, новая книга стихов.
Она как будто замыкает некий круг (цифра двенадцать — символическая), и от начала до конца в ней слышится тот самый «глагол времен, металла звон»: тема бренности, тема прощания. «Приключение» — рассказ о том раннем утре, когда с Хини случился удар; положение усугублялось тем, что он находился в самом дальнем, «медвежьем» углу Ирландии, в деревушке на северо-западной оконечности графства Донегала, где отмечался юбилей жены его друга, ирландского драматурга Брайена Фрила; «скорая помощь» приехала не сразу, и дорога в больницу была не близкой. Что поднимает рассказ об этом «приключении» над голой прозой факта — интонация, точность деталей, музыкальность стиха, богатство отзвучий? Уже в эпиграфе появляется Джон Донн, строки из стихотворения «Экстаз» о любовном свидании, в котором на равных участвуют душа и тело[1]. Грустная ирония заключена в том, что в этом объяснении в любви немощное тело поэта никак не участвует. Хини цитирует «Экстаз», но на заднем плане звучит, конечно, другая цитата из Донна: «по ком звонит колокол», и в следующей строфе ее подхватывает цитата из «Соловья» Китса — о звоне колоколов, который возвращает поэта к действительности: «Прощай! Фантазия, в конце концов, / Надолго нас не может обмануть». Последняя часть стихотворения — воспоминание о знаменитой скульптуре возничего в Дельфах, покалеченного временем, но сохраняющего иллюзию движения и власти над своей упряжкой. Тут снова оттенок иронии — но лишь оттенок, намек. Несмотря на великолепный юмор, присущий Хини в жизни, в стихах он неизменно серьезен, исполнен того, что сам называет латинским словом gravitas.
Шеймаса Хини считают в Ирландии наследником поэтической славы Уильяма Йейтса. Он и родился через несколько недель после смерти первого ирландского нобелеата. При этом их поэтические принципы чуть ли не противоположны. Они смотрятся антиподами: сын художника, маг, эстет — и крестьянский сын из североирландского захолустья. Для Йейтса искусство отделено от житейского образа автора, от всего «слишком человеческого»: поэт — скорее маска страсти или «голос одинокого духа». Романтический пафос, яростное негодование, вызов времени и судьбе — ничего этого у Хини нет. Зато есть внимательность и память, помноженные на исключительный дар живописать словом, и понимание, основанное на тайном сочувствии к объекту описания. И от книги к книге — ощущение пути, упорного восхождения «по лестнице своих отживших 'я'». Это цитата из стихов А. Теннисона: «That men may rise on stepping-stones / Of their dead selves to higher things», которую тоже нужно иметь в виду при переводе названия книги «Stepping Stones».
Стихи Хини вобрали много поэтических традиций. Но чем дальше, тем больше проявляется их связь со средневековой поэзией Ирландии. Он перевел древнюю повесть о безумном короле Суини, а совсем недавно — песни Коллум Киле, святого отшельника, жившего в VI веке. Некогда много писавший об Ольстерском конфликте, реально способствовавший своим авторитетом североирландскому замирению, ныне он пришел к пониманию роли поэта как хранителя слова, хранителя культуры. Об этом его стихотворение «Песни отшельника» с эпиграфом из древнеирландского стихотворения о монахе-переписчике, работающем в лесочке под деревом: «Рад ограде я лесной, / За листвой свищет дрозд, / Над тетрадкою моей / Шум ветвей и гомон гнезд».
Название книги «Human Chain» многозначно. Йейтс писал: «Человек — в цепи звено:/ Ибо в нем заключено / Два бессмертья: не умрет / Ни душа его, ни род»[2]. В поэзии Хини то же скрещение двух бесконечностей: стихи о семье, о родителях и своей сельской сторонушке (бесконечность рода и почвы) и рядом с этим элегии об ушедших друзьях, переклички с поэтами разных стран и эпох, поиск и обретение родственных душ в человечестве.
Но «цепь» — не только связь, но и бремя, те самые «оковы бытия», которые с течением лет имеют свойство тяжелеть. И тогда начинает сниться освобождение, возникает какая-то подъемная сила, последняя легкость. Этот мотив есть уже в заглавном стихотворении «Цепь человеческая», и он усиливается к концу сборника. В стихотворении «Под самой крышей» поэт, выглянувший в окно, внезапно ощущает себя юнгой Джимом Хокинсом на качающейся мачте пиратского корабля.
…Я тоже старею и начинаю забывать имена,И моя неуверенность на лестницеВсе больше походит на головокруженьеЮнги, впервые карабкающегося на рею…В последнем стихотворении сборника «Воздушный змей для Эйвин» уже не юнга карабкается в небо, а неуклюжая бумажная птица. Стихи посвящены маленькой внучке Хини; они перекликаются с другим стихотворением о воздушном шаре, написанном тридцатью годами раньше для его сыновей Майкла и Кристофера. Мне хочется напомнить читателям ту концовку:
Покуда змей не врезался в листвуи эта связь не сделалась ненужной,возьмите в руки нить — и ощутитезвенящий, рвущийся натяг печали.Вам это предназначено с рожденья.Так станьте же сюда, передо мной,и переймите нитку.Приключение
В душе любовь — иероглиф,
А в теле — книга для прочтенья.
I
Водружен на каталку, пристегнут, поднятВ машину, зафиксирован прочно —И пошло трясти, вытряхивать душуНа хорошей скорости. МедсестраВпереди с шофером, а ты примостиласьВ уголку на сиденье узком, напротив,И за всю дорогу между нами ни слова:Все, что можно сказать, было сказано молча,Одними глазами. Не забыть той поездкиВ медицинской карете воскресной ранью,Было б кстати сейчас процитировать ДоннаПро беседу двух душ, разлученных с телами.II
Разлученных! Тот звук — как удар колокольныйИз далеких времен, когда пономарь наш,Малахи Бойл, гремел над Беллахи —Или когда я сам был в колледжеЗвонарем; до сих пор ощущаю тягуКолокольной веревки в руке своей, преждеТеплой и сильной, — теперь она виснет,Как язык у колокола, косным грузом,А ты ее держишь, не выпускаешьВсю дорогу, пока мы мчимся сквозь ДанглоуИ сквозь Глендон, и линию наших взглядовТрубка капельницы делит, как медиана.III
Возничий из Дельфов стоит непреклонно:Пусть нет колесницы его и упряжки,И нет половины руки его левой,Обрубленной грубо, — но в правой рукеОн держит поводья и смотрит упрямоВперед, в пустоту, где шестерка конейБыла да сплыла. Он похож на меня,Когда, распрямясь, в коридоре больничномЯ переставляю упорно ходилку,Как будто возничий я сам или пахарь,И каждый бугор, каждый камень под плугомПытается вырвать из рук рукоять.Цепь человеческая
Теренсу Брауну
Я видел в телехронике моментРаздачи продовольствия голодным:Солдат, стреляющих поверх толпы,И — крупно — белые мешки с пшеницей,Передаваемые по цепочкеСотрудниками Красного Креста;И руки вспомнили внезапно тяжестьМешка, когда его берешь, нагнувшись,За два угла и по сигналу глазБросаешь, раскачнувшись, на прицепУкладчику. О, миг освобожденьяИ легкости в лопатках перед новымНаклоном и рывком! Такого большеТебе не испытать. Или, быть может,В последний только раз — и навсегда.Песни отшельника
Посвящается Элен Вендлер
Над тетрадкою моей
Шум ветвей и гомон гнезд.
I
Из черных хлопчатобумажных штор,Остатков от военных затемнений,Заглаживая с краю и сшивая,Сооружали мы обертки книг.Годились в дело и куски обоевС гирляндами аляповатых роз,Хоть рыхлые обои с плотной тканьюПо прочности, конечно, не сравнятся.Порою из оберточной бумагиОбложки делали — и из газеты,Чтоб не затерлась новизна, чтоб помнить:Ты не хозяин книги, а хранитель.II
Открыть, устроиться, вдохнуть, погладитьСтраницы — и вникать, не торопясь,Как Фурса, Колум Килле и другиеВеликие разгадчики загадок —Или Мак Ойг, отшельник из Лисмора,Ответивший, когда его спросили,Какой характер лучший в человеке:«Упорный — ибо он не отступает,Пока не превозможет. Кто упорен —Богу угоден». Веские слова,На глаз проверенные и на слух,Обкатанные языком и нёбом.III
Карандаши и хлеб. Запах портфеля.А в нем — уроки, заданные на дом.«Книга для чтения» второго класса.Нам повезло — мы были школярамиВ те времена. И как бы нас потомНи школили, нам повезло в начале:Пастух учил нас на краю дороги,Сивиллы вещие в крестьянской кухне.В те времена сбывались чудеса:Оказывался стёркой хлебный мякиш,И бабочки с переводных картинокНам приносили вести из Эдема.IV
В учительской хранился целый клад.В жестянке — ворох деревянных ручекС железною заверткой на конце —Туда, «под ноготь», перышко вставлялось.И сами перья — стопками, как ложки,Чернильный порошок, карандаши,Блокноты, и линейки, и тетради —Сокровища, как в сундуке пирата.Честь высшая — быть посланным тудаЗа ящичком сверкающего мелаИли за прописями, по которымУчились мы искусству подражанья.V
«В котором слове пишется три ‘е’?Подумай, ведь не зря тебя учили. —Мне говорил пастух. — А то спросиУчителя, уж он, наверно, знает».Neque far esse, — пишет Юлий Цезарь, —Existimant еа litteris mandare, —Что значит: «Знанье предавать письму,По их обычаям, не подобает».Но изменились времена, и звалиПсалтирь в Ирландии с почтеньем: Каттах —«Воительницей», — ибо перед боемТри раза ею обносили войско.VI
Бойцы рассерженные на пируУ Брикриу столь яростно схлестнулись,Что искрами от их мечей, как солнцем,Весь озарился зал. Тогда Кухулин(Так говорится в саге), взяв иголокУ вышивальщиц, их подбросил вверх —И, ушками сцепившись с остриями,Они повисли в воздухе цепочкой,Переливающейся и звенящей —Так в памяти моей все эти перьяВзлетают, кружат и, соединясь,Сливаются в лучистую корону.VII
Еще одно виденье школьных дней,Чье толкованье до сих пор туманно:В ручей, в его холодное струеньеЯ погружаю руку, наполняяГрафин. Мне повезло: меня послалиНабрать воды, чтобы учитель сделалИз порошка чернильного — чернила.Вокруг нет никого — вода и небо,И тихо так, что даже пенье класса,Несущееся из открытых окон,Не нарушает этой тишины.Быть одному — быть вдалеке от мира!VIII
Чернильница — забытое понятье,Тем более, чернильница из рога,В которую когда-то Коллум КиллеМакал свое перо и возмущалсяНахальными гостями,Что нарушают тишину Айоны:Ворвутся крикуны,Божбою буйной оглашая остров,И, зацепив ногою, опрокинутМою чернильницу из рога бычья,Быки безумные,Прольют чернила.IX
Одни поэты свято верят в мысль,Что обнимает мир единым словом,Другие — в высшее воображеньеИль память о единственной любви.Что до меня, я ныне верю толькоВ усердье пишущей руки, в упорствоСтрок, высиженных в тишине, и книг,Которые хранят нас от безумья.Книги из Келлса, Армаха, Лисмора.«Воительницы», вестницы, святыни.Дубленая, просоленная кожа.Надежные, испытанные перья.Под самой крышей
I
Как Джим Хокинс на салинге «Испаньолы»,Когда он смотрел с накренившейся мачтыВ прозрачное мелководье, а там —Песчаное волнистое дно, над которымПроходят стайки полосатых рыб, — и вдругЛицо Израэля Хендса, каким его ДжимУвидел на вантах пред тем, как выстрелить, — сноваВстает, колыхаясь… «Но он уже дважды мертвец —Прострелен пулей и водой захлебнулся».II
Сквозь ветки березы, разросшейся за двадцать лет,Гляжу на Ирландское море в окно мезонина —То ли моряк, высаженный на пустой островок,То ли юнга в бочке на верхушке грот-мачты,Опьяневший от ветра, капитан своей собственной жизни,Слушающий, как гудят дерево и такелажОт киля до клотиков, и уплывающий вдальВместе с этим шумом и колыханьем теней,С этой волнующейся, как шхуна, березой.III
Из коридоров прошлого, из темных его глубин,Неслышно ступая, является дед мой умерший.Голос его дрожит, как колеблемый сквознякомПолотняный задник в клубе на детском спектакле,С которого я только что вернулся. «А Исаак Хенде,Допытывается он, — был ли там Исаак?»Его память так же колеблема и нетверда,И провалы ее окончательны, как этот всплеск,Когда тело Хендса кануло в воду залива.IV
Я тоже старею и начинаю забывать имена,И моя неуверенность на лестницеВсе больше походит на головокруженьеЮнги, впервые карабкающегося на рею,И все больше памятных, неизгладимых страницСтирается начисто, но и теперьЯ ощущаю, как будто въявь и сейчас,Этот палубы вздрог и горизонта крен,Когда якорь поднят и ветер крепнет в снастях.Воздушный змей для Эйвин
Ветер из иного, нездешнего мира,Ветер высоты поднимает и держитБелое крыло, что трепещет в небе…Это змей воздушный! Как будто в детстве,На лужайке, куда мы высыпали все вместеПосмотреть, как отец запускает змея, —Я опять стою, шаря взглядом в небе,На лугу все том же — и вновь пытаюсьЗапустить длиннохвостую эту птицу,А она там бьется, дрожит, ныряетИ опять тянет вверх, пока не взовьетсяВ вышину под общие крики восторга,И летит, разматывая, как с катушки,Нить с моей руки, и восходит к небу,Как цветок, растущий на длинном стебле;Выше, выше восходит змей — и уноситВзгляд тоскующий все дальше и дальше в небо,Пока нить не лопнет и, торжествуя,Он умчится прочь от нас, одинокийИ свободный — как паданец, взмахом ветраСорванный с поредевшего древа.
Эпиграф дается в переводе А. Сергеева.
Из стихотворения «В тени Бен-Балбена» (1938).