Танец души:Стихотворения и поэмы. - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1
СТИХОТВОРЕНИЯ
«Ужели Люцифер меня связал…»
Ужели Люцифер меня связалС Лукрецией Луки Джордано?О, тело, запрокинутое странно,Казалось, я и вправду осязал.Был в этот день закат кровав и ал,Как в горле розовеющая рана,И вышла ты из книги, из обмана,И в мой сошла молитвенный фиал…И я тебя испил, как пьют вино,До дна. И страшно заглянуло дно.…………………………………………..Я осужден на вечные скитаньяТарквинием без цели и стяжанья?1926А. П. ШАТИЛОВОЙ. АКРОСТИХ
Кресты не носят дат рождений и кончин,И кладбище течет, в пустую степь впадая,Таинственно влача от мая и до маяАстральную тоску отверженных руин.Грядущему вручен, не я ль, скажи, один,Отцветшим словесам цветенье возвращая,Радел о ризах роз и звал коснуться краяОдежды бывших лет и кубка давних вин?Дари меня цветком, улыбкой и портретом,Еще умней пойми велеречивый пылЦелующихся пар и мирных благолепий…Кресты не помнят дат. Люби кресты и степи,А я уже нашел меж храмовых стропилЯзык молчания о бывшем и отпетом.1926ЗЕЛЕНАЯ ЛАМПА
Исполненные долгого цветенья,Мы понесли вблизи сердец своихСпокойные и влажные каменьяПричастных мирозданью мостовых.Полдневный путь был ревностью отмечен,Касаньем камня к сердцу. ОблакаБезгневно жили, воздвигался вечер,И ветр классический, и горестный закат.Но, утомясь последним созерцаньемМучительных сближений, воля веждПрияла вновь Элизиум Надежд,В предельной нежности, в безмерном чарованье.И в комнате, в которой вечераСлагают полусветы на эстампы,Нас приобщает свет зеленой лампыПреджизненным свершеньям до утра.И благ, и неизведанно спокоенЗеленый сумрак – никогда не раньЖивущего познавшею рукою,И жизнь являй, как сладостную дань,Простую дань сладчайшего починаЗемле, прошедшей множество небес…О Рокамболь, бубновый интерес,Качели, бури, старость и кончина.Март 1927«Дни розовы и алы…»
Дни розовы и алы,И всё реально.И бывшей младости хоралыЗвучат политонально.И сопьюся я, пожалуй,И не заплачу,Левкой иссохнувший и вялыйЛюбя тем паче.Живу надменно и чердачноИ сокровенно,И не скорблю, что всё пустячноИ неизменно.1927«Пигалица злополучная…»
Пигалица злополучная,Скачет она,Наша романтика скучная,У моего окна.Дочку мою АглаюНа подоконник сажаю,И, младенческой десницейРастворив окно,Она ошалевшей птицеПриятно дарует зерно.Я думаю: девочка милая,Дура моя золотая,Зачем я хвастаю силою,Умные книги читаю?Пусть тебе песни нравятсяЭтого юного люда.Ты вырастешь красавицейПод пигалицыны баллады.Будь умной: я стар и глуп.1927«Есть в комнате простор почти вселенский…»
Есть в комнате простор почти вселенский.Весь день во мне поет Владимир Ленский,Блуждает запах туалетных мыл.И вновь: «Ах, Ольга, я тебя любил!»Прекрасно жить. На письменном столеЛежат стародворянские пруды,Мерцают лебеди. НавеселеЗвучат гармошек громкие лады,И громы ладные старинных ливнейЗвучат еще прекрасней и наивней,Чем до восстанья в октябре.Вот, проползая по земной коре,Букашки дошлые опять запелиИнтернационал, и по панелиМятется трудовой и пыльный пыл.«А знаешь, Ольга, я тебя любил!»1926-1927ПАМЯТЬ
Анне Петровне Шатиловой
Времена возникают. Взрастает в сверканьях и дымахПлощадей небывалых суровый безумный гранит,Но ушедших от нас, и поэтому только любимых,Моя память спокойно, свободно и нежно хранит.Предстают созерцанью, полюбившему холод и ясность,Лица бывших друзей, обстановки забытых квартир.Я люблю примирившую всё неизбывную разностьМежду обликом мысли и обликом, видевшим мир.И живут невесомые доли усердных веселийИ любимыми ставшие образы старых коварств,Города, переулки предместий, дома, водоемы, качелиИ в покинутой комнате стол и жеманный бювар.Там когда-то, читая Айвенго, я пугался потемок,Населявших пролет между двух этажерок в углу,Там встречал я рассветы, и был бестревожен и тонокЛуч серебряно-красный в окне, приникавший к стеклу.Там позднее любил я по ночам, когда все засыпали,Видеть радуги в сонных глазах и биению крови внимать,Начинался дремотный полет и в кошмарном фиалеПредпоследними секстами дом сотрясала зима.Там рождалась нетвердая, тяжкая, робкая зрелость…Жив ли стол, озарявшийся первым любовным письмом?Кем разбита та лампа, что некогда вяло горелаВ одиночестве бурном и в преображенье ночном?В строгой памяти живы друзья, и вино расставаньяЗатаил и сберег любопытный и дерзостный вкус,И в часы неожиданных дум, на случайном диванеМнится сладостным бремя постигнутых девичьих уст.Но пленительно время, и пространство неумолимо,И безмерно число обаяний ночных и дневных.Колдовские поля и столицы, прекрасные дамыОбнимаются зреньем, дорогами окружены.Жизнь и смерть обручаются: в веснах, и летах, и зимахСочетаются ветр придорожный с чернокнижием уличных плит.И ушедших от нас, и поэтому только любимых,Моя память спокойно, свободно и нежно хранит.Октябрь 1927, Харьков«Вот в слова пресуществилась сила…»
Вот в слова пресуществилась сила.Только кто же помнит древний мир –Юноша в пенсне библиофила?Женщина, что нюхает эфир?Нет, он жив, и времена бессильныПереплавить этот медный, пыльный,Но такой торжественный убор;Он живет, чужому чуждый маю,Памятью моей припоминаяПлеск колодца, говор, стук амфор…И в тебе его немая силаОживляет исступленье гроз;И твоей, твоей рукой ДалилаПохищает прядь моих волос.1928ТЕАТР В УСАДЬБЕ
Скульптурный плющ венчает смутный зал.Бесцветные не движутся портьеры,И тени так загадочны и серы,Как будто их никто не описал.Тяжелых кресел первый ряд упалГраницей примитивного партера,И сцена, где в забвенье чувства мера.С трагедией сплетался мадригал.Здесь царствовал высокий Бомарше,Здесь возникали пламена в душеУ зрителя от возгласа и позы…И я пою слегка печальным «О!»Широких ваз лимонное стеклоИ в рюмках архаические розы.1928, Харьков«Возьми меня к себе и чаем напои…»
Ляле Н.
Возьми меня к себе и чаем напои,Мечтательно позволь глядеть в глаза твои.Я радуюсь тому, что плоть твоя крепка,Что детская с цветком не зыблется рука,Что в будущем году тебя полюбит тот,Которого пока лишь чает детский рот,Что много лет спустя и ты, и ты умрешь,Как облако, как дождь, как вызревшая рожь.И если это так, и если это ты,Частица милая веселой суеты,Раздумчиво вошла в мой картонажный храм,Рассеянно вняла моим пустым стихам –То я уже живу, то я опять готовБродить и ликовать средь бурных дураков,Хотя бы потому, что и тебе ониВ счастливые цвета размалевали дни.1928, Харьков«В милом доме, доме старом…»
А. Н. Рогозиной
В милом доме, доме старомПахнет тестом и угаром,Угли звякают в печи.В дополнение картинеБыл бы кстати легкий иней,Свечи, вздохи, куличи,Юность, несколько объятий,Да стишки из хрестоматий,Банты, фанты, флирт, рояль…Только вот – весны, вина ль,Ничего теперь не жаль.Будьте кроткою девицей,Черноглазой, круглолицей,Вроде тех, которых яЗнал на утре бытия.Ешьте, спите и учитесь,К вам придет красивый витязь,Ясен оком, ликом чист,Инженер специалист.Вы полюбите друг друга,И потом курорты югаПосетите, впавши в брак.Ведь всегда бывает так.И хоть это скучноватоТолько надо жить как все,Скромно видя луч закатаНа девической косе.Вот и я во время оноНе любил дневное лоноХуденькой моей страны,Пил вино и видел сны…Только тело исплясалось,Всё прошло и даже жалость,И теперь – весны, вина – льНичего уже не жаль.1928, Харьков«Взглянув на модное пальто…»
Александру Владимир. Науману
Взглянув на модное пальто,Скажи лукаво и сердито,Что в мире ново только то,Что было хорошо забыто.И что смеются без концаНад нашей маленькой печальюИ наши старые сердца,И наши рукава и тальи.Но всё же, подойдя к окну,Ты галстук завяжи прилежноИ выходи гулять, лунуЛюбя растерянно и нежно.И, будто май тобой открыт,Бреди сквозь легкий холод мая,На невский голубой гранитУлыбки Фауста роняя.1929, Петербург«Мудрая топится печь…»
Мудрая топится печь,Время проходит. УжельМожет взманить и увлечьЛишь достижимая цель?Шорох в углу. Как и нам,Крысам известна чредаЖизнь опаляющих драмСлавы, любви и труда.Сумерки в старом саду,Но не скрипит турникет.Здесь не гуляют в бреду,Здесь не играют в крокет.Здесь с неученым котомТы постучишь у дверей,И, дорогая, потомСтанешь женою моей.Благословим в тишинеСтрашных дорог произвол,Ибо пришла ты ко мне,Ибо к тебе я пришел.Старчески ясно любя,Стану я петь и молчать,Буду Татьяной тебяИли Людмилою звать.Черная каша и щи,Комната, книга, жена.Больше судьбы не ищи,Эта судьба найдена.1929, ПетербургЗЕЛЕНЫЙ ОГОНЕК
Екатер. Ник. Рагозиной
Иногда, томим земной поклажей,Я бреду, совсем не чуя ног –Вдруг на высоте шестых этажейЗаблестит зеленый огонек.Сквозь ночные, гадкие туманыДетским светом поманят меня.Я ли откажусь от кроткой взманыМилого, зеленого огня?И тогда, как Божие творенье,В вещий миг зачавшись и поспев,Возникает в тучном поле зреньяНекий романтический посев:Ясно вижу я, в восторге хмуромУличных не видя благ и зол,Лампой под зеленым абажуромБлаголепно освещенный стол.Там, в своей пленительной квартире,Что до слез напоминает рай,Та, моя, единственная в мире,Царь-Девица разливает чай.Сестры вкруг стола сидят и братья,И кипит праотчий самовар,И покрой ее земного платья,Как весна, неизмеримо стар.И ее земные разговоры,Как цветы, бесцельны и просты,И ее не посещают воры,И ее не гневают скоты.И в ночи, зеленым детским светомРобкого в окошке огонька,Кажет путь она своим поэтамИ манит, манит издалека…И когда, отбыв земное лихо,Тело свой преодолеет срок,Полетит душа легко и тихоНа зеленый милый огонек.1929, ХарьковПОЭТ И МУЗА
Дрова сгорели. Денег нет.И Музе говорит Поэт:«Я мерзну, дорогая Муза.Ужели Ты велела так –Чтоб безлюбовно и кургузоСкроили мне земной пиджак?Земные зимние костюмыДля пения мне столь нужны –А ты мне протянула юморС жеманной примесью луны.Вот – слезы по лицу размазав –Я Достоевского прочел…Я – не Алеша Карамазов,Я нежен, мрачен, слаб и зол.Я флирт и лира, в лик из клира,Ты век и ветр, ты мир и миф.Мне холодно, моя квартираМеня страшит, во мгле застыв.И право же – какого черта?Меня давно томит морозИ дым последнейшего сортаСих заунывных папирос.Я целый месяц – слышишь, Муза –Не привожу девиц к себе…О, страшный вес земного грузаНа поэтическом горбе!»А Муза, ластясь и виясь,Тихонько шепчет: «Нежный князь!Премудрый отрок, смутный инок,Не плачь из-за пустых лучинок.Дитя мое, агу, агу,Я милая, я все могу,Все будет, все: дрова и слава…Живи, как облака и травы,Точись, как нож, и зрей, как рожь…Вот ты померкнешь и помрешь.И, одарен посмертной славойПри сладком пении скопцов,Мой хмурый мальчик, мой кудрявый,Придешь на мой любовный зов…»Скребутся крысы. Гаснет свет.Заплаканный молчит Поэт.1929, Петербург«Я верю – почему-то кто-то…»
Е.Н.Р.
Я верю – почему-то кто-тоЗамкнул, как бешенство в вине,В гробах — желание полетаИ стуки заключил в стене,Что, видимостями окутан,Мир невидимкою летел,Когда нам раб Господень НьютонСказал о тяготенье тел.Так, в наши дни, когда любовьюНикто не совершает чуд,Когда проказою здоровьяБольные сборища орутИ в страшных спазмах словоблудьяПевцы забытых аонид –Я собственной поверил грудьюВ прекрасный вес надгробных плит.Вот – выйдут завтра комсомольцы,Заверещит автомобиль,И грохнут толпы, ахнет пыль,И дурочки наденут кольца,И пудр и мыл повеет гниль,И пыл строительства газетыРаспродадут по пятаку,И пролетарские поэтыСпою свое «ку-ка-ре-ку», –А я, к стене приникнув ухом,Услышу мертвый стук часов,Который слышится старухамВо тьме ночной, как Божий зов.И звук без эха, сир и вдов,Войдет и в шуме обнищает…И будет сказано без слов:«То с асфоделевых луговВаш город ветер посещает».Август 1929, ХарьковЭЛЕГИЯ О ПИСЬМАХ
А.В.Науману
Перебирал я на днях письма. Писем – тьма!Милые разные почерки, подписи… Эх-ма!(«Эх-ма» – междометье русское, выражает всегда тоску.Выражение это свойственно нашему мужику.)Вот подпись «Ляля» и с маленькой буквы написанное «Вы»,Вот от кузины открытка, на ней изображены львы.Содержание открытки гадкое: «Денег больше не пришлю».Вот цикл писем, в которых пишут «люблю».Вот письма вдовствующей дамы, в которую я был влюблен;Их очень много. Перечитываю: какой инфантильный тон!Вот письма поэтов умные, с эрудицией, но почерк – дрянь.Вот еще письмо, нехорошее, почти непристойная брань.Их много. Краски различные листков, конвертов, чернил –Как много милых бывалостей я на черный день сохранил.Вот теперь посижу, подумаю, погляжу в угловую темнотуИ чье-нибудь письмецо пригожее, усмехаясь, перечту.И грусть моя обыкновенная, людская о прошлом грусть,Повапленная радужно, знаемая наизусть,Скользнет по лицу капелькой, попробую – солоно на вкус.Отложу я письма и отправлюсь на досветки здешних муз.И Муза моя родимая споет мне, тиха, мила,О том, как она из лесочка коров домой гнала,И расспросит меня участливо, хорошо ли в себе таюЯ вечность свою случайную, нелегкую вечность свою.26 октября 1929, ПетербургЛАДОНЬ НА ГЛАЗАХ
Нам и пуль роковые свинцы,Нам и в светлых снегах бубенцы,Нам и нежность, и книги, и водка.Но смешна и обидна давноПотаскухи кривая походкаИ невкусно простое вино.Я впадаю в тебя, гадкий день,Я впадаю в твою дребедень,Как впадает в маразм старикашка.И, вкушая свой утренний чайИз цветистой фаянсовой чашки,Сам себе говорю — «не скучай».Скоро вечер придет посидетьВ мою темную, хладную клетьПод имперскую, старую крышу…И, сжимая перстами перо,Я азийскую флейту услышуИли модный тромбон «Фигаро».А кругом и обида, и стыд,Злится прачка и примус шумит,И штаны замаравшего сынаУчит отчего гнева лоза.Но подружка моя МнемозинаМне ладонью закроет глаза.Можно выстроить карточный дом,Можно черствым и злостным стихомСовременников переупрямить;Можно просто ценить вечераИ свою олимпийскую память,Предводящую бегом пера…Но к чему многомерность планет,И театр, и завод, и совет,И отхожее место, и койка —Если крепче аттических броньЭта женская — верно и стойко —На глазах моих медлит ладонь?ноябрь 1929, ПетербургМОИМ ГОСТЯМ
Да, да, это я, тот самый, который…Приходы знакомых, труды и снега;Вот утро: опущены скромные шторы.Вот полдень: над чаем, согбен, я сижу…Но ночью, забыв свое имя и адрес,Я, детством объятый, сижу и строчу;Я вижу лица Боттичеллиев абрис,Я слушаю звук серафических слов…И через неделю, в свободное время,Различные люди приходят ко мне.Я громко читаю стихи перед всеми,А Муза за печкой – подобна сверчку.Послушав стихи, одеваются люди,Свои досвидания мне говорят,А я – католичеству старых прелюдийНад милыми клавишами предаюсьИ двигаю четки хвалительных нот,А Муза за печкой поет и поет…Но где-то взвиваются в воздух подтяжкиРазумных отцов над безумством детей;Роман неудачника и замарашкиПриходит к концу в вожделенных кустах;Летят телеграммы, тучнеют колосья,С пурпурной тряпицей танцует дурак;И медленно зреет не Божья, не песья,А наша людская тоска и любовь.Давно ли, недавно ли в Греции белойПифийская молвь населяла умы?Давно ль корибант пред своею Кибелой,Во жречество жертв погружен, ликовал?О, ты, одинаковость слова и позы,Всё те же в мечтах Золотые Века,Всё те же, даримые женщинам, розы,Всё те же солдаты, ведомые в бой…И вы, о, мои утонченные гости!Ушед, не стесняйтесь меня обругать:Как быть вам с избытком младенческой злости,Такой же невинной, как глупость и грусть?Так было, так будет, и так веселее.А мне уж оставьте, на бедность мою,Девичий цветочек, речную лилею,Сквозь нынешний день прорастающую.Я многое видел и вижу всё множе,Но лучшая радость – играя с детьми,Презреть перезрелые отчие рожи,Блеснуть на арене классических детств.Ах, память о детстве, о желтом крокете,О, Киев, о, Рим, о улыбки кузин…Я знаю, сограждане, что вот за этиПустые игрушки и смерть я приму.И знаю, что жизнь я свою, человечью,Ликуя в игре, пробегу со всех ног –Но Муза должна копошиться за печью,Но должен записывать горькую речь я,И лавровый должен мне сниться венок.ноябрь 1929, ПетербургСОНЕТ
А.П.Ш.
Квартира снов, где сумерки так тонки,Где царствуют в душистой тишинеШкафы, портреты, шляпные картонки…О, вещи, надоевшие зане.Да, жизнь звучала бурно, горько, звонко,Но смерть близка и ныне нужно мнеВскормить собаку, воспитать ребенкаИль быть убитым на чужой войне.Дабы простой, печальной силой плотиЯ послужил чужому бытию,Дабы земля, в загадочном полетеВесну и волю малую мою,Кружась в мирах безумно и устало,В короткий миг любовно исчерпала.1929, Петербург«Убийства, обыски, кочевья…»
Возник поэт. Идет он и поет.
Е. Баратынский
Убийства, обыски, кочевья,Какой-то труп, какой-то ров,Заиндевевшие деревьяКаких-то городских садов,Дымок последней папиросы…Воспоминания измен…Светланы пепельные косы,Цыганские глаза Кармен…Неистовая свистопляскаХолодных инфернальных лет,Невнятная девичья ласка…Всё кончено. Возник поэт.Вот я бреду прохожих мимо,А сзади молвлено: чудак…И это так непоправимо,Нелепо так, внезапно так.Постыдное второрожденье:Был человек – а стал поэт.Отныне незаконной теньюСпешу я сам себе вослед.Но бьется сердце, пухнут ноги…Стремясь к далекому огню,Я как-нибудь споткнусь в дорогеИ – сам себя не догоню.1929, Петербург«Нет, мне ничто не надоело!..»
Нет, мне ничто не надоело!Я жить люблю. Но спать — вдвойне.Вчера девическое телоНосил я на руках во сне.И руки помнят вес девичий,Как будто все еще несут…И скучен мне дневной обычай —Шум человеков, звон посуд.Все те же кепи, те же брюки,Беседа, труд, еда, питье…Но сладко вспоминают рукиВесомость нежную ее.И слыша трезвый стук копытныйИ несомненную молву,Я тяжесть девушки небытнойПриподнимаю наяву.А на пустые руки тупоГлядит партийный мой сосед.Безгрешно начиная с супаДемократический обед.1929, ПетербургДУАЛИЗМ
Здесь шепелявят мне века:Всё ясно в мире после чая.Телесная и именнаяЖизнь разрешенно глубока.Всем дан очаг для кипятка,Для браги и для каравая,И небо списано с лубка…Как шпага, обнажен смычок.Как поединков, ждем попоек,И каждый отрок, рьян и стоек,Прекраснейшей из судомоекХрустальный ищет башмачок.И сволочь, жирного бульонаПожрав, толстеет у огня.И каждый верит: «Для меня,Хрустальной туфелькой звеня,Вальсировала Сандрильона».Увидь себя и усмехнись:Какая мразь, какая низь!Вот только ремешок на шеюИль в мертвенную зыбь реки…И я, монизму вопреки,Склоняюсь веровать в Психею.Так, вскрывши двойственность свою,Я сам себя опережаю:Вот плоть обдумала статью;Вот плоть, куря, спешит к трамваю;Вот тело делает доклад;Вот тело спорит с оппонентом…И – тело ли стремится в садК младенческим девичьим лентам?А я какой-то номер два,Осуществившийся едва,Всё это вижу хладнокровноИ даже умиляюсь, словноИмею высшие права,Чем эти руки, головаИ взор, сверкающий неровно.Там, косность виденья дробя,Свежо, спокойно и умелоЖиву я впереди себя,На поводке таская тело.Несчастное, скрипит оно,Желает пищи и работы.К девицам постучав в окно,Несет учтивость и вино,Играет гнусные фокстроты…А между тем – мне всё равно.Ведь знамо мне, что вовсе нетВсех этих злых, бесстыжих, рыжих,Партийцев, маникюрш, газет,А есть ребяческий «тот свет»,Где вечно мне – двенадцать лет,Крещенский снег и бег на лыжах…1929, Петербург«Вчера я умер, и меня…»
Вчера я умер, и меняСтарухи чинно обмывали,Потом – толпа, и в душном залеБлистали капельки огня.И было очень тошно мнеВзирать на смертный мой декорум,Внимать безмерно глупым спорамО некой божеской стране.И становился страшным залОт пенья, ладана и плача…И если б мог, я б вам сказал,Что смерть свершается иначе…Но мчалось солнце, шла весна,Звенели деньги, пели люди,И отходили от окна,Случайно вспомнив о простуде.Сквозь запотевшее стеклоВбегал апрель крылатой ланью,А в это время утеклоМое посмертное сознанье.И друг мой надевал пальто,И день был светел, светел, светел…И как я перешел в ничто –Никто, конечно, не заметил.1929, ХарьковСЧАСТЬЕ
Нынче суббота, получка, шабаш.Отдых во царствии женщин и каш.Дрогни, гитара! Бутылка, блесниМилой кометой в немилые дни.Слышу: ораторы звонко орутЧто-то смешное про волю и труд.Вижу про вред алкоголя плакат,Вижу, как девок берут напрокат,И осязаю кувалду свою…Граждане! Мы в социальном раю!Мне не изменит подруга моя.Черный бандит, револьвер затая,Ночью моим не прельстится пальто.В кашу мою мне не плюнет никто.Больше не будет бессмысленных трат,Грустных поэм и минорных сонат.Вот оно, счастье: глубоко оно,Ровное наше счастливое дно.Выйду-ка я, погрущу на луну,Пару селедок потом завернуВ умную о равноправье статью,Водки хлебну и окно разобью,Крикну «долой!», захриплю, упаду,Нос расшибу на классическом льду.Всю истощу свою бедную прыть —Чтобы хоть вечер несчастным побыть!1929«Молодую, беспутную гостью…»
Е.Р.
Молодую, беспутную гостью,Здесь пробывшую до утра,Я, постукивая тростью,Провожаю со двора.Тихо пахнет свежим хлебом,Легким снегом подернут путьИ чухонским млечным ГебамУсмехаюсь я чуть-чуть.И потерянно и неловко,Прядью щеку щекоча,Реет девичья головкаЗдесь, у правого плеча…На трамвайную подножкуВозведу ее нежной рукой,И, мертвея понемножку,Отсыпаться пойду домой.1929, Петербург«Горсовет, ларек, а дальше…»
Горсовет, ларек, а дальше —Возле церкви клуб.В церкви — бывшей генеральшиОтпевают труп.Стынет дохлая старуха,Ни добра, ни зла.По рукам мертвецким мухаТихо проползла.А у врат большого клубаПара тучных девТянут молодо и грубоПлощадной напев:«Мы на лодочке катались,Золотой мой, золотой,Не гребли, а целовались…»«…Со святыми упокой…»Церкви, клуба, жизни мимоПрохожу я днесь.Всё легко, всё повторимо,Всё привычно здесь.Как же мне не умилиться,Как же не всплакнуть,Поглядев на эти лицаИ на санный путь?Ты прошла, о генеральша,Ты идешь, народ, —Дальше, дальше, дальше, дальше,Дальше — всё пройдет.Дан томительный клубок нам,Да святится нить…Но зачем же руки к окнамРвутся — стекла бить?1930, Харьков«Звучи, осенняя вода…»
Звучи, осенняя вода,Воняй, любимая руина,Учереждайся, чередаПовествовательного чина!Зачем мне скучная борьба,Зачем мне звезды, винограды,Бараны, пастыри, хлеба,Правительственные парады –Когда в злокозненной тишиРазведал старческую грань я:Певучий умысел душиЗарылся в обморок сознанья,И близится уже отъездДомой, к порогам добрых отчин,И мир вокруг – не так уж прочен,И тени тянутся окрест.1930, ХарьковТЕРПСИХОРЕ, ЦАРСКОСЕЛЬКОЙ СТАТУЕ
Е.Р.
Как мил, как трогателен сей незабываемыйПод детской грудью слабый поясок…Богиня-девочка еще, она испугана,А рок ее – крушительно высок.Но зачинается пусть лирами, пусть ветрамиТомящий звук оттуда, с неба к нам,Но стало ясно мне, что воля к танцу смутная,Уже дана девическим ногам.И вот, задумчиво, и вот на кудри строгие,Веночек бедный возложив,Девица двинулась. Отсель – богиня узнана:Лик Терпсихоры снова жив.Все избывается, стирается, минуется…Нам ничего уже не превозмочь,И лишь торжественно восходит над солдатами,Над русским эллинством и надо мною ночь.К архивным таинствам зачем с вечерним поездом,Когда в умы, как зверь, молчанье залегло,Куря и сетуя, смеясь над пассажирами,Мы выехали в Царское Село?Спускались сумерки, взирали на солдатчинуБессонные глаза больших прудов:Богиня беленькая танцевала в воздухе.Острил сосед… О грустный мой улов!Всё, всё я уловил, последнейший в последнейшем,И призвук лир вошел в чуму труда.Прощай же, девушка, из мифа в парк пришедшая,Из сада в сон, из сна – как знать куда?Июль 1930, Харьков«Слежу тяжелый пульс в приливах и отливах…»
Слежу тяжелый пульс в приливах и отливах,Ах нет, не бытия, но крови к голове;Слежу убожество в совете нечестивых;Слежу любовников, любящихся в траве;Слежу автомобиль, что борзо мчит кретинаК заведованью мной и счастием моим;И густопсовых душ щекочет ноздри псина,И рабских очагов глаза терзает дым…Слежу, как я тебя тихонько разлюбляю;Как старится лицо; как хочется вздремнуть;Как дворник мочится, почти прильнув к сараю…Живем мы кое-как. Живем мы как-нибудь.Слежу, слежу, слежу, как тяжелеет тело,Как сладко и легко прилечь и закоснеть,Как нечто надо мной навек отяготело;Как стал я замечать постель, одежду, снедь…Слежу на серебре темнеющие пятна;Слежу за сменой дней, правительств и манер…Почто мне стала жизнь незрима и невнятна?Почто я не делец? Почто не инженер?И статистически сверхобъективный метод,Всю политехнику желаний, злоб и скук,Почто я так легко могу отдать за этотПустой глоток вина и пьяный трепет рук?Так я бреду сквозь вихрь меркуриевой прыти.У бабушки-души слипаются глаза…Дымится для меня амброзия в корытеИ сердце пылкое похоже на туза.Но многомерности нещадным дуновеньем,Я верю, освежусь и я когда-нибудь;И я когда-нибудь по этим же каменьямСмогу, увидев всё, невидимым мелькнуть.1930-1931«Жизнь томительно пятиться…»
Александре Николаевне Рагозиной
Жизнь томительно пятиться,Вот и старость близка.Ах, какая сумятицаИ какая тоска!Нет, люблю свою клеть,Не поддамся порыву я,Чтоб лунишку паршивуюВ небесах усмотреть…Но, кусаясь и бегаяПо земным конурам,Ваше платьице пегоеПовстречаю я там,У беленой стеныНе покрытой обоями,Где над нами обоимиОблак тайной вины.Дионисовы лозы ВамВ невозможной весне,В свете шатком и розовомВы привиделись мне,Всё над теми же самыми,Молодая вельми,Над словами и драмами,Над плетьми, над клетьми.1931, Харьков«Как изъезжены эти пути…»
А.Н. Рагозиной
Как изъезжены эти путиБесполезны тревогиНевкусны папиросыУтомителен серый ландшафтОскорбительно солнцеИнженерного векаКем же? Кем! Я от Вас отлученНо напев замираетПросодией измученВы соседка – Вы рядом – Вы здесьБосы робкие ножкиКняжны-россиянкиЯ хотел бы уехать от ВасВ танцовальные страныВ золотые ЕвропыЯ зародыш повальной мечтыЗаронил бы лукавоВ водоем надлежащийТолько нет, к Вам придут, Вас возьмутУмыкнут, изувечат, никому не покажутВ криминальной, промозглой ночиХватит лиру о камень мрачный ассенизаторНа свистульке сыграют для ВасПеснь пузатых пенатов, вожделенного бытаИ друзья не придут поглядетьНа мои франтовскиеАсфодели в петлице1931, ХарьковОТ ИОАННА
Работаю и ем. Так провожу свой день я.И сделался душе таинственно сродниНе этот злой галдеж, не эти наши дни,Но леденящий смысл Патмосского виденья.Вокруг живут мужи,И бриты, и свежи,И девушки снуют,Неся цветы в уют.Палящая жара, куплетец о свободе,Фокстротище сие затопчет Геликон…– Подробности письмом. Пойдемте на балкон,И скажем что-нибудь такое в нежном роде.Взгляните на закат:Он розов и крылат,Значительно алейПодкрашенных ногтей.Безумец Иоанн! Торчать, страшась и веря,На острове пустом. Эпический психоз.С друзьями я торчу средь разных всяких роз,И развлекаю дам, отмечен знаком зверя.Еще денек кипит,И радио хрипит,И нежен шелк столицТелам отроковиц.1931, ХарьковКИНЕМАТОГРАФ
И жизнь – она научит, жизнь,
Что надо быть сентиментальным.
А. В. Науман. Кинематограф
Антрацит оживляет любовь, и мечту окрыляет хлеб.Теплый кинематограф для юношеских потреб.Розе, песке, булату, смородине, янтарюЭкран белесоватый от всей души подарю.Советник дев ненасытных, я не был к тебе влекомСмертию смерть поправшим триумфальным большевиком.Страсти румяных текстильщиц, эврика дуракаПлюс выезд пожарной команды да рупор издалека.Разлуки, тореадоры, мавзолей и литейный цех…Привыкнув, мы стали вскоре к соседкам нежны при всех.Когда у печки грелись левкоиИ курили трубки морские волки –Я ведал странное такоеДвиженье женственной иголки:Она из низкосортной тканиЗдесь шила мрачные штаны.В щербатом маленьком стаканеСияла веточка весны.Тем временем вернулись дети,Рассказывая про кино –Какое чудное оно.Блажен, кому на этом светеНе умиралось так смешно!1931, ХарьковНА ОТЛЕТ ЛЕБЕДЕЙ
Некогда мощны, ясны и богаты,Нынешних бойких быстрот далеки,Негоцианты и аристократыСтроили прочные особняки.Эллинство хаты! Содомство столицы!Бред маскарадных негаданных встреч!Эмансипированной теремницыСмутно-картавая галльская речь!Лист в Петербурге и Глинка в Мадриде,Пушкин. Постройка железных дорог;Но еще беса гоняют – изыди;Но департамент геральдики строг.После – стада волосатых студентовИ потрясателей разных стропил,Народовольческих дивертисментовИ капитана Лебядкина пыл…Век был – экстерн, проходимец, калека;Но проступило на лоне вековТонкое детство двадцатого века:Скрябин, Эйнштейн, Пикассо, Гумилев.Стоило ль, чахлую вечность усвоив,Петь Диониса у свинских корыт?А уж курсисточки ждали героевИ «Варшавянку» пищали навзрыд.Нынче другое: жара, пятилеткаДа городской южно-русский пейзаж:Туберкулезной акации ветка,Солнце над сквером… Но скука всё та ж.Древняя скука уводит к могилам,Кутает сердце овчиной своей.Время проститься со звездным кормиломПод аполлоновых лёт лебедей.Кажется сном аполлонова стая,Лебедям гостеприимен зенит.Лебедь последний в зените истаял,Дева прохожая в небо глядит.Девушка, ах! Вы глядите на тучку.Внемлите птичке… Я вами пленен.Провинциалочка! Милую ручкуДайте поэту кошмарных времен.С вами всё стало б гораздо прелестней.Я раздобрел бы… И в старости, вдруг,Я разразился бы песнею песнейО Суламифи российских калуг.Июль 1931, Харьков«В переулок, где старцы и плуты…»
В переулок, где старцы и плуты,Где и судьбы уже не звучат,Где настурции, сны и уютыНедоносков, братишек, девчат,Навсегда ничего не изволя —Ни настурций, ни снов, ни худоб, —Я хожу к тебе, милая Оля,В черном теле, во вретище злоб.Этот чахлый и вежливый атом —Кифаред, о котором молва, —Погляди пред суровым закатом,Как трясется его голова.Он забыл олимпийские ночи,Подвязал себе тряпкой скулу,Он не наш, он лишенец, он прочий,Он в калошах на чистом полу.Он желающий личных пособий,Посетитель врачей и страхкасс…Отчего ж ты в секущем ознобеНе отводишь от мерзкого глаз?Скоро ночь. Как гласит анероид —Завтра дождик. Могила. Конец.Оля будет на службе. ПостроитМощный блюминг напористый спец.Я касался прекрасного тела,Я сивуху глушил — между темМарсиасова флейта кипелаНад весной, над сушайшей из схем,Над верховной коллизией болей,Над моим угловым фонарем,Надо всем, где мы с милою ОлейПетушимся, рыдаем и врем.1932, Харьков«Быть может, это так и надо…»
Быть может, это так и надоИзменится мой бренный видИ комсомольская менадаМеня в объятья заключит.И скажут про меня соседи:«Он работящ, он парень свой!»И в визге баб и в гуле медиЯ весь исчезну с головой.Поверю, жалостно тупеяОт чванных окончаний изм,В убогую теодицею:Безбожье, ленинизм, марксизм…А может статься и другое:Привязанность ко мне храня,Сосед гражданственной рукоюДонос напишет на меня.И, преодолевая робость,Чуть ночь сомкнет свои края,Ко мне придут содеять обыскТри торопливых холуя…От неприглядного разгромаПосуды, книг, икон, белья,Пойду я улицей знакомойК порогу нового жильяВ сопровождении солдата,Зевающего во весь рот…И всё любимое когда-тоСквозь память выступит, как пот.Я вспомню маму, облик сада,Где в древнем детстве я играл,И молвлю, проходя в подвал:«Быть может, это так и надо».1932, ХарьковОСЕНЬ
Так не со зла девичий год расхитишь,Поговоришь и замолчишь.Мы вскрыли ночь: на дне трепещет КитежИ в центре городе всё те же, всё мои ж.Кого куда: ту королевну в пряхи,А шулера за плутни на правеж.Ты, рыжая, меня узнаешь по рубахеИ вскорости доподлинно помрешь.Совсем, как в песенке, ясны звездочкиИ золотоносен листопад.У милой плечи озябли,Так как холоден пышный сад.Дома женственно тонкие саблиНа ковре в кабинете висят…Я помню, как во сне: пришли, стучали – кто там?Какой ужасный сон – сумятица, бедлам.Ну, амба, кончено, пора бы к анекдотам,Да слезы не велят с шартрезом пополам.Я плакал, я пылал в тени твоей портьеры,От жгучей осени захватывало дух…Так вот он тот диван – и святки и химеры,Здесь мытарь и дантист, здесь можно сразу двух.Но осень – ты со мной. Всем холодком на щеки.Аттическим вином, румянцем тяжких стен.Я долго был с тобой невинный и жестокий,Теперь со стеклышком у сердца я забвен.Пока я наблюдал плебейские неврозыНезаменимых дам из темно-серых рас –Дитя не сберегло своей наперсной розы,Мое дитя в плену у неживых украс.Сентябтрь 1932, ХарьковЭЛЕГИЯ
Е.Щ.
Гаснет день, и обслуживает резвоскачущий фордДомино Корбюзье скудоумные ловкие клети.Как с парнасских высот опознать очертания эти?Богадельня, копилка, омлет, пантеон или торт?Для патлатых марух, для житухи чужих барахолокСуй златой перстенек, истощи подъяремный Китай.Здесь присох чародей, вскормленный сосцами кита,Наши лисы и псы не вернутся под розовый пологГаснет день, и трезвеют насельники хаз и малин,И ярится в москвах ведовство неземных заседаний.Асмодеевых глупостей слыша смешки за садами,Я к блондинке Анюте тифозной любовью палим.Для тебя ль бывый день, как сухая гвоздика, был едок?Вспомни: в чистых фужерах французский денек угасал,И забылись песцы, и синели усы у гусар,Извивались носы в мельхиоровых крышках на едах.Гаснет день. Добрых снов. Почему бы не так? Стынет чай,Замерзает рожок на Мюнхгаузена девственной почте.Всем единым, сынишки, отныне – чего ни захочете –Добродушно вещают папаши: пущай, пущай.Для меня… Только ты для меня ясноока, Пленира.Лалы, фарфоры, стекла, соболя, сафьян, галюша.Всё, на чем столь скандально твоя прогорела душа,Всё, что ругань захожих барышников столь очернила.14 сентября 1933, Москва«Мощной зимы несравненные вихри…»
Е.Щ.
Мощной зимы несравненные вихри,Тромбы снегов над жилою калошейБыли, но скрылись, гремели, но стихли.Робкие земли оделись поплоше.Вот председатель придет и уладит.Скуки и совести облик баранийЯвится миру анютиных свадеб,Майских экскурсий и общих собраний.Подождем. Минет несколько зим,И парнасский пополнится кворумНеуживчивым другом твоим —Интриганом, лентяем и вором.Минет всё, и научишься тыВ сиволапых и чванных обидахУзнавать перегар красоты,Неусвоенной радости выдох.Ты найдешь занимательный РимВ молодых, пожилых или старыхВ час разъезда хмельных аль [е…]Председателей и балерин.В каждой выдумке быть нам двоим,И, загробному верен укладу,О дитя, под окошком твоимЯ тебе пропою серенаду.18 сентября 1933ТАНЕЦ У СОСЕДЕЙ
Шепчут печи, грея клети.Прибаутки не для всех.Снег идет. И пишут детиСочиненье «Первый снег»,Так, бредя тропой куриной,Мы пленяемся поройНедомерком Форнариной,Вертихвосткой, шушерой.Так во сне, или в концерте,Оглядишься – а онаСтынет в позе ранней смерти,Женской тайности полна.И тогда, роняя разум,Шаромыжничать устав,Грусть о лике сероглазомВводишь в воровской устав.Ну, а ночь – туда-сюда,Розам – амба, стукнет сорок,Крякнут зрелые года,……………………………..И, шутя, поставишь грань им,Вот погиблая верста…Меркнет лампа – и лобзаньемОбновляются уста.Декабрь, 1933«Отъезд вино… знакомцы и знакомицы…»
Отъезд вино… знакомцы и знакомицы,Иной на страсть, иной на водку падок…И бурный пурпур вновь во взоры ломитсяБлестящими параболами радуг.Здесь из перста высасывали деньги,Здесь вместе жили, вместе чушь поролиПоэты, выпивохи, неврастеники,Не Казановы и не Ривароли…Пора, пора! Инерции уменьшены,И <…>, и родственники живы.А жить бы мне житухою шуругою,И быт пригож, речист, уютно грязен…Я плавал бы на лодочке с подругою –Заносчивый, провинциальный Разин.И если небо в звездочку оклеено,И воет вечность, зрелая гитара.За совершенство древнее Лигеино, —Ах! Пожалейте бедного Эдгара!И если шесть печатей мне дозволено –Я пред тобой, как пред седьмой печатью.Свой смертный саван видишь, Ленский? ОлиноСредин куртин белеющее платье?Не брезгуй же, Киприда, нашей свалкою,Таскайся по засаленным полатям!Мы за тебя, за глупую, за жалкую,За низкую высокой жизнью платим…1933-1934, Харьков«Разверзаются недра, хозяйки взлетают в воздух…»
Разверзаются недра, хозяйки взлетают в воздух.Обалделый рассудок кричит: я пропал, я украден.Забубенное брюхо нуждается в плановых звездах,И влюбленное сердце желает отборных говядин.Поглядите на нас: как чистейшая медь золотея,Блещет луч – на златом терему, на разбитом корыте.На коробке конфет – я Снегурочка, я Галатея,Пред коробкой конфет он – задумавшийся потребитель.Не подводят итоги зиме в разбитных разговорах –Эх, не пить бы перцовки и дамочек в гости не звать бы.И сквозь снег проступает чудовищной лирики ворох,И снегурочки тают, и <всё> заживает до свадьбы.1934«Я богат кои веки…»
Я богат кои веки,Я жую шоколад.А вокруг человекиГоворят, говорят…Экий город воздвигли,И последняя фряЗдесь творит фигли-мигГоворя, говоря…Мне бы в домике экомКофеек заварить,Тоже стать человеком:Говорить, говорить…И ни хладной кифары,Ни божественных рун!Разводил тары-бары,Говорун, говорун….Мы совсем заморились,От забот и наук.Расцвети, амариллис,Алевтина, ау…1934, Москва«Совсем не хочу умирать я…»
Совсем не хочу умирать я,Я не был еще влюблен,Мне лишь снилось рыжее платье,Нерасцениваемое рублем.Сдвинь жестянки нелегкой жизни,Заглуши эту глушь и темьИ живою водою брызниНа оплакиваемую тень.В золотое входим жилье мыВ нашем платье родном и плохом.Флирты, вызовы и котильоныПокрывал расписной плафон.Белоснежное покрывалоПокрывало вдовы грехи,И зверье в лесах горевалоИ сынки хватали верхи.Мрак людских, конюшен и псарен.Кавалер орденов, генерал,Склеротический гневный баринЗдесь седьмые шкуры дирал.Вихри дам, голос денег тонкий,Златоплечее офицерье,И, его прямые потомки,Получили мы бытие.И в садах двадцать первого века,Где не будут сорить, штрафовать,Отдохнувшего человекаОпечалит моя тетрадь.Снова варварское смятенье…И, задев его за рукав,Я пройду театральной тенью,Плоской тенью с дудкой в руках.Ах, дуда моя, веселуха,Помоги мне спросить его:Разве мы выбираем брюхоДля зачатия своего?1936-1937«Город блуждающих душ, кладезь напрасных снов…»
С.П. Версоблюку
Город блуждающих душ, кладезь напрасных снов.Встречи на островах и у пяти углов.Неточка ли Незванова у кружевных перил,Дом ли отделан заново, камень ли заговорил.Умер монарх. Предан земле Монферан.Трудно идут года и оседает храм.Сон Фальконета — всадник, конь и лукавый змий,Добела раскаленный в недрах неврастений.Дует ветер от взморья, спят манжурские львы,Юноши отцветают на берегах Невы.Вот я гляжу на мост, вот я окно растворил,Вьется шинель Поприщина у кружевных перил…Серенькое виденьице, бреда смертельный уют…Наяву кашляют бабушки и куры землю клюют.Наяву с каждой секундой всё меньше и меньше меня,Пылинки мои уносятся, попусту память дразня,В дали астрономические, куда унесены —Красные щеки, белые зубы и детские мои штаны.1936-1940ДОННА АННА
Тамаре Яковлевне Щировской
Повинуясь светлому разуму,Не расходуя смысл на слова,Мы с тобой заготовили на зимуКеросин, огурцы и дрова.Разум розовый, резвый и маленькийОзаряет подушки твои,Подстаканники и подзеркальники,Собеседования и чаи…И земля не отметит кручиною,Сочиненной когда-то в раю,Домовитость твою муравьиную,Золотую никчемность твою.Замирает кудрявый розариум,На стене опочил таракан…О непрочные сны! На базаре имТак легко замелькать по рукам!Посмотри и уверься воочиюВ запоздалости каждого сна:Вот доярки, поэты, рабочие —Ордена, ордена, ордена…Мне же снится прелестной ГишпанииОчумелый и сладкий галдеж,Где и ныне по данному ранееОбещанию, ты меня ждешь…И мы входим в каморку невольничью,В эскурьял отстрадавших сердец,Где у входа безлунною полночьюТвой гранитный грохочет отец.1937,Керчь «Скучновато слушать, сидя дома…»
Скучновато слушать, сидя дома,За мушиной суетой следя,Тарантас полуденного грома,Тарантеллу летнего дождя.Грянула по радио столица,После дыни заболел живот,Перикола бедности боится,Но пока еще со мной живет.Торжища гудят низкопоклонно,Мрак штанов, сияние рубах,Словно кривоустая Мадонна,Нищенка с ребенком на руках.Шум судеб, серьезность пустолаек,И коровье шествие во хлев…Меркнет день и душу усыпляетПот и пудра овцеоких дев.Спят, полны слепого трудолюбья,В разных колыбелях малыши…Под необъяснимой звездной глубьюСтелется блаженный храп души.Спит душа, похрапывая свято –Ей такого не дарило снаСказочное пойло Арарата,Вероломство старого вина.Спи, душа, забудь, во мрак влекома,Вслед Вергилию бредя,Тарантас заброшенного грома,Тарантеллу кроткого дождя.1938,Керчь «На твоей картине, природа…»
На твоей картине, природа,На морском пейзаже твоемНарисован дымок парохода,Желтый берег и белый дом.В белом доме живет Анюта,На борту парохода матрос.Устарелый кораблик – кому-тоОн счастливую встречу принес.В ресторане, в говоре пьяном,В палисаднике и в кино –Назревает свадьба с баяном,Гименей стучится в окно…Будем нюхать свежую розу,Будем есть вековечный хлеб,Продлевая дивную прозуУстройства земных судеб.Ты мне скажешь – дождик захлюпал.Я отвечу – мир не таков:Это вечности легкий скрупулРаспылился ливнем веков.И немыслимо в полной мереРазглядеть мелюзгу бытия,Округляясь в насиженной сфере,В круглой капле, где ты – не я.Где по сумерках трюмов порожних,По сияньям домашних лампРазместил неизвестный художникУстрашающий свой талант.1938-1939,Керчь «На блюдах почивают пирожные…»
На блюдах почивают пирожные,Золотятся копченые рыбы.Совершали бы мы невозможное,Посещали большие пиры бы…Оссианова арфа ли, юмор лиДобродушного сытого чрева,Всё равно – мы родились, вы умерли,Кто направо пошел, кто налево.Хоть искали иную обитель мы,Всё же вынули мы ненарокомЖребий зваться страной удивительной,Чаадаева злобным уроком.Но на детские наши речения,Что аукают, не унывая,Узаконенной наглости генияУпадает печать огневая.Мы с картонного сходим корабликаПрямо в школу, и зубрим, и просим,Чтоб кислинкой эдемского яблокаОтдавала дежурная осень.Чтобы снились нам джунгли и звери тамС исступленьем во взорах сторожких…И к наглядным посредственным скверикамСходит вечность на тоненьких ножках.1936-1937«Вселенную я не облаплю…»
Вселенную я не облаплю –Как ни грусти, как ни шути,Я заключен в глухую каплю –В другую каплю – нет пути.1938-1939«Был оглушителен и едок…»
Стилиану Павловичу Версоблюку
Был оглушителен и едокДень расточительств, день труда.Но вот – над руганью соседокВзошла вечерняя звезда.И лапы скуки всё короче,И проступают всё живейНерусские, немые очиНад полукружьями бровей.Они смогли когда-то, где-то,Не то грустя, не то любя,В привычной вечности поэтаНевольно отразить себя.Ах, ей ли было счастья мало,Когда она, вплетясь в рядыПодруг, себя именовалаГортанным именем звезды!А щедрый данник вечной темыНе от ее ль зажег лучейКровь дикой песни, кровь Заремы,Кровь современницы своей?1939,Керчь«В балетной студии, где пахнет как в предбаннике…»
В балетной студии, где пахнет как в предбаннике,Где слишком много света и тепла,Где вьются незнакомые ботаникеЖивых цветов громадные тела.Где много раз не в шутку опозорены,Но всё ж на диво нам сохранены,Еще блистают ножки ТерпсихориныИ на колетах блещут галуны;Где стынет рукописная Коппелия,Где грязное на пультах полотно,Где кажется вершиной виноделияБесхитростное хлебное вино,Где стойко плачут демоны ли, струны ли,Где больше нет ни счастья, ни тоски,Где что-то нам нездешнее подсунули.Где всё не так, где все не по-людски, —В балетной студни, где дети перехвалены,Где постоянно не хватает слов, —Твоих ногтей банальные миндалиныЯ за иное принимать готов.И трудно шевелиться в гуще воздуха,И ведьмы не скрывают ржавых косм,И всё живет без паузы, без роздыхаБезвыходный, бессрочный микрокосм.1939«Осень, некуда кинуться нам со всех ног…»
Осень, некуда кинуться нам со всех ног.Нет для нас подходящего сада.Нет теплицы, где вырос бы желчный цветок –Ботанической ереси чадо.Осень. Звонко горланят по школьным дворамКрасноносые дошлые дети.По квартирам не счесть оглушительных драм:Здесь Монтекки, а там Капулетти.Осень. Время призыва, отправки в войска,Время поисков топлива, времяЖелтизны у листвы, седины у вискаИ презрительной дружбы со всеми.О, душа, недотрога, возьми свой лорнет,Запотевшее стеклышко вытри.Видишь краски, которых подобия нетНа бессмертной фабричной палитре.Серый полдень, сугубая плотность дождей,Населенье в блестящих калошах,Море выглядит Мафусаила седей.Просит песен, но только хороших.В эти дни я пленяюсь своей правотой,Заурядной, бессовестной, гиблой,Триумфальной, заветно-блистающей, той,Что скрепляет незыблемость библий1940,КерчьТАНЕЦ ЛЕГКОМЫСЛЕННОЙ ДЕВУШКИ
«Когда я был аркадским принцем»,Когда я был таким-сяким,И детским розовым гостинцемКазалась страсть рукам моим.Зашел я как-то выпить пиваВ один неважный ресторан.Носились официанты живо,Качался джаз, потел стакан.Сгибались склеенные пары,Вперед вдвоем, назад вдвоем.Как отдаленные гитары,Звенели мысли ни о чем.И стоит ли тому дивиться,Что в томном танце надо мнойОдна румяная девицаСверкнула голою спиной.Так сладко стало мне и больно,Что я, забыв свое питье,Благоговейно, богомольноВзглянул на рожицу ее.Курносая, в прекрасном платье,Вся помесь стервы с божеством…О, как хотелось мне сказать ей:– Укрась собой мой скучный дом,Развесели меня скандаломСо злой соседкой у плиты,Дабы не завелись мечтыВ житьишке каверзном и малом…И губки лживые твоиЦелуя тысячу раз кряду,Здесь в мимолетном бытииЯ затанцуюсь до упаду.1940ТАНЕЦ БАБОЧКИ
Кончен день. Котлеты скушаны.Скучный вечер при дверях.Что мне песенки Марфушины,Ногти дам, штаны нерях?Старый клуб отделан заново –На концерт бы заглянуть –Выйдет Галочка СтепановаИ станцует что-нибудь.Дева скачет, гнется ивою,Врет рояль – басы не те.Человечество шутливоеКрупно шутит в темноте.И на мерзость мерзость нижется,И троится мутный ком,И отверженная ижицаЛезет в азбуку силком.Но я верю, что не всуе мыТерпим боль и борем страх –Мотылек неописуемыйВ сине-розовых лучах.Чучело седого филинаНе пугается обид,Но, булавкою пришпилена,Бабочка еще дрожит…Что ж, кончай развоплощение,Костюмерше крылья сдай.Это смерть, но тем не менееВсе-таки дорога в рай.Выходи в дорогу дальнюю,Вечер шумен и игрист,На площадку танцевальную,Где играет баянист.1939,КерчьТАНЕЦ ДУШИ
А.Р.
В белых снежинках метелицы, в инее,Падающем, воротник пороша,Став после смерти безвестной святынею,Гибко и скромно танцует душа.Не корифейкой, не гордою примоюВ милом балете родимой зимы –Веет душа дебютанткой незримою,Райским придатком земной кутерьмы.Ей, принесенной декабрьскою тучею,В этом бесплодном немом бытииПрипоминаются разные случаи –Трудно забыть похожденья свои.Всё – как женилась, шутила и плакала,Злилась, старела, любила детей, –Бред, лепетанье плохого оракула,Быта похабней и неба пустей…Что перед этой случайной могилоюЛаски, беседы, победы, пиры?Крепкое Нечто с нездешнею силоюСтукнуло, кинуло в тартарары.В белом сугробе сияет расселина,И не припомнить ей скучную быль –То ли была она где-то расстреляна,То ли попала под автомобиль.Надо ль ей было казаться столь тонкою,К девам неверным спешить под луной,Чтоб залететь ординарной душонкоюВ кордебалет завирухи ночной.Нет, и посмертной надежды не брошу я,Будет Маруся идти из кино –Мне вместе с предновогодней порошеюВ очи ее залететь суждено.1 января 1941ТАНЕЦ МЕДВЕДЯ
Перьям и белым страницам, кистям и просторным полотнам,Нет, не завидую я, хоть участь свою и кляну.В мире животных я стал неизящным животным.Бурым медведем сижу я в дурацком плену.В старом Париже я был театральным танцором.Жил небогато, был набожен, сыт и одет…Склокам актерским конец… Конец оркестровым раздорам –Хитрый Люлли сочинил королевский балет.Я танцевал в эти годы красиво и ловко,Был на виду у придворных скучающих дам.Ты мне была несравненной партнершей, чертовка,Я и теперь тебе сердце медвежье отдам.Помню я всё: как тебя увозили в карете,В белой карете с опасным и громким гербом.Помню, как ты возвратилась ко мне на рассвете…Но почему-то не помню, что было потом.Ты ли меня беззаветным враньем утомила,Сердце ль мое разорвалось от горя любви…Прутьями клетки моя обернулась могила,Силы бессмертные мне повелели – живи!Смотрят меня пионеры, студенты, зеваки,Мужние жены мне черствые булки суют,Натуралисты вторгаются паки и пакиВ зоологический мой безлюбовный приют.Изредка только под модной ужимкою шляпы,Мнится, узнал я сиянье трагических глаз,И поднимаюсь тогда я на задние лапы,И начинаю забавный и жалобный пляс.1940-1941ВАЛЬС ГРИБОЕДОВА
А.Р.
Карету мне! Карету!
Завтра вечером в восемь часовЗаверну я к тебе попрощаться.Ясен ум. Чемодан мой готов,Завтра я уезжаю, как Чацкий.Будет поезд греметь и качаться, –Подвижной, неустойчивый кров.Что сказать? Молви мне: «Будь здоров!»Завтра я уезжаю, как Чацкий.Кем я стану во мнении дам,В завидущих глазах старушонок?Не к лицу мне идти по следамДуш кривых и сердец устрашенных.Вот твой голос – он полон и звонок,Вот твой облик, присущий пирам,Говорливому множеству драмДуш кривых и сердец устрашенных.Ну, а я от живой мелюзги,От приморского скучного сада,От сердец, где не видно ни зги,От тоски сведенборгова адаУезжаю – и плакать не надо.В ресторанчике зарево вин,Ходят воры и врут златоусты.Я гулял и заметил одинУголок оскорбленному чувству.Шел снежок, не спеша и не густо…Елки в святости зимних седин…И трудящийся рыл гражданинУголок оскорбленному чувству.Но до этого мне далеко…От любви умирают не часто.Балерина в телесном трикоДаст мне ручку белей алебастра.Даст мне нежную ручку – и баста!..Предрассветных небес молоко,Дальний вальс утихает легко…От любви умирают не часто.1941НИЧТО
Ничто… Пусть пролегло оноДля любопытства грозной гранью…Пусть бытие его темноИ заповедано сознанью.Истлел герой – возрос лопух.Смерть каждой плоти плодотворна.И ливни, оживляя зерна,Проходят по следам засух.1941, Керчь«Или око хочет, кои веки…»
Или око хочет, кои веки,Не взирать на мрачные харчи,Или Гитлер жжет библиотеки,Или кот мурлычет на печи,Или телу розовых царапинНадобно. Какая чепуха.Или снова голосит Шаляпин«Жил-был корольИ у него жила блоха…»Нет, гряди в смиренную обитель,В новый быт медвежьего угла,Средних лет делопроизводитель,И начни производить дела.Средних лет, подержанный и близкий,Днесь навеки ты любезен мнеЛовким слогом дельной переписки,Верностью пенатам и жене.1940-1941«О, молодость моя невозвратимая!..»
О, молодость моя невозвратимая!Невозвратима или невозвратна?Нет, прежде чем рыдать, я руки вымою,Чернильные смывая с пальцев пятна…Из комнаты я выжну парфюмериюИ окись поцелуев из подушек,Свою наличность взвешу и измеряю…Но как скупца она меня задушит,Она меня приспит, как мать младенчика,Убьет заторможенным изобильем.Я не спасусь не дачею бревенчатой,Ни ваннами, ни молоком кобыльим.Она меня сведет к сухому пению,К запутанным и некрасивым невмам…Как будто бы повержен на колени яВ богослуженье горестном и гневном.Печаль отцов, молва ученых чижиков,В кровавую кошелку полезай-ка.Близь шашлыков, среди лимонов выжатыхРаскрыт «Подарок молодым хозяйкам».1941МОЛИТВА О ДИКОСТИ
От болот с огненосными торфамиОтлетит ночь.Ужаснет исступленными арфамиЖителей дач.На железобетонные нужникиНаляжет ночь.И похабные тощие бражникиВоспляшут вскачь.Ты меня византийскими ризамиКоснешься, ночь,Старой девы над чахлыми розамиРаздастся плач.И, чреватая блудом и кражами,Иссякнет ночь.И возблещет над свежими рожамиРассвет удач.Но кто не спавший выйдет на рассвете,Перегорев от страсти, от водки или просто так перегорев,Тот может вдруг отвергнуть штуки эти –Веселые трамваи,Гудки заводов,Каблучки деловитых дев.Тот не поймет – чему же тело радо?Буддийской ломоте в костях –Предвестию священных льгот?Вдруг прянет пьяный бред – Голконда, Эльдорадо,Но ничему не удивится тот.Придя домой,Он ляжет на диван и молвит: «Да уйдите ж,Досадные коты и человеки! Я хочу спать…»И, погружаясь в сон, в холодный чистый Китеж,Еще не захлебнувшись, помолится так:…………………………………………………«Где над людской помойкой в гуле…»
Где над людской помойкой в гуле,Звуча, присутствовали пули,Зачем мне было иго баб,Зачем я был смешон и слаб,Зачем казались мне легкиСтихи, чулки и коньяки?Страстной Четверг, страстной Четверг!Ты улыбнулся и померк,И я тебя опять отверг…Но вдруг заметил я, как малоОсталось юности в сердцах,А только лишь смешно и алоФлажки танцуют на домах.Да, жизнь назвали новым бытом,Корыто стало вновь разбитым,И я заплакал над корытом…………………………………….Страстной Четверг. Кого проклясть.В сем <…> и постыдном хоре.Где иллюстрируется страстьРисуночками на заборе?Был дом и был Страстной Четверг,И это всё я вдруг отверг.Как зачарованный Эдил,Я переулками бродил,Я в диких звездах ночевал,И снился мне за балом бал,За валом вал,За лалом лал.Как были некогда милыДетей безгрешные балы,Как были некогда светлыВ Крыму прибрежные валы,Как горько губы охлаждал,А сам мечтательно пылалВ кольце девичьем подлый лал…Я свой разыгрывал финал,Я ноги женщин заклинал,Страдал – и отойти не могОт незаклятых женских ног.И губы, жёсток и жесток,Терзал трагический чулок,И было всё – коньяк и ночь.А этому нельзя помочь…О, где ты, всероссийский морг,Где трупный теплился восторг?Вдали, как маленький орешек,Парит земля, на ней весна,И бродят табуны усмешекИ вольной грусти племена.А над предместьями тумана,Над приголосом тихих птахВсё ж неразгневанно, но рьяноСкорбит Царевна-Несмеяна,Храня сапфиры на перстах…ВСТУПЛЕНИЕ
Через труд или торг – от лобзанья до праха.Чудаку на земле – не сносить головы.Дух Аспазии примет козловская ряхаИ зеницами Лесбии глянете Вы.Слесарям и доцентам, кокеткам и сводням –Вавилонский уют, и чума, и сурьма;Чистым варварским снегом, вином новогоднимНе стесняясь, для всех расшибется зима.И стихи уврачует чернавка-помарка,И с усталой конякой сдружится узда,И сверх всех разумений, но ясно, но яркоЗагорится на небе дневная звезда.Как бездумно. Как вольно. Да будет Вам сладокЭтот крохотный мир без добра и без зла,Где незримых хозяев холодный порядокИзбавляет от смысла слова и дела.Где дано нежноокой и ласковой кошкеБлижней мышью своею налопаться всласть,Где дырявый чулок на девической ножкеНаучает смиренному юмору страсть.«Блуждают страстные собаки…»
Блуждают страстные собаки,Приходит ветер от зимы,Сребрятся смертной скорби знакиВ бровях не знающих сурьмы…Пойду в надсовестные мракиВ твои, любовь, хмельные тьмы.Не верю снам, гоню гадалок,И в мире мне всего милей –В ледащей комнате диалогДвух полнозвучных хрусталей,И торжество хмельного бредаНад хамством следствий и причин,И беспредельная беседаДруг другу снящихся личин…Вот правда: хруст каленых корокИ здравый голод едока.А Вы – Вы только грех и морокОсуществившийся слегка.Ах, батюшки, плоха жар-птица,Глупа лирическая Русь…Вот – я попробую молиться,Я крепким детством обойдусь –Чтоб в церкви старенький пресвитерМне злую чару объяснил,И причастил, и губы вытер,И на тоску благословил.ДИАЛОГ С ЛЮБОВЬЮ
А.Рагозиной
О, любовь, от души моей изгнанница,Любовь моя,Умиленная и припадочная –Выйди вон.Чадо тягостное, препоясанное сумеркамиВглядись в жизнь.Испугайся индустриализации,Увидь смерть.Тяжкие службы, снежок, скандал, метелица,Улица, метелица –Ах!Красных девиц фетровые боты поскрипывают –«День ли царит,Тишина ли ночная»…– О Юдифях разных и ДанилахВозопишь ко мне издалека,Заскорбишь, чудак – персты в чернилах,Весь осыпан пеплом табака…Но пока спокойною рукоюОщути теплынь младой руки,Я – тиха. Цени меня такою.Сны мои блаженны и легки.Душное взнуздай мечтой желанье,Голову бессильно запрокиньИ, закрыв глаза, размерь дыханье…Вдруг увидишь сказочную синьПышного неба над старомодный садом,Геральдику звезд, завитушки барских куртин.Дважды брехнет пес, сильнее сосредоточься:Живет только робкая рука под твоею рукой.Не отвлекаясь ничем, живи размеренно и безгрешно,Сознавай возможное, но не торопись осуществить.В купинах непролазных дремучего сада,В на минуту даруемом этом бреду.Будь бережен и медлителен…А то смешно и грубоВ ночи прильнут к тебеЦелующие губы,Подвластные судьбе.Ничтожно и лукаво,Кристаллы сна дробя,Предвечная забаваОбрадует тебя.И потаскухин ботикТебя надменно пнет,И книжицей эротикТвоя весна мелькнет.И глупо, глупо, глупоПосередине дняПеред тарелкой супаТы плюнешь на меня.– Завирается любовь, завирается.Ничего не пойму.Вот перегорит моя бессонница,И опять –Тяжкие службы, снежок, скандал, метелица,Улица, метелица –Ах!Красных девиц фетровые боты поскрипывают –«День ли царит,Тишина ли ночная»…«Мне голос был: “Я утомлен и…”»
Мне голос был: «Я утомлен иМне надоел твоих домашних плач:Всю жизнь ты жил посредственным (влюбленным),Воскресни и соседей околпачь».Тогда, как Лазарь, вышедши из гроба,Я стал ходить, волнуясь и куря,И понял, что глядеть здесь надо в оба.Не хныкать и не завираться зря.Я поселился в девственном подвале –Уступчивый, сонливый чародей,И к ужину в окошко заплывалиВиденья феодальных стерлядей.За жаркий пляж, за виноград и дыни,За всех мещан, плодящихся окрест,За пустоту в родительском камине,За примуса космический оркестр,За веянье высоковольтных юбок,Не опаливших ни души, ни щек,Из тьмы веков подняв Катуллов кубок,Я пью испепеляющий глоток.«Я хочу умереть, мне уже надоело…»
Я хочу умереть, мне уже надоелоКаждый день всё кого-нибудь разлюблять,Одевать и кормить это скучное тело,Вешать брюки на стул и ложиться в кровать.Всё не ново и грустно, но всё же невольноЯ читаю стихи и пишу я стихи,Будто мне пламенеть и зевать не довольно,Будто в жизни бывают низы и верхи…Ах, как скучно. Гремит дождевая баллада…О, любезная крыша, живут под тобой.Да и кроме тебя ничего мне не надо,Ибо кончена битва, и сыгран отбой.Засыпаю, усталый от красных и рыжих…И единственный сон много лет берегу:В белой шапочке девушка едет на лыжах,Пахнет елкой и сумрак лежит на снегу.