Том 13. Стихотворения - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 6

из книги«ЛЕГЕНДА ВЕКОВ»1859–1877 — 1883

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Отвиль-Хауз, сентябрь 1857.

Те, кто соблаговолят заглянуть в эту книгу, вряд ли составят себе о ней ясное представление, если не будут помнить при этом, что перед ними только начало незавершенного труда.

Значит, эта книга всего лишь отрывок? Нет. Она существует как нечто законченное. Читатель найдет в ней и вступление, и середину, и конец.

И в то же время это как бы первая страница другой книги.

Может ли начало быть единым целым? Без сомнения. Ведь колоннада — это уже постройка.

Дерево, будучи началом леса, представляет собой нечто цельное. Своими корнями оно обособлено, своими соками связано с общей жизнью. Само по себе оно является только деревом, и вместе с тем оно уже предвещает лес.

Если бы подобные сравнения не звучали несколько напыщенно, можно было бы сказать, что эта книга столь же двойственна. Она существует как единое целое; она существует как часть общего замысла.

Что же представляет собою этот замысел?

Отпечатлеть человечество в некоей циклической эпопее; изобразить его последовательно и одновременно во всех планах — историческом, легендарном, философском, религиозном, научном, сливающихся в одном грандиозном движении к свету; и — если только естественный конец не прервет, что весьма вероятно, этих земных трудов прежде, чем автору удастся завершить задуманное, — отразить, словно в лучезарном и сумрачном зеркале, эту величественную фигуру — единую и многоликую, мрачную и сияющую, роковую и священную — Человека; вот из какой мысли, или, если хотите, из какого побуждения родилась «Легенда веков».

Из заглавия этого тома видно, что он является лишь первой частью, первой серией цикла.

Стихотворения, составляющие этот том, — только слепки с профиля человечества в его последовательных изменениях, начиная с Евы — матери людей, и кончая Революцией — матерью народов; слепки, снятые то с эпохи варварства, то с эпохи цивилизации и почти всегда с живой истории; слепки, отлитые из маски веков.

Когда к этому тому присоединятся другие и труд мой несколько приблизится к завершению, эти слепки, расположенные примерно в хронологическом порядке, составят как бы галерею барельефов человечества.

Как для поэта, так и для историка, как для археолога, так и для философа каждый век несет с собой изменения лика человечества. В этом томе, который, повторяем, будет продолжен и восполнен, читатель найдет отражения этого меняющегося лика.

Он найдет здесь нечто от прошлого, нечто от настоящего и как бы смутный прообраз будущего. Вообще же эти поэмы, различные по сюжетам, но вдохновленные единой мыслью, связаны между собой нитью, которая порой так истончается, что становится почти невидимой, но не обрывается никогда, — великой и таинственной нитью в лабиринте человечества, именуемой Прогрессом.

Так в мозаике каждый камень имеет свой цвет и форму, но только их сочетание создает образ. Образ этой книги, как мы уже сказали, — Человек.

Однако не следует забывать, что по отношению к целому, пока еще незавершенному труду эта книга является тем, чем увертюра является по отношению к симфонии. Она не может дать точного и полного представления о целом, хотя в ней уже виден проблеск всего творения.

Замысел поэмы, зреющей в сознании автора, здесь лишь приоткрывается.

Что ж касается этого тома, взятого в отдельности, автору остается сказать о нем всего несколько слов. Если человеческий род рассматривать как великую коллективную личность, совершающую в течение многих эпох ряд деяний на земле, то она предстанет перед нами в двух планах — историческом и легендарном. Второй не менее достоверен, чем первый, а первый не менее гадателен, чем второй.

Мне не хотелось бы, чтобы эти последние слова навели читателя на мысль, будто автор принижает огромную ценность исторических знаний. Из всех видов славы, венчающих человеческий гений, нет более ослепительной, чем слава великого историка-мыслителя. Автор хочет только, не умаляя значения истории, утвердить значение легенды. Геродот творит историю, Гомер — легенду.

В этом томе преобладает легенда, которая окрашивает все поэмы. Эти поэмы словно передают друг другу светильник, хранимый человечеством. Quasi cursores. [4] Именно этот светильник, пламя которого — истина, образует единство книги. Все поэмы, — во всяком случае те из них, которые посвящены прошлому, — содержат либо накопленную, либо угаданную правду истории. Иногда вы найдете в них вымысел, но никогда не найдете подделки; никакого сгущения красок; абсолютная верность колориту времени и духу различных цивилизаций. Так, например, в «Падении Рима» нет ни одной мелочи, которая не отличалась бы строжайшей точностью; сквозь восторженность турецкого историографа Кантемира проступает магометанское варварство именно таким, каким оно изображено на первых страницах «Зим-Зизими» или «Султана Мурада».

Автор не сомневается, что люди, хорошо знакомые с историей, почувствуют правдивый и искренний тон этой книги. Одна из поэм заимствована, — автор мог бы сказать — переведена, — из евангелия. Две другие («Сватовство Роланда» и «Эмерильо») — разрозненные листы огромной средневековой эпопеи («Великий Карл, король седобородый…»). Эти две поэмы возникли непосредственно из героического эпоса рыцарских времен. Это история, подслушанная у преддверия легенды.

Что касается зарождения некоторых других поэм в уме автора, то об этом можно составить себе понятие, прочитав несколько строк, помещенных в виде эпиграфа к стихотворению «Ответ Момотомбо», — строк, из которых и возникла эта вещь. Автор сознается, что часто он довольствовался почти недоступным невооруженному глазу, еле уловимым намеком, затерянным в хронике или предании. Поэту и мыслителю не возбраняется угадывать в фактах общественной жизни то, что натуралист угадывает в явлениях природы, когда он воссоздает допотопного зверя по отпечатку когтя или по лунке зуба.

Кое-где пробел, кое-где излишне тщательное и кропотливое изображение какой-нибудь подробности — таковы уязвимые стороны всякого незавершенного труда, отданного на суд читателей. Такое нарушение пропорций иногда оказывается мнимым. Читатель, конечно, должен дождаться появления всей «Легенды веков», чтобы верно судить об этих изъянах. Так, например, узурпация власти играет такую огромную роль в образовании средневековых государств и с запутанной историей инвеститур связано столько преступлений, что автор счел необходимым запечатлеть все это в трех основных его воплощениях, в трех драмах — «Маленький король Галисии», «Эвриадю» и «Доверчивость маркиза Фабрицио». То, что сейчас, быть может, производит впечатление чрезмерной растянутости, позднее во всем цикле покажется вполне пропорциональным.

Светлые картины редки в этой книге; но ведь и в истории они не так уж часты.

Как убедится читатель, автор, рисуя судьбы людей, не вырывает их из окружающей жизни. Чтобы извлечь из человеческой души поистине живые звуки, он приводит человека в соприкосновение с существами отличными от него, именуемыми животными, предметами, мертвой природой, — существами, выполняющими некую роковую роль в непостижимом строе мироздания.

Такова эта книга. Автор предлагает ее публике, не скрывая от себя ее глубочайшего несовершенства. Это лишь стремление к идеалу, не более.

Но здесь, по-видимому, требуется объяснение.

Мы надеемся, что в дальнейшем, когда будут опубликованы другие тома этого цикла, станет ясна связь, соединяющая по мысли автора «Легенду веков» с двумя поэмами, почти уже законченными, из которых одна является развязкой, а другая — истоком эпопеи: «Конец Сатаны» и «Бог».

Итак, развивая сказанное выше, автор считает возможным уже сейчас ознакомить читателей с замыслом довольно обширного поэтического полотна, возникшим у него в уединении, замыслом, в котором должна отразиться единственная проблема — Бытие в его трех обличьях — Человечество, Зло, Бесконечность — прогрессивное, относительное, абсолютное. Трем этим обличьям и соответствовало бы то, что можно назвать тремя песнями — «Легенда веков», «Конец Сатаны», «Бог».

Сейчас выходит в свет первая серия набросков к этому полотну. Остальные за нею последуют.

Никто не может поручиться, что окончит начатое им; ни одна минута дальнейшего труда над задуманным не в нашей власти; возможность продолжения, увы, зависит от жизни; и даже слабейшему из людей дозволено иметь благие намерения и высказывать их.

А намерение этой книги — благое.

Совершенствование человеческого рода из века в век; человек, идущий из мрака к идеалу; райское преображение земного ада; медленное и неуклонное пробуждение свободы; право на эту жизнь и ответственность за будущую; некий священный гимн в тысячу строф, исполненный глубочайшей веры и достигающий вершин самой возвышенной молитвы; драма мироздания, освещенная ликом создателя, — вот чем должна стать эта поэма, если только бог, владыка человеческих жизней, дозволит ее завершить.

ЗЕМЛЯГимн

Она — земля, она — равнина, плоть полей;Она мила тому, кто зерна бросил ей;Она — ковер для сна ночного.Светила вечного ее лелеет свет,Смеясь, вращается среди сестер-планетОна вкруг очага родного.Ей мил горячий луч, друг шелестящих нив,И ветра буйного целительный порыв,И лиры струнное дыханье,И в тучах молнии стремительный излом,Который всех страшит, но в сумраке ночномНам обещает дня сиянье.Привет тебе, земля! Привет зари лучамИ мириадам глаз, в ночи раскрытых нам,Цветам и гнездам в полдень ясный!Привет снегам вершин в полночной тишине,Привет лазури дня и небу в вышине,Где зори вечны и прекрасны!Ей мил небесный свод, что всем раскрыт равноИ чей покой смутить нам, смертным, не дано,Что нашу низость и пороки,Печаль глубокую и заглушенный смех,Беспечность наших дел и суету утехЦелит молчаньем звезд высоких.Земля безбурна там, где ропщет океан.Земля прекрасна. Ей покой великий дан.Она в траве лежит стыдливо,В лучах любовник май склоняется над ней,И шлет она грозе, чтоб та была добрей,Крестьянских хижин дым ленивый.Не громыхай же, гром, щади людей труда!Земля так ласкова, но вместе с тем горда.Она свежее розы алой,Для тех, кто трудится, ее приветлив лик;Для всех невинности она живой родникИ справедливости начало.В ней скрыто золото, и хлеб растит она;В том, что живет сейчас, питает семенаВремен, еще нам предстоящих.Она лелеет птиц, любовь поющих нам,И ручейки в тени, и по крутым горамШирокий лес дубов шумящих.Гармония — ее священнейший закон.Лишь повелит она — тростник речной склоненПред дуба кроною широкой.В ней равновесие — опора всех начал, —И кедру надобно, чтоб гордо он стоял,Согласье травки невысокой.Она равняет всех и смешивает прахПогонщика волов с тем, кто царит в веках.И что ей Александра имя?Шлет души к небесам, беря себе тела,Сама не ведая, в своем незнанье зла,Какая разница меж ними.Всем платит долг она: дню — ночь она дает,А ночи — день, скале — траву, цветенью — плод;Питает нас из рода в роды.Ей верит дерево, с ней спорит человек:Он тяжбу трудную ведет из века в векС священной силою Природы!Она взрастила вас, Адам и Иафет,Потом взяла себе; и стерла Тира следБез размышленья и пощады.Что Спарта ей и Рим? Мемфис лежит в камнях,И там, где род людской шумел на площадях,Теперь звенят одни цикады.Зачем? Чтоб мирно спал тот, кто в гробницу лег.Зачем? Чтоб после всех крушений и тревогАпофеоз был воздаяньем,Чтоб вслед сказавшим «нет!» шли те, кто скажет «да!».Вещей великое молчанье.Земле милы жнецы. Вечернею поройДля них она прогнать хотела б черный ройВорон, кружащих над полями,Когда усталый бык уже едва бредет,Когда с полей домой торопится народИ плуг сверкает лемехами.Она растит цветы, чей жизни краток срок, —Но разве небеса их слышали упрек?От белых лилий, винограда,От миртов в час грозы среди ревущей тьмыНи осуждения, ни слез не видим мы,Как и не знаем жалоб сада.Всю книгу тайную раскрыла нам земля;Свершила, что могла: мир низвела в поля,В утесы дикие и чащи,Чтоб просветить умы Гермеса сыновьям,Умеющим читать пока лишь по складам,При отблеске свечи дрожащей.Рожденье, а не смерть — вот цель ее. У нейЯзык, чтоб говорить, и острых нет когтей.Когда ж со злобою неправойВойна ей взрежет грудь глубокой бороздой, —В негодовании земля, скорбя душой,Глядит на плуг ее кровавый.В мучениях кричит она своим сынам:«К чему ваш гнев и кровь? Что даст пустыня вам?Зачем губить садов цветенье?»Земля не любит злых, ненужных ей людей,И жалко ей до слез растоптанных полей,Бессмысленного разрушенья.Земля Церерою была во мгле веков,Колосьев матерью, и пашен, и лесов.И слышу я ее укоры:«Сыны! Деметра я, богиня из богинь,Постройте же мне храм среди своих пустыньНа склонах вечной Каллихоры!»

СОВЕСТЬ

Собрав всклокоченных детей, одетых в шкуры,Сквозь бурю и грозу, косматый и понурый,Брел Каин, трепеща пред гневом Иеговы.Когда спустилась ночь на скалы и на рвы,Остановился он над пропастью у края.Жена и сыновья, без сил, изнемогая,Сказали: «Ляжем здесь на землю и уснем».Он не уснул: сидел и думал об одном.Вдруг, голову подняв, раскрытое широкоОн в небе гробовом, во тьме, увидел око,Что зорко на него глядело между скал.«Мы мало отошли», — он, задрожав, сказал.И, растолкав детей, подняв жену седую,Он вновь пустился в путь сквозь темноту ночную.Бежал он тридцать дней и столько же ночей,Без сна, без отдыха, гоня жену, детей,Не смея посмотреть назад, дрожа от шума,Таясь и крадучись. И вот пред ним угрюмоПростерся океан. Промолвил Каин: «ТутМы остановимся; тут мы найдем приют,Здесь край земли; ничьей мы здесь не встретим мести».Присев, он увидал опять, на том же месте,Все тот же зоркий глаз в суровых небесах.И черным трепетом в него ударил страх.«О! Спрячьте же меня!» — он завопил. И детиГлядят отец дрожит, как зверь, попавший в сети.Он крикнул Явелю, отцу племен степных,Что меж песков живут в палатках шерстяных:«Здесь, с этой стороны, меня прикрой палаткой!»И дети облекли его стеною шаткой,Прижав ее концы камнями и свинцом.«Теперь исчезло все?» — склонясь к нему лицом,Спросила Цилла. «Нет! — ответил он суровоПрекрасной внучке. — Нет! Меня он мучит снова!»Ювал, отец племен, живущих в городах,Придумавших игру на гуслях и рожках,Сказал: «Я за стеной его укрыть сумею».И стену медную воздвигли, и за неюЛег Каин и сказал: «Он все-таки глядит!»Сказал Енох: «Тогда возьмемся за гранит,И город выстроим в кольце высоких башен,Чтоб всех отпугивал, чтоб черен был и страшен,Построим цитадель, закрыв навеки вход».Отец всех кузнецов, сам Тувалкаин, — тотПостроил грозный град, чудовищный, громадный.Пока работал он, другие братья жадноЛовили всех, кого родил Енос иль Сиф,И отпускали их живыми, ослепив;И стрелы по ночам пускали в купол звездный.И город стал похож на город адской бездны:Взамен степных шатров сложен гранитный склеп,И глыбы связаны кольцом железных скреп;От тени черных стен ночь залегла в просторы;Строй башен поднялся, огромных, точно горы;И надпись выбили: «Для бога вход закрыт».Когда закончили крепленье глыб и плит,Был Каин помещен средь келии гранитной,Но дик был вид его. «Исчез ли ненасытныйТот глаз?» — спросила дочь, припав к его ногам.И Каин отвечал: «Нет, он все время там!»Потом он стал кричать: «Копайте подземелье!Укрыться я хочу навек в подземной келье!Незримым стать для всех и видеть только мрак!»И яму вырыли, и Каин подал знак,Что рад он, и его в провал спустили темный.Когда ж простерся он, косматый и огромный,И каменный затвор над входом загремел, —Глаз был в могиле той и на него глядел.

ЛЬВЫ

Некормленные львы в своем ревели рву,Природе жалуясь великой, что ко львуВсегда заботлива в тиши его берлоги.Три дня не ели львы и, в злобе и тревоге,Готовы растерзать мучителей-людей,Сквозь кровлю из полос железных и цепейГлядели на закат, плескавший кровью алой.И путник вдалеке страшился запоздалый,Услыша грозный рык средь голубых холмов.Не молк у пленников по ребрам хлест хвостов,И стены рва тряслись — такой голодной страстьюДелились рыжие глаза с багряной пастью.Ров был глубок; его, обманывая рок,Скрываясь некогда с детьми, прорезал Ог:Они, сыны земли, утес пробили темный,Выдалбливая в нем себе дворец огромный;Но головами был проломлен мощный свод,И свет в дыру с тех пор неудержимо бьет,И для ночной тюрьмы стал крышей блеск лазури.Навуходоносор, когда царил в Ассуре,Плитою перекрыть отверстье приказал;Он счел, свирепый царь, что славно тот подвал,Знакомый некогда святому старцу Ною,Гигантам строенный, послужит львам тюрьмою.Их было четверо, ужасных. Слой костейУстлал в пещере пол. И пролегла по ней,Окутывая львов, густая тень утесов.Метались львы, топча презренный прах отбросов,Животных остовы, людские костяки.Лев первый вспоминал содомские пески;Когда-то, в полноте своей свободы дикой,Он жил в пустыне Син, в ее тиши великойИ одиночестве. И горе тем, когоВалил на землю взмах косматых лап его!То был песчаный лев.Второй — он жил когда-тоВ глуби могучих рощ на берегах Евфрата;Дрожало все, его завидев у воды;И, чтоб его загнать, пришлось глотнуть беды:Охота двух царей нужна была и сети.Рычал он. То был лев лесной.Был горным третий.Блуждая по горам бесшумною стопой,Он в тесном дружестве был с ужасом и тьмой:Бывало, в некий миг, послушав глубь ночную,Бараны и быки бросались, врассыпнуюК оврагам. Все бегут: пастух, боец и жрец —И грива страшная являлась наконец.Четвертый, грозный зверь, свирепый и надменный,Был лев береговой — с дюн, орошенных пеной.До плена своего он возле вод бродил.Гур, укрепленный град, на том прибрежье был;Шел дым из труб его; в порту кишела стаяСудов, скопленьем рей над морем вырастая;Крестьянин, манною наполнив свой мешок,Входил туда; въезжал, гоня осла, пророк;Народ был радостен, как голуби в лазури;На главной площади большой был рынок в Гуре,И аморреянин туда янтарь свой нес,И кость слоновую вез эфиоп; овес —Ашеровы сыны, и аскалонцы — масло;От гурских кораблей сиянье моря гасло!Но этим городом был гордый лев стеснен;Мечтая в сумерках, нередко думал он,Что слишком много там людей и много шума.Гур был суров и тверд: лишь ночь сойдет угрюмо,Три бруса тяжкие спускались у ворот;Торчали меж зубцов, переграждая вход,То буйволовый рог, то рог единорога;Стена — как бы герой — вздымалась твердо, строго;И море зыбилось невзнузданной волнойВ неодолимом рву — сто футов глубиной;Не псы свирепые, что в конуре бы выли, —Два змия, пойманных средь камышей на Ниле,Волхвом обученных нести охрану врат,У входа стерегли несокрушимый град.Но лев, приблизившись однажды ночью темной,Одним прыжком тот ров перемахнул огромныйИ раздробил, вонзив свирепый ряд зубов,Ворота стойкие, тройной сломав засов,И, не заметив их, смял страшных двух драконовПод грудой рухнувшей упоров и заслонов;Когда ж на берег свой потом вернулся он,От града и людей остался бледный сон,И, — чтоб таился тигр и гриф гнездился, страшен, —Кой-где фантомы стен под призраками башен.Лежал он, этот лев, на плитах животом, —Он не рычал, — зевал; в подвале гнусном том,Где жалкий человек его обрек на муку,Он голод презирал, он чувствовал лишь скуку.Метались три других и кровяным зрачкомЗа птицей, тронувшей решетку их крылом,Следили; на дыбы вставал в них голод; зубыЖевали тьму сквозь рык, раскатистый и грубый.Вдруг в темном уголке загрохотал замок;Решетка сдвинулась; на роковой порогСтал человек; его пугливо чьи-то дланиТолкали; в белые он облачен был ткани.С могильным скрежетом задвинулся засов,И человек во тьме один стоял средь львов.И, в пене, хищники, щетинясь рыжей гривой,Вмиг ринулись к нему, издав нетерпеливыйТот рев, где ненависть зовет на кровь, спеша,Где гневная звучит и дикая душаС ее свирепостью, безумьем, мятежами.И человек сказал: «Да будет мир над вами,Львы». Поднял руку он. Остановились львы.Шакал, что роется среди морской травыВ обломках корабля, весь корчась; плосколобыйМедведь; полночный волк, что разрывает гробы, —Все злобны. Что гнусней безжалостных гиен?Подкравшись, тигр прыжком хватает жертву в плен.Но благородный лев, с широким шагом, яроСвой коготь вздев, порой не нанесет удара, —Великим будучи мечтателем ночей.Львы, кучей плотною над грудами костей,Казалось, меж собой совет в тиши держали;Так старцы мудрые раздор бы охлаждали,В раздумье шевеля седою мглой усов…Сухое дерево кидало тень на львов.«Львы! — к братьям обратясь, промолвил лев песчаный. —Лишь этот человек вошел, — мне полдень рдяныйПригрезился, в краю, где мчат самумы зной, —И вечных далей вздох повеял надо мной.К нам этот человек явился из пустыни».А лев лесной сказал: «Те дни далеко ныне,Но помню шелест фиг, и пальм, и кедров, — тот,Что день и ночь плескал в мой беспечальный грот;И даже в час, когда земля и твердь молчала,Листва зеленая мне песнею звучала.Лишь человек сказал, — мне сладких слов изломНапомнил клик из гнезд, укрытых мглой и мхом.К нам этот человек из мощных рощ явился».А тот, кто ближе всех к пришельцу подступился,Весь черный, горный лев сказал: «Наш человекС Кавказским кряжем схож, не дрогнувшим вовек,С величьем Атласа; лишь руку он нежданноПриподнял, — думал я, что то хребет ЛиванаВоздвигся, тень метнув громадную в простор.К нам этот человек сошел бесспорно с гор».Тот лев, что некогда бродил над зыбью моря,Рычаньем тягостным с его рычаньем споря,Сказал, четвертым: «Нет. Мне свойственная стать —Познав величие, про горечь забывать;Вот почему всегда я жил в соседстве с морем.Пусть пенились валы — его улыбку зорямЯ часто видывал, игру в лучах луныИ в солнце, выплывшем из мрачной глубины;И я привык, о львы, взирая в бесконечность,И бездну чувствовать себе родной и вечность!Как посетитель наш не звался б на земле, —Он свет небес принес в глазах и на челе.К нам этот человек пришел, друзья, от бога!»Лишь ночь сошла на мир из синего чертога,Страж глянуть вздумал в ров и, робкий раб, тишкомК решетке прилепясь бледнеющим лицом,В неясной глубине заметил Даниила:Стоял он, выпрямясь, и созерцал светила,Задумчиво глядя вглубь звездной синевы, —А в темноте ему лизали ноги львы.

СПЯЩИЙ ВООЗ

***

Усталый, лег Вооз у своего гумна.Весь день работали, и он трудился тоже,Потом обычное себе устроил ложеУ вымеренных куч отборного зерна.Немало ячменя собрал он и пшеницы,Но жил как праведник, хотя и был богат;И в горнах у него не распалялся ад,И грязи не было в воде его криницы.Серебряным ручьем струилась бородаУ старца щедрого. Коль нищенка, бывало,Упавшие с возов колосья подбирала:«Побольше сбросьте ей», — он говорил тогда.Не знал кривых путей и мелочных расчетов,Одетый в белое, как правда, полотно.Для бедных доброе текло его зерно,Как из открытых всем, из общих водометов.Любил родню и слуг, работал на земле,Копя, чтоб отдавать, хозяин бережливый.А жены думали: «Пусть юноши красивы, —Величье дивное у старца на челе».Тот возвращается к первичному истоку,Кто в вечность устремлен от преходящих дней.Горит огонь в очах у молодых людей,Но льется ровный свет из старческого ока.

***

Итак, Вооз лежал у своего гумна.Окончен страдный день — и в сладостной истомеВокруг него жнецы заснули на соломе…То было в давние, иные времена.Израиль жил в шатрах, согласно выбираяСудью для всех племен. Земля, еще храняСледы каких-то ног чудовищных, со дня,Как миновал потоп, была совсем сырая.

***

И как Иаков спал и как Юдифь спала,Так ныне спал Вооз. И над скирдами хлебаЧуть приоткрылась дверь раскинутого неба,Чтоб греза странная на спящего сошла.Увидел он, дивясь, как у него из чреваПотомков длинный ряд — огромный дуб восстал.И некий царь вещал внизу под сенью древа,И некий бог вверху в мученьях умирал.Но голосом души в смятенье и в испугеВооз шептал: «Увы! Обманчив сонный бред.Я прожил более восьмидесяти летИ сына не имел, и нет моей подруги.От ложа мужнего ты взял ее, творец,И на твоем она теперь почиет ложе.Но, разлученные, мы с нею слиты все же:Она во мне жива, а я почти мертвец.Потомство от меня? Ужель поверю бреду?С мечтой о сыновьях проститься мне пора.Да, юность нам дарит чудесные утра,Из ночи день встает и празднует победуНо вот я одинок, мой вечер подошел,И, старец, я дрожу, как зимняя береза.К могиле клонится теперь душа Вооза,Как тянется к ручью на водопое вол».Так говорил Вооз, и в небосвод полночныйНезрячий взор его был смутно устремлен.Как розы под собой не видит ясень мощный,У ног своих жены еще не чуял он.

***

Пока Вооз дремал, совсем неподалекуМоавитянка Руфь легла, открывши грудь,И сладко маялась, и не могла уснуть,И с тайным трепетом ждала лучей востока.Вооз не знал, что Руфь у ног его легла,А Руфь не ведала, какой послужит цели.Отрадно и свежо дышали асфодели;По призрачным холмам текла ночная мгла.И ночь была — как ночь таинственного брака;Летящих ангелов в ней узнавался след:Казалось иногда — голубоватый свет,Похожий на крыло, выскальзывал из мрака.Дыханье спящего сливалось в темнотеС журчаньем родников, глухим, едва заметным.Царила тишина. То было ранним летом,И лилии цвели на каждой высоте.Он спал. Она ждала и грезила. По склонамПорою звякали бубенчики скота;С небес великая сходила доброта;В такое время львы спускаются к затонам.И спал далекий Ур, и спал Еримадеф;Сверкали искры звезд, а полумесяц нежныйИ тонкий пламенел на пажити безбрежной.И, в неподвижности бессонной замерев,Моавитянка Руфь об этом вечном дивеНа миг задумалась: какой небесный жнецРаботал здесь, устал и бросил под конецБлестящий этот серп на этой звездной ниве?

РЕЧЬ ГИГАНТА

Я вами побежден, но поглядите, боги:Я остаюсь горой, раскинувшей отроги;Для вас я — грудою лежащий темный прах,Но вы едва видны мне в бледных небесах.Что ж, существуйте, пусть. Я сплю.Вы, троглодиты,В чьем лопотании слепые мысли скрыты,Вы копошитесь там, в неразличимой тьме,Уже червей тая в инстинктах и в уме.Вы пресмыкаетесь перед могильной пастью,Но знайте, что сродни молитва соучастью;Что ж вам жалеть меня? Добыча ям глухих —Дрожите, жалкие, но за себя одних!А что Венера там, с глазами девки пьяной,Глупец кровавый Марс и злобная ДианаСмеются надо мной иль хмуро морщат бровь;Что в небесах моих, где сумрак был, не кровь,Теперь Олимп торчит, ничтожный сгусток тени,Готовясь к подвигам распутств и преступлений,И верит, будто Пан, великий Пан, — сражен;Что сам Юпитер, туп, громами восхищен,Дал волю молниям, свободу аквилонамИ глупого орла пустил летать над троном, —До этой суеты какое дело мне,Чей превосходит рост морскую глубь втройне?О люди, мне смешны боязни вашей путы;Все эти божества лишь выскочки и плуты;Ах, эта чернь, кого богами чтите вы,Разбойничала лишь средь звездной синевы,И горы, и леса, и тихие долины, —Все ими растлено с подножья до вершины.Мне это ведомо и, пав и недвижим,Величьем гибели я все ж мешаю им!О нет, я не боюсь! На их наскок единыйОтветить я готов грохочущей лавиной!Зову ворами их, укравшими весь свет,И не хочу и знать — приятно им иль нет!Вам, люди, кажется, что боги в вечной злобеМеня, грозящего, навек замкнули в гробе, —Пусть; я забыл, я сплю; и безразлично мне,Юпитер молнию стремит ли в вышине.Есть флейта у меня; бродя по горной круче,Я оглашаю дол мелодией певучей,А боги пусть рычат и ропщут, — не боюсь!Кто может помышлять, что я хоть обернусь,Хоть взгляд один метну на них с утесов горных,Что испугаюсь я в глуби лесов просторныхИ хоть на миг прерву и песню и мечту,Заслышав тяжкий гром, дробящий высоту!

ТРИ СОТНИ

Xerxes ton Hellesponton ekeleuse triekosias epikesthai mastigi plegas.

(Ксеркс приказал дать Геллеспонту триста ударов плетьми.)

Геродот «Полимния».

1АЗИЯ

Огромна Азия, чудовищна, дика;Она на прочий мир взирает свысока,И ей люба земля под темной ночи кровом.Она всегда была под деспотом суровым,Который правил мглой подвластных мрачных стран.Здесь — Киммерия, там — британский злой туман,Суровая зима и ледников лавины,В забытых небесах безвестные вершины,Простор безбрежных тундр под кровом снежных вьюг,Песками страшными засыпан знойный юг;Род человеческий в пустынной мгле затерян.Дофрины высоки, Кавказ никем не мерян,И Фулу дальнюю объемлет океан;Как тигр, давящий лань, гнетет ее вулкан.У полюса, где вран вещает хриплым зовом,Оркад архипелаг лежит пятном суровым,И мрачный океан, холодный и немой,Катит свои валы, окутанные тьмой.И целый мир гнетет Азийская корона:Ее могуществу неведомы препоны,Она — владычица всех стран и всех морей;Во мгле сокрыто все, что не подвластно ей,В пустынности песков, во власти аквилонов,Пароды стонут все в тисках ее законовИли дрожат в снегах, под гнетом вьюжных туч.Тревожит Азию один лишь светлый луч —Эллада! Если он окрепнет и воспрянет, —И в мире сумрачном светлей и легче станет.Трепещет Азия при мысли страшной той,И Тьма спешит гасить луч Света золотой.

2ПЕРЕЧИСЛЕНИЕ

Едва забрезжил день, отправились походом.Чудовищный обоз предшествовал народам,Что, согнаны рукой сатрапов кое-как,Огромной армии составили костякНазвать их имена, счесть вопли, лязги, звоны —Не все ль равно, что счесть полночной бури стоны?Различны нравы их, одежды, имена.Скиф, перед кем дрожат Европы племена,Идет совсем нагой. Его соперник хмурый,Макрон, покрыл главу, как шлемом, конской шкурой,И уши конские на лбу его торчат.Вот пафлагонцев рать шагает тяжко в ряд,Железом подковав из пестрой кожи боты,Их луки коротки, зато длинны их дроты.Дакиец, чьи цари ютятся в конурах,Раскраской боевой врагам внушают страх —Красны, черны, белы Отрядам СогдианыПредшествуя, идет большая обезьянаПо имени Бегем. Бормочет ей шаманНевнятные слова. Вот эфиопских странИдут сыны — гремят тамтамы, трубы, систры;Курчавы головы, шаги легки и быстры.Под тяжкою чалмой здесь шествует халдей,Фракиец, чье копье всех больше и острей, —В отрядах их несут Ареевых кумиров.Как перечислить всех — курносых тех соспиров,Лигийцев, что в грязи зловонной моют стан?Там саки, дадики, тьмы миков и парфян,Ларийцы темные, травой морской повиты,В доспехах эллинских ассурские гоплиты,Арфей и с ним Сидамн, болотных стран цари,И в шкурах коз — пустынь каспийских дикари,Что на огне костров оружье обжигают.Как воды, что в котле бурлят и закипают,Безмерная толпа вздувалась и росла,Как будто Азия на смертный бой велаВсю Африку, Восток весь страшный, многоликий.Шли нимы, чьи в бою наводят ужас клики,И сарды, воины тирренских южных стран,И мосхи, в колпаках, раскрасив пестро стан,И геты; и, ряды смыкая тяжким шагом,Бактрийцы во главе с Гистаспом, мудрым магом.Шла тибаренов рать — их род давно забыт, —Хохлами журавлей украсив каждый щит.Ливийцы черные под рев рогов шли бодро,Лишь узким пояском свои стянувши бедра:Отточенным мечом, изъятым из ножен,И парой дротиков был всяк вооружен, —Их род когда-то жил на берегах Стримона.Аброды дикие, без веры и закона,Имели только лук и каменный чекан.Гандары, что разрез глаз красили в шафран,Сирийцы смуглые, закованные в брони.Вдали ревел гобой, бил гонг и ржали кони:То абиссинских гор, Нумидии степейНеслися воины на спинах лошадей,Перед которыми и молнии ленивы.Лидийцы в шлемах шли, и веяли их гривы;Колонны стройные воинственных гирканВел вавилонский князь, могучий Мегапан.Отряды двигались милийцев белокурых,Что чтили набожно своих кумиров хмурых;Офира горцы шли — стоит вершина таЗа гранями морей; шли уроженцы Фта —Реки, что с дальних гор, где пахнут асфодели,Течет, как бы в тисках, по дикой горной щели —Там не разъехаться и паре колесниц.Шли гуры, чья страна, вблизи земных границ,В извечной тьме лежит; раджи, князья индийцев,В расшитых сапогах, как шейхи нумидийцев.Их предводителем Артан великий был,Сын Арты старого, кого Камбиз любилТак, что воздвиг ему чертог из сердолика.Сагастов рать неслась, сынов пустыни дикой;Все их оружие — один аркан льняной.Шли легионы в ряд с разнузданной ордой;Громада страшная их здесь соединила —Нагих и латников. Эндорская сивилла,Угрозы бормоча, влачилася в цепях.Верблюды и слоны коням внушали страх.Арабы смуглые держались в отдаленье.За ними двигалось ста колымаг скопленье —С добычею, горой наваленной, обоз,Ослами дикими влеком был каждый воз.Огромная орда — сброд разношерстный, дикий, —Которую согнал царь Персии великий,Росла, как снежный ком, ревела, как Борей,Под игом двадцати безжалостных вождей.Войска вел Артаферн, князь твердый и лукавый,А Ксеркс, великий царь, слал всех на бой кровавый.И сей людской поток, кошмарный точно сон,В сверканье плыл мечей, пик, панцирей, знамен:Лавины всадников на стременах высоких,Несчетные ряды воителей жестоких.Скопленья страшные разнузданных людейБез перерыва шли семь дней и семь ночей,Катились, мрачные, как воды Флегетона,Как тучи черные; людские два мильона,Гонимы палками, вздувались и текли.

3ГВАРДИЯ

И хоть бесчисленных солдат прислать смоглиЦарю Содом и Кипр, Сибарис, Ниневия,Лишь в армию вошли скопления такие:Ведь армия — толпа; она поет, свистит,Но гвардия всегда хранит свой строгий вид,Молчит, как все молчат в святилище, во храме.Безмолвно шел вперед блестящими рядами,Как строй могучих львов, «Бессмертных» легион.Кто смог бы описать всю роскошь их знамен,Расшитых золотом, фигурами драконов?Сераля царского скрипел обоз фургонов,И, ощетинившись железом длинных пик,Шел евнухов отряд — их вел скопец-старик.Вослед шли палачи, закутанные в ткани,Неся орудия немыслимых терзаний,Котлы, где клокотал, как ад, горячий вар.За ними двигались тьмы шлемов, митр, тиар,Сверкая на главах мидян и персов важных:То «Десять тысяч» шли, могучих и отважных.Пред строем их Алфей премудрый выступал,Что ведал все пути, но трепета не знал.Не ведая узды и не страшась погони,Священных табунов пред ними ржали кони.Отборной конницы четыреста полковШли под командою владетельных царьков,Одетые в меха и платье дорогое,Склонив перед царем оружье золотое,Сверкая красотой, как ясная заря.Жрецы несли сосуд, в котором для царяСвященный пресный хлеб пекла сама царица;И белых шесть коней влачили колесницу,Где восседал сам царь. Он был один, как бог:Кто, смертный, разделить посмел бы с ним чертог?Гобои славили властителя полмира.Созвездья в глубине полночного эфира, —Что светят, как в лесу пресветлых рой дриад, —Все факелы небес: Арктур, гнездо Плеяд,Цефей и Сириус, трехсвечник Ориона,Овен, Стрелец и Лев, извивы Скорпиона,Кастор, бегущий вспять, Поллукс, грядущий к нам, —Вся эта груда солнц, известных лишь богам,Не ярче в небесах блистала и сверкала,Чем эта гвардия, что грозно охранялаВеликого царя полдневный сладкий сон.

4ЦАРЬ

Недостижим, могуч, дремал на троне он.Очнувшись и зевнув, он вопрошал, сонливый:«Уж поздно?» Артабан, его наперсник льстивый,Ответствовал ему: «Царь светлых Экбатан,Где осеняет бог священных рек платан!Нещаден солнца зной, до вечера далеко.Спи, почивай пока, наш властелин высокий,Тем временем твои я перечту войска,Подобные орлам, летящим в облака.Спи!» И пока царю он исчислял знаменаПочти всех стран земли, дремал тот утомленно,И мерно двигался царя подвижный трон, —По фивским образцам он был сооружен.Вельможа Патирамф был при царе возницей.И сотни тысяч шли за царской колесницей,И тяжкой тысячей — военные слоны.Шло войско, искривясь как юный серп луны,И замыкал его стрелец, бастард Мардоний.Столь был неизмерим поток людей и коней,Что за день выпил всю реку Скамандр до дна.И где он проходил — пылала вся страна,Царили глад и мор, кровавая расправа.Переходили Инд, как жалкую канаву:Все рассчитал, все знал премудрый Артабан.К тому ж похода план был Гермецидом дан,Что был высоко чтим народами Востока.Покинув Лидию, дошли до вод потокаПо имени Каик, и града древних Фив,И Фивы новые прошли, затем, вступивНа бесконечную песчаную равнину,Где Иды маяком служила им вершина,Узрели Арарат, где Ноев стал ковчег.По двадцать стадий в день свершала свой пробегЛихая конница, пехота — половину.Пройдя во Фригии Галисскую долину,Увидели Меандр, извилистый поток,Где кожу Аполлон в Келенах раз совлекС сатира Марсия, — безжалостно жестокий, —И, в назиданье всем, воздел на шест высокий.Колосс, Минервы град, увидели полки,Где скрылось под землей течение реки;Минули Кидр, где Крез-тиран царил когда-то,Анан, где соль в прудах рождается богато,Увидели Канос, ужасный как Эреб,Но обошли его. Достигли Каллатеб,Где псов Дианы лай порою слышен злобный,Где пчелам жители усердием подобныИ собирают мед, пахучий точно нард.На следующий день, достигнув гордых Сард,С гонцом послали весть, чтоб эллины дрожалиИ к ужину царя уже в Элладе ждали.Затем, пройдя Афон, где вечно гром гремит,Пришли к реке Санос, где был канал прорытОт самой той реки к Аканфскому заливу.И вот, придя на брег, где вечно и тоскливоУжасный знойный ветр из Африки гудит,Близ Абидосских стен, от Сеста до Медит,Воздвигли страшный мост на тысячах понтонов —Тир дал канаты, лес; тростник — край фараонов.Тот мост мог дать проход всем армиям земным.Но вот однажды в ночь, как от пожара дым,Нашла громада туч, заняв полнебосклона,И заревел самум — стократ страшней циклона,Нагнал на мост валов разнузданный потоп,Понтоны разметал, рвал вязь цепей и строп,В Эвксинский Понт погнал теченье ГеллеспонтаИ море бревнами покрыл до горизонта.Все было кончено. И грозный царь, вспылив,Воскликнул: «Берегись, противник мой пролив!Ты — бездна, я — гора! И я с тобой поспорю!»И триста приказал плетей он всыпать морю.Ударом каждым их Нептун был уязвлен.Разгневан и могуч, поднял трезубец он —И каждый тот удар стал воином. ОбидуОтмстить велел Нептун вождю их Леониду,Элладу защищать на бой благословил —И доблесть их узнал царь Ксеркс у Фермопил.

ГИДРА

Когда отважный Хиль, что сыном Санчи был,Скитальцем прозванный, объехавший полмира,Достиг краев, где был властителем Рамиро, —Копье он вдруг занес, забрало опустил:Он гидру увидал. В траве она дремала,Ужасная на вид — таких чудовищ мало!«Я здесь!» — промолвил он и меч свой обнажил.«С кем собираешься помериться ты силой? —Свиваясь кольцами, стоглавая спросила. —Кого ты ищешь, Хиль, свою оставив мать?Меня иль короля — тирана и вампира?» —«Ищу чудовище». — «Ну, так спеши к Рамиро!»И гидра улеглась, чтоб снова задремать.

" Едва лишь Сид успел вступить в Хенералиф, "

Едва лишь Сид успел вступить в Хенералиф,Свершилось должное: им был сражен халиф —Халиф Огрул, гроза народов непокорных.Он, Сид Кампеадор, с огнем в зеницах черных,С душою пламенной, с железным кулаком,Шел к цели напрямик: халиф пал под клинком.Сид вышел из дворца один, спокоен, ясен.Пред ним, убийцею, который был прекрасен,Пред избавителем — всяк трепетно поник.Вдруг подошел Меднат, ученейший старик,Что был толковником священных строк коранаИ по ночам глядел на луч Альдебарана.Спросил он: «Сид, скажи, кого ты повстречал?» —«Я встретил молнию». — «Да, да, я это знал, —Сказал мудрец. — Она сама мне говорила.На башню я взошел молиться. Вдруг явилаМне лик свой молния, пронзая небосклон:«Я здесь: меня призвал народа скорбный стонНа князя злобного, — столь велика обида;Но я лечу назад: я повстречала Сида».

РОМАНСЕРО СИД

1ПРИБЫТИЕ КОРОЛЯ

Вы мне по пояс. Гордый властью,Вы так надменны на коне.Король мой, вы малы, к несчастью,Но Сид зато велик вдвойне.Вы, мой порог переступая,На башни кинув робкий взор,Дрожите, как трава степная, —Король, вам нашептали вздор.Не предают мои бойницы,Измене вход сюда закрыт;С улыбкой смотрит луч денницыНа дом, где обитает Сид.Бездушны замка бастионы,Но дух владельца в них живет.Зубцы украсил плющ зеленый,Как честь украсила мой род.В тени лесов моих душистыхЕще не знал пришелец бед.Под этой кровлей, в гнездах мшистых,И стебелька чужого нет,Но каждый путник, кто б он ни былЕврей иль мавр, король, эмир, —Когда он в замок Сида прибыл,Находит пищу, сон и мир.Я Сид, пряма моя дорога,И совесть я не продаю.Я лишь во власть живого богаЖивую душу отдаю.По вашей милости я нищий,Хоть кровь я часто лил за вас.Король, вы гость в моем жилище!Я вас не звал, но — в добрый час!

2ВОСПОМИНАНИЕ О ХИМЕНЕ

Когда б ветрам пеняли горыЗа нрав изменчивый и злой,Пришлось бы вам терпеть укоры,Вы были б ветром, я — скалой.Меня измена вербовала,Но был я преданный слуга.Меня чернил ваш друг, бывало,Но бил я вашего врага.Я презираю сброд ничтожныйЛюбимцев ваших. Я бы могРазвеять их, как прах дорожный,Который топчет мой сапог.Вы досадить хотели Сиду,Когда он в храм невесту вел.Король, я вам простил обиду;Весь мир благоухал и цвел.Ковры пред нами расстелили,Епископ улыбался нам.С мантильей, полной роз и лилий,Вошла моя Химена в храм.В тот день поверх одежд богатыхЯ мой доспех надел стальной.Я помню солнца блеск на латах,Другое все забыто мной.Хоть я не ждал подобной встречи,Войдите с миром в город мой.Когда ж мои не лестны речи —Не вы ль одни тому виной?

3КОРОЛЬ ЗАВИСТЛИВЫЙ

Леон, и Эбро, и Ламанча!Кто вам их отдал, как не Сид?Еще вас не было, дон Санчо,Когда уж был он знаменит.За это ль вместе с вашей кликойГлумитесь вы над стариком?Король, не стыдно ль быть владыкойИ быть завистливым притом?Потомку многославных дедов,Мне грустно, что владыка мой,Вассала доблестного предав,Над ним смеется за спиной.Иль оттого, что до могилыПоклялся верным быть ваш Сид,Что, вам отдав и труд и силы,Уже не так мечом разит, —Все ваши прихвостни готовыЕго дразнить из-за угла?Не рано ль радуются совыПри виде старого орла?Пусть на одни весы со мною,В пудовых ризах, как в броне,С любым монархом за спиноюСам папа въедет на коне, —Я и в одежде горца беднойПеретяну их вес двойной,Хотя бы тот король был медный,А этот папа — золотой.

4КОРОЛЬ НЕБЛАГОДАРНЫЙ

Мое богатство — только вера.Я хмурюсь, гнева не тая,Когда в монархе лицемера,В мужчине труса вижу я.Твоим предательствам нет счета,Твоим обманам нет числа.Мы разошлись у поворота;Я — дух добра, ты — демон зла.Я горд моею службой трону;Ты платишь ненавистью мне.Не бойся, я тебя не трону,Летя на боевом коне!Ты повелел в своей гордыне —Стыдись! — чтоб день и ночь тебяМонах твой славил по-латыни,И по-кастильски — твой судья.Нет, если дважды два четыре,То льстец нечист, как басурман,И никакие блага в миреНе завлекут меня в их стан.В своем дому ты смотришь строго,Со мной надменен твой язык.Ты слишком юн для педагога,Я слишком стар как ученик.Я враг словесной перебранки:Когда смеются надо мнойТвой писарь — где-то в Саламанке,Или в Хаэне — стряпчий твой;Когда, стреляя за стеноюВ грачей на башенных зубцах,Ты сам смеешься надо мною,Над тем, кто стены рушил в прах,Побереги свою корону,Смотри, чтоб Сиду не пришлосьПинком швырнуть тебя в ХеронуИли пощечиной — в Бургос!

5КОРОЛЬ ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЙ

Когда я здесь, под Сарагосой,Засев в берлоге родовой,Кусая ус, уже белесый,Гляжу на стяг дырявый свой, —Ты о защите к черным силамВоззвал бы в страхе, если б мог.В ночи угрюмым альгвасиламСтеречь велишь ты свой порог.Смешно, король! В любую поруТвою взломать могу я дверь.Не все ль равно Кампеадору,Кто страж твой — человек иль зверь?Спроси пажа иль кастеляна:«Вон тот усатый, с бородой, —О чем задумался так странно.Какой он обуян мечтой?Куда вперил он взор суровый,Рыча, как зверь, что кость грызет?Не сокрушит ли все оковы?Не истребит ли он мой род?И не измену ль замышляет?Он с виду супостат и вор.Кому он смерть уготовляетВ глуши своих проклятых гор?Меж дроворубов и медведей,Что там плетет он в тишине?Не призовет ли всех соседей,Чтоб отомстить обиды мне?Когда бродяга не в темнице,Намордник надобен ему!»Нет, сир! Как вам царить в столице,Так мне царить в моем дому!Здесь — я ключарь моей свободы,И я — хозяин этих гор.Хочу — для всех открою входы,Хочу — запру их на запор.Живу — как Сиду жить угодно,И оттого люблю свой дом.Ты пожалел, что я свободноЗеваю в логове своем?Ты хочешь, видно, чтоб под старостьЯ, Сид, вдали от ратных дел,Смирив остывшей крови ярость,Как пес твой, на цепи сидел?Чтобы, захлопнутый в капкане,Под стражей был я ночь и день?Ступай! На бурю в океанеНамордник жалкий свой надень!

6КОРОЛЬ ПРЕЗРЕННЫЙ

Король, дрожавший в бранном полеИ злом плативший мне с лихвой,Да ты по праву ль на престоле?Или отец державный твойВ гробу ворчит: «Он не мужчина!Какой цыган родил егоИ своего подкинул сынаНа место сына моего?»По мне, король, нет лучше пира,Как после боя, вечерком,Отведать с черным хлебом сыра,Их крепким сдобрив корешком.Не ты мне вверил эти горы,Не ты мой ратный дух питал,Не ты мне рыцарские шпорыИ родовые лены дал.Мне были школою сраженья.Король, сравним-ка нашу стать!Ты мал, но в виде одолженьяМогу я на колени стать.Пока ты празднуешь и «credo»Читаешь дома поутру,Я с бою горы ОвиедоИ башни Кордовы беру.Могу хвалиться этим смело,Ты знаешь сам, что я солдат,Что кожа Сида почернелаОт шлема, поножей и лат.Ты жертвой пал своей же злости;Изгнав меня, ты стал смешон.Позор — из дому выгнать гостя,Безумье — Сида выгнать вон.Во мне оплот твоей гордыне,Мой рог еще твой помнит врагИ мнит, что тень моя донынеИдет в ряду твоих вояк.В аббатствах, в крепостях — повсюду,Где сеет зло рука твоя,За королевскую причудуНесу ответ, как прежде, я.Со мною ты — король, нет спора,Один — ты нищего бедней.Измерь клинок Кампеадора, —Вот мера дел твоих и дней!От Тахо до Альмонасида,Во всех концах твоей страны,Лишь боевые песни СидаЗвучат как музыка войны.Испания гордится мною,Народ вверяет мне судьбу.Мой горный рог, сзывая к бою,Разбудит мертвого в гробу.Шагами грозными моимиПотрясена, земля дрожит.Как триумфатор в древнем Риме,Идет венчанный славой Сид.Ирун, Коимбра — все смолкает,Все вдаль вперяет робкий взор,Когда, исторгнув меч, скликаетСвоих бойцов Кампеадор.

7КОРОЛЬ ПЛУТ

Ни благородства, ни отваги!Их легче, подлый лицедей,Найти в ошейнике дворняги,Чем в золотой цепи твоей.Ты стер добра и зла границу,Ты прикрываешь клятвой ложь.Вероотступника десницуТы на евангелье кладешь.Ты никогда не держишь слова;Ты можешь, истово крестясь,Пред чистой ракою святогоИз уст извергнуть ложь и грязь.Пустых словес хитросплетенья!Давно узнал им цену яУж лучше ветра увереньяДа обещания ручья.Твоя бесчестность возмутилаВассалов, что тебе верны.Любая речь твоя — могилаДля целомудрия страны.И Сида лишь одно тревожит:Что станет с ней, с моей страной,Коль здесь предатель клясться можетИ лгать у честных за спиной?Пускай мои слова обидны,Но, право, лучше во сто кратВ пяте смертельный яд ехидны,Чем вероломства гнусный яд.Я нынче горячусь немного,Хоть вы король, а я вассал.Не осуждайте слишком строгоЗа то, что правду вам сказал.

8КОРОЛЬ ВОР

На нас налог взвалил ты новый,Ты прибыл, может быть, за ним?Король, мы в бедности суровойЖивем под знаменем своим.И что нам ты с твоим отрядом?Вглядись-ка, мы не мужичье!Ни капелланам, ни алькадамЗдесь брюхо не набить свое.Хвастун! Запомни Сида слово:Ты не получишь ничего.Наш вольный город не корова,Чтоб королю доить его.Нет, сир! Над нами власть господня!Ты позабыл наш старый спор.Я все скажу тебе сегодня,Когда уж начал разговор.Ты отнял все мои владенья,Поля, и реки, и леса,Где в пору вешнего цветеньяЗвенели птичьи голоса.Ты отнял дедовские лены,Ты обокрал мой дом и двор,Ты сети сплел вокруг Химены, —Я в клочья разорвал их, вор!Жаль, короля нельзя повесить,Не то — прости мой грубый слог! —Тебя б, назад еще лет десять,Я в Альбавьеху приволок.Ты Сиду стал ковать оковы, —Смотри, чтобы не вздумал онБабьеке выковать подковыИз золота твоих корон.Мой гнев покуда спит в потемках,Но, воин старый, я таюПод пеплом ярости, в обломках,Всю славу грозную мою.

9КОРОЛЬ ВОЯКА

К лицу бы волком вам родиться!Когда идете вы в поход,Король, Испания стыдится,Что мир испанцем вас зовет.Мы спор с врагом решить не можем,Война во всех концах страны.На наших землях с войском божьимСразилось войско сатаны.Но отступать мы не умеем.Клинок, ударив о клинок,В сраженье, вслед князьям пигмеям,Гигантов рыцарей увлек.Пусть враг взойдет на эти кручи, —Он башни узрит и валы.Соседи наши — только тучиДа горбоносые орлы.В бою, где царь и нищий — вместе,Все жизни на одних весах.Внизу — игра, где спор о чести,И божий суд — на небесах.Но кто б ни выиграл сраженье,Уже голодный ворон ждет,И червь могильный разрешеньеНеразрешенному найдет.Шакал добычею кровавойВ ночи насытит голод свой,И царь овладевает славойНа пользу твари гробовой.Прекрасно дерзновенье боя,Но смелым, чьи сердца чисты,Важней, чем прозвище героя,Сознанье высшей правоты.Лить кровь и подло и преступно,Но может стать священным бой,Когда ты веришь неотступно,Что правосудие — с тобой.Я понял на путях скитаний,Что слава в прихотях вольна,Что блеску почестей и званийЦены не придает она.К солдату склонится без гнева,Хотя к мольбам вождей глуха.В сраженье шпага — это дева,Что выбирает жениха.Но ваши, сир, дела и войны, —Хоть ваших труб и громок рев, —Они изменника достойны,Кто все и вся предать готов,Кто цепенеет, обнаружаВ тумане дальний стан врага,Кто в страхе прячется от мужа,Но нападет на старика,Кто в исступленье лютой злости,Все истребляя, все губя,Оставив пепел, кровь и кости,Считает Цезарем себяИ нам, потайный ход нащупав,Как тигр оскалясь у дверей,Покажет груды детских труповНа грудах мертвых матерей.

10КОРОЛЬ ТРУС

В мечтах о подвиге геройском,Король, не вздумай как-нибудьНа Пиренеи бросить войско,За Ронсеваль перешагнуть.От гор испанских океаныРождались в древности седой.Окаменевшие титаны,Тут сами скалы примут бой.Где бог дубы взрастил на кручах,Откуда ваш далек Содом —Там вольный род людей могучихИздревле основал свой дом.Там не пройти твоим солдатам,И звездочеты не решат,Считаться ль дубу старшим братом,Иль человек там старший брат.Как будто сам из глыб сработан,Он в гордой вольности возрос.Сестрою молнию зовет он,И волк — его домашний пес.Там был Геракл. Но в этот дикий,Свободный уголок землиНи Цезарь сам, ни Карл ВеликийПотом проникнуть не могли.Неразговорчивый и хмурый,Разбил их грозные полкиПастух, одетый в волчьи шкуры,В веревочные башмаки.И если на титанов этихПошлешь ты всех своих бойцов,Чтоб увидать, живет ли в детяхНеукротимый дух отцов, —Хотя б вы вторглись в их пределыПод барабанный гром и крик,Имея палицы и стрелы,И даже двадцать тысяч пик,Хотя б, ища неравной схватки,На одного по сотне шли, —Король, ты вмиг покажешь пятки;Ты, убоявшись их земли,Помчишься по крутым откосамБыстрей, чем с гор бежит река,Едва услышишь за утесомРожок мальчишки-пастуха.

11КОРОЛЬ ЗУБОСКАЛ

Когда, обидою пылая,Кампеадор подчас ворчит, —И тут уж всё: Геракл, Пелайо,Бернард, земель испанских щит,И император Карл, и древнийТворцом хранимый горный край, —Ты стариковской речи гневнойЗа ржавый скрип не принимай.Смеяться надобно со смыслом;И верь, король мой, никомуНе сможешь этим смехом кислымТы рот зажать в моем дому.А я, склонив, как должно, знамя,Тебя браню пред всей толпой,Хотя ты в шляпе перед нами,А я без шапки пред тобой.

12КОРОЛЬ ЗЛОДЕЙ

Я видел в Альбе и в Хероне,Как честных вешают людейИ муж, достойный быть на троне,К столбу привязан, как злодей.Я видел их в кровавом прахе —Тех, кто скалой стоял в бою,Я видел голову на плахе,С которой не сравнить твою.Нет, сир! Творец в юдоль земнуюЛюдей послал не для того,Чтоб меч твой, как траву степную,Косил создания его.Пока в бессмысленных забавахТы провожаешь день за днем,Вершится столько дел кровавых,Мы столько слез напрасно льем.Король, и горы бы рыдали,Смягчился б каменный утес,Когда б узнал, что плакать сталиГлаза, не ведавшие слез.С тобою нет в победу веры,И нет Испании надежд.Ты отпускаешь ей без мерыЛишь креп для траурных одежд.Меж самых подлых, меж отпетых —Какой злодей был так жесток?Мы узнаем друзей в скелетах,Висящих по краям дорог.В лесах не раз мы примечали,Какой ты тешишься игрой,Как дуб склоняется в печали,Когда на нем висит герой.Пред каждым храмом столько нищих;От зарев красен небосвод;Скорбит на мертвых пепелищахТобой запуганный народ.Когда пред палачом коленоСклоняют графы и князья,Ты с вышины глядишь надменно,Но как низка душа твоя!Ты лучших слуг своей короныПредал мечу, король-пигмей!В сожженных замках — женщин стоны,На камнях лестниц — кровь мужей.Твой путь — меж казней и насилий.Почти у каждого двора —Зловещий шум вороньих крылийДа лязг цепей и топора.Плетьми стегал ты женщин в Вике,Ты избивал их в Алькала.Злодей! Бессмысленны и дикиТвои кровавые дела.Но человеческую сквернуЯ королю не ставлю в счет.Блюду свой долг нелицемерноИ воздаю тебе почет.

13СИД ВЕРНЫЙ

Князья! Случалось, в годы смуты,Вам нищий встретится впотьмах:Сверкнет кинжал, и с той минутыНадменный князь — слепой монах.Я не таков, я чужд измене;За короля стою стеной.Моих великих предков тениВсегда витают надо мной.Так деревенские просторы,Чей зелен полевой убор,Седые окружают горы,Замкнув далекий кругозор.У нас, в республике ущелий,Гранитных скал и бурных рек,Еще не знает низких целей,Стремлений подлых человек.Предатель хуже сарацина:Себе не верит самому.На нем златого дня личина,Но в сердце скрыл он ночь и тьму.Сегодня он как уголь красен,А завтра — черен как смола;Король! Мой взор открыт и ясен,А речь правдива и смела.И знай, я не из вашей братьи,Я тверд в решеньях, как булат.Химена штопает мне платье,Но честь должна быть без заплат.Люблю по-старому, быломуЗвонить в свои колокола;Плутов не подпускаю к домуИ сам не лезу в их дела.Я не хочу, чтоб запах тленаНапоминал мне ваш Содом,Чтоб алчность, ложь, разврат, измена,Как червь, мой источили дом.И вот, король, за что народомЛюбим я более, чем ты,За что пастушки мимоходомВсегда приносят мне цветы.

14СИД ЧЕСТНЫЙ

Дон Санчо, можешь быть спокоен,Тебе не причиню я зла.Пусть почернел в походах воин,Зато душа его бела.Ворчанье Сида — не причина,Чтоб ратный долг нарушил он,А долг мой — выгнать сарацинаИ укрепить, король, ваш трон.Король! Таким, как вы, тиранамПеречим мы, зато народВ нужде и в бедах к нам — дворянамЛесов и вереска — идет.Нас покорить не так-то просто;Мы только молвим «нет» иль «да» —И разомкнулись арки моста,И ров заполнила вода.Вдали дворцов, где честь бессильна,Где попираются права,Восходит гордость в нас обильно,Как во дворах у нас — трава.У старости — упрямый норов.Частенько, с левой встав ноги,За что-нибудь своих сеньоровМы попрекаем, старики.И Сиду мил отцов обычай:Он не стесняет свой язык,Не слишком держится приличийИ правду режет напрямик.Тебе целуя туфлю дружно,Льстецы забыли стыд и честь.Мы поступаем так, как нужно,А говорим мы то, что есть.Уж таковы у нас порядки;На все здесь добрый урожай,И лишь лакейские повадкиСюда искать не приезжай.Мы злаки сеем по долинам,Мы травы косим по горамИ, крикам радуясь орлиным,Уподобляемся орлам.Мы видим всё: пиры и плахи,Все, чем твой занят праздный двор;Мы знаем, как ты шепчешь в страхе:«А что-то скажут люди гор?»Мы здесь — в глуши, но мы свободны;Мы в круг придворный не вошли.Нас огрубил наш труд походный,И башмаки у нас в пыли.С такими, сир, твой меч не сладит;Мы здесь как равные стоим, —Как Хиль стоял, мой славный прадед,С Бозоном, прадедом твоим.Но чем же ты обеспокоен,К чему гадаешь, сам не свой:«Что он замыслил, старый воин,Подобный туче грозовой?»Боишься ли, что, взяв за ворот,Тебя в мой плащ я заверну,Дворец потребую иль город,А то и всю твою страну?Король! Дожить свой век в покое —Моя единственная цель,И я не шевельну рукоюЗа Бургос твой иль Пеньяфьель.Не лучше ль, от шумихи вздорнойОтгородясь в углу своем,Быть горцем в деревушке горной,Чем в королевстве королем?Я твоего, король, не трону;Идущий век не двину вспять.Я Кордову прибавил тронуНе с тем, чтоб Лериду отнять.Я не прошу твоей Саморы,Твой Алькалеб — на что мне он?На что мне твой дворец, которыйСлабей аббатства защищен?И дочь — наследница короны,И шитый золотом убор,Каким, верша твои законы,Гордится твой коррехидор?На что мне этот блеск непрочный?И в нем ли счастье старика?Я встал — и плод срываю сочный,Нагнусь — и пью из родника!

15КОРОЛЬ — ЭТО КОРОЛЬ

Мой дом окинув робким взглядом,Решетки старой слыша звон,Сир, вы в душе клянетесь адом,Дрожа за свой неверный трон.Вам страшно думать, что создательПокинул вас в моих горах.Мой честный меч — о трус, предатель!Внушает вам и стыд и страх.Вы, разместив своих шпионовВдоль всех тропинок и путей,Созвали восковых бароновИз их картонных крепостей.И все же издали, бледнея,Со мною речь вы повели.Так недоверье из злодеяБьет, как родник из недр земли.Ужели я ночной грабитель,Ужели я морской пират,Что мой высокий посетительСтоль явным ужасом объят?Вы ищете в приливе злобы,Где маг, что Сида изведет.Вы измышляете, за что быМеня послать на эшафот.Вы палачу, в ночи бессонной,Твердите, ярости полны:«Он — меч, над нами занесенный,Могила — вот его ножны!»Вы узнаете стороною,Куда следы мои ведут.Поверьте, сир, следить за мною —Бесплодный и ненужный труд.К чему вам это? Разве малоТого, что клятву дал вам Сид?Я ваш вассал, а кровь вассалаВся королю принадлежит.Пусть вы хитры, — скажу без лести, —Жесток ваш нрав и груб язык;Пусть вы ничто в вопросах чести,Хотя и первый меж владык;Пусть, вас увидя, втихомолкуСтремится каждый в тень уйти;Пусть вы, король, подобны волкуНа непроторенном пути;Пускай вам нелюб Сид и, что быНи говорил, ни думал он,Ему спасенья нет от злобыМерзавцев, окруживших трон, —Но я, склонясь пред этим троном,На радость вашему шуту, —Булат перед мечом картонным,Пред ложью правда, — вас я чту.Да, трус! Бесстрашный Сид пред вамиСвою не забывает роль.Так что еще, скажите сами,Что сделать мне для вас, король?

16СИД — ЭТО СИД

В глуши моих владений горных,Дон Санчо, есть один ручей.Как старый Сид в толпе придворных,Он чист меж трав и камышей.В его струях, как в винной чаше,Да почерпнем любовь и мир.Мой род высок — вот сходство наше;Я рыцарь — вот различье, сир!По книгам выводя законы,Твердит иной мыслитель нам,Что ограничены и троны,Что есть предел и королям,Что ни один король от векаТого свершить еще не мог,На что нет сил у человека,В чем полновластен только бог.Но как разведать, где граница?Как знать, где оборвется нить?Контрабандисту поклонитьсяИли священника спросить?Мне спор такой, признаться, скучен;Хоть всем владейте — буду рад.Я к послушанию приучен;Кто спорит — право, не солдат.И как ни тяжко ваше иго,Какие слезы мы ни льем,Пусть я останусь дон Родриго,Вы оставайтесь королем.Хоть рады ваши доброхотыВалить на Сида всякий вздор,Ужель сводить мне с вами счеты,Неблагодарный мой сеньор?Я для тебя, хотя мы в ссоре,Барбастро взял, врагов оплот,Хаэн, Валенсию, где мореКак разъяренный бык ревет,Уэску, Теруэль, Самору,И Мурсию, где, кинув бой,Бежал ты, преданный позору,И Вик, растерзанный тобой,И Таррагону, город лавров,И Лерму, город сикомор,И все, что отнято у мавров,Чем славен Сид Кампеадор.Едины в летописях чести,Пойдем мы рядом в вечный путь.Кто хочет — помяни нас вместе,Кто хочет — вместе позабудь.Я опустил глаза — не скрою,Что может дерзким быть их взгляд.Одно лишь солнце надо мною!Войдите, сир, я гостю рад.Одна звезда в ночи затмилаВсе звезды — их не перечесть.Любовь, победа, счастье, сила —Что в них? Мне светит только честь.И я, чьи падают сединыВолною белой по плечу,Вступив в вечерние долины,К могиле близясь, — я хочу,Чтобы, коленопреклоненна,Когда придет моя пора,От той звезды зажгла ХименаСвечу у смертного одра.

***

Так Сид, хотя он враг раздора,Ворчит, с боязнью незнаком,И лижет своего сеньораШершавым львиным языком.

ЦАРЬ ПЕРСИИ

Царь Персии живет средь страха и терзанийВ Тифлисе — в летний зной, зимою — в Испагани;В его садах, средь роз, в душистой их тени,Без счета — воинов: боится он родни;Все ночи напролет проводит он в тревоге.Раз утром пастуха он встретил на дорогеСогбенного; с ним сын шагал, высок и прям.Царь подошел: «Кто ты?» — «Меня зовут Карам, —Сказал старик, прервав задумчивое пенье,С которым коз он гнал, в степь выйдя из селенья. —Я счастлив: хижину скала хранит мою;Со мной любимый сын; я счастлив; я пою,Как ныне Саади и как Хафиз когда-то,Как стрекоза звенит с восхода до заката».И нежный юноша, склонясь, поцеловалЛадонь у старика, который распевал,Как пели Саади с Хафизом, полон жара.«Он любит, — молвил царь, — хоть он и сын. О, кара!»

ДВОЕ НИЩИХ

Подать — священной римской империи, десятину — папскому престолу.Петром и цезарем зовут их в мире этом.Один все молится, другой — всегда с мушкетом,И оба прячутся в засаде у дорог:Петр руку протянул, а тот нажал курок.Ограбив путников, сбирают денег грудыИ царствуют, веля платить за изумруды.Тиар тому, кто сам не носит башмаков.Законы, догматы — как заросли лесов,Где святость древних прав во тьме веков ветвится.Кто в чаще той засел, тот ада не боится.От них не убежать. Остановись, плати!Через священный лес тебя ведут пути.О, пусть в невежестве народ не пребывает,Пусть рабства пот ему чело не омывает…Христос! Ведь ты за них молился на кресте!Они рабочие, — отверженные те, —Страдальцы вечные, усталые от пыток,Владеющие всем; у них добра избыток:Болезней множество, — кто станет их лечить?И много малышей, — их надо накормить…И этих богачей без крова и без пищи!Теснят алтарь и трон — голодных двое нищих!

МОНФОКОН

1ДЛЯ ПТИЦ

На склоне дня, когда закат бледнел вдали,Беседовал в лесу под Сен-Жан-д'АнжелиС Филиппом-Августом прелат Бертран суровый:«Связует, государь, единая основаАлтарь и трон. Должны давать совместно мыОтпор всем новшествам, смущающим умы.Спасетесь вы от бед, нас от беды спасая.Власть крепнет, сея страх, боязнь в сердца вселяя.Пока толпа дрожит, она покорна вам.Быть непреклонными присуще королям —Вот право высшее. Старинные законыИ четверо бальи, от имени короныСвершающие суд, бессильны перед злом,Неукоснительно растущим с каждым днем.Покруче надобны в такое время меры.Идут схизматики войною против веры,И чернь пытается избавиться от пут,Наглеют ереси, и мятежи растут.Откуда это все? Из бездны столь глубокой,Что никнет перед ней всевиденье пророка.Небесный этот свет иль порожденье тьмы?Но тише! Говорить должны с оглядкой мы.Опасности одна другой неимовернейВ том новом, что растет в смятенных толпах черни.Как призрачная тень, оно скользит, снует, —Исчезнет, выползет, отпрянет, промелькнет;Закрытые глаза отверзнет, в мыслях бродит,К людскую плоть и кровь струей дыханья входит,Колеблет алтари, на догмат посягнув,Вонзает в спящего прозренья острый клювИ, тайне бытия стремясь найти разгадку,Наводит на людей исканий лихорадку,И что-то отберет и что-то даст, дразня…Что? Ваша гибель в том и мука для меня.Так что ж, добро иль зло в его таится взорах?Дыханье ль, ветра ль шум, огромных крыльев шорох?Не знаю! Это знать мне богом не дано,Но пустота и смерть там, где прошло оно».Король внимал. Прелат задумчиво рукоюНа небо указал, на небо всеблагое:«Мы новшества должны искоренить!»ОниТеперь шли по полю, лежавшему в тени,Как бы объятому прохлады легкой дрожью,А над колосьями, над вызревшею рожью,На солнце выгорев, намокнув от дождей.Торчали тут и там на остриях жердейОтребье, падаль, рвань, увечье на увечье,Мешки с соломою — подобье человечье;Лохмотья страшные безумную игру,Казалось, здесь вели, качаясь на ветру.Манили стаю птиц колосьев спелых прутья,И жаворонка свист сзывал их: «Тут я, тут я!»Слетались звонкие, но легкий ветерокОтребья оживлял, и птицы наутекПускались тотчас же в испуге и смятенье.«Но как мне царствовать тогда?» — придя в смущенье,Спросил король Филипп, и набожный прелат,На тучные хлеба, на поле бросив взгляд,На эти чучела, что, на ветру играя,Зловещим обликом вспугнули птичью стаю,Филиппу показал: «Вот, государь, вот так!»

2ДЛЯ МЫСЛИ

И вот поэтому виднеется сквозь мракС тех сумрачных времен отчаянья и горя,Грязня собой Париж и Францию позоря,В столице короля Филиппа, — словно онИзбрал прообразом библейский Вавилон, —Неописуемо чудовищное зданье.Обломки мерзкие, которым нет названья,Сплетенья ржавых скоб, подпорок и столбов,И арки — глыбы ферм разрушенных мостовЧернеют на холме, вздымающемся тушей.Запечатлел Париж в других строеньях душу:Коллежи, храмины, больницы и дворцы —Они целители, святые и творцы;А это — лишь урод. И хищником жестокимПо склону, ужасом объятому глубоким,Он в преисподнюю по лестнице скользит.Все, что звериного цемент, кирпич, гранитВобрать в себя могли, вобрал он. Отсвет лунныйЛожится на столбы — чудовищные руны,Что Ирменсула столп могли бы испещрять.Молох, должно быть, здесь решил приют избрать.Для башни брусья дал Ваал и прозорливоВдел кольца в каждое, — пусть их колышут дивы,Сатурн дал крючья ей, Товт — каменный скелет.Отыщется здесь всех кровавых культов след.Терновник ли росток на камне даст щербатом,Трава ли прорастет, — подобные стигматам,Их тени узкие ползут, кровоточа,По выцветшей стене, как пальцы палача.Творенье страшное ужасных лет; громада,Что черных виселиц безумной колоннадойДля Лувра создала достойнейший венец;Улыбка мерзкая, что шлет живым мертвец.И «Справедливостью», должно быть в назиданьеПрестолу божьему, зовется это зданье.Еще не злейшая издевка, впрочем, в том,Что этим сравнена клоака с алтарем.Содом, а не Париж украсил бы, пожалуй,Он, — призрак каменный, чья пасть приютом сталаДля призрачных теней. Неумолим, как сталь,Он глыбой высится и думает едва ль,Что мир у ног его страдает и томится.На все, что ново, вмиг готов он ополчиться.И это скопище гнилых костей поройЗастонет жалобно или подымет вой,Как будто примешать стремясь свое дыханьеК полночным шорохам и ветра завыванью.Что это? Скрип петли… Не мудрено ничутьОт трупа к трупу здесь постичь тот страшный путь,Что мертвым суждено пройти в своем распаде.Гниющие тела в холщовом их нарядеИ нескончаемый столбов позорных рядЗдесь мартирологом зияют скорбных дат.Во мраке кажется, что глыба вырастает,И в ужасе Париж дрожит и отступает.Ничто ужаснее не высилось дотольНад кучкой муравьев несчастною, чью рольТак возвеличили истории анналы.О человечество, страдать ты не устало?Виденье мрачное! Как смутное пятно,Над белизною стен колышется оноХаосом трепетным, густою дикой кущейМолчанья, ужаса и темноты гнетущей.Оно застлало все. Напрасно ищет взорДалекую звезду иль синевы простор.Высоких виселиц широкие прогалыСкрывает отблеск их, и лишь кроваво-алыйТуман тут зыблется. Невольно мысль однаПриходит в голову — что это Сатана,Палач, терзающий Адамов род веками,Своими жадными и хищными рукамиИз балок виселиц построил эту клеть,Все человечество решив в ней запереть.То зданье — бледный страх, что в темноте кромешнойВ камнях гнездится; страх, который безуспешноСтремится вырваться из них. Лишь пустотаЗдесь служит крышею; подмостки неспростаУперлись в лестницу, та — в тучах тает где-то.Сочатся сумерки меж ребрами скелета,По пальцам скрюченным, по чашечкам колен.От света лунного и плесень этих стенИ мертвые должны еще бледней казаться;А черви, что в своей добыче копошатся,Перегрызают кость, въедаются в живот,И лопается он, как перезрелый плод.Когда бы хоть того мы стоили, чтоб зналаМогила тех, кому она приютом стала,То, словно четками играя, смерть могла бПрипоминать порой: «Вот Трифон, жалкий раб, —Он пасху праздновать посмел не по канону,Что создал Ириней; вот рядом — на коронуМужичью палицу обрушивший смутьян;А там — Платонов «Пир» нам подаривший Глан;Возмездье этого настигло справедливоЗа то, что воскресил Вергилиево диво,Искусство майнцского кудесника познав;Вот Петр Альбин, — он пал, забвенья жертвой став.Тут воры, бунтари, убийцы и поэты…»На эти черные немые силуэтыНебесный льется свет, зефир своим крыломК ним прикасается, и смрад чумной потомРазносится вокруг… От зноя ли пылаетИюнь иль вновь февраль дождем их поливает, —Скелеты черные качаются впотьмах,Как будто это ночь дрожит в своих цепях,Лишь перекладина скрипит, когда их костиПо воле ветра вдруг столкнутся на помосте;И — ужаса предел! — от каждого толчкаКривит их челюсти конвульсия слегка,Глазами мертвыми поводит череп тупо, —То улыбаются, осклабившись, два трупа.И словно этот храм костей и агоний,Ища своих сестер — кровавых гемоний,Вперяет жадные сверкающие взглядыВ ворота города святого или адаИ словно силится спросить у этих врат:«Ужель покажется страшней Иосафат?»Над крышами домов — днем, ночью, в зной и в стужу —Угрюмые ветра ведут игру всё ту жеС бесплотным сонмом здесь витающих теней,С телами, где кишит тьма-тьмущая червей,Как в темноте дупла роятся летом пчелы;И этот лязг цепей, когда костяк тяжелыйКачается, гремит, исполненный угроз,И эти черепа без кожи, без волос,И дыры глаз пустых, — их ужас несказанныйВ ночную гонит мглу, в сырую муть туманаРассвета вестников крылатых, что опятьВ толпе мятущейся явились собиратьКолосья спелые еще далекой жатвы,Чтоб души навсегда связать священной клятвойИ правду возвестить о веке грозных бурь.И видим снова мы, как, устремись в лазурь,Парят в ней радостно бессмертной мысли крылья.Свобода, право, жизнь, пред вами мрак насилья,Церквей порталы, Лувр, храм виселицы, ночь…Прочь, легкокрылые, от этих пугал, прочь!

ЛЬВУ АНДРОКЛА

Стал Рим подобием вселенной. То был час,Когда менялся мир, и звездный пламень гас,И глубоко в сердца молчанье вкоренилось.Рим пурпуром прикрыл чудовищную гнилость.Там, где парил орел, гнездился скорпион.Прах Сципиона мял пятой Тримальхион.Рим нарумяненный веселье захлестнуло,И шел могильный смрад от пьяного разгула.Дышала ужасом любовь существ людских.Тибуллу своему за посвященный стихУлыбку томную и нежную даруя,Внезапно Лесбия булавку золотуюРабе неловкой в грудь вонзала что есть сил.В людей вдохнуло зло свой беззаконный пыл,В них страсти грубые бурлили озверело.Сын умерщвлял отца, кем дряхлость овладела.О властелине спор с шутами ритор вел,Царили золото, и грязь, и произвол,И с жертвою палач совокуплялся в яме.Рим в исступленье пел. Распятыми рабамиПорой какой-нибудь непобедимый КрассПуть от ворот его обсаживал, и в час,Когда бродил Катулл с возлюбленной своею,Шесть тысяч мертвецов — из мертвых тел аллеяНа них медлительно сочили кровь. И РимКогда-то славою был взыскан и любим;Теперь — бесчестие прельстило исполина.На ложе похоти нагая МессалинаКидалась, позабыв достоинство и стыд.В игрушки превращал людей ЭпафродитИ с диким хохотом увечил Эпиктета.На сносях мать, старик, дитя в красе расцвета,Военнопленный, раб, христианин, атлет,Травимые зверьми, влача кровавый след,Метались, корчились — и агонии стоныИз бездны цирковой летели в свод бездонный.Пока медведь ревел, пока вопил шакалИ слон по черепам младенческим шагал,Весталка нежилась на мраморном сиденье.Внезапно приговор скользил зловещей теньюС ее бровей — и вновь мечтала, заскучав;И те же молнии убийства слал стремглавВ ее глаза зрачок тигровый иль медвежий.Была империя как некий двор заезжий.Пришельцы темные, набредшие на власть,Над человечеством поиздевавшись всласть,Спешили скрыться. Мир запомнил дни Нерона.За горло Цезарь взял ибера и тевтона;И новый властелин мог тут же, средь похвал,Стать мерзкой падалью, коль божеством не стал.Кабан Вителлий в Тибр скатился со ступеней.О, эта лестница, позорный столб падений,Купальня мертвецов, где тление и мрак,Казалось, всей земли должна сгноить костяк!Повсюду бредили на ней, хрипя и воя,Замученные: вор с отрубленной рукою,Еврей без языка, без глаза — бунтовщик.Такой же не смолкал там на ступенях крик,Как в цирке, где людей зверье на части рвало.Все шире черный зев клоака раскрывала,Куда валился Рим; и на зловонном дне,Когда суровый суд свершался в вышине,Порой два цезаря, две цифры роковые,Грудь с грудью в темноте сходились, чуть живые,И, между тем как полз к ним пес или шакал,Божка вчерашнего сегодняшний толкал.Злодейство и порок сплелись на гнусном ложе;Взамен созданий тех, в ком бился пламень божий, —Адама с Евою, не знавших лжи и зла, —Змея двуглавая в кромешной тьме ползла.Разлегшейся в грязи свиньей неимовернойБыл Рим, и, в небесах рождая гнев безмерный,Бросали, обнаглев, людские существаКощунственную тень на ризу божестваБыл облик их далек от прелести первичной,Свирепость дикаря в нем сделалась привычной,И, между тем как мир Аттилою гремел, —Всему, прослывшему святынею, пределОни поставили. В их лапе жесткопалойВеличье прежнее бессильно трепеталоРычаньем стала речь людская, и душаИз тела вон рвалась, безумием дышаНо, беспросветный свод навеки покидая,Все ж медлила она, тревожась и гадая,В какого зверя бы переселиться ей.Могила в свой приют звала живых людей;Царила в мире смерть, всесильная отныне.Об эту пору ты, родившийся в пустыне,Где солнце лишь да бог, — ты, грезивший средь скал,В пещере, что закат багрянцем заливал,Задумчиво вступил в тот город пресловутый —И содрогнулся весь, как перед бездной лютой.На мир истерзанный, проникновенен, тих,Свет сострадания лился из глаз твоих,И ты, гривастый зверь, внушавший страх от века,Стал людям-чудищам примером человека.

28 февраля 1854

ОТЦЕУБИЙЦА

Случилось раз: Канут, когда глубокий сонСомкнул у всех глаза, — был черен небосклон, —Взяв Ночь в свидетели, великую слепую,Безумного отца узрел главу седую,Который без меча, без пса спокойно спал, —Убил его, сказав «Старик не услыхал»,И сам стал королем.Идя всю жизнь к победам,Он благоденствие вел за собою следом,На ниве был снопом, богаче всех снопов.Когда он проходил в собранье стариков,Их грубые черты смягчались добротою.Законов мудростью и нравов чистотоюСвязал он с Данией ряд островов морских:Арнхут, Фионию, Фольстер — немало их!Он трон себе воздвиг на глыбах феодалов,Он пиктов покорил, и саксов, и вандалов,Нещадно кельтов гнал, преследовал славянИ диких жителей лесных болотных стран.Он идолов отверг и жреческие руны,Менгир, о чей уступ чесался ночью луннойУжасный дикий кот с изогнутым хребтом.О грозном Цезаре сказал он «Мы вдвоем!»И шлем его бросал колючее сиянье,Всех чудищ приводил он взглядом в содроганье,И целых двадцать лет ввергать он в ужас могСвой край — надменный вождь, губительный стрелок.Он, гидру поразив, воссел над племенами;Благословенными и страшными деламиПрославлен на века в устах народа был;В одну лишь зиму он мечом своим сразилТрех гидр Шотландии, двух королей надменных.Гигантом, гением казался он вселеннойИ судьбы многих стран связал с своей судьбой.Отцеубийство он забыл, как сон пустой.И умер он. Тогда над каменной гробницейЕпископ повелел над цоколем молиться,Кадить и славить прах владыки из владык.Вещал он, что Канут — святой, Канут — велик,Что он себя давно покрыл бессмертной славой,Что зримо пастырям — воссел он, величавый,У трона господа — избранник и пророк.Уж вечер; и орган в рыданьях изнемог;Ушел священный клир из сени кафедральной,Оставив короля во тьме ее печальной.Тогда он встал, открыл глаза. Покинул пленГробницы, взял свой меч и вышел. Камень стенБесплотным призракам — от века не препона.Он море пересек, где с башнями АльтоныАрхуз был отражен и мрачный Эльсинор.Ночь видела, как в тьму вперял владыка взор.Без шума он скользил, как сонное виденье,Туда, к скале Саво, встречавшей волн кипенье,И, к предку мрачному приблизясь в тишине,Так попросил его: «Оставь на саван мне,О сумрачный Саво, смиритель пен мятежных,Хоть небольшой клочок твоих покровов снежных».Утес узнал его и отказать не мог.Тогда Канут извлек из ножен свой клинокИ, на скалу взойдя, дрожащую заране,Отсек полотнище чистейшей снежной ткани.Потом сказал: «Утес, ответа жаждет грудь,А смерть безмолвствует. Скажи — где к богу путь?»В глубоких трещинах, огромный и могучий,Утес, чей мрачный лоб окутывают тучи,Ответствовал ему: «Не знал я никогда».И сумрачный Канут покинул глыбу льда.Он, с поднятым челом, закутан в саван гордый,Через Норвегию, исландские фиорды,В молчанье, одинок, направил шаг во тьму.И мир покинутый не виден стал ему.Он — призрак, дух, король, уже лишенный трона, —Лицом к лицу летел пред этой бездной соннойИ бесконечности зрел отступавший свод,Где молния во тьме то вспыхнет, то замрет.Той тьмы земная ночь — лишь отблеск слабый, бледный,Темнее тьмы любой, царит здесь Мрак победный,Нет ни одной звезды. И все же чей-то взорИз хаоса глядит безжалостно в упор.Не слышно ничего; лишь мрачно плещут волны,Что катит ночь ночей среди пространств безмолвных.Канут, шагнув, сказал: «Могила! А за ней —Бог». Он еще шагнул и крикнул. Но темнейНемая стала тьма. Ответа нет. И складкиНа белом саване всё так же спят в порядке.Он дальше двинулся. И саван белизной,Ничем не тронутой, внушал душе покой.Он дальше шел. И вдруг на ткани покрывалаКак будто черная звезда с небес упала.Она вся ширится, растет… И, поражен,Рукою призрака свой саван тронул онИ вдруг почувствовал, что это — капли крови.Он голову свою, которой страх был внове,Не опустил и в ночь направил твердый шаг.Кругом все та же тьма. Ни звука. Только мрак.«Вперед!» — сказал Канут, сверкая гордым взглядом.Другая капля вдруг с той, прежде бывшей, рядомУпала и растет. И кимвров вождь кругомГлядит, — но тот же мрак в безмолвии ночном.По следу, словно пес, гоним мечтой о свете,Он продолжает путь. Но тотчас каплей третьейЗапятнан был покров. Хоть был всегда он смел,Канут идти вперед уже не захотел.Он вправо повернул, с мечом в руке простертой,И каплей новою, теперь уже четвертой,Забрызган саван был и правой кисть руки.Вторично в сторону направил вождь шаги,Как будто новая откинута страница.Налево он теперь в густую тьму стремится.Кровавого пятна вновь след на саван лег.Вождь вздрогнул оттого, что здесь он одинок,И хочется ему в свой саркофаг обратно,Но свежие растут на снежной ткани пятна,И воин, побледнев, остановясь в пути,Пытается в тоске молитву вознести,Но капли падают. И, став еще суровей,Молитву оборвав свою на полуслове,Влачится дальше он — ужасный призрак — в тьму,Белея саваном, и все страшней ему.А пятна новые, кровавые, как прежде,На белой некогда растут его одежде.Дрожа, как дерево под ветром и дождем,Он видит, что пятно встает вслед за пятном.Вот капля! Вот еще! Еще, еще… Как стрелы,Они, прорезав тьму, летят на саван белыйИ, расплываясь там, все ширятся в одноНеумолимое кровавое пятно.А он идет, идет… и с высоты грозящейКровь каплями дождя летит все чаще, чаще,Без шума, без конца — подобна крови той,Что с ног повешенных стекает в тьме ночной.Увы! Кто плачет так в ночи неудержимо?То бесконечность. К ней, лишь светлым душам зримой,В безмолвный океан, где спят прилив, отлив,Канут свой держит путь, взор долу опустив.И вот, как сквозь туман, облит холодным потом,К тяжелым запертым подходит он воротам,Где в щель струится свет, сияющий простор.На саван свой тогда он обращает взор.Обетованный край! Окончена дорога.И чудный, страшный свет рожден величьем бога,Осанну ангелы, ликуя, здесь поют.Но саван весь в крови… И задрожал Канут.Вот почему Канут, взглянуть в лицо не в силахТому, чья мудрость все на свете озарила,Встать не решается пред грозным судией;Вот почему король, оставшись в тьме ночной,Не может чистоты обресть первоначальнойИ, к свету все стремясь дорогою печальной,Все время чувствуя, что кровь пятнает грудь,Блуждает в темноте и длит свой вечный путь.

СВАТОВСТВО РОЛАНДА

На берегу сошлись и бьются. Страшен бой!Уж трупы их коней чернеют под горой.На островке они средь бурной, быстрой Роны,Что мимо катит вал холодный и зеленый…И, пенясь, на траву выносит мокрый ил.Не столь бы страшен был архангел МихаилВ сраженье яростном, поднявший меч на Феба.Когда был начат бой, еще темнело небо.Но кто баронов тех вчера бы видеть мог,Пока тяжелый шлем на их чело не лег,Увидел бы пажей, как девушки кудрявых,Встречавших милые семейные забавыУлыбкой радостной. Теперь взгляни на них,На исступленный бой двух призраков ночных,В которых сатана дух для борьбы влагает.В глазницах их огонь зловещий полыхает.Удары всё сильней. Бой словно гром гремит,И лодочников страх невольный леденит,И в лес они бегут, в душе творя молитву,И только издали глядят на эту битву —Затем что из юнцов, вступивших в смертный бой,Один был Оливьер, Роландом был другой.Они, скрестив мечи, томимы черной злобой,И слова одного не вымолвили оба.Вот юный Оливьер, граф; Вьенны сюзеренЕго отец — Жерар, и дед его — Гарен.Для боя поутру одел его родитель:Изваян на щите Вакх, дивный победительНорманнов, и Руан, весь ужасом объят.Вакх улыбается, его два тигра мчат,И гонит бог вина всех, кто привержен сидру.Своими крыльями шлем увенчала гидра.Сей панцирь надевал царь Соломон не раз.Сияет длинный меч, как Люциферов глаз.В тот незабвенный час, когда родные стеныГраф юный покидал, архиепископ ВьенныБлагословил его, стремящегося вдаль.Роланд в железе весь, с ним верный Дюрандаль.Вплотную борются; их глухо бормотанье;Росою на металл ложится их дыханье;Стоят нога к ноге. Гром битвы у рекиДаль грозно сотрясал. Уже летят кускиТо шишаков, то лат, скрываясь под волноюИли в густой траве. Широкою струеюКровь с головы течет, их замутняя взор.Ужаснейший удар Роланд нанес в упор,Меч вырвал у врага и отрубил забрало;И гибель в этот миг пред юношей предстала.Он вспомнил об отце, в душе призвал творца.И Дюрандаль блеснул у самого лица,В руке Роландовой взнесенный. О, спаситель!«Брат матери моей, французов повелитель,Я званья своего достоин должен быть,Я ль безоружного врага могу убить? —Роланд воскликнул. — Ты не виноват нимало.Ступай, достань клинок хорошего закала,И пусть нам поскорей напиться подадут».Ответил Оливьер:«Спасибо! Принесут».Сказал Роланд:«Спеши».И с просьбою сыновнейГраф лодочника шлет, что скрылся за часовней.«Скорее в Вьенну мчись и меч возьми другой;Да графу расскажи, как нынче жарок бой».И вот уж, о враге заботясь, как о друге,Один с другого снял тяжелый груз кольчуги.Спешат умыть лицо, беседуют часок…Вернулся посланный — он славный был ходок.Граф древний меч прислал, что свято был лелеем,И крепкого вина, любимого Помпеем,Которое взрастил холмов Турнонских склон.Тот меч прославленный был гордый Клозамон,Что Яркоблещущим среди людей зовется.И лодочник ушел. Опять без злобы льетсяБеседа. Все кругом отрадою полно.И в кубок Оливьер Роланду льет вино.Но вот опять сошлись, и поединок в силе;И снова юноши в проклятый круг вступили.Их опьяняет бой. И входит в их сердцаТот бог, что биться их заставит до концаПобедоносного, удары учащая,С сверканием мечей сверканье глаз мешая.Так бьются. Кровь течет багровою струей.Уж день кончается, и солнце за рекойКасается земли. Ночь очень близко.«Что-то, —Вдруг говорит Роланд, — долит меня дремота;Мне нездоровится. Когда б теперь я могНемного отдохнуть!» —«Пусть мне поможет бог, —Красавец Оливьер ему ответил кратко, —Вас победить, Роланд, мечом, не лихорадкой.Ложитесь на траву, а я всю ночь готовНад вами бодрствовать, гоняя комаров.Усните». —«Ты, вассал, еще младенец, видно,Поверил шутке ты, и это мне обидно.Могу без отдыха, не хвастаясь, ей-ей,Четыре биться дня и столько же ночей».Бой снова. Смерть близка. Обильно кровь струится,Меч по мечу скользит, меч за мечом стремится,От столкновенья их искр вылетает ройИ борется с вокруг царящей темнотой.Удары сыплются… Уже река в тумане.И мнится путнику: он видит на полянеВо мгле чудовищных двух дровосеков тень.Опять грохочет бой — родится новый день.Ночь возвращается. Всё бьются. Вновь зареюЗарделись небеса — конца не видно бою.Мир в третий раз ночной покрылся темнотой.Они, чтоб отдохнуть, присели под сосной;И снова бой…Жерар за вьеннскою стеноюЖдет сына третий день с волненьем и тоскою.Вот он на башню шлет седого мудреца;Гадатель говорит: «Их битве нет конца».Четыре дня прошли. Брег острова отлогийДрожит от грохота и ежится в тревоге.Они без устали друг друга бьют мечом.Перемахнуть овраг обоим нипочемИ в гущу врезаться кустарников колючих.Там носятся они, как тень смерчей летучих.О, сшибка смертная, о, ужас, пыл сердец!Граф Вьенны охватил Роланда наконец,И крови собственной тогда Роланд напился,И славный Дюрандаль в реке глубокой скрылся.«Теперь черед за мной — вы для меня пример;Достану вам клинок, — промолвил Оливьер. —Давно хранит отец гиганта Синнагога —Меч, что других мечей прекраснее намного,Он взят моим отцом в победный светлый час».Роланд ему в ответ: «Нет, мне на этот разДовольно палицы». И вырвал дуб зеленыйС корнями. В этот миг противник разъяренныйТакой же вырвал вяз. Роланд обижен был.Великодушья он такого не любилИ не терпел ни в чем себе уподобленья.И вот уж без мечей, в припадке исступленья,Друг друга бьют стволом, забыв про тяжесть ран,Как великана бьет в сказаньях великан.И пятый раз вокруг деревья потемнели.Вдруг Оливьер — орел со взорами газели —Сказал:«Мне кажется, не кончить нам, покаОстанется у нас хотя б одна рука.Так с львом ведет борьбу свирепая пантера.Не лучше ль братом стать вам графа Оливьера?Есть у меня сестра красавица. На нейЖенитесь».«Черт возьми! Тем лучше, чем скорей!Ответствовал Роланд. — Но выпьем после боя».Так Ода сделалась невестою героя.

ЗИМ-ЗИЗИМИ

Востока властелин, египетский судан,Которого дрожат за гранями своимиГерманский цезарь сам и в Азии султан,Величьем утомленный Зим-ЗизимиЗадумался, час ужина настал;Как в храме фимиам, полночный пир курился;На эту трапезу в подземный мрачный залЧертога фараонов Зим спустился.Плафоны в золоте; раскрашен ряд колонн;Благоуханье яств; стол царский отягченВсем, что придумать только в состояньеФантазия голодного; суданВ день пожирал все то, что дать могло питаньеНа целый месяц сотне египтян…Как будто одержим какой-то думой черной,Среди роскошных блюд Зизими пьет вино,Он осмеял текст книги той давно,Которую так чтит дервиш его покорный…Иные люди с строгостью упорнойНе пьют вина, но зверство — их порок;Зим не таков; он пил — и был жесток.Но все же властвовать он может без боязни!Он царствует; он рабской Африки глава;Он азиатов бич, страшна о нем молва;Он царствует в крови, для грабежей и казни.Зим непреклонен, дик и создан для борьбы;Опасности войны и смерть — его рабы;Взлетают выше туч орлы, его увидя,Он родственник того ужасного царяОмара, что сказал, на царском троне сидя:«Бог победит, когда желаю я».В родстве с ним раджи Агра и Мизора,И неизменный друг его — булат.Он усмирил Багдад и Трапезунд с Мосулом,Который некогда с военным трубным гуломПод звуки флейт Дуилий-консул взял,Он Гофну покорил с пустыней Абиссинской,Аравию, где на заре всплывалВ кровавом зареве шар солнца исполинский,Геджаз, где по ночам у яркого костраТрепещут путники с оружьем наготовеИ не смыкают глаз, дрожа при грозном ревеЗверей, блуждающих до раннего утраС эмиром Мекка вся, Маскат с своим имамомИ знойно-дикая Сахара, где не разСпускались стаи птиц над караваном,Вся Скифия, и Атлас, и Кавказ,Офирские пески, и воды Нагаина,Ливанские хребты, и Палестина —Принадлежали Зиму. Перед ним,Как коршуны из гнезд своих, спешилиСкрываться в Африке, в степном ее горниле,Султаны робкие, чтоб не настиг их Зим.Он властвует до поясов холодных,Где с амазонками нагими вел он бой,Он ссорит христиан между собой,И, словно псов на кабанов голодныхНатравливая, он их тешится борьбой.Он страшен всем, сам лама в облакахСклоняется пред ним; испытывает страхПри имени его и софи непреклонный,Семью знаменами своими осененный.Зим царствует, и каждый взмах его мечаВладения его распространяет шире;Он грабит города, сжигает их, сплечаРубя врагов… Кому же в этом миреНародов жизнь принадлежит, кому?Дай нам ответ, ты, всемогущий боже!Она нужна тирану одному,Как нужно для быка соломенное ложе.

***

Но скучен Зим. Сидит он одинок;Для подданных-рабов нет места возле трона,Где только стерегут властителя чертогМогущество и блеск. Стоит он вне закона,Ему доступно все — и все же скучен Зим:Он мрачно пьян.Он чашу наслажденьяИспил до дна; лобзали в униженьеЕго колени визири, пред нимПод звуки флейт крутились, словно змейки,Нагие женщины; улемы, старцы-шейхи,Склонялись в прах пред белой бородой,Скрывавшей душу черную Зизими.Двух городских воров ввели к нему. СвоимиОковами гремя, они, как пред бедой,У ног властителя в мольбах стонали глухо;Но медленно ножом он распорол им брюхо,Чтоб видеть, как ползут их внутренности вон.Потом своих рабов, зевая, выслал он.Зим озирается с высокомерной ленью;Зим хочет говорить, на зло уединенью.

***

На сфинксах мраморных воздвигнут пышный трон:Они белы как снег; льют благовонный запахНа них венки из роз со всех сторон;Загадочный их взгляд улыбкой оживлен;У сфинкса каждого по лире в голых лапах;У каждого на лбу есть слово, и таковСмысл этих десяти, на них сверкавших, слов:Величие, Любовь, Забава, Сладострастье,Здоровье, Красота, Победа, Слава, Счастье,Веселье.И воскликнул Зим тогда:«О сфинксы с лучезарными глазами!По славе равного мне нет под небесами;Зизими имя вечно, как звезда,И наполняет мир одними чудесами;Бросает молнии рука моя в народ;Всем подвигам моим давно потерян счет;Живу я, но не так, как смертный в мире тленном;Дряхлеющий мой трон становится священным;Когда мой час пробьет в юдоли слез и бед,Я к свету возвращусь, — я сам есть только свет!Бог скажет: «Я хочу призвать к себе султана».И яркая заря из-за туманаПошлет мне свой ласкающий привет.Все человечество мне молится доныне;Мне Слава с Гордостью покорны, как рабыни,И если я сижу, они всегда стоят.Народ противен мне, как ненавистный гад;Когда его давлю, я в грязь ступаю словно…О сфинксы, возлежащие безмолвно!Здесь ночью, без людей, со мною говоря,Рассейте скуку грозного царя,Забудьте вечный сон при блеске полновластьяИ пойте песни мне о славе и о счастье.О сфинксы, розами венчанные кругом,Заговорите же! Здесь тихо, как в могиле…»

***

Первый сфинкс

Почти под облаками, на террасеЦарица Никотриса спит в гробу;Она грустна; она скорбит о расеСвоих потомков, зная их судьбу;Царей жестоких, страшных иноверцам,Она носила некогда под сердцем.Мрачна ее гробница; к ней крыломКоснувшись, птица тотчас умирает.Царица спит; в молчанье роковомНад ней, шумя в эфире голубом,Одна лишь туча мимо пробегает.В тот мрачный склеп один пришлецИмеет право доступа — мертвец.Царица по ночам не спит, и взгляд царицыНа небо устремлен из-за пилястр гробницы,И звезды с трепетом встречают этот взгляд,И около ее недвижного скелетаРой грустных призраков толпится до рассвета.

Второй сфинкс

Какой бы славою ни отличался рядВластителей, царей всего земного шара,Меж ними нет славней Тиглата-Палазара.Как солнце служит храмом небесам,Так у него есть собственный свой храм:В его глазах — величья отраженье…Народы он гнетет, как буйволов стада;Во всей Ассирии сжигая города,Он производит то же разрушенье,С которым Александр по Азии пройдетИ разгромит Европу всю Аттила.Сияет царь и не глядит вперед,А между тем у ног его — могила,Где гаснут славы яркие лучи;А между тем для стен немого саркофага,Где успокоится безумная отвага,Рабы на солнце сушат кирпичи.

Третий сфинкс

Нимрод обожествлен был чернью Вавилона,Где ползал перед ним народ во время оно;Он долго властвовал, как грозный полубог,От моря к западу до моря на восток.На ужас мира созданный Ваалом,Почти весь мир в руках держал Нимрод.Кто прежде смел сказать: «Нимрод умрет»?Толпа бы приговор подобный осмеяла.Царь жил. Где ж он теперь? Его давно уж нет.Величия его исчез и самый след.Кругом — пески, безлюдье и пустыни.

Четвертый сфинкс

Хрем царствовал; из золота былаИзваяна его статуя. Кем же? НынеНеведомо, как то, где прежде быть моглаГробница одного из мрачных фараонов,Где тот стеклянный гроб, в котором он лежитБальзамированный. Так со ступеней троновВеличие царей пугает и дивит,Прекрасно, гневно, дико, произвольно,Пока судьба не скажет им: «Довольно!»Со склянкою часов, где сыплется песок,Над всем, чему доступно разрушенье,Тень времени стоит; она свой порошокВ гробницах собирает, в царстве тленья,Из складок саванов, среди лохмотьев их,И прах от мертвых стал часами для живых.Цари, часы приходят в содроганье,Но отчего? Понятно ль вам их колебанье?За вашею спиной им видны там, вдали,Гробницы катакомб, где царствует молчанье,Где будете вы спать, властители земли…

Пятый сфинкс

Гнев четырех тиранов азиатских,Как бешеный поток, мир колебал не раз;Их путь — следы опустошений адских…В Араксе — Ох и в Фазисе — Фурас,Тур в Персии царил, а Белезис ужасный —На троне Индии чудовищно-прекрасной…Когда же тех царей впряг в колесницу Кир,При чудном зрелище Евфрат заволновался;Крик в Ниневии общий раздавался:«Такого поезда еще не видел мир!Смотрите! Лучезарна, как денница,Пред нами появилась колесницаНа грозной четверне полубогов…»Так говорил народ, так войско повторяло, —И это все исчезло в тьме веков,Как в небе легкий дым. Богов не стало…

Шестой сфинкс

Камбиз уже не движется; он спит;Он мертв, он своего не видит разложенья.Пока цари живут, у ног их чернь лежит;Их царственный вертеп приводит в восхищенье;Но вид их мертвых тел рождает отвращенье,И ползает лишь гад по трупам их впотьмах.Где башни Мемфиса, где стены Тарса, Трои?Где Псамметихи, Пирры, все герои?Везде одна развязка — смерть и прах.Над побежденными смеется смерть не так,Как над тщеславием героев непреклонных,И прахом засыпает каждый шагВсех победителей, забвеньем побежденных.

Седьмой сфинкс

Гробница Белуса в развалинах лежит;С стенами из зеленого гранитаРуина с круглым куполом разбита,Каменьев для пращи среди обломков плитТам ищут пастухи, и слышен вой шакалаВ час вечера в безмолвье пустыря;Там призраки сбираются, паряПод сводами, где ночь рассвета не видала.Когда же ощупью там странник проходил,Напрасно бы ему воскликнуть захотелось:«Не здесь ли прежде был богоподобный Белус?»Гроб Белуса так стар, что все давно забыл…

Восьмой сфинкс

Мертвы Аменофис, Эфрей и царь Херброн;Рамзес стал черен в мрачном заключенье;Сковал сатрапов мрак на вечное забвенье:Мрак не нуждается в затворах; мрак силен.Смерть — грозная тюремщица. БесстрастнойСвоей рукой казня царей, как и богов,Она в неволе держит без оков;Их трупы охладелые, безгласны,Лежат в пространстве узком между стен,Поросших мхом и залитых известкой;А чтоб им не мешать дремать в могиле жесткой,В уединении вкушая вечный пленИ думая о том, что в славном прошлом было, —Смерть в их гробницы вход землею завалила.

Девятый сфинкс

Прохожие, кто хочет бросить взглядНа ложе Клеопатры? Тьмой оно объято;Над ним туманы вечные лежат;Царица спит и не пробудится. Она-тоБыла красой всей Азии когда-то, —Весь род людской ей бредил много лет!Царица умерла, и помутился свет.Румяные уста ее благоухали;Цари в ее дворце от страсти умирали;Ефракт лишь для нее весь Атлас покорил,Сапору Озимандий подчинился,Мамилос — Тентерис и Сузы победил,И в бегство для нее Антоний обратился.Он должен выбрать был — ее иль шар земной,И он забыл весь мир для женщины одной.Перед людьми она Юноною явилась.Единый взгляд ее воспламенял всю кровь.Один лишь тот испытывал любовь,Чье сердце на груди царицы гордой билось…И имя этой женщины, сквозь сонПроизнесенное людьми, хотя б ошибкой,В них зажигало страсть; весь мир был покорёнЕе божественно-ужасною улыбкой.В ней был и солнца блеск и сумрак бурь…При виде форм ее, прозрачных как лазурь,Венера в облаках от ревности сгорала.От ослепительно сверкавшей наготы,Которой Клеопатра соблазняла,Склонялись с завистью роскошные цветы.О смертные! Пред царскою гробницейОстановитесь же… Царицы дивный рот,С насмешкой губ приподнятых, народСводил с ума; взгляд, брошенный царицей,Страшнее был, чем грозный рев зверей…Теперь же нос зажмите у дверейМогилы Клеопатры и — бегите.

Десятый сфинкс

Где царь Сеннахериб? Его вы не ищите:Сеннахериб — мертвец, и прах его пропал.Где Гад? Он мертв. Где царь Сарданапал?Он тоже мертв.

***

Султан внимал суровоТем мрачным голосам, был бледен как мертвец.«Я завтра же велю, — проговорил он слово, —Стереть с лица земли проклятый мой дворец,Где смеют демоны безумными речамиТревожить мой покой в безмолвии ночном».И мрачно погрозил он кулакомТем сфинксам с неподвижными очами.

***

Султан взглянул на чашу, где давноСверкало пряное, душистое вино.«О чаша, — молвил он, — хоть ты мне дай забвеньеИ разгони печальные виденья;Заговори, посмейся над судьбой.Во мне есть власть, в тебе — вино. С тобойБеседовать хочу…»И в это же мгновеньеСосуд благоуханный отвечал:«Александрией Фур когда-то обладал.Его народ был первым после РимаИ после Карфагена изумлялВсю Африку; царь Фур неутомимоТакие полчища водил на смертный бой,Какие можно в грезах только видеть.К чему ж сияние он видел над собой?Грядущего он не умел предвидетьИ обратился в пыль теперь. К чемуЗловещий блеск халифов, фараонов,Сошедших в гроб, в непроницаемую тьму?К чему пугали свет с своих угрюмых троновДардан и Армамитр, Деркил и Киаксар,Азар-Аддон и Сет, Ксеркс и Набонассар?Земля до неба самого дрожалаОт сонмищ Антиоха, Ганнибала,Омара, Артаксеркса. Где Ахилл?Где Сулла, Цезарь где? Они — во тьме могилИ в вечной тишине ненарушимой.Их не щадил закон неумолимыйСлепой судьбы… Дух покидает прах —И трупы мертвецов земля отягощает.Их давят груды скал; в них корни лес пускает,И недоверчиво над ними в облакахПарит орел. Султан умрет — и что же?Пометом осквернит жилец подземный, крот,Его гробницы царственное ложе,Куда спускаются под темный, влажный сводГолодные пантеры или волки».Зим бросил чашу на пол и в осколкиЕе разбил.

***

Чтоб освещать подземный зал,Светильник золотой стоял перед владыкой;Его своим резцом прославленным великийХудожник из Суматры украшал.Сверкала в тьме та лампа золотая.Зим ей сказал:«Ты светишь здесь одна.У сфинксов ночь в глазах, а чаша, налитаяСверкающим вином, безумна от вина.О светоч! Ты один всегда сверкаешь,Бросая на пиры веселый, ясный взгляд.О лампа, в дни ты ночи превращаешь!Мне кажется, как музыка звучатТвои слова; так пой же песни мне ты,Которые царю никем еще не петы.Пой, развлекай меня… Я проклял все кругомИ сфинксов с взглядами чудовищно-немыми,И чашу лживую с обманчивым вином».И лампа отвечала Зим-Зизими:«Царь Вавилона, Тира властелин,Ганг данью обложив и Фивами владея,Отняв Афон у львов и Дельфы у Тезея,Исчез с лица земли братоубийца Нин.По ассирийскому обычаю зарылиЕго в глубокой яме, и к могилеЗаложен был тяжелым камнем вход.Но где? Земля на то ответа не дает.Стал тенью человек. Когда бы можно былоПроникнуть в вечный мрак, где славы тень почила.То там, где некогда лежала голова,Остаток черепа нашли бы мы едва,Да палец костяной, белеющий чуть видно.За остов Каина их мог принять Адам…Там содрогается и самая ехидна,Скользнув по разложившимся костям.Нин мертв и от земли себя не отличает.В его могилу Смерть приходит иногдаИ ставит хлеб пред ним с кувшином, — в нем вода.Порою Смерть прах мертвеца толкаетСвоей ногой: «Царь, встань; ты не один;Ты голоден; обед бери в своем жилище». —«Но у меня нет рук», — ей отвечает Нин.«Так ешь». — «Но у меня нет больше рта для пищи». —«Взгляни на этот хлеб», — Смерть говорит в тот час,И отвечает Нин: «Я не имею глаз».

***

Зим в бешенстве вскочил, и лампа золотаяУпала, сброшена им на пол со стола.Она погасла вдруг.И Ночь тогда вошла.Исчезла зала, мраком залитая.Султан и Ночь осталися вдвоем;И, за руку во тьме султана увлекая,Сказала Ночь одно ему: «Идем».

РАБОТА ПЛЕННЫХ

Бог рек царю: «Я твой господь. Мне нужен храм».Так в синих небесах, где звезды льнут к звездам,Бог говорил (то жрец по крайней мере слышал).И царь призвал рабов и к ним с вопросом вышел:«Найдется ли средь вас, кто б мог построить храм?»«Нет», — был ответ. «Тогда я смерти вас предам.Бог гневается; он желает жить во храме.Он властен над царем, царь властен над рабами.Все справедливо».Тут он сотню их казнил.И раб один вскричал: «Царь, ты нас убедил.Вели, чтоб где-нибудь нам дали гору. РоемВ нее мы вроемся. И храм в горе построим.«В пещере?» — царь спросил. «О всемогущий царь,Бог не откажется такой признать алтарь;Ужель помыслить мог ты хоть на миг единый,Что бога оскорбит алтарь в пещере львиной?» —«Работай», — молвил царь.Раб гору отыскал,Крутую, дикую, по имени Галгал:И стали пленники ее долбить, своимиЗвеня цепями; раб, товарищ их, над нимиНачальствовал: всегда во мраке рабства тот,С кем власть беседует, других рабов гнетет.Они работали, врезаясь в грудь Галгала.Вот кончили, и раб сказал: «Пора настала,Веление небес исполнено, о царь;Но молим: соизволь взглянуть на наш алтарь;Он создан для тебя сперва, потом — для бога».«Согласен», — царь сказал. «Мы долг свой помнимстрого, —Сказал покорный раб, простершись на камнях. —Мы обожать должны твоих сандалий прах.Твое величие когда пойдет?» — «Тотчас же».И раб согнувшийся и властелин, без стражи,Вошли в разубранный шелками паланкин.В горе колодец был, и камень-исполин,Канатом вздернутый, висел над мраком зева.И властелин и раб во вспоротое чревоГоры вошли вдвоем через колодец тот —Кирками выбитый единственный проход.Спустились. Царь, во тьме оставшись беспросветной,Сказал испуганно: «Так входят в кратер Этны,В нору сивиллину, что вечный мрак таит,Или — еще верней — в безвыходный Аид;Но к алтарю идти чрез черную берлогу…» —«Вверх или вниз идя, всегда доходят к богу, —Сказал, простершись, раб. — Во храм прекрасный твойДобро пожаловать, владыка дорогой;Ты — царь царей земных; средь гордых и великихТы — точно мощный кедр среди смоковниц диких,Ты блещешь между них, как Патмос меж Спорад». —«Что там за шум вверху?» — «То заревел канат:Мои товарищи там опускают камень». —«Но как же выйдем мы?» — «Владыка, звездныйпламень —Опора стоп твоих, и молнию страшитТвой меч, и на земле твой светлый лик горит,Как солнце в небесах; ты — царь царей; тебе ли,Величью ль твоему страшиться?» — «НеужелиНет выходов других?» — «О царь! Ведь сто дорог,Лишь только пожелай, тебе проложит бог».И царь вдруг закричал: «Нет более ни света,Ни звука. Всюду мрак и тишь. Откуда это?Зачем спустилась ночь в храм этот, как в подвал?»«Затем, что здесь твоя могила», — раб сказал.

" Я наклонился. Там, в таинственном провале, "

Я наклонился. Там, в таинственном провале,Бичи всемирные, покрыты тьмой, лежали.«Тиберий!» — крикнул я. «Что?» — отозвался он.«Так, ничего, лежи». И я позвал: «Нерон!»Другой ответил зверь: «Что, дерзкий?» — «Спи». МогилаУмолкла. «Тамерлан! Сеннахериб! Аттила!»Три пасти рявкнули «Мы здесь. Кто нас зовет?» —«Покойтесь! Тишина!» Окликнул я: «Нимрод!» —«Что?» — «Ничего, молчи». Я крикнул вновь упрямо:«Кир! Гамилькар! Камбиз! Рамзес! Фаларис!» ЯмаСпросила: «Кто зовет?» — «Лежите!» Я сравнилВсе гулы смутные встревоженных могил,Дворцы с берлогами, с лесною глушью троны,Крик Иннокентия и тигровые стоны, —Над всем поникла ночь, какою облеченИ Герберт в мантии и в пурпуре Оттон.Я убедился: все лежали там рядами.Задумчив, крикнул я: «Кто худший между вами?»Тогда из глубины, раскрывшей черный зев,Как из гнезда грехов, стяжавших горний гнев,Свернувшись в смрадной тьме, как червь, согретый в язве,Сам дьявол крикнул: «Я!» Ответил Борджа: «Разве?»

РЕКИ И ПОЭТЫ

Волну свергает Рейн и рушит Ниагара.А пропасть страшная, их ненавидя яро,Могилой хочет быть, кричит: «Я их пожру!»Река — что лев в лесу, свалившийся в нору,Где гидра с тысячью змеиных жал ютится,Бьет лапами, хвостом, рычит, кусает, злится;Но скалы вечную устойчивость хранят.Пусть на дыбы встает, не хочет падать в ад,Плюется и кипит и, мрамора узорней,Цепляется река за камни и за корни, —Нельзя ей одолеть закона всех времен,И крутится она, как вечный Иксион.Велением небес безумствуя и мучась,Река жестокую испытывает участь;Ей пропасть гибелью грозит, но злой утесНе в силах дать ей смерть; он вызвал лишь хаос.Чудовищная щель объятия раскрыла,Рычит — и пасть ее угрюма, как могила.То — зависть, черный гнев, глухое забытье.Всеразрушение — вот замысел ее.Как дым Везувия, клубясь ночным туманом,Большое облако встает над этим чаном,Скрывая бешенство обманутой реки.Как вышло, что она защемлена в тиски?Что сделала она в лесах, у льдов истока,Среди долин, чтоб пасть так шумно и глубоко?Ее могущество, величье, доброта —Все рушится; она коварством в плен взята;Она вздувается, как мех, где ветры злятся,И голоса ее от ужаса дробятся.Все здесь падение, крушенье, гибель, тьмаИ хохот, как у тех, кто вдруг сошел с ума.Ничто не выплыло, нет ничему спасенья,И, напрягая грудь в шальном круговращенье,Река, устав лететь все ниже по камням,Предсмертный рокот шлет к далеким небесам.Тогда над хаосом, столпившимся в низине,Встает, — рожденная всем тем, что есть в пучинеОт мрака, ужаса, что душит и гнетет, —Сквозная радуга, сверкание высот.Коварна бездна, тверд утес, волна лукава,Но ты от бурных вод берешь рожденье, Слава!

РОЗА ИНФАНТЫ

Она совсем дитя. И с ней всегда дуэнья.Вот с розою в руке стоит она в забвенье.Не все ли ей равно, куда глядеть? В ручей,В бассейн, что осенен листвою тополей,На все, что перед ней… Там лебедь белокрылый,А здесь под шум листвы ручей лепечет милый,Сад, полон свежести, сверкания и нег.Такая хрупкая, она бела как снег.Как в нимбе золотом, видны дворца ступени,И парк с озерами, откуда пьют олени,И пышный звездный хвост раскинувший павлин.Невинность в ней свежа, как чистый лед вершин.Она светла, как луч смеющегося солнца.Трава у ног ее алмаза и червонцаРоняет искорки, обрызгана росой.Фонтан с дельфинами алмазной бьет струей.Она бежит к пруду, цветок все время с нею,Шелк Генуи шуршит; скользнув волной своею,Капризный арабеск, обманывая взор,По нитям пламенным туринский ткет узор.И розы молодой раскрытая корона,Покинувшая плен душистого бутона,Свисая, тяготит изящный сгиб руки.А если девочка, целуя лепесткиИ морща носик свой сияющей улыбкой,Наклонится к цветку, он, царственный и гибкий,Все личико ее стремится утопитьТак глубоко, что глаз не в силах отличитьЦветка от девочки средь лепестков широких,Не зная, где бутон, где розовые щеки.Над синевой зрачка — ресниц пушистый мех,В ней все — дыханье роз, очарованье, смех;В ее глазах лазурь. Ее зовут Мария.Взгляд — это молния, а имя — литания.Но во дворце, в саду, играя и шутя,Всегда грустит она, несчастное дитя.Она присутствует, мечтой весны объята,При мрачном пиршестве испанского заката, —В великолепии багряных вечеров,При шуме сумрачном невидимых ручьев,Среди мерцанья звезд, в полях, где спят посевы, —С осанкой молодой, но гордой королевы.Придворные пред ней склоняют шляпы бант.С короной герцогской подарят ей Брабант;У ней во Фландрии, в Сардинии владенья;Пять лет ей, но она уже полна презренья.Все дети королей похожи. Некий знакУже лежит на них. Неверный детский шаг —Начало власти. Ждет над розою в печалиОна, чтоб ей цветок империи сорвалиВзор, царственный уже, привык твердить: «Мое!»И ужас и восторг исходят от нее.А если кто-нибудь, когда она смеется,Не чуя гибели, руки ее коснется,То прежде, чем он «да» иль «нет» произнесет,Тень смерти на него отбросит эшафот.Прелестное дитя, иной судьбы не зная,Смеется и цветет, как роза молодая,Та, что в ее руке среди цветов и звезд.День гаснет. Птичий хор не покидает гнезд,В склонившихся ветвях блуждает вечер синий,Закат коснулся лба изваянной богини,И в холоде ночном чуть дрогнула она.Все, что летало, спит. Прохлада; тишина;Ни звука, ни огня; смежила ночь ресницы;Спит солнце за горой; спят под листвою птицы.Пока дитя, смеясь, склонилось над цветком,В старинном здании, огромном и пустом,Где митрой кажется зияющая арка,Возникла чья-то тень; глядит под своды паркаИ от окна к окну идет, внушая страх,Покуда меркнет день на черных ступенях.Устав ходить, стоит в темнеющем жилищеТот мрачный человек, как камень на кладбище,И, кажется, вокруг не видит ничего.Из зала в зал влачит какой-то страх его.Вот мрачный лоб прижат к сырым оконным стеклам,Вот тень еще длинней ложится в свете блеклом,Шаги звучат в тиши, как отзыв на пароль.Кто это? Смерть сама? Иль, может быть, король?Король! Судьба страны, покорной и дрожащей.И если заглянуть во взор его горящий,Когда он здесь стоит, чуть прислонясь к стене,Увидишь в сумрачной, бездонной глубинеНе девочку в саду, не круглые фонтаны,Где отражается, дрожа, закат багряный,Не длинный ряд куртин с веселым гамом птиц, —Нет! В глубине тех глаз под кружевом ресниц,Задернутых слегка покровом из тумана,В зрачках, чья темнота бездонней океана,Ты ясно различишь среди морских зыбейНеудержимый бег испанских кораблей,В широких складках волн, где ночь зажгла лампаду, —Непобедимую, грозу морей, Армаду, —И там, в туманной мгле, где остров меловой,Услышишь плеск ветрил и грохот боевой.Вот те видения, которые проплылиВ холодном, злом мозгу владыки двух Кастилий,Весь мир вокруг него окутывая в мрак.Армада, сумрачный плавучий клин, рычаг,Которым он весь мир поднять задумал вскоре,Проходит в этот час темнеющее море,И он следит за ней, несущей смерть и страх,А скука в царственных чуть светится зрачках,Филипп Второй — грозней на свете нет тирана;И Каин библии, и Эблис из коранаСветлей душой, чем тот, кто в свой ЭскуриалОт предков власть и смерть десницей твердой взял.Филипп Второй, с мечом в руке своей железной,Как мировое зло был вознесен над бездной.Он жил. Ему никто не смел смотреть в глаза,И воздух вкруг него был душен, как гроза.Когда шли из дворца хотя бы даже слуги,Все, кто б ни встретился, склонялись ниц в испуге.Как пропасть ужаса, как дальних звезд чертог,Им страшен был король — земной бесстрастный бог.Он волей твердою, упрямою и злоюНеукротимую судьбу сдержал уздою.Европа, Индия, Америка ему,Как берег Африки, покорны одному,И он боится лишь туманов Альбиона.Молчание — уста, и ночь — душа. У тронаПодножье возвели Измена и Обман.Покорен Зла ему всемирный океан.Да, конной статуей, из злобы вылит черной,Одетый вечно в тень, король земли покорной,Он в траур по себе, должно быть, облачен.Подобно сфинксу, взор вперил в безвестность он.Он нем. К чему слова, туман суждений зыбких?Кто слышал смех его? Беспечные улыбкиОцепенелых уст уже не посетят,Как не сойдет заря через решетку в ад.Но иногда и он свой мозг усталый дразнитИскусством палача, и — целый адский праздник! —Костры тогда горят во мгле его зрачков.С усмешкой сатаны он жжет еретиков.Поправший правду, жизнь, покорный данник Рима,Внушает ужас он, губя неотвратимо.Он — дьявол, правящий эгидою Христа,И то, что по ночам таит его мечта,Подобно вкрадчивым движениям химеры.Бургос, Эскуриал, Аранхуэс — пещеры,Где не горит огонь, где обиход суров:Ни празднеств, ни двора, ни песен, ни шутов.Измена здесь — игра, а пир — костров пыланье.Как занесенный меч — его ночей мечтаньяДля всех трепещущих окрестных королей.Он давит целый мир одной тоской своей.Лишь стоит захотеть — вселенную разрушит.Его молитва — гром. Она и жжет и душит,II целую грозу скрывает эта грудь.О ком он думает, тому нельзя вздохнуть.На всех концах земли его народ, в которомЖивет безумный страх, рожденный мертвым взором.Карл был стервятником, Филипп же стал совой.Он, сумрачной судьбы холодный часовой,Закутан в черный плащ, с Златым Руном на шее,Стоит; его зрачок то ярче, то слабееГорит, как щелка в ад; и тонкие перстыНезримой никому работой заняты —Жест приказания иль росчерк под указом?И — верить ли глазам, — но тень улыбки сразуКоснулась губ его, внушая темный страх.Он видит, как вдали Армада на волнахРастет и ширится в его воображенье.На парусах тугих, полна повиновенья,Она плывет пред ним, как если бы он самСейчас ей делал смотр. И кажется волнам,Что вновь они несут груз чудища-ковчега,А ветер задержать не смеет их разбега.Большие корабли, отметив интервалВ порядке шахматном — так хочет адмирал, —В лесу снастей и мачт плывут сплошной решеткой.Они — священный флот. Волна хранит их кротко,Попутный бриз несет тугое полотноИ знает, что ему их счастье вручено.Упругая волна вскипает ярким снегомИ вдоль бортов скользит бушующим разбегом.Галера каждая бежит в волнах легко.Ту вырастил Адур, а та с брегов Эско.Два коннетабля там и сотня закаленныхВодителей судов. Кадикс дал галионы,Германия — ряд барж, Неаполь — бригантин;Дал Лиссабон людей — отважных львов пучин.Что им далекий путь! Филипп с них глаз не сводит, —Не только видит их, но слышит. Флот проходит,Бежит, летит в волнах. Призывно трубит рог,По палубам стучит разбег матросских ног.Опершись на пажа, встал капитан на мостик.Бьют барабаны сбор, стучат по доскам трости,Рассыпались свистки-сигналы. Грохот, вой,Брань, пение молитв и трубный возглас: «В бой!»То чайки бьют крылом? Растут громады башен?Раскрылись паруса — их плеск широк и страшен.Волна бурлит, и весь величественный флотСвой продолжает бег, врезаясь в кипень вод.А сумрачный король считает, полн отваги:Четыреста — суда, почти сто тысяч — шпаги.Оскаленный вампир, он всем внушает страх,И даже Англия сейчас в его руках.Ведь ей спасенья нет! Готов уж вспыхнуть порох,Сноп молний держит он, грозу тая во взорах.Кто б мог их погасить, решаясь на раздор?Не тот ли он король, с которым страшен спор?Не он ли Цезаря наследник? Тень ФилиппаОт Ганга достает до склонов Позилиппо.Не кончено ли все, когда он скажет: «Нет»?Не правит ли он сам квадригою побед?И он ведет суда всевластным капитаном —Армаду страшную — к туманным дальним странам,Где море держит флот послушливым хребтом.Не движет ли он сам, одним своим перстом,Крылатых чудищ сих, идущих грозным строем?Не он ли их король, тот смертный, что пред боемТолкает корабли на грозные валы?Когда-то Сифрезил, сын бея Абдаллы,Такою надписью почтил фонтан в Каире:«Бог правит в небесах, я правлю в этом мире».А так как жизнь одна для всех веков и стран,В любом властителе скрывается тиран.То, что сказал султан, король таит в мечтанье.Меж тем над мрамором, струй слушая плесканье,Инфанта с розою, как нежный херувим,Несет к губам цветок и клонится над ним.Внезапный ветерок — одно из тех дыханий,Что посылает ночь по дремлющей поляне, —Зефир, которому покорны иногдаДеревья, тростники и сонная вода,Средь миртовых кустов и свежих асфоделейК ребенку долетел. Деревья зашумели,И ветер, розу смяв, задором обуян,Развеял лепестки на мраморный фонтан,Оставив лишь шипы инфанте изумленной.Она склоняется, глядит в бассейн смятенныйВ недоумении. Что с ней? Откуда страх?Но можно ли найти в спокойных небесахТот ветерок, пред кем бессильна королева?Что делать? А бассейн весь почернел от гневаИ, ясный только что, закутался в туман.Уже бежит волна. Он весь — как океан,А роза бедная рассыпана в полете.Сто лепестков ее плывут в водоворотеИ тонут, закружась в порыве ветровом,В кипенье малых волн, подобные во всемАрмаде, брошенной на грозных скал скопленья.Тут, к девочке склонясь, прошамкала дуэнья:«Великим королям покорен целый свет,Но власти и у них над ураганом нет!»

ОТВЕТ МОМОТОМБО

Крещение вулканов — древний обычаи, восходящий к первым временам завоевания. Все кратеры Никарагуа были так освящены, за исключением Момотомбо, откуда, по рассказам, не вернулся ни один из священников, посланных водрузить крест на вершине.

Скье «Путешествие в Южную Америку».

Рычанья и толчки вулканов участились.Тогда был дан указ, чтобы они крестились.Так повелел король испанский, говорят.И молча кратеры перенесли обряд.Лишь Момотомбо злой не принял благодати.Напрасно папских слуг бесчисленные рати,Смиренные попы, взор возведя горе,С крестом карабкались и кланялись горе,По краю кратера шли совершать крестины.Шли многие туда, оттуда — ни единый.Что ж, лысый великан, земле даруешь тыТиару пламени и вечной темноты?Когда стучимся мы у твоего порога,Зачем ты губишь нас, зачем ты гонишь бога?И кратер перестал плевать кипящей лавой.И голос в кратере раздался величавый:«Отсюда изгнан бог. Я не любил его:Скупое, жадное до взяток существо!Жрут человечину его гнилые зубы.Его лицо черно. Его ухватки грубы.Распахнут настежь был его тугой живот —Пещера мрачная, где жрец-мясник живет.Скелеты у его подножия гогочут,И живодеры нож остервенело точат.Глухое, дикое, с пучками змей в руках,С кровавой живностью в оскаленных клыках,Страшилище весь мир покрыло черной тенью.И часто я ворчал в тревоге и смятенье.Когда же, наконец, по лону зыбких водПриплыли из страны, откуда день встает,Вы, люди белые, я встретил вас как утро.Я знал, что ваш приход придуман очень мудро.Я верил: белые как небо хороши,И белизна лица есть белизна души,И, значит, белый бог владыкой будет смирным,И радовался я, что распрощаюсь с жирнымОбжорой, чей позор ужасен и глубок!И тут-то приступил к работе белый бог!И тут я увидал с моей вершиной вровеньОгонь его костров и чад его жаровен,Что инквизицией святейшей зажжены.И Торквемада встал у врат моей страныИ начал просвещать, как повелела церковь,И дикарей крестил, их души исковеркав.Я в Лиме увидал бушующий огонь.Гигантские костры распространяли вонь.Там трупики детей обугливались в грудеСоломы; там дымок вился над женской грудью..Задушен запахом тех казней пресвятых,Я помрачнел навек, окаменел, притих.Сжигавший только тьму в своей печи недавно,Обманутый во всем и преданный бесславно,Я бога вашего узнал в лицо тогдаИ понял, что менять — не стоило труда!»

1859

КРОТОСТЬ СТАРИННЫХ СУДЕЙ

В застенках пыточных довольно остро жили;Там пять иль шесть часов, не больше, проводили,Входили юношей, чтоб выйти стариком.Судья, с законами блистательно знаком, —Во имя буквы их, палач — искусства радиТрудились во всю мочь, с неистовством во взгляде,Щипцами алыми жгли человечью плоть,Чтоб, вырвав истину, строптивость побороть;И, корчась и крича, лицо сведя гримасой,Их жертва делалась комком дрожащим мясаИ нервов, — и Вуглан на страшной арфе тойМарш смертных мук играл кровавою рукой.Но он, да и Левер, и Фариначчи тожеТаили в недрах душ запас умильной дрожи:Людей пытаемых случалось им не разПросить — и кротостью, как сахаром, подчасТерзанья услаждать; упрямцу, что от злостиТаит признания, они дробили кости,Его с тоской моля, чтоб суд не мучил он;Отечески склонясь, они ловили стон,Скорбя, сочувствуя, искали рот сожженный, —Не изрыгнет ли он секрет свой воспаленный?Пакье терзаемых надеждою манил;Латинские стихи Даланкр им приводил;Боден идиллии цитировал в печали…И судьи, жалости полны, порой рыдали.

ЭШАФОТ

Все кончилось. Высок, надменен, весь блестящий,Как острый серп в траве, над городом стоящий,Широкий нож, чье день отметил лезвие,Надменно вознося спокойствие своеИ треугольником бросая свет мистичный,Как будто этим он похож на храм античный, —Косарь, свершивший смерть, — над высотой царил.От дела страшного одно он сохранил:Чуть видное пятно коричневого цвета.Палач в своей норе уж отдыхает где-то.Духовника и суд отправив наконец,Домой вернулась Казнь в привычный свой дворецВ фургоне траурном, оставив за собою,В широкой колее, наполненной водою,За тяжким колесом кровь с грязью пополам.В толпе шептали: «Что ж! Он виноват в том сам!»Безумен человек, за всем пойдет покорно,Как шел он и сюда, вслед колеснице черной.В раздумье погружен, и я там был. ЗаряЛегла на ратушу мятежную, горяМеж Прошлым проклятым и Завтра, полным блеска.Средь Гревской площади, на небе врезан резко,Высокий эшафот кончал свой трудный день.Подобно призраку, спускалась ночи тень.А я стоял, глядел на город усыпленныйИ на топор в крови, высоко вознесенный.Меж тем как с запада, из глубины ночной,Вставала темнота ужасною стеной,Дощатый эшафот, пугающий, огромный,Сам, наполняясь тьмой, казался ночью темной,Звон башенных часов был звоном похорон,И на стальном ноже, что так же был взнесен,Как смутный ужас всем внушающее тело,Кровавое пятно сквозь сумерки горело.Звезда, которую заметил первой глаз,Пока стоял я здесь, по небу поднялась.Был эшафот под ней как смутное виденье;Звезда на топоре струила отраженье,Как в тихом озере; по стали в тишинеРазлился тайный свет. И все казалось мне:Металла полосу, что тьмою зла одета,Отметила звезда в ночи слезою света.Казалось, луч ее, ударивший копьем,Вновь отлетел во тьму. Сверкавшим топоромБыла отброшена звезда от глади сонной.Она, блестящая как уголь раскаленный,В ужасном зеркале струилась в тьме ночной —Над правосудием, юстицией земной —Спокойствия небес святое отраженье.«Кому там, в небесах, топор нанес раненье? —Подумал я. — Кого там человек сразил?О нож, что прячешь ты?» И затуманен былМой взгляд, блуждающий в ночном глухом покровеМеж каплею звезды и темной каплей крови.

СВОБОДА

Сажают в клетку птиц — а по какому праву?Кто право дал лишить их пения дубраву,Зарю, и облако, и заводь, и кусты?Кто право дал убить живое? Мыслишь ты,Что бог затем себя созданьем крыльев тешил,Чтоб ты их на крючок в своем окошке вешал?Тебе без этого и счастья нет? К чемуТы осуждаешь птиц безвинных на тюрьму,С птенцами, с самочкой, — на муку и печали?Но с нашей их судьба, как знать, не сплетена ли?Как знать, оторванный от ветки соловей,Как знать, страдания животных от людей —И самый плен и глум над зверем полоненным —Нам не обрушатся ль на головы Нероном?Как знать, не от узды ль пошли колодки в ход?С какою силою обратной отдаетИной удар? Судьбой не сплетено ли тайноВ один клубок все то, что мы вершим случайно?Когда упрячешь ты спокойно под замокТех, кто купаться бы в разливе света мог,Рожденных пить лазурь, кому без неба узокТвой мир, — малиновку, вьюрков и трясогузок, —Ты полагаешь, клюв, в железину стуча,Избитый до крови, не метит палача?Есть справедливость, есть! Побойся ты, жестокий!Узрит томящихся в неволе божье око.Иль невдомек тебе, что ты убийцы злей?Свободу пленникам! Вернуть им свет полей!На волю, ласточка, на волю, друг крылатый!Грех перед крыльями искупит виноватый.Не лгут незримые весы. Побойся тыЖилище клетками убрать для красоты.В трельяже кроется решетка для темницы;От клетки соловья Бастилия родится.Не тронь паломницу заоблачья и рек!Свободу ту, что взял у птицы человек,Судьба-правдивица сполна с него же спросит.Тиран — у тех, кто сам в душе тирана носит.Свободы требуешь? Но иск отвергнут твой:Есть узник у тебя, свидетель роковой.Все беззащитное мглой от врагов укрыто.Над бедной птахой мир, вся ширь его, в защитуСклонился — и тебя к ответу он зовет.Ты мне смешон, тиран, когда ты стонешь; «Гнет!»Тебя твой жребий ждет, пока ты тешишь нрав свойНад жертвой, что тебя одела тенью рабстваЗнай: клетка будет жить и петь в твоем домуИ пеньем вызовет из-под земли тюрьму!

" В Афинах — Архилох нам это подтвердил — "

В Афинах — Архилох нам это подтвердил —Жил некогда судья, который возгласил:«Прочь нас судьба отсюда гонит.Лжет весь Ареопаг. О, время! Быть беде!Туманьтесь, небеса! Здесь правды нет в судеИ правосудия в законе».При Цицероне раз сломал центурионСвой меч и к Цезарю воскликнул: «Гистрион!Я знаю все твои стремленья.Пусть армия идет с вождями за тобой —Я не пойду один. Ведь я не тот герой,Что совершает преступленья!»Червем и гением Макиавелли был.Апостол некий так пред ним провозгласил:«Здесь вера папою гонима».О, Сатана и он в один здесь стали ряд.Иерусалим! Теперь пожрет твоих ягнятСтаринная волчица Рима!Светильник совести был мраком поглощен,Пучиною стыда. И тьма со всех сторон,И море черное без края.Пучина кружится, вся в пене, и поройНа самый краткий миг под мутною волнойТруп мертвой совести мелькает.

ВОР — КОРОЛЮ

Вам честолюбие присуще, государь,Как всем властителям и в наши дни и встарь;Желанья смелые и мне, как вам, не чужды,К чему ж стремимся мы, в чем видим наши нужды?Кто из двоих мудрец? Кто из двоих дурак?Монарху власть нужна, мыслителю медяк.Все люди на земле от мала до велика, —И гордый властелин и жалкий горемыка, —Нетерпеливо ждут подарков от судьбы,Создатель милостив, услышит он мольбы, —Глядишь, перепадет и нам, когда-то, где-то,Тебе — империя, мне мелкая монета.Не правда ль, государь, похожи мы с тобой?Мы ищем случая, чтобы любой ценой,Пусть даже вопреки закону, чести, праву,Я — голод утолить, ты — округлить державу.Ну что ж, я вор, я плут, однако же, король,С тобой мне в честности помериться позволь.Как всякий истый принц, ты отпрыск иностранки,Я — незаконный сын кочующей цыганки;Но даже повелев мою повесить мать,Едва ли, государь, ты мог бы доказать,Что мать, родившая не принца, а бродягу,Вред больший нанесла общественному благу.Итак, я родился, чтоб голодать всегдаИ чтобы никогда не чувствовать стыда.Стыдом не будешь сыт, а знать бы не мешало,Что и в аду нет мук страшнее мук Тантала.Вот почему я вор. Я вовсе не злодей,И не хочу губить и устрашать людей,Стремлюсь я к одному, — мои невинны планы, —От лишней тяжести избавить их карманы,Не тронув волоска при этом с головы.Тут надобен талант. Поймете ль это вы?Да, кстати, государь, давно хотел спросить я,Какого мненья вы насчет кровопролитья?Я — нет! От мокрых дел держусь я в стороне,Пристукнуть буржуа — фи, это не по мне!Вот честолюбец — тот обязан быть бандитомЯвляюсь я, король, таинственным магнитом,И деньги, спящие во мраке кошельков,Притягиваются ко мне. О, мой уловОбычно невелик: мошны тугие редки,И августейшие монархи, ваши предки,Не больше тратили трудов за сотни лет,Чем трачу за день я, чтоб раздобыть обед.Беру я серебро, но не гнушаюсь медьюВедь я неприхотлив, изысканною снедьюНе надо мне кормить придворных жадный полк,Нора — вот мой дворец, дерюга — вот мой шелк!Я обложил народ умеренным налогом.По людным площадям, по рынкам, по дорогамВ упорных поисках бродить, глотая пыль,Подстерегать зевак, дурачить простофиль;Ловить момент, когда рассеянный приказчикСчитает мух в окне, забыв закрыть свой ящик,И дерзкой пятерней в конторку залезать,Часы и кошельки бесшумно отрезатьУ дам, нагнувшихся, чтоб застегнуть подвязки,Всегда быть начеку, ни шагу — без опаски,Быть всем обязанным сноровке и чутью,Перст божий удлинять своими десятьюИ говорить: «В долгу ты предо мной, всевышний,Так не сердись на то, что грош стянул я лишний!»Вот жизнь моя, король, я все тут рассказал.Ты, как гора, велик, я, как песчинка, мал,Ну что ж, я не ропщу, не задаю вопросовХотя я жалкий червь, но вместе с тем — философ.Я знаю, что творец не злобный интриган,Нет, просто он шутник и любит балаган.На сцене ставится комедия, — взгляните, —Мы куклы, а судьба нас дергает за нити;Тут каждый обречен свою исполнить роль:Мудрец и скоморох, мошенник и король.Тут все раскрашено, тут сшито все непрочно,Все только напоказ, все не всерьез, нарочно.Богатство, слава, власть — все побрякушки, вздор,Пустая мишура. Вот белый коленкор,Вот горсточка муки, свинцовые белила, —И кукла сделана, чтоб в ужас приводила,Как призрак, или смех внушала, как Пьеро.А потому стремлюсь я, ловко и хитро,В союзы не вступать с насилием и злобой,И в то же время — жить. Советую — попробуй!Итак, я доказать хотел вам, государь,Что я — презренная, ничтожнейшая тварь —Достойнее, чем вы, прошу чуть-чуть терпенья.Заметил я давно, что люди от рожденьяВладеют хорошо всего одной из рукИ редко кто — двумя (вот почему, мои друг,Ты крепко держишь власть, теряя часто совесть).Твое величество, послушай эту повесть:Без ложной скромности, но чуждый хвастовства,Решил исправить я ошибку божества,Усовершенствовать его изобретеньеЯ думал, я искал, я напрягал свой ум, —Я изучал людей, я делал наблюденья,И присовокупил к рукам природным двумЯ третью, тайную, — людского сердца знанье.Вот мой секрет, король, мое завоеванье.И так я вором стал. Я маска, я фантом,Я тень, я пыль и прах. Но не забудь о том,Что сущность в нас одна, что — о, судьбы насмешка! —Мы словно медный грош, где ты — орел, я — решка.Пусть презираем я и неимущ, затоЯ властелин того, что для других — ничто;Все ненадежное, неясное мне близко,Я рыцарь случая, обманчивого риска,Слепого «может быть». И, думая о том,Что, как бы ни было, а в этом мире злом,Где алчность царствует, я лишь клюю проворноРукою случая рассыпанные зерна,Что кровь я никогда не проливал (ведь яНе воин, не палач, не жрец и не судья),Что я лишь натощак и жаден и бесстыден,А голод утолив, я добр и безобиден,И что в конце концов я грешен только тем,Что крохи со стола общественного ем,Как птички божии, — я вижу в удивленье,Что, может быть, и я достоин восхваленьяЗа то, что хоть не зол. Природой одаренЯ больше, нежели носители корон;Я маг и чародей: обычная монета,Годами в кошельке не видевшая света,Медяшка мертвая, почуявши меня,Становится живой, исполненной огня,И следует за мной, своим Пигмалионом,Владельца прежнего не потревожа звоном.В тупые, черствые мещанские грошиВдыхаю я порыв мечтательной душиИ трачу столько сил, уменья, страсти, чувства,Что делаю медяк творением искусства.Да, жить мне не легко! И знает лишь господь,Мне давший сильный дух, выносливую плоть,Как много надо мне, безвестному бродяге,Расчета, выдержки, терпенья и отваги,Упорства, ловкости, вниманья, быстроты,И гибкости в руках, и зренья остроты,Уменья льстить судьбе и ладить с вечно юной,Прекрасной, но, увы, изменчивой фортуной,Как много надо мне трудиться для того,Чтоб, наконец, узнать победы торжество —Наевшись досыта, уснуть в своей лачуге!А ты — каков твой труд? И в чем твои заслуги?Ни в чем! Ты родился — и получил престол.Как я, сосал ты грудь, беспомощен и гол,Ты вырос, и теперь тобой народ задушен.Твой аппетит велик, но гений твой тщедушен.В один прекрасный день ты, честолюбец злой,Наскучив помыкать лишь собственной страной,Свой устремляешь взор на чуждые владенья,Так смотрит иногда, томясь от вожделенья,Прожорливый козел в соседский огород.Решил ты: покорю еще один народ!Пособник алчности твоей неукротимой,Священник-лицемер, служитель бога мнимый,Напутствует тебя. И вот, закон поправ,Ты, славен и велик, бесстыден и кровав,Хватаешь ту страну, которая поближе.Трепещет вся земля в негодованье. Ты же,Обучен с юных лет искусству пожирать,Без угрызений в бой свою бросаешь рать,Чтоб уничтожить все в огне кровавой сечиУдарами штыков и залпами картечи.Все просто и легко: громи, потом владей!Кто смеет утверждать, что ты — тиран, злодей?Посажен ты на трон и облачен в порфиру.Помазанник! Монарх! Ты богом послан миру;Все люди, вся земля тебе принадлежат…И ты на этот мир обрушиваешь ад!Сметая города, через леса и рекиНесется смерч войны. Ни старцы, ни калеки,Ни матери с детьми — никто не пощажен.Ты смерть принес мужьям и отнял честь у жен,И, хищнику даря благословенье храма,Молебном благостным, куреньем фимиамаПоп освятил разврат, убийства и грабеж.И на коленях все, кто уцелел.Так что ж —В ком больше низости, жестокости, коварства?Я в плен беру гроши, а ты воруешь царства!

СОЛОМОН

Я царь, и власть моя мрачна и беспримерна,Я храм свой воздвигал и рушил города.Хирам, строитель мой, Харос, сатрап мой верный, —Они со мной всегда.Один был уровнем, другой — мечом тяжелым.Я дал им власть творить — и дух мой утолен,И как ливанский кедр, пятой поправший долы,Мой голос вознесен.Восходит к богу он. Рожден я преступленьем,Огромный мрачный ум мне дан, и демон злойМеж волею небес и собственным паденьемМеня избрал судьей.Внушаю трепет я, и путь кажу я правый,Я покоритель стран, я вождь на всех путях.Как царь, я подданных давлю тяжелой славой,Как жрец, несу им страх.Мне снятся празднества и боевые схватки,Перст, пишущий огнем: «Мане, Текел, Фарес»,Походы, конница в кровавом беспорядке,Мечей и копий лес.Велик я, как кумир, в чьем облике угроза,Таинственна, как сад, укрытый от очейНо пусть я царственней, чем молодая розаВ исходе майских дней, —Возможно силою отнять и скипетр власти,И трон мой, и стрелков у башенных ворот…Тебя лишь, нежный друг, от сада этой страстиНикто не оторвет!Нельзя отнять любви, всегда меня живящей,О дева бледная, чей взор из-под ресницНесет мне свет в ночи, — лишить лесные чащиПоутру пенья птиц!

18 января 1877

АРИСТОФАН

Хор юных девушек под ивами щебечет,Из-под густых волос на миг сверкают плечи,Амфора полная не может помешатьИм, встретя Дафниса, чуть шаг свой задержатьИль крикнуть старику: «Меналк, привет!» А ивы,Чью дрему разбудил смех юности счастливой,Свиданье любящих скрывают за листвой.Был долог поцелуй, так долог, что домойАмфору принесут расплесканной, и строгоЗаметит бабушка за пряжей у порога:«Где пропадала ты? Кто смел тебя обнятьИ воду по пути так дерзко расплескать?»Но, грез полна, молчит красавица с амфорой.Когда на поле тень отбрасывают горыИ медленно скрипят колеса за рекой,Так хорошо мечтать о жизни и душойЛететь в грядущее! Но сердцу все неясно:Знать ничего нельзя, завидовать напрасно.Одна лишь мудрость есть: люби! Кругом весна.Цветами вдоль дорог нас радует она,Апрельской свежестью, веселым птиц порханьем,Постелью мягкой мха, раскрытых роз дыханьемИ тенью, пляшущей среди полян лесных.Со смехом женщины идут домой. Средь нихНемало в болтовне задержится у сада.Но мужа ревновать, бранить сейчас не надо,Не то и малыша недолго испугать.В короне из плюща к нам Пан пришел опять.

1 февраля 1877

ПЕТРАРКА

Ее здесь больше нет, и все ж она со мной,Ночь в глубине небес, день в темноте лесной!Что значит смертный взгляд перед духовным взглядом?Грустишь; любимой нет сейчас с тобою рядом;Но в тьме еще ясней ее мой видит взор.Звезда уже взошла, сияя, на простор.Я вижу мать свою, которой нет. Я вижуТебя, Лаура. Где? В лучах, и к сердцу ближе.Я вижу, я люблю. И здесь ты или нет —Ты предо мной всегда. Все — тьма. Один лишь свет —Любовь! Любить всегда! Судьбу свою равняяС богами, я твержу: люблю, люблю тебя я.Умом даров любви, Лаура, не понять.Вот лучший дар ее — ушедших зреть опять.Да, ты сейчас со мной, хоть нет тебя на свете,Я вижу вновь тебя в небесном, нежном свете!Ужель, твержу, — она, что скрылась навсегда?Взгляд говорит мне: «Нет». Душа мне шепчет: «Да».

13 июня 1860

АНДРЕ ШЕНЬЕ

Красавица моя, возня и щебет птицВ деревьях, тростниках, на поле средь кошниц,Полет орла в лучах на высоте лазурной,Забавы нереид в веселости их бурной,Что брызжут пеною и пляшут средь валов,Прибой, зовущий вдаль мечтанья моряков,Игра морских богинь в кипящей легкой пене,Ныряющих в волнах, как ты в листве весенней, —Все, что сверкает, жжет там, на черте зыбей,Не стоит ничего пред песнею твоей!В сердцах самих богов ты пеньем радость будишь.Пускай надменна ты — и все ж меня ты любишь,И на коленях я держу тебя. ПоройПсихея, как и ты, вступала в спор со мной,Чтоб с божеством своим потом в объятьях слиться.Как осуждать любовь? Любить — опять родиться,Любить — вкушать из рук того, кто сердцу мил,Все, что небесного нам в тело бог вложил,Быть светлым ангелом с простой земной душою.Не отвергай меня! Не будь скупой со мною.Дадим простор любви! В ней истина живет.О, страсть, летящая в бессмертный синий свод!Экстаз! Стремленье ввысь! Душа во мне смеется.Ты грезишь. В такт с моим твое сердечко бьется.Пусть птицы нам поют, пускай ручьи журчат.Им завидно, мой друг! Любить здесь каждый рад.Идем бродить в лесу, что ветерком волнуем!Нас звезды вновь зовут забыться поцелуем.Так львица ищет льва средь скал в полночный час.Пой! Надо петь. Люби! Любовь — вот жизнь для нас!Пока смеешься ты, пока я в ослепленье,Спешу тебя врасплох застать в твоем смущенье,И поцелуем ты простить меня не прочь.Над нами мрачная уже спустилась ночь,И тени мертвецов в Аиде средь развалинГлядят, как в их краю, который так печален,Созвездья тусклые, Эребом зажжены,Кровавый отсвет льют средь Стиксовой волны.

КРЕСТЬЯНЕ НА БЕРЕГУ МОРЯ

1

Когда зимой бушует мореИ, с ураганом грозно споря,Ревет вода, —Покинув жалкие лачуги,Все обитатели округиИдут туда.И вечером, в часы прилива,Вздыхают, в горе молчаливоПогружены.Лишь сирота рыдает глухо:«Отец!» и говорит старуха:«Мои сыны!»Мать смотрит вдаль, ломая руки;Домой в невыразимой мукеБредет вдова.Им страшно… Море буйно плещет.Их дух в твоей руке трепещет,О Егова!Нет звезд меж туч необозримых.Вернет ли женщинам любимыхЗлой океан?Он пену им кидает в лица;В их скорбные сердца струитсяСедой туман.Бедняжки слушают тревожно;Увы, расслышать невозможно,О чем прибойРассказывает черным скалам,Ведя на приступ вал за валомИз тьмы слепой.Им в уши буря дико свищет;Баркасов тщетно взоры ищут.Как страшно ждатьВелений силы беспощадной…Господь, ты сделал бездной жаднойМорскую гладь!

2

Насквозь промокла их одежда.В душе с отчаяньем надеждаВедет борьбу.Они дрожат, они рыдают,Они у моря вопрошаютСвою судьбу.Надежды сбудутся едва ли.Им видно, как из грозной дали,Где все темно,Стада бурунов белоснежныхБегут сложить у скал прибрежныхСвое руно.Мольбы и слезы бесполезны.И чудится, когда из бездныВолна встает,Что это к людям оробелымВыходит Ужас агнцем белымИз черных вод.Свирепый ветер завывает,И чайка в волны окунаетСвое крыло.Так океан бушует ярый,Когда норд-вест трубит в фанфарыУ Сен-Мало.

3

Вдруг — молния… И в бездне бурнойВы парус видите пурпурныйИ черный флаг.То призрачный корабль стремитсяТуда, где вспыхнула зарница, —Его маяк.Дрожите! Это вестник горя;Вокруг него ярится море,И шторм жесток.Так лес встает стеной враждебной,Когда трубит стрелок волшебныйВ свой черный рог.Сулит несчастье эта встреча:Корабль-мертвец — беды предтеча,Он — знак конца.Звон похоронный слыша, плачьте:То колокол звонит на мачтеУ мертвеца.То — судно адского посланца,То — бриг Летучего Голландца,Корабль-фантом.Летит он, бесприютен, вечен,Отвержен богом и отмеченЕго перстом.Так с полюса на полюс мчитсяКорабль — могила и темница —В кромешной тьме.Там на носу скелетов груды,Тень Каина и тень ИудыТам на корме.И где он волны рассекает —Во мраке молния сверкает,Грохочет гром.Он за собой волочит шквалы:Так каторжник гремит усталоСвоим ядром.Испытанные мореходы, —Не им страшиться непогоды, —Дрожат в тот миг,Когда вдали встает громада:Извергнутый из пасти адаПиратский бриг.Стрелой несется привиденье,И призрачное льет свеченьеЕго скелет.Вздымаются в испуге волны,Когда по ним летит безмолвный,Злой силуэт.Утесы, сквозь громов раскаты,Кричат ему. «Уйди, проклятый!Прочь, демон, прочь!»И, внемля скрежету и вою.Все думают: за СатаноюПсы мчатся в ночь.Рыбачки на песке прибрежномТвердят о призраке мятежномИ ждут беды.Что он несет им? Долю вдовью.Прочерчены на волнах кровьюЕго следы.

4

И говорят про это судно,Что вечным сном там непробудноСпит экипаж,Что преисподняя сковалаЕму из адского металлаВесь такелаж.И слышатся в толпе моленья,Пускай закроет провиденьеДорогу злу.Швыряет ветер многоликийСвои стенания и крикиВ сырую мглу.

5

И рифы, споря с океаном,Валам, гонимым ураганом,Дают отпор.Валы дробятся о преграды,И грохот дикой канонадыЛетит в простор.Клокочет гнев в пучине черной.О хаос! Там идет упорный,Извечный бой.Стихии там друг с другом бьются,Там волны яростно грызутсяМежду собой.Вода бушует все свирепейИ, как безумец, рвущий цепи,Рыдает зло.Но глухи груды скал могучих;Они надменно прячут в тучахСвое чело.И гибнут за грядой гранитнойБаркасы в бездне ненасытной.Им не помочь!Обрывки парусов и тросыВ свои растрепанные косыВплетает ночь.Мятутся волны в дикой скачке;Дрожат гранвилльские рыбачкиПод ливнем брызг,Меж тем как ты, о солнце, где-тоВстаешь, и льет потоки светаТвой щедрый диск.

" Я некогда знавал Фердоуси в Мизоре. "

Я некогда знавал Фердоуси в Мизоре.Казалось, он собрал все пламенные зори,Связал султаном их и осенил чело;Похожий на князей, в чьей жизни все светло,Горя рубинами и огненным тюрбаном,Он шел по городу в своем халате рдяном.Я повстречал его чрез десять лет опятьОдетым в черное.Спросил я: «Как понять,Что ты, кого мы все владыкою когда-тоВидали в пурпуре, пылавшем в час заката,В халат, что ночь ткала, одет на этот раз?»Сказал Фердоуси: «Ты знаешь, я погас».

НОВЫЕ ДАЛИ

Гомер поэтом был. И в эти временаВсем миром правила владычица-война.Уверен, в бой стремясь, был каждый юный воин,Что смерти доблестной и славной он достоин.Что боги лучшего тогда могли послать,Чем саван, чтобы Рим в сражениях спасать,Иль гроб прославленный у врат Лакедемона?На подвиг отрок шел за отчие законы,Спеша опередить других идущих в бой,Им угрожавший всем кончиной роковой.Но смерть со славою, как дивный дар, манила,Улисс угадывал за прялкою Ахилла,Тот платье девичье, рыча, с себя срывал,И восклицали все: «Пред нами вождь предстал!»Ахилла грозный лик средь рокового бояСтал маской царственной для каждого героя.Был смертоносный меч, как друг, мужчине мил,И коршун яростный над музою кружил,В сражении за ней он следовал повсюду,И пела муза та лишь тел безгласных груду.Тигрица-божество, ты, воплощенье зла,Ты черной тучею над Грецией плыла;В глухом отчаянье ты к небесам взывала,Твердя: «Убей, убей, умри, убей — все мало!»И конь чудовищный ярился под тобой.По ветру волосы — ты врезывалась в бойГероев, и богов могучих, и титанов.Ты зажигала ад в рядах враждебных станов,Герою меч дала, сумела научить,Как Гектора вкруг стен безжалостно влачить.Меж тем как смертное копье еще свистело,И кровь бойца лилась, и остывало тело,И череп урною могильною зиял,И дротик плащ ночной богини разрывал,И черная змея на грудь ее всползала,И битва на Олимп в бессмертный сонм вступала,Был голос музы той неумолим и строг.И обагряла кровь у губ прекрасных рог.Палатки, башни, дым, изрубленные латы,И стоны раненых, и чей-то шлем пернатый,И вихорь колесниц, и труб военных вой —Все было в стройный гимн превращено тобой.А ныне муза — мир… И стан ее воздушныйОбъятьем не теснит, сверкая, панцирь душный.Поэт кричит войне: «Умри ты, злая тень!»И манит за собой людей в цветущий день.И из его стихов, везде звучащих звонко,Блестя, слеза падет на розу, на ребенка;Из окрыленных строф звезд возникает рой,И почки на ветвях уже шумят листвой,И все его мечты — как свет зари прекрасной;Поют его уста и ласково и ясно.

***

Напрасно ты грозишь зловещей похвальбой,Ты, злое прошлое. Покончено с тобой!Уже в могиле ты. Известно людям стало:Те козни мерзкие, что ты во мгле сплетала,Истлели; и войны мы больше не хотим;И братьям помогать мы примемся своим,Чтоб подлость искупить, содеянную нами.Свою судьбу творим своими же руками.И вот, изгнанник, я без устали тружусь,Чтоб человек сказал: «Я больше не боюсь.Надежды полон я, не помню мрачной бури.Из сердца вынут страх, и тонет взор в лазури».

ПОСЛЕ БОЯ

Мой доблестный отец, чей взор так кроток был,Однажды с вестовым, которого любилЗа храбрость дерзкую и рост его огромный,По полю проезжал верхом, порою темной,Меж трупами бойцов. Уже померкнул день.Вдруг шорох слышится… Там, где сгустилась тень,Испанец полз, солдат из армии разбитой,Тащившийся с трудом и кровью весь залитый,Хрипя в агонии и не надеясь жить,Он тихо умолял: «Пить! Ради бога, пить!»Отец, оборотясь к гусару-вестовому,Со своего седла снимает фляжку ромуИ говорит: «Возьми! Пускай напьется он!»И вот, когда гусар, услышав новый стон,Нагнулся, — раненый, похожий на араба,Хватает пистолет рукой худой и слабойИ целит в лоб отцу, «Каррамба!» процедив.И выстрел прогремел, мгновенно шляпу сбив.Отпрянул конь назад, как будто от удара.«Дай все ж ему глотнуть!» — сказал отец гусару.

1851 — ВЫБОР

Предстали предо мной Позор и Смерть: верхомСквозь сумрак ехали они в лесу глухом.Пожухлая трава под ветром шелестела.На мертвой лошади, я видел, Смерть сидела;Позор держал свой путь на лошади гнилой.Неясных черных птиц был слышен крик порой.Позор сказал мне так: «Зовусь я Наслажденье.Я еду к счастью. Шелк и золото, кажденье,Чертоги, пиршества, шуты и сонм жрецов,Смех, торжествующий под сводами дворцов,Раскрытые мешки с червонцами, с мехами,Эдем ночных садов, разубранных звездами,Красавиц молодых с зарей на лицах рой,Оркестры, звучною зовущие игрой,Их медь, звенящая и славой и победой, —Все это впредь твое, за мною лишь последуй».Я отвечал ему: «Твой конь смердит невмочь».Мне Смерть сказала так: «Зовусь я Долг; сквозь ночь,Тоску и ужасы я путь держу к могиле».«Есть место за тобой?» — мои слова к ней были.С тех пор, свернув во мрак, где явлен бог живых,Мы едем с ней вдвоем в глуши лесов ночных.

ПИСАНО В ИЗГНАНИИ

Не тот, кто прав, счастлив; не тот, кто прав, и властен.Герой всегда ль угрюм? Всегда ли раб несчастен?Ужели у судьбы всего один закон —Все то же колесо и тот же Иксион?О! Кто б ты ни был, бог, взыскуемый от века,Но если тщетна скорбь, но если человекаВся жизнь — не более как в вихре бурь зерно, —Твое величие отринуть нам дано!Мы справедливости хотим душой нетленной,Как равновесия ум ищет во вселенной.Мне нужно твердо знать, что в бездне, где со тьмойСлилось сияние, есть правда надо мной.Хочу возмездия! Пусть упадает мщеньеНе на невинного — на клубы преступленья!Нет! Торжествующий мне Каин нестерпим.Когда царит порок и гнется все пред ним,Хочу, чтоб с неба гром ударил, чтоб, синея,Вонзилась молния в надменного Атрея!

УЗНИК

Бесславие — его тюрьмою стало вечной!Его могли казнить, но были бессердечны —И жить оставили.И грозно с этих порВоздвиглись вкруг него невидимые стены,Где сторожат без отдыха и сменыНеумирающий его позор!Темница та, как гнет тяжелый сновиденья,Неосязаема, но вместе так грозна,Что может устрашить и смелого она,Как робкие умы пугают привиденья!В ней темен и глубок подземный каземат;Нет доступа к стенам незримым и высоким;Ни лестниц к ним нельзя подставить, ни канатДля бегства прицепить. Томиться одинокимВ ней узник осужден до склона тяжких дней:К дверям невидимым не подобрать ключей!Кто узник? Скрыт его во мраке образ бледный;Он в бездне самого себя погиб бесследно.Все кончено — над ним покровом мертвецовНавеки распростерт бесчестия покров.Он вождь был некогда — и так погиб ужасно!Нет солнца для него — и станет он напрасноПовсюду, в ужасе, рассвета дня искать:Минувшей Франции ему не увидать;Предательства она явилася ареной,И обесчещена она его изменой!Нет сострадания к предателя судьбе;Он ненавистен всем и самому себе.Весь мир ему тюрьма; нет для нее границы;Позор разносится быстрей полета птицы,И на поверхности живой земли лицаПределов нет ему — и нет ему конца!Закон неумолим!.. Когда он к каре вечнойЗахочет привести и к муке бесконечной,Не нужны ни гранит, ни медь тогда ему,Чтоб осужденному соорудить тюрьму.Он грязь одну берет — и грязь из ямы сточнойСтановится тюрьмой устойчивой и прочнойДля тех, в ком чести нет, как ночью солнца, в комЖизнь тянется еще каким-то темным сном,Кто палача избег карающих объятийДля пресмыкательства во тьме, среди проклятий.Отверженец — один!.. Наедине с собоюОт жгучего стыда он никнет головою.Стыд — ноша тяжкая. Отцеубийце нетСпасенья; в нем самом его злодейства след.Им совершенное — с чудовищною силойОшейником его железным задавило;И в вечном ужасе, средь непроглядной мглы,Свои тяжелые влачит он кандалы…Он мог спасителем быть Франции, героем,К победам путь открыть ей смелым, честным боем —И добровольно он измену предпочел,Повергнув родину бесстыдно в бездну зол!Сознание, его терзая неотступно,Твердит ему: «Злодей! Ты поступил преступно.Ты стал Иудою, как стал им Ганелон,Так будь же проклят ты, как всеми проклят он!Знай лишь отчаянье одно да казнь томленья!Засни — и я спугну отраду сновиденья!»Вот мысль, всегда его терзающая слух,Сжигающая мозг, спирающая дух,Сомкнуть усталые мешающая вежды,На гибель самую лишив его надежды.Он должен, осужден, обязан жизнь влачить,Чтоб вечно вспоминать и вечно не забыть,Что в плен он Франции повергнул легионы,Что поругал ее святыню он, знамена,Чтоб даже, сном на миг забывшись, не кончатьОт них пощечины незримо получать!Смерть — отдых, и его презренный недостоин.Но он и мертвецом не мог бы быть спокоен:И тени славные отцов в покоя сеньНе приняли б его поруганную тень,И осужден бы был он снова пресмыкатьсяИ в грозной бездне бездн без отдыха скитаться,Усталый, презренный, поруганный от всехЗа то, что он свершил неизмеримый грехИ Франции врагам дал роковое правоВсе прошлое ее — незыблемую славу —Надменно оплевать; что яркие слова:Ваграм, Аустерлиц и Лоди — он едваНавек не вытравил из памяти народной,С войсками поступив как с шайкою негодной,И выдал головой он их пруссакам в плен.О, беспримерная измена из измен!Пруссаки, как скотов, скорбящих пленных гналиИ спины саблями войскам полосовали…Невыразимо горько!С этих порВсе человечество в недоуменье взорСвой укоризненный на нем остановило;Его презрение отвсюду окружило,И, поразивши мир предательством своим,Навеки, заживо он замурован им.Как служит храбрости Сид ярким выраженьем,Он сразу сделался измены воплощеньем,И у тюрьмы его бессменно на часахИ низость робкая и боязливый страх —Две жалкие его злодейства сообщницы.Отверженный, он стал рабом своей темницы;Из ней нет выходов возможных никудаОт отвращения, презрения, стыда.Как на крылах могучих ураганаВолнам нет выхода из лона океана.Стыд самый от него отрекся б, если б мог.Нет во вселенной всей для изверга дорог.Путь в небо — дланью перед ним закрыт господней,И омерзенье ждет у входа преисподней.Он вечный каторжник: позорное клеймоНа сердце носит он, оно — его ярмо,И может снять с него проклятье отверженьяОдно небытие, одно уничтоженье.Нет в мире сил других, чтобы его спасли;За все сокровища несметные землиТюремщик не продаст ему освобожденья.Тюремщик этот — тень его же преступленья.Навеки заперт он на грозных два замка,И их не отопрет ему ничья рука:Мец, Страсбург — страшные его замков названья.Там родину свою он предал поруганью.К увядшему цветку пчела не подлетит,И честь утративший ее не возвратит.Кто глубины такой достигнул при паденье,Тот умер — нет ему возможного спасенья!Пусть Шпильберг мрачен, пусть Бастилия былаСтрашна, как для пловца подводная скала,Пускай грозна тюрьма святого Михаила,И замок Ангела — для узника могила, —Что крепостей гранит в сравненье со стыдом?Тот, кто навек в тюрьме бесславья заключен,Несет тягчайшие мучения без счета!Сам бог над ним стоит и требует отчета:Как с войском, вверенным ему, он поступил?Как в стадо обратил он сразу столько сил?Как добрый дух сгубить сумел он легиона?Где долг? Где честь? Где стыд? Где пушки? Где знамена?За что обманута несчастная страна?За сколько Франция была им продана?Вот как он заточен! Каким всеместным мракомТот узник окружен, что честь свою собакамБесстыдно выбросил! Вот где томиться онНавеки, без конца и меры, осужден,Хотя бы потерял и для страданий силы!Ужасен лабиринт его живой могилы,Откуда никуда на свете нет дорог.Кто ж это выдумал, что убежать он мог?

ЛЮДИ МИРА — ЛЮДЯМ ВОЙНЫ

«К вам, кто порабощал несметные народы,К вам, Александры, к вам, охотники Нимроды,К вам, Цезарь, Тамерлан, Чингис, Аларих, Кир,Кто с колыбели нес войну и гибель в мир,К вам, кто к триумфам шел победными шагамиИ, как апрель луга душистыми цветами,Усеял трупами песок дорог земных,Кто восхищал людей, уничтожая их, —Мы, кто вокруг могил стоит зловещей ратью,Мы, ваши черные, уродливые братья,Монахи, клирики, жрецы, взываем к вам.Послушайте.Увы, и наш заветный храмИ ваш дворец равно рассудком с бою взяты.Мы были, как и вы, всесильными когда-то,И мы, подобно вам, с угрозой на челе,Как ловчий по лесу, блуждая по земле,Во имя господа ослушников карали.Мы, папы, даже вас, царей, подчас смиряли.Аттила, Борджа — вы могуществом равны.Вам — скипетры, а нам панагии даны.За нами — идолы, за вами — легионы.Пускай блистательней горят на вас короны,Но мы опасней вас в смирении своем:Рычите громче вы, а мы быстрей ползем.Смертельней наш укус, чем ваш удар тяжелый.Мы — злоба Боссюэ и фанатизм Лойолы.Наш узкий лоб одет тиарой золотой.Сикст Пятый, Александр Второй, Урбан Восьмой,Дикат, еретиков пытавший без пощады,Сильвестр Второй, Анит, Кайафа, Торквемада,Чья мрачная душа гордыней налита,Иуда, выпивший кровавый пот Христа,Аутодафе и страх, застенок и темница —Все это мы. На нас пылает багряница,Пурпуровым огнем сжигая жизнь вокруг.Богами, как и вы, казались мы. Но вдругНам пасть несытую сдавил намордник узкий:Рукой за глотку нас поймал народ французский,И революции неуязвимый дух,Насмешлив, дерзостен, к укусам нашим глух,Вверг нас, священников, и вас, царей, в оковы,Бесстрашно развенчав и разгромив суровоВертеп религии и цитадель меча.В тюрьму загнали нас ударами бича,Как укротители, Дантоны и Вольтеры.На нас, кто мир держал в узде войны и веры,Отныне Франция узду надела.НоЧерез решетчатое узкое окноМы, братья, вам кричим, что мы полны надежды,Что солнце черное должно взойти, как прежде,Вселенную лучом свирепым осветя;Что прошлое — веков зловещее дитя, —Как воскрешенный труп, из колыбели встанетИ с хрипом мстительным опять на землю прянет.Гроб — колыбель его, и ночь — его заря.Уже в зияющих воротах алтаря,Как сумрачный цветок, кадило засверкало.Уже взывает Рим, подняв свое забрало:«Умолкни, человек! Все лжет в юдоли сей!»И переходит в рык поток его речей.Грядет желанный день, когда, расправив крылья,Личину права вновь с себя сорвет насилье,Нерон и Петр людей двойным ярмом согнут,Базар и храм на «ты» друг друга звать начнут.Ваш трон упрочится, и, как в былые годы,На волю выйдем мы, закрепостив народы.Мы на крестах распнем свободные умы.Все станет догмою, и будем править мы.Войною станет все, — вы будете вождями.Тираны-короли с попами-палачамиЖелезною пятой придавят мир опять.И вновь увидит он, как будут оживатьВ кошмарах нового жестокости былогоИ вновь построим мы из сумрака ночногоТот храм, где Ложь собрать вокруг себя могла бОшую — цезарей и одесную — пап.Мы постепенно тьму сгущаем над землею,Чтоб, властвуя уже над детскою душою,Когтями цепкими грядущее схватить.Благословляем мы, когда хотим убить.Стекает не елей — густая кровь с кропила.Сутана ваш доспех, воители, затмила.Все сокрушает наш безмерный гром, и с нимОрудий ваших вой, конечно, несравним.Опять забил набат святой и грозной ночиВарфоломеевской. Все ближе он грохочет,И зов его звучит страшней и тяжелей,Чем трубы на войну идущих королей.Вам нас не превзойти ни в ужасах, ни в злобе:Ведь вы — всего лишь меч, а мы — покров на гробе.За вами лишь тела раздавленных лежат,А мы и для живых устраиваем ад.И все ж нерасторжим союз жреца с солдатом;Мы всё себе вернем, сражаясь с вами рядом.Уже засов тюрьмы, где мы заключены,Неслышно приоткрыт рукою Сатаны.На мириады душ мы скоро прыгнем жадно.Мы отвоюем мир».Так, ночью непроглядной,Пока, забыв о всем, мы предаемся снам,Из клетки тигров зов несется в клетку к львам.

БЕДНЫЕ ЛЮДИ

1

Ночь. Хижина бедна, но заперта надежно.В жилище полумрак, и разглядеть возможноВ мерцании лучей, разлитых в глубине,Что сеть рыбацкая чернеет на стене;В углу, над сундуком, на полках деревянныхПоблескивает ряд тарелок оловянных;А там, где с пологом старинная кровать,На лавках сдвинутых, чтоб можно было спать,Подушки сложены, и как в гнезде широкомПять маленьких детей лежат во сне глубоком.Очаг бросает свет на темный потолок,И женщина, грустя, сидит у детских ног.Их мать. Она одна. А за стеной суровый,Могучий океан всю ночь во мгле свинцовойРыдает и грозит ветрам и тучам вслед.

2

Но где же их отец? Рыбак от юных лет,С волнами он привык бороться на просторе.В любую бурю он свой челн выводит в море:Ведь корма ждут птенцы. И в поздний час, когдаПодходит к пристани высокая вода,Он смело паруса на мачте поднимает.А дома ждет жена. Искусно заплетаетРазорванную сеть, иль паруса чинит,Похлебку рыбную на очаге варитИ, уложив детей, шлет небесам моленьяЗа мужа своего, наперекор стремленьюБушующих валов спешащего во мрак,Где ни один в ночи не светится маяк.Он должен отыскать в безумии прибояМестечко, годное для лова, небольшое,Что день — то новое, в безмерной шири вод,Куда косяк сельдей серебряных придет.Но как его найти? Ведь это только точкаСредь разъяренных вод. Декабрьской бурной ночкой,Когда кругом туман, — чтобы ее найти,Расчислить надобно и ветер и пути,Рулем и парусом уверенно владея.А волны льнут к бортам, зеленые как змеи;Пучина к небу шлет холмов ужасных ряд,И снасти крепкие в отчаянье скрипят.Но Жанна рядом с ним и в леденящей стуже.А Жанна слезы льет и думает о муже, —Так мысли их летят друг к другу, трепеща.

3

И Жанна молится. Насмешливо крича,Ей чайки хриплыми рвут сердце голосами.Ужасный океан перед ее глазами.На гребнях яростных бушующих валовЕй тени видятся погибших моряков.Чу! Старые часы бьют полночь. Из футляраПо капле падают и падают удары,И время движется; мгновенья, сутки, год;Весна приходит вновь, и осень настает.И души — ястребы и горлинки — слетаютВ наш мир, где каждое мгновенье открываетПред ними, приподняв грядущего покров,Здесь — колыбелей строй, а там — ряды гробов.И Жанна видит сон: дурные дни настали,Детишки — босиком, и платья обветшали,И пища скудная, и хлеб из ячменя…О небо! Ураган вздул черный столб огня,И берег загремел подобно наковальне.Да, полночь в городах — танцор, что в зале бальнойПод полумаскою резвится и шалит;Но полночь на море — безжалостный бандит:Закутанный в туман, он прячется за шквалы,Хватает моряка и бьет его о скалы,О риф неведомый, что на пути возник.И вал нахлынувший задушит в горле крик,И чувствует гребец, что палуба уходитВнезапно из-под ног… И память вдруг приводитПричал на пристани июльским жарким днем.И Жанна вся дрожит, испуганная сном.

4

Подруги рыбаков! И сына, и супруга,Всех, сердцу дорогих, и жениха, и друга —Вы морю отдали. Как страшно думать вам,Что служат все они игралищем волнам,От юнги-мальчика до штурмана седого;Что ветер, дуя в рог, летит над ними сноваИ вздыбил океан; что, может быть, сейчасПотерпит бедствие ничтожный их баркас;Что путь неведом их; что над морскою бездной,В водовороте волн, средь этой тьмы беззвезднойИх держит над водой лишь утлая доскаДа прикрепленный к ней обрывок паруска.Что делать женщине? Бродить теперь, рыдая,У берега, моля: «Верни их, глубь морская!»?Но — горе! — ведь сердцам, утратившим покой,Его не возвратит бушующий прибой!А Жанна все грустней. Ведь муж один на море.А ночь прожорлива, а мрак, что саван, черен!И Жанна думает: «Один в такую ночь!С ним рядом никого, чтобы ему помочь.Ведь сыновья еще не подросли, так малы!»Но сыновья растут, и, как всегда бывало,Уйдут на промысел они с отцом семьи.И ты вздохнешь, о мать: «Ах, будь они детьми!»

5

Она берет с крючка фонарь и пелерину.Теперь пора взглянуть, не стихла ли пучина,Не виден ли баркас и как горит сигнал.Вперед! И вот она выходит. Не дышалЕще рассвет. Еще нигде не видно былоТой белой черточки, что тьму и свет делила.Шел мелкий дождь во мгле. Мрачней погоды нет.Так день колеблется: прийти ль ему на свет?Так плачет человек в день своего рожденья.И Жанна медленно идет через селенье.Лачуга бедная взор привлекла ее,Людское жалкое, угрюмое жилье.Строенье ветхое стояло без защиты.Ни огонька в окне, и дверь полуоткрыта.На стенах треснувших едва держался кров,И ветер теребил его со всех концов,Вздымая темную, прогнившую солому.И Жанна вспомнила: «Да, ведь хозяйка дома —Несчастная вдова. И, кажется, больна.Зайти бы надо к ней, проведать, как она?»И Жанна в дверь стучит. Никто не отворяет.И Жанна, вся дрожа от ветра, размышляет:«Больна? А дети как? Голодный вид у них.Да, двое маленьких, а мужа нет в живых».И Жанна вновь стучит: «Соседка, отоприте!»Но в доме тишина. «Вы слишком крепко спите.Не достучусь никак. Что нового у вас?»Но ветер вдруг подул — и дверь на этот разЗаколебалась вся на петлях, содрогнуласьИ прямо в глубину жилища распахнулась.

6

И Жанна входит в дом, лучами фонаряЖилье безмолвное внезапно озаря.Сквозь дыры в потолке вода на пол стекала.Картина страшная глазам ее предстала:В соломе, голову откинувши назад,Лежала женщина; был мутен мертвый взгляд;Раскрытый рот застыл. Исполненная силыМать, ставшая теперь видением могилы, —Вот участь нищего, когда в борьбе с судьбойПоследний он навек проигрывает бой.Рука бескровная в соломе коченела,И ужас исходил от брошенного тела,От рта открытого, где каменный язык,Казалось, вечности бросал предсмертный крик.А рядом с матерью, вблизи ее постели,Два малых существа в открытой колыбелиС улыбкою, уснув, лежали, — сын и дочь.И мать несчастная, пред тем как изнемочь,Им собственным тряпьем укрыла грудь и ноги,Набросив на детей еще свой плащ убогий,Чтоб их в последний раз немного обогреть,Отдать им все тепло и молча холодеть.

7

И дети мирно спят в своей постели шаткой.Ничто дремоты их не потревожит сладкой.Дыханье ровное у маленьких сирот,Хоть ветер бешеный солому с крыши рвет,Дождь льется в комнату и буйствует свободно,И капли, падая порой на лоб холодный,Слезами по лицу покойницы скользят,И грохот волн зовет на помощь, как набат.Труп слушает его, бездумный, бездыханный,И кажется порой, что происходит странныйУ мертвых уст и глаз беззвучный разговор:«О, где твой дух живой?» — «А где твой светлый взор?»Любите, радуйтесь, срывайте цвет весенний,Звените кубками, ищите наслаждений!Как в океан впадать положено ручьям,Так рок определил и зыбкам, и пирам,И материнскому безоблачному счастью,И упоению, рождаемому страстью,И песням, и любви, и блеску юных лицЕдинственную цель — холодный сон гробниц.

8

Что Жанна делает в той комнате пустынной?Что спрятала она под пелериной длинной?Что Жанна унесла, поспешно уходя?Зачем она ушла так быстро, не глядяНа мертвую? Зачем бежит вдоль переулка,Невольно чувствуя, как сердце бьется гулко?Что ценного взяла и принесла домой,В кровати спрятала дрожащею рукой?

9

Когда она пришла домой, уже светлелаПрибрежных скал гряда. И Жанна молча селаНа стул, бледна как смерть. Казалось, что онаПоступком собственным в душе огорчена.И, наконец, слова, исполненные горя,Бессвязно потекли под шум и грохот моря:«Что скажет муж, увы! У бедного и такДостаточно хлопот! Какой безумный шаг!Ведь пятеро детей на шее! А заботаО всей семье на нем! Прибавится работа,Обуза лишняя! Он, кажется, идет…Нет, мне послышалось! Пусть он меня побьет —И я ему скажу: «Ударь, так мне и надо!»Дверь скрипнула… Не он!» Так, значит, Жанна рада,Что муж нейдет домой? Вот до чего дошло!Она задумалась, вздыхая тяжело.Забота тайная ее в тисках держалаС такою силою, что Жанна не слыхалаБакланов карканье, гортанный их призыв,Который возвещал начавшийся отлив,Не видела, как дверь внезапно отворилась,И комната лучом горячим осветилась,И муж ее вошел, загородивши входНамокшим неводом, и крикнул; «Вот и флот!»

10

«Ты!» — Жанна вскрикнула и радостно припалаК могучему плечу и жадно целовалаОдежду мокрую, — любовь встречает так.«Я, женушка моя!» — ответил ей рыбак.Он чувствовал тепло от очага родного,И радовался он, что видит Жанну снова,И все его лицо лучилось добротой.Он молвил: «На море попасть — как в лес густой». —«Ну, что погода?» — «Зла». — «А как улов?» —«Негодный.Но ты опять со мной, и я дышу свободно.Сегодня на море чертовский ветер был:Вернулся я ни с чем и невод повредил.Внезапно началась такая суматоха!Мой парус лег плашмя, и я подумал: «Плохо!»И якорная цепь порвалась. Ну, а ты?Что ты здесь делала одна?» Ее чертыРумянцем вспыхнули, и Жанна отвечала:«Я? То же, что всегда, — я шила, поджидала.И страшно было мне». — «Что делать, друг? Зима!»Скрывая дрожь, она вдруг начала сама:«Да, знаешь ли, у нас тут по соседству горе:Вдова ведь умерла — вчера, должно быть вскореЗа тем, как вы ушли. Гильома и МадленОна оставила, двух крошек. До коленМне будет девочка. Она немного бродит.А мальчик — тот еще на четвереньках ходит.Соседка бедная жила в нужде, увы!»Рыбак нахмурился. Он сбросил с головыПотертый капюшон, еще от бури влажный.«Ах, дьявол!» — он сказал, потом прибавил важно:«Я пятерых растил, теперь их станет семь.О чем же говорить? Понятно это всем.Что? Трудно? Не беда! Ведь мы не виноваты.Пусть разберутся те, кто знанием богаты.И богу одному за это отвечать,Зачем у малышей он отнимает мать!На них не закричишь: «Вам следует трудиться!»Такая мелюзга! Быть может, им не спитсяТам, в темноте, одним. Ты слышишь? У дверейСтоит покойница и просит за детей.Ну, женушка моя, ступай теперь за ними!Мы станем поднимать их вместе со своими,Ни в чем различия не делая меж них:Пусть будет семеро у нас детей родных!А чтоб их прокормить, затянем пояс туже.Бог постарается и даст улов не хуже!Да я и сам нажму! Не буду пить вина.Неси же их сюда! Ступай скорей, жена!Зачем ты на меня теперь глядишь упорно?Обычно, мой дружок, ты более проворна!»Но Жанна в тот же миг к постели подошла:«Смотри-ка, вот они. Я их уже взяла».

МАЛЕНЬКИЙ НОЛЬ

Мать родила его и тут же умерла.Так мрачно шутит рок; он чужд добра и зла.Но все-таки зачем, жизнь оставляя детям,Он губит матерей? Зачем он шутит этим?И мачеху зачем он сироте дает?Отец был молод; он женился через год.Прелестный, розовый, смеющийся младенецОтныне — пария, несчастный отщепенец.Тогда ребенка взял на попеченье дед.Так юное и то, чего почти уж нет,Друг к другу тянутся, — извечно их единство.Дед принял на себя заботы материнства.Старик стал матерью. Не странно ли? Ничуть!Когда ты жизненный заканчиваешь путь,Ты годен лишь на то, чтоб находить страданьеИ облегчать его, — и в том твое призванье.Кому-то надобно исполнить этот долг;Кому-то надобно следить, чтоб не умолкВ нас голос жалости настойчивый и кроткий;Кому-то надобно голодному сироткеНайти кормилицу, и колыбель качать,И надобно любви ребенка обучать.Ведь должен кто-то быть, кто с малышом играет,Кому смеется он, кого он уважает.И вот, по мудрому велению творца,Дед заменяет мать, — похожи их сердца;Сочтя, что лишь зима пылать способна жаром,Бог мягкость женскую дарует людям старым.Итак, малютка Поль остался сиротой,И, полный прелести наивной и простой,Широко раскрывал он синие глазенкиНа весь огромный мир. И в маленьком ребенкеБыл ангел воплощен, создание мечты,С которым человек все общие чертыТеряет, повзрослев. Дед понимал все это.О! Меркнущий закат влюблен был в луч рассвета!Ребенка дедушка принес в свой бедный дом,Стоявший на краю селения. Кругом —Луга, леса, поля, простор необозримый:Его заполнить мог один малыш любимый.За домом был разбит большой цветущий сад;Его настойчивый и нежный ароматПриветствовал дитя своим благословеньем:Ведь чувство зависти неведомо растеньям.Там яблони в саду и персики росли,Там ежевики ветвь спускалась до землиИ преграждала путь; печальны, молчаливы,Над резвой речкою там наклонялись ивы;Там блики белые приковывали взгляд,Как плечи меж ветвей укрывшихся дриад;Там гимн ликующий слагали птицы в гнездах;Покоем, счастием там напоен был воздух;И в хор, где пели все живые существа,Вливала шелест свой зеленая листва.Рай — это песнь небес, торжественная ода,А на земле ее нам шепчет вся природа.И в дни, когда весна дарует счастье всем,Поль был как херувим, а сад был как эдем.В своей обители уютной безмятежной,Поль привыкал — увы! — к любви, к заботе нежной.Как хорошо в саду, в прохладе и тиши!Но если там еще — две чистые души, —Как радостно тогда! Так захотел создатель:Как подлинный поэт, как истинный ваятель,Он, сочетающий лазурь и облака,Соединил цветы, дитя и старика.Младенец и цветы — их сотворил всевышнийДруг с другом схожими; старик при них не лишний.Представьте же себе смеющийся апрель,И солнце жаркое, и жаворонка трель,А на траве — дитя и старца. О, Вергилий!Увы! Недолог срок безоблачных идиллий!Поль хрупким родился и слабеньким. Как знать,Быть может ураган, уже унесший мать,За мальчиком ее внезапно возвратится?Над Полем, может быть, готова разразитьсяНеотвратимая, жестокая гроза.Кто выкормит его? И вот взята козаВ кормилицы. Его молочный брат, козленок,Играя, прыгает по травке, и ребенок,Серьезно морща лоб, пытается шагнуть;Смеется дедушка: «Смелее! В добрый путь!»О крошки! Стул для вас — Харибда, камень — Сцилла,И все же некая таинственная силаТолкает вас вперед. Шатаясь и пыхтя,Отважно делает свой первый шаг дитя.Год — возраст храбрости, и страх ему неведом;Пред теми, кто растет, лежат пути к победам.Дитя шагнуло раз, другой; старик за ним;Малыш решителен, упрям, неутомим.«Смотри, не упади! Вот так! Возьми же руку!»И, ковыляя сам, дед помогает внуку.Вы посмотрите, как им хорошо вдвоем:Старик с улыбкою следит за малышом,А мальчик тянется вперед, и, горд успехом,Он оглашает сад своим счастливым смехом.О! Как художники бессильны — на холстеИзобразить звезду, что блещет в высоте,Как меркнет их талант перед небесным светом, —Так смех младенческий не описать поэтам;В нем воплощен покой, невинность, чистота,И нежность кроткая, и дерзкая мечта,В нем мудрость высшая неведенья святого.О, детский смех — само божественное Слово.Весь облик старика был величав и строг.Он был как вышедший из библии пророк.Но этот патриарх, годами убеленный,Был только дедушка, без памяти влюбленныйВо внука своего. С благоговеньем дедСледил, как разума в ребенке брезжил свет;Дыханье затая, он слышал детский лепет,Угадывая в нем рожденной мысли трепет,Понятий и идей неверный, робкий взлет,Когда сознание день ото дня растет,Воспринимает мир все глубже, все чудеснейИ, слов не находя, должно излиться песней.С утра до вечера Поль что-то щебетал;Ребячий голосок был чистым, как кристалл,И песенкой своей веселой, немудренойМалыш пленял весь дом; а сад, шатер зеленыйИз листьев и ветвей над мальчиком сплетя,Шептался с ветерком: «Счастливое дитя!»О да, был счастлив Поль, и, наслаждаясь счастьем,Он в доме царствовал с наивным самовластьем,А дед, как водится, был под его пятойБезропотным рабом. «Иди!» — он шел. «Постой!» —И дедушка стоял, покорный, добрый, старый…Тиран и подданный чудесной были парой.Гуляли весело средь голубиных стай,Среди цветущих роз они — январь и май,Двухлетний внук и дед восьмидесятилетний.Вдвоем им даже ночь казалась незаметней, —Во тьме всегда светил им дружбы кроткий свет.Любить и размышлять учил ребенка дед,Вселенной перед ним приоткрывая двери,А сам у малыша учился детской вере.Несли друг другу в дар два эти существаВ них растворенные крупицы божества.Всегда и всё вдвоем — дела и развлеченья;Днем игры общие, а ночью — сновиденья;И комната была у двух друзей одна,Чтоб неразлучными быть и во время сна.А вот и азбука! Как нежно и как звонкоБесстрастный алфавит звучит в устах ребенка!Диковинный значок преобразился в звук, —Как умилен был дед, как восхищен был внук:Пред ними новый мир взаимопониманья!Как диалог их был доверья и вниманьяИсполнен: «Берегись, мой мальчик, тут вода.Иди-ка лучше там. Не подходи сюда». —«Я вижу, дедушка». — «Ну вот, испачкал ножки». —«Ой, я нечаянно». — «Идем по той дорожке».И солнце, в небесах дневной свой путь чертя,Смотрело с нежностью на старца и дитя.А между тем отец, совсем забыв о Поле,Жил с новою женой, — как часто в сей юдолиЗабвенью предают и мертвых и живых, —И новый через год сын родился у них.Поль ничего не знал; да и не все равно ли,Когда есть дедушка, чья жизнь, чье счастье — в Поле?Что нужно мальчику еще?Но умер дед.

***

Писанье говорит: когда на склоне летБиблейский патриарх готов смежить был вежды,Он близких призывал, и, разодрав одежды,Все плакали над ним. Но Поль был слишком мал;Он в безмятежности своей не понималЗначенья скорбных слов, когда, теряя силы,Дед говорил ему: «Увы! Мой мальчик милый,Разлука нам грозит, я вижу — смерть близка».Младенческой душе несвойственна тоска,И Поль в неведенье своем неомраченномСмеялся.Сельский храм со звоном похороннымОткрыл свои врата. Немногие друзья,Родня покойного, — в толпе стоял и я, —Пришли проститься с ним. Священник престарелыйНевнятно произнес напутствие, и белыйПростой сосновый гроб крестьяне понеслиНа кладбище свое. Цветы вокруг цвели.Не странно ль, что цветы сопутствуют печали?Крестьяне шли молясь, иные же молчали.Дорога к кладбищу тянулась вдоль лугов,И кроткие глаза пасущихся коров,Казалось, на людей смотрели с грустью мудрой.В толпе за гробом шел малютка светлокудрый,А вот и кладбище — пустой клочок земли,Где только чахлые два деревца росли;Там не встречалось ни надгробий горделивых,Ни миртовых кустов, ни эпитафий лживых;То сельский был погост, одно из тихих мест,Где дремлющую смерть венчает скромный крест.Процессия вошла в церковную ограду.Сосредоточенно к печальному обрядуПрисматривался Поль.Ребенку не понятьНамерений судьбы: дать жизнь, чтобы отнять.Увы! Спустилась ночь и навсегда затмилаЕдва на небеса взошедшее светило!В то время мальчику шел лишь четвертый год.«Негодный сорванец! Разиня! Идиот!Опять он тут как тут, гаденыш! Вон отсюда!Вон говорят тебе, не то придется худо!Вот я тебе задам! Проваливай в чулан!На хлеб и на воду! Урод! Лентяй! Болван!Он выпил молоко! Он мне испортил платье!»Кому вся эта брань, угрозы и проклятья?Тебе, мой бедный Поль. В тот самый день, когдаДед внука своего покинул навсегда,Пришли чужие в дом. Шел впереди мужчина, —Он Полю был отцом. Неся малютку-сына,За ним шла женщина.О женщина! О мать!Твоя душа светла: любовью озарятьЕй предназначено людскую повседневность;Но как она черна, когда кипит в ней ревность!Поль был для мачехи — чужой, соперник, враг;Увы, не для него родительский очаг.Когда преследуют апостола, пророка,Тот знает хоть, за что его казнят жестоко.Но крошка… Почему, за что к нему вражда?И Поль не понимал. По вечерам всегдаВ постели плакал он, тихонько, безнадежно,Не зная сам о чем. И вздрагивал тревожно,Проснувшись поутру. О боже мой, к чемуРодиться, если ты не нужен никому?Казалось, тьма его окутывала дома;Казалось, что заря с ним больше не знакома.Когда он подходил, «Пошел отсюда! Вон!» —Кричала мачеха, и в тень скрывался он.О, чудо мрачное, о, злое превращенье:Любимец, баловень — козлом стал отпущенья!С утра до вечера он слышал только брань.«Как он мне надоел! Осел! Грязнуля! Дрянь!»Для братца отняли у Поля все игрушки,Оставив сироте пинки и колотушки.Вчера лишь херувим, стал прокаженным Поль.Отец не защищал ребенка: до него льЕму, влюбленному? Он на жену молился.И Поль привык к словам: «Ах, чтоб ты провалился!»Случалось, ругани неистовый потокКончался ласкою. Не для него.«Сынок!Ты — радость, жизнь моя, мой маленький сыночек!Мне дал тебя господь, мой нежный ангелочек!Я больше не прошу у бога ни о чем.Ого, как он тяжел! Ты будешь силачом,Когда ты вырастешь. Взгляните-ка на крошку, —Ну, не красавчик ли? Дай, поцелую ножку.Любимый, как с тобой вся жизнь моя светла!»И, слыша это все из своего угла,Поль смутно вспоминал, что и его когда-тоЛаскали так же, как теперь — меньшого брата.От страха съежившись, он жил один, в углу,И там же свой обед съедал он на полу.Увы, как одинок он в мире был громадном!И детство может быть, как старость, безотрадным.Поль думал и молчал. Не плакал он теперь.Он часто сумрачно поглядывал на дверь.Однажды он исчез. Был зимний вечер, вьюга;Крестьяне в двух шагах не видели друг друга, —Тут заплутался бы и взрослый человек.На детские следы ложился белый снег…Поутру мальчика искало все селенье;Деревню потрясло его исчезновенье.Тут кто-то, спохватясь, стал вспоминать о том,Что ночью будто плач был слышен за окномИ крики «Дедушка!», — но ветру приписалиТе звуки… Мертвого ребенка отыскалиВ снегу у кладбища. Как он нашел зимойДорогу сквозь поля, окутанные тьмой?Морозом скованный, он переплет калиткиРуками обхватил в отчаянной попыткеЕе открыть. Он знал, что там скрывает ночьТого, кто мог один еще ему помочь.Поль долго звал его, но не было ответа:Дед слишком крепко спал. Так мальчик до рассветаБудил и звал того, кем был он так любим.Не разбудив его, уснул он рядом с ним.

СОЦИАЛЬНЫЙ ВОПРОС

О, горе слабого! О, всех надежд крушенье!Я встретил девочку — ужасное виденье!Ей нет пяти. Бредет, куда глаза глядят.Она в том возрасте, когда ребенок радИгрушкам, нежности. Но их она не знает,И вид у ней птенца, которого терзаетЗлой коршун, Атласа придавленного вид.«О боже!» — девочка как будто говорит.Бог? Нет! Неведомо ей даже слово это.Красива и мила — ужасная примета!В лохмотьях, бледная, по улице онаБредет среди чужих, в себя погружена.Недетская тоска в ее широком взоре,И складки возле рта уж наложило горе.В невидящих глазах и тени мысли нет.То голод? Жажда? Страх? Ночь? Тяжкой скуки след?Придавлен мотылек, крыло уже не бьется…Вдруг слышен чей-то смех. То мать ее смеется.И эта женщина, чьим домом стал кабак,Как бы не хочет знать, что сквозь туман и мракПо грязной улице, в изодранной одежде,Босая, вся дрожа, изверившись в надежде,Проходит девочка — ее родная дочь.Так смотрят лишь на пса, что выгнан в холод, в ночь;Так розе червь порой противен безобразный,Хотя она сама покрыта слизью грязной.А в детстве и она такою же была…Камелией давно фиалка расцвела.Чтоб залучить гостей, она поет куплеты.И обе — мать и дочь — сейчас полуодеты.Одну раздел позор, другую — нищета.У матери на лбу ужасных язв черта.На улице порой глухими вечерамиСлучайно мать и дочь встречаются глазами.В одной прошедшее, грядущее в другой,Одна идет к заре, другая — к тьме ночной.О нищета!Дитя молчит, не понимая:Ужель та женщина ей вправду мать родная?Да… Нет… Прохожие, случайно встретив их,Не знают ничего о призраках ночных.Мать — порожденье тьмы, но ангел с чистым взоромНе может быть рожден паденьем и позором.Увы, несчастное дитя бредет одно,Внушая ужас всем. В душе его темно.Мертва она? Жива? На это нет ответа.«Кто эта девочка? Ведь мать должна быть где-то?» —Так спрашивают все. Что знаем мы о ней?Но, молча хлеб схватив, она идет быстрейВ каком-то забытьи по улицам проклятым.Мечтатель, вижу я, как в кулачке зажатомСверкнули молнии, пронзив ночную высь.И, как у тех, над кем тюремный свод повис,Взор в небо устремлен, где меркнет позолота,Все существо ее в себе проносит что-тоОт гнета мрачного, что на душу налег,И с губ готов слететь мучительный упрекА город с башнями, лачугами, дворцамиПред воспаленными, незрячими глазамиВстает видением напрасным, и онаНе хочет замечать, презрения полна,Ни башен Нотр-Дам, ни сводов Пантеона.Она сейчас душой вне общего закона,Ей наши голоса невнятны — мрачной тьмойРожденная, она скользит перед толпойБезмолвным призраком по улицам покатым.Что может ад вместить в единый малый атомРешать мыслителю! Я не глядеть не могНа порожденье зла, болотный огонек,Отчаянье в себе таящий с дня рожденья,Бредущий здесь в грязи, без слез и сожаленья.Медузою она глядит на этот светИ Немезидою в свои пять жалких лет.

Подобно участникам бега (лат.).