— Как это понимать? — Аня ждала разъяснений.
— Они ненавидели друг друга хуже дворовых собак…
— Ваня говорил, что смерть Нахимова не доставит ему радости! Хотя… Он же соврал.
— Ваня не мог простить ему смерть родителей. Еще тогда, когда ему 16 было, он сломал Нахимову челюсть прямо в зале суда. Такое унижение для зэка…Когда Нахимов выходил из тюрьмы, все ждали, что Ванька первым будет, перед трактористом и Антоном…
Но годы идут, а Ваня человек импульсивный, но добрый… Он уехал в город, вырос, потом вернулся и долго жил один… Он знал, что Нахимов никогда не оставит его в покое. Его и его близких. И — ты уж прости за прямоту, — но он никогда бы не женился, зная, что Нахимов жив. Да, прежней злости давно нет, и Иван, может, и не собирался убивать Нахимова. Но лучше уж так, чем наоборот… Нахимов… Он ничего не забывает. Я знал, что рано или поздно, но Нахимов найдет средства пролить кровь заклятого врага…всегда находил. Но всё же возвращаться на зону ему не очень-то хотелось, раз с годами он стал осторожнее… Ни сучка, ни задоринки — никто и никогда не ответит ни за Антона, ни за тракториста.
Я нашел его в тот же день, как он утопил Антона. Я знал, что Антона, так же, как и тракториста, ему не предъявят — ни свидетелей, ни реальных доказательств. Заявление и свидетель есть только по изнасилованию. Ну что ему дадут за это? Год? А потом он вновь выйдет и прирежет Ивана. Я предложил ему негласный договор: я не трогаю его, а он пока не трогает Ивана. Мне нужно было хотя бы выиграть время. Ваня не знал… Нахимов дал мне слово, и я уверен, он не нарушил бы его… Но на горизонте тогда не было тебя, — он с сожалением помолчал. — Подстроить Ванино «наказание» так, чтобы следствию не за что было уцепиться, Нахимову было трудно. По жизни они не пересекались, на провокации Ваню не подцепить, болевых точек в виде близких людей у Вани не было. Может, это все продолжалось бы еще долго, но тут появилась ты. Это был шанс для Нахимова. Если он пока не может подступиться к самому Ивану, то он может хотя бы сделать ему этакую «маленькую гадость», уничтожив близких ему людей… Тем более, если они сами так и лезут к нему в руки. Ну зачем ты ему глаза мозолила?
Дядя Паша затянулся и пустил в ночное небо облако дыма.
— Нахимов понял, что у него, наконец, появился некий рычаг давления на Ванину психику. В твой дом его привела случайность — в заброшенный дом легко попасть. И если поначалу он иногда скрывался в твоем доме, не зная, кто его новый хозяин, то узнав, что ты — девушка Ивана, стал специально искать встречи с тобой. Последние дни — ты не знаешь, ведь вы почти забросили поиски — он не очень-то скрывался и ждал тебя в доме иногда даже днем…
— Да, пока он не знал, что я с Иваном, он ко мне относился явно лучше, — зачем-то промямлила Аня.
— Сначала я надеялся, что у тебя получится уговорить Ваню уехать жить в город. Когда понял, что Ваня не изменяет своим привычкам, я пытался убедить тебя, что надо уехать тебе. Ты уж прости, если обидел… Когда Нахимов приходил ко мне тогда, на стакан водки — помнишь? — я просил его не трогать тебя, но он не дал мне такого обещания…
— И Вы меня простите…
— Ну, ничего, ничего… Еще повоюем. Когда Ванькин отец умирал, он велел мне приглядывать за сыном. Ванька тогда шпаной был, и неизвестно было, какой путь он себе выберет. Но он сам себя человеком сделал. А я до сих пор приглядываю… Я асфальт выгрызу, я погоны сложу, но Ваньку из тюрьмы выну! — Он докурил сигарету, бросил окурок и вернулся в здание.
Аня на ватных ногах вышла под звездное небо и села за руль его машины. Всё здесь, в машине, было уже такое родное и хранило его энергетику… Аня не знала, что будет дальше, но одно знала точно: что больше она никуда не уедет, пока все не прояснится, сколько бы времени это ни заняло — день, месяц, год… Больше она никогда никуда не уедет.
Аня катилась по ночному шоссе, как во сне. Черная ночь окутала ее, охватила, обняла. Все небо усыпали звезды. Всего сутки назад он обнимал ее и говорил, что всё будет хорошо… Внезапная злость охватила Аню. Домой к Ивану она не поехала. У нее было одно незаконченное дельце в этом проклятом доме… Вдавив газ до пола, она не ощущала страха скорости. Въехав чуть ли не на крыльцо, она бросила машину Ивана открытой, схватила из багажника топор — инструменты он давно уже перестал выкладывать — и, включив фонарик, пошла на огород, не ощущая ни тяжести топора, ни жжения крапивы, вымахавшей выше ее роста, которая бурным потоком хлестала ее со всех сторон. Была полночь, и деревня молчала. Только цикады нещадно звенели в ушах. Тьма, непроглядная тьма кругом, вечная тьма…
Чёрная кошка, как в первую ночь, снова бросилась ей под ноги. Но Ане больше не было страшно. Ярость бушевала в душе ее.
— Ну что же, кто здесь — призрак бабки или уголовники — выходите, поговорим! Вот она я! Я не боюсь вас! — крикнула она в темноту. Никто не ответил ей, только ночные цикады притихли на минутку. — Я ничего больше не боюсь, — тихо добавила она и, размахнувшись, со всей дури ударила топором по замку. Он отлетел, как детская игрушка. Она вошла в кромешный мрак передбанника, слабым лучом фонаря нашла дверь в саму баню, дернула ее и вошла. Кругом пахло сыростью и плесенью. Ошалелые пауки спешно спасались от луча ее фонарика. Она закрепила его, взяла топор и со всей силы шарахнула по доскам пола. Столько злости в ней было, что, казалось, ей не хватает места в голове, и мозг вот-вот взорвется от ярости. Злость давала силу рукам, много силы. Она лупила доски, пока они, уже прихваченные гниением, не поломались. Аня вышвырнула их, сходила за лопатой и принялась копать.
— Всё из-за меня! Из-за моей вечной жадности! Проклятые сокровища! Сейчас или никогда найду я вас, и будьте прокляты! — пульсировало криком в ее голове. — Я виновата во всем, одна я… — и слезы сами потекли по ее лицу, смешиваясь с грязью. Страшные мысли лезли ей в голову. — А уходя, подожгу проклятый дом…
Она копала несколько часов, не замечая усталости и быстро образовавшихся мозолей. Довольно часто ей казалось, что лопата на что-то натыкается, но каждый раз это оказывались обломки кирпичей и досок. Она разворотила весь пол несчастной бани, ставшую жертвой ее нечаянной злости. Но постепенно ярость уходила, и приходило бессилие. Руки ее слабели. В конце концов, с первым лучом солнца, забрезжившим в крохотном окошечке бани, она отпустила лопату и без сил опустилась на колени.
— Ничего нет! Ничего и не было… — в бессилии думала она. — «Утопия…» — вспомнила она слова Гюнтера. — Из-за утопии я погубила жизнь Ивана. И наше счастье я схоронила здесь, в кучах этого бесполезного чернозема. Она легла на кучу земли, как на могильный холмик, и зарыдала. Она плакала долго, уткнувшись в грязь лбом, и постепенно успокаивалась. Ее некогда любимое платье было окончательно испорчено и вся она, измазавшись в грязи, была похожа на черта из преисподней.
А Солнце, вечное Солнце всходило над горизонтом и обещало жаркий день. «Жизнь продолжается» — всё вспоминала и вспоминала она слова Гюнтера. — Жизнь… Жизнь без Ивана.
Она успокоилась и притихла. Не хотелось ничего. Ни спать, ни есть, ни шевелиться. Она лежала в грязи, уставившись бессмысленным взглядом в дыру, где раньше был фундамент глиняной печки, а теперь лишь торчали ржавые железки, и взгляд её угасал. «Всё кончено», — в последний раз подумала она. Голова ее была пуста, все мысли куда-то ушли, оставив ее одну. Она закрыла глаза и стала вспоминать, как им с Ваней было хорошо вместе. Как он смеялся… Целовал ее в макушку… Заботился и во всех смыслах носил на руках. Она открыла глаза и лицо ее стало озаряться тихой радостью в лучах взошедшего солнца, а взгляд стал более осознанным и постепенно сфокусировался.
Внезапно ей стало интересно, на что именно она смотрит столько времени. Что это за железки под печкой?.. Она вскочила и стала вытирать с них грязь руками. Постепенно они приобрели очертания какого-то железного короба.
Да, это были сокровища.
Аня откапывала этот короб, сколько смогла, а потом, собрав все последние силы, потянула его на себя. Он подался и выскочил ей в руки. Это оказался небольшой, кованный, довольно простой сундучок. Никаких замков, как показывают в фильмах. Грязный, проржавевший ящик. Аня попыталась открыть его, но крышка «приварилась» от времени и влаги. Аня взяла топор и с большим трудом, но открыла его. В нем лежали серебряная посуда, золотые и драгоценные украшения и старинные деньги. А на дне — пожелтевший лист бумаги. Аня достала его.
«Дорогая моя внучка Анна!» — читала она. — Скоро я умру и уже никогда тебя не увижу. Но я надеюсь, что ты сможешь простить свою глупую бабку… Разные эпохи и разные судьбы отдаляют нас друг от друга. Но во все времена каждая мать хочет верить, что ее дети и внуки будут лучше, умнее, а главное, счастливее ее самой.
Я очень хочу верить, что ты уже нашла свое счастье и без этих безделушек, и теперь правильно распорядишься ими. Воспользоваться ими сама я не смогу никогда, так же, как и мои дочери, потому что богатство в наше время наказуемо и опасно. Но я расстаюсь с ними с легким сердцем, потому что не хочу прикасаться к ним. Деньги не принесли счастья нашей семье. Мой бедный брат Дмитрий много страдал, чтобы мы были свободны и счастливы, но он погиб, так и не узнав, что свободу в душе и счастье быть с близкими не выкупить никакими деньгами. Труды его были напрасны.
Мы всегда получаем то, что сами заслуживаем. Поэтому я молю Бога, чтобы он даровал моим потомкам благодать свою, и чтобы потомки мои благодать эту заслуживали.
Благословляю тебя на жизнь долгую и счастливую. Твоя любящая бабка, Анна Матвеевна.»
Аня брала каждую вещицу в руки и с грустью рассматривала. «И этой женщины я боялась столько дней и ночей! — с сожалением думала она. — Иван и тут был прав: она же хотела защитить меня… Надо поискать ее могилу на кладбище… Её письмо не пригодилось настоящей Ане, зато будто мне завещано… Каждое слово! Это всё про меня! Я тоже настоящая Аня, и я тоже ее внучка… Почему же не сбывается прабабкино благословление? Ну хоть одно поколение Ань должно же прожить свою жизнь нормально! Ну почему так… Все свои дивные сокровища сейчас я с радостью променяла бы на него одного — на Ванечку…»
Она перебирала незамысловатые бусы и броши и представляла, как много-много лет назад 12-летняя девочка Аня везла их в своем убогом узелке в холодном поезде и плакала от страха и неизвестности за жизнь свою, жизнь младшей сестренки и жизнь старшего брата… Чего стоило Дмитрию заработать на каждое из этих «сокровищ» и как мучительно и беззвестно он канул в лету, не успев пожить, не дотянув и до тридцатника…
В руку ей попал позолоченный медальон на простой серебряной цепочке. Тот самый, что она видела на фотографии ещё молодой Анны Матвеевны. «Моей дорогой сестренке Аннушке» — разобрала она начеканенную на нём надпись. Она с грустью надела его себе на шею и захлопнула крышку ящика.
Солнце давно сияло на улице, а в полумраке бани богатая наследница спала на грязной куче, сжимая в ладони под головой серебряный медальон своей прабабки.
Аня проснулась в разгар жаркого дня от того, что кто-то щекотал травинкой ей нос. Она открыла глаза. Рядом сидел Иван и усталыми, ласковыми глазами смотрел на нее.
— Ну что, Брунгильда, царица моя, над златом чахнешь? Ты куда ходила за ним? В преисподнюю? Вся сыпешься грязью… — он шутил по привычке, но лицо его не улыбалось. — Ага, в одиночку выкопала, чтобы не делиться! — сказал он и, обняв ее голову, поцеловал в макушку. Аня вскочила от неожиданной радости и обняла его.
— Почему ты здесь?
— Пока под подписку выпустили, — он устало лохматил свои белые волосы. — Дядя Паша хлопочет о том, чтобы я проходил по делу свидетелем.
— Как ты добрался домой? Я же уехала на твоей машине.
— Дядя Паша на служебной подвез. Я домой даже не заходил. Знал, где тебя искать. Пойдем домой. Спать хочется… — они встали и пошли, забыв про сокровища. Иван всё же вернулся и захватил сундук.
Он сидел за столом, положив подбородок на руки. Она бегала по кухне и хлопотала:
— Сейчас я тебе котлетки пожарю. Или что хочешь? Просто мяса? Я быстренько…
Потом он завалился на любимый ковер и вырубился после двух бессонных ночей. Аня легла рядом и тихонько положила голову ему на грудь. В первый раз она видела, как он спит по-настоящему, не притворяясь — тихо, как младенец. Она любовалась им и ни о чем не думала. Ей было хорошо здесь и сейчас.
Аня подтянулась повыше и шепнула ему на ухо:
— Я хочу составить тебе компанию, чтобы прожить долго и счастливо…
Но он спал, и не мог этого слышать.
Прошло несколько дней. Нахимов умер в больнице, не приходя в сознание. Его подельников поймали на воровстве. Про то, что они видели на кладбище, эти люди словно напрочь забыли, всё отрицали и говорили, что их там не было.
Ивана потаскали по бюрократическим заведениям и постепенно дело убитого тюремщика стало зарастать пылью, как обычный несчастный случай. Дядя Паша всё же добился того, чтобы Иван проходил по делу не обвиняемым, а свидетелем. Желающих продвигать дело Нахимова не нашлось ни в органах, где только вздохнули с облегчением, что их избавили от старой оскомины и многолетнего источника постоянной работы, и что больше никогда не придется ни искать его, ни заводить на него всё больше новых дел; не нашлось их и среди мирного населения, где он не оставил ни близкого человека, ни светлой памяти…
Узнав, что Аня хочет остаться жить в деревне, все ее городские подруги и сослуживцы, покрутив пальцем у виска, обсудили между собой, как быстро способен опуститься человек, поменявший городские блага на хижину среди коров — и наверняка с каким-то алкашом… Родные тоже не поддержали Аню. Сначала она сильно расстраивалась и переживала, что никто не принимает ее выбор. «Как быстро все забыли, что все мы родом из деревни, только кто-то в первом поколении, а кто-то в 21-м… — думала она. — Обидно. А я-то думала, что мои близкие меня всегда поддержат… Хотя… Всего месяц назад я рассудила бы так же, как они…»
Потом сетования бывших подруг по поводу утерянной Аниной жизни начали ее потихоньку побешивать… В конце концов, ей стало все равно, что думают другие. И — о чудо! — подруги и близкие как- то быстро смирились, и страсти по поводу Аниного переезда в деревню утихли.
Аня понимала, что бывшее окружение просто временно заблуждается, желая ей добра, но не зная при этом, что такое «добро» именно для Ани.