Творцы будущих знаков - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 8
Да, тот самый Крученых, или Неизвестнейший из знаменитейших*
В истории русской поэзии, пожалуй, не было большей несправедливости, чем та, которая проявлялась и проявляется доныне по отношению к Алексею Крученых.
Наше литературоведение никогда не пыталось вникнуть в его творчество по-существу. Крученых был нужен — как «козел отпущения»: в течение полувека сваливали на него «футуристические грехи» Владимира Маяковского и Велимира Хлебникова.
Круча, Крых, Кручик, Кручень, Круч. «Забыл повеситься, лечу к Америкам!» Зудесник, зударь, зудивец, а стихотворения его — Зудутные зудеса! «Четкие… мастера, залившие свои уши воском, чтобы не слышать сиреньких серенад, кричим мы невыносимым для деликатного слуха будильником
рррррьььтззззййййй!..»
Маяковский ошеломлял, Крученых будировал и раздражал, всех «выводил из себя» (при этом, в быту, в своем кругу, он был на редкость миролюбив).
Юркость, неуемность, рассчитанные заранее «выходки», «мелькание» всюду и везде, острое словцо «на каждом углу», — все это позволяло сделать из него «чудесного чудака» (выражение М. Светлова), — и это было «положительным отношением» к Крученых множества его приятелей и знакомых (общительность у «Кручи» была поразительной), — есть и такое «обезвреживание» поэтов, — так поступали, вплоть до наших дней, и с Велимиром Хлебниковым.
— Вот уже тридцать лет я чищу многие мозги относительно Крученых, — сказал мне Н. И. Харджиев в 1961 году при нашей первой встрече, — может быть, полдюжины голов все-таки прочистил.
Легко было пренебрежительно относиться к поэту, отринутому обществом. При мне Алексей Елисеевич получал свою пенсию, — она, если не ошибаюсь, составляла 31 рубль.
Крученых не печатался с 1930 года (этот рубеж, символически, совпал с гибелью Маяковского). Поэта жизнерадостнее его я не встречал. В любой ситуации он был артистичным и аристократичным (эти черты удивительно гармонировали с его русско-народным обликом, — в лепке его лица чудилось нечто просветленно-крестьянское, и, при его антицерковности, даже нечто отдаленно-православное).
— Меня держат три кита! — гордо повторял Алексей Елисеевич в последние годы жизни, — и не дадут пропасть.
Он имел в виду Малевича, Хлебникова и Маяковского.
Да, — он был любимейшим поэтом Малевича («Только Крученых остался во мне камнем неизменным любящим Нового Бога и остается сейчас», — писал великий супрематист в письме к М. Матюшину в 1916 году). «Истинный поэт, разрабатывающий слово!» — эту фразу о Крученых, похожую на лозунг, выкрикнул позже Владимир Маяковский.
Вот, по привычке (как это делал сам Крученых), все еще обращаемся к авторитетам, чтобы литературно реабилитировать поэта-«заумника».
Но Крученых в этом уже не нуждается, — в смысле, так сказать, «мировом». Уже двадцать лет стоит «крученыховский бум» в европейском литературоведении, — о поэте выходят бесчисленные статьи, фундаментальные академические исследования.
Замечательный литературный теоретик и лингвист, он, вместе с Хлебниковым, взбудоражил языкознание своего времени. В 1913 году появилась совместная декларация двух поэтов «Слово, как таковое», — поэтическое искусство, рассматриваемое как высвобождение скрытых возможностей «самоценного» слова (его звуковой стороны, этимологии и морфологической структуры), предвосхитило теории ОПОЯЗа, русской формальной школы.
Совместные литературоведческие и лингвистические работы Хлебникова и Крученых становятся все более известными. Но есть теории Крученых, разработанные только им. Это, прежде всего, учение о фактуре слова («Трудная, тяжелая фактура — быстрая, легкая фактура»; «занозистость», «сильно шероховатая поверхность» словесного матерьяла). Много занимался Крученых сдвигологией. В «Декларации заумного языка» (1921) он, среди прочего, приводит следующее обоснование поэтической зауми: «Наобумное (алогичное, случайное, творческий порыв, механическое соединение слов: оговорки, опечатки, ляпсусы; сюда же, отчасти, относятся звуковые и смысловые сдвиги, национальный акцент…)». В другом месте он отмечает: «Кстати: о сдвигах, недомолвках, описках и проч. З. Фрейд. Патология обыденной жизни и Толкование сновидений».
В традиционном «сладкогласии» А. Крученых, чрезвычайно острый на слух, обнаруживает множество сдвиговых казусов (он бесил многих, обнаруживая «слыхавших и видавших львов» в одном из пушкинских стихотворений, при этом, любимейшими его писателями были Пушкин и Гоголь). Шутливо утверждая право на «горькогласие», он, наряду с Хлебниковым и Маяковским, деформирует классические размеры, стремясь, за счет ритмических сдвигов, к интонационно-акцентному стиху («установка на звук», — на поэзию «декламации»).
«Положа руку на сердце» (это уже — выражение Бориса Пастернака), мне кажется бессмысленным спорить сегодня, «агитировать» за крученыховскую заумь.
Прислушаемся к самому Крученых: «Заумь — первоначальная (исторически и индивидуально) форма поэзии. Сперва — ритмически музыкальное волнение, пра-звук… К заумному языку прибегают: а) когда художник дает образы еще не вполне определившиеся (в нем и во мне), б) когда не хотят назвать примет, а только намекнуть… Заумь побуждает и дает свободу творческой фантазии, не оскорбляя ее ничем конкретным…». Стремление Крученых в царство «чистых», освобожденных от предметности звуков сродни супрематизму Казимира Малевича.
«Звуки, прежде всего гласные, истолковывались Крученых в супрематическом понимании, как пространственно-космические явления, — пишет немецкая исследовательница Роземари Циглер. — Космические значения гласных однако не являлись новостью в поэтике футуризма, но мотивировка раньше не лежала в ключе беспредметности…».
М. Ларионов. Портрет А. Крученых. Почтовая открытка. Изд. А. Крученых (1912)
Итак, Крученых преодолевает барьер предметности. Для зрительного восприятия это происходит следующим образом: «Мы, — пишет Казимир Малевич в письме к М. Матюшину в 1916 году, — вырываем букву из строки, из одного направления, и даем ей возможность свободного движения. (Строки нужны миру чиновников и домашней переписки). Следовательно, мы приходим к 3-му положению, т. е. распределению буквенных звуковых масс в пространстве подобно живописному супрематизму».
Здесь выступает «слуховой план». «Можно указать, — говорит та же Р. Циглер, — на примат слухового момента при восприятии языка и поэзии, на примат актуального звучания речи по сравнению с исторически сложившимся орфографическим письмом… Наряду с фонетическим письмом, разговорным, диалектными и другими выражениями, Крученых использовал как поэтический прием грузинские, армянские, турецкие, немецкие и другие выражения. Отдельные звуковые комбинации, характерные для этих языков, он употребляет как приемы отстранения, а также в роли заумных „слов“».
Все это читатель найдет в предлагаемых стихах, для восприятия их необходимо только одно — доверие к поэту.
Универсализм Крученых… Его полудадаистическая опера «Победа над солнцем» (музыка Михаила Матюшина), поставленная в 1913 году одновременно с трагедией «Владимир Маяковский», может еще вспомниться, может стать театральным открытием сегодняшнего дня (кстати, эта пьеса-опера была поставлена в 1983 году на международном фестивале в Мюнхене). Когда стало слышно о зарождении звукового кино, Крученых издал книгу стихотворных кинорецензий и сценариев, — он усматривал уже возможность «кино-поэзии».
Крученых-критик. Хочется упомянуть лишь о его стиле: это острая блестящая проза, — соперником Крученых в этой области был только его любимый ученик — Игорь Терентьев.
Крученых-издатель. В истории отечественного книжного дела он произвел настоящую реформу со своими «писанными от руки книгами»: литографическими, гектографическими, даже — автографическими, — поэт работал рука об руку с Казимиром Малевичем, Михаилом Ларионовым и Натальей Гончаровой, Владимиром Татлиным, Ольгой Розановой (книжные наклейки-коллажи самого Крученых 1916–1917 годов — прекрасные образцы малевичианской школы в изоискусстве).
Столетие со дня рождения Алексея Крученых удалось отметить в 1986 году лишь в Херсоне, — благодаря большим усилиям литературоведа С. М. Сухопарова. В методической рекомендации, изданной по этому случаю, приведено в пересказе содержание моей телеграммы на адрес юбилейной комиссии: «Именно последние достижения в изучении творчества А. Крученых позволили поэту и переводчику Геннадию Айги поставить его имя в ряд выдающихся имен европейского искусства ХХ века — Хлебникова и Малевича, Маяковского и Аполлинера, Бретона и Пикассо». Это мое убеждение я повторяю и здесь.
Несколько слов — о предлагаемой подборке. В 1961–1967 годах я неоднократно записывал на магнитофон мастерское чтение Алексеем Крученых его стихотворений. Большинство из этих произведений, напечатанных полвека назад, Крученых продолжал перерабатывать, — таким образом то, что сохранилось в магнитофонной записи, можно считать окончательными авторизованными текстами, с которыми я и сверил машинописные перепечатки. Стихотворение «Любовь тифлисского повара», «Велимир Хлебников в 1915 году» и стихи 1942–1953 годов печатаются впервые.
«Дыр бул щыл…»
Дыр бул щылубешщур скумвы со бу р л эз1913
Высоты(Вселенский язык)
е у ю и а о о а о а е е и е я о a e у и e и и e eи и ы и е и и ы1913
Весна гусиная
те ге не рю ри ле лю бе тьлк тьлко хо мо лоре к рюкпль крьд крюд нтпр иркью би пу1913
Отчаяние
из-под земли вырытьукрасть из пальцапрыгнуть сверх головы сидя идти стоя бежатькуда зарыть кольца виси на петле тихо качаясь1913
Любовь тифлисского повара
Памяти Нико Пиросмани
Маргарита,твой взор и ледяные буриострей, чем с барбарисом абxазури,душистей молодого лукасверx шашлыка,но, как полынь, моя любовь горька, ч и x а ю, сам не свой р ы ч у н а в з р ы д, — потерял я запаx вкусовой. Уже не различаю чеснока,острой бритвой мне сердце режетмолодая луна —твоя золотая щека.Страдаю, как молодой В э р т э р,язык мой, —г о л ы й д ь я в о л, —скоро попадет на вэртэл!..Шен генацвали, шен черимэ,М э р и м э!Бросаю к твоим сливочным ногамбокал с к о л б а с о йи утопиться бегу в Куру —ВЕСЬ ГОРЯЩИЙ и босой!1918, Тифлис — февраль 1964, Москва
Эх, господи! Ляпач!
В полночь притти и уткнутьсяв подушку твоей любви— Завтра уеду в Москву! —Освободятся сЕльтерские ноги мои,ими, как локтем пропеллера, взмахну!сто лет с тобою прожившине позабыл о Ней Единой.ЧЕРЕЗ закорючки капусты, по крышам,летит мой дух лебяжийНа — фта — линный!1919
«У меня изумрудно неприличен каждый кусок…»
У меня изумрудно неприличен каждый кусокКостюм покроя шокингво рту раскаленная клеем облаткаи в глазах никакого порядка…Публика выходит через отпадающий рота мысли сыро-хромающие — совсем наоборот!Я В ЗЕРКАЛЕ НЕ ОТРАЖАЮСЬ!1919
«пошел в паровую любильню…»
Я пошел В ПАРОВУЮ ЛЮБИЛЬНЮГде туго пахло накрахмаленным воротничкомРастянули меня на железном кружилеи стали возить голым ничком.Вскакивал я от каждого соприкосновеньякак будто жарко ляпали СВИНЦОВЫМ ВАРЕНИКОМ!кивнули — отрубили колениа голову заШили В ЮБКИ БАЛОН.. . . . . . . . . . .и вот развесили сотню девушекВЫБЕЛИТЬ ДО СЛЕЗ НА СОЛНЦЕПЕКЕа в зубы мне дали обмызганный ремешокчтоб я держал его пока не женюсь на безбокойтолько что вытащеннойИЗ МАЛИНОВОГО варенья!..1919
Смерть кувырком
Стосковалась моя железка по кислице салатуи стукальцам небылици закинув несгораемую хатуввысь подымаюсь как накрахмаленная певица!Забросил я память от жажды нового —дыма и шипа бугорчатых машиннегра кочегарно-танцующего голого,без пиджака… испола! Терпентин!АРМАТУРЮ! В ТАНЦЫРЬ ЗАКОВАННЫЙнад пропастью взлетаю как пученье морской буркоты —И ДЕВЫ ВЛЮБЛЕННЫЕ ДО КОСТИ ИЗЖЕВАНЫПОСЛЕДСТВИЯМИ КРАСОТЫ!..и вот собрались всетелесными ерзая выступамиколенями пригнули меня к землев лоб мягко выстрелили чмок! квю! будля умрюк!1919
«Я прожарил свои мозг на железном пруте…»
Я прожарил свои мозг на железном прутеДобавляя перцу румян и кислотЧтобы он поправился, музка тебе большеЧем размазанный тортЧтоб ты вкушалаЩекоча ноготком пахнущий терпентином (смочек)Сердце мое будет кувыркомКак у нервного КубеликаСМЫЧЁК1919
Велимир Хлебников в 1915 году
После серного дождя, землетруса,на обломках горелых бревенчеловечек уже мучаетсянад постройкой нового крова.Тебе будут плевать в лицо,по пяткам бить бамбуком,а ты, ославленный подлецом,не дрогнув, идешь на всенародные муки.Художник, бедняга, босяк,стройный тюльпан пустыни,без страха,без денег,скользишь по камням,одетый в лучи и овчину.Мерцающим светомруки подняты кверху.Неутолимая надежданеугасима купина!И нынче яростней, чем прежде,И на предвечные времена.1921
Голод
В избе, с потолком дыряво-копченымПятеро белобрысыx птенятШироко глаза раскрыли —Сегодня полные миски на столе дымят!..— Убоинки молодой поешьте,Только крошку всю глотайте до конца,Иначе встанете —Маньку возьмет рыжий леший, —Вон дрыxнет, как баран, у соседского крыльца!..Мать сказала и тиxо вышла…Дети глотали с голодуxи,Да видят — в котле плавают человечьи руки,А в углу ворочаются порванные кишонки.— У-оx!.. — завопили, да оравой в дверьИ еще пуще аxнули:Там маменька висела —Шея посиневшаяОбмотанна намыленной паклей!..Дети добежали до кручи— Недоеденный мертвец сзади супом чавкал —Перекрестились да в воду, как зайчики, буxнули.Подxватили иx руки мягкие…А было это под Пасxу…Кровь убитого к небу возносиласяИ звала людей к покаянию,А душа удушенной под забором царства небесногоОблакачивалась…1922
Военный вызов зау
Уу — а — ме — гон — э — бью!Ом — чу — гвут — он За — бью!..Гва — гва… уте — пруту… па — гу…— Та — бу — э — шиш!!!Бэг — уун — а — ызМиз — ку — а — бун — о — куз.СА — ССАКУУИ!!! ЗАРЬЯ!!! КАЧРЮК!1922
«И будет жужжать зафрахтованный аэроплан…»
И БУДЕТ ЖУЖЖАТЬзафрахтованный аэропланУвозя мои свежие СТИХИНЫЗа башню Эйфеля, за беглый океан —ТАМ ЖДУТ ИХ ОМНИБУСОВ СПИНЫ,И ВНОВЬ ИСПЕЧЕННЫЙ — я конкурент мороженой свинины!Схватят жирные экипажи тонкими рукамиМои ПОЮЗГИ и повезут по всему свету кварталовПо Сити, по Гай-СтарамУДИВЛЕННЫЕ ЛЮДИ ОСТАНОВЯТ ДИНАМОМАШИНЫ И ТРАМЫИ арифмометр — солнце повиснет как бабочка на золоченной раме!Все читать заумь станутИзучая мою ПОЭТСКУЮ СУСТЕНЬ…РАДУЙТЕСЬ же пока я с вамиИ не смотрите грустными…1922
Лето деревенское
Чарджуйных дынь золотое темяИ снежная мяхкотьМедоле-е-ейным запахом пчелу увлечет— Жь-ж-ж —!..И жук засохший шушерой шевелитсяИ мышь, оса, жужжалки,И ящер криволапый ис — под тюльей кельиШершавым язычком уж тащится на медососье!И дыню все облапили как тетеньку!В полях поляжет полдень жаркийИ все жуют нежай-й-йшие плодыИ не страшат лучей нарывные булавки!..1925
Лето армянское
ЭрываньЖы-ы-ра…На маставоисверлятмазоли,калючки,камни…Эй, варабэй, варабэй,адалжи сто рублей —закуплю грузовикCнэ-е-гу…На площадитры лошадипасэрединеышакстолбнак —ы! — кает!..Духовкакаструлапаровая пэрина —моя квартыра! — Бэгу на пэрэвулок!в-а-а!.. Духан!Гулим — джанбурдюки!..Орман органГариман — Ха!…Вэ-э-э!Апельсын с гарчицейВино — чернилагорькый! Шашлык, бадриджан, кинжалом в горле.Играй Зурна арган траурДуша моя пережаренная курицапод скамейками валаится,крест заржангвыл! Ай-ай, смори на минэ, Хачатур:сверх агонь,сбок агонь,кургом агонь…посередку — сапоги!Куда пойдешь?Кому скажешь?Море — далеко,Арарат — высоко,Извозчык на козлах сыдыт,нычего ны гаворыт —язык чооорный как бакладжан.1926
Иллюстрация Н. Гончаровой к книге А. Крученых «Две поэмы: Пустынник. Пустынница» (1913)
Осень (Ландшафт)
Сошлися черное шоссе с асфальтом небаИ дождь забором всталНет выхода из досок водяного плена— С-с-с-с-ш-ш-ш-ш — Сквозят домаСипит и ширится стальной оскал!И молчаливо сходит всадник с неба— Надавит холод металлической души —И слякотной любовью запеленатС ним мир пускаетСмертельный спазмы Пузыри1926
Весна с угощением
— Алла! Алла! Велик Алла! —С часовни запел муэдзин,— Хвала подателю тепла, Алла-а! —Зима уходит опостылая!Все церкви выпиты лужамиВыдувает Москву ветерок!Вот, вот воробей п — о — н — а — т — у — ж — и — т — с — яИ станет совсем хорошая погода!..В сарафане храсном ХатаринаХитро — цветистоГолосом нежней, чем голубиный пух под мышкою,Приглашала дорогих гостейИ дородных приезжай:— Любахари, любуйцы — помаюйте!Бросьте декабрюнить!С какой поры мы все сентябрим и сентябримЗакутавшись в фуфайки и рогожи!..Вот на столе пасхальномБлюдоносномРассыпан щедрою рукоюСахарный сохрунКусочки зользыИ сладкостный мизюль (мизюнь)— Что в общежитьи называется ИЗЮМ! —Вот сфабрикованные мною фру-фру,А кто захочет — есть хрю-хрюБрыкающийся окорок!..А вот закуски:Юненький сырокСырная баба в кружевахИ храсныеИ голубыеЮ-юйца —Что вам полюбитсяТо и глотайте!..А муж ееУгрыз ТалыблыНижней педалью глоткиДобавил:Любахари, блюдахариГубайте вин сонливое соченье;Вот крепкий шишидронИ сладкий наслаждец!А раньше чем пройтись по хересам,Закуски —Жареный зудак,Средь моксы корчатся огромныесоленые зудавыи агарышка с луком!Для правоверных немцевВсегда естьДЕР ГИБЕН ГАГАЙ КЛОПС ШМАКАйС ВАйС ПЮС, КАПЕРДУФЕН —БИТЕ!. . . . .А вот глазами рококоча,Глядит на вас с укоромРОКОКОВЫй РОКОКУй!Как вам понравится размашистое разменюИ наше блюдословье?!..Погуще нажимайтеНа мещерявый мещуй!Зубайте все!Без передышки!Глотайте улицей и переулкамидо со-н-но-го отвала Ы-АК!1926
Зима
Мизиз… Зынь… Ициви Зима!..ЗамороженныеСтеньСтынь…Снегота… Снегота!..Стужа… вьюжа…Вью-ю-ю-га — сту-у-у-га…Стугота… стугота!..Убийство без крови…Тифозное небо — одна сплошная вошь!Но вотС окосевших небесВыпало колесоВсех растряслоЛихорадкой и громомИ к жизни воззвалоХАРКНУВ В ТУНДРЫ ПРОНЗИТЕЛЬНОЙ КРОВЬЮ ЦВЕТОВ…— У-а!.. родился ЦАП в дахеСнежки — пах! — пах!В зубах ззудки…Роет яму в парном снегу —У-гу-гу-гу!.. Каракурт!.. Гы-гы-гы!..Бура-а-ан… Гора ползет — Зу-зу-зу-зу…Горим… горим-го-го-го!..В недрах дикий гудрон гудит ГУ-ГУ-ГУР…Гудит земля, зудит земля…Зудозем… зудозем…Ребячий и щенячий пупок дискантно вопит: У-а-а! У-а-а!.. а!..Собаки в санях сутулятсяИ тысяча беспроволочных зертейИ одна вецьма под забаром плачут: ЗА — ХА — ХА — ХА! а — а! За — xe — xe — xe! — e! ПА — ПА — A — ЛСЯ!!! Па — па — a — лся!..Буран зудит…На кожанный костякВскочил Шамай ШамайВсех запорошил:Зыз-з-зГлыз-з-зМизиз-з-з З-З-З-З!Шыга…Цуав… Ицив —ВСЕ СОБАКИ — СДОХЛИ!1926
Обложка книги А. Крученых «Зудесник: Зудутные зудеса» (1922)
Камера чудес
(Из цикла «Слово о подвигах Гоголя»)
Нелюдим, смехотвор и затворник,зарывшись в древние книги,не выезжая из комнаты,в халате,лежа на кушетке,пивными дрожжами,острым проскокомобогнал всех путешественников:вскрыл в России преисподню.Мокроворона,штафирка,хламидник и щеголь,с казаками Бульбы,с разгульною вольницейсвершил два бедовых похода,жег королевскую шляхту,рубал кольцеусых панов.Первач-подвижникпод видом лежебоки,лесобровым Днепром,бумерангом буквс высоким спокойствием,Пифагор гиперболы,Эдисон снов!СВЕТОНОС! —взялпланетуна испуг!1942–1943
Безумие игроков
От мокропогодыскрываюсь в старой трущобедухана, в подвалах вина.Отсюда, сквозь горящую дымовинукристаллы Эльбруса, —надежда яснейшая вдвойне мне видна!Я знаю:здесь, в тяжелом сундуке,зарыты чьи-то кружева и руки,и молят о пощаде в кабаке.Но пьяные картежники сидят на них,к стенаньям глухи,у каждого четыре королязажаты в кулаке.И я стучу о стенку кирпичом,людей зовус оружьями и вилами,чтобы сундук предсталпред нами нагишом,чтоб вырыли из душегубища безвинную!Спасите всех,спасите светво имя жизни ранней,во имя мощных глази атомов каскадного сверканья!1950–1953
Американская гримаса
Не страшно разве?На фоне труб и небоскребовКак будто завтрак подан —Больное сердце В красной вазе.14/VI — 1952
Встреча
Я пока еще не статуя Аполлона,не куцая урна из крематория,Я могу еще выпить стакан самогона,закусить в буфете ножкой Бетховена, ступней Командора.Я не хочу встречаться с тобой совсем трезвый,преподносить выглаженные в линейку стишонки,я желаю,чтоб нам завидовали даже ирокезыи грызли с досадысвои трубки и свои печенки!..Нас на вокзале приветствует свежий дождь —широкие, глазастые дружбы потоки!Лучшегои через сто лет не найдешь.Об этом вспомнят, вздыхая,в городах, в музеяхнаши потомки.Так быть верным, до реквиема,богу искусства,у головокружительного барьератвоих глаз,с размаху не поддаться страшному искусув сотый и тысячный раз,задержаться на самом краю пропастии схватить себя за рукава:— Эй! Остановите эти кости!Они хотят, напялив цилиндр,всю ночь плясать канкан!..Неприступнои вечно сияй,песни высокойснежный Синай!Свет сугробами на горенаперекор хмурым химерамгордякам, изуверамНЕ ПЕРЕСТАНЕТ ГОРЕТЬ!1950–1953