Если бы Любовь Якушева оставила нам заметки на полях своих переводов, это было бы замечательное чтение. Ею преодолено оказалось несколько пространств, кроме того линейного, когда слово переводится словом и строка строкою. Её любимый Георгос Сеферис, поэт по призванью, дипломат, видимо, от скуки и хозяин, радушный хозяин любого житейского положенья — по всем приметам на русский наш язык и смысл непереводим. Уследить все его капризы, стремительные броски взгляда, угадать главное в небрежной, казалось бы, пестроте “Тетради упражнений” или “Судового журнала”, в этих вереницах и циклах, в этих обмолвках-миниатюрах, в этих заметках для себя-единственного?.. К тому же принять его родную ему фактуру, совершенную экзотику для нас, умудриться прочесть её без помех? Не ослепнуть от солнца его отчизны, раскалённого, как “Белый ангел” его стихов…
К а к на всё это отважилась Любовь Якушева?
Прерву стихи на строке, чуть колеблемой анапестом — дальше всё тот же алмазно раздробленный свет и горячий песок под лопаточкой археолога, дальше та же безритмица — но э т а строка обозначила близость моря, оно явится вот-вот в тексте стихотворения, поистине колдовского неотразимым изобилием живейших ощущений Солнца, каменистой Земли, Тайны поиска небывалого царя. Тайны чьего-то лица под золотой певучей на звук маской:
опять качанье уже алкеевой строки… Ничего праздного при всех капризах! Сразу — характер автора, которому так повезло с переводчиком, ничего не объясняющим, исполненным доверия к нашему слуху, завороженным — конечно! — магией подлин-ника. А что было бы на полях? То, по крайней мере, что выражено высокородным словом т щ е т а — тщета как результат, но не как поиск. Ещё, быть может, сожаленье, что счастливое духовное родство греков и “варягов” тысячу лет назад было теснее, чем нынче, что Геродот в чём-то оказался прав, заподозрив, что дикарь-нерв может обращаться волком. Во всяком случае, о г р о м н а я работа Якушевой есть некоторая компенсация прискорбного отдаления наших культур — русской и греческой. Где-то я уже сетовал, что “протокол” перешёл к нам от греков, а вот “эллеферия” — нет. Вздохи об утрате классического образования стали общим местом в этом жанре (вздохов, я имею в виду) и наводят, увы, на мысль об одичании нервообразном в эпоху компьютеров. Лев Толстой обратился к древнему греческому уже к старости своей — так не пора ли… и т. д.
В издательстве “Панорама” вышла в 1997 году книга “Поэты — лауреаты Нобелевской премии”. Не вполне корректно — у каждого переводчика своя манера и “закон” — правильнее было бы сравнивать перевод преимущественно филологический с преимущественно поэтическим — я не стану этого делать, замечу только, что “Асинский царь” Любови Якушевой и “Царь Асини” С.Ильинской — разные произведения, и первое действует на меня с е й ч а с так, что вспоминаю “Лесного царя” моего детства, а второе добросовестно пересказывает содержание подлинника, не покушаясь на ритмические и прочие вольности. Оба произведения полноправно существуют, у обоих должны быть читатели — не должно только быть распри у под-ходов к подлиннику. Высокоуважаемый мною Д.С.Лихачёв делает филологические переводы древних текстов (в “Изборнике” и др.), не менее уважаемый С.С.Аверинцев делает то же самое, но со сдвигом к поэтичности, когда отказывается от буквального перевода, — оба оставляют свободное поле для поэтического перевода, который, как говорил Пастернак, “оставлял бы впечатление жизни”.
Я позволил себе беззаконные купюры — несколько обнажил цитату ради бесспорной поэзии перевода и, надо быть уверенным, подлинника. Рука не может быть безвольной и обвести буквальное:
Переводчик не может не спорить с поэтом, чьим душеприказчиком он оказался. Рецензент не может умывать руки при неправедной уступке первого второму. Сама Эллада решительно восстаёт, если красоту, достаточную причину любой драмы вплоть до войны, кто-то сочтёт “пустой оболочкой”. Быть может, в мировой истории всего лишь одна и была война справедливая и мотивированная — Троянская.
Ради этого, собственно, и предприняла труд Люба Якушева. И ей — Царство Небесное переводчице-поэту! — так прекрасно вторит художница Елена Романова, влюблённая в эту поэтическую ткань, в линию и свет — э л л и н с к и е, хочется сказать.
Замечанье не столь уж важное: одних общественных добродетелей поэту-дипломату-патриоту-мученику недостаточно, чтобы на долгую память увенчала его Нобелевская премия. Нужны ещё крылья в ветре — крылья ветра.
Поэт, как и переводчик, непременно где-нибудь проговаривается — так, что п р о г о в о р к а эта разом освещает самое характерное, иногда тайное, иногда ненужно повторяемое и слабеющее от повторений. Якушева нашла своего поэта, он же, того не зная, но т я н я с ь (нет в молодом языке нашем этой формы) к неизвестному и угадывая, прочил, видимо, себе жизнь в другом языке и угадал-таки “добела раскалённого Ангела”, чистый огонь — причину и своих стихов, и стихов Любови Якушевой. Вот несколько строк, нечаянно портретных:
и далее — прихотливые условия и предложенья, уводящие от уже сказанного. А сказано — главное. Если угодно — в продолжение великих стихов
По небу полуночи Ангел летел…
Стихов о з в у к а х н е б е с, не заменимых скушными песнями земли. В с т и х а х Я к у ш е в о й э т и з в у к и с л ы ш н ы и о б р а з у ю т с в о ю м е л о д и ю.
Было бы правомерно с переводами сравнивать подлинные стихи уже самой переводчицы, но мы окружили себя оградою минимумов, нам вечно не хватает “размеров статьи”, мы украли у самих себя пространство далёких ассоциаций, привыкнув к разнообразным “хрущёвкам” и ютясь на 6 сотках, собственноручно себе отмеренных. Поэтому — ещё несколько попыток сказать о поэзии якушевских переводов — и точка. Их лучшее состояние — ничейность. Да, того-то перевёл тот-то. Но перевод заблудился на пути от оригинала к другому оригиналу. Тут его настигают формулировки от “фантазии” до “отсебятины” — и бесполезно что-либо оспаривать. Да, да, десять раз да, и все правы. А стихи — ничьи, и хорошо им…
Ангел поистине раскалён добела — раскалена эта песня, этот гимн жизни. Интересно, поют ли эти слова на родине поэта? Она так музыкальна… Строчку о ЗОЛЕ я выделил крупно — она имеет силу эпитафии.
Мне кажется, особняком стоит в этом собрании “Героическая и скорбная песнь о младшем лейтенанте, погибшем в Албании” — поистине песнь Одиссеаса Элитиса (Нобелевского лауреата 1979). Если можно передать то, чем наполнено бывает смертное мгновение, то это сделал Элитис. Это самая отрывисто-прихотливая и, может быть, самая гармоничная вещь среди переводов. Весь “пересказ” явления смерти передоверен природе — и это она, природа, умирает по причине нелепой и неправедной смерти человека с его нелепым изобретением в руках, причиняющим смерть. Это поэма абсурда, ставшего законом “разумной” жизни. Такие вещи объясняют многое — например, то, почему здесь возможен только свободный стих.
Песнь Элитиса восходит к “Откровению” Иоанна Феолога — яркостью образов и общей идеей возмездия. Нельзя, люди, дар краткой вашей жизни отнимать у себя и других, дар превращать в долг и расцвечивать сей последний узорами лжи.
ПЕРЕВОДЫ С ГРЕЧЕСКОГО и другие — так, по сути, надо было бы назвать этот сборник, где поместились кроме Сефериса, Элитиса, Кавафиса, Варналиса и Ксироса, ещё четверостишие Марциала, три стихотворения Катулла, три — Генриха Гейне. Большая работа — переводы из Йозефа фон Айхендорфа. Якушева пишет об этом современнике Пушкина: “Всю поэзию Айхендорфа пронизывает чувство радостного и благоговейного преклонения перед совершенством природы, растворения в ней. Герой Айхендорфа наделён чистой душой, способной по-детски воспринимать мир. Не случайно некоторые стихотворения Айхендорфа стали романсами и народными песнями”.
Такие переводы — отдых, распеванье, игра. Для русского поэта, воспитанного Пушкиным и Тютчевым, воспроизводить олеографии Айхендорфа — конечно, отдых, если не забава. Тем дороже н а й т и среди этих милых вещиц нечто более серьёзное, б о л е е с в о ё, так сказать. Кроме того чистого и детского, о чём сказала Люба.
Недаром Аркадию Штейнбергу, в чьём семинаре по переводам занималась Люба Якушева, превосходным показалось стихотворенье “Прощальное”. “Это подлинный Айхендорф, — радуется Аркадий Акимович, — и это прелестные чистые стихи русские…”.
. . . .
Книга переводов (ещё здесь по одному или по два стихотворения Ренаты Вережану, Вийви Луйки, Валерии Гросу, Деборы Вааранди) с любовью и тщанием составлена осиротевшей матерью Любы — Лидией Фёдоровной Александровой. Как ныне водится, предваряют и заключают книгу авторитетные высказывания филологов и поэтов. Здесь очень уместны слова Александры Истогиной и Аркадия Штейнберга, М.Л.Гаспарова и Т.М.Николаевой.
Назревает большая книга, единый том Любови Якушевой: лучшие стихи и переводы.
Чтобы свет дошёл до цели, его источник должен работать.
Тем более сейчас, когда луч попадает в среду, чуждую ему и глухую, почти не пробиваемую.
Тем хуже — для этой среды…
Долгий и грустный это разговор. Но чем глуше и темнее среда — тем звонче и ярче должен быть такой отважный луч. Толпу не перекричит самая лужёная глотка. Но слышен будет в любом гаме серебряный голосок ребёнка. С этой чистотой сравнима ПОЭЗИЯ Любови Якушевой. И всё, что прямо или косвенно, близко или отдалённо относится к ней, заслуживает благодарного нашего интереса. В частности — книга, о которой идёт речь. И к тому же: подарен нам едва ли не полный, почти полный, огромный поэт, чьи несколько строк стоят поэмы, — подарен Георгос Сеферис, подарено читателю ч т е н и е небывалое, сравнимое с чтением Неруды, Лорки…
Ноябрь 99