над стихшей травой. Потом Филоктет отложил пилу,
дрожащую и накаленную. Люди сошлись над раною:
скребли гангренозный мох, обрывали
последнюю связь с землей: канитель виноградную.
Подали знак. Акула вновь завелась скулить.
Зубы размеренно грызли, и рыбаки закрывали
глаза, чтобы их не поранить щепой.
В покровах банановых остров, казалось, спит.
Заря зажгла свой огонь над затишьем мертвенным,
стройные кедры кровавой росой кропит.
Вот уже день воцарился над лесом жертвенным.
Gommier пошатнулся, и в вышине заметалась
крона его, словно мачта вверху корабля.
Ветер прошел в плаунах. Рыбакам на миг показалось,
что это у них из-под ног уплывает земля.
Потом волна улеглась, и дело их продолжалось.
***
К бару Ма Килман тем часом шел Филоктет,
навстречу больной ноге пригибая спину.
Хозяйка привстала от углового окна,
достала белого акажу и желтого вазелину,
поставила ванну со льдом. Он мог пробыть дотемна
в кафе “Несть боли”. И сразу, только войдет —
наклонится к ране и смажет ей алый рот.
…………………………….
“Что мучит тебя, Филоктет?” — “Я был ранен в ногу…
Эта рана, Ма Килман, она никогда не пройдет!”
Он закатал штанину и посмотрел на воду
в большое окно. Рану раздразнивал зуд —
так усики анемона щекочут венчик,
так мучит мозоль новобранца, когда сапоги ему жмут.
Он считал эту рану проклятьем: следы оков
на ногах у невольников. Рану не смогут вылечить,
она пришла по наследству от дедов через отцов.
Все его племя, нищее, черное, бойкое,
попалось на якорь, как рыба на крюк, как свинья
из нечистот попадает на скотобойню…
Однажды Ма Килман, подняв глаза от шитья,
увидела, как Филоктет косится на окна бара,
и так продолжалось день ото дня.
Лед растаял бы и докипел до пара,
имей он глаза и видь, как Филоктет сжимал себе голову,
ненавидя себя. “Эй, Фило-философи…” —
дразнили его мальчишки, бегущие в школу…
Мертвеца кладут в вазелин, а потом в эфир —
выходит мумия. Египетскую безглагольность
прервал ее голос: “Ведь есть же такой цветок…
бабушка знала заваривать… Я все смотрела…
Господи, как он? Еще мураши ползли на белый горшок…”