Зябко становится на душе.
Есть у поэтов надежное средство:
Хочется что-нибудь вынуть из сердца,
Не напивайся и не блажи.
Сядь и об этом всерьез напиши.
...Лет девятнадцать мне было когда-то,
Вышибли из института меня.
Но, не печалясь, шагал по Арбату
И рассуждал, никого не кляня:
«Вышибли? Стало быть, стоящий парень,
Перед собою благоговей.
Что институт? Чхал на Англию Байрон
И на Америку — Хемингуэй».
Был я в ту пору заправским поэтом:
Брюки обшарпаны, смяты при этом,
Скусаны пуговицы
С пиджака.
Вспухла от путаницы
Башка.
«Самая главная наша забота, —
Я рассуждал, — это наша свобода.
Будут тебе о другом напевать,
Можешь не слушать и наплевать».
Шел я, вихрастый, худой и губастый.
Встретил тебя и сказал тебе:
— Здравствуй! —
Ты засмеялась.
Бровь подняла.
Мне показалось:
Все поняла.
Мы проваландались самую малость:
Скоро пошли непогожие дни.
Но по парадным не обжимались:
Ты в эти годы жила без родни.
Смелая девушка. Первая женшина!
Первое чудо средь вечных чудес...
Помню, как мне залепила затрещину,
Но, не робея, я снова полез.
Было в ту пору мне девятнадцать,
Было в ту пору тебе — двадцать два.
Надо сдаваться...
Куда же деваться?
Даже не стоило драться сперва.
Нравилась нам поначалу забава.
Нам поначалу хватало запала.
Мы просыпались в первом часу.
Ты в институт торопилась... Духами
Прыскала локоны и за ушами,
И на лету наводила красу.