Гравитация - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 3

Часть 1. Глава 9 -12

Глава 9

Чернота. Бесформенная и глубокая.

Удар. Пауза. Удар. Пауза. Мерный ритм. Удар. Пауза. Удар. Пауза.

Где-то далеко на границе возникают лишенные очертаний звуки.

Удар. Пауза. Удар.

Глуховатый отсчет маятника.

Ни дна, ни границы черноты. Затем появляется свет. Он приходит в ровном ритме с гигантским маятником. Вспышка далекого света. Чернота. Новая вспышка. Чернота.

Вместе со светом разливается соленовато-пластиковый привкус, оседающий как песчаная взвесь.

С каждым разом гигантский маятник звучит все глуше, а вспышки света всё ярче, словно его источник приближается. Наконец, удары перестают быть так громко слышны, полностью превратившись в ровный стук в ушах. Яркие световые полосы почти вытесняют черноту, которая медленно тускнеет и, наконец, превращается в красновато-серое препятствие.

Звуки не стали более отчетливы, они хоть и громче, но по-прежнему неразборчивы. Словно находятся за какой-то преградой.

Я медленно приближаюсь к кроваво-черной границе, чтобы вынырнуть за глотком воздуха. Но и там — лишь красное и серое, с соленым привкусом крови.

Все ощущения притуплены и не дают мозгу оценить состояние и положение тела. Они медленно, словно нехотя возвращаются внутрь, как давший сбой механизм, который не может собраться воедино. Нет ни боли, ни правдивой картинки, и сознание понемногу начинает ускорять темп обработки тех крох информации, которые может вычленить из темного и глухого пространства.

Затем возвращается боль. Она пульсирует всё интенсивнее, накатывая горячими волнами, и давая понять телу, что оно живо, но повреждено. Сильнее всего она там, где голова переходит в шею, и там, где заканчиваются запястья. Ниже линии браслетов рук словно нет.

Все попытки открыть глаза безуспешны. Более того, там, где должен быть левый глаз, каждое усилие причиняет новую боль, которая дерет основания ресниц. И остается только наблюдать за красновато- серым светом сквозь закрытые веки. Боль вызывает рефлекторный выброс слез, и те медленно, но верно текут вниз, по лицу, словно по коже пробегают насекомые.

Новое усилие открыть глаза. Правый глаз превращается в узкую щелочку, которая обрамлена кровавыми корками на ресницах. Они- то и мешают полностью открыть глаза, но слезы все же размочили небольшую часть и позволили получить маленький обзор вокруг. Зрение словно у новорожденного — мутное и расфокусированное, обтекающее предметы и видящее лишь более темные пятна и светлые участки.

Почти всё тело уже вернуло себе чувствительность, и боли стало гораздо больше. Скоро наступит тот момент, когда блаженное состояние онемения покажется раем потому, что боль захлестнет все уголки мозга. Но сейчас еще пограничное состояние, когда терпеть можно, но забыть о ней уже нельзя.

Медленно возвращается четкость зрения, и один глаз ворочается в орбите, оглядывая темное помещение. Старый сарай, в котором фермеры обычно держат технику, а под крышу складывают сено, заготовленное для наступающей зимы. Этот сарай пуст. Его доски темны от старости, но крыша еще цела, и из- под стропил не видно щелей в листах кровельного железа. Он поделен на две части, вероятно уже гораздо позже кто- то разделил его нутро пополам, поставив дощатую перегородку.

За ней — голоса. Негромкие, но всё же различимые. Если напрячь слух, то слышно, что разговаривают, по меньшей мере, двое мужчин. Их голоса и были теми звуками, которые плескались на границе черного провала в сознании.

Я опускаю глаз настолько, насколько можно, стараясь не шевелить сильно головой. От каждого движения мозг в ней словно взрывается, угрожая подкатывающей к горлу тошнотой. Пол сарая старый, но крепкий. Его доски наверняка оставят на моих ногах не один десяток заноз, если я начну шевелиться. Но при всем желании я не смогу этого сделать, так как привязана к столбу, подпирающему крышу сарая. Я не чувствую своих рук именно потому, что они онемели и затекли, перетянутые чем- то вроде пластиковой ленты.

Закрыв глаз, я осторожно прислоняю голову к столбу, стараясь не опираться на него местом, которое болит сильнее. Мой мозг не способен сейчас анализировать самые простые вещи. Если я хочу выбраться, а этого я хочу, несмотря на боль, мутное сознание и дезориентацию, мне стоит дать себе возможность хоть немного набраться сил. Настолько, чтобы начать действовать.

Чернота, в которую снова уплывает разум, как аварийный режим. Сколько она длится — может десять минут, а может пару часов, не известно. Когда я вновь выныриваю из её цепких волн, голоса раздаются рядом. Почти надо мной. Они обсуждают — не умерла ли я, и кто из них двоих останется тут, пока второй съездит за сигаретами. Я не открываю глаз, пускай считают, что я по- прежнему в отключке. Так даже лучше.

Один подходит ближе, и его дыхание почти долетает до меня. Отчетливо чувствуется запах табака, этот курит явно не один год. Он пытается понять — жива ли я, и чтобы удовлетворить его любопытство, я меняю положение головы на тысячную долю дюйма. Этого достаточно, и мужчина с хмыканьем поднимается на ноги, бросая товарищу, что всё в порядке.

За ними закрывается дверь в дощатой перегородке, через щели в которой пробивается свет от фонаря или небольшой лампы. Я снова открываю глаз, пробуя разлепить второй. Немного удалось, не считая того, что я наверно с мясом вырвала половину ресниц. Но сейчас нет времени жалеть об этом. Еще одной болью больше или меньше — разницы никакой.

Голова чуть лучше соображает, и я начинаю потихоньку шевелить пальцами, заставляя кровь доходить до них и согревать холодные и онемевшие части рук. Всё, что надо — медленно и глубоко дышать, разгоняя кислород по телу, черпать оставшиеся крохи тех ресурсов, которые, как утверждают, есть в теле человека. И начать думать.

Не так важно — кто эти молодчики. Важно то, как выбраться из сарая. Как далеко он находится от ближайшей трассы или от жилых домов. Такие сараи могут стоять рядом с ними, а могут быть окружены полями на километры вокруг.

Если получится надорвать край одной из полос ленты, медленно получится расправиться и со всеми остальными. Когда пальцы приходят в относительно живое состояние, я начинаю осторожно и неторопливо пытаться дотянуться до ближайшей полоски.

Это не так просто. Это совсем не просто, когда я понимаю, что все усилия увенчались тем, что на одном из пальцев сорван ноготь. Новая боль вгрызается в и так воспаленный мозг, и я останавливаюсь. Дышать. Ровно и медленно. Даже если сознание снова уплывет в спасительную черноту, только дышать. Паника — непозволительная роскошь, и я жива ровно столько, сколько спокойна и не теряю уверенности.

Чернота.

Свет.

Чернота.

Свет.

Сколько прошло времени? День или неделя? Я не знаю. Наверно почти день. В горле все пересохло, и даже дыхание вырывается с таким трудом, словно я выдыхаю острые бритвы, разрезающие легкие снова и снова.

Наконец дверь открывается, пропуская одного из двоих. Тот самый, коренастый, который вел Седан. Ни в коем случае не показывай, что узнала его. Если всё лицо моё — в старой крови, то вряд ли он заметит это, но риск всё равно слишком велик. Он приносит воду. Блаженство, которое приносит отвратительная теплая вода с песком, оседающим на зубах, так же велико, как если бы я оказалась в раю.

Подождав, когда я откашляюсь и отдышусь, мужчина протягивает мне что- то светлое. Он понимает, что я не могу понять что это, и подносит их почти к моему лицу. Это бумаги. Господи, мелкий шрифт пляшет так, словно по бумаге танцуют джигу сотни многоножек.

— Вам надо подписать их.

Черт, нет. Я закрываю глаза, надеясь, что он поверил в то, что я снова уплыла. Мужчина поверил, он встает, ворча, и выходит за дверь. Единственные бумаги, которые мне могут предложить подписать, это бумаги, связанные с домом. И если это так, то подпись поставит точку в моём сером существовании. Самый бессмысленный конец.

Я должна оставаться без сознания столько, сколько смогу. Уже без особых усилий я прислушиваюсь к разговору, который происходит спустя достаточное количество времени, и он тоже подтверждает мои мысли о том, что этот сарай станет последней точкой моей жизни. Мужчины спокойно обсуждают то, что я в отключке, что в любом случае всё идет так, как надо. Моя подпись, или моя смерть (они полагают, что я не прихожу в себя потому, что скоро могу сама откинуться) одинаково помогут тому, кто всё это затеял.

Затейник- умница. Такого хитрого плана от него было сложно ожидать, но я всегда недооценивала тех людей, которые мне встречались. На мгновение меня охватывает дикая ярость, и я большим усилием запрещаю себе наделать глупостей — например, дернуться сильнее, или выдать себя.

Я не теряю ничего — ни пытаясь выбраться, ни понимая, что возможно не смогу этого сделать. В лучшем случае, я буду бороться до конца, а это сделает мою смерть менее бессмысленной. Я вновь царапаю стягивающую руки петлю, попутно разрезая собственную кожу неудачными движениями. И позволяю себе мысленно оказаться в любом другом месте, которое предложит мне память.

Волны медленно оббегают мои ноги, заворачиваясь барашками и исчезая в новой линии прилива. Где- то далеко впереди небо опрокинуто в воду, и граница разделения словно исчезает в туманной дымке. Если долго стоять в воде, в какой- то момент можно ощутить, как становишься частью неё. Мерное покачивание будет отдаваться ритмом сердца, а тихий шорох проникнет в каждый угол разума, вытеснив суетливые мысли. Над волнами летает одинокая чайка, и её перья поблескивают на солнце, отливая почти металлическим блеском. Она парит на широко расправленных крыльях, медленно и отстраненно рассекая пространство над гладью воды. Кажется, что птица просто наслаждается тем, как её несет поток воздуха, но это ложное впечатление. Она ждет. Ждет спокойно того момента, когда упадет камнем вниз, настигая свою добычу, беспечно плывущую в мнимой безопасности водной толщи.

И я тоже жду. Выиграет тот, кто будет спокойно ждать своего часа, неважно — принесет ли тот последний вздох или долгожданную свободу.

Они заходят ко мне еще пару раз, но теперь их поведение более агрессивно. Они испытывают раздражение из- за того, что вынуждены торчать в этой дыре, а их работодатель явно пребывает в нетерпении. Возможно, что в третий раз я уже не смогу отделаться игрой в полукоматозное состояние, и это заставляет меня все сильней пытаться справиться с неподатливой лентой на руках.

Я слышу, как они обсуждают — кто пойдет в этот раз. Один говорит другому, что можно попробовать применить что- нибудь пожестче, но другой сомневается. Ему и так не нравится то, что я того гляди помру, дескать труп на их совести, а тот, кто платит за работу, может и свалить все на них. Первый смеется над его нерешительностью и предлагает ему посидеть за стенкой, если это так сильно его волнует. Он может сделать все сам.

Раздается звук, который говорит о том, что кто- то поднялся с места, и сейчас направится сюда. Ко мне. Сколько бы я не уговаривала себя, сколько бы не заставляла забыть о скрученном в спазмах желудке и непрерывно ноющей голове, теперь это всё зря. Хоть я и не могу лишний раз дернуться, мысленно я мечусь, как загнанный в угол зверек, понимающий, что его часы отсчитывают последние секунды.

Не помогают даже мысли о том, что если все закончится, то может быть я встречу свою семью. Может быть все закончится гораздо быстрее. Дыхание сбивается на тяжелый хрип, в легкие оно не доходит. Начинает щипать глаза, и без того раздраженные и саднящие.

Мне опять предлагают подписать чертову бумагу, и я почти готова это сделать. Какая уже разница, ведь и так понятно, что живой меня не отпустят. Я продолжаю делать вид, что почти на грани потери сознания, но понимаю, что мужчина передо мной сегодня пойдет на всё, лишь бы я развязала им руки. Он раздумывает пару секунд, затем откладывает драгоценную бумагу в сторону и демонстративно закатывает рукава. После чего говорит, что он этого не хочет, но всё равно вынужден играть по- плохому.

Кажется, моё лицо настолько отвратительно выглядит, что он секунду медлит, пытаясь понять — есть ли смысл бить по голове. Смысла нет- мысленно отвечаю я ему. Один удар, и я отправлюсь обратно в черноту, если не к праотцам.

Тогда он говорит, что сломает мне ногу. Жуткая затея.

Когда я уже готова признать свое поражение, лишь бы меня прикончили менее болезненно, позади, за дощатой перегородкой кто- то громко и надсадно кричит. Этот звук говорит о боли, слишком сильной даже для мужчины. Затем раздается шум борьбы, разносящей все вокруг. И затем — тишина. На всё уходит чуть больше минуты.

Мужчина, приготовившийся испытать мои кости на прочность, явно застывает в недоумении. Затем поднимается, позабыв про меня. Когда он распахивает криво сделанную дверь, и в мой темный угол долетает свет, я понимаю, что этот красавчик действительно слишком мощный, чтобы раскатать меня в коврик одним ударом. Просто так я точно не умру. Но сейчас мне дают небольшую паузу, и я лихорадочно царапаю проклятую ленту, выламывая себе пальцы. Второй ноготь содран полностью, и теплая кровь заставляет пальцы соскальзывать.

Тишина длится недолго. Мужчина окликает напарника, но не получает ответа. Я слышу его ворчание, оно пронизано нотками удивления. Наплевать, что там могло его удивить, главное — не останавливаться. Видимо, решив, что напоследок можно дать мне шанс, судьба внезапно улыбается. Я понимаю, что надорвала одну из полос, которые уже сбились в непонятный крученый шнур от моих стараний. Это придает сил, и я продолжаю попытки освободиться.

До тех пор, пока за перегородкой не раздается новый вопль. Это голос второго, который решил ломать мои ноги. И его голос полон удивления и боли, боли больше, она вылетает из его горла, а затем превращается в хриплый клекот. Словно он внезапно потерял весь воздух, или же в его горле плещется вода.

Затем раздается шум возни, не борьбы, а словно кто- то пытается ползти по шершавым доскам, цепляясь за какие- то предметы и роняя их с грохотом на пол. У меня нет времени обдумывать происходящее, я лишь отстраненно констатирую звуки и потихоньку освобождаю руки. Осталось еще пара усилий, когда за перегородкой тишину, нарушаемую булькающими звуками, разрезает хриплый вой. Он замирает, оборвавшись на высокой ноте, а я в этот момент останавливаюсь, пытаясь понять — что же там творится. Чавкающие влажные звуки. Неясный шум, словно кто- то волочит по полу большой мешок. Удар. Тишина. Затем снова возня, сопровождаемая сосредоточенными ударами, словно кто- то пытается разрубить какой- то предмет.

Мои руки наконец- то свободны, но я, несмотря на это, продолжаю оставаться на месте, боясь пошевелиться. Я слышу, как хрустит что- то, сильно похожее на человеческие кости, слышу, как кто- то вновь тащит нечто большое, а затем возвращается обратно, принимаясь за новую работу. И я не знаю, что было хуже — оставаться тут с двумя бандитами, или же оказаться отделенной тонкой стенкой от кого- то более опасного, чем вышибалы, нанятые получить мою подпись на документе.

Я остаюсь неподвижной и стараюсь почти не дышать. Спина так крепко прижата к столбу, что ребрам становится больно. За перегородкой, наконец становится слишком тихо. И я слышу, как тот, кто орудует там, возвращается. Пол поскрипывает под его ногами, и по приближающимся звукам становится понятно, что человек подходит к дощатой стенке.

Достаточно пары шагов вбок, в распахнутую перекошенную дверь, и даже эта призрачная преграда исчезнет. Он делает еще шаг и останавливается. А я пытаюсь не дышать, до боли в глазах всматриваясь в освещенный проход и ожидая смерти, решившей вновь вернуться за мной. Человек снаружи молчит, но он тут. Ждет ли он, что я выдам свое присутствие или хочет сыграть в какую- то свою игру? Если он убил тех двоих так легко, то я буду чем- то вроде соломинки, которую можно переломить одним движением. Время почти ощутимо, если постараться, то можно услышать, как оно стекает тягучими каплями крови. Но тот, за стеной, молчит. Молчу и я, замерев в ожидании.

Затем происходит нечто неожиданное. Он уходит. Я слышу, как он уходит, и где- то в дальнем конце сарая хлопает дверь. Возможно, что он решил, будто кроме тех двоих больше никого и не было. Я хватаюсь за новую отсрочку, любезно предоставленную мне смертью, и пытаюсь подняться на ноги.

С третьей попытки я стою на ногах, ватных и слабых, как у новорожденного жеребенка. Мне надо пройти до двери, и я надеюсь, что смогу сделать сама эти несколько шагов. Они даются мне с усилием, словно я заново учусь ходить. Но с каждым новым движением онемевшие мышцы вспоминают свои функции, и к двери я подхожу уже относительно уверенно.

Та часть, которая оставалась светлым пятном за перегородкой, действительно освещена. Покачивающаяся на тонком проводе лампочка освещает ее достаточно, чтобы я могла увидеть широкие кровавые разводы на полу. В одном месте кровь стоит лужей, в другом — она тянется полосой от волочившегося по полу тела, уходя к двери на улицу. Везде стоит этот запах смерти, свежий, еще не остывший, но мой желудок не реагирует рвотным спазмом на нее, наверно благодаря тому, что тело вообще мало на что сейчас может отзываться. Я оглядываю помещение и вижу на перевернутом ящике, служившем табуретом, багровые разводы.

Я равнодушно отворачиваюсь и, спотыкаясь, бреду к двери. Лимит моей нервной системы исчерпан, и ни удивляться, ни пугаться больше я не могу, оставаясь лишь в пузыре отстраненного созерцания. Лишь там, открыв ее, я на секунду останавливаюсь, когда выхватываю из тяжелого запаха крови и смерти один тонкий, едва заметный след. Безэмоционально запоминаю его, отложив на видное место в памяти, и выбираюсь на свободу.

Дорога оказывается совсем недалеко. Всего лишь надо пройти по проделанной машиной тропе в поле. Я машинально переставляю ноги, как робот, запрограмированный любой ценой убраться отсюда.

На подошве ног наверно нет ни одного целого кусочка кожи. И ровное покрытие дороги немного притупляет ноющую боль в стопах. Я добираюсь до середины полотна и с трудом опускаюсь на асфальт. Два варианта развития событий — либо меня переедут, либо заметят и остановятся.

Когда я еду в кабине промышленной фуры, согреваясь под чужой фланелевой курткой, я уже знаю, что прежний человек во мне остался там, на полу залитого кровью сарая. Водитель едет гораздо быстрее, изредка бросая на свою пассажирку встревоженные взгляды — ему совершенно не нужно, чтобы в его кабине оказался труп. На повороте я смотрю в зеркало заднего вида туда, где остался проклятый сарай. Тот, кто помог мне, уничтожил все следы того, что там происходило, и вместе с тем там медленно сворачивается в опадающий пепел Я прежняя.

Глава 10

Из больницы я вырвалась с боем. Позволив зашить рану на голове и обработать изодранные руки, я потребовала отпустить меня. Нет ничего необычного в моем состоянии, и я отнюдь не нуждаюсь в хороводе медперсонала и полиции. Которую точно собирались вызвать, судя по тому, как деревянели лица, когда в глаза врачам и сестрам бросались пурпурные браслеты на запястьях. Даже идиоту было ясно, о чем это говорило прямым текстом. Но мне совершенно не хотелось сейчас с кем- то общаться и пересказывать происшедшее. Оно потянет за собой масштабный круговорот, к которому я не была готова.

Им пришлось уступить, но с меня взяли клятвенное обещание, что при малейшем ухудшении я обращусь в госпиталь. Буду лежать дома. Ограничу нагрузку. И так далее. Я с пустыми глазами куклы кивала и соглашалась со всем. Когда меня спросили — нет ли родственников или друзей, которые могут меня забрать и побыть рядом, я чуть было не ляпнула первое имя, которое само невольно всплыло на поверхность. Но вовремя прикусила язык и покачала головой. Такси довезет меня до дома, а там я как- то сама перебьюсь.

Таксист подозрительно косился на меня. Лицо панды со сливово- черными разводами под глазами, на плечах — мужская фланелевая рубашка размеров на пять больше меня самой. На ногах — больничные тапочки. В следующий раз, когда он оглянулся, я весьма грубо огрызнулась, советуя ему следить за дорогой, а не пялиться на пассажира. Не стоило срываться, конечно, но состояние оцепенения сменилось усталостью, и внезапно очнувшиеся нервы слишком уж реагировали на раздражителя.

Он убедился в моей платежеспособности, когда я, шаркая, вернулась из дома и протянула ему карточку. На сегодня контакты с внешним миром были завершены, и я заперла дверь дома с надеждой, что все вокруг провалятся в преисподнюю. Лежать на спине было неудобно. На животе — тоже. Пришлось собрать подушки в кучу и оказаться в полусидячем положении. Я прикрыла глаза и смогла наконец вернуться к спокойным размышлениям, если только раньше не погружусь в глубокий сон.

Не оставалось сомнений в том, что все происшедшее — дело рук одного человека. И то, что его планы могли быть известны Алану, так же имело место быть. Когда я остервенело царапала собственные руки, то на какое- то время обдумывала мысль — если я выберусь, я приду за этим ублюдком и вышибу из него дух. Теперь я понимала бессмысленность этого порыва, который ничего не мог дать. Ни справедливости, ни капли реальности. Если у него хватило духу и мозгов провернуть такое, он сможет повторить свою попытку получить права на мой дом. В любом случае, я была предупреждена, и единственным оружием было именно знание об угрозе.

Открыла я глаза уже тогда, когда практически стемнело. С вечера праздника прошло всего лишь два дня. Сейчас медленно догорал третий. Хватился ли заказчик своих костоломов, которые не выходят на связь? И если хватился, то, что планирует сделать дальше?

Волоча ноги, как старуха, я спустилась вниз. Пытаясь меньше задевать пульсирующие пальцы, вытащила из холодильника остатки еды, чтобы обнаружить, что она уже испортилась. Положительно, все явно было настроено против меня. Сегодня я могу перебиться крепким кофе и остатками коньяка, но завтра организм начнет падать в голодный обморок. Я не ела два дня, в больнице мне дали что- то, отдаленно похожее на сэндвич, но он уже давно сгорел в желудке.

Рассыпая кофе по столу и чертыхаясь, я заварила растворимый порошок в кружке. Заварной кофе закончился ещё неделю назад, и приходилось довольствоваться тем, что оставалось в закромах шкафа. Больше сахара, чем обычно, чтобы мозг получил свою глюкозу и воображал, что всё прекрасно.

Понимая, что одной рукой дотащить чашку будет сложно, с учетом того — как она тряслась и немела, я подтолкнула стул к кухонному столу и решила, что это тоже неплохой вариант. Конечно, диван был бы мягче и удобнее, но прибавлять к своим травмам ещё и ожог я не хотела.

В кружке оставалась ровно половина мутной жидкости, когда в дверь постучали. Стук был ровным и размеренным, но я сидела, не шевелясь. Сейчас мне было сложно пригнуться и добраться до окна рядом с дверью, из темной гостиной можно было спокойно увидеть того, кто стоит на крыльце. Битая и неуклюжая, я сверну что- нибудь и оповещу о своем присутствии половину улицы.

Через небольшой промежуток стук раздался вновь. Если бы это был недоброжелатель, он явно бы стал уже подлаживаться к моему замку. А раз стучали снова, значит, это мог быть кто- то нейтральный. Я всё же постаралась тихо пробраться к окну, и мои старания были вознаграждены, когда я увидела одиноко стоящую у двери знакомую фигуру. Несмотря на то, что я не была рада посетителю, он всё же не угрожал моему существованию.

Открыв замок, я решила, что он, устав от ожидания, уже собрался уходить. Но это было не так. В распахнутую дверь долетел порыв вечернего ветра. Не знаю, я не могла сказать, что обрадована тем, что он стоит прямо передо мной. Выражение Гаспара оставалось прежним — непроницаемо-вежливым, он слишком хорошо владел собой, чтобы показать — насколько удивлен моим видом.

— Добрый вечер, — на секунду в его глазах проскользнула тонкая искра интереса, более похожего на изучение стоящего перед ним человека, — как твое самочувствие?

— Как будто по мне промчалось стадо коров.

От него не скрылось ни одной ссадины, ни одного пореза, я была в этом уверена.

— Я звонил, но потом подумал, что ты могла приболеть. Как оказалось, я почти угадал ситуацию.

Мужчина выглядел так же свободно и непринужденно, как и всегда. Сегодня на нём был строгий костюм, верх от которого, по всей видимости, остался в машине.

Мы стояли в дверях, Гаспар улыбнулся и показал вниз, на стоящие у его ног два объемных пакета:

— Я заехал в одно место и решил взять корейской еды. Мне показалось, что она должна тебе понравиться. К тому же, я считаю, что в ближайшее время тебе стоит беречь себя от домашних дел.

Я кивнула. В любом случае, было редкой глупостью отказываться от такого дара судьбы, когда мой желудок прилип к позвоночнику, а сама я была не способна даже чашку поднять. Гаспар поднял бумажные пакеты и уверенно прошел мимо меня на кухню, словно ни секунды не сомневался в том, что я соглашусь с его предложением.

Аромат специй и солений дразнил рецепторы, заставляя рот наполняться слюной в предвкушении. Я наблюдала, как Гаспар достает из пакетов коробочки и раскладывает часть из них на тарелки, предусмотрительно вынутые с полки шкафа. Он выбрал те виды еды, которые была не настолько острыми, чтобы навредить желудку. Ловко управляясь тонкими бамбуковыми палочками Гаспар переложил из очередной коробки на тарелку рисовую лапшу, свернувшуюся змеиными кольцами. Выложил сбоку кусочки курицы в сладком маринаде. Дополнив экзотическую картину спаржей, которая приобрела от специй цвет слоновой кости, он поднял голову, чтобы посмотреть на меня.

Я неловко отвела глаза, испытывая смущение. Мне не стоило так долго и упорно рассматривать Гаспара, позаботившегося о том, чтобы я не испытывала нужды в пище, без всякой, на то, причины. Он просто хотел сделать так, и потому — делал. Делал то, что доставляло ему удовольствие, но я была уверена — то, что ему не по душе, ничто на свете не заставит его сделать. Даже если это будет вопрос жизни и смерти.

— Сперва стоит позаботиться о твоих руках, — заявил Дон, и я немного бестолково уставилась на него, ощущая себя сбитой с толку. Потом перевела взгляд на свои руки, пытаясь понять — что с ними не так.

Тем временем Гаспар достал небольшую эмалированную миску, наполнил её теплой водой. Открыл шкафчик, где я хранила лекарства, после секундного раздумия вытащил флакон с антисептическим раствором, вылил его в воду. И двинулся ко мне.

— С момента перевязки ты уже не раз побеспокоила поврежденные места. Лучше обработать их, чтобы не присоединилась инфекция, — он говорил спокойно и убедительно, стараясь, чтобы его слова доходили до меня как можно более понятно. Словно я должна была в любой момент заорать во все горло, вскочить на шкаф и начать визжать. Бинты на руках действительно выглядели отвратительно — все бурые, сбившиеся в сторону. О том, что мне не стоит лишний раз совать руки в шкаф или тащить что- то, вроде чашки, я, конечно же, забывала. А Гаспар в очередной раз оказался прав.

Он поставил миску с раствором на стул между нами, разложив на столе перед собой новые бинты и всё необходимое для перевязки. Я сидела на стуле рядом с ним, ожидая его дальнейших действий. Кажется, сейчас мне стоило положиться на Гаспара и позволить ему делать то, что он считал нужным.

Моя рука с остатком повязки, который склеился от старой крови, погрузилась в теплую воду. Я чувствовала, как бинты становятся тяжелее, пропитываясь раствором. Пальцы Гаспара придерживали ту часть, которую удалось снять, сам он низко наклонился над емкостью, наблюдая за тем, как намокают бинты. Я могла видеть, как свет переливается в его волосах, зачесанных назад и открывающих широкий лоб. Они были и прозрачными, и насыщенными цветом одновременно, словно соединяли в себе всю световую призму. Решив, что прошло достаточно времени, Гаспар приподнял мою руку и медленно, осторожно продолжил снимать повязку. Последние слои её прикипели к обнаженному мясу там, где должны были быть ногти, а так же к глубоким бороздам, оставленным мной на собственной коже. Я тихо зашипела, изо всех сил стараясь сдержаться. Это было достаточно больно.

Во второй раз, когда я невнятно замычала, уже громче и сильнее, Гаспар остановился на секунду, опуская мои пальцы снова в раствор, и заговорил:

— Есть только две вещи, которые нельзя держать внутри себя. Это радость и боль. Если первое должно делать мир вокруг лучше, то второе так же должно выходить наружу, а не накапливаться.

— Это не всегда возможно, — полузадушено отозвалась я.

— Да. Но все-таки стоит давать боли выплеснуться, а не утопать в ней.

— То есть, надо разбивать посуду и вопить на пол-города, если ушибешь мизинец или получишь премию?

Я не видела лица Гаспара, но могла поклясться, что он улыбнулся:

— Ну, можно и так.

Он помолчал, закончив фразу, и завязал концы бинта выше кровоподтеков на запястье. Слушая его неторопливую речь, я напрочь позабыла о том, что он только что перебинтовал мне ободранные и сильно болевшие пальцы. Гаспар протянул руку, побуждая доверить ему вторую пострадавшую конечность, и оказался совсем близко ко мне. Настолько, что я могла еще на сантиметр наклонить голову и спокойно вдохнуть аромат его парфюма, обволакивающего кожу.

Он продолжал приводить в порядок мои ссадины, а я могла думать только об этом запахе. Что-то заставляло возвращаться к нему снова и снова, не позволяя отпускать следы духов Гаспара из обонятельной памяти. И я судорожно искала то, что могло это объяснить.

Я снова оказалась в старом заброшенном сарае, стоя у дверей и глядя на бойню, развернувшуюся здесь. Тусклый свет лампочки скрадывал её масштабы, уменьшал, но не мог до конца их спрятать. В воздухе висел тяжелый, пряный запах крови, проникающий во все поры кожи, глаза, ноздри. И к этому запаху добавлялся почти незаметный мелодичный след духов. Мужских духов с дорогим ароматом, прячущим в себе темный, мускусный манящий отзвук, увлекающий за собой. Именно этот аромат лежал сейчас на коже Гаспара, окутывая меня.

У меня хватило ума ойкнуть, пряча за этим звуком непроизвольное движение, которое было слишком похоже на отпрыгивание в сторону. Надеясь, что Гаспар не заметил того, что я, грубо говоря, обнюхала его, я виновато пожала плечами, извиняясь за свои прыжки. Он улыбнулся мне и ловким движением закончил тур бинта, переходя в часть завязок.

— У тебя получается так же здорово, как у дипломированного медбрата, — это была правда, делал он всё очень профессионально и красиво.

Принимая заслуженную похвалу, Гаспар выглядел крайне довольным. И я была рада тому, что нашла его маленькую слабость.

— Я проходил курсы оказания помощи. В наше время они не кажутся лишней тратой времени.

Он был прав. Мир периодически сотрясался конфликтами и катаклизмами, и такие знания всегда были нужны.

Пока Гаспар наводил порядок, выливая раствор, моя миску и протирая стол, я незаметно наблюдала за ним. Если он — тот человек, который был в сарае и убил тех двоих, то я сильно рискую, считая его безобидным человеком и впуская в свой дом, в свою жизнь. Это был уж второй раз, когда я подозревала Гаспара, и с каждым разом сомнения становились всё тяжелее и мрачнее. Я не знала — что думать сейчас. Если он был тем убийцей, то фактически он спас мне жизнь. Но, с другой стороны, это значило, что он убивал и всех остальных, потроша и вырывая их сердца.

Я снова оказалась сидящей у столба, в темноте, а по ту сторону молчал тот, другой. Мы оба молчали и ждали в тишине. Затем он ушел. Как хищник, решивший, что с него хватит на сегодня добычи.

Гаспар окликнул меня второй раз, прежде чем я поняла, что не слушаю его. Извинившись и сославшись на то, что голова словно ватная, я изобразила заинтересованность тем, что он говорил. Гаспар развлекал меня ни к чему не ведущим рассказом, сути которого я всё равно не запомнила.

Воспользовавшись паузой, я поблагодарила его за сегодняшнее пиршество. Затем поинтересовалась тем, как прошла встреча. И только потом, словно невзначай, спросила — как прошли эти дни?

Гаспар ответил не сразу, чем усилил мои, и без того крепнувшие, подозрения. Он медленно выпил воды из стоящей перед ним чашки, так как на бокалы в моем доме было сложно рассчитывать, и только после этого отозвался:

— Достаточно буднично. Мне пришлось работать в городском комитете над одним из проектов. Рутинная работа.

Его лицо было полно непроницаемого спокойствия, когда он кивнул на телефонный аппарат:

— Я звонил несколько раз, но ты не отвечала. Это и заставило меня подумать, что возможно мне стоит навестить тебя и убедиться в том, что всё хорошо.

— Надеюсь, что твоя спутница не потеряла тебя сегодня вечером, — не смогла я промолчать, уводя разговор в сторону. Лучше выглядеть дурочкой, чем обнаружить свои подозрения.

Неожиданно лицо Гаспара расслабилось, и я поняла, что до сих пор он держался в некотором напряжении. Он решил, что я могу волноваться из- за той рыжей женщины, с которой был на том вечере. Мысленно я вознесла благодарность Небу за то, что он был так далек от истинной причины моих расспросов.

— О, я уверен, что в данный момент она наслаждается отдыхом со своей семьей, — удовлетворение и расслабленность мелькали в глазах Гаспара заметными искрами, но он не трудился скрывать их.

Я сделала умное лицо, насколько мне позволяли многочисленные ссадины, стягивающие кожу, и принялась за еду.

Спустя некоторое время, когда он церемонно поставил перед мной чашку чая и опустился на свое место, я нарушила молчание. Несмотря на то, что было приятно видеть его в доме, на кухне, спокойно делающего обычные дела так, словно это доставляет ему удовольствие и позволяет расслабляться, все же я никак не могла понять — в чем подвох. Верить в то, что люди делают что- либо просто так могут только чистые дети или блаженные дураки. И те, и другие лишены знакомства с горькой реальностью. Поэтому я подтянула к себе чашку с теплым, не горячим чаем — Гаспар позаботился о том, чтобы температура была настолько щадящей, насколько это возможно. И спросила:

— Почему ты проявляешь столько беспокойства обо мне? Не думаю, что это потому, что ты все еще считаешь себя обязанным за мою помощь.

Тонкие морщинки разбежались к вискам, сопровождая улыбку на лице Гаспара.

— Мне просто доставляет удовольствие знать, что я могу быть полезен тебе чем- то взамен за время, которое ты тратишь на разговоры со мной.

— Никогда не была интересным собеседником, так что не могу согласиться, — я хлебнула чая. Привкус мяты холодил и разбегался по горлу.

— Что же, а я с самого начала решил, что смогу быть тебе интересен, — он взглянул на меня поверх стола. Было в его глазах снова что- то размеренное, изучающее, будто он раскладывал меня по полочкам в своей голове.

— Могу я спросить — что произошло? — Как ни в чем не бывало, Гаспар сделал глоток и осторожно отставил чашку, машинально избегая звука удара дна о фарфоровое блюдце.

— Долгая история, — не хотелось мне разговаривать о происшедшем. Гаспар по-прежнему улыбался, но это было уже совершенно другое выражение. Словно его расслабленность внезапно отступила назад, растаяла и выпустила наружу непроницаемое и лишенное эмоций состояние. Он провел пальцем по блестящей, кремовой ручке своей чашки, и когда заговорил, то казалось, что его голос, в отличие от выражения лица, не изменился ни на каплю. Всё такой же спокойный, с неуловимыми нотками заинтересованности.

— Какие эмоции сильней всего, как ты считаешь? Желание вернуть обидчику всё полной мерой или желание забыть прошлое как сон?

— И то, и другое. И оба одинаково сильны, — я смотрела на Гаспара, демонстрируя полное безразличие. Хотя, от его вопроса во мне вновь всколыхнулось прежнее состояние тлеющего раздражения — как угли, которые вроде потухли, но копни их, и вспыхнет пламя.

— Насколько ты честна, когда так говоришь? — Он оставался в той же расслабленной позе, тогда как я нахмурилась и непроизвольно попыталась скрестить руки на груди.

— Я честна ровно настолько, насколько пытаюсь тушить свои, скажем так, не лучшие побуждения.

Под его испытующим взглядом я ощущаю себя неуютно, будто меня видно насквозь. До самых тайных уголков души, которые словно освещаются пламенем. Ощущение дискомфорта, словно стоишь обнаженной, дискомфорта без чувства стыда, но с тонким дуновением холодящего ветра, проникающего внутрь костей, разливающегося вместе с кровью по мозгу и остающегося тонкими льдинками в сплетениях вен и артерий.

Я не честна. Но я стараюсь быть честной.

Словно уступая, Гаспар улыбается, переводит взгляд на часы, виднеющиеся в отвороте белоснежного рукава, и делает глоток чая. Но только вот ощущения того, что он отлично видит всё темноё, что есть во мне, никуда не делось. И я ощущаю нарастающее раздражение, как естественную реакцию защиты.

Гаспар поднимается, собирая грязную посуду со стола, и передо мной вновь человек, который каждый раз оказывается рядом, когда мне нужна помощь. И то, что я его подозреваю в немыслимых преступлениях, и то, что его присутствие дает мне чувство безопасности — всё это сворачивается в один большой спутанный узел.

Я запуталась.

От мыслей меня отвлекает шум. Гаспар осторожно ставит чашки в мойку и только потом опускает глаза вниз, рассматривая растекающееся по светлому полотну рубашки коричневому пятну. Оно смотрится уродливым на белой поверхности, и самое естественное желание — избавиться от него.

— О, нет, — я резко поднимаюсь, отчего в голове вспыхивают разноцветные огоньки, — тебе стоит сразу замыть пятно. Иначе оно так и останется на ткани.

— Не беспокойся, — Гаспар проходит мимо меня и мягко усаживает обратно на стул, — если ты позволишь воспользоваться твоей ванной, то я улажу эту небольшую катастрофу.

Я киваю. Это самое малое, что я могу сделать для него. Но в то время, пока Гаспар борется с коварным действием чая, я продолжаю возвращаться снова и снова к своим неуемно грызущим мозг мыслям.

Он спускается вниз, и, хотя пятно по- прежнему темнеет на безупречной рубашке, на лице Гаспара не отражается ничего, разве что легчайший след огорчения. Я бы расстроилась куда как сильнее от безнадежно испорченной вещи. Рубашка явно была недешевой. Он поправляет манжеты и обращается ко мне:

— Уже слишком поздно, тебе стоит отдохнуть. Я не буду тебя беспокоить, но, пожалуйста, отвечайте на звонки. Я хотел бы быть уверен, что всё в порядке.

Когда за ним закрывается дверь, я жду, когда фонари машины исчезнут в темноте. Затем включаю сообщения автоответчика и прослушиваю как минимум шесть сообщений, оставленных Гаспаром. Все они сделаны в то время, когда я валялась на деревянном полу заброшенного сарая. Последнее — приблизительно за полчаса до того, как были убиты двое костоломов. До того сарая добраться можно лишь за полтора часа, если не больше. Хоть я плохо помню обратную дорогу, но точно уверенна, что это место расположено далеко за пределами города. Мозаика не складывается.

Глава 11

Урок, не закрепленный кровью, не усваивается.

Я не думала, что когда- либо столкнусь с правотой этих слов. Мне всегда казалось, что людям свойственно выучивать свои уроки более щадящими способами. Но это оказалось совсем не так. Возможно, в каждом человеке живет мазохист, который требует боли, и только боль оставляет в его сознании нужный след, такой, что он уже не исчезнет вместе с плохой памятью.

На улицах уже совсем по-осеннему стала светлеть листва, добавляя к своей зелени желтые, солнечные разводы. Приближался короткий, пышный период красочной осени, который затем сменится увяданием и ежегодной смертью природы, или же сном, погружающим все живое в тихое оцепенение. Еще было тепло, но вечерами тянуло холодным ветром, и люди на улицах всё чаще надевали пиджаки и куртки, отдавая вынужденную дань погоде.

Моё лицо медленно приходило в себя, но синяки по- прежнему выглядели отвратительно, выцветая от гнилой сливы до грязных желто- зеленых разводов. Ссадины и царапины зарастали под корками струпов, и даже самые глубокие из них явно не оставят после себя заметных следов. Это не могло не радовать, но выглядела я все равно, как ожившая маска для Хэллоуина. Когда голова перестала кружиться от любого движения, я стала понемногу выбираться на улицу. От настойчивых взглядов соседей спасала куртка с капюшоном и большие солнечные очки, похожие на глаза стрекозы. Я потихоньку бродила возле дома и понимала, что самое главное счастье в жизни — оставаться живой.

— Почему ты не обратишься в полицию, чтобы они разобрались с этим уродом, девочка?

Я сидела на крыльце, а Саул пытался прикурить сигарету из пачки. Он блаженно втянул в свои легкие табак и взглянул на меня, ожидая ответа. Саул считал, что я не должна ходить разукрашенная, как индейский тотем, более того, когда он впервые увидел меня такой, дядя пришел в неописуемое бешенство, желая задать моим обидчикам изрядную трепку.

— Не все так просто.

— Ты попала в дурную историю, девочка? И теперь пытаешься балансировать между правдой и ложью?

Я пораженно смотрела на Саула. В глазах блестел ум, острый и почти прозорливый. И это напоминало о том, что дядя проходил школу жизни там, где только умение рассчитать всё на пять шагов вперед могло спасти жизнь.

— Да, именно так, — я невольно потерла запястье, на котором медленно таял зеленоватый браслет синяка, — и я боюсь, что просто пойти в полицию мне нельзя.

Саул выпустил струйку дыма и покачал головой.

— Если перед тобой две дороги, но ты не знаешь — какая ведет в нужном направлении, доверяй интуиции. Поверь, девочка, ничто не может быть настолько на твоей стороне, как собственное чутье. Сейчас люди больше полагаются на всякую ерунду. Но там, где начинается граница, вступают в силу законы первобытных джунглей. И даже фантик в виде цивилизации не может их спрятать или остановить. Доверяй только себе, девочка.

Я доверяла себе, но сейчас даже моя интуиция вертелась на месте как потерявшая след гончая. Я знала, что пойти в полицию — значит рассказать о том убийстве, возможно, они смогут найти останки тех костоломов. Хотя происшедшее заставляло сомневаться в том, что там остались хоть какие- то следы. Солгать, что я выбралась сама, тоже было можно, достаточно было приукрасить рассказ нужными деталями.

Но чаще всего меня мучали два вопроса. Первый — что предпримет эта парочка моральных отщепенцев, узнав, что я прибегла к помощи закона и рассказала о случившемся. А второй вопрос не имел четких очертаний, но имя его было — Гаспар. Каждый день я понимала, что если он — убийца, то самое верное — сообщить об этом тем, кто ищет его. И каждый день, глядя на то, как высокая фигура плавно передвигается по кухне, гостиной, наводя порядок и создавая давным- давно забытое ощущение уюта и заботы, я теряла прежнюю уверенность. Было сложно поверить в то, что человек, внимательно осматривающий моё лицо, чтобы убедиться в том, что все заживает без осложнений, этот человек вспарывает чью- то плоть, отнимая жизнь.

И это было самым ужасным. Гораздо хуже, чем даже осознание того факта, что меня хотели убить близкие люди. Подозревать человека, который почему- то продолжал проявлять заботу и вел себя так, словно всё в моей жизни имеет значение — выглядело так, словно я шла по острому лезвию, лежащему над бездонной пропастью. Один неверный шаг равен большой непоправимой ошибке.

Но рассказать об этом Саулу я не могла. Интуиция, к которой он советовал прислушиваться, требовала молчать. Молчать и ждать.

Сомнения — это острые зубья, поворачивающиеся бесчисленными оборотами колеса. Они разрывают живую плоть доверия, оставляя сперва ссадины. Затем борозды в пульсирующей ткани. Потом — раны, зияющие мертвыми краями отдаления. И уже гораздо позже остаются язвы, язвы разочарования, обезображенные тонким налетом опустошения. Сомнения приближают истину, но они — клинки с двоякоострым лезвием. Если они уже впились в тебя, заставляя подозревать, то вынуть их уже так просто не получится. Ты получаешь правду, и взамен теряешь частицу себя.

Это были очень безрадостные мысли, и мне было сложно признавать их правоту.

Песок медленно капает вниз тонкой струей. Сколько его остается в верхней половине часов, столько же накапливается в нижней части. Но это обманчивая видимость, внизу его всегда будет больше. Нарушая все законы физики и логики, одна песчинка, упавшая вниз, утягивает за собой мириады своих сестер. И её безмолвный полет — это начало падения всей массы песка.

Можно ли остановить её, заставив замереть где-то посередине и не нарушать того хрупкого равновесия, где все уже начало разрушаться, но ещё не пришло полностью в движение, стремящееся к катастрофе?

Я смотрю на изысканное темное дерево, в которое заключена стеклянная часть песочных часов. Такие миниатюрные, покоящиеся в руках Гаспара, чья светлая кожа контрастирует с теплыми древесными тонами. Мне легко представить неторопливые шаги между полок, ряды которых заполняют пространство магазина, погруженное в полумрак и тишину. Здесь застыло время, оно прилегло отдохнуть на старинных шкатулках, остановилось в отблесках резных камей, опустилось на таинственные полуулыбки портретов. Ему некуда спешить.

Неспешно проходя вдоль полок с вещами, застрявшими в безвременье, Гаспар остановится, рассматривая с удовлетворением одну из вещей, на которой, так же, как и на всем здесь, лежит поцелуй тишины и отблеска далеких дней, для которых стерлось прошлое и настоящее. Их отблески вспыхнут в его глазах, пробуждая глубокие искры цвета углей, тлеющих в зимнем костре. Рассматривая вещь под мягкими лучами дня, он словно встречает старого знакомого, и улыбка медленно рождается на изогнутых губах.

За ним закроется дверь магазина, оставляя безвременье позади. Гаспар пойдет по улицам, наполненным людьми, спешащими, снующими по городу. Но невидимый отблеск прошлого, покоящийся в его руках, останется чуть слышным напоминанием о забытых именах и лицах.

Я смотрю на хрупкие песочные часы, лежащие на тонких пальцах. Гаспар всегда видит то, что не замечают другие, и ценит то, что они не хотят понимать.

Песчинки медленно срываются вниз, унося с собой секунды, чтобы навсегда остановить их в воспоминаниях.

Этот небольшой подарок, "хороший способ расслабить голову", как слегка шутливо называет вещицу Гаспар, будит во мне воспоминания о песочных часах в его квартире. Он дарит мне их собрата, интересно, с какими мыслями? Считая, что я могу разделить его видение их вечной красоты? Или оставляя только ему известный намек?

Стоит ли так навязчиво искать в каждом слове, жесте и поступке скрытый мотив? Не стоит. Но я не могу остановить часть себя, продолжающую стоять в охотничьей стойке и ожидающую своего часа.

А другая часть проникается теплом. И доверие, как большой домашний пёс, довольно опускается на место, позволяя Гаспару пройти на мою территорию без угрозы.

Сегодня всё замерло. Словно часы прорвали границы миров и остановили время, не прекращая при этом отсчитывать ускользающие секунды. Мы погружены в безвременье, которое окутывает маленький мирок дома и тех, кто находится в нём.

Крепкие, словно из стали, пальцы удерживают мои руки, поворачивая их в разные стороны, чтобы Гаспар мог оглядеть синяки со всех сторон. Его фигура плавно, словно в танце передвигается от одного окна к другому, опуская шторы и не позволяя свету вырываться за пределы дома. Он приглушенно смеется, когда я ворчу в ответ на то, что мне не позволяют накрывать на стол, заставляя вынужденно бездельничать и наблюдать. Мы обмениваемся взглядами, когда он рассказывает что-то смешное, и улыбаемся друг другу, разделяя этот смех.

Я смотрю на то, как он ловко разрезает ломти сыра на разделочной доске, и думаю, что вместо солнечной яркости на круге сыра, по дереву стекают насыщенные потоки алой крови. Но сейчас всё то, что может твориться в жизни Гаспара там, за пределами моего дома, остается за дверью. А мои мысли могут только оседать тонкой горечью от того, что в один момент всё это закончится, как высыпавшийся песок в часах.

Мы сидим за столом, и каждый раз, даже если бы в наших тарелках было просто по ломтю хлеба, он всё равно казался бы настолько же вкусным, как и изысканные деликатесы. Приправа, делающая любое блюдо по-своему восхитительным, это беседа, где чаще говорит он, а я слушаю, позволяя себе расслабиться настолько, насколько это вообще возможно. Его голос льется неспешным потоком, в котором нет ни камней, ни бурных, подводных течений. И даже в шутках, которые произносятся им, проскальзывает логичность, переходящая в завершенность. Мне нравится слушать рассудительный тон, который придает простым словам особенное звучание. Затаившаяся улыбка, которая прячется в морщинках, расходящихся веером от уголков глаз, озаряет сказанное им, как подсветка изнутри.

Он салютует мне чашкой кофе, когда я в очередной раз смеюсь над его словами. Я хотела бы заставить этот вечер длиться вечно, он слишком хорош, чтобы уйти в прошлое. Хорош настолько, что становится почти больно.

Мы замолкаем на несколько мгновений, отдавая должную дань еде. И затем Гаспар вновь прерывает тишину, но тень улыбки почему-то не касается больше его глаз.

— Ты спрашивала, почему я проявляю к тебе определенную заботу.

Я смотрю на него, немного удивленная сменой темы разговора. Тишина, окружающая нас, становится почти живой, тогда как мы будто превращаемся в статуи, замершие на мгновение. Глаза Гаспара устремлены куда-то за пределы этой комнаты, и я впервые вижу, как его лицо теряет привычные черты спокойствия. В тенях, прячущихся в изгибах губ, медленно проступает усталость, а живые огоньки в глазах теряют свою яркость, словно кто-то тушит костер, уничтожая его танцующие всполохи.

Я молчу, интуитивно чувствуя, что сейчас Гаспар находится там, где мне лучше оставаться безмолвным слушателем. Это немое напоминание о том, что сидящий напротив меня человек — незнакомец, которого я так и не могу понять или же узнать его больше, чем он позволит сам.

— Когда я прихожу сюда, мне кажется, что это единственное место, где можно почувствовать себя как дома.

Он поднимает глаза на меня.

Он одинок.

Мы одиноки.

Наши стены не греют нас, хотя и спасают от того, что снаружи.

Он снова улыбается мне, впуская на свою территорию. А я испытываю неловкость за то, что продолжаю подозревать его и при этом не могу избавиться от ощущения тепла при виде улыбки Гаспара.

Мы снова возвращаемся к разговору, и он разгорается, перемежаясь огоньками смеха и неторопливой беседы. Границы, отделяющие нас от остального мира, медленно тают, как чары в сказке о Золушке. Когда невидимые куранты пробьют свой час, всё вернется назад.

Я лежу на неразобраной постели, держа в ладонях темное дерево. Песчинки опадают вниз золотым дождем, и каждая из них — это секунда, возвращающаяся обратно в круговорот времени. Где-то далеко в своей квартире Гаспар смотрит на медленно текущий золотой дождь, но каждая песчинка для него — это отражение, которое он пытается разглядеть в зеркале своих воспоминаний.

***

Когда я, наконец-то, могу выйти из дома, не привлекая к себе слишком много внимания, я уже знаю план действий. Для начала мне надо узнать — как поживает мой бывший муж, и насколько много он знает о случившемся. Поэтому я сижу в кафе, куда он заходит каждый день в перерыве. Я знаю — где его любимый столик, и спокойно поглядываю на телефон, ожидая его появления. В неброской женщине с волосами, собранными в хвост, сосредоточенно пьющей кофе и листающей документы, нельзя узнать меня или заставить посмотреть дважды в мою сторону. Потому, что такой типаж не привлекает мужчину, чье появление произойдет с минуты на минуту.

Столики в этом уютном местечке отделены друг от друга декоративными перегородками, по которым вьется декоративная лоза винограда. Весьма мило и вдобавок создает ощущение практически полной конфиденциальности. Правда, она относительна, так как разговоры и громкие голоса спрятать за перегородки невозможно, но это всё равно делает обстановку очень милой. Мне достаточно немного повернуть голову, протягивая руку к чашке с латэ, чтобы убедиться в том, что Габриил пересекает пространство зала и направляется к своему столику, расположенному как раз за моей спиной. Он устраивается поудобнее в мягком кресле, шутит с официантом, подающим ему меню. Затем наступает недолгая тишина. Официант возвращается, неся на подносе кофе со сливками и два круассана. Я знаю наизусть то, что этот человек заказывает практически каждый день.

Очевидно, что я зря так рискую, оказываясь рядом с бывшим. Проходит более двадцати минут, а он сидит в полном одиночестве и наслаждается ароматным кофе. С другой стороны, а чего я ожидала? Что вот так приду и сразу узнаю все планы и гадкие мысли, гнездящиеся в его голове? Конечно же нет. Уже окончательно убедившись в отсутствии результатов, я думаю о том, что можно попробовать уйти, не привлекая внимания. И в этот момент раздается негромкая мелодия звонка, так же хорошо мне известная. Габриил отвечает не сразу, но с первых же его слов я понимаю, что задолжавшая мне вселенная решила вернуть должок.

— Ну наконец-то, — ворчливо произносит бывший, — если бы ты знал, какие это ужасные дни. Я весь на нервах.

Он молчит, слушая собеседника, затем понижает голос, начиная делиться своими переживаниями:

— Они не позвонили потом. Я даже не знаю — что мне думать. Словно канули в воду. И это при всём том, что она до сих пор молчит и не дает знать о себе, полиция, звонки, все такое. Могли эти парни просто взять деньги и сбежать? Ты уверен?

Бедняжка. Лишиться и денег, и уверенности в своем плане. Почти жаль неудавшегося злодея. А он тем временем продолжает говорить, и в голосе его чувствуется некоторое облегчение: — В любом случае я уверен, что она не станет поднимать шум. Не должна, я ее знаю.

Я еле слышно скриплю зубами от злости. Когда доброе отношение расценивают как кретинизм, хочется платить людям той же монетой, какой они размениваются с тобой.

— Во всяком случае, этот молодой мужчина, который посоветовал всегда выбирать самый удобный путь к решению нашей проблемы, даже не знает, какую огромную услугу мне оказал. А ведь мы всего лишь случайно перекинулись парой слов, когда были на встрече в комитете. Он даже не подозревает, что его фраза пришлась как нельзя кстати. Я бы сам долго не смог решиться на радикальные меры, а тут — такая отличная фраза, такой мощный толчок. Да, да, — бывший смеется, — ты видел его потом на вечере. Какая у него была спутница! Обожаю рыжеволосых.

Если сердце действительно может пропускать удары, то оно явно решило взять паузу секунд на пять. Рыжеволосая спутница. Женщина, с которой был Гаспар. Мужчина, оказавший услугу бывшему, посоветовавший добиваться своей цели самым удобным путем. Человек, надоумивший Габриила нанять людей, чтобы убить меня за одну роспись на документе. Он знал, что произойдет, иначе потом не оказался бы там, в старом сарае, чтобы оставить от несостоявшихся убийц лишь пару кистей как собственную роспись. Гаспар знал — с кем говорит и, вероятней всего, догадывался о том, что его слова подтолкнут Габриила и Алана к убийству.

Он хотел, чтобы они сделали этот шаг.

И вместе с тем он приходит в мой дом. Он заботится обо мне, как о близком ему человеке. Для чего это нужно? Улыбаться и спрашивать о моем самочувствии, перевязывать ободранные руки, касаясь их и зная, что это сделано благодаря ему. Не проще ли было бы тогда самому избавиться от меня в один из вечеров, которые Гаспар проводит, улыбаясь и разговаривая со мной, как старый друг? Или же он хочет, чтобы его руки не были замараны моей смертью, пусть лучше кто-то другой сделает это за него?

Я практически ничего не слышу. Ни голоса за спиной, ни музыки, ни чьего-то смеха. Вокруг меня — пузырь тусклой пустоты. Это всего лишь шок, не более, и я делаю вдох, затем задерживаю воздух и потом выдыхаю его. Много раз, пока пустота не отходит куда-то назад, а я не возвращаюсь в мир цвета и звука.

Колесо ножей-сомнений совершает еще один оборот, но теперь оно движется медленней, и борозды от его следов куда как глубже. Скоро оно остановится, а вместо кровящих полос начнут появляться мертвые куски там, где раньше было доверие. Теперь я уже больше не сомневаюсь в том, что человек, которого я знаю как Гаспара, имеет двойное дно. И второе лежит слишком глубоко, чтобы можно было его разглядеть и остерегаться.

Я выхожу из кафе почти следом за Габриилом. Мне практически нет дела до него больше. Теперь, когда я знаю гораздо больше о людях, которых считала лучше, чем они есть, я словно перестаю думать эмоционально и торопливо, как раньше. В голове холодно щелкают мысли, которые четко формируются в схему действий. Холодно — потому, что наружу всплывает моё второе Я, которое не всегда укладывается в рамки добра и милосердия.

Рано или поздно, каждый заплатит по счетам. Но сейчас самым главным становится та игра, которую затеял Гаспар. Несмотря на то, что это звучит крайне самодеянно, в нее могут играть два участника, не только он один. И я собираюсь стать вторым. А для того, чтобы начать свой ход, мне нужно одно — найти подход и усыпить его бдительность. Хотя это выглядит так же нереально, как идея подкупить Цербера домашними печеньками.

Я почти дошла до дома. Он кажется таким обычным и милым, светлое пятно среди желтеющей зелени. А между тем одно его существование вызывает желание убийства и зависть. Чем прекраснее снаружи, тем безобразнее внутри. Но это — мой дом, моя зона комфорта, и как бы там не было, я не позволю никому нарушить ее границы.

Косметика смывается, исчезая в стоке раковины. В отражении ясно проступают остатки синяков и нежно-розовая кожа на месте ссадин и царапин. От горячей воды медленно запотевает поверхность зеркала, и моё лицо искажается и кривится. Я стираю испарину с зеркала, возвращая ему первозданный вид, и ухожу из ванной.

Пока на огне медленно тушится рыба, я навожу порядок, раскладываю все на свои места. Это успокаивает, вид вещей, имеющих четкое разделение и структуру. Заодно помогает мыслить рационально и не отвлекаться, подчиняясь схематичному разделению кухонной утвари. Я имею лишь гипотезу и весьма условные факты, с этим в полицию не пойдешь. Однако, только одна вещь может стать перевешивающей чашки весов — если у меня будут четкие доказательства, полученные без вреда для окружающих и нарушения закона. В противном случае, я рискую стать следующим телом в коллекции городского морга.

Парень, безмятежно стоящий на пороге, бросающий мимолетный взгляд вокруг, цепкий взгляд, не упускающий ни единой детали. Его улыбка зажигает легкие искры в глазах и демонстрирует воплощение спокойствия. Безопасность — вот что говорит его лицо, безопасность и внимание.

Я смотрю на изогнутые губы и вижу, как они улыбаются, предлагая Габриилу ту мысль, что толкнет его на попытку убить меня. Очевидно, все идёт так как должно, и мне удается выглядеть обычно и естественно. Ровно до того момента, когда Гаспар сосредоточенно рассматривает последние синяки на моем лице. Он осторожно удерживает его, едва касаясь пальцами кожи, но я отлично чувствую тепло от них.

— Что ты думаешь об этом? — Мне не составляет труда смотреть прямо в его глаза, наблюдая, как черный круг зрачка то расширяется, то сужается в зависимости от падающего на него света.

— Пара дней, и все исчезнет, — отзывается Гаспар, едва заметно хмурясь, когда ему на глаза попадается тонкий розовый след на скуле. Он явно продержится еще долго, может полгода, а может год. Очевидно, что Гаспар недоволен тем, что шрам всё-таки останется на лице.

— Если все-таки хочется отомстить обидчику, как много шрамов стоит ему оставить?

Черный зрачок, чуть дрогнув, застывает и не меняет размера. Не увеличивается, как обычно при эмоциональном выброе, и не сужается. На мгновение мне кажется, что пальцы Гаспара чуть увеличили контакт, осторожно ложась на лицо. Затем ощущение пропадает, будто все это было лишь в моем мозгу. Гаспар не переводит взгляд на меня, он продолжает подводить итоги синякам. И только спустя минуту, убрав руку и отстранившись настолько, насколько требуют приличия, смотрит на меня.

— Столько, сколько потребуется, чтобы возместить ущерб.

Он улыбается, произнося это, как шутку.

— Тогда обидчика явно придется убить.

Я улыбаюсь, произнося это как ответную шутку.

Мой первый шаг по хрупкому мосту над бездной сделан.

Гаспар вскидывает брови, словно удивляется услышанному. Не потрясён таким заявлением, а немного удивлен. Поворачивается к столу, чтобы подхватить небольшой чайник, расписанный цветами.

— Иногда стоит выговорить то, что нас беспокоит. Выплеск эмоций помогает более трезво оценивать ситуацию с разных сторон, — Гаспар опускает горячий чайник на небольшую подставку и садится на свое место, — я предлагаю рассказать о том, как бы ты отомстила тому, кто тебя обидел.

— Насколько мне известно, это будет выглядеть как рассказ о подготовке к покушению, — я пробую горячий чай, — и в таком случае тебе придется заявить на меня в полицию.

— Те, кого мы считаем друзьями, и кто нам близок, являются исключением. Исключением, на которое не распространяются общепринятые правила, — Гаспара явно развеселила моя фраза, — так что, я выслушаю всё и пообещаю, что дальше этой комнаты сказанное никуда не уйдет.

— Хорошо, — я держу в руках чашку, раздумывая, затем осторожно ставлю ее на стол. Так осторожно, как если бы она была сделана из тончайшего хрусталя. Эта чашка — словно та часть меня, которая остается позади, за пределами поля пустоты, на котором нас только двое. Я и он, сидим друг напротив друга.

Глубокий вдох, прогоняющий кислород по артериям. Гаспар смотрит на меня, чуть прищурив глаза и ожидая.

Расскажи, как бы ты его убила.

Не знаю. Я не думаю, что я способна на такое.

Я выныриваю из своих мыслей и сталкиваюсь с взглядом Гаспара. И слабая улыбка, не доходящая до его глаз, не может скрыть напряженного ожидания, которым пронизана вся его фигура. Интересно, он понял, почему я спрашиваю его или же полагает, что мои слова связаны с чем-то другим? Мы смотрим друг на друга, и мир вокруг затихает, словно отступает как можно дальше, оставляя нас наедине с потрескивающей электрическими разрядами тишиной.

— Не думаю, что я способна кого-то убить, — криво усмехаясь, я вновь принимаюсь за чай. Гаспар, словно ничего не произошло, так же спокойно пожимает плечами.

— В таком случае тебе надо просто отдать все в руки баланса. В мире все находится в равновесии, и рано или поздно, но баланс восстанавливается.

Сегодня Гаспар одет просто, рубашка с завернутыми рукавами слегка измята тем, что поверх нее была надета куртка. Он выглядит на удивление превосходно во всем, что носит, и ни разу мне не удавалось увидеть его в чем-то, что ему не шло. Я не знаю, что сильнее заставляет испытывать холодное желание обыграть его и привести к расплате — обманутое доверие или желание справедливости для других. Иногда кажется, что и то, и то. Иногда, когда я смотрю на его осторожные движения и проявляемую заботу, кажется, что я начинаю его ненавидеть за то, что он позволил мне поверить ему, а потом подтолкнул Габриила и Алана к решению убить меня.

Тем временем Гаспар чуть отодвигает штору на окне, позволяя лучам заката пробраться в дом. Облака не закрывают солнца, медленно наползая со всех сторон, и освещаются снизу еще не спрятавшимся светилом.

— Не составишь мне компанию? — Я стою у двери, ожидая его ответа.

— С удовольствием, — то, как могут отражаться на его лице чувства, сопровождаемые богатой на оттенки улыбкой и невероятным отблеском эмоций в глазах, повергает в восхищение. Особенно, когда вспоминаешь, что половина из них, если не больше, являются игрой.

Мы выходим из дома, и я привычно поднимаю руки, чтобы надеть капюшон, скрывающий раскраску на лице. Но Гаспар перехватывает их на середине движения и удерживает, не давая коснуться ткани.

— Не надо, — объясняет он мне так, словно я — маленький, несмышленый ребенок, — никогда не надо прятаться от мира. Носи с гордостью то, что принадлежит тебе — не важно, что их оставило.

— Я должна демонстрировать всем разбитое лицо? — недовольно возражаю я.

— Нет. Демонстрируй миру то, что тебя ничто не может лишить достоинства и превосходства, — с этими словами Гаспар опускает одну мою руку на сгиб своего локтя и шагает вперед, увлекая меня за собой.

Облака становятся красного цвета, отблески заката, обещающего наутро ветреную погоду, заставляют их превращаться в гигантские багровые перья, разбросанные по небу. Словно кто-то взял кисть и разукрасил небосклон яркими мазками. Солнце еще видно над горизонтом, небольшая полоска его сияет как кусок рубина.

Непривычно идти по улице вот так, вместе с кем-то. Я отвыкла от этого, и осторожно пробую вновь ощущение чужого присутствия рядом. Бросив пару косых взглядов на Гаспара, замечаю, что он как обычно спокоен. Каждое движение точно и размеренно, и большая фигура словно источает ауру достоинства и уверенности. И они медленно, но верно окутывают меня, заставляя неожиданно ощутить справедливость его слов. Сохранять достоинство и независимость. Я снова кошусь в его сторону и сталкиваюсь с направленным на меня взглядом. Гаспар смотрит ободряюще и с выражением в полной уверенности во мне. Я чуть сжимаю пальцы на его плече, давая понять, что оценила поддержку, и отвожу глаза.

Мы возвращаемся уже тогда, когда рубиновая полоска почти ушла за горизонт. Еще светло, но уже начинает смеркаться, и тени становятся длиннее, протягивая свои тонкие щупальца из всех темных закоулков.

— Не думай о плохом, — Гаспар позволяет моим пальцам выскользнуть из захвата его согнутой руки. Я открываю дверь и поворачиваюсь к нему.

— Попробую, но не думаю, что получится.

— Тогда постарайся дистанцироваться от тех, кто является причиной всего.

Я смотрю в дышащее искренним участием лицо, словно надеюсь заглянуть внутрь и увидеть то, что он прячет за ним. — Это будет еще сложнее. Ведь обычно шрамы нам оставляют те, кто был ближе всех.

Тишина возникает всего лишь на короткий миг, но она слишком глубокая, холодная и мрачная, чтобы сойти за простую паузу. Затем Гаспар качает головой, соглашаясь со мной, и уходит, пожелав доброй ночи и посоветовав не забыть принять лекарства. Закрыв дверь, я стою в темной тишине дома, осознавая снизошедшее откровение — он знает гораздо больше о моих мыслях, чем я предполагаю. Или же догадывается о них, почти так же, как если бы мог знать наверняка.

Глава 12

Если можно собрать воедино усталость от несколько бессонных ночей, острый взгляд слегка покрасневших глаз, похожий на ощущение метки от прицела снайпера и добавить к этому совсем немного от женщины в деловом костюме, то именно так получалась Анна Тагамуто. Она сидела расслабленно и непринужденно, но в каждую минуту была готова превратиться в бойца, готового отражать нападение. Единственное сравнение, приходившее в голову при виде нее, было — текучая, меняющая форму ртуть. Мы сидели в небольшом кафе, куда она пришла, согласившись на мою просьбу встретиться в месте, которое могло быть хорошо просматриваемо и, с другой стороны, не позволяло никому незаметно наблюдать за нами.

— Значит, Вы полагаете, что знаете Художника, — Тагамуто выглядела вполне доброжелательно, но это не могло ввести меня в заблуждение. Она была настороже, но я не могла не понять ее. Когда я позвонила и попросила связать меня с тем, кто ведет дело по серии последних убийств, подозрительность источал даже телефон полиции. Они не могли выйти на убийцу, "Художника" — так прозвали его полицейские вслед за прессой. А тут им звонят и говорят о нём. Нечего сказать, прямо в точку и вовремя.

Я кивнула.

— У Вас имеются какие-то сведения о нём? — Тагамуто ободряюще улыбнулась мне, считая, что я боюсь говорить. Я не боялась, я не знала — как правильно рассказать обо всем. — Вы можете доверять мне, — подтвердила она мои подозрения о ее мыслях.

— Тогда Вам придется просто поверить мне, — предупредила я.

Когда я закончила, умолчав о половине деталей, казавшихся лишними или слишком личными, лицо Тагамуто было непроницаемо как камень. Она не улыбалась, ее глаза оценивали меня как два детектора. И я не знала — поверила ли она в ту абсурдную историю, которую я ей изложила.

После недолгого молчания она положила перед собой обе руки, сцепив их в замок, и заговорила:

— Вы считаете, что мужчина, которого знаете несколько месяцев, является тем самым серийным убийцей, которого мы разыскиваем. В таком случае я могу предположить два варианта — либо он делает Вас соучастницей, либо Вы можете находиться в опасности. То, что Вы описали, очень сильно похоже на психологический портрет, составленный нашим специалистом, потому я все же предполагаю, что Ваш знакомый действительно может оказаться Художником.

— Есть небольшая проблема, — я кашлянула, — теперь он подозревает, что я знаю правду о нем. Поэтому я попросила о встрече именно здесь.

Тагамуто пристально смотрела на меня, и мне все меньше нравилось ее молчание.

— Мне придется взять Ваши показания, — она предупреждающе подняла руки, — разумеется, полностью обезопасив Вас, если всё подтвердится. Возможно даже, что Вам придется оказаться в программе защиты свидетелей.

— Я не хочу прятаться. Если он поймет, что я поделилась с Вами своими подозрениями, то ляжет на дно. А я хочу, чтобы Вы поймали его.

Я абсолютно не разбиралась в тонкостях дел следствия, но интуитивно понимала — это правильное решение. Тагамуто вновь молчала, обдумывая все. Я видела, что она готова рассматривать любые варианты, чтобы поймать не дающегося в руки полиции убийцу.

— Думаю, что это будет лучше, — наконец согласилась она, — но Вы никоим образом не должны провоцировать его. Я обеспечу Вашу безопасность, а Вы поможете мне поймать его.

Я кивнула. Ради поимки своей цели Тагамуто рассмотрит любые варианты охоты, даже с участием живца в человеческом обличии. Жестоко, но выбирать не приходилось.

Я уже уходила, когда Тагамуто остановила меня вопросом:

— Насколько вы с ним близки?

До сих пор я никогда не осознавала того, что отношение Гаспара было исключающим более близкий интерес. Забота — да. Внимание — да. Остальное выпадало, или он это тщательно скрывал. Что удивительно, я поняла, что это меня даже немного задевает. Проклятая часть женской натуры, склонная всегда искать подтверждение своей привлекательности, явно была сейчас некстати. Я пожала плечами, глядя на Тагамуто.

— Мы не близки.

— Понятно, — Анна была явно не удовлетворена ответом, но не могла же я врать, чтобы создать другую реальность, более подходящую под ее ожидания.

Если Гаспар появится, веди себя как обычно, не показывая настороженности или намеренно избегая его. Вот такие инструкции дала мне Тагамуто, но я все-таки рассчитывала на что-то более определенное.

По счастливому стечению обстоятельств мне даже не приходилось применять инструкции в деле, так как я находилась в одиночестве, и компанию мне составляли мои мысли и тишина дома. Уже неделю Гаспар оставлял вежливые сообщения, которые рассказывали мне его неторопливым голосом о том, что происходит вокруг. О ночных огнях на площади, о скульптурах, украшающих стены средневекового собора. О том, как блюдо, которое готовят в двух районах города абсолютно одинаково, подается при этом под разными названиями. Гаспар вел себя так, словно не находится в поездке за несколько тысяч миль, а стоит рядом, рассказывая о том, что привлекло его взгляд.

Хотелось бы мне не думать о нем, но это было сложно. Привычка всегда видеть его, ощущать его присутствие, пускай даже неискреннее участие, стала самым сложным препятствием. Он врос в мою жизнь, во все ее части, и куда я не смотрела, всюду натыкалась на него. Позволив Гаспару стать больше, чем случайным знакомым, позволив ему проявлять внимание, заботу, я попала в мягкий, но цепкий капкан. Сейчас было слишком поздно разбираться и анализировать, слишком уж было очевидно то, что в какой-то момент жизнь разделилась на куски с Гаспаром и без него. Та часть, где я была одна, походила на нарисованный комикс, ненатуральный, неживой, лишенный красок. И сама я в нём была сломанным роботом, запрограммированным доказывать всему миру, что могу идти против всех и шагать в одиночестве, волоча ноги и теряя детали. А там, где был Гаспар, мир оставался настоящим. Цельным. Всегда дающим мне крепкую веру в то, что в любой момент, если споткнешься, тебя подхватят и помогут устоять.

Теперь оказывалось, что каким-то неведомым образом всё перевернулось наоборот. Правда стала выглядеть ложью, а ложь — правдой.

И это еще больше распаляло бессильную злобу, которая полыхала как хороший столб пожара.

В конце недели мне позвонила Тагамуто и предложила встретиться. Мы снова сидели в кафе, на этот раз в другом месте, и всё это могло бы выглядеть смешной игрой в шпионов, но оно так не выглядело. Был вечер, и народу было достаточно много. Анне приходилось говорить достаточно громко, чтобы я ее могла услышать. Сегодня женщина была в спортивном костюме, словно вышла на пробежку, но только невнимательный наблюдатель мог не заметить того, что она опасна даже в таком мирном обличии.

— Мы проверяем информацию, но пока всё выглядит малоутешительно, — она отстраненно посмотрела на бутылку пива, стоящую перед ней, — ничего такого, что могло дать зацепок.

Я молчала. Этого и следовало ожидать, Гаспар должен был быть слишком осторожен, чтобы не оставить ни единого следа, ведущего к нему. Но он не совершенен, и всё равно где-то сделает ошибку.

— Это он, — я была в этом уверена, и мне было важно только одно — Тагамуто должна найти эту ошибку в его поступках.

— Вы понимаете, что мы не можем просто так предъявить обвинение человеку, без улик, без подтверждений?

— А те убийства? Должно быть что-то, что объединяет их, ведь полиция сама признает, что их совершил один человек, — я не собиралась сдаваться. Тагамуто сжала рот в тонкую линию, явно не одобряя мою яростную речь.

— Вы хотите, чтобы я пришла и потребовала ордер на арест человека без доказательств? Вы знаете, что у него есть алиби в виде ряда встреч, — она осеклась на мгновение, — и лиц, которые могут подтвердить то, что были с ним?

Я криво ухмыльнулась, вспоминая рыжеволосую женщину. Не моё дело — моральный облик Гаспара, но Анна, по всей видимости, сочла, что меня это может как-то задеть.

— Возможно, он что-то говорил Вам или рассказывал какие-то детали? — Тагамуто была похожа на бульдога — несмотря на то, что все ее слова показывали безрезультатность расследования, она все же держалась мертвой хваткой, пока не вытаскивала сведения до конца.

— Нет, — я покачала головой. Анна разочарованно вздохнула.

— Я не беру Ваши показания в офисе потому, что понимаю — насколько высок риск. Но скорей всего Вы заблуждаетесь. Мы взяли образец ДНК у господина Хорста, но это пока не дало никаких результатов. Он не убивал или же убивал, но хорошо заметал следы. В любом случае — у нас по-прежнему нет ничего.

Я не заблуждалась, черт возьми. Я была уверена. Но Анна Тагамуто хотела доказательств, а их у меня не было.

***

Этот вечер явно захотел бы не наступать, если бы знал — каким ужасным он будет. Я сидела на кухне, опустошая бутылку коньяка так, словно это была обычная вода. Позади меня, на столе стояла еще пара бутылок, ожидающих своей очереди. Вчера, сходя с ума от того, что не получается никак распутать клубок нити, затягивающейся петлей на шее, я зашла в ближайший магазин и купила все это алкогольное добро. Обычно я не страдала склонностью к алкоголизму, но сейчас заливала коньяк в себя и думала. Пыталась думать, точнее. Казалось, что я ищу выхода из комнаты без двери. Но дверь есть, она просто спрятана слишком хорошо и незаметно. И я мечусь вдоль стен в поисках секретного рычага.

Зазвонил телефон, я подпрыгнула на стуле от неожиданности. Коньяк из чашки плеснул на светлую футболку, теперь его ни смыть, ни оттереть. Я поднесла трубку к уху и поморщилась от высокого, громкого голоса. Если проблемы приходят, то явно — все и сразу.

— Как дела, дорогая? Ты совсем не жалеешь мои нервы и не ценишь нас! Пропасть опять на месяц — это уже совсем эгоистично! Разве сложно просто взять и позвонить своей единственной сестре, чтобы сказать пару слов?

Я прислонилась лбом к стене, отодвинув трубку подальше, чтобы не подскакивать от каждого виража голоса сестры.

— Для начала ты сама мне звонишь, раз в два месяца и то, чтобы проверить — не сдохла ли я, и не придется ли вам тратиться на похороны, — огрызнулась я, собирая воедино разбегающиеся слова и складывая из них предложение. Сестра потрясенно замолчала, явно не ожидая такой откровенной грубости. Обычно я никогда так не разговаривала, но сейчас в моей голове мозг блаженно утопал в коньяке и махал всем правилам приличия ручкой.

— Что случилось? С тобой всё в порядке? — Нина даже стала говорить гораздо тише, что свидетельствовало о том, что она явно растеряна.

— Я в полнейшем порядке, — заявила я, отодвигаясь от прохладной стены, — и чтобы ты могла сама в этом убедиться, я завтра загляну к вам.

Не слушая ответ окончательно сбитой с толку Нины, я повесила трубку. Ещё бы, её сестра, которую невозможно затащить к ним в гости больше, чем раз в полгода, вдруг собирается сама навестить всех.

Завтра я сильно пожалею об этом, но сейчас мне всё равно. Бросив взгляд на бутылки и небольшой разгром на кухне, я бреду наверх, сшибая по дороге всё, что попадается под ноги.

Утро действительно дало мне почувствовать всю бессмысленность того, что я сделала накануне вечером. Болела голова, тоскливо ныла поджелудочная, и тошнило от всего, более-менее съедобного. Одним словом, было самое подходящее время для того, чтобы лежать и ощущать себя попавшей под каток собственной глупости.

Когда я, с трудом одеваясь, вспомнила про свое идиотское обещание приехать к сестре, то мне совсем стало плохо. Но деваться было некуда, сама сказала — сама отвечай. Проклиная свою глупость, я залила внутрь чашку кофе, проглотила аспирин и попыталась привести себя в более-менее приличный вид и вызвала такси.

Мы въехали на территорию, где каждый метр просматривался видеокамерами, и ничто не ускользало от наблюдения охраны. Раньше я не понимала смысла в таком параноидальном страхе, но, побывав в старом сарае, теперь осознавала весь тот кошмар, который не давал хозяевам этих мест спать спокойно и крепко. Если мой небольшой дом обернулся таким злом, то, что говорить о шикарных дворцах, сияющих своим достатком. И мне даже стало жаль Нину, жить заложником своего комфорта — что может быть хуже?

Подходя к стеклянной двери, вокруг которой висели кашпо с какими-то цветами, я все же не забывала ни на минуту о том, какую роль играл муж моей сестры в моей истории. И я собиралась продемонстрировать то, что меня будет сложно просто так убрать со счетов. Это не могло не вдохновлять, и даже назойливая тяжесть в голове немного отступила в сторону.

Если сестра и была не готова к моему визиту, то не подавала вида. Она болтала и болтала без умолку, засыпая меня всякими сплетнями и новостями, а я ее слушала и периодически вставляла пару слов, чтобы изобразить участие в беседе.

Когда же она остановилась, взяв передышку, я поинтересовалась:

— Как дела у Алана?

— Отлично, он сейчас занимается серьезным проектом. Представляешь — он хочет открыть сеть супермаркетов в районах, где люди очень нуждаются в фиксированных ценах, — оживление Нины заставило меня подумать о том, что Алан явно хочет сорвать большой куш. Видя, что суть идеи до меня не дошла, Нина пояснила, — в некоторых районах среднего уровня Алан планирует выкупить земельные участки и построить супермаркеты эконом-класса.

Вот оно что. Теперь понятно, почему так волновал Габриила мой дом, точнее земля, на которой он стоит. После того, как она перешла бы в его руки, бывший передал бы деньги Алану. А тот построил бы на месте дома супермаркет, куда сбрасывали бы всякое третьесортное дерьмо, рассчитывая, что те, кому не приходится выбирать, не страдают большими запросами и возьмут то, что им кидают.

Сейчас мне почему-то перестало быть жалко не спящих ночами от беспокойства богатых обитателей домов на этой улице.

— Действительно, хорошая идея, — согласилась я, глядя на сестру. Уложенная стрижка, ухоженная кожа, поблескивающие в ушах небольшие серьги с камнями. Как мы могли быть с ней родными и при этом абсолютно чужими? В чем скрывался секрет? Вроде мы жили в одной семье, нас воспитывали одинаково — одни правила, одни законы и одни устои для нас обеих. Как каждая из нас выросла разным человеком, живущим в разных мирах, не имеющих ничего общего между собой?

Неожиданно я поняла одну вещь, которую не замечала раньше. Что ей, что мне — нам неудобно находиться рядом. Словно мы служим друг другу немым напоминанием о том, что для нее является неудобным прошлым, не вписывающимся в рамки Нины, а для меня — очередным взглядом в то, что когда-то соединяло нас всех, а потом разбилось вдребезги и исчезло.

Посидев с сестрой еще немного, я решила, что пора заканчивать свой визит. Нина стала сетовать, что я вечно тороплюсь поскорей уйти, но на самом деле она была втайне рада окончанию нашего общения. Когда мы шли через ряд комнат к выходу, она продолжала еще что-то рассказывать, но уже с меньшим энтузиазмом, чем прежде. Сделав вид, что горячо обнялись на прощание, мы оглядели друг друга в неловком молчании.

В этот момент дверь отворилась, пропуская широкую фигуру Алана, похожую на детский волчок. Нина разом позабыла о неловкости, превращаясь в себя настоящую. Она расцеловала мужа, держа его лицо так, что казалось, будто оно съехало вперед складками, как морда шарпея. Алан снисходительно позволял себя тормошить, и я подумала, что они вполне подходят друг другу — оба никогда не поступятся своим комфортом и знают, чего хотят для себя.

— Дорогой, смотри, кто у нас сегодня, — вспомнив про меня, защебетала Нина. Алан растянул полные губы в улыбке, приветствуя меня. Я улыбалась ему, а сама с интересом смотрела в холодные, цепкие глазки, внутри которых словно непрерывно работал калькулятор. До глаз его улыбка никогда не доходила.

Дверь за спиной Алана отворилась, и он отодвинулся в сторону, позволяя всем лицезреть еще одного сегодняшнего гостя. Не будь я почти готова к такому, наверно дурацки захихикала бы, восхищаясь тем, какой злой иронией обладает то, что мы называем "стечением обстоятельств". Вместо этого я просто улыбалась и смотрела на человека, чьи глаза были похожи на две большие плошки. Если Габриил и знавал плохие дни, то сегодня как раз был один такой.

— О, боже, какой сюрприз, — воскликнула Нина, всплескивая руками, — проходи, не стой у дверей!

Габриил сейчас явно мечтал оказаться не просто у дверей, а где-нибудь на другом континенте. Желательно, под чужим именем и с чужими документами.

— Действительно, какая встреча, — я не скрывала издевку в голосе. Кажется, я считала, что должна встретиться со всеми ними лицом к лицу? Ваш заказ готов, мадам.

Габриил что-то вяло пробормотал, Алан снисходительно кивнул ему, явно призывая ободриться.

— Жаль, что уже ухожу, но я рада всех вас видеть, — я посмотрела на Нину, сладко улыбающуюся мужу и не замечающую одеревеневшей физиономии Габриила. Все трое горячо, и от того еще более фальшиво попрощались со мной нестройным хором. Я была уверена — двое из них провожали совсем недобрыми взглядом мою спину, пока я удалялась к воротам, за которыми меня ждало такси, и была в пределах видимости из окон дома.

Где-то на середине дороги, когда мы проезжали старый парк в центре города, я попросила таксиста остановиться и пошла дальше пешком. Листва медленно опадала вниз, на землю, и тишина была наполнена слабым шорохом. По привычке натянув на голову капюшон, я брела между высоких рядов деревьев и наслаждалась ощущением свободы. Никаких стен — ни реальных, каменных, ни искусственных, в виде придуманных клеток-решеток. Если отмести в сторону все, что превращает людей в слаженную массу, то остается лишь человек и вселенная. И тут уже не свалишь ответственность за свои действия, решения на кого-то другого.

Большой лист плавно слетел с низкой ветки и упал мне прямо на ладони. В желтеющей ткани виднелись тонкие сеточки-прожилки, делающие его похожим на старое кружево, выцветшее от времени. Я опустила руку и позволила ему лететь дальше, к земле.

Парк не был слишком большим, где-то через пару поворотов уже виднелись в просветах деревьев дома улицы, пролегающей возле аллей. Я дошла до дома за какие-то полчаса. Оставалось пройти дорожку через газон, и я была бы у двери.

В кармане тихо запищал телефон, и я вытянула его из куртки, чтобы ответить на звонок.

— Если ты остановишься и обернешься назад, я буду очень признателен, — могу поспорить, что произнося это, Гаспар посмеивался. Несмотря на то, что я обдумывала всю неделю, несмотря на все мысли, я поймала себя на желании разъехаться в улыбке. Остановилась и оглянулась назад, задаваясь вопросом — как так получается, что он появляется, и в моей голове словно переключается какой-то рычаг?

Я ненавижу этого человека. Я знаю, что он желал мне смерти. Но сейчас я вижу улыбку, которая оставляет сеточку морщин в уголках глаз, вижу волосы, прядь которых выбивается и падает на широкий лоб. Меня раздирает на части то, кто передо мной и то, как он почти искренен сейчас.

Затем я вспоминаю то, что планировала все это время. Будь самой собой и не проявляй глупость. Поэтому я улыбаюсь во весь рот и шагаю Гаспару навстречу. Лгут все, в большей или меньшей мере, почему бы и мне не воспользоваться их же оружием?

В руке у Гаспара небольшой продолговатый сверток. Сам он выглядит как всегда — уверенным, с толикой лоска, но при этом немного усталым. Это видно по тому, как под глазами кожа темнее, чем обычно, словно он не спал достаточно долго.

— Я только вернулся в город, — отвечает он на мой вопрос, — пришлось провести несколько часов в самолете.

Мы заходим внутрь, и я на мгновение задаюсь вопросом — как часто Гаспар размышляет о моем убийстве, находясь здесь, ходя по комнатам дома? И направляюсь на кухню, ведь наши совместные посиделки уже превратились в своеобразный ритуал с чашкой горячего чая или кофе.

Пока чайник начинает потихоньку разогреваться, я возвращаюсь к Гаспару, явно над чем-то раздумывающим. Он протягивает мне сверток, и сейчас я слышу в его голосе немного деланное безразличие:

— Я подумал, что это может тебе понравиться.

Пока я вожусь с нежно-лиловой подарочной бумагой, которая придает свертку праздничный вид, Гаспар смотрит в окно. Если я правильно понимаю, то он в некотором напряжении ждет момента, когда я доберусь до прячущейся под бумагой вещи. Невероятно, он что, волнуется?

Это альбом. Красивый альбом в переплете, внутри которого собраны виды самых красивых мест мира, потрясающие своей трехмерной реалистичностью фотографии. Когда-то в школе я мечтала о таком, но это была именно мечта, стоящая чересчур дорого. И сейчас она покоится в моих руках. Сказать, что у меня перехватывает дух, значит не сказать ничего. Я могу только восхищенно таращиться на альбом, пожирая его глазами.

Затем, с большим усилием заставляю себя оторваться от созерцания воплотившейся мечты всего детства и протягиваю ее Гаспару. Да, моё сердце обливается кровью, но разум холоден и способен адекватно оценивать происходящее.

— Я не могу принять его. — Я могу его принять, но не от тебя. Не от того, кто скоро окажется за решеткой и не сможет больше играть со мной, с полицией, со своими жертвами, — Это дорогой подарок. Очень уж дорогой.

— Он не настолько дорогой, — Гаспар выглядит немного снисходительно, пытаясь переубедить меня. Но я помню, что абсолютно всему в нем нельзя верить. И потому отрицательно качаю головой, показывая, что остаюсь при своем мнении. Если Гаспар и испытывает обиду, то не показывает ее никоим образом. Он берет альбом у меня из рук, несколько секунд смотрит на него, размышляя. Затем подходит к шкафу с книгами возле камина и кладет альбом на одну из полок. Не давая мне открыть рта и продолжить отказываться, он оборачивается и кивает на шкаф: — В таком случае я даю его, чтобы ты могли полистать на досуге. А затем вернешь альбом мне, если захочешь.

Я молчу, его довод таков, что, продолжив стоять на своем, я буду выглядеть и глупо, и подозрительно. А ещё — втайне я порабощена его подарком. Позорная слабость, которую Гаспар умело облекает в такую форму, что она не выглядит больше опасной и постыдной.

Все время пока он здесь, Гаспар периодически словно уходит в свои мысли, почти не слушая меня. При этом он выглядит так, словно часть него здесь, рядом со мной, а другая часть погружена внутрь, в размышления. Обычно он всегда невероятно вежлив и почти обостренно реагирует на каждое движение или смену выражения на лице. А сейчас его взгляд мельком касается меня и вновь фокусируется где-то там, в глубине себя.

— С тобой всё хорошо? — Я уже несколько минут исподволь наблюдаю за Гаспаром, — тебе стоило бы отдохнуть после перелета, поспать.

Улыбка его выглядит почти натянутой, и неприятный коготок беспокойства начинает царапать меня.

— Все нормально, просто смена часового пояса и большой объем работы — не то, на что хочется тратить время.

Три часовых пояса — не такая уж большая нагрузка, но я могу ошибаться. Чай с мятой и чабрецом, чей аромат заполняет кухню, способствует тому, что постепенно Гаспар расслабляется и все реже уходит куда-то в дебри своих размышлений.

— Тебе хотелось бы уехать отсюда? Бросить все и изменить жизнь?

Я вздрагиваю от неожиданности.

— Иногда — да, хотелось бы.

— И ты готова к переменам? Не боишься, что они могут оказаться кардинальными?

Я не могу понять — в чем подвох, что он хочет узнать этими вопросами.

— Любые перемены — это шанс напомнить себе, что ты жив.

Гаспар наклоняется вперед, через стол и, глядя мне прямо в глаза, спрашивает:

— Ты так сильно хочешь почувствовать себя живой?

Передо мной оказывается тусклый свет, освещающий грязные деревянные полы. Я снова чувствую вкус своей крови на губах, и мои руки вновь немеют, стянутые веревкой. А за дверью раздаются мерзкие хрустящие и хлюпающие звуки.

— Да, хочу, — я смотрю прямо в лицо Гаспару.

Гаспар прикрывает глаза, затем поднимается со своего места. Я направляюсь за ним к дверям, провожая своего гостя. Он действительно выглядит уставшим. Утомленным. Это чувствуется в том, как он двигается — более скованно, медленно, не тратя впустую силы. Гаспар в хорошей физической форме, и его мало что может так измотать.

Я стираю мысль о возможной паре новых трупов, боясь, что она легко может отразиться на моем лице. Это не моя забота. Теперь этим должна заниматься Тагамуто.

У двери Гаспар поворачивается ко мне. Но вместо того, чтобы произнести банальное прощание, он молчит. Молчит, а затем осторожно поднимает руку и смахивает с моих волос какую-то пылинку. Этот жест выглядит настолько интимно, словно за ним прячется что-то гораздо большее, чем знак внимания. Я не успеваю отстраниться, и запоздало думаю, что так-то оно и лучше.

Не провоцируй.

— Если ты действительно хочешь ощущать себя живой, то должна быть всегда готова к переменам, — Гаспар наклоняет голову, вглядываясь в моё лицо, — каждую секунду, в любой момент.

Почему-то мне кажется, что он выглядит таким необычно не от долгой утомительной работы. В его глазах светится отблеск усталости, которая сопутствует тяжелому решению или переживанию. Я не знаю его мыслей, но всё же замечаю то, что в этот раз он явно чем-то озабочен слишком сильно. И не старается этого скрыть.

• «
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• »