Но папа не может удержаться, чтобы не бороться за меня.
На каждый крик, который я проглатываю, папа умоляет через кляп. Он бьется в своих путах. Его приглушенные слова — отчаянный напев. «Пожалуйста, только не моя девочка.» Снова и снова его мольбы повторяются, как вспышки, которые повторяют мигающий красный огонек видеокамеры. И когда второе лезвие вонзается мне в грудь, и мужчина откидывается на пятки, чтобы зафиксировать, как дрожит одна рукоять рядом со второй, я смотрю на своего отца, у него слез намного больше, чем у меня.
Красный индикатор мигает и гаснет.
Запах крови и дешевого аптечного спрея для тела наполняет горячий воздух между нами, мужчина наклоняется к моему уху. Я изо всех сил пытаюсь заглушить свое молчание жаром в горле.
«Ты хорошо справилась, детка», — шепчет он, его дыхание и слова липкой пленкой покрывают мои спутанные чувства. — «Такая храбрая молчаливая девчонка».
Щетина царапает угол моей челюсти, когда мужчина проводит губами по моей коже, чтобы запечатлеть поцелуй на щеке.
Вес мужчины покидает мое тело. Я яростно качаю головой, единственный звук от меня — урчащее дыхание в поврежденном легком, когда я умоляю его отчаянным, просящим взглядом.
Он улыбается.
«А вот папа… не был таким уж хорошим мальчиком», — шепчет он, оседлав спину моего отца. Папа изо всех сил пытается оттолкнуть его, и ему удается всего на мгновение сбросить нападавшего. Но этот момент — не более чем дуновение времени, не длиннее биения сердца.
Мужчина выхватывает молоток из потертой кожаной петли на поясе.
Именно в этот момент я усваиваю важный урок о том, что время жестоко.
Время замедлится по желанию, заставляя вспоминать каждую деталь того, что хочется любым способом забыть, например, потертую деревянную накладку на ручке молотка, или отчаянный крик отца, или блеск слез в его глазах. Заставит увидеть отблески света в гостиной на полированном металле тупой головки молотка. Возможно, ты никак не вспомнишь, когда в последний раз говорила своим родителям, что любишь их, но запомнишь звук тошнотворного стука, с которым молоток ударяет отца в висок, или цвет крови, которая разбрызгивается по кремовому ковру.
Время замедляется, чтобы ты никогда не забывала, насколько ты бессильна.
И я совершенно бессильна. Бессильна что-либо сделать, кроме как впитывать каждую деталь жестокого нападения, пока мой разум, наконец, не начнет отключаться.
Изображения и звуки расплываются и искажаются, пока волна холодного воздуха не смывает пот и кровь с моей кожи. Когда зрение проясняется, я замечаю отсутствующее выражение на умирающем лице папы. Раздается влажное ритмичное бульканье, так его последние вздохи вырываются из груди, его отрезанный язык валяется на ковре между нами. Но есть и другой звук, с другой стороны, — задыхающаяся мольба под угрожающим шепотом.
«Ты неряшлив. Любитель. Недостойный. Это моя территория.»
Это требует колоссальных усилий, но я поворачиваю голову на звук.
Убийца стоит на коленях между мной и телом мамы. Он изо всех сил пытается отодрать провод от своей шеи. Позади него стоит мужчина, одетый в черное, в кожаных перчатках, плотно обтягивающих костяшки пальцев, тянет деревянные рукоятки удавки назад к своей груди.
Он прекрасен. Очень красивый. Старше меня, но молодой, может быть, лет двадцати пяти. Темные волосы, высокие скулы, тонкая улыбка на пухлых губах, он наблюдает, как его добыча бьется в конвульсиях. Он свирепый ангел. Сосредоточенный и решительный. Спаситель, вершащий правосудие, на которое я не способна.
Он еще сильнее затягивает удавку и снова шепчет мужчине, которого держит в своей хватке.
«Твои кости не станут выдающимся трофеем на моей стене, но я все равно возьму их».
При этих словах мужик сопротивляется еще сильнее. Ангел движется вместе с ним, в каждом отраженном движении сквозит текучая грация. Его единственное внимание сосредоточено на горле, зажатом в безжалостной хватке. Кажется, он даже не замечает моего существования. Как будто он не слышит моего затрудненного дыхания и не чувствует тяжести моего пристального взгляда.
Он не замечает крошечного кусочка бумаги, который выскальзывает у него из кармана.
Он не видит, как мои связанные руки ползут по окровавленному ковру, чтобы схватить упавший чек.
Он не смотрит, как я читаю его, не видит, как я закрываю глаза, чтобы запомнить каждую деталь. Он не знает, что я подтягиваю его к себе, чтобы положить в карман.
Ресторан на кампусе и бар «Arley's». Университет Ревери-Холл. Оплачено наличными. Пеллегрино. Салат «Цезарь» с курицей. Капучино.
Я закрываю глаза, как мне кажется, всего на мгновение, снова и снова прокручивая в уме эти детали, пока они не отпечатываются в моем мозгу.
Когда я открываю глаза, моего ангела больше нет. И мой мученик тоже исчез. Отрезанный язык отца, видеокамера, молоток — все исчезло. Все, что осталось, — это ножи в моей груди и остывающие тела родителей на полу. Нас выбросили, оставили мерзнуть на сквозняке из открытой двери или окна где-нибудь в доме. Но этот поцелуй холодного воздуха подстегивает меня, ложась на мои раны, как шепот, который говорит мне продолжать ползти. Несмотря на боль, слабость, страх и отчаяние, это толкает меня на четвереньки, требуя, чтобы я проползла по битому стеклу и нашла мамин телефон. Изо рта у меня течет кровь, и я хриплю, превозмогая боль от коллапса легкого, но холодный сквозняк все еще цепляется за меня, умоляя продолжать.
— Кайри.
Это слово достаточно знакомо, чтобы быть реальным, и не настолько знакомо, чтобы вбить клин между прошлым и настоящим.
Я моргаю. Мое дыхание становится прерывистым. Фантомная боль обжигает легкое. Я вижу стекло на полу у себя под руками. В одно моргание мои ладони на ковре в доме, мягкий ворс — это ласка между острыми укусами заостренных осколков. Но когда я снова моргаю, мои ладони лежат на блестящем сером кафеле моего кабинета. Единственная связь между этими двумя мирами — звук моих выдохов и звон разбитого стекла.
— Кайри… отпусти.
Чья-то рука обхватывает меня за плечо. Кожа под моей влажной рубашкой наслаждается прохладным прикосновением. Я вся мокрая от пота и дрожу, как в лихорадке. Моя голова пульсирует ровным гулом, по мере того как прошлое отслаивается, а настоящее вырывается из удушающей хватки.
— Это просто воспоминание, — говорит Джек тихим голосом, другая его рука обхватывает мое запястье. Его пальцы останавливаются на моем бешено бьющемся пульсе. Когда я отрываю взгляд от стекла и поднимаю глаза, Джек переводит взгляд со своих часов на мои, его губы сжимаются в мрачную линию. — Оно больше не реально.
Я хочу сказать ему, что он ошибается, что каждое воспоминание оставляет после себя что-то реальное. Настоящие шрамы. Реальные последствия. Но у меня нет сил спорить с ним сейчас.
Я переключаю внимание на стекло на полу, на кровь, которая сочится из-под моей правой ладони, которой я сжимала осколки. Когда закрываю глаза, Джек оставляет мне всего несколько судорожных вдохов, прежде чем поднимает мое запястье и хватает другой рукой за бицепс, поднимая меня на ноги. Стекло хрустит под нашими ботинками, когда он ведет меня к столу, его прикосновение — надежный якорь, который не отпускает, даже когда он предлагает мне сесть на стул.
Когда я устраиваюсь, Джек опускается передо мной на колени, берет мою окровавленную руку и переворачивает ее, чтобы осмотреть неровный, глубокий порез на мякоти моего большого пальца. Мимолетным движением между его бровями появляется складка, которая исчезает к тому моменту, когда он тянется к коробке с салфетками на моем столе.
— Нужно наложить швы, — говорит он, прижимая салфетки к ране. Мускул на его челюсти дергается, когда я качаю головой. — Это был не вопрос. А констатация факта.
— Я не могу, — отвечаю я шепотом. Джек прищуривается, когда я во второй раз качаю головой. — Это случится снова, если я пойду в больницу. Я не могу.
Джек бросает взгляд в сторону двери моего кабинета, на его лице появляется задумчивая гримаса, прежде чем он поднимает промокшую салфетку и смотрит на порез. Хмурый взгляд становится еще мрачнее, как будто он только что подтвердил свое собственное утверждение о швах и недоволен результатом.
— Держи и не двигайся, — говорит Джек. Его хватка усиливается вокруг моей раненой руки, пока я не прижимаю салфетку. Он отступает и поднимается, каждое движение — хореография сдержанности, его оценивающий взгляд проникает под мою кожу. Когда он выпрямляется во весь свой внушительный рост в нескольких футах от меня, то поворачивается и уходит.
Давящая тишина в жужжащих последствиях флешбэка на этот раз не пугает, как это часто бывает. Я даже не слышу Джека, куда бы он ни ушел. Но осознание того, что он рядом, на удивление успокаивает. Будь у меня больше силы воли, я бы наказала себя за такие чувства. Я знаю, что мне следует улизнуть и найти другой способ обработать порез самостоятельно, без непрошеной помощи Джека. Я уверена, что в лаборатории Брэда есть материалы, которые могут пригодиться. Может быть, суперклей. Брэд всегда что-то ломает и пытается заклеить.
Но я не двигаюсь со стула.
Проходит несколько минут, прежде чем Джек входит в мой кабинет из тени коридора, и, хотя он только что был здесь, вид его, входящего с пузырьком йода в одной руке и медицинскими принадлежностями в другой, вызывает давно забытую боль в глубине сердца. Дело не только в темной щетине на идеальном изгибе челюсти или в его пухлых губах, которые часто изгибаются в легчайшей ухмылке, как отработанная маска. Не в черном костюме, сшитом специально для его атлетической фигуры, верхние пуговицы черной рубашки расстегнуты, открывая вид на кожу, которую я хочу попробовать на вкус. А в знании того, кто он такой, и на что он способен. Я знаю, что он сделал, потому что сама видела. И в тайне, почему он это делает. Почему он оставил меня в живых, когда мы встретились в первый раз? Думал, что я все равно буду страдать и умру? Почему он хочет помочь сейчас, неужели только из-за моих угроз?
Я наблюдаю за Джеком Соренсеном с семнадцати лет, и когда он замедляет шаг и опускается на колено, чтобы взять меня за раненую руку, я чувствую, что не узнала этого человека за все время с самого начала.
Мы не произносим ни слова, пока Джек берет еще салфетки и подносит их к моей окровавленной руке. Он отодвигает мои пальцы от того места, где они зажимали рану, а затем смазывает порез йодом. Джек поднимает взгляд, чтобы понаблюдать за моей реакцией на жжение от неразбавленной коричневой жидкости, но я отказываю ему в малейшем намеке на боль. Напряжение спадает с его бровей, и думаю, он испытывает облегчение.
— Ты уверена, что не хочешь к врачу? — спрашивает Джек, возвращая свое внимание к моей ране, его глаза отливают темным серебром в тусклом свете.
— Уверена.
— А ты не боишься, что я вышью свои инициалы?