Шильонский узник*
Повесть
Замок Шильон — в котором с 1530 по 1537 заключен был знаменитый Бонивар*, женевский гражданин, мученик веры и патриотизма — находится между Клараном и Вильневом, у самых восточных берегов Женевского озера (Лемана). Из окон его видны с одной стороны устье Ровы, долина, ведущая к Сен-Морицу и Мартиньи, снежные Валлизские горы и высокие утесы Мельери; а с другой — Монтре, Шателар, Кларан, Веве, множество деревень и замков; пред ним расстилается необъятная равнина вод, ограниченная в отдалении низкими голубыми берегами, на которых, как светлые точки, сияют Лозанна, Морж и Ролль; а позади его падает с холма шумный поток. Он со всех сторон окружен озером, которого глубина в этом месте простирается до восьмисот французских футов. Можно подумать, что он выходит из воды, ибо совсем не видно утеса, служащего ему основанием: где кончится поверхность озера, там начинаются крепкие стены замка. Темница, в которой страдал несчастный Бонивар, до половины выдолблена в гранитном утесе: своды ее, поддерживаемые семью колоннами, опираются на дикую, необтесанную скалу; на одной из колонн висит еще то кольцо, к которому была прикреплена цепь Бониварова; а на полу, у подошвы той же колонны, заметна впадина, вытоптанная ногами несчастного узника, который столько времени принужден был ходить на цепи своей все по одному месту. Неподалеку от устья Роны, вливающейся в Женевское озеро, недалеко от Вильнева, находится небольшой островок, единственный на всем пространстве Лемана; он неприметен, когда плывешь по озеру, но его можно легко различить из окон замка.
I
Взгляните на меня: я сед;Но не от хилости и лет;Не страх незапный в ночь однуДо срока дал мне седину.Я сгорблен, лоб наморщен мой;Но не труды, не хлад, не зной —Тюрьма разрушила меня.Лишенный сладостного дня,Дыша без воздуха, в цепях,Я медленно дряхлел и чах,И жизнь казалась без конца.Удел несчастного отца:За веру смерть и стыд цепей,Уделом стал и сыновей.Нас было шесть — пяти уж нет.Отец, страдалец с юных лет,Погибший старцем на костре,Два брата, падшие во пре,Отдав на жертву честь и кровь,Спасли души своей любовь.Три заживо схороненыНа дне тюремной глубины —И двух сожрала глубина;Лишь я, развалина одна,Себе на горе уцелел,Чтоб их оплакивать удел.II
На лоне вод стоит Шильон;Там в подземелье семь колоннПокрыты влажным мохом лет.На них печальный брезжит свет,Луч, ненароком с вышиныУпавший в трещину стеныИ заронившийся во мглу.И на сыром тюрьмы полуОн светит тускло-одинок,Как над болотом огонек,Во мраке веющий ночном.Колонна каждая с кольцом;И цепи в кольцах тех висят;И тех цепей железо — яд;Мне в члены вгрызлося оно;Не будет ввек истребленоКлеймо, надавленное им.И день тяжел глазам моим,Отвыкнувшим с толь давних летГлядеть на радующий свет;И к воле я душой остылС тех пор, как брат последний былУбит неволей предо мнойИ рядом с мертвым я, живой,Терзался на полу тюрьмы.III
Цепями теми были мыК колоннам тем пригвождены,Хоть вместе, но разлучены;Мы шагу не могли ступить,В глаза друг друга различитьНам бледный мрак тюрьмы мешал.Он нам лицо чужое дал —И брат стал брату незнаком.Была услада нам в одном:Друг другу голос подавать,Друг другу сердце пробуждатьИль былью славной старины,Иль звучной песнию войны —Но скоро то же и одноВо мгле тюрьмы истощено;Наш голос страшно одичал;Он хриплым отголоском сталГлухой тюремныя стены;Он не был звуком старины,В те дни, подобно нам самим,Могучим, вольным и живым.Мечта ль?.. но голос их и мойВсегда звучал мне как чужой.IV
Из нас троих я старший был;Я жребий собственный забыл,Дыша заботою одной,Чтоб им не дать упасть душой.Наш младший брат, любовь отца…Увы! черты его лицаИ глаз умильная краса,Лазоревых как небеса,Напоминали нашу мать.Он был мне все, и увядатьПри мне был должен милый цвет,Прекрасный, как тот дне́вный свет,Который с неба мне светил,В котором я на воле жил.Как утро, был он чист и жив:Умом младенчески игрив,Беспечно весел сам с собой…Но перед горестью чужойИз голубых его очейБежали слезы, как ручей.V
Другой был столь же чист душой;Но дух имел он боевой:Могуч и крепок в цвете лет,Рад вызвать к битве целый светИ в первый ряд на смерть готов…Но без терпенья для оков.И он от звука их завял.Я чувствовал, как погибал,Как медленно в печали гасНаш брат, незримый нам, близ нас.Он был стрелок, жилец холмов,Гонитель вепрей и волков —И гроб тюрьма ему была;Неволи сила не снесла.VI
Шильон Леманом окружен,И вод его со всех сторонНеизмерима глубина;В двойную волны и стенаТюрьму совокупились там;Печальный свод, который намМогилой заживо служил,Изрыт в скале подводной был;И день и ночь была слышнаВ него биющая волнаИ шум над нашей головойСтруй, отшибаемых стеной.Случалось — бурей до окнаБывала взброшена волна,И брызгов дождь нас окроплял;Случалось — вихорь бушевалИ содрогалася скала;И с жадностью душа ждала,Что рухнет и задавит нас;Свободой был бы смертный час.VII
Середний брат наш — я сказал —Душой скорбел и увядал.Уныл, угрюм, ожесточен,От пищи отказался он:Еда тюремная жестка;Но для могучего стрелкаНужду переносить легко.Нам коз альпийских молокоСменила смрадная вода;А хлеб наш был, какой всегда —С тех пор как цепи созданы —Слезами смачивать должныНевольники в своих цепях.Не от нужды скорбел и чахМой брат: равно завял бы он,Когда б и негой окруженБез воли был… Зачем молчать?Он умер… я ж ему податьРуки не мог в последний час,Не мог закрыть потухших глаз;Вотще я цепи грыз и рвал —Со мною рядом умиралИ умер брат мой, одинок;Я близко был и был далек.Я слышать мог, как он дышал,Как он дышать переставал,Как вздрагивал в цепях своихИ как ужасно вдруг затихВо глубине тюремной мглы…Они, сняв с трупа кандалы,Его без гроба погреблиВ холодном лоне той земли,На коей он невольник был.Вотще я их в слезах молил,Чтоб брату там могилу дать,Где мог бы дне́вный луч сиять;То мысль безумная была,Но душу мне она зажгла:Чтоб волен был хоть в гробе он.«В темнице (мнил я) мертвых сонНе тих…» Но был ответ слезамХолодный смех; и брат мой там,В сырой земле тюрьмы, зарыт,И в головах его виситПук им оставленных цепей:Убийц достойный мавзолей.VIII
Но он — наш милый, лучший цвет,Наш ангел с колыбельных лет,Сокровище семьи родной,Он — образ матери душойИ чистой прелестью лица,Мечта любимая отца,Он — для кого я жизнь щадил:Чтоб он бодрей в неволе был,Чтоб после мог и волен быть…Увы! он долго мог сноситьС младенческою тишиной,С терпеньем ясным жребий свой;Не я ему — он для меняПодпорой был… вдруг день от дняСтал упадать, ослабевал,Грустил, молчал и молча вял.О боже! боже! страшно зреть,Как силится преодолетьСмерть человека… я видал,Как ратник в битве погибал;Я видел, как пловец тонулС доской, к которой он прильнулС надеждой гибнущей своей;Я зрел, как издыхал злодейС свирепой дикостью в чертах,С богохуленьем на устах,Пока их смерть не заперла:Но там был страх — здесь скорбь была,Болезнь глубокая души.Смиренным ангелом, в тиши,Он гас, столь кротко-молчалив,Столь безнадежно-терпелив,Столь грустно-томен, нежно-тих,Без слез, лишь помня о своихИ обо мне… увы! он гас,Как радуга, пленяя нас,Прекрасно гаснет в небесах;Ни вздоха скорби на устах;Ни ропота на жребий свой;Лишь слово изредка со мнойО наших прошлых временах,О лучших будущего днях,О упованье… но, объятСей тратой, горшею из трат,Я был в свирепом забытьи.Вотще, кончаясь, он своиТерзанья смертные скрывал…Вдруг реже, трепетнее сталДышать, и вдруг умолкнул он…Молчаньем страшным пробужден,Я вслушиваюсь… тишина!Кричу как бешеный… стенаОткликнулась… и умер гул!Я цепь отчаянно рванулИ вырвал… к брату… брата нет!Он на столбе — как вешний цвет,Убитый хладом, — предо мнойВисел с поникшей головой.Я руку тихую поднял;Я чувствовал, как исчезалВ ней след последней теплоты;И, мнилось, были отнятыВсе силы у души моей;Все страшно вдруг сперло́ся в ней;Я дико по тюрьме бродил —Но в ней покой ужасный был:Лишь веял от стены сыройКакой-то холод гробовой;И, взор на мертвого вперив,Я знал лишь смутно, что я жив.О! сколько муки в знанье том,Когда мы тут же узнаём,Что милому уже не быть,И миг сей мог я пережить!Не знаю — вера ль то была,Иль хладность к жизни жизнь спасла?IX
Но что потом сбылось со мной,Не помню… свет казался тьмой,Тьма светом; воздух исчезал;В оцепенении стоял,Без памяти, без бытия,Меж камней хладным камнем я;И виделось, как в тяжком сне,Все бледным, темным, тусклым мне;Все в мутную слилося тень;То не было ни ночь, ни день,Ни тяжкий свет тюрьмы моей,Столь ненавистный для очей:То было тьма без темноты;То было бездна пустотыБез протяженья и границ;То были образы без лиц;То страшный мир какой-то был,Без неба, света и светил,Без времени, без дней и лет,Без промысла, без благ и бед,Ни жизнь, ни смерть — как сон гробов,Как океан без берегов,Задавленный тяжелой мглой,Недвижный, темный и немой.X
Вдруг луч незапный посетилМой ум… то голос птички был.Он умолкал; он снова пел;И мнилось, с неба он летел;И был утешно-сладок он.Им очарован, оживлен,Заслушавшись, забылся я;Но ненадолго… мысль мояСтезей привычного пошла;И я очнулся… и былаОпять передо мной тюрьма,Молчанье то же, та же тьма;Как прежде, бледною струейПрокрадывался луч дневнойВ стенную скважину ко мне…Но там же, в свете, на стенеИ мой певец воздушный был;Он трепетал, он шевелилСвоим лазоревым крылом;Он озарен был ясным днем;Он пел приветно надо мной…Как много было в песни той!И все то было про меня!Ни разу до того я дняЕму подобного не зрел;Как я, казалось, он скорбелО брате и покинут был;И он с любовью навестилМеня тогда, как ни однимУж сердцем не был я любим;И в сладость песнь его была:Душа невольно ожила.Но кто ж он сам был, мой певец?Свободный ли небес жилец?Или, недавно из цепей,По случаю к тюрьме моей,Играя в небе, залетелИ о свободе мне пропел?Скажу ль?.. Мне думалось порой,Что у меня был не земной,А райский гость; что братний духПорадовать мой взор и слухПримчался птичкою с небес…Но утешитель вдруг исчез;Он улетел в сиянье дня…Нет, нет, то не был брат… меняПокинуть так не мог бы он,Чтоб я, с ним дважды разлучен,Остался вдвое одинок,Как труп меж гробовых досок.XI
Вдруг новое в судьбе моей:К душе тюремных сторожейКак будто жалость путь нашла;Дотоле их душа былаБусчувственней желез моих;И что разжалобило их,Что милость вымолило мне,Не знаю… но опять к стенеУже прикован не был я;Оборванная цепь мояНа шее билася моей;И по тюрьме я вместе с нейВдоль стен, кругом столбов бродил,Не смея братних лишь могилДотронуться моей ногой,Чтобы последняя земнойСвятыни там не оскорбить.XII
И мне оковами прорытьСтупени удалось в стене;Но воля не входила мнеИ в мысли… я был сирота,Мир стал чужой мне, жизнь пуста,С тюрьмой я жизнь сдружил мою:В тюрьме я всю свою семью,Все, что знавал, все, что любил,Невозвратимо схоронил,И в области веселой дняНикто уж не жил для меня;Без места на пиру земном,Я был бы лишний гость на нем,Как облако, при ясном днеПотерянное в вышинеИ в радостных его лучахНенужное на небесах…Но мне хотелось бросить взорНа красоту знакомых гор,На их утесы, их леса,На близкие к ним небеса.XIII
Я их увидел — и онеВсе были те ж: на вышинеВеков создание — снега,Под ними Альпы и луга,И бездна озера у ног,И Роны блещущий потокМежду зеленых берегов;И слышен был мне шум ручьев,Бегущих, бьющих по скалам;И по лазоревым водамСверкали ясны облака;И быстрый парус челнокаМежду небес и вод летел;И хижины веселых сел,И кровы светлых городовСквозь пар мелькали вдоль брегов…И я приметил островок:Прекрасен, свеж, но одинокВ пространстве был он голубом;Цвели три дерева на нем;И горный воздух веял тамПо мураве и по цветам,И воды были там живей,И обвивалися нежнейКругом родных брегов оне.И видел я: к моей стенеЧелнок с пловцами приставал,Гостил у брега, отплывалИ, при свободном ветеркеЛетя, скрывался вдалеке;И в облаках орел играл,И никогда я не видалЕго столь быстрым — то к окнуСпускался он, то в вышинуВзлетал — за ним душа рвалась;И слезы новые из глазПошли, и новая печальМне сжала грудь… мне стало жальМоих покинутых цепей.Когда ж на дно тюрьмы моейОпять сойти я должен был —Меня, казалось, обхватилХолодный гроб; казалось, вновьМоя последняя любовь,Мой милый брат передо мнойБыл взят несытою землей;Но как ни тяжко ныла грудь —Чтоб от страданья отдохнуть,Мне мрак тюрьмы отрадой был.XIV
День приходил — день уходил —Шли годы — я их не считал;Я, мнилось, память потерялО переменах на земли.И люди наконец пришлиМне волю бедную отдать.За что и как? О том узнатьИ не помыслил я — давноСчитать привык я за одно:Без цепи ль я, в цепи ль я был,Я безнадежность полюбил;И им я холодно внимал,И равнодушно цепь скидал,И подземелье стало вдругМне милой кровлей… там все друг,Все однодомец было мой:Паук темничный надо мнойТам мирно ткал в моем окне;За резвой мышью при лунеЯ там подсматривать любил;Я к цепи руку приучил;И… столь себе неверны мы!..Когда за дверь своей тюрьмыНа волю я перешагнул —Я о тюрьме своей вздохнул.Перчатка*
Повесть
Перед своим зверинцем, С баронами, с наследным принцем, Король Франциск сидел;С высокого балкона он гляделНа поприще, сраженья ожидая; За королем, обворожая Цветущей прелестию взгляд,Придворных дам являлся пышный ряд. Король дал знак рукою — Со стуком растворилась дверь, И грозный зверь С огромной головою, Косматый лев Выходит; Кругом глаза угрюмо водит; И вот, все оглядев,Наморщил лоб с осанкой горделивой, Пошевелил густою гривой, И потянулся, и зевнул,И лег. Король опять рукой махнул — Затвор железной двери грянул,И смелый тигр из-за решетки прянул;Но видит льва, робеет и ревет, Себя хвостом по ребрам бьет, И крадется, косяся взглядом, И лижет морду языком, И, обошедши льва кругом, Рычит и с ним ложится рядом.И в третий раз король махнул рукой — Два барса дружною четойВ один прыжок над тигром очутились;Но он удар им тяжкой лапой дал, А лев с рыканьем встал… Они смирились, Оскалив зубы, отошли, И зарычали, и легли.И гости ждут, чтоб битва началася.Вдруг женская с балкона сорвалася Перчатка… все глядят за ней… Она упала меж зверей.Тогда на рыцаря Делоржа с лицемернойИ колкою улыбкою глядитЕго красавица и говорит: «Когда меня, мой рыцарь верный, Ты любишь так, как говоришь, Ты мне перчатку возвратишь». Делорж, не отвечав ни слова, К зверям идет, Перчатку смело он беретИ возвращается к собранью снова.У рыцарей и дам при дерзости такой От страха сердце помутилось; А витязь молодой,Как будто ничего с ним не случилось, Спокойно всходит на балкон; Рукоплесканьем встречен он;Его приветствуют красавицыны взгляды…Но, холодно приняв привет ее очей, В лицо перчатку ейОн бросил и сказал: «Не требую награды».Две были и еще одна*
День был ясен и тепел; к закату сходящее солнцеЯрко сияло на чистом лазоревом небе. СпокойноДедушка, солнцем согретый, сидел у ворот на скамейке;Глядя на ласточек, быстро круживших в воздушном пространстве,Вслед за ними пускал он дымок из маленькой трубки;Легкими кольцами дым подымался и, с воздухом слившись,В нем пропадал. Маргарита, Луиза и Лотта за пряжейЧинно сидели кругом; самопрялки жужжали, и тонкойСтруйкой нити вилися; Фриц работал, а Энни,Вечный ленивец, играл на траве с курчавою шавкой.Все молчали: как будто ангел тихий провеял.«Дедушка, — Лотта сказала, — что ты примолк? Расскажи намСказку; вечер ясный такой; нам весело будетСлушать». — «Сказку? — старик проворчал, высыпая из трубкиПепел, — все бы вам сказки; не лучше ль послушать вам были?Быль расскажу вам, и быль не одну, а две». ОпроставшиТрубку и снова набив ее табаком, из мошонкиДедушка вынул огниво и, трут на кремень положивши,Крепко ударил сталью в кремень, посыпались искры,Трут загорелся, и трубка опять задымилась. СобравшисьС мыслями, дедушка так рассказывать с важностью начал:«Дети, смотрите, как все перед нами прекрасно; как солнце,Медленно с неба спускаясь, все осыпает лучами;Реин золотом льется; жатва как тихое море;Холмы зеленые в свете вечернем горят; по дорогамШум и движенье; подняв паруса, нагруженные баркиБыстро бегут по водам; а наша приходская церковь…Окна ее как огни меж темными липами блещут;Вкруг мелькают кресты на кладбище, и в воздухе тепломПтицы вьются, мошки блестящею пылью мелькают;Весь он полон говором, пеньем, жужжаньем… прекрасенМир господень! сердцу так радостно, сладко и вольно!Скажешь: где бы в этом прекрасном мире господнемБыть несчастью? Ан нет! и не только несчастье злодействоМесто находит в нем. Видите ль там, на высоком пригорке,Замок в обломках? Теперь по стенам расцветает зеленыйПлющ, и солнце его золотит, и звонкую песню беспечно,Сидя в траве, на рожке там играет пастух. А на РейнеВидите ль вы небольшой островок? Молодая из кленовРоща на нем расцвела; под тенью ее разостлавшиСети, рыбак готовит свой ужин, и дым голубоюСтруйкой вьется по зелени темной. Взглянуть, так прекрасныйРай. Ну слушайте ж: очень недавно там, на пригорке,Близко развалин замка, стояла гостиница — чистый,Светлый, просторный дом, под вывеской Черного вепря.В этой гостинице каждый прохожий в то время мог видетьБедную Эми. Подлинно бедная! дико потупивГолову, в землю глаза неподвижно уставив, по целымДням сидела она перед дверью трактира на камне.Плакать она не могла, но тяжко, тяжко вздыхала;Жалоб никто от нее не слыхал, но, боже мой! всякий,Раз поглядевши ей, бедной, в лицо, узнавал, что на светеВсе для нее миновалось: мертвою бледностью щекиБыли покрыты, глаза из глубоких впадин сверкалиОстрым огнем; одежда была в беспорядке; как змеи,Черные кудри по голым плечам раскиданы были.Вечно молчала она и была тиха, как младенец;Но порою, если случалось, что ветер просвищет,Вдруг содрогалась, на что-то глаза упирала и, пальцемБыстро туда указав, смеялась смехом безумным.Бедная Эми! такою ль видали ее? БеззаботноЖизнью, бывало, она веселилась, как вольная пташка.Помню и я и старые гости Черного вепря,Как нас радушной улыбкой и ласковым словом встречалаЭми, как весело шло угощенье. И все ей друзьямиБыли в нашей округе. Кто веселость и живостьВсюду с собой приносил? Кого, как любимого гостя,С криками вся молодежь встречала на праздниках? Эми.Кто всегда так опрятно и чинно одет был? Кого наш священникДевушкам всем в образец поставлял? Кто, шумя как ребенокРезвый на игрищах, был так набожно тих за молитвой?Словом: кто бедным был друг, за больными ходил, с огорченнымПлакал, с детьми играл, как дитя? Все Эми, все Эми.Господи боже! она ли не стоила счастья? А вышлоВсе напротив. Она полюбила Бранда. Признаться,Этот Бранд был молод, умен и красив; но худыеСлухи носились об нем: он с людьми недобрыми знался;В церковь он не ходил; а в шинках, за картами, кто былПервый? Бранд. Колдовством ли каким он понравился Эми,Сам ли господь ей хотел послать на земле испытанье,С тем, чтоб душа ее, здесь в страданьях очистившись, прямоВ рай перешла — не знаю, но Эми была уж невестойБранда, и все жалели об ней. Ну послушайте ж: вечерБыл осенний и бурный; в гостинице Черного вепряДва сидели гостя; яркое пламя трещало в камине.«Что за погода! — сказал один. — Не раздолье ль в такуюБурю сидеть у огня и слушать, как ветер холодныйРвется в оконницы?» — «Правда, — другой отвечал, — ни за что быЯ теперь отсюда не вышел; ужас, не буря.Месяц на́ небе есть, а ночь так темна, что хоть обаВыколи гла́за; плохо тому, кто в дороге». — «Желал быЗнать я, найдется ль такой удалец, чтоб теперь в тот старинныйЗамок сходить? Он близко, шагов с три сотни, не боле;Но, признаться, днем я не трус, а ночью в такоеВремя пойти туда, где, быть может, в потемкахГость из могилы встретит тебя, — извините; с живымиСладить можно, а с мертвым и смелость не в пользу; храбрисяСколько угодно душе, а что ты сделаешь, еслиВдруг пред тобою длинный, бледный, сухой, с костянымиПальцами станет, и два ужасные глаза упрутсяДико в тебя, и ты ни с места, как камень? А в этомЗамке, все знают, нечисто; и в тихую ночь там не тихо;Что же в бурю, когда и мертвец повернется в могиле?» —«Страшно, правда; а я об заклад побьюся, что нашаЭми не струсит и в замок одна-одинешенька сходит». —«Бейся, пробьешь». — «Изволь, по рукам! ты слышала, Эми?Хочешь ли новую шляпку выиграть к свадьбе? Сходи жеВ замок и ветку нам с клена, который между обломковТам растет, принеси; я знаю, что ты не боишьсяМертвых и бредням не веришь. Согласна ли, Эми?» — «Согласна, —Эми сказала с усмешкой. — Бояться тут нечего, развеБури; а против ночных привидений защитой молитва».С этим словом Эми пошла. Развалины былиБлизко; но ветер выл и ревел; темнота гробоваяВсе покрывала, и тучи, как черные горы, задвинувНебо, страшно ворочались. Эми знакомой тропинкойВходит без всякого страха в средину развалин;Клен недалеко; вдруг ветер утих на минуту; и ЭмиСлышит, что кто-то идет живой, а не мертвый; ей сталоСтрашно… слушает… ветер снова поднялся и сноваСтих, и снова послышалось ей, что идут; в испугеК груде развалин прижалася Эми. В это мгновеньеВетром раздвинуло тучи, и месяц очистился. Что жеЭми увидела? Два человека — две черные тени —Крадутся между обломков и тащат мертвое тело.Ветер ударил сильней; с головы одного сорваласяШляпа и к Эминым прямо ногам прикатилась; а месяцВ ту минуту пропал, и все опять потемнело.«Стой! (послышался голос) шляпу ветром умчало». —«После отыщешь, прежде окончим работу: зароемКлад свой», — другой отвечал, и они удалились. СхватившиШляпу, стремглав пустилась к гостинице Эми. БледнееСмерти в двери вбежала она и долго промолвитьСлова не в силах была; отдохнув, наконец рассказалаТо, что ей в замке привиделось. «Вот обличитель убийцам!» —Шляпу поднявши, громко примолвила Эми; но тут жеВ шляпу всмотрелась… «Ах!» и упала на пол без чувства:Брандово имя стояло на шляпе. Мне нечего болеВам рассказывать. В этот миг помутился рассудокБедной Эми; господь милосердый недолго страдать ейДал на земле: ее отнесли на кладби́ще. Но долгоВидели столб с колесом на пригорке близ замка: прохожимОн приводил на память и Бранда и бедную Эми.Все исчезло теперь, и гостиницы нет; лишь могилкаБедной Эми цветет, как цвела, и над нею спокойно».Дедушка кончил и молча стал выколачивать трубку.Внучки также молчали и с грустью смотрели на церковь:Солнце играло на ней, и темные липы бросалиТень на кладбище, где Эми давно покоилась в гробе.«Вот вам другая быль, — сказал, опять раскурившиТрубку, старик. — Каспар был беден. К буйной, развратнойЖизни привык он, и сердце в нем сделалось камнем. Но жаднымОком смотрел на чужое богатство Каспар. На злодействоТрудно ль решиться тому, кто шатается праздно, не помняБога? Так и случилось. Каспар на ночную добычуВышел. Вы видите остров на Рейне? Вдоль берега вьетсяПротив этого острова, мимо утеса, дорожка.Там, у самой дорожки, под темным утесом, в ночноеПозднее время Каспар засел и ждал: не пройдет лиКто-нибудь мимо? Ночь прекрасна была; освещенныйПолной луной островок отражался в воде, и густыеКлены, глядяся в нее, стояли тихо, как черные тени;Все покоилось… волны изредка в берег плескали,В листьях журчало, и пел соловей. Но, злодейскимЗамыслом полный, Каспар не слыхал ничего; он иноеЖадным подслушивал ухом. И вот напоследок он слышит:Кто-то идет по дороге; то был одинокий прохожий.Выскочил, словно как зверь из берлоги, Каспар; и недолгоДлилась борьба между ими: бедный путник с тяжелымСтоном упал на землю, зарезанный. Мертвое телоВ воду стащил Каспар и вымыл кровавые руки;Брызнули волны, раздавшись под трупом, и снова слилисяВ гладкую зыбь; все стало по-прежнему тихо, и сладкоПеть продолжал соловей. Каспар беззаботно с добычейВ путь свой пошел; свидетелей не было; совесть молчала.Скоро истратил разбойник добытое кровью, и скороГолым стал он по-прежнему. Годы прошли; об убийстве,Кроме бога, никто не проведал; но слушайте дале.Раз Каспар сидел за столом в гостинице. ВходитСтарый знакомец его, арендарь Веньямин; он садитсяПодле Каспара; он крепко, крепко задумчив; и вправдуБыло о чем призадуматься: денно и ночно работал,Честно жил Веньямин, а все понапрасну; тяжелыйКрест достался ему: семью имел он большую;Всех одень, напой, накорми… а чем? И вдобавокНовое горе постигло его: жена от тяжелойСкорби слегла в постель, и деньги пошли за лекарство;Бог помог ей; но с той поры все хуже да хуже; и частоНечего есть; жена молчит, но тает как свечка;Дети криком кричат; наконец остальное помещикВ доме силою взял, в уплату за долг, и из домаВыгнать грозился. Эта беда с Веньямином случиласьУтром, а вечером он Каспара в гостинице встретил.Рядом с ним он сидел у стола; опершись на коленоЛоктем, рукою закрывши глаза, молчал он, как мертвый.«Что с тобой, Веньямин? — спросил Каспар. — Ты как будтоВ воду опущен. Послушай, сосед, не распить ли нам вместеКружку вина? Веселее на сердце будет; отведай».Кружку взял Веньямин и выпил. «Тяжко приходитЖить, — сказал он. — Жена умирает, и хилые костиНе на чем ей успокоить: злодеи последнюю взялиНынче постелю. А дети — господи боже мой! лучше бИм и мне в могилу. Помещик наш нынешней ночьюВ замок свой пышный поедет и там на мягких подушках,Вкусно поужинав, сладко заснет… а я, воротясяВ дом мой, где голые стены, что найду там? Бездушный!Я ли Христом да богом его не молил? У него лиМало добра?.. Пускай же всевышний господь на судилище страшномТак же с ним немилостив будет, как он был со мною!»Слушал Каспар и в душе веселился, как злой искуситель;В кружку соседу вина подливал он, и скоро зажег в немКровь, и потом из гостиницы вышел с ним вместе. Уж былоПоздно. «Сосед, — Веньямину он тихо шепнул, — господин твойНынешней ночью один в свой замок поедет; дорогаБлизко, она пуста; а мщенье, знаешь ты, сладко».Речью такой был сражен Веньямин; но тяжкая бедность,Горе семьи, досада, хмель, темнота, обольщеньеСлов коварных… довольно, чтоб слабое сердце опутать.Так ли, не так ли, но вот пошел Веньямин за Каспаром;Против знакомого острова сели они под утесом,Близко дороги, и ждут; ни один ни слова; не смеютВслух дышать и слушают молча. Их окружалаТихая, темная ночь; звезд не сверкало на небе,Лист едва шевелился, без ропота волны лилися,Все покоилось сладко, и пел соловей. Душа ВеньяминаВдруг согрелась: в ней совесть проснулась, и он содрогнулся.«Нечего ждать, — он сказал, — уж поздно; уйдем, не придет он». —«Будь терпелив, — злодей возразил, — пождем, и дождемся.Доле зато дожидаться его возвращенья придетсяВ замке жене; да будет напрасно ее нетерпенье».Сердце от этих слов повернулось в груди Веньямина;Вспомнил свою он жену и сказал: «Теперь проясниласьСовесть моя; не поздно еще, не хочу оставаться!» —«Что ты? — воскликнул Каспар. — Послушался совести; бредит.Ночь темна, река глубока, здесь место глухое;Кто нас увидит?» Мороз подрал Веньямина по коже.«Кто нас увидит? А разве нет свидетеля в небе?» —«Сказки! здесь мы одни. В ночной темноте не приметитНас ни земной, ни небесный свидетель». Тут неогляднойПрочь от него побежал Веньямин. И в это мгновеньеТемное небо ярким, страшным лучом раздвоилось;Все кругом могильная мгла покрывала; на том лишьМесте, где спрятаться думал Каспар, было как в ясныйПолдень светло. И вот пред глазами его повторилосьВсе, что он некогда тут совершил во мраке глубокойНочи один: он услышал шум от упавшего в водуТрупа; он черный труп на волнах освещенных увидел;Волны раздвинулись, труп нырнул в них, и все потемнело…Дети, долго с тех пор под этим утесом, как дикийЗверь, гнездился Каспар сумасшедший. Не ведал он кровли;Был безобразен: лицо как кора, глаза как два угля,Волосы клочьями, ногти на пальцах как черные когти,Вместо одежды гнилое тряпье; худой, изможденный,Чахлый, все ребра наружу, он в страхе все жался к утесу,Все как будто хотел в нем спрятаться и все озиралсяСмутно кругом; но порою вдруг выбегал и, на небоДико уставил глаза, шептал: «Он видит, он видит».Дедушка, быль досказав, посмотрел, усмехаясь, на внучек.«Что же вы так присмирели? — спросил он. — Видно, рассказ мойБыл не на шутку печален? Постойте ж, я кое-что вспомнил,Что рассмешит вас и вместо научит. Слушайте. ЧастоМы на свою негодуем судьбу; а если рассудишь,Как все на свете неверно, то сердцем смиришься и станешьБога за участь свою прославлять. Иному труднееОпыт такой достается, иному легче. И вот какРаз до премудрости этой, не умствуя много, а простоСлучаем странным, одною забавной ошибкой добралсяБедный немецкий ремесленник. Был по какому-то делуОн в Амстердаме, голландском городе; город богатый,Пышный, зданья огромные, тьма кораблей; загляделсяБедный мой немец, глаза разбежались; вдруг он увиделДом, какого не снилось ему и во сне: до десяткаТруб, три жилья, зеркальные окна, воротаС добрый сарай — удивленье! С смиренным поклоном спросил онПервого встречного: «Чей это дом, в котором так многоВ окнах тюльпанов, нарциссов и роз?» Но, видно, прохожийИли был занят, или столько же знал по-немецки,Сколько тот по-голландски, то есть не знал ни полслова;Как бы то ни было, Каннитферштан! отвечал он. А этоКаннитферштан есть голландское слово, иль, лучше, четыреСлова, и значит оно: не могу вас понять. ПростодушныйНемец, напротив, вздумал, что так назывался владелецДома, о коем он спрашивал. «Видно, богат не на шуткуЭтот Каннитферштан», — сказал про себя он, любуясьДомом. Потом отправился дале. Приходит на пристань —Новое диво: там кораблей числа нет; их мачтыСловно как лес. Закружилась его голова, и сначалаОн не видал ничего, так много он разом увидел.Но наконец на огромный корабль обратил он вниманье.Этот корабль недавно пришел из Ост-Индии; многоВкруг суетилось людей: его выгружали. Как горы,Были навалены тюки товаров: множество бочекС сахаром, кофе, перцем, пшеном сарацинским. РазинувРот, с удивленьем глядел на товары наш немец; и сведатьКрепко ему захотелось, чьи были они. У матроса,Несшего тюк огромный, спросил он: «Как называлсяТот господин, которому море столько сокровищРазом прислало?» Нахмурясь, матрос проворчал мимоходом:Каннитферштан. «Опять! смотри пожалуй! Какой жеЭтот Каннитферштан молодец! Мудрено ли построитьДом с богатством таким и расставить в горшках золоченыхСтолько тюльпанов, нарциссов и роз по окошкам?» Пошел онМедленным шагом назад и задумался; гореВзяло его, когда он размыслил, сколько богатыхВ свете и как он беден. Но только что начал с собоюОн рассуждать, какое было бы счастье, когда б онСам был Каннитферштан, как вдруг перед ним — погребенье.Видит: четыре лошади в черных длинных попонахГроб на дрогах везут и тихо ступают, как будтоЗная, что мертвого с гробом в могилу навеки отвозят;Вслед за гробом родные, друзья и знакомые молчаВ трауре и́дут; вдали одиноко звонит погребальныйКолокол. Грустно стало ему, как всякой смиреннойДоброй душе, при виде мертвого тела; и, снявшиНабожно шляпу, молитву творя, проводил он глазамиХод погребальный; потом подошел к одному из последнихШедших за гробом, который в эту минуту был занятВажным делом: рассчитывал, сколько прибыли чистойБудет ему от продажи корицы и перцу; тихонькоДернув его за кафтан, он спросил: «Конечно, покойникБыл вам добрый приятель, что так вы задумались? Кто он?»Каннитферштан! был короткий ответ. Покатилися слезыГрадом из глаз у честного немца; сделалось тяжкоСердцу его, а потом и легко; и, вздохнувши, сказал он:«Бедный, бедный Каннитферштан! от такого богатстваЧто осталось тебе? Не то же ль, что рано иль поздноМне от моей останется бедности? Саван и тесныйГроб». И в мыслях таких побрел он за телом, как будтоСам был роднею покойнику; в церковь вошел за другими;Там голландскую проповедь, в коей не понял ни слова,Выслушал с чувством глубоким; потом, когда опустилиКаннитферштана в землю, заплакал; потом с облегченнымСердцем пошел своею дорогой. И с тех пор, как скороГрусть посещала его и ему становилось досадноВидеть счастье богатых людей, он всегда утешался,Вспомнив о Каннитферштане, его несметном богатстве,Пышном доме, большом корабле и тесной могиле».Неожиданное свидание*
Быль
Лет за семьдесят, в Швеции, в городе горном Фаллуне,Утром одним молодой рудокоп на свиданье с своеюСкромной, милой невестою так ей сказал: «Через месяц(Месяц не долог) мы будем муж и жена; и над намиБлагословение божие будет». — «И в нашей убогойХижине радость и мир поселятся», — сказала невеста.Но когда возгласил во второй раз священник в приходскойЦеркви: «Кто законное браку препятствие знает,Пусть объявит об нем», тогда с запрещеньем явиласьСмерть. Накануне брачного дня, идя в рудокопнюВ черном платье своем (рудокоп никогда не снимаетЧерного платья), жених постучался в окошко невесты,С радостным чувством сказал он ей: доброе утро! — но добрыйВечер! он уж ей не сказал, и назад не пришел онК ней ни в то́т день, ни́ на другой, ни на третий, ни после…Рано поутру оделась она в венчальное платье,Долго ждала своего жениха, и когда не пришел он,Платье венчальное снявши, она заплакала горько,Плакала долго об нем и его никогда не забыла.Вот в Португалии весь Лиссабон уничтожен был страшнымЗемлетрясеньем; война Семилетняя кончилась; умерФранц-император; был иезуитский орден разрушен;Польша исчезла, скончалась Мария-Терезия; умерФридрих Великий; Америка стала свободна; в могилуЛег император Иосиф Второй; революции пламяВспыхнуло; добрый король Людовик, возведенный на плаху,Умер святым; на русском престоле не стало великойЕкатерины; и много тронов упало; и новыйСильный воздвигся, и все перевысил, и рухнул;И на далекой скале океана изгнанником умерНаполеон. А поля, как всегда, покрывалися жатвой,Пашни сочной травою, холмы золотым виноградом;Пахарь сеял и жал, и мельник молол, и глубокоВ недра земля проницал с фонарем рудокоп, открываяЖилы металлов. И вот случилось, что близко Фаллуна,Новый ход проложив, рудокопы в давнишнем обвалеВырыли труп неизвестного юноши: был он не тронутТленьем, был свеж и румян; казалось, что умерС час, не боле, иль только прилег отдохнуть и забылсяСном. Когда же на свет он из темной земныя утробыВынесен был, — отец, и мать, и друзья, и родныеМертвы уж были давно; не нашлось никого, кто б о спящемЮноше знал, кто б помнил, когда с ним случилось несчастье.Мертвый товарищ умершего племени, чуждый живому,Он сиротою лежал на земле, посреди равнодушныхЗрителей, всем незнакомый, дотоле, пока не явиласьТут невеста того рудокопа, который однаждыУтром, за день до свадьбы своей, пошел на работуВ рудник и боле назад не пришел. Подпираясь клюкою,Трепетным шагом туда прибрела седая старушка;Смотрит на тело и вмиг узнает жениха. И с живоюРадостью боле, чем с грустью, она предстоявшим сказала:«Это мой бывший жених, о котором так долго, так долгоПлакала я и с которым господь еще перед смертьюДал мне увидеться. За день до свадьбы пошел он работатьВ землю, но там и остался». У всех разогрелося сердцеНежным чувством при виде бывшей невесты, увядшей,Дряхлой, над бывшим ее женихом, сохранившим всю прелестьМладости свежей. Но он не проснулся на голос знакомый;Он не открыл ни очей для узнанья, ни уст для привета.В день же, когда на кладби́ще его понесли, с умиленьемДруга давнишния младости в землю она проводила;Тихо смотрела, как гроб засыпали; когда же исчез он,Свежей могиле она поклонилась, пошла и сказала:«Что однажды земля отдала, то отдаст и в другой раз!»Сражение с Змеем*
Повесть
Что за тревога в Родосе? Все улицы полны народом;Мчатся толпами, во́пят, шумят. На коне величавомЕдет по улице рыцарь красивый; за рыцарем тащатМертвого змея с кровавой разинутой пастью; все смотрятС радостным чувством на рыцаря, с страхом невольным на змея,«Вот! — говорят, — посмотрите, тот враг, от которого столькоВремени не было здесь ни стадам, ни людям проходу.Много рыцарей храбрых пыталось с чудовищем выйтиВ бой… все погибли. Но бог нас помиловал: вот наш спаситель;Слава ему!» И вслед за младым победителем и́дутВсе в монастырь Иоанна Крестителя, где иоаннитов*Был знаменитый капитул собран в то время. СмиренноРыцарь подходит к престолу магистера; шумной толпоюЛомится следом за ним в палату народ. ПреклонившиГолову, юноша так говорить начинает: «Владыка!Рыцарский долг я исполнил: змей, разоритель Родоса,Мною убит; безопасны дороги для путников; смелоМогут стада выгонять пастухи; на молитвуМожет без страха теперь пилигрим к чудотворному ликуДевы пречистой ходить». Но с суровым ответствовал взглядомСтрогий магистер: «Сын мой, подвиг отважный с успехомТы совершил: отважность рыцарю честь. Но ответствуй:В чем обязанность главная рыцарей, верных ХристовыхСлуг, христианства защитников, в знак смиренья носящихКрест Иисуса Христа на плечах?» То зрители внемля,Все оробели. Но рыцарь, краснея, ответствовал: «ПервыйРыцарский долг есть покорность», — «И рыцарский долг сейНыне, сын мой, ты нарушил: ты мной запрещенныйПодвиг дерзнул совершить». — «Владыка, сперва благосклонноВыслушай слово мое, потом осуди. Не с слепоюДерзостью я на опасное дело решился; но верноВолю закона исполнить хотел: одной осторожнойХитростью мнил одержать я победу. Пять благородныхРыцарей нашего ордена, честь христианства, погиблиВ битве с чудовищем. Ты запретил нам сей подвиг;Мы покорились. Но душу мою нестерпимо терзалиБедствия гибнущих братий; стремленьем спасти их томимый,Днем я покоя не знал, и сны ужасные ночьюМучили душу мою, представляя мне призрак сраженьяС змеем; и все как будто бы чудилось мне, что небесныйГолос меня возбуждал и твердил мне: дерзай! и дерзнул я.Вот что я мыслил: ты рыцарь; одних ли врагов христианстваДолжен твой меч поражать? Твое назначенье святое:Быть защитником слабых, спасать от гоненья гонимых,Грозных чудовищ разить; но дерзкою силой искусство,Мужеством мудрость должны управлять. И в таком убежденьеДолго себя я готовил к опасному бою, и частоК месту, где змей обитал, я тайком подходил, чтоб заранеС сильным врагом ознакомиться; долго обдумывал средства,Как мне врага победить; наконец вдохновение свышеДушу мою просветило: найдено средство! сказал яВ радости сердца. Тогда у тебя позволенья, владыка,Я испросил посетить отеческий дом мой; угодноБыло тебе меня отпустить. Переплыв безопасноМоре и на берег вышед, в отеческом доме немедляВсе к предпринятому подвигу стал я готовить. ИскусствомСделан был змей, подобный тому, которого образВрезался в память мою; на коротких лапах громадойТяжкое чрево лежало; хребет, чешуею покрытый,Круто вздымался; на длинной гривистой шее торчала,Пастью зияя, зубами грозя, голова; из отверзтыхЧелюстей острым копьем выставлялся язык, и змеиныйХвост сгибался в огромные кольца, как будто готовый,Вдруг обхватив ездока и коня, задушить их обоих.Все учредивши, двух собак, могучих и к боюС диким быком приученных, я выбрал и мнимого змеяИми травил, чтоб привыкли они по единому кликуЗубы вонзать в непокрытое броней чешуйчатой чрево.Сам же, сидя́ на коне благородной арабской породы,Я устремлялся на змея и руку мою беспрестанноВ верном метанье копья упражнял. Сначала от страхаКонь мой, храпя, на дыбы становился, и выли собаки;Но наконец победило мое постоянство их робость.Так совершилось три месяца. Я возвращаюсь. Вот третийДень, как пристал я к Родосу. О новых бедствиях вестиДушу мою возмутили. Горя нетерпением кончитьДело начатое, слуг собираю моих и, ученыхВзявши собак, на верном коне, никому не сказавшись,Еду отыскивать змея. Ты знаешь, владыка, часовню,Где богомольствовать сходится здешний народ: на утесеВ диком месте она возвышается; образ пречистойМатери божией, видимый там, знаменит чудесами;Трудно всходить на утес, и доселе сей путь был опасен.Там, у подошвы утеса, в норе, недоступной сияньюДня, гнездился чудовищный змей, сторожа́ проходящих;Горе тому, кто дорогу терял! из темной пещерыВраг исторгался, добычу ловил и ее в свой глубокийЛог увлекал на пожранье. В ту часовню пречистойДевы пошел я, там пал на колена, усердной мольбоюВ помощь призвал богоматерь, в грехах принес покаянье,Таин святых причастился: потом, сошедши с утеса,Латы надел, взял меч и копье и, раздав приказаньяСпутникам (им же велел дожидаться меня близ часовни),Сел на коня, поручил вездесущему господу богуДушу мою и поехал. Едва я увидел на ровномМесте себя, как собаки мои, почуявши змея,Подняли ноздри, а конь захрапел и пятиться начал:Блещущим свившися клубом, вблизи он грелся на солнце.Дружно и смело помчалися в бой с ним собаки; но с воемКинулись обе назад, когда, развернувшися быстро,Вдруг он разинул огромную пасть, и их ядовитымОбдал дыханьем, и с страшным шипеньем поднялся на лапы.Крик мой собак ободрил: они вцепилися в змея.Сильной рукой я бросаю копье; но, ударясь в чешуйный,Крепкий хребет, оно, как тонкая трость, отлетело;Новый удар я спешу нанести; но испуганный конь мой,Бешено стал на дыбы; раскаленные очи, зияньеПасти зубастой, и свист, и дыханье палящее змеяВ ужас его привели, и он опрокинулся. ВидяБлизкую гибель, проворно спрыгну́л я с седла и в сраженьеПеший вступил с обнаженным мечом; но меч мой напрасноКолет и рубит: как сталь чешуя. Вдруг змей, разъярившись,Сильным ударом хвоста меня повалил и поднялсяДыбом, как столб, надо мной, и уже растворил он огромныйЗев, чтоб зубами стиснуть меня; но в это мгновеньеВ чрево его, чешуей не покрытое, вгрызлись собаки;Взвыл он от боли и бешено начал кидаться… напрасно!Стиснувши зубы, собаки повисли на нем; я поспешноНа ноги стал и бросился к ним, и меч мой вонзилсяВесь во чрево чудовища: хлынула черным потокомКровь; согнувшись в дугу, он грянулся оземь и, тяжкимТелом меня заваливши, издох надо мною. Не помню,Долго ль бесчувствен под ним я лежал; глаза открываю:Слуги мои предо мною, а змей в крови неподвижен».Рыцарь, докончивши повесть свою, замолчал. РаздалисяГромкие клики; дрогнули своды палаты от гулаРукоплесканий, и самые рыцари ордена вместеС шумной толпой возгласили: «Хвала!» Но магистер,Строго нахмурив чело, повелел, чтоб все замолчали, —Все замолчали. Тогда он сказал победителю: «Змея,Долго Родос ужасавшего, ты поразил, благородныйРыцарь; но, богом явяся народу, врагом ты явилсяНашему ордену: в сердце твоем поселился отнынеЗмей, ужасней тобою сраженного, змей, отравительВоли, сеятель смут и раздоров, презритель смиренья,Недруг порядка, древний губитель земли. Быть отважнымМожет и враг ненавистный Христа, мамелюк; но покорностьЕсть одних христиан достоянье. Где сам искупитель,Бог всемогущий, смиренно стерпел поношенье и муку,Там в старину основали отцы наш орден священный;Там, облачася крестом, на себя они возложилиДолг, труднейший из всех: свою обуздывать волю.Суетной славой ты был обольщен — удались; ты отнынеНашему братству чужой: кто господнее иго отринул,Тот и господним крестом себя украшать недостоин».Так магистер сказал, и в толпе предстоявших поднялсяГромкий ропот, и рыцари ордена сами владыкуСтали молить о прощенье; но юноша молча, потупивОчи, снял епанчу, у магистера строгую рукуПоцеловал и пошел. Его проводивши глазами,Гневный смягчился судья и, назад осужденного кроткимГолосом кликнув, сказал: «Обними меня, мой достойныйСын: ты победу теперь одержал, труднейшую первой.Снова сей крест возложи: он твой, он награда смиренью».Суд божий*
Повесть
Был непорочен душой Фридолин; он в страхе господнемВерно служил своей госпоже, графине Савернской.Правда, не трудно было служить ей: она добронравнаСвойством, тиха в обращенье была; но и тяжкую должностьС кротким терпением он исполнял бы, покорствуя богу.С самого раннего утра до поздней ночи всечасноБыл он на службе ее, ни минуты покоя не зная;Если ж случалось сказать ей ему: «Фридолин, успокойся!» —Слезы в его появлялись глазах: за нее и мученьеБыло бы сладостно сердцу его, и не службой считал онЛегкую службу. За то и его отличала графиня;Вечно хвалила и прочим слугам в пример подражаньяСтавила; с ним же самим она обходилась как с сыномМать, а не так, как с слугой госпожа. И было приятноЕй любоваться прекрасным, невинным лицом Фридолина.То примечая, сокольничий Роберт досадовал; завистьГрызла его свирепую душу. Однажды, с охотыС графом вдвоем возвращаяся в замок, Роберт, лукавымБесом прельщенный, вот что сказал господину, стараясьВ сердце его заронить подозрение: «Счастьем завиднымБог наградил вас, граф-государь; он дал вам в супругеВашей сокровище; нет ей подобной на свете; как ангелБожий прекрасна, добра, целомудренна; спите спокойно:Мыслью никто не посмеет приблизиться к ней». ЗаблисталиГрозно у графа глаза. «Что смеешь ты бредить? — сказал он. —Женская верность слово пустое; на ней опиратьсяТо же, что строить на зыбкой воде; берегися как хочешь:Все обольститель отыщет дорогу к женскому сердцу.Вера моя на другом, твердейшем стоит основанье:Кто помыслить дерзнет о жене Савернского графа!» —«Правда, — коварно ответствовал Роберт, — подобная дерзостьТолько безумному в голову может зайти. Лишь презреньяСтоит жалкий глупец, который, воспитанный в рабстве,Смеет глаза подымать на свою госпожу и, служа ей,В сердце развратном желанья таить». — «Что слышу! — воскликнулГраф, побледневши от гнева, — о ком говоришь ты? И жив он?» —«Все об нем говорят, государь; а я из почтеньяК вам, полагая, что все вам известно, молчал: что самим вамВ тайне угодно держать, то должно и для нас быть священнойТайной». — «Злодей, говори! — в исступленье ужасном воскликнулГраф, — ты погиб, когда не скажешь мне правды! Кто этотДерзкий?» — «Паж Фридолин; он молод, лицом миловиден(Так шипел предательски Роберт, а графа бросалоВ холод и в жар от речей ядовитых). Возможно ль, чтоб самиВы не видали того, что каждому видно? За неюВсюду глазами он следует; ей одной, забываяВсе, за столом он служит; за стулом ее, как волшебнойСкованный силой, стоит он и рдеет любовью преступной.Он и стихи написал и в них перед ней признаетсяВ нежной любви». — «Признается!» — «И даже молить о взаимномЧувстве дерзает. Конечно, графиня, по кротости сердца,Скрыла от вас, государь, безумство такое, и сам яЛучше бы сделал, когда б промолчал: чего вам страшиться?»Граф не ответствовал: ярость душила его. ПриближалисьВ это время они к огромной литейной палате:Там непрестанно огонь, как будто в адской пучине,В горнах пылал, и железо, как лава кипя, клокотало;День и ночь работники там суетились вкруг горнов,Пламя питая; взвивалися вихрями искры; свисталиСтрашно мехи; колесо под водою средь брызжущей пеныТяжко вертелось; и молот огромный, гремя неумолкно,Сам, как живой, подымался и падал. Граф, подозвавшиДвух из работников, так им сказал: «Исполните в точностьВолю мою; того, кто первый придет к вам и спросит:Сделано ль то, что граф приказал? — без всякой пощадыБросьте в огонь, чтоб его и следов не осталось». С свирепымСмехом рабы обещались покорствовать графскому слову.Души их были суровей железа; рвенье удвоив,Начали снова работать они и, убийством заранеЖадную мысль веселя, дожидались обещанной жертвы.К графу тем временем хитрый наушник позвал Фридолина.Граф, увидя его, говорит: «Ты должен, не медля нимало,В лес пойти и спросить от меня у литейщиков: все лиСделано то, что я приказал?» — «Исполнено будет», —Скромно ответствует паж; и готов уж идти, но, подумав:Может быть, даст ему и она порученье какое,Оп приходит к графине и ей говорит: «ГосподиномПослан я в лес; но вы моя госпожа; не угодно льБудет и вам чего приказать?» Ему с благосклоннымВзором графиня ответствует: «Друг мой, к обедне хотелосьНыне сходить мне, но болен мой сын; сходи, помолисяТы за меня; а если и сам согрешил, то покайся».Весело в путь свой пошел Фридолин; и еще из деревниОн не вышел, как слышит благовест: колокол звонкимГолосом звал христиан на молитву. «От встречи господнейТы уклоняться не должен», — сказал он и в церковь с смиренным,Набожным сердцем вступил; но в церкви пусто и тихо:Жатва была, и все поселяне работали в поле.Там стоял священник один: никто не явилсяБыть на время обедни прислужником в храме. «Господу богуПрежде свой долг отдай, потом господину». С такоюМыслью усердно он начал служить: священнику ризы,Сто́лу и сингулум подал; потом приготовил святыеЧаши; потом, молитвенник взявши, стал умиленноДолг исправлять министранта: и там и тут на колени,Руки сжав, становился; звонил в колокольчик, как скороПровозглашаемо было великое «Sanctus*»; когда жеТайну священник свершил, предстоя алтарю, и возвысилРуку, чтоб верным явить спасителя-бога в бескровнойЖертве, он звоном торжественным то возвестил и смиренноПал на колени пред господом, в грудь себя поражая,Тихо молитву творя и крестом себя знаменуя.Так до конца литургии он все, что уставлено чином,В храме свершал. Напоследок, окончивши службу святую,Громко священник воскликнул: «Vobiscum Dominus*», верныхБлагословил; и церковь совсем опустела; тогда он,Все в порядок приведши, и чаши, и ризы, и утварь,Церковь оставил, и к лесу пошел, и «добавок дорогой«Pater noster*» двенадцать раз прочитал. ПодошедшиК лесу, он видит огромный дымящийся горн; перед горном,Черны от дыма, стоят два работника. К ним обратяся,«Сделано ль то, что граф приказал», — он спросил. И, оскаливЗубы смехом ужасным, они указали на пламеньГорна. «Он там! — прошептал сиповатый их голос. — Как должно,Прибран, и граф нас похвалит». С таким их ответом обратноВ замок пошел Фридолин. Увидя его издалека,Граф не поверил глазам. «Несчастный! откуда идешь ты?» —«Из лесу прямо». — «Возможно ль? ты, верно, промешкал в дороге». —«В церковь зашел я. Простите мне, граф-государь; повеленьеВаше приняв, у моей госпожи, по обычному долгу,Также спросил я, не будет ли мне и ее приказанья?Выслушать в церкви обедню она приказала. ИсполнивВолю ее, помолился я там и за здравие ваше».Граф трепетал и бледнел. «Но скажи мне, — спросил он, —Что отвечали тебе?» — «Непонятен ответ был. Со смехомБыло на горн мне указано. Там он (сказали)! Как должно,Прибран, и граф нас похвалит!» — «А Роберт? — спросил, леденеяВ ужасе, граф. — Ты с ним не встречался? Он послан был мноюВ лес». — «Государь, ни в лесу, ни в поле, нигде я не встретилРоберта». — «Ну! — вскричал уничтоженный граф, опустившиВ землю глаза. — Сам бог решил правосудный!» И, с кроткойЛаскою за руку взяв Фридолина, с ним вместе пошел онПрямо к супруге и ей (хотя сокровенного смыслаРечи его она не постигла) сказал, представляяМилого юношу, робко пред ними склонившего очи:«Он, как дитя, непорочен; нет ангела на небе чище;Враг коварен, но с ним господь и всевышние силы».Суд в подземелье*
Повесть (Отрывок)
I
Уж день прохладно вечерел,И свод лазоревый алел;На нем сверкали облака;Дыханьем свежим ветеркаБыл воздух сладко растворен;Играя, вея, морщил онПурпурно-блещущий залив;И, белый парус распустив,Заливом тем ладья плыла;Из Витби инокинь несла,По легким прыгая зыбям,Она к Кутбертовым брегам.Летит веселая ладья;Покрыта палуба еяБольшим узорчатым ковром;Резной высокий стул на немС подушкой бархатной стоит;И мать-игуменья сидитНа стуле в помыслах святых;С ней пять монахинь молодых.II
Впервой докинув душный пленПечальных монастырских стен,Как птички в вольной вышине,По гладкой палубе онеИграют, ре́звятся, шалят…Все веселит их, как ребят:Той шаткий парус страшен был,Когда им ветер шевелилИ он, надувшися, гремел;Крестилась та, когда белел,Катясь к ладье, кипучий вал,Ее ловил и подымалНа свой изгибистый хребет;Ту веселил зеленый цветМорской чудесной глубины;Когда ж из пенистой волны,Как черная незапно тень,Пред ней выскакивал тюлень,Бросалась с криком прочь онаИ долго, трепетна, бледна,Читала шепотом псалом;У той был резвым ветеркомПокров развеян головной,Густою шелковой струейЛились на плечи волоса,И груди тайная красаМелькала ярко меж власов,И девственный поймать покровЕе заботилась рука,А взор стерег исподтишка,Не любовался ль кто за нейЗаветной прелестью грудей.III
Игуменья порою тойВкушала с важностью покой,В подушках нежась пуховых,И на монахинь молодыхСмотрела с ласковым лицом.Она вступила в божий домВо цвете первых детских лет,Не оглянулася на светИ, жизнь навеки затворяВ безмолвии монастыря,По слуху знала издали́О треволнениях земли,О том, что радость, что любовьСмущают ум, волнуют кровьИ с непроснувшейся душойДостигла старости святой,Сердечных смут не испытав;Тяжелый инокинь уставСмиренно, строго сохранять,Души спасения искатьБлаженной Гильды по следам,Служить ее честным мощам,И день и ночь в молитве быть,И день и ночь огонь хранитьЛампад, горящих у икон:В таких заботах проведенБыл век ее. Богатый вкладНа обновление оградМонастыря дала она;Часовня Гильды убранаБыла на славу от нее:Сияло пышное шитьеТам на покрове гробовом,И, обложенный жемчугом,Был вылит гроб из серебра;И много делала добраОна убогим и больным,И возвращался пилигримОт стен ее монастыря,Хваля небесного царя.Имела важный вид она,Была худа, была бледна;Был величав высокий рост;Лицо являло строгий пост,И покаянье тмило взор.Хотя в ней с самых давних порБыла лишь к иночеству страсть,Хоть строго данную ей властьВ монастыре она блюла,Но для смиренных сестр былаОна лишь ласковая мать:Свободно было им дышатьВ своей келейной тишине,И мать-игуменью онеЛюбили детски всей душой.Куда ж той позднею поройЧерез залив плыла она?Была в Линдфарн приглашенаОна с игуменьей другой;И там их ждал аббат святойКутбертова монастыря,Чтобы, собором сотворяКровавый суд, проклятье датьОтступнице, дерзнувшей снятьС себя монашества обетИ, сатане продав за светВсе блага кельи и креста,Забыть спасителя Христа.IV
Ладья вдоль берега летит,И берег весь назад бежит;Мелькают мимо их очейВ сиянье западных лучей:Там замок на скале крутойИ бездна пены под скалойОт расшибаемых валов;Там башня, сторож берегов,Густым одетая плющом;Там холм, увенчанный селом;Там золото цветущих нив;Там зеленеющий заливВ тени зеленых берегов;Там божий храм, среди дерёвБлестящий яркой белизной.И остров, наконец, святойС Кутбертовым монастырем,Облитый вечера огнем,Громадою багряных скалИз вод вдали пред ними встал,И, приближаясь, тихо рос,И вдруг над их главой вознесСвой брег крутой со всех сторон.И остров и не остров он;Два раза в день морской отлив,Песок подводный обнажив,Противный брег сливает с ним:Тогда поклонник пилигримНа богомолье по пескамПешком идет в Кутбертов храм;Два раза в день морской прилив,Его от тверди отделив,Стирает силою водыС песка поклонников следы. —Нес ветер к берегу ладью;На самом берега краюСтоял Кутбертов древний дом,И волны пенились кругом.V
Стоит то здание давно;Саксонов памятник, оноМеж скал крутых крутой скалойВосходит грозно над водой;Все стены страшной толщиныИз грубых камней сложены;Зубцы, как горы, на стенах;На низких тягостных столбахЛежит огромный храма свод;Кругом идет широкий ход,Являя бесконечный рядСплетенных ветвями аркад;И крепки башни на углахСтоят, как стражи на часах.Вотще их крепость превозмочьПыталась вражеская мочьЖестоких нехристей датчан;Вотще волнами океанВсечасно их разит, дробит;Святое здание стоитНедвижимо с давнишних пор;Морских разбойников напор,Набеги хлада, бурь, валовИ силу грозную годовПеретерпев, как в старину,Оно морскую глубинуСвоей громадою гнетет;Лишь кое-где растреснул свод,Да в нише лик разбит святой,Да мох растет везде седой,Да стен углы оточеныУпорным трением волны.VI
В ладье монахини плывут;Приближась к берегу, поютСвятую Гильды песнь оне;Их голос в поздней тишине,Как бы сходящий с вышины,Слиясь с гармонией волны,По небу звонко пробежал;И с брега хор им отвечал,И вышел из святых воротС хоругвями, крестами ходНавстречу инокинь честных;И возвестил явленье ихКолоколов согласный звон,И был он звучно повторенОтзывом ближних, дальних скалИ весь народ на брег созвал.С ладьи игуменья сошла,Благословенье всем далаИ, подпираясь костылем,Пошла в святой Кутбертов домВослед хоругвей и крестов.VII
Им стол в трапезнице готов;Садятся ужинать; потомОбширный монастырский домТолпой осматривать идут;Смеются, ре́звятся, поют;Заходят в кельи, в древний храм,Творят поклоны образамИ молятся мощам святым…Но вечер холодом сырымИ резкий с моря ветерокСобраться нудят всех в кружокК огню, хозяек и гостей;Жужжат, лепечут; как ручей,Веселый льется разговор;И наконец меж ними спорО том заходит, чей святойСвоею жизнию земнойИ боле славы заслужилИ боле небу угодил?VIII
«Святая Гильда (говорятМонахини из Витби) врядОтдаст ли первенство кому!Известна ж боле потомуЕе обитель с давних дней,Что три барона знатных ейСлужить вассалами должны;Угодницей осужденыКогда-то были Брюс, ГербертИ Перси; суд сей был простертНа их потомство до концаВсего их рода: чернецаОни дерзнули умертвить.С тех пор должны к нам приходитьТри старших в роде каждый годВ день вознесенья, и народТут видит, как игумен ихСтановит рядом у честны́хМощей угодницы святой,Как над склоненной их главойПрочтет псалом, как наконецС словами: всё простил чернец!Им разрешение дает;Тогда аминь! гласит народ.К нам повесть древняя дошлаО том, как некогда жилаУ нас саксонская княжна,Как наша вся была полнаОкруга ядовитых змей,Как Гильда, вняв мольбам своейЛюбимицы святой княжны,Явилась, как превращеныВсе змеи в камень, как с тех порНаходят в недре наших горОкаменелых много змей.Еще же древность нам об нейСказание передала:Как раз во гневе проклялаОна пролетных журавлейИ как с тех пор до наших дней,Едва на Витби налетитЖуравль, застонет, закричит,Перевернется, упадетИ чудной смертью отдаетУгоднице блаженной честь».IX
«А наш Кутберт? Не перечестьЕго чудес. Теперь покойНашел уж гроб его святой;Но прежде… что он претерпел!От датских хищников сгорелЛиндфарн, приют с давнишних днейЧестны́х угодника мощей;Монахи гроб его спаслиИ с гробом странствовать пошлиИз земли в землю, по полям,Лесам, болотам и горам;Семь лет в молитве и трудахС тяжелым гробом на плечахОни скиталися; в МельросИх напоследок бог принес;Мельрос Кутберт живой любил,Но мертвый в нем не рассудилОн для себя избрать приют,И чудо совершилось тут:Хоть тяжкий гроб из камня был,Но от Мельроса вдруг поплылПо Твиду он, как легкий челн.На юг теченьем быстрых волнЕго помчало; миновавТильмут и Риппон, в Вардилав,Препон не встретя, наконецПривел свой гроб святой пловец;И выбрал он в жилище тамСвятой готический Дургам;Но где святого погребли,Ту тайну знают на землиЛишь только трое; и когдаКоторому из них чредаРасстаться с жизнию придет,Он на духу передаетЕе другому; тот молчитДотоль, пока не разрешитЕго молчанья смертный час.И мало ль чудесами насСвятой угодник изумлял?На нашу Англию напалКороль шотландский, злой тиран;Пришла с ним рать галвегиан*,Неистовых, как море их;Он рыцарей привел своих,Разбойников, залитых в сталь;Он весь подвигнул Тевьотдаль;Но рать его костьми легла:Для нас Кутбертова былаХоругвь спасением от бед.Им ободрен был и АльфредНа поражение датчан;Пред ним впервой и сам НорманЗавоеватель страх узналИ из Нортумбрии бежал».X
Монахини из Витби тутСестрам линдфарнским задаютС усмешкою вопрос такой:«А правда ли, что ваш святойПо свету бродит кузнецом?Что он огромным молоткомПо тяжкой наковальне бьетИ им жемчужины кует?Что на работу ходит он,Туманной рясой облачен?Что на приморской он скале,Чернее мглы, стоит во мгле?И что, покуда молот бьет,Он ветер на море зовет?И что в то время рыбакиУводят в пристань челноки,Боясь, чтоб бурею ночнойНе утопил их ваш святой?»Сестер линдфарнских оскорбилТакой вопрос; ответ их был:«Пустого много бредит свет;Об этом здесь и слуху нет;Кутберт, блаженный наш отец,Честной угодник, не кузнец».XI
Так весело перед огнемШел о житейском, о святомМежду монахинь разговор.А близко был иной собор,И суд иной происходил.Под зданьем монастырским былТайник — страшней темницы нет;Король Кольвульф, покинув свет,Жил произвольным мертвецомВ глубоком подземелье том.Сперва в монастыре оноСмиренья кельей названо;Потом в ужасной келье той,Куда ни разу луч дневной,Ни воздух божий не входил,Прелат Сексгельм определилКладби́щу осужденных быть;Но наконец там хоронитьНе мертвых стали, а живых:О бедственной судьбине ихМолчал неведомый тайник;И суд, и казнь, и жертвы крик —Все жадно поглощалось им;А если случаем какимНевнятный стон из глубиныИ доходил до вышины,Никто из внемлющих не знал,Кто, где и отчего стенал;Шептали только меж собой,Что там, глубоко под землей,Во гробе мучится мертвец,Свершивший дней своих конецБез покаяния во злеИ непрощенный на земле.XII
Хотя в монастыре о томЗаклепе казни роковомИ сохранилася молва,Но где он был? Один иль дваМонаха знали то да самОтец аббат; и к тем местамЕму лишь с ними доступ был;С повязкой на глазах входилЗа жертвой сам палач тудаВ час совершения суда.Там зрелся тесный, тяжкий свод;Глубоко, ниже внешних вод,Был выдолблен в утесе он;Весь гробовыми замощенПлитами пол неровный был;И ряд покинутых могилС полуистертою резьбой,Полузатоптанных землей,Являлся там; от мокротыСкопляясь, капли с высотыНа камни падали; их звукОднообразно-тих, как стукНочного маятника, был;И бледно, трепетно светил,Пуская дым, борясь со мглой,Огонь в лампаде гробовой,Висевшей тяжко на цепях;И тускло на сырых стенах,Покрытых плеснью, как корой,Свет, поглощенный темнотой,Туманным отблеском лежал.Он в подземелье озарялЯвленье страшное тогда.XIII
Три совершителя судаСидели рядом за столом;Пред ними разложён на немУстав бенедиктинцев был;И, чуть во мгле сияя, лилМерцанье бледное ночникНа их со мглой слиянный лик.Товарищ двум другим судьям,Игуменья из Витби тамЯвлялась, и была сперваЕе открыта голова;Но скоро скорбь втеснилась ейВо грудь, и слезы из очейНевольно шалость извлекла,И покрывалом облеклаТогда лицо свое она.С ней рядом, как мертвец бледна,С суровой строгостью в чертах,Обретшая в посте, в мольбахБесстрастье хладное одно(В душе святошеством давноПрямую святость уморя), —Тильмутского монастыряПриорша гордая была;И ряса, черная как мгла,Лежала на ее плечах;И жизни не было в очах,Черневших мутно, без лучей,Из-под седых ее бровей.Аббат Кутбертовой святойОбители, монах седой,Иссохнувший полумертвецИ уж с давнишних пор слепец,Меж ними, сгорбившись, сидел;Потухший взор его гляделВперед, ничем не привлечен,И, грозной думой омрачен,Ужасен бледный был старик,Как каменный надгробный лик,Во храме зримый в час ночной,Немого праха страж немой.Пред ними жертва их стоит:На голове ее лежитЛицо скрывающий покров;Видна на белой рясе кровь;И на столе положеныСвидетели ее вины:Лампада, четки и кинжал.По знаку данному, сорвалМонах с лица ее покров;И кудри черных волосовУпали тучей по плечам.Приорши строгия очамБыл узницы противен вид;С насмешкой злобною глядитВ лицо преступницы она,И казнь ее уж решена.XIV
Но кто же узница была?Сестра Матильда. Лишь сошлаТа роковая полночь, мглойОкутавшись как пеленой,Тильмутская обитель всяВдруг замолчала; погасяЛампады в кельях, сестры в нихВсе затворились; пуст и тихСтал монастырь; лишь главный входСвятых обители воротНе заперт и свободен был.На колокольне час пробил.Лампаду и кинжал беретИ в платье мертвеца идетМатильда смело в ворота;Пред нею ночь и пустота;Обитель сном, глубоким спит;Над церковью луна стоитИ сыплет на дорогу свет;И виден на дороге следВ густой пыли копыт и ног;И слышен ей далекий скок…Она с волненьем в даль глядит;Но там ночной туман лежит;Все тише, тише слышен скок,Лишь по дороге ветерокПолночный ходит да лунаСияет с неба. Вот онаМинуты две подождала;Потом с молитвою пошлаВперед — не встретится ли с ним?И долго шла путем пустым;Но все желанной встречи нет.Вот наконец и дневный свет,И на небе зажглась заря…И вдруг от стен монастыряПослышался набатный звон;Всю огласил окрестность он.Что ей начать? Куда уйти?Среди открытого пути,Окаменев, она стоит;И страшно колокол гудит;И вот за ней погоня вслед;И ей нигде приюта нет;И вот настигнута она,И в монастырь увлечена,И скрыта заживо под спуд;И ждет ее кровавый суд.XV
Перед судилищем онаСтоит, почти умерщвленаТерзаньем близкого конца;И бледность мертвая лицаБыла видней, была страшнейОт черноты ее кудрей,Двойною пышною волнойОбливших лик ее младой.Оцепенев, стоит она;Глава на грудь наклонена;И если б мутный луч в глазахИ содрогание в грудяхНе изменяли ей порой,За лик бездушный восковойМогла б быть принята она:Так бездыханна, так бледна,С таким безжизненным лицом,Таким безгласным мертвецомОна ждала судьбы своейОт непрощающих судей.И казни страх ей весь открыт:В стене, как темный гроб, прорытГлубокий, низкий, тесный вход;Тому, кто раз в тот гроб войдет,Назад не выйти никогда;Коренья, в черепке вода,Краюшка хлеба с ночникомУже готовы в гробе том;И с дымным факелом в руках,На заступ опершись, монах,Палач подземный, перед ним,Безгласен, мрачен, недвижим,С покровом на лице стоит;И грудой на полу лежитГробокопательный снаряд:Кирпич, кирка, известка, млат.Слепой игумен с места встал,И руку тощую поднял,И узницу благословил…И в землю факел свой вонзилИ к жертве подошел монах;И уж она в его рукахТрепещет, борется, кричит,И, сладив с ней, уже тащит,Бесчувственный на крик и плач,Ее живую в гроб палач…XVI
Сто ступеней наверх вели;Из тайника судьи пошли,И вид их был свирепо дик;И глухо жалкий, томный крикИз глубины их провожал;И страх шаги их ускорял;И глуше становился стон;И наконец… умолкнул он.И скоро вольный воздух имСвоим дыханием живымСтесненны груди оживил.Уж час ночного бденья был,И в храме пели. И во храмОни пошли; но им и тамСквозь набожный поющих ликВсе слышался подземный крик.Когда ж во храме хор отпел,Ударить в колокол велелАббат душе на упокой…Протяжный глас в тиши ночнойРаздался — из глубокой мглыЕму Нортумбрии скалы́Откликнулись; услыша звон,В Брамбурге селянин сквозь сонС подушки голову поднял,Молиться об умершем стал,Недомолился и заснул;Им пробужденный, помянулУсопшего святой чернец,Варквортской пу́стыни жилец;В Шевьотскую залегший сень,Вскочил испуганный олень,По ветру ноздри распустил,И чутко ухом шевелил,И поглядел по сторонам,И снова лег… и снова тамВсё, что смутил минутный звон,В глубокий погрузилось сон.Нормандский обычай*
Драматическая повесть
Рыбачья хижина на берегах Нормандии.
Вальдер, мореходец.
Рихард, рыбак.
Торильда.
Бальдер
Твое здоровье, мой хозяин добрый.Признаться ли? Я благодарен буре,Занесшей нас в спокойный твой залив:Давно таким радушным угощеньем,У светлого огня, в приюте мирном,Порадован я не был.Рихард
В добрый час;Доволен ты, и мы довольны; в нашихРыбачьих хижинах какая роскошь?Но вдвое нам по сердцу гость такой,Как ты, рожденный в северных страна́х,Из коих в старину приплыли нашиОтцы, о коих нам из древних летТак много славного сохраненоВ преданиях и песнях сладкозвучных.Но должен я тебе, мой благородныйГость, объявить, что есть у нас обычай,По коему здесь каждый иноземец,Кто б ни был он, богатый иль убогий,За угощенье платит.Бальдер
Рад исполнитьЯ ваш обычай; мой корабль, стоящийНа якоре в заливе, полон редкихТоваров, собранных по берегамЗемель полуденных: есть золотыеПлоды, есть вина сладкие, есть птицы,Пленяющие взор блистаньем перьев;И кузниц северных изделья есть:Двуострые мечи, кольчуги, шлемы.Рихард
Меня не понял ты, мой гость почтенный;Нормандский наш обычай не таков:Здесь всякий, кто ночлег дал иноземцу,Имеет право требовать, чтоб гостьИль сказку рассказал, иль песню спел,И в свой черед ему он тем же платит.На старости держусь я старины,Люблю я песни, сказки и преданья.Исполни ж наш обычай, добрый гость.Бальдер
Иная сказка сладостней вина,Душистее плода, пестрее птицы;И часто звук старинной бранной песни,Как звук мечей, как гром щитов пленяетНаш слух: итак, не вовсе я ошибся.Хоть в памяти не много у меняРассказов, но почтить такой похвальныйОбычай я готов. Вот что недавноНа палубе, в морскую тишинуНам при луне один из корабельныхТоварищей рассказывал.Рихард
Но преждеЕще по кубку выпьем.(Пьют.)
Начинай.Бальдер
Два северных породы славной графа,Друзья из младости, переплывалиМоря на кораблях своих союзных;И много битв на суше и водахИ много бурь они видали вместе;И много раз, на юге и востоке,У берегов цветущих бросив якорь,Друг с другом отдых сладостный делили.Вот наконец они в старинных замках,Наследии отцовском, поселились,И им одну печаль послало небо:Они супруг любимых схоронили,Почти в одно лишась их время; гореТесней сдружило их, но и отрадаОсталась им в печали их глубокой:У одного был сын, ребенок бодрый,Другой имел младенца-дочь. Чтоб новымСоюзом утвердить святую дружбу,Чтоб вечная осталась память ей,Отцы детей решились сочетать,И их они тогда же обручили.И девочке и мальчику на шеюНа легких золотых цепочках былиПовешены два перстня дорогих:В одном из перстней был сапфир, как очиНевестины лазурный, а в другомБыл камень, розовый, как молодыеРумяные ланиты жениха.Рихард
Был камень розовый, ты говоришь,В кольце невесты?Бальдер
Да, большой рубин.Но слушай далее. Тогда уж мальчикБыл лет пятнадцати; был силен, ловкоВладел мечом и мог уж обуздатьКоня; не для тревог морских отецЕго готовил; он был должен замкиИ области наследственные предковМогучею рукою защищать.Невеста же была младенецЛет четырех; еще не покидалаОна своей приютной колыбели;Усердная за ней смотрела няня.Но что ж случилось? Был прекрасный деньВесенний; на́ берег морской из замкаС малюткой вышла няня, вслед за неюТолпа прислужниц молодых; цветыИ камешки блестящие сбиралиОни на берегу; малютка имиИграла; море было тихо; свежийВесенний ветерок едва касалсяПрозрачных вод, и солнце в них сверкало,И отблеск волн приятно трепеталНа свежей зелени. Челнок рыбачийПривязан был у берега; цветамиДушистыми наполнивши его,Прислужницы малютку уложилиВ цветы и, отвязав веревку, тихоНа плещущих кругом волнах качалиЧелнок; младенец веселился; вдругВеревка неприметно из руки,Ее державшей, ускользнула в воду,И легкою волною откачнулоЧелнок от берега; хотят егоСхватить, но до него уже не можетДостать рука; и море, сколь ни тихимКазалося оно дотоле, тянетКакою-то невидимою силойЕго вперед; дитя, в цветах играя,Смеется, слышен крик его веселый;А женщины на берегу подъемлютОтчаянные вопли. В это времяЖених, приехавший с своей малюткойНевестой повидаться, на конеПо ближнему береговому лугуСкакал и прыгал; он на крик примчалсяИ, сведав, что случилось, смело в водуПогнал коня, дабы поймать челнок.Но, холод волн почувствовавши, коньСтал на дыбы, и бросился назад,И седока умчал с собой обратно.А между тем челнок все дале, дале;Вот, наконец, из тихого заливаОн выплыл; вдруг повеял свежий ветер,И скоро он совсем исчез из глазВ открытом море.Рихард
Бедное дитя,Спаси тебя хранитель ангел твой!Бальдер
Услышав весть ужасную, отецНемедленно всем кораблям своимВелел пуститься в море; на быстрейшемОн по́плыл сам. Но в море нет следов;А к вечеру переменился ветер,И всю ту ночь свирепствовала буря.Вот наконец, по долгом и напрасномИскании, нашли пустой рыбачийЧелнок и в нем увядшие цветы.Рихард
Что сделалось с тобою, добрый гость?Ты дышишь тяжело, ты весь в лицеПеременился.Бальдер
Нет. Послушай дале:С той бедственной поры покинул отрокЖених коня и прилепился к тяжкимМорским трудам; стал плавать; в холод, в бурюБросался в волны и боролся с моремИ руку приучал владеть кормилом;И наконец, став юношей могучим,Он корабли вооружил и в мореПустился… на земле его надеждеУже ничто не льстило; ни однаКрасавица окрестных замков сердцаЕго не трогала; он обрученБыл морю дикому, волнам свирепым,Пожравшим все его земное счастье.Там в глубине была его невеста,Там был и обручальный перстень. ГлавныйКорабль свой он украсил парусамиПурпурными и ре́зьбой золотою,Как брачному прилично кораблю.Рихард
Не так ли этот был корабль украшен,Как твой, на якоре стоящий в нашемЗаливе?Бальдер
Может быть. На этом брачномМогучем корабле он претерпелНемало бурь; и волны, громы, вихриНе раз ему приветственные песни,В ужасный хор совокупясь, гремели;Немало битв морских он совершил;И знают все на севере егоПод страшным именем: когда в бою,Сцепив корабль свой с кораблем врага,На палубу его с мечом подъятымВзбегает он, народ кричит: «Беда!Пропали мы! Жених морской, помилуй!»Я кончил свой рассказ.Рихард
Благодарю;Мне, старику, расшевелил он душу.Но, кажется, недостает концаРассказу твоему. Кто может знать,Погибло ли дитя в волнах иль нет?Попасться мог навстречу челнокуКорабль и взять дитя, оставив в мореЧелнок; иль быть могло принесеноДитя на остров, моему подобный,И люди добрые могли егоНайти; и, может быть, под их надзоромМалютка выросла, и, может быть,Она теперь цветущей девой стала.Бальдер
Искусно ты досказываешь сказки.Но твой теперь черед; готов я слушать.Рихард
Я в старину знавал преданий многоО рыцарях, о герцогах нормандских;Любимец мой был наш Рихард Бесстрашный,Который ночью видел так, как днем,И по лесу гулял в глухую полночь,Сражаяся с нечистыми духа́ми.Но память у меня теперь плоха,И в голове от старости все смутно;Итак, не взыщешь ты, когда на местоМеня мой долг теперь тебе заплатитПитомица моя, та молодаяКрасавица, которая сидитВ углу так тихо, к нам спиной, и сетиМои чини́т при свете ночника.Она поет, как соловей, и многоПрекрасных песен знает. Не дичись,Торильда, гостя; спой ему ту песнюПро девицу-красавицу и перстень,Что для тебя сложил певец прохожий;Я знаю, ты ее поешь охотно.Торильда (поет)
Тихой утренней порою,Над прозрачною водою,Дева с удочкой сидитИ на удочку глядит.Ждет… но удочка не гнется,Волосок не шевельнется,Неподвижен поплавок,Не берет в воде крючок.И она, прождав напрасно,Надевает свой прекрасный.С камнем алым перстенекНа приманчивый крючок.Вдруг вода зашевелилась,И на удочке явиласьУ драгого перстенькаБелоснежная рука;И с рукою белоснежной,Видом бодрый, взглядом нежный,Над равниной водянойВсплыл красавец молодой.Дева очи опустила:«Не тебя в волнах ловилаЯ, красавец молодой;Возврати мне перстень мой».«Дева с ясными очами,Рыбу ловят не перстнями;В море перстнем пойман я;Буду твой, ты будь моя».Бальдер
Что слышу? Чудный, та́инственный голос!Какое там небесное лицо,Горящее застенчивым румянцем,Сквозь волны золотых кудрей сияетИ предо мной опять животворитМинувшие, младенческие годы?Что вижу? Розовый знакомый каменьВ златом кольце на пальце у нее?Так, это ты, погибшая невеста!А я… я твой же них, жених морей;Вот мой сапфир, твоим очам подобный;А там нас ждет и брачный наш корабль.Рихард
Я угадал развязку, добрый витязь.Она твоя; возьми свою невесту,Сокровище, мне посланное небом.Храни ее могучего рукою:В ней верное прижмешь ты к сердцу сердце.Но что? Смотри, мой рыцарь, ты совсемЗапутался в сетях моей Торильды.Ундина*
Старинная повесть
Бывали дни восторженных видений;Моя душа поэзией цвела;Ко мне летал с вестями чудный Гений;Природа вся мне песнию была.Оно прошло, то время золотое;С природы снят магический венец;Свет узнанный свое лицо земноеРазоблачил, и призракам конец.Но о Мечте, как о весенней птичке,Певавшей мне, с усладой помню я;И Прелести явленьем по привычкеЛюбуется, как встарь, душа моя.Здесь есть одна — жива как вдохновенье,Как ясная надежда молода —На душу мне ее одно явленьеПоэзию наводит завсегда…Перед пустой когда-то колыбельюЗадумчиво-безмолвен я стоял.«Кто обречен святому новосельюТобой в жильцы?» — судьбу я вопрошал.И с первою блеснувшей мне денницейУж милый гость в той колыбели был;Он в ней лежал под царской багряницей,Прекрасен, тих, как божий ангел мил.Года прошли — и мой расцвел младенец,Прекрасен, тих, как божий ангел мил;И мнится мне, что неба уроженецУтехой в нем на землю прислан был.Его-то я порою здесь встречаю,Как чистую Поэзию мою;Им иногда я душу воскрешаю;При нем подчас, забывшись, и пою.Глава I
О том, как рыцарь приехал в хижину рыбака
Лет за пятьсот и поболе случилось, что в ясный весеннийВечер сидел перед дверью избушки своей престарелыйЧестный рыбак и починивал сеть. Сторона та, в которойЖил он, была прекрасное место. Луг, где стоялаХижина, длинной косою входил в широкое лоноМоря: можно было подумать, что берег душистыйВ светло-лазурные, чудно-прозрачные воды с любовьюНежной теснился, что море, влажной трепещущей грудьюНежно прижавшись к нему и его обнимая, пленялосьСвежестью шелковой зелени, блеском цветов и прохладойТемных сеней древесных. Правда, в краю том немногоБыло людей: рыбак с женою, и только; дремучийЛес отделял полуостров от твердой земли. И ужасенБыл тот лес своей темнотой неприступной; и слухиСтрашные были об нем в народе; там было нечисто:Злые духи гнездилися в нем и пугали прохожихТак, что не смели и близко к нему подходить. Но смиренныйСтарый рыбак не боялся враждебных духо́в; на продажуРыбу носил он в город, лежавший за́ лесом; полонНабожных мыслей, входил он в его глубину, и ни разуТам ничего он не встретил, хранимый небесною силой.Сидя беспечно в тот вечер за неводом, вдруг он услышалШум и лесу, как будто бы топот коня и железнойБрони звук; он слушает: шум приближается; робостьИм овладела, и все, что до тех пор в ненастные ночиСнилось ему о таинственном лесе, представилось разомМыслям его; особливо ж один, великанского роста,Белый, всегда головою странно кивающий. В темныйЛес он со страхом, глядит, и ему показалось, что в самомДеле сквозь черные ветви смотрит кивающий призрак.Вспомнив однако, что все никакой еще не случилосьС ним беды ни в лесу, ни в избушке, в которой так долгоЖил он с женою вдвоем, что нечистый над ними не властен,Он ободрился, прочел молитву, и сделалось скороДаже ему и смешно, когда он увидел, какуюШутку с ним глупая робость сыграла: кивающий образБыл не что иное, как быстрый ручей, из срединыЛеса бегущий и с пеной впадающий в озеро; шум же,Слышанный им, был от рыцаря: шагом на беломБодром коне из чащи лесной он ехал и прямоК хижине их приближался. Мантией алого цветаБыл покрыт его фиолетовый, золотом шитыйСтройный колет; на бархатном черном берете вилисяБелые перья; висел у бедра на цепи драгоценнойМеч с золотой рукоятью искусной работы; а белыйРыцарев конь был статен, силен и жив; он, копытомЛегким едва к луговой мураве прикасаясь, воздушнойПоступью шел и, сгибая красивую шею, как лебедь,Грыз узду, облитую пеной. Старик, пораженныйВидом статного рыцаря, невод покинул и, снявшиШляпу, смотрел на него с приветной улыбкой. Приближась,Рыцарь сказал: «Могу ль я с конем найти здесь на этуНочь убежище?» — «Милости просим, гость благородный;Лучшим стойлом будут коню твоему наш зеленыйЛуг, под кровлей ветвистых дерев; а вкусную пищуСам он найдет у себя под ногами; тебе ж мы охотноУгол очистим в нашем убогом жилище и ужинСкудный с тобою разделим». Рыцарь, кивнув головою,Спрыгнул с коня, его разнуздал и по свежему лугуБегать пустил; потом сказал рыбаку: «Ты охотно,Добрый старик, принимаешь меня, но когда б и не столькоБыл ты сговорчив, то все бы со мной не разделался нынче;Море, вижу я, здесь перед нами, и дале дорогиНет никакой; а вечером поздно в этот проклятыйЛес возвращаться избави боже!» — «Не станем об этомСлишком много теперь говорить», — сказал, озираясь,Старый рыбак и в хижину ввел усталого гостя.Там, перед ярким огнем, горевшим в камине и в чистойГорнице трепетный блеск разливавшим, на стуле широкомС спинкой резною сидела жена рыбака пожилая.Гостя увидев, старушка встала, ему поклониласьЧинно и села опять, ему отдать не подумавМесто свое. Рыбак, засмеявшись, сказал: «БлагородныйРыцарь, прошу не взыскать, что хозяйка моя свой покойныйСтул для себя сберегла: у нас такой уж обычай;Лучшее место всегда старикам уступается». — «Что ты,Дедушка! — с кроткой усмешкой сказала хозяйка. — Ведь гость наш,Верно, такой же Христов человек, как и мы, и придет ли,Сам ты скажи, молодому на ум, чтоб ему уступалиСтарые люди лучшее место? Садися, мой добрыйРыцарь, на эту скамейку, — она продолжала, — да толькоТише сиди, не ворочайся, ножка одна ненадежна».Рыцарь взял осторожно скамейку, придвинул к камину,Сел, и сердцу его так стало приютно, как будто бБыл он у милых родных, возвратяся из чужи в отчизну.Стали они разговаривать. Рыцарь разведать о страшномЛесе хотел, но рыбак ночною порою боялсяРечь о нем заводить; зато о своей одинокойЖизни и промысле трудном своем рассказывал много.С жадностью слушали муж и жена, когда говорил имРыцарь о том, как в разных землях он бывал, как отцовскийЗамок его у истоков Дуная стоит, как прекраснаТа сторона; он прибавил: «Меня называют Гульбрандом,Имя же замка Рингштеттен». Так говоря, не однаждыРыцарь слышал какой-то шорох и плеск за окошком,Точно как будто водой кто опрыскивал стекла снаружи.Всякий раз с досадой нахмуривал брови, послышав плесканье,Старый рыбак; но когда же как ливнем вдруг обдало стекла,Так, что окно зазвенело и в горницу брызги влетели,С сердцем вскочил он и крикнул в окошко с угрозой: «Ундина!Полно проказничать; стыдно; в хижине гости». При этомСлове стало там тихо, лишь изредка слышен был легкийШепот, как будто бы кто потихоньку смеялся. «ПочтенныйГость, не взыщи, — сказал рыбак, возвратившись на место. —Может быть, шалостей много еще ты увидишь, но злогоУмысла нет у нее. То наша дочка Ундина,Только не дочка родная, а найденыш; сущий младенец,Все проказит, а будет ей лет уж осьмнадцать; но сердцеСамое доброе в ней». Покачав головою, старушкаМолвила: «Так говорить ты волён; когда ты усталыйС ловли приходишь домой, то тебе на досуге забавныЭти проказы; но, с у́тра до вечера дома глаз на глазС нею пробыв, от нее не добиться путного слова —Дело иное; тут и святой потеряет терпенье». —«Полно, старуха, — рыбак отвечал, — ты бьешься с Ундиной,Я с причудливым морем: разве не часто мой неводПортит оно и плотины мои размывает, а все мнеЛюбо с ним: то же и ты, хоть порою и охнешь, однакоВсе Ундиночку любишь. Не так ли? — «Что правда, то правда;Вовсе ее разлюбить уж нельзя», — кивнув головою,Кротко сказала старушка. Вдруг растворилася настежьДверь; и в нее, белокурая, легкая станом, с веселымСмехом впорхнула Ундина, как что-то воздушное. «Где жеГости, отец? Зачем ты меня обманул?» Но, увидяРыцаря, вдруг замолчала она, и глаза голубые,Вспыхнув звездами под сумраком черных ресниц, устремилисьБыстро на гостя, а он, изумленный чудным явленьем,Был как вкопанный, жадно смотрел на нее и боялсяВзор отвести: он думал, что видит сон, вглядетьсяВ образ прекрасный спешил, пока он не скрылся. УндинаДолго смотрела, пурпурные губки раскрыв, как младенец;Вдруг, встрепенувшись резвою птичкой, она подбежалаК рыцарю, стала пред ним на колена и, цепью блестящей,К коей привешен был меч, играя, сказала: «Прекрасный,Милый гость, какою судьбой очутился ты в нашейХижине? Долго ты по́ свету должен был странствовать, преждеНежели к нам дорогу найти? Скажи, через лес нашКак ты проехал?» Но он отвечать не успел; на УндинуКрикнула с сердцем старушка: «Оставь в покое, Ундина,Гостя; встань и возьмись за работу». Ундина, ни словаЕй не сказавши в ответ, схватила скамейку и, севшиПодле Гульбранда с своим рукодельем, тихонько шепнула:«Вот где я буду работать». Старик притворясь, что не видитНовой проказы ее, хотел продолжать; но УндинаРечь перебила его: «У тебя я спросила, мой милыйГость, откуда приехал ты к нам? Дождусь ли ответа?» —«Из лесу прямо приехал я, прелесть моя». — «Расскажи же,Как ты в лесу очутился и что в нем чу́дного видел?»Трепет почувствовал рыцарь, вспомнив о лесе; невольноОн обратил глаза на окошко, в которое кто-тоБелый, ему показалось, глядел; но было в окошкеПусто, за стеклами ночь густая чернела. СобравшисьС духом, рассказ он готов был начать, но старик торопливоМолвил ему: «Недоброе время теперь нам об лесеРечь заводить; расскажешь нам завтра». Услышавши это,С места вскочила Ундина, и глазки ее засверкали.«Нынче, не завтра он должен рассказывать! нынче, теперь же!» —Вскрикнула с сердцем она и, бровки угрюмо нахмурив,Топнула маленькой ножкою об пол; и в эту минутуТак забавно мила и прелестна была, что в ГульбрандеВспыхнуло сердце, и он еще боле пленился смешною,Детской ее запальчивостью, нежели резвостью прежней.Но рыбак, рассердясь не на шутку, причудницу началКрепко журить за ее упрямство и дерзкую вольностьС гостем. Старушка пристала к нему. Тут Ундина сказала:«Если браниться хотите со мной, а того не хотитеСделать, о чем я прошу, так прощайте ж; одни оставайтесьВ вашей скучной, дымной лачужке». С сими словамиПрыгнула в двери она и в минуту во мраке пропала.Глава II
О том, как Ундина в первый раз явилась в хижине рыбака
Рыцарь вскочил, за ним и рыбак, и бросились обаВ дверь, чтоб ее удержать, но напрасно: Ундина так быстроСкрылась, что даже было нельзя догадаться, в какуюСторону вздумалось ей побежать. Испуганным взоромРыцарь спросил рыбака: что делать? «Уж это не в первыйРаз, — рыбак проворчал, — такими побегами частоНас забавляет она; теперь опять мне придетсяЦелую ночь напролет без сна проворочаться с бокуНа бок на жесткой постеле моей: ведь мало ль, что можетВстретиться ночью!» — «Зачем же медлить? Пойдем поскорееСами за нею». — «Труд бесполезный; ты видишь, какаяТьма на дворе: куда мы пойдем? И кто угадает,Где она спряталась?» — «Будем, по крайней мере, — прибавилРыцарь, — хоть кликать ее». И кричать он начал: «Ундина!Где ты, Ундина?» Старик покачал головою: «Как хочешь,Рыцарь, кричи, она не откликнется нам, а уж верноГде-нибудь близко сидит; еще ты не знаешь, какаяЭто упрямица». Так говоря, старик с беспокойствомВ темную ночь глядел и не мог утерпеть, чтоб туда жеВслед за Гульбрандом не крикнуть: «Ундиночка! милая! где ты?»Правду, однако, он предсказал: никакой там УндиныНе было. Долго кричав понапрасну, они наконец возвратилисьОба в хижину; там уж было темно, и старушка,Менее мужа о том, что с Ундиной случится, заботясь,Спать улеглась, и в камине огонь, догоревши, потухнул;Только немногие уголья тлели, и синее пламя,Изредка вспыхнув, трепещущий свет разливало и гасло.Снова разведши огонь, рыбак наполнил большуюКружку вином и поставил ее перед гостем. «Мы оба,Рыцарь, едва ли заснем; так не лучше ли будет, когда мы,Вместо того чтоб в бессоннице жесткой рогожейГрешное тело тереть, посидим у огня и за добройКружкой вина о том и другом побеседуем? Как тыДумаешь, добрый мой гость?» Гульбранд согласился охотно.Сесть принудив его на почетном оставленном стуле,Честный старик поместился с ним рядом, и вот дружелюбноСтали они разговаривать; только при каждом малейшемШорохе — стукнет ли что в окошко, и даже нередкоПросто без всякого стука и шороха — вдруг умолкалиОба и, палец поднявши, глаза неподвижно уставивВ двери, слушали; каждый шептал: «идет!» и не тут-тоБыло; не шел никто; и, вздохнувши, они начиналиСнова свой разговор. «Расскажи мне, — сказал напоследокРыцарь, — как вам случилось найти Ундину?» — «А вот какЭто случилось, — рыбак отвечал. — Тому уж двенадцатьБудет лет, как я с товаром моим через этотЛес был должен отправиться в город; жену я оставилДома, как то бывало всегда, а в то время и нужноБыло ей дома остаться. Зачем, ты спросишь? Господь намВ поздние наши лета даровал прекрасную дочку;Как же было покинуть ее? Товар мой продавши,Я возвращался домой, и, солгать не хочу, не случилосьМне ничего, как и прежде, в лесу недоброго встретить;Бог мне сопутствовал всякий раз, когда через этотСтрашный лес мне идти удавалось: а с ним и опасныйПуть не опасен». При этом слове старик с умиленнымВидом шапочку снял с головы и, руки сложивши,В набожных мыслях минуты на две умолкнул; потом онШапочку снова надел и так продолжал: «Я с веселымСердцем домой возвращался, а дома ждало несчастье:Вся в слезах навстречу ко мне жена прибежала.«Царь небесный! что случилось? — я воскликнул. — Где нашаДочка?» — «Она у того, чье имя ты в эту минуту,Бедный мой муж, призываешь», — жена отвечала. И молча,Горько заплакав, пошел я за нею в хижину; телаМилой малютки моей я глазами искал там, но телаНе было. Вот как это случилось: с нашим младенцемПодле воды на траве жена спокойно сидела;С ним в беззаботном веселье играла она; вдруг малюткаСильно к воде протянулась, как будто чудесное что-тоВ светлых приметя струях; и видит жена, что наш милыйАнгел смеется, ручонками что-то хватая; но в этотМиг как будто какой невидимой силой швырнулоВ волны дитя, и в их глубине бедняжка пропала.Долго я тела искал, но напрасно, нигде и приметыНе было. Вот мы, на старости две сироты, в безотрадномГоре сидели в тот вечер вдвоем у огня и молчали:Если б и можно было от слез говорить, то не стало бДуху; и так мы оба молчали, глаза устремившиВ тусклый огонь; как вдруг в дверях послышался легкийШорох; они растворились — и что же видим мы? ЧуднойПрелести девочка, лет шести, в богатом уборе,Нам улыбаясь как ангел, стоит на пороге. СначалаМы в изумленье не знали, живой ли то был человечекИли обманчивый призрак какой; но скоро приметилЯ, что вода с золотых кудрей и с платья малюткиКапала; я подумал, что, верно, младенец недавноБыл в воде и что скорая помощь нужна. И, вздохнувши,Так сказал я жене; «Никто не подумал спасти намМилое наше дитя; по крайней мере, мы самиСделаем то для других, чего не могли нам другиеСделать и что на земле блаженством было бы нашим».Мы раздели малютку, ее положили в постель и напитьсяДали горячего ей; а она все молчала и только,Светло-небесными глазками глядя на нас, улыбалась.Скоро заснула она и свежа, как цветочек весенний,Утром проснулась; когда ж мы расспрашивать стали, откудаРодом она и как попала к нам в хижину, толкуНе было в странных ответах ее никакого; и вот ужРовно двенадцать лет, как с нами живет, а добитьсяПутного мы не могли от нее ничего; по рассказамВздорным ее подумать легко, что она к нам упалаПрямо с луны: о каких-то замках прозрачных, жемчужныхГротах, коралловых рощах и разных других небылицахВсе твердит и теперь, как твердила тогда; удалосяВыведать только одно, что, катаясь по́ морю в лодкеС матерью, в воду упала она и что волны на здешнийБерег ее принесли, где она и очнулась… В сомненьеТяжком осталися мы: хотя и было не трудноНам решиться наместо родной потерянной дочкиВзять чужую, нам данную богом самим; но не зналиМы, крещена ли она иль нет? Сказать же об этомНам ничего не умела бедняжка, хотя и понятноБыло ей, что она жила по воле господнейВ здешнем свете, хотя и была смиренно готоваВсе то исполнить, что с волей господней согласно. И вот чтоМы в таком затрудненье придумали вместе с женою:Если она еще не была крещена, то не должноМедлить минуты; а если уже крещена, то и дваждыДолг святой совершить не будет греха. Но какоеДать ей имя? И в ум нам пришло, что ее ДоротеейБыло б всего приличней назвать: мы слыхали, что значитЭто имя дар божий, она же была милосердымГосподом богом дарована горести нашей в отраду.Но об имени этом она и знать не хотела. «УндинойЗвали меня отец мой и мать; хочу и остатьсяВечно Ундиной!» Но было ли то христианское имя,Мы не знали. И вот я пошел за священником в город;Он согласился прийти к нам; сначала имя УндиныБыло противно ему, как и нам; но наша малютка,В платьице странном своем, была так чудесно красива,Так ласкалась к нему и в то же время так мило,Так забавно спорила с ним, что сам он не в силахБыл противиться ей, — и ее окрестили Ундиной.Сладостно было смотреть на нее в продолженье святогоТаинства: дикая резвость исчезла, и тихим, смиреннымАгнцем стояла она, как будто бы чувствуя, что́ с нейВ это время творилось. Правду молвить, немалоС нею хлопот нам, и если бы все рассказать мне…» Но рыцарьТут перервал рыбака; он шепнул: «Послушай! послушай!Что там?» Не раз уже во время рассказа был он встревоженШумом воды; но в эту минуту был явственно слышенРев потока, который бежал с возрастающей силойМимо хижины. Оба вскочили и бросились в двери;В месячном свете открылося им, что ручей, выходящийИз леса, сильно разлившись, ворочая камни, ломаяС треском деревья, в море бежал; и было все небо,Так же как море, взволновано; тучи горами катилисьМимо луны, поминутно ее заслоняя, и чудноВся окрестность под блеском и тьмой трепетала; при свистеВихря было внятно, как море свирепое голосСвой воздымало и как, скрыпя от вершины до корня,Гнулись и шумно сшибались ветвями деревья. «Ундина!..Царь мой небесный!.. Ундина!» — старик закричал; но ответаНе было. Оба тогда побежали, забывши о буре,Каждый своею дорогою, к лесу, и громко при шумеВетра в ночной глубине раздавалось: «Ундина! Ундина!»Глава III
О том, как была найдена Ундина
Странное что-то чувствовал рыцарь, скитаясь во мракеНочи, под шумом бури, один, в бесполезном исканье:Снова стало казаться ему, что Ундина лишь призрак,В темном лесу его обманувший, была; и при свистеВихря, при громе воды, при треске деревьев, при чудномВсей за минуту столь мирно-прекрасной страны превращеньеНачал он думать, что море, луг, источник, рыбачьяХижина, старый рыбак и все, что с ним ни случилось,Было обман; но жалобный крик старика, зовущий Ундину,Все ему издали слышался. Вот наконец очутилсяОн на самом краю лесного ручья, который в разливеБурном своем бежал широкою мутной рекою,Так, что от леса отрезанный мыс, на котором стоялаХижина, сделался островом. «Боже! — рыцарь подумал, —Что, когда Ундина отважилась в лес, и назад ейНет оттуда дороги, и там у злых привиденийПлачет она одна в темноте?» От ужаса вскрикнув,Он поспешно поднял с земли огромный дубовый,Бурей оторванный сук, чтоб, держась за него, перебратьсяВ лес через воду. Хотя и сам он дрожал, вспоминаяВсе, что там видел прошедшим днем; хотя и казалосьВ эту минуту ему, что стоял там, рове́н с деревами,Белый, слишком знакомый ему великан и, оскаливЗубы, кивал ему головою, — но самый сей ужасТолько что с большею силою влек его в лес: там УндинаВ страхе, одна, без защиты была. И вот уж ступил онСмелой ногою в кипучую воду, как вдруг недалекоСладостный голос сказал: «Не ходи, не ходи, берегисяЗлого потока; старик сердит и обманчив». ЗнакомыРыцарю были прелестные звуки; они замолчали;Он же стоял в воде, озирался и слушал; но месяцТемной задернуло тучей, и волны быстро неслися,Ноги его подмывая, и он, через силу держася,Был как в чаду, и кружилась его голова; и глазамиДолго искав в темноте, наконец он воскликнул: «Ундина!Ты ли? Где ты? Если не хочешь явиться, я брошусьСам в поток за тобой; откликнись; мне лучше погибнуть,Нежели быть без тебя». И глубже в воду пошел он.Тот же голос и так же близко сказал: «Оглянися!»В эту минуту вышел месяц из тучи, и рыцарьВ блеске его увидел Ундину. Был маленький островПодле берега быстрым разливом ручья образован;Там, под навесом деревьев густых, в траве угнездившись,Призраком светлым сидела Ундина. Было нетрудноВ этом месте поток перейти, и Гульбранд очутилсяВмиг близ Ундины на мягкой траве; она ж, приподнявшись,Руки вкруг шеи его обвила и его поневолеРядом с собой посадила. «Теперь ты расскажешь мне, милый,Повесть свою, — шепнула она, — мы одни; старики насЗдесь не услышат и скучным своим ворчаньем не могутНам помешать; а эта густая древесная кровляСто́ит их хижины дымной». — «Здесь рай, Ундина!» — воскликнулРыцарь, прижавши ко груди ее с поцелуем горячим.В эту минуту рыбак, проискавши напрасно Ундину,К месту тому подошел и увидел их с берега. «Рыцарь! —Он закричал, — непохвальное дело ты делаешь; намиБыл ты доверчиво принят; а ты теперь, обнимаясьС нашей дочкой, шепчешься с нею тайком и оставилВ страхе меня, старика, одного по-пустому за неюБегать в потемках». — «Я сам, — ответствовал рыцарь, — лишь толькоВ эту минуту встретился с нею». — «Тем лучше; скорее жОба ко мне перейдите сюда на твердую землю».Но Ундина о том не хотела и слышать; и лучшеВ страшный лес она соглашалася с милым, прекраснымГостем пойти, чем в несносную хижину, где не хотелиДелать того, о чем просила она, и откудаРано иль поздно прекрасный гость удалится. ПрижавшисьКрепко к нему, она гармонически, тихо запела:«В душной долине волна печально трепещет и бьется;Влившися в море, она из моря назад не польется».Горько заплакал рыбак, услышав ту песню; ее жеСлезы его как будто не трогали: к рыцарю с детскойЛаской она прижималась. Но рыцарь сказал ей: «Ундина,Разве не видишь, как плачет отец? Не упрямься ж; нам должно,Должно к нему возвратиться». В немом изумленье УндинаБыстро свои голубые глаза на него устремила,Кротко сказала потом: «Когда ты так думаешь, милый,Я согласна». И с видом покорным, глаза опустивши,Встала она; и, на руки взявши ее, безопасноРыцарь поток перешел. Старик со слезами на шеюКинулся к ней и в радости был как дитя; прибежалаСкоро к ним и старушка; свою возвращенную дочкуНежно они целовали; упреков не было; в добромСердце Ундины все также утихло, и их обнималаС лаской сердечной она, просила прощенья, смеялась,Плакала, милые все имена им давала. А утроТою порой занялось, и буря умолкла, и птицыНачали петь на свежих, дождем ожемчуженных ветках;Стало светло, и опять приступать принялася УндинаК рыцарю с просьбой, чтоб начал рассказ свой. И так согласиласьЗавтрак принесть под деревья. Ундина проворно уселасьПодле Гульбрандовых ног на траве; другого же местаВыбрать никак не хотела; и рыцарь рассказывать начал.Глава IV
О том, что случилось с рыцарем в лесу
«Вот уж боле недели, как я в тот вольный имперскийГород, который лежит за вашим лесом, приехал;Там был турнир, и рыцари копья ломали усердно.Я не щадил ни себя, ни коня. Подошедши к оградеПоля, дабы отдохнуть от веселой работы, я шлем свойСнял и отдал его щитоносцу; и в эту минутуВижу на ближнем альтане* девицу, в богатом уборе,Чудной прелести. Это была молодая Бертальда —Мне сказали — питомица знатного герцога, в ближнемЗамке живущего. Мне показалось, что с ласковым видомСмотрит она на меня, и во мне загорелась двойнаяБодрость; усердно бился я прежде, но с этой минутыДело пошло уж иначе. А вечером с нею одноюЯ танцевал; и так продолжалось во все остальныеДни турнира». В эту минуту почувствовал рыцарьСильную боль в опущенной левой руке; оглянувшись,Видит он, что Ундина, жемчужными зубками стиснувПалец ему, сердито нахмурила бровки, и в глазках,Ярко светившихся, бегали слезки; потом, на ГульбрандаС грустным упреком взглянув, она ему погрозилаПальцем; потом вздохнула, потом наклонила головку.Рыцарь, смутившись, умолк на минуту; потом он рассказ свойТак продолжал: «Бертальда прекрасна, нельзя не признаться;Но чересчур уж горда и причудлива; мне во второй разНравилась мене она, чем в первый, а в третий раз мене,Чем во второй. Однако мне показалось, что болеВсех других я замечен был ею, и это мне льстило.Вот мне вздумалось в шутку ее попросить, чтоб перчаткуМне свою подарила она. «Подарю, — отвечалаС гордой усмешкой Бертальда, — если осмелишься, рыцарь,Съездить один в заколдованный лес наш и верные вестиМне принесешь о том, что в нем происходит». ПерчаткаМне дорога не была; но было бы рыцарю стыдноВызов такой от себя отклонить, и я согласился». —«Разве тебя не любила она?» — спросила Ундина.«Я ей нравился, — рыцарь ответствовал, — так мне казалось». —«О! так она сумасшедшая, — вскрикнула громко Ундина,С радостным смехом захлопав в ладоши. — Кто ж не безумныйС милым себя разлучит и его добровольно в волшебныйЛес на опасное дело пошлет? От меня б не дождалсяЭтот лес такой неслыханной почести». — «РаноУтром вчера, — продолжал Гульбранд, улыбнувшись Ундине, —Я отправился в путь. Спокойно сияли деревьяВ блеске зари, полосами лежавшем на зелени дерна;Было свежо; благовонные листья так сладко шептались,Все так манило под сумрак прозрачный, что я поневолеЗлился на глупых людей, которым страшилища в райскомМесте таком могли померещиться. Въехал я в чащу;Мало-помалу все стало пустынно и тихо; густея,Лес предо мной и за мною сдвигался, как будто хватаяТысячью рук волшебных меня. Опасаясь возвратныйПуть потерять, я коня удержал: посмотреть, высоко лиБыло солнце, хотел я; глаза подымаю, и что жеВижу? Черное что-то копышется в ветвях дубовых.Я подумал, что то был медведь; обнажаю поспешноМеч. Но вдруг человеческим голосом, диким, визгливым,Мне закричали: «Кстати пожаловал; милости просим;Мы уж и веток сухих наломали, чтоб было на чем намВашу милость изжарить». Потом, с отвратительно-дикимСмехом оскаливши зубы, чудовище так зашумелоВетвями дуба, что конь мой, шарахнувшись, бросился мимоВскачь, и я не успел разглядеть, какой там гнездилсяДьявол». При имени этом рыбак и старушка с молитвойПерекрестились; Ундина ж тихонько шепнула: «Всего здесьЛучше, по-моему, то, что ты не изжарен, мой милыйРыцарь, и то, что ты с нами. Рассказывай далее». — «Конь мойМчался как бешеный, — рыцарь сказал, — им владеть не имел яСилы; вдруг перед нами стремнина, и скачет со мной онПрямо в нее; но в самое ж это мгновение кто-тоДлинный, огромный, седой, перерезавши нашу дорогу,Вдруг перед диким конем повалился, и конь, отшатнувшись,Стал, и снова я им овладел. Озираюся — что же?Мой спаситель был не седой великан, а блестящийПенный ручей, бежавший с холма». — «Благодарствую, милый,Добрый ручей», — закричала, захлопав в ладоши, Ундина.Тяжко вздохнув и нахмурясь, рыбак покачал головою;Рыцарь рассказывал дале: «Собрав повода, укрепилсяЯ на седле. Вдруг вижу, какой-то стоит человечекРядом с конем, отвратительный, грязный горбун, земляногоЦвета лицо, и нос огромный такой, что, казалось,Был он длиною со все остальное тело урода.Он хохотал, оскаливал зубы, шаркал ногами,Гнулся в дугу. Я его оттолкнул и, коня повернувши,Был готов пуститься в обратный путь (уж склонилосьСолнце, покуда я мчался, далеко за полдень); но карлик,Прянув как кошка, дорогу коню заслонил, «Берегися, —Я закричал, — раздавлю». Но урод, исковеркавшись снова,Начал визжать: «Сперва заплати за работу; ты в пропастьВместе с конем бы слетел, когда бы не я подвернулся». —«Лжешь ты, кривляка, — сказал я, — не ты, а этот источникНас сохранил от паденья. Но вот тебе деньги; оставь нас,Дай дорогу». И, бросив одну золотую монетуВ шапку уроду, поехал я шибче; но снова явилсяРядом со мной он; я шпорю коня; конь скачет, но сбокуСкачет и карлик, кривляясь, коверкаясь, с хохотом, с визгом,Высунув красный с локоть длиною язык. Чтоб скорееС ним развязаться, бросаю опять золотую монетуВ шапку ему; но с хохотом диким оскаливши зубы,Начал кричать он: «Поддельное золото! золота многоЕсть у меня! погляди! полюбуйся!» И в эту минутуМне показалось, что вдруг просветлела земная утроба;Дерн изумрудом прозрачным сделался; взор мой свободноМог сквозь него проницать в глубину; и тогда мне открыласьОбласть подземная гномов: они гомозились, роились,Комкались в клубы, вились, развивались, сгребали металлы,Сыпали в кучи рубин, и сапфир, и смарагд и пускалиВихри песка золотого друг другу в глаза. Мой сопутникБыстро метался то вниз, то вверх; и ему подавалиСлитки огромные золота; мне показав их со смехом,Каждый он в бездну бросал, и, из пропасти в пропасть со звономПадая, все в глубине исчезали. Тогда он монету,Данную мною, швырнул с пронзительным хохотом в бездну;Хохотом, шиканьем, свистом ему отвечали из бездны.Вдруг взгомозилися все и, толпяся, толкаясь, полезлиКверху, когтистые, пылью металлов покрытые пальцыВсе на меня растопорщив; вся пропасть, казалось, кипела;Куча за кучей, гуще и гуще, ближе и ближе…Ужас, меня одолел; дав шпоры коню, без оглядкиЯ поскакал… и не знаю, долго ль скакал; но очнувшись,Вижу, что нет никого; привиденья исчезли; прохладноБыло в лесу, и вечер уже наступил. Сквозь деревьяБледно мелькала тропинка, ведущая и́з лесу в город.Взъехать спешу я на эту тропинку; но что-то седое,Зыбкое, дым не дым, туман не туман, поминутноВид свой меняя, стало меж ветвей и мне заслонилоПуть; я пытаюсь объехать его, но куда ни поеду,Там и оно; рассердившись, скачу напролом; но навстречуПрыщет мне пена, и ливнем холодным я обдан, и рветсяКонь мой назад; ослеплен, промочён до костей, я бросаюсьВправо и влево, но все не могу попасть на тропинку.Белый никак на нее не пускает меня. ПопытаюсьЕхать обратно — за мной по пятам он, но смирен и волюПуть продолжать мне дает; но лишь только опять на тропинкуВзъеду — он тут, и опять заслоняет ее, и холоднойПеной меня обдает. Наконец поневоле я выбралТу дорогу, к которой меня он теснил так упорно;Он унялся, но все от меня не отстал и за мноюБледно-туманным столбом подвигался; когда же случалосьМне оглянуться, то чудилось мне, что этот огромныйСтолб с головой, что в меня упирались тускло и зоркоС чудным каким-то миганьем глаза и кивалаВсякий раз голова, как будто меня понукаяЕхать вперед. Но порою мне просто казалось, что этотСтранный гонитель мой был лесной водопад. Наконец я,Выехав и́з лесу, здесь очутился и встретился с вами,Добрые люди. Тогда пропал и упрямый мой спутник».Рыцарь кончил рассказ свой. «Мы рады тебе, благородныйГость наш, — сказал рыбак, — но пора и о том нам подумать,Как бы тебе возвратиться в город». Ундина, услышавЭти слова, начала про себя тихомолком смеятьсяС видом довольным. То рыцарь заметив сказал ей: «Ундина,Разве ты рада разлуке со мною? Чему ты смеешься?» —«Я уж знаю чему, — отвечала Ундина. — ОтведайЭтот сердитый поток переплыть — верхом иль на лодке,Как угодно — ан нет, не удастся! а морем… давно яЗнаю, что этого сделать нельзя; и отец недалекоВ море уходит с лодкой своею. Итак, оставайсяС нами, рад ли, не рад ли. Вот чему я смеюся».Рыцарь с улыбкою встал, чтоб видеть, так ли то было,Что говорила Ундина; встал и рыбак; а за нимиВслед и она. И подлинно, все опрокинуто былоБурей в лесу; поток разлился, и стал полуостровОстровом. Рыцарь не мог о возврате и думать, и долженБыл поневоле он ждать, пока в берега не вольетсяСнова поток. Возвращайся в хижину рядом с Ундиной,Он ей шепнул: «Что скажешь, Ундиночка? Рада ль, что с вамиЯ остаюся?» — «Полно, полню, — она проворчала,Бровки нахмурив, — не вздумай тебя укусить я за палец,Ты бы не то рассказал нам об этой несносной Бертальде».Глава V
О том, как рыцарь жил у рыбака в хижине
Может быть, добрый читатель, тебе случалося в жизни,Долго скитавшись туда и сюда, попадать на такоеМесто, где было тебе хорошо, где живущая в каждомСердце любовь к домашнему быту, к семейному мируС новою силой в тебе пробуждалась; и снова ты виделКрай родимый; и все обаяния младости, благаПервой, чистой любви на могилах минувшего сноваВ прежней красе расцветали, и ты говорил, отдыхая:Здесь живется сладко, здесь сердцу будет приютно.Вспомнив такую минуту, когда очарованной думойТы обнимал безыменное, тайное счастье земное,Ты, читатель, поймешь, что должен был чувствовать рыцарь,Вдруг поселившися в этом пределе, далёко от света.Часто он с радостью тайной смотрел, как поток, свирепея,День ото дня расширялся и остров все дале и далеВ море входил, разлучаяся с твердой землею; казалось,Мир кончался за ним. На сердце рыцаря сталоТихо, светло и легко. Рыбак был мудрец простодушный;Зная людей, изведав тревоги житейские, бывшиРатником сам в молодых летах, на досуге он многоМог рассказать про войну и про счастье, несчастье земное;Словом, он был живая летопись; время без скукиШло в разговорах меж старцем отжившим и юношей, полнымПламенной жизни: мудрость смиренная, прямо из жизниВзятая здравым рассудком и верою в бога, вливаласьВ душу Гульбранда и в ней поселяла блаженную ясность.Бодрый старик промышлял по-прежнему рыбною ловлей;Был не без дела и рыцарь: в хижине, к счастью, нашелсяСтарый доспех рыбака, самострел; его починивши,С ним ежедневно рыцарь ходил на охоту; а вечерВместе все перед ярким огнем проводили, и полныйКубок тогда частенько постукивал в кубок: в запасеБыло вино, и нередко с ним длилась беседа до позднейНочи. Но мирной сей жизни была душою Ундина.В этом жилище, куда суеты не входили, каким-тоРайским виденьем сияла она: чистота херувима,Резвость младенца, застенчивость девы, причудливость никсы*,Свежесть цветка, порхливость сильфиды, изменчивость струйки…Словом, Ундина была несравненным, мучительно-милым,Чудным созданьем; и прелесть ее проницала, томилаДушу Гульбранда, как прелесть весны, как волше́бствоЗвуков, когда мы так полны болезненно-сладкою думой.Но вертлявый, проказливый нрав и смешные причуды УндиныБыли подчас и докучливой мукой; зато и журилиКрепко ее старики; и тогда шалунья так милоДулась на них, так забавно ворчала; потом так сердечноС ними, раскаясь, мирилась; потом проказила снова, и сноваЕй доставалось; и все то было волшебною, тайнойСетью, которою мало-помалу опуталось сердцеРыцаря. С нею он стал неразлучен; с каждою мыслью,С каждым чувством слилась Ундина. Но, им обладая,Той же силе она и сама покорялась; хотя в нейВсе осталось по-прежнему, резвость, причуды, упрямство,Вздорные выдумки, детские шалости, взбалмошный хохот,Но Ундина любила — любила беспечно, как любитПтичка, летая средь чистого неба. Старик и старушка,Видя Ундину и рыцаря вместе, невольно привыклиИх почитать женихом и невестой. И рыцарю такжеЧасто на мысль приходило, что в мир для него невозвратноВход загражден, что с людьми никогда уж ему не встречаться.Если ж случалось, что рыцарев конь, на свободе бродившийПо лугу, ржаньем своим его пробуждал и как будтоСпрашивал: скоро ли в битву? иль если ему попадалсяБрошенный щит на глаза иль праздно на стенке висевшийМеч, ненароком сорвавшись с гвоздя, из ножон выдвигалсяВ звонком паденье — дума о славе и подвигах бранныхДушу его шевелила. Но в этой тревоге себя онТем утешал, что возврат для него невозможен; к тому же,Мнилось ему, что Ундина была рождена не для низкойДоли; и, словом, он верил, что все то не случай, а божийПромысел было. И так один за другим неприметноДни уходили, ясные, тихие. Но и в спокойномЭтом быту напоследок случилось расстройство: привыклиКаждый вечер рыбак и рыцарь, отужинав, с полнымКубком час-другой проводить в разговоре радушном;Вдруг недостало вина: запас рыбака небогатыйВышел; взять же нового было негде. НаморщивЛбы, сидели Гульбранд и рыбак за столом; а Ундина,Глядя на них, умирала со смеху. Скучен и дологБыл тот вечер, и рано все разошлись. На другой деньОколо ужина вышла Ундина из хижины. «Вы мнеОба несносны, — сказала она, — не хочу я на вашиДлинные лица смотреть и слушать вашу зевоту».С этим словом захлопнула двери и скрылась. А вечерБыл ненастен, ветер шумел, и море сердилось.В страхе рыбак и рыцарь вскочили, вспомнив, как в первыйРаз они перепуганы были Ундиной. Но толькоВ двери за нею они собрались побежать, как УндинаИм навстречу явилась сама. «За мною! за мноюВсе! — закричала она, — гостинец прислало нам море;Бочка, и, верно, с вином, лежит на песке». За УндинойВсе пошли, и, подлинно, бочка нашлася; поспешноРыцарь, старик и с ними Ундина ее покатилиК хижине: буря сбиралась; сквозь сумерки былоВидно, как на́ море волны свои подымали седыеГоловы, дождь вызывая из туч; и тучи бежалиШибко и шумно, как будто грозяся напасть на идущих;Вот уж начали сыпаться первые капли. УндинаВдруг повернула головку и, пальчик поднявши, сердитоИм погрозила туче и ей закричала: «Смотри ты,Туча, не смей замочить нас; еще нам далёко до дома».С сердцем рыбак ей сказал: «Уймися, Ундина, грех!» И, умолкнув,Стала она про себя потихоньку смеяться. ОднакоЗасухо все добралися до места; но только успелиБочку под кровлю поставить, и вскрыть, и отведать, какоеБыло вино в ней, как дождь проливной зашумел, зашаталисьС скрыпом деревья, и море дико завыло. Но бурюВ хижине скоро забыли; за полными кружками сноваУм разогрелся, и ожили шутки; и этой беседеПрелесть двойную давал огонек, всегда столь приятныйВ теплом приюте, при шуме ветра и моря, во времяНочи ненастной. Но вдруг старик, как будто что вспомнив,Стал задумчив; потом, помолчавши минуту, сказал он:«Царь небесный, помилуй нас, грешных! мы здесь на досугеШутим и этим прекрасным вином веселимся; а бедныйПрежний хозяин его, быть может, погиб и, волнамиБрошенный бог весть куда, лишен погребенья». При этомСлове Ундина с лукавой усмешкой подвинула кружкуК рыцарю. «Пей, не бойся», — она прошептала. Но рыцарьЗа руку взял старика и воскликнул: «Я честью клянуся,Если б могли мы его отыскать и спасти, то ночнаяБуря помехою мне не была бы; с опасностью жизниЯ бы на помощь к нему побежал; зато обещаюсь,Если когда возвращуся в край обитаемый, вдвое,Втрое ему иль детям его заплатить за прекрасныйЭтот напиток, который без воли его нам достался».Добрый старик кивнул головою в знак одобренья;В нем успокоилась совесть, и с бо́льшим вкусом он до́пилКружку. Но тут Ундина сказала Гульбранду: «Ты денегСколько угодно можешь за это вино рассорить; но бросатьсяВ воду и жизни своей не жалеть… вот это уж глупоСказано было; что же будет со мною, когда ты,Милый, погибнешь? Не правда ль, не правда ль, ты лучше с УндинойЗдесь останешься?» — «Правда, Ундиночка», — рыцарь с улыбкойЕй отвечал. «Признайся ж, что глупо сказал ты; ведь каждыйСам себе ближе; и что до других нам?..» Старушка, услышавЭто, тяжко вздохнула; а добрый рыбак, не стерпевши,Начал кричать на Ундину: «У турков, у нехристей, что ли,Выросла ты, прости мне господи? Что за горячкуСнова ты нам говоришь, греховодница?» Вдруг замолчавши,Робко Ундина прижалась к Гульбранду; потом прошептала:«Что же такое сказала я им? Уж и ты не сердит ли,Милый мой рыцарь?» Но рыцарь, пожавши ей руку, расправилКудри, упавшие кольцами ей на глаза, и ни словаЕй не ответствовал: брань рыбака его оскорбила.Так сидели все четверо, молча, нахмуривши брови;Добрую четверть часа продолжалося это молчанье.Глава VI
О том, как рыцарь женился
Вдруг, шатнувшись, тихохонько стукнула дверь; и невольноВздрогнули все, как будто недоброе что-то почуя:Страшный лес был близко, а к хижине доступ разливомБыл загражден человеку живому; кому же в такуюПозднюю пору зайти к ним? Они с беспокойством смотрелиДруг на друга. Снова послышался стук; и поспешноРыцарь схватился за меч. «Не поможет твой меч, — сотворившиКрест, рыбак прошептал, — когда здесь случается с намиТо, о чем и подумать боюсь я». Но в эту минутуПрыгнула с места Ундина и в дверь закричала сердито:«Кто там? Если то ваши проказы, духи земные,Будет беда вам; мой дядя Струй вас порядком проучит».Пуще прежнего все оробели, слова те услышав.Друг на друга взглянули старик и старушка; а рыцарьВстал и хотел уж Ундину спросить, но тут из-за двериГолос сказал: «Я не дух — человек, христианин; впуститеРади господа бога меня». При этом поспешно УндинаДверь отперла и, поднявши ночник, во внутренность темнойНочи стала светить: престарелый священник стоял там.Он при виде Ундины назад отступил, приведенныйВ робость ее поразительной прелестью; в бедной лачужкеВстречу такой красоты он волше́бством иль делом бесовскимСчел и воскликнул: «С нами господь и пречистая дева!» —«Я не бес, — засмеявшись, сказала Ундина, — не бойся;Милости просим, отец; войди, здесь добрые люди».Патер вошел и ласково всем поклонился; приятенБыл он лицом; веселая кротость сияла во взорах.Но по складкам длинного платья его, с распуще́нныхБелых волос и седой бороды катилися градомКапли: его промочило дождем. В боковую каморкуТотчас его отвели, чтоб раздеть; а старушка с УндинойНачали мокрое платье сушить на огне. С благодарнымЧувством услуги старик принимал; он, надев рыбаковоВерхнее платье, довольно потертое, вышел, и сноваВсе за столом перед светлым камином уселись; старушкаГостю сама уступила почетный стул, а УндинаВ ноги ему свою скамейку подвинула. Рыцарь,То увидя, шепнул ей шутливое слово; но с важнымВидом она отвечала: «Он божий служитель; не должноЭтим шутить». Поужинав, добрым вином подкрепившиСилы свои, священник рассказывать начал, каким онОбразом свой монастырь, лежащий близ моря, вчерашнимУтром покинул. «Я был к епископу нашему в городПослан, — сказал он. — Хотя и есть по изгибу заливаПуть, но морем ближе: и я с гребцами надежными лодкуНанял; с богом мы съездили; нынче ж поутру в обратныйПоплыли путь; но сделался ветер противный; а к ночиБуря — и буря, какой мне ни разу видать не случалось;Ветром вырвало весла из рук у гребцов; беспомо́щноБыли мы преданы морю, которого волны как щепкуНаш челнок подымали с хребта на хребет; и несло насПрямо сюда; сквозь туман и сквозь пену чернел в отдаленьеЭтот берег: уж были мы близко; но бедную лодкуНашу так и кружило, вдруг поднялась и на нас повалиласьС страшным шумом большая волна; и сам я не знаю,Лодку ль она опрокинула, я ли выпал из лодки,Только я вдруг очутился в воде. Господь не дозволилМне погибнуть… я был принесен невредимо на этотОстров». — «Да, остров, — сказал со вздохом рыбак, — но давно лиБыл он твердой землею? Как же не скажешь, что мореС нашим потоком бурлит заодно?» — «И сам я подумалЧто-то подобное, — патер сказал. — Когда я тащилсяБерегом вашим впотьмах, предо мною мелькнула тропинка;Я по ней и пошел; но эта тропинка исчезлаВдруг перед лесом; ее перерезал поток. Тут сверкнул мнеВ вашей хижине свет, и тотчас сюда повернул я.Слава господу богу! меня он спас, да и к добрымЛюдям еще мне путь указал; но зато уж отныне,Кроме вас, никого на земле не встречать мне; отнынеВ этом углу весь мир для меня заключен». — «Почему же?» —Рыцарь спросил. «Да кто ж, — ответствовал патер, — узнает,Скоро ли кончится эта война беспорядочных сти́хий?Я же стар, и силы мои, конечно, иссякнутПрежде, чем этот разлившийся бурный поток; да случитьсяМожет и то, что день ото дня все шире и шире,Глубже и глубже он делаться будет, и вы напоследокТак далеко от земли отодвинетесь в море, что в людяхДаже и память об вас совсем пропадет; и тем легчеМожет это случиться, что вас от земли заслоняетЛес дремучий; поток же, я видел, так дик и порывист,Так широк, что и крепкому судну не будет возможноСилы его одолеть», — «Сохрани нас господь и помилуй», —Крест сотворивши, сказала старушка. «Чего же хозяйкаТак испугалась? — рыбак возразил. — Не то же ли будетС нами, что было? Чудное дело желанья людские!Разве не всё одни мы здесь жили? Ни разу во столькоЛет не ходила ты дале опушки нашего леса.Кроме меня, старика, и Ундины, кого ты видала?Ныне же стало у нас и людно: господь бог послал намДобрых гостей на житье. Пускай совсем разлучитсяОстров наш с твердой землею и люди о нас позабудут.Нам же прибыль». — «Что правда, то правда, — сказала старушка, —Только, признаться, мне как-то страшно подумать, что вечноНам уж с людьми не сойтись, что земле навсегда мы чужие».То услыша, Ундина прижалася к рыцарю, жаркойРучкой стиснула руку ему и, уставивши глазки,Полные острых лучей, на него, нараспев прошептала:«Ты останешься с нами, ты останешься с нами».Рыцарь молчал; он был очарован каким-то виденьем;Был глубоко в себя погружен и, Ундиной, желанным,Найденным счастием жизни полный в душе, не расслушалСлов Ундины, проказницы резвой, сидевшей с ним рядом;Миг настал роковой: священник своими словамиВсе сомненья решил; все дале и дале за темныйЛес убегал обитаемый свет; а остров цветущий,Где так сладко жилось, все свежей, зеленей, все приютнейСердцу его становился — невеста, как чистая роза,Там расцветала; и к ним как будто бы свыше был посланБожий священник: то явно было не случай. К тому же,Рыцарь заметил, как строго старик поглядел на УндинуВ ту минуту, когда, позабыв о служителе церкви,Так беззаботно она к нему приласкалась. УндинуСильной рукой обхвативши, рыцарь встал и воскликнул:«Честный отец, мы жених и невеста; во имя господнеБлагослови нас, если дадут позволение этиДобрые люди». Рыбак и старушка весьма изумились.Правда, им часто входило на мысль, что такая развязкаРано иль поздно случиться должна; но об этом молчалиДаже друг с другом они; и в это мгновение былоВовсе нежданным для них предложение рыцаря. ДолгоСло́ва ему отвечать они не умели. Ундина жВдруг присмирела, задумалась, глазки потупила в землю.Тою порою священник, спросясь с стариком и старушкой,Начал готовить венчальный обряд; старушка, очистивНаскоро горницу ту, где жила с рыбаком, отыскалаДве восковые свечки, которые были во времяОно на свадьбе ее зажжены; а рыцарь из звеньевЦепи своей золотой отделил два кольца, чтоб с невестойБыло чем обручиться. Все устроив, священникБрачные свечи зажег и сказал жениху и невесте:«Дайте руку друг другу». Ундина, как будто проснувшись,Робко взглянула на рыцаря, вся покраснела и, рукуДавши ему, стыдливо и трепетно стала с ним рядом.Кончив венчальный обряд, новобрачных отец их духовныйПерекрестил; старики ж молодую жену и ГульбрандаОбняли с чувством родительским, громко рыдая. Но в этотМиг священник сказал: «Вы странные люди! не сами льВы говорили, что этот остров безлюден, что, кромеВас четверых, не живет никого здесь? А я в продолженьеСлужбы все видел, что кто-то в это окошко, в широкомБелом платье, седой и длинный, глядел; за дверями,Верно, стоит и теперь он и ждет, чтоб впустили», — «Спаси насДева пречистая, божия матерь», — сказала старушка;Молча рыбак покачал головою; а рыцарь к окошкуБросился: не было там никого; но что-то в потемках,Видел он, белой струею мелькнуло и скрылось. «Отец мой,Ты ошибся», — сказал он священнику. Все беззаботноС этим словом кругом огонька по-прежнему сели.Глава VII
О том, что случилось в свадебный вечер
Смирно стояла Ундина во все продолженье обряда;Но, лишь только он кончился, вдруг, как будто волшебнойСилой какой, что ни было в ней причуд и беспутныхВыдумок, все забродило и вспенилось; вдруг приняласяВсех тормошить, старика, старушку и рыцаря, не былДаже и сам священник оставлен в покое. СуровымСловом хотела хозяйка шалунью унять, как бывало; но рыцарьС значащим взглядом назвал ее своею женою;Та замолчала. И сам он, однако, таким поведеньемНе был доволен; но тут ни его увещанья, ни ласки,Ниже́ упреки, ничто помочь не могло. Унималась,Правда, она на минуту, когда замечала досадуРыцаря: нежно тогда к нему прижимаясь, ручонкойМилой своею трепала его по щеке и шепталаНа ухо слово любви с небесной улыбкой; но сноваС первою взбалмошной мыслию то ж начиналось, и пуще,Нежели прежде. Священник сказал напоследок: «Ундина,Резвость такая забавна, но в эту минуту приличнейБыло бы вам, новобрачной, подумать о том, как с душоюДанного богом супруга свою сочетать христианскиДушу». — «Душу? — смеясь, закричала Ундина. — ТакоеСлово приятно звучит; но много ли в этом приятномЗвуке смысла? А если кому души не досталось,Что тому делать? Еще сама я не знаю, была ли,Есть ли душа у меня?» Оскорбленный глубоко священник,Строго взглянув на нее, замолчал; испугавшись, УндинаС детским смиреньем к нему подошла и шепнула: «Послушай,Добрый отец, не сердися, мне это так грустно, так грустно,Что и сказать не могу я; не будь же со мною, незлобным,Робким созданьем, так строг; напротив того, с снисхожденьемВыслушай то, что хочу исповедать искренним сердцем».Видно было, что тяжкая тайна лежала на сердце Ундины;Что-то хотела сказать, но вдруг побледнела и горько,Горько заплакала. Все на нее с любопытством смотрели;Что творилося с нею, не ведал никто. НапоследокСлезы обтерла она и священнику, в сильном волненьеСжавши руки, сказала: «Отец мой, не правда ль, ужасноДушу живую иметь? И не лучше ль, скажи мне, не лучше льВечно пробыть без души?..» Она замолчала, уставивОстрый, расстроенный взор на священника. Все поднялисяС мест, как будто дичася ее; не дождавшись ответа,С тяжким вздохом она продолжала: «Великое бремя,Страшное бремя душа! при одном уж ее ожиданьеГрусть и тоска терзают меня; а доныне мне былоТак легко, так свободно». Она опять зарыдала,Скрыла в ладони лицо и, свою наклонивши головку,Плакала горько, а светлые кудри, скатясь на прекрасныйЛоб и на жаркие щеки, повисли густым покрывалом.С строгим лицом подошел к ней священник. «Ундина, — сказал он, —Именем господа бога тебе говорю: исповедуйДушу свою перед нами, и если таится в ней злое,Бог милосерд, он помилует». Тихим, покорным младенцемСтала она перед ним на колена, и, руки сложивши,Набожно к небу глаза подняла, и крестилась, и, имяБожие славя, твердила, что не было зла никакогоВ сердце ее. Священник сказал, обратяся к Гульбранду:«Рыцарь, вам поверяю я ту, с которою нынеСам сочетал вас: душою она беспорочна, но многоЧудного в ней. Примите мой добрый совет: осторожность,Твердость, любовь; остальное на власть милосердого богаС верой оставьте». Сказав, новобрачных священникПерекрестил и вышел; за ним рыбак и старушка,Также крестясь и молитву читая, вышли. УндинаВсе еще на коленах стояла в молчанье; когда жеВсе удалились, она потихоньку лицом обернуласьК рыцарю, кудри раздвинула, мало-помалу, как будтоВ чувство входя, головку свою подняла и унылоОчи лазурные, полные слез, на него устремила.«Милый, ты, верно, также покинешь меня, — прошепталаРобко она, — но чем же я, бедная, чем виновата?»Руки ее так призывно, так жарко к нему поднялися,Взоры ее так похожи на небо прекрасное стали,Голос ее так глубоко из сердца раздался, что рыцарьВсе позабыл и в порыве любви протянул к ней объятья;Вскрикнула, вспрыгнула, кинулась к милому в руки Ундина,Грудью прильнула ко груди его и на ней онемела.Глава VIII
О том, что случилось на другой день свадьбы
Свежий утренний луч разбудил новобрачных; блаженствомЯсные очи Ундины горели; а рыцарь в глубокойДуме молчал про себя; всю ночь он видел какой-тоСтранный, мучительный сон: все снилось ему, что хотелиБесы его обольстить под видом красавиц, что в змеевАдских красавицы все перед ним обращались. ПроснувшисьВ страхе, он начал смотреть недоверчиво: тут ли Ундина?!Нет ли в ней какой перемены?.. Но было все тихо,Буря кончилась; полный месяц светил, и УндинаСном глубоким спала, положивши горячую щекуНа руку; вольно дышала она, и сквозь сон, как журчанье,Шепот невнятный бродил по жарко раскрывшимся губкам.Видом таким успокоенный, рыцарь заснул, но в другой разТот же сон! наконец засияла заря, и проснулися оба.Сон рассказавши, рыцарь просил, чтоб Ундина простилаСтрах безрассудный ему. Вздохнувши, прекрасную руку,С грустью она ему подала, и ни слова; но сладкий,Полный глубокой любовию взгляд, какого дотолеРыцарь в лазоревых глазках ее не встречал, безответноВыразил все. С довольным сердцем он встал и к домашнимВышел; все трое сидели молча, на лицах их видноБыло, что тяжко тревожило их ожиданье развязки;Видно было, что внутренне бога священник молил: да поможетИм защититься от козней врага. Но как скоро явилсяС ясным лицом новобрачный, то вмиг и у них просиялиДуши и лица; рыбак и старушка заплакали; к небуВзор благодарный поднял священник. Потом и УндинаВышла; они хотели пойти к ней навстречу, но сталиВсе неподвижны: так знакома и так незнакомаИм в красоте довершенной она показалась. СвященникПервый к ней подошел; но лишь только он руку, чтоб дать ейБлагословение, поднял, она ему поклониласьВ землю и стала прощенья просить в словах безрассудных,Сказанных ею вчера; потом примолвила: «ДобрыйДруг, помолись о спасенье моей души многогрешной».Вставши, она обняла стариков, и то, что сказалаИм, было так полно души, так было их слухуНово и так далеко от всего, что прежде пленялоВ ней, не касаясь до сердца, что оба они, зарыдавши,Стали молиться вслух и ее называли небеснымАнгелом, дочкой родною; она же с сердечным смиреньемИх целовала; такой и осталась она с той минуты:Кроткой, покорной женою, хозяйкой заботливой, в то жеВремя девственно-чистым, божественно-милым созданьем.Рыцарь, старик и старушка, давно уж привыкнув к причудамДетским ее, всё ждали, что снова она, как и прежде,Станет проказить, но в этот раз они обманулись:Ангелом тихим осталась Ундина. Священник, любуясьЕю, воскликнул: «Радуйтесь, рыцарь; господь милосердыйВам даровал чрез меня, недостойного, редкое счастье;Будет добро вам и в здешней и в будущей жизни, когда выЧистым его сохраните. Господь помоги вам обоим».Около вечера с нежностью робкой Ундина, взявши ГульбрандаЗа руку, тихо его повлекла за собою на вольныйВоздух. Безоблачно солнце садилось, светя на зеленыйДерн сквозь чащу дерев, за которыми тихо горелоМоре вдали. Во взорах жены молодой трепеталоПламя любви, как роса на лазурных листках; но, казалось,Грустная тайна уста ей смыкала, порой выражаясьВздохом невнятным. В молчанье она вела за собоюРыцаря дале; когда же с ней говорил он, ответаНе было, взор один отвечал; но в этом сердечномВзоре целое небо любви и смиренья лежало.Так подошли напоследок они к лесному потоку…Что же рыцарь увидел? Разлив уже миновался;Мелким ручьем стремился поток. «Он исчезнетК утру совсем, — сказала Ундина, скрывая рыданье, —Завтра кончится все, и тебе уж препятствия боле,Милый, не будет отсель удалиться, как скоро захочешь», —«Вместе с тобою, Ундиночка», — рыцарь ответствовал. «ЭтоВ воле твоей, — шепнула она, усмехаясь сквозь слезы. —Друг, я знаю, что ты Ундиночку любишь. Она жеВсею душою твоя, и навек. Но, милый, послушай,Перенеси меня на руках на этот зеленыйОстров; там приютней. Хотя и самой мне сквозь волныБыло б нетрудно туда проскользнуть, но, друг, мне так сладкоБыть на руках у тебя. И если нам должно расстаться,То хоть в последние счастьем земным подышу яЗдесь у тебя на груди». И, растроган, встревожен,Рыцарь Ундину на руки взял и понес через воду.Было то место знакомо, то был островок, на которомВстретился рыцарь с Ундиною в бурю. Ее опустил онТихо на шелковый дерн и хотел поместиться с ней рядом.«Нет, не рядом со мной, а против меня ты садися,Милый, — сказала она, — хочу я прежде, чем словомБудешь ответствовать мне, твой ответ в непритворныхВзорах твоих заране угадывать. Слушай. Ты долженЗнать, уж на деле узнал ты, что есть на свете созданья,Вам подобные видом, но с вами различного свойства.Редко их видите вы. В огне живут саламандры,Чудные, резвые, легкие; в недрах земли, неприступныхСвету, водятся хитрые гномы; в воздухе веютСильфы; лоно морей, озер и ручьев населяютДухи веселые вод. Прекрасно и вольно живетсяТам, под звонко-кристальными сводами; небо и солнцеСветят сквозь них; и небесные звезды туда проницают;Там на высоких деревьях коралловых пурпуром ярким,Темным сапфиром блистают плоды; там гуляешь по мягким,Свежим песочным коврам, узорами раковин пестрыхХитро украшенным; многое, бывшее чудом минувшихЛет, облеченное тайным серебряных вод покрывалом,Видится там в величавых развалинах: влага с любовьюИх объемлет, в мох и цветы водяные их ря́дит,Пышным венцом тростника их седые главы обвивает.Жители стран водяных обольстительно-милы, прекраснейСамых людей. Случалось не раз, что рыбак, подглядевшиДеву морскую — когда, из воды подымаяся тайно,Пела она и качалась на зыбкой волне, — повергалсяВ хладную влагу за нею. Ундинами чудные этиДевы слывут у людей. И, друг, ты теперь пред собоюВ самом деле видишь ундину». Гульбранд содрогнулся;Холод по членам его пробежал; неподвижен как камень,Молча и дико смотрел он в лицо рассказчицы милой,Сил не имея очей отвести. Покачав головою,Грустно замолкла она, вздохнула, потом продолжала:«Видом наружным мы то же, что люди, быть может и лучше,Нежели люди; но с нами не то, что с людьми; покидаяЖизнь, мы вдруг пропадаем как призрак, и телом и духомГибнем вполне, и самый наш след исчезает; из прахаВ лучшую жизнь переходите вы; а мы остаемсяТам, где жили, в воздухе, искре, волне и пылинке.Нам души не дано; пока продолжается нашеЗдесь бытие, нам стихии покорны; когда ж умираем,В их переходим мы власть, и они нас вмиг истребляют;Веселы мы, и нас ничто не тревожит, как птичекВ роще, рыбок в воде, мотыльков на лугу благовонном.Все, однако, стремится возвыситься: так и отец мой,Сильный царь в голубой глубине Средиземного моря,Мне, любимой, единственной дочери, душу живуюДать пожелал, хотя он и ведал, что с нею и горе(Всех, одаренных душою, удел) меня не минует.Но душа не иначе дана быть нам может, как толькоТесным союзом любви с человеком. И, милый, отнынеЯ с душою навеки; тебе одному благодарнаЯ за нее, и тебе ж благодарна останусь, когда тыЖизнь не осудишь мою на вечное горе. Что будетС бедной Ундиной, когда ты покинешь ее? Но обманомСердце твое сохранить она не хотела. Теперь тыЗнаешь все, и, если меня оттолкнуть ты решился,Сделай это теперь же: один перейди на противныйБерег; я брошуся в этот поток — он мой дядя; издавнаВ нашем лесу он свободную, чудную жизнь, как пустынник,Розно с родней и друзьями проводит. Он силен и многимСтарым рекам и могучим потокам союзник. Принес онНекогда к жителям хижины здешней меня беззаботным,Ясным, веселым младенцем; и он же ныне отсюдаВ дом отца моего меня отнесет измененным, живуюДушу приявшим созданьем, любящей, скорбящей женою».Дале она говорить не могла; пораженный, плененный,Рыцарь ее обхватил, и на руки поднял, и вынесНа́ берег; там и перед небом самим повторил он обет свой:С ней неразлучно жить на земле и делить все земное.В сладком согласии, за руки взявшись, медлительным шагомВ хижину оба пошли. И Ундина, глубоко постигнувБлаго святое души, перестала жалеть о прозрачномМоре и влажных жилищах отцовского чудного царства.Глава IX
О том, как рыцарь и его молодая жена оставили хижину
Рыцарь, проснувшись с зарей на другой день, весьма удивился,Видя, что подле него Ундины нет, и снова он началДумать, что все, происшедшее с ним в последнее время,Было мечта. Но в эту минуту Ундина явилась;Севши к нему на постель, сказала она: «Я ходилаВ лес проведать, исполнил ли дядя свое обещанье?Все исполнено; воды свои он собрал и сноваЛесом бежит одинок, невиди́м и задумчиво шепчет;Всех водяных и воздушных друзей распустил он, и сталоТихо в лесу, и все в порядке по-прежнему; можем,Милый, отправиться в путь, как скоро захочешь». С каким-тоСтранным чувством, похожим на робость, слушал УндинуРыцарь: ее родные были ему не по сердцу.Но Ундина своею тихою прелестью сноваСладкий покой возвратила ему; и, любуясь с ней вместеЗеленью берега, так благовонно, свежо и прозрачноСветлою влагой объятого, рыцарь сказал: «Для чего жеТак нам спешить отсюда, Ундина? Уже верно не встретимМы нигде толь мирного счастья, каким насладилисьВ этом краю; пробудем же здесь; никто нас не гонит». —«Что ты, мой друг, прикажешь, то и будет, — сказала с покорнымВидом Ундина, — но слушай: моим старикам разлучаться со мноюТяжко и так, а они еще не знают Ундины,Новой, нежной, любящей, смиренной Ундины; и все имМнится еще, что смиренье мое не надежней покояВод; и меня легко позабудут они, как весеннийЦвет, как быструю птичку, как светлое облако; дай же,Милый, в тот миг, как навек на земле нам должно расстаться,Скрыть мне от них тобой сотворенную, верную, душу.Если же долее здесь мы пробудем, то буду ль уметь яТак притвориться, чтоб им моя не открылася тайна?»Рыцарь был убежден, и вмиг собралися в дорогу;Снова коня оседлали; священник вызвался с нимиВ город идти через лес и с рыцарем вместе УндинеСесть помог на седло. Обнялися; расстались; УндинаПлакала тихо, но горько; добрый рыбак и старушкаВыли голосом, глядя за нею вслед и как будтоВдруг догадавшись, какое сокровище в эту минутуВ ней потеряли. В грустном молчанье вперед подвигалисьПутники. Гущи лесной уж достигли они, и прекрасноБыло видеть в зеленой тени на разубранном пышноГордом коне молодую робкую всадницу, справаСтарого патера в белой одежде, а слева, в богатомПестром уборе, прекрасного рыцаря. Бережно чащейЛеса они пробирались. Рыцарь одну лишь УндинуВидел; Ундина ж влажные очи свои в упоеньеНовой души на него одного устремляла, и скороТихий, немой разговор начался между ними из нежныхВзглядов и вздохов. Но вдруг он был прерван каким-тоШепотом странным: шел рядом с священником кто-то четвертый,К ним недавно приставший. Он-то шептал. Как священник,Был он в белом платье, лицо закрывалось каким-тоСтранным, широким покровом, которого складки, как волны,Падали с плеч и стан обвивали; и он беспрестанноИх поправлял, закидывал наʧ руку полы, вертелся,Прыгал; но это ему ни идти, ни болтать не мешало.Вот что шептал он в ту минуту, когда молодыеВслушались в речи его: «Уж давно, давно, преподобный,В этом лесу я живу, как у вас говорится, монахом;Правда, я не пощусь, не спасаюсь, а просто мне любоЖить на воле в глуши и в этом белом, волнистомПлатье под тенью густою разгуливать. Часто и солнцеЧудно сверкает по складкам моим; а когда я кустамиКрадусь, бывает такой веселый шорох, что сердцеПрыгает…» — «Вы человек замечательный, — молвил священник, —Я бы желал покороче узнать вас». — «А ты кто, когда ужДело у нас пошло на расспросы?» — сказал незнакомец.«Патер Лаврентий, священник Мариинской пустыни». — «Дельно;Я же, просто сказать, свободный лесной обыватель;Имя мне Струй; ремесла не имею; волен как птица;Нет у меня господина; гуляю, и все тут. ОднакоНужно мне кое-что молвить вот этой красавице». С этимСловом он прянул к Ундине, вдруг вырос, и подлеУха ее очутилась его голова. Но УндинаВ страхе его оттолкнула, воскликнув: «Поди поскорееПрочь; я более с вами не знаюсь». — «О! о! да какая жЗамужем стала она спесивая! с нами, роднею,Знаться не хочет! Да кто же, скажи мне, пожалуй, не я ли,Дядя твой, Струй, малютку тебя на спине из подводнойОбласти на́ берег здешний принес? Позабыла?» — «Оставь нас,Именем бога тебя умоляю, — сказала Ундина. —Ты мне страшен; ты сделаешь то, что и муж мой дичитьсяСтанет меня, как скоро увидит с такою роднею». —«Здесь я недаром; хочу проводить вас, иначе едва лиВам через лес удастся пройти безопасно. А этотПатер уж знает меня; говорит он, что будтоБыл я в лодке, когда он в воду упал; и, конечно,Был я в лодке; я в эту лодку прянул волною,Вырвал его из нее и на́ берег вынес, чтоб свадьбуМожно было сыграть вам». Ундина и рыцарь при этомСлове взглянули на патера: шел он, как будто в глубокийСон погруженный, не слыша того, что вблизи говорилось.«Вот и лесу конец, — сказала дяде Ундина, —Помощь твоя теперь не нужна, оставь нас; простимсяС миром; исчезни». Струй рассердился; он сделал такуюСтрашную харю и так глазами сверкнул, что УндинаГромко вскрикнула; рыцарь выхватил меч и хотел имВ голову Струя ударить, но меч по волнам водопадаС свистом хлестнул, и в воде как будто шипящийХохот раздался; рыцаря обдало пеной холодной.Патер, вдруг очнувшись, сказал: «Я предвидел, что этоС нами случится, лесной водопад был так близко; и все мнеМнилось до си́х пор, что он живой человек и как будтоС нами шепчет». И, подлинно, рыцарю на ухо внятноВот что шептал водопад: «Ты смелый рыцарь, ты бодрыйРыцарь; я силен, могуч; я быстр и гремуч; не сердитыВолны мои; но люби ты, как очи свои, молодую,Рыцарь, жену, как живую люблю я волну…» — и волшебныйШепот, как ропот волны, разлетевшейся в брызги, умолкнул.Кончился лес, и вышли в поле они: там имперскийГород лежал перед ними в лучах заходящего солнца.Глава X
О том, как они жили в имперском городе
В этом имперском городе все почитали погибшимНашего рыцаря, все сожалели о нем, а БертальдаБоле других; она себя признавала причинойСмерти его, и совесть терзала ей сердце, и милыйРыцарев образ глубоко в него впечатлен был печалью.Вдруг он явился живой и женатый, а с ним и свидетельБрака его, отец Лаврентий; весь город нежданнымЧудом таким приведен был в волненье; прелесть УндиныВсех поразила, и слух прошел, что в лесу из-под властиЗлого волшебника рыцарь избавил ее, что породыЗнатной она. Но на все вопросы людей любопытныхРыцарь ответствовал глухо; патер же был на рассказыСкуп, да и скоро в свой монастырь возвратился он; словом,Мало-помалу толки утихли; одной лишь БертальдеБыло грустно: скорбя о погибшем, она поневолеСердцем привыкла к нему и его своим называла.Скоро, однако, она одолела себя; от природыБыло в ней доброе сердце, но чувство глубокое долгоВ нем не могло сохраняться, и здесь легкомыслие былоВерным лекарством. Ундину ласкала она, а Ундине,Простосердечной, доброй Ундине, боле и болеНравилась милая, полная прелести сверстница. ЧастоЕй говорила она: «Мы, верно, с тобою, Бертальда,Как-нибудь были прежде знакомы, иль чудное что-тоЕсть между нами; нельзя же, чтоб кто без причины, без сильной,Тайной причины, мог так кому полюбиться, как ты мнеВдруг полюбилася с первого взгляда». И в сердце БертальдыЧто-то подобное было, хотя его и смущалаЗависть порою. Как бы то ни было, скоро друг с другомСтали они неразлучны, как сестры родные. Но рыцарьБыл готов уж в замок Рингштеттен, к истокам ДунаяЕхать, и день разлуки, может быть вечной разлуки,Был недалек; Ундина грустила; и вот ей на мыслиВдруг пришло, что Бертальду с собою в замок РингштеттенМогут они увезти, что на то герцогиня и герцог,Верно, по просьбе ее согласятся. Однажды об этомРыцарь, Ундина, Бертальда втроем рассуждали. Был теплыйЛетний вечер, и темною площадью города вместеШли они; синее небо глубоко сияло звездами;В окнах домов сверкали огни; перед ними ходилиЧерные тени гуляющих; шум разговоров, слияньеМузыки, пенья, хохота, крика детей наполнялиЧудным каким-то говором воздух, и он напоен былВесь благовонием лип, вокруг городского фонтанаГусто насаженных. Здесь, от шумной толпы в отдаленье,Близ водоема стояли они, упиваясь прохладойБрызжущих вод, их слушая шум и любуясь на влажныйСноп фонтана, белевший сквозь сумрак, как веющий, легкийПризрак; и их веселило, что так они в многолюдствеБыли одни, и все, что при свете казалось столь трудным,Сладилось само собой без труда в тишине миротворнойНочи; и было для них решено, что Бертальда поедетВ замок Рингштеттен. Но в ту минуту, когда назначалиДень отъезда они, подошел к ним, как будто из мракаВдруг родившийся, длинный седой человек, поклонилсяЧинно, потом кивнул головою Ундине и что-тоНа ухо ей прошептал. Ундина, нахмуривши бровки,В сторону с ним отошла, и тогда начался между нимиШепот на страдном каком-то, чужом языке; а ГульбрандуВ мысли пришло, что он с незнакомцем где-то встречался;Тщетно Бертальда его осыпала вопросами; рыцарьБыл как в чаду и все с беспокойством смотрел на Ундину.Вдруг Ундина, захлопавши с радостным криком в ладоши,Кинулась прочь, и блаженством глазки сверкали; с досадойСморщивши лоб и седой покачав головой, незнакомецВлез в водоем, где вмиг и пропал. Тут решилось сомненьеРыцаря. «Что, Ундина, с тобою смотритель фонтановЗдесь говорил?» — спросила Бертальда. С таинственным видомЕй головкой кивнула Ундина. «В твои именины,Послезавтра, ты это узнаешь, Бертальда, мой милый,Милый друг; я тебя и твоих приглашаю на этотПраздник к себе». Другого ответа не было. СкороПосле того они проводили Бертальду и с нею простились.«Струй?» — спросил с содроганьем невольным рыцарь Ундину,С ней оставшись один в темноте перед герцогским домом.«Он, — отвечала Ундина, — премножество всякого вздораМне насказал; но между прочим открыл и такуюНехотя тайну, что я себя не помню от счастья.Если велишь мне все рассказать сию же минуту,Я исполню приказ твой; но, милый, Ундине большаяРадость была бы, когда б ей теперь промолчать ты позволил».Рыцарь охотно на все согласился, и можно ли былоВ чем отказать Ундине, столь мило просящей? И сладкоБыло ей в ту ночь засыпать; она, забываясьСном, потихоньку сама про себя с улыбкой шептала:«Ах, Бертальда! как будет рада! какое нам счастье!»Глава XI
О том, что случилось на именинах Бертальды
Гости уж были давно за столом, и Бертальда, царицаПраздника, в золоте, перлах, цветах, подаренных друзьямиЕй в именины, сидела на первом месте, УндинаС правой руки, а рыцарь с левой. Обед уж кончался;Подали сласти; дверь была отперта; в ней теснилосьМножество зрителей всякого званья; таков был старинныйПредков обычай: каждый праздник тогда почиталсяОбщим добром, и народ всегда пировал с господами.Кубки с вином и закуски носили меж зрителей слуги;Было шумно и весело; рыцарь Гульбранд и БертальдаГлаз не сводили с Ундины; они с живым нетерпеньемЖдали, чтоб тайну открыла она; но Ундина молчала;Было заметно, что с сердца ее и с уст, озаренныхЯсной улыбкой, было готово что-то сорваться;Но (как ребенок, любимый кусок свой к концу берегущий)Все молчала она, чтоб продлить для себя наслажденье.Рыцарь смотрел на нее с неописанным чувством; Ундина,В детской своей простоте, с своим добродушием, прелестьАнгела божия в эту минуту имела. Вдруг гостиСтали еее убеждать, чтоб спела им песню. СверкнулиЯрко ее прекрасные глазки; поспешно схватилаЦитру и вот какую песню тихо запела:«Солнце сияет; море спокойно; к брегу с любовьюВоды теснятся. Что на душистой зелени брегаСветится, блещет? Цвет ли чудесный, посланный небомСвежему лугу? Нет, светлоокий, ясный младенецТам на зеленом дерне играет. Кто ты, откуда,Милый младенец? Как очутился здесь, на чужбине?Ах! из отчизны был он украден морем коварным.Бедный, чего ж ты между цветами с жадностью ищешь?Цвет благовонный жив, но без сердца; он не услышитДетского крика; он не заменит матери нежной.Лучшего в жизни рано лишен ты, бедный младенец.Мимо проехал с свитою герцог; в пышный свой замокВзял он сиротку; там герцогиня благостным сердцемБедной сиротке мать заменила. Стала сироткаДевою милой, радостью сердца, прелестью взоров;Милую деву промысел божий щедро осыпалВсем… но отдаст ли лучшее в жизни, мать и отца, ей?»С грустной улыбкой цитру свою опустила Ундина;Песня ее растрогала всех, а герцог с женоюПлакали. Герцог сказал: «Так точно случилось в то утро,Милая наша сиротка Бертальда, когда милосердыйБог наградил нас тобою; но права певица, не можемЛучшего блага земного тебе возвратить мы, роднуюМать и родного отца». Ундина снова запела:«Мать тоскует, бродит, кличет… нет ей ответа;Ищет, ищет, что ж находит? дом опустелый.О, как мрачен, как ужасен дом опустелый,Где дотоле днем и ночью мать в упоеньеЦеловала, миловала дочку родную!Будет снова заниматься ярко денница;Придут снова дни весенни, благоуханны;Но денница, дни весенни, благоуханныНе утешат боле сердца матери бедной;Все ей чуждо; в целом свете нет ей отрады;Невозвратно все пропало с дочкой родною». —«О Ундина! ради бога открой мне! ты знаешь,Где отец мой и мать; ты этот, этот подарокМне приготовила. Где они? Здесь? Отвечай мне, Ундина».Взор Бертальды, сверкая, летал по собранью; меж знатных,С ними сидевших гостей выбирала она. Но УндинаВдруг залилася слезами, к толпе обратилась, рукоюЗнак подала и воскликнула: «Где вы? явитесь,Найденной дочери вашей отец и мать!» РасступиласьС шумом толпа; из средины ее рыбак и старушкаВышли; робко глаза устремили они на Ундину.«Вот она, ваша родная дочь!» — закричала Ундина,Им указав на Бертальду; и с громким рыданьем на шеюБросились к ней старики; но Бертальда с пронзительным крикомИх от себя оттолкнула; страх, изумленье, досадаВдруг на лице ее отразились. Какой нестерпимый,Тяжкий удар для ее надменной души, ожидавшейНового блеска с открытием знатных родителей! Кто же?Кто же эти родители? Нищие!.. В эту минутуВ мысль ей пришло, что все то придумано хитро УндинойС тем, чтоб унизить ее перед светом и рыцарем. «ЗлаяЛожь! обманщица! подкуп!» — вот что твердила Бертальда,Гневно смотря на старушку, да мужа ее и Ундину.«Господи боже! — тихонько старушка шептала. — Какое жЗлое созданье стала она! а все-таки сердцеЧует мое, что она мне родная». Рыбак же, сложившиРуки, молился, чтоб бог не карал их, послав им такуюДочь; а Ундина, как ангел, вдруг утративший небо,Бледная, в страхе незапном, не ведая, что с нейДелалось, вся трепетала. «Опомнись, Бертальда! Бертальда,Есть ли душа у тебя?» — она повторяла, стараясьДоброе чувство в ней возбудить, но напрасно; БертальдаТочно была вне себя; она в исступленье кричалаКриком; рыбак и старушка плакали горько, а гости,Странным явленьем таким изумленные, начали шумноСпорить, кто за Ундину, кто за Бертальду; в ужасныйВсе пришло беспорядок, и вот напоследок Ундина,С чувством своей правоты, с благородством невинности мирной,Знак подала рукою, и все замолчали. Смиренно,Тихо, но твердо оказала она: «Вы странные люди!Что я вам сделала? Чем раздражила я вас? И за что выТак расстроили милый мой праздник? Ах, боже! донынеЯ о ваших обычаях, вашем безумном, жестокомОбразе мыслей не знала, и их никогда не узнать мне.Вижу, что все безрассудно придумано мной; но причинойЭтому вы одни, а не я. Хотя здесь наружностьВся на меня, но вы знайте: то, что сказала я, правда.Нет у меня доказательств; но я не обманщица, слышитБог правосудный меня; а все, что здесь о БертальдеЯ говорила, было открыто мне тем, кто в морскиеВолны младенцем ее заманил, потом на зеленыйБерег отнес, где ее и нашел знаменитый наш герцог». —«Слышите ль? — громко вскричала Бертальда. — Она чародейка,Водится с злыми духами; сама при всех признаетсяВ этом она». — «О нет, — Ундина воскликнула с чистимНебом невинности в мирных очах, — никогда чародейкойЯ не была; мне неведомо адское зло». — «Так бесстыдноЛжет и клевещет она. Ничем нельзя доказать ейЗдесь, что рыбак отец мне, а нищая — мать. О! покинемЭтот дом и этот город; где я претерпелаСтолько стыда», — «Нет, Бертальда, — ответствовал герцог, — отсюдаЯ дотоле не выйду, пока не решится сомненьеНаше вполне». То слыша, старушка приблизилась робкоК герцогу, низко ему поклонилась и вот что сказала:«Вы, государь, своим высоким герцогским словомВдруг на разум меня навели. Скажу вам, что еслиВаша питомица подлинно дочь нам, то должно, чтоб былиТри родимых пятна, как трилиственник видом, под правойМышкой ее и точно такие же три на подошвеПравой ноги. Позвольте, чтоб с нею я вышла». От этихСлов побледнела Бертальда, а герцог велел герцогинеВыйти вместе с нею и взять с собою старушку.Скоро назад возвратились они; герцогиня сказала:«Правда правдой; все то, что здесь объявила хозяйкаНаша, есть сущая истина: эти добрые людиТочно отец и мать питомицы нашей Бертальды».С этим словом герцог с женой и с Бертальдой и вместеС ними, по воле герцога, старый рыбак и старушкаВышли; гости, кто веря, кто нет, разошлись; а Ундина,Горько, горько заплакав, упала в объятия мужа.Глава XII
О том, как рыцарь и Ундина уехали из имперского города
Рыцарь с глубоким чувством любви смотрел на Ундину.«Мною ль, — он думал, — дана ей душа иль нет, но прекраснейЭтой души не бывало на свете: она как небесныйАнгел». И слезы Ундины с нежнейшим участием другаОн отирал, целуя ей очи, уста и ланиты.Город имперский, который ей стал ненавистен, покинутьОн решился немедля и все велел приготовитьК скорому в замок Рингштеттен отъезду. Вот на другой деньРано поутру была подана к крыльцу их повозка;Рыцарев конь и кони его провожатых за нею,Взнузданы, прыгали, рыли копытами землю; уж рыцарьВышел с своей молодою женой и готов был ей рукуДать, чтоб в повозку ее посадить; но в эту минутуК ним подошла молодая девушка с неводом, в платьеРыбной торговки. «Нам товар твой не нужен, мы едем», —Рыцарь сказал ей. Она заплакала взрыд, и БертальдуВ эту минуту узнали Гульбранд и Ундина; поспешноВместе с нею они возвратилися в дом, и БертальдаИм рассказала, как герцог вчерашним ее поведеньемБыл раздражен, как ее от себя отослал, подарившиЕй большое приданое, как старик и старушка,Также богато им одаренные, город того жеВечера вместе покинули. «Сними хотела пойти я, —Так продолжала Бертальда в слезах, — но старик, о которомВсе говорят, что он мой отец…» — «Он отец твой, Бертальда,Точно отец, — сказала Ундина, — ты помнишь, как ночьюК нам подошел седой человек, твой смотритель фонтанов:Он-то мне все и сказал; меня убеждал он, чтоб в замокНаш Рингштеттен тебя не брала я с собой, и невольноТайна с его языка сорвалась…» — «Ну, отец мой, когда ужДолжен он быть мне отцом, — продолжала Бертальда, — сказал мнеВот что: «Ты с нами не будешь до тех пор, пока не исправишьГордого сердца; осмелься одна чрез этот дремучийЛес к нам пройти, тогда я поверю, что нашей роднеюБыть желаешь; но скинь богатый убор; рыбаковойДочерью к нам явися…» И я на все уж решилась;Что он велел, то и будет; меня, несчастную, целыйСвет оставил; бедная дочь рыбака, я в убогойХижине жизнь безотрадную скрою и скоро умру тамС горя. Правда, лес волшебный меня устрашает,Бродят там, слышно, духи, а я так пуглива; но что жеДелать? К вам же пришла я затем, чтоб загладить вчерашнийСвой проступок признаньем вины. О! забудьте, простите!Я и так уж несчастна безмерно; вспомните, что́ яУтром вчерашним была, что́ была еще при началеВашего пира и что́ я теперь…» Опустивши в ладониГолову, плакала горько она, и меж пальцев бежалиСлезы. Вся также в слезах, к ней на шею упала Ундина,Долго безгласна была, напоследок сказала: «Ты с намиВ замок Рингштеттен поедешь; что положили мы прежде,То и сделаем; только ты будь со мной, как привыклаБыть; говори мне по-прежнему «ты». Вот видишь ли? В детствеНас обменяли одну на другую; тогда уж мы былиСвязаны тесно судьбою; сплетем же узел наш самиТак, чтоб уже никогда никакой человеческой силеНе было можно его разорвать. Теперь ты поедешьС нами прямо в Рингштеттен; что ж после, как сестры родные,Мы меж собою разделим, о том успеем, приехавВ замок, условиться». То услышав, Бертальда взглянулаРобко на рыцаря; милой изгнанницы было не меньшеЖаль и ему; и, руку подав ей, вот что сказал он:«Вверьте себя беззаботно сердцу Ундины. А к вашимДобрым родителям мы, по прибытии в замок, отправимТотчас гонца, чтоб знали они, что сделалось с вами».Под руку взявши Бертальду, ее посадил он в повозку,Рядом с нею Ундину и бодро поехал за нимиРысью и скоком. Повозка летела: скоро имперскийГород пропал далеко назади, с ним вместе пропалоТам и все грустное прошлое; весело шла по прекрасной,Людной стране их дорога, и мало ли, долго ли длилсяПуть их, но вот напоследок в один прекраснейший летнийВечер они приехали в замок Рингштеттен. Был долженРыцарь заняться хозяйством своим; молодая ж хозяйкаВместе с гостьей пошли осматривать замок. ПостроенБыл на крутой он горе посреди равнин благодатнойШвабии: вид из него был роскошный; и по валу вместе,За руки взявшись, гуляли Ундина с Бертальдою; вдруг имВстретился долгий седой человек; Бертальде знакомыБыли черты; когда же Ундина, сердито нахмурясь,Знак ему подала, чтоб он удалился, и скорымШагом, тряся головой, он пошел и пропал за кустами,В мысли пришло ей, что то ночной городской их знакомецБыл, смотритель фонтанов. «Не бойся, Бертальда, — сказалаЕй Ундина, — уж в этот раз твой несносный фонтанщикЗла никакого не сделает нам». Тогда рассказалаВсе о себе Ундина: кто родом она, как БертальдуСтруй похитил, как к рыбакам попала УндинаВместо родной их дочери, словом, все. И сначалаВ ужас Бертальда пришла от такого рассказа; на сонныйБред походил он; но скоро она убедилась, что былоВсе то правда, и только дивилась тому, что в волшебнойСказке, когда-то в детстве рассказанной ей, очутиласьВдруг наяву, живая, сама; все ей в УндинеСтало чуждо; как будто бы дух бестелесный меж нимиВдруг протеснился; ей сделалось страшно. Когда ж, возвратяся,Рыцарь с нежностью обнял Ундину, то было понять ейТрудно, как мог он ласкаться к такому созданью, в котором(После того, что Бертальде сама рассказала Ундина)Виделся ей не живой человек, а какой-то холодныйПризрак, что-то нездешнее, что-то чужое душе человека.Глава XIII
О том, как они жили в замке Рингштеттене
Здесь мы с тобой остановимся, добрый читатель; прости мне,Если тебе о том, что после случилось, не многоБуду рассказывать; знаю, что можно бы было подробноМне описать, как мало-помалу рыцарь наш сердцемСтал от Ундины далек и близок к Бертальде, как сталоСердце Бертальды ему отвечать и час от часу жарчеТайной любовью к нему разгораться, как стали УндиныОн и она дичиться и в ней существо им чужоеВидеть, как Ундина плакала, как пробуждалиСлезы ее заснувшую совесть Гульбранда, а прежнейВ нем любви уже пробудить не могли, как пороюЖалость его к Ундине влекла, а ужас невольноПрочь отталкивал, сердце ж стремило к Бертальде, созданьюС ним однородному… знаю, что это все я умел бы,Добрый читатель, порядком тебе рассказать; но позволь мнеЛучше о том позабыть, что так больно душе; испыталиВсе мы неверность здешнего счастья; ты сам, вероятно,Был им обманут, таков уж земной человеческий жребий.Счастлив еще, когда при разделе житейского был тыСам назначен терпеть, а не мучить; на свете сем доляЖертвы блаженней, чем доля губителя. Если сей лучшийЖребий был твой, читатель, то, может быть, слушая нашуПовесть, ты вспомнишь и сам о своем миновавшем, и тихоМилая грусть тебе через душу прокрадется, сноваТо, что прошло, оживет, и ты слезу сожаленьяБросишь опять на цветы, которыми так любовалсяПрежде на грядках своих, давно уж растоптанных. Полно ж,Полно об этом, читатель. Послушай, и с доброй УндинойТо же сбылось, что и с нами со всеми: Ундина страдала.Но и Гульбранд и Бертальда не были веселы. ВсякийРаз, когда Ундина хоть мало была несогласнаВ чем с Бертальдой, последней казалось, что ревность владелаСердцем обиженной бедной жены; и мало-помалуВид госпожи, причудливо-грубой и гордой, БертальдаС ней приняла; Ундина с грустным незлобием молчаВсе сносила; а рыцарь всегда стоял за Бертальду.Боле ж всего с недавнего времени вот что согласьеЖителей замка стало тревожить: Гульбранд и БертальдаНачали вдруг на всех переходах, во всех закоулкахЗамка встречать привиденья, о коих дотоле и слухуНе было: белый, седой человек, в котором проказникДядя Струй Гульбрандом, смотритель фонтанов БертальдойУзнаны были, стал им повсюду обоим, Бертальде жЧаще, являться с угрозой, так что Бертальда от страхаСтала больна и даже решилась бы замок покинуть,Если б имела где угол какой для приюта; но честныйНаш рыбак на письмо Гульбранда, которым тогда жеРыцарь его известил, что Бертальда едет в Рингштеттен,Вот что ответствовал: «Я по воле господа богаСтал одинокий, бедный вдовец; скончалась старушкаЖенка моя; хоть теперь мне дома и пусто, но лучшеБыть хочу я один, чем с Бертальдой; пускай остаетсяС вами, но только чтоб не было худа какого УндинеМилой моей от того; тогда ее прокляну я».Так-то, сколько неволей, столько и волей, осталасьВ замке Бертальда. Вот однажды случилось, что рыцарьВыехал. Скликав дворовых людей, Ундина велелаКамень один огромный поднять и его на колодезь,Бывший на самой средине двора, наложить. «Нам далёкоБудет ходить за водою», — заметили слуги. Но с грустным,Ласковым видом, с унылой улыбкой сказала Ундина:«Дети, сама бы за вас я с охотою стала в кувшинахВоду носить; но этот колодезь, поверьте мне, должно,Должно закрыть нам, иль с нами случится большое несчастье».Всем служителям было приятно угодное сделатьДоброй своей госпоже; без дальних расспросов огромныйКамень был поднят; и он, показалось, как будто бы добройВолей давшись им в руки, с земли поднялся и как будтоСам рванулся колодезь задвинуть. Но в эту минутуК ним прибежала из замка Бертальда. «Не троньте колодца, —Громко она закричала, — его вода умываньемЛучшим мне служит; его запереть никак не позволю».Но Ундина с своим обычным смиреньем на этотРаз осталася в воле своей непреклонна. «Я в здешнемЗамке хозяйка, — сказала она, улыбаясь прискорбно, —Мне за всем наблюдать; и здесь мне приказывать можетТолько рыцарь, мой муж и мой господин». — «Посмотрите, —С сердцем вскричала Бертальда, — подумать можно, что этойБедной, невинной воде самой не хочется с божьимСветом расстаться: как жалко она трепещет и бьется!»В самом деле, чудно кипя и шипя, из-под камняКлюч пробивался, как будто спеша убежать и как будтоЧто из него исторгнуться силой хотело. Тем с большейСтрогостью свой приказ повторила Ундина; охотноБыл он исполнен: Ундину любили, а гордость БертальдыВсех от нее удаляла, и каждому было приятноТой угодить, а этой сделать досаду; и каменьКрепко-накрепко устье колодца задвинул. УндинаТихо к нему подошла, над ним задумалась, что-тоПальчиком нежным своим на нем написала, в молчаньеГрустном потом посмотрела вокруг себя и, вздохнувши,Медленным шагом в замок пошла. На камне ж осталисьВидны какие-то странные знаки, которых дотолеНе было там. Ввечеру, когда Гульбранд возвратилсяВ замок Рингштеттен, Бертальда ему в слезах рассказалаТо, что случилось с колодцем. Сурово взглянул на УндинуРыцарь; она стояла, головку склоня и печальноВ землю глаза опустив; но однако, собравшися с духом,Вот что шепнула в ответ: «Всегда справедлив господин мой;Он и раба не осудит, не выслушав; тем наипачеМне, законной жене, он позволит в свое оправданьеСлово сказать». — «Говори», — сердито ответствовал рыцарь.«Я бы желала, чтоб был ты один», — сказала Ундина.«Нет, при ней!» — Гульбранд возразил, указав на Бертальду.«Я исполню волю твою, — она продолжала, —Но не требуй того, прошу, умоляю, не требуй».Голос ее был так убедителен, очи так нежны,Все в ней являло такую покорность, что в сердце ГульбрандаСолнечный луч минувших дней пробежал; он УндинуДружески за руку взял и в ближнюю горницу с неюВышел; и вот что ему сказала она: «Уж коварныйДядя мой Струй довольно известен тебе; не один раз встречалсяОн с тобою здесь в замке; Бертальде же так онСтрашен, что может она умереть. Он бездушен, он простоОтблеск стихийный наружного мира; что в жизни духовнойЗдесь происходит, то вовсе чуждо ему; здесь глядит онТолько на внешность одну. Замечая, как ты недоволенМной иногда бываешь, как я, неразумный младенец,Плачу, как в то же время Бертальду, случайно быть может,Что-нибудь заставляет смеяться, в своем безрассудствеВидит он то, чему здесь и признака нет, колобродит,Злится и в наши дела, незваный, мешается; пользыНет от того никакой, что ему я грожу и гоняюС сердцем отсюда его; он мне, упрямый, не верит; в бездушной,Бедной жизни своей никогда не будет способенОн постигнуть того, что в любви и страданье и радостьТак пленительно сходны, так близко родня, что разрознитьИх никакая сила не может: с улыбкою слезыСладко сливаются, слезы рождают улыбку». И очи,Полные слез, с улыбкой поднявши, она исподлобьяРобко смотрела Гульбранду в лицо; и все трепетаньеПрежней любви он почувствовал в сердце; Ундина глубокоТо поняла, к нему прижалась нежней и в блаженствеРадостных слез продолжала: «Когда словами не можноНам бестолкового дядю Струя унять, то затворимВход ему в замок; единственный путь, которым сюда онМожет свободно всегда проникать, есть этот колодезь;Он с другими духами здешних источников в ссоре;Царство ж его начинается ниже, вдоль по Дунаю.Вот для чего я на камне, которым колодезь задвинут,Знаки свои написала: они беспокойного дядюСтруя власти лишили, и он ни тебя, ни БертальдуБоле не будет тревожить; он камня не сдвинет. Но людямЭто легко; ты можешь исполнить желанье Бертальды;Но, поверь мне, она не знает, чего так упрямоТребует; Струй на нее особенно злится. А еслиСбудется то, что он предсказал мне (хотя и без всякойМысли худой от тебя), то и сам ты, мой милый, не будешьВне опасности». Рыцарь, глубоко проникнутый в сердцеВеликодушным поступком своей небесной Ундины,Обнял ее с горячностью прежней любви. «Мы не тронемКамня; отныне ж и все, что ты когда ни прикажешь,Будет в замке от всех, как теперь, исполняемо свято,Друг мой Ундиночка». Так ей рыцарь сказал, и Ундина,Руку целуя ему в благодарность за милое, столькоВремени им позабытое слово любви, прошепталаРобко: «Милый мой друг, ты ныне со мной так безмерноМилостив, ласков и добр, что еще об одном попрошу я.Видишь ли? Ты для меня как светлое лето; в сильнейшемБлеске своем оно иногда себя покрываетОгненно-грозным венцом громовых облаков и владыкой,Истинным богом земли нам является; точно таков тыКажешься мне, когда, на меня прогневан бывая,Грозно сверкаешь, гремишь и очами и словом; и в этом,Милый, твоя красота, хотя и случится пороюМне, безрассудной, плакать; но слушай, друг мой: воздерженБудь на водах от гневного слова со мною; единымСловом таким меня передашь ты в волю подводныхСродников; мстя за обиду их рода, они невозвратноВ море меня увлекут, и там в продолжение целойЖизни я буду под влажно-серебряным сводом в неволеПлакать, и мне уж к тебе не прийти; а если приду я…Боже! то это будет и пуще тебе на погибель.Нет, мой сладостный друг, избавь меня от такогоБедствия». Рыцарь торжественно дал обещанье исполнитьПросьбу ее, и они с веселым лицом возвратилисьВ горницу, где их Бертальда ждала. Она уж успелаСлуг к колодцу послать, чтоб они, по первому знакуРыцаря, камень свалили с него. «Не трогайте камня, —Холодно рыцарь сказал, — и помните все, что УндинаВ замке моем одна госпожа, что ее приказаньяСвяты». При этом слове Бертальда, в лице изменившись,Скрылась. Вот уж и ужина час наступил, а БертальдыНе было. Рыцарь послал за нею, но вместо БертальдыВ спальне ее опустевшей нашли записку на имяРыцаря; вот что стояло в записке: «Вы приняли, рыцарь,В дом свой меня, недостойную дочь рыбака, и о низкомРоде своем я безумно забыла; за то в наказаньеДоброю волей иду к отцу рыбаку, чтоб, в убогойХижине скрывшись, о счастье земном не мечтать; наслаждайтесьДолго им вместе с вашей прекрасной супругой». УндинаСильно была опечалена; рыцаря вслед за БартальдойСтала она посылать — ее убежденья, однако,Были не нужны; он сам на то был готов. Но в какуюСторону ехать за ней? Никто об этом не ведал.Рыцарь сидел на коне и хотел уж свой путь наудачуВыбрать, как вдруг явился пастух и сказал, что БертальдаВстретилась с ним у входа Черной Долины; стрелоюРыцарь пустился туда, не слыша того, что в окошкоВслед за ним кричала Ундина: «Не езди! не езди,Милый! постой! Гульбранд, берегися Черной Долины!Стой! назад! иль, бога ради, позволь мне с собоюЕхать!..» Но рыцарь уж был далеко. Ундина поспешноСела сама на коня и одна за ним поскакала.Глава XIV
О том, как отыскалась Бертальда
Эта долина, в то время слывшая Черной Долиной,Очень близко была от замка, а как называютНынче ее, неизвестно; тогда ж поселяне ей имяЧерной дали за то, что глубоко средь диких утесов,Елями густо заросших, лежала она, что кипучий,Быстрый поток, на скалистом дне ущелья шумевший,Черен меж елей бежал и что небо нигде голубоеВ мутные воды его не светило. В сумерки сталоВдвое темней и ужасней меж елей и диких утесов.Рыцарь с трудом пробирался вдоль берега; страшноБыло ему за Бертальду, и засветло встретиться с неюОн торопился; но всем сторонам с напряженным вниманьемВзор обращал он, и сердце в нем билось сильней; он со страхомДумал: что будет с нею, если заблудится в этомДиком месте, ночью и в грозу, которая черной,Тяжкой тучей шла на долину? Вдруг показалосьБелое что-то ему в потемках, на склоне утеса;Он подумал, что было то платье Бертальды, и шпоритьНачал коня; но конь захрапел, уперся и, ушиЧутко подняв, не шел ни назад, ни вперед; чтоб напрасно не тратитьВремени, рыцарь спрыгнул с седла, к опрокинутой ветромЕли коня привязал и пеший вперед пробиратьсяНачал кустами; он спотыкался; упорные ветвиБили его по лицу и как будто нарочно сплеталисьСетью, чтоб дале не мог он идти; он ломал их, а небоТою порою все боле и боле мрачилось, и глухоГром гремел по горам, и все кругом становилосьСтранным таким, что он уж и робость чувствовать начал,Глядя на белый образ, к которому ближе и ближеВсе подходил и который лежал на земле неподвижно.С духом собравшись, к нему наконец подступил он; сначалаСучьями тихо потряс, мечом позвенел — никакогоНет ответа. «Бертальда! Бертальда!» — он начал сначалаТихо, потом все громче и громче кликать — ответаВсе ему нет. Наконец закричал он так громко, что эхоВместе с ним закричало повсюду: «Бертальда!» — напрасно;То же молчанье. Тогда он к ней наклонился; но былоТак уж темно, что, не могши по́д носом видеть, пригнулсяК самой земле он лицом, и в эту минуту сверкнулаЯркая молния; все осветилось, и что же в блеске увиделРыцарь? Под самым лицом его отразилась из чернойТьмы безобразно-свирепая харя, и голос осиплыйВзвыл: «Поцелуйся со мной, пастушок дорогой!» ПриведенныйВ ужас, кинулся рыцарь назад; но свирепая харяС визгом и хохотом кинулась вслед. «За чем ты? Куда ты?Духи на воле! назад! убирайся! иль будешь ты нашим!» —Вот что выла она, и длинные руки хваталиРыцаря. «Струй проклятый! — Гульбранд закричал, ободрившись. —Это твои проказы! постой, я тебя поцелую!»Сильно он треснул по харе мечом; она разлетеласьВ брызги, и рыцарь пеной, шипящей как хохот, был о́блитВесь с головы до ног; тогда объяснилося, с кем онДело имел. «Меня удержать он, я вижу, намерен, —Рыцарь громко сказал, — он думает, я испугаюсьШуток бесовских его и Бертальду бедную брошуЗлому духу во власть. Демон бездушный не знает,Как всемогущ человек своей непреклонною волей!»Сам он почувствовал истину слов сих; новая бодростьВ нем родилась, и как будто бы счастие с этой минутыСтало с ним заодно: к своему коню возвратитьсяОн еще не успел, как уж явственно сделался слышенЖалобный голос Бертальды, зовущей на помощь сквозь шумныйВетер и говор грозы, подходившей час от часу ближе.Он полетел на крик и увидел Бертальду. Из страшнойЧерной Долины силяся выйти, она по крутомуБоку ее тащилася кверху; тут заступил ейРыцарь дорогу; и как ни твердо, в своей оскорбленнойГордости, прежде решилась она на побег, но встретить ГульбрандаБыло ей радостно; ужас, испытанный ею в дороге,Сердце ее усмирил, а светлая жизнь в безмятежномЗамке так ласково руки к ней простирала, что рыцарьТотчас ее за собою идти убедил. Но БертальдаСилы почти не имела; Гульбранд с большим затрудненьемМог ее до коня своего довести; и помочь ейСесть на седло он хотел, чтоб, коня отвязав, за собоюВесть его в поводах; но конь, испуганный Струем,Был как зверь: он злился, храпел, на дыбы подымался,Задом и передом бил; Бертальде даже и близкоБыло нельзя подойти. Пошли пешком: осторожноРыцарь спутницу под руку вел, а коня за собоюСилой тащил за узду; Бертальда едва подвигалаНоги и как ни боролась с собой, но усталость давилаЧлены ее как свинец; а буря, удар за ударомГрома, сверкание молнии, шум деревьев во мраке,Злая игра привидений… словом, Бертальда, слияньемУжасов сих изнуренная, пала на землю; и в то жеВремя рыцарев конь, как будто взбесившийся, началСнова метаться и рваться. Рыцарь, боясь чтоб в БертальдуОн не ударил, хотел от нее отойти; но БертальдаС воплем его начала умолять, чтоб остался. На волю жЗлого коня пустить он не смел: он боялся, что этотДикий зверь, набежав на лежащую, тяжким копытомГрянет в нее: короче, на что решиться, что делать,Рыцарь не знал. И вдруг он обрадован был недалекимСтуком колес: каменистой дорогой, он слышал, тащиласьФура. Гульбранд закричал, чтоб им помогли; грубоватыйГолос мужской откликнулся; скоро в потемках мелькнулиДве огромные белые лошади, с ними погонщик,Роста огромного, в белом плаще; и фура покрытаБелой холстиной была, как все повозки с товаром.«Стойте, клячи!» — крикнул погонщик, и лошади стали.Он подошел к Гульбранду, который с конем одичалымВсе еще бился. «Я вижу, в чем дело, — сказал он, — с моимиБелыми то же случилось, когда я в первый раз с возомЭтой долиной тащился; здесь гнездится какой-тоБес водяной: он великий проказник, проезжим покояНет от него; но мне удалося сведать словечко;Дай-ка шепну я его упрямой этой лошадкеНа ухо». — «Делай, что хочешь, но только скорее», — воскликнулРыцарь, кипя нетерпеньем. Погонщик, как слабую ветку,Вытянул шею коню, на дыбы вскочившему; что-тоВ ухо ему шепнул, и как вкопанный стал он, лишь толькоЖарко пыхтел, и пар от него подымался. Не времяБыло Гульбранду расспрашивать, как совершилося чудо;Он убедил погонщика взять в повозку Бертальду,Сам же хотел провожать ее на коне; но усталыйКонь едва шевелил ногами. «Садитесь-ка, рыцарь,В фуру и вы, — погонщик сказал, — дорога отсюдаПо́д гору будет; коня же привяжем сзади повозки».Рыцарь сел с Бертальдою в фуру, коня привязалиСзади, бичом захлопал погонщик, дернули дружноЛошади, фура поехала. Было темно; утихая,Глухо вдали гремела гроза; в усладительно-мирномЧувстве своей безопасности, в сладком покое, в волшебномМраке ночи, свободе речей благосклонном, меж нимиСкоро сердечный, живой разговор начался: в выраженьяхЛасковых рыцарь Бертальде пенял за побег. Торопливо,Трепетным голосом, вся в волненье, Бертальда проступокСвой извиняла, и речи ее таинственно-ясныБыли, как свет лампады, когда он во мраке от милойМилому знак подает, что его ожидают. РыцарьБыл в упоенье. Но вдруг пробудил их погонщиков голос.«Клячи, тяните живее! — кричал он, — дружно! беда нам!»Рыцарь поспешно из фуры выглянул — что ж он увидел?Лошади, по брюхо в мутной воде, не шагали, а плыли;Не было видно колес: они, как на мельнице, с шумом,С пеной и с брызгами резали волны; погонщик на козлыВзлез и правил стоймя, и был уж в воде по колено.«Что за дорога такая? — спросил у погонщика рыцарь. —Прямо идет в середину потока». — «Напротив! — погонщикС смехом сказал, — поток идет в середину дороги;Видите сами; это сущий потоп; мы пропали».Подлинно, вся глубина долины кипела волнами;Выше и выше они подымались. «Это злодей нашСтруй! утопить нас он хочет, — рыцарь воскликнул, — товарищ,Нет ли и против него у тебя какого словечка?» —«Есть словечко, — погонщик сказал, — да надобно преждеСведать вам, кто я и как прозываюсь!» — «Не время загадкиНам загадывать, — рыцарь сказал, вода прибывает;Имя твое здесь не нужно». — «А так-то не нужно, — погонщикС диким хохотам гаркнул, — что, просим не гневаться, сам яСтруй!» И ужасную харю свою он уставил в повозку…Но повозка уж боле была не повозка, уж былиЛошади боле не лошади; все разлетелось, расшиблосьВ пену, в шипучую воду, и сам погонщик поднялсяСтрашной волной на дыбы, и коня, который напрасноРвался и бился, умчал за собой в глубину, и ужасноНачал снова расти и расти, и горой водяноюВырос, и был уж готов на Бертальду и рыцаря, силойВолн увлеченных, упасть, чтоб громадой своей задавить их…Вдруг сквозь шум гармонически-сладостный голос раздался;Вышел из облака месяц, и в свете его над долиной явилсяОбраз Ундины; она погрозила волнам — и, разбившисьПылью, гора водяная, ворча и журча, убежала;В блеске месяца мирно поток заструился; и белымГолубем свеяла тихо Ундина в долину; и, рукуРыцарю вместе с Бертальдой подав, на муравчатый берегИх за собой увела; там они отдохнули; УндининКонь был отдан Бертальде; за нею пешком потихонькуРыцарь с женою пошли; и так возвратились все в замок.Глава XV
О том, как они ездили в Вену
С этой поры, мой читатель, жилось покойно и мирноВ замке Рингштеттене. Рыцарь все чувствовал боле и болеПрелесть небесную доброго сердца Ундины, забывшейВсе для спасенья соперницы. В доброй УндинеВсякая память о прошлом исчезла: она беззаботнымСердцем любила и, зная, что шла прямою дорогой,Ясную в нем питала доверенность; все в настоящемБыло ей радостно; в будущем все улыбалось. Бертальда,Снова ей с прежней любовью всю душу отдав, благодарной,Кроткой и нежной являлась; короче, замок РингштеттенСтал обителью светлого счастья. Дни пролеталиБыстро за днями; зима наступила; зима миновалась;Вот и весна с благовонно-зеленой своей муравою,С светло-лазоревым небом своим улыбнулась веселымЖителям замка; стало на сердце их радостно, стало и смутно.Что ж тут дивиться, если, при виде, как в воздухе вешнемНитью вились журавли и легкие ласточки мчались,Стало и их позывать в далекую даль. Раз случилосьРыцарю вместе с женой и Бертальдой в прекрасное утроОколо светлых истоков Дуная гулять; им об этойСлавной реке он рассказывал много: как протекалаПышным, широким потоком она по землям благодатным,Как на ее берегах прекрасная Вена сияла,Как по ней величаво ходили суда, как бежалиМимо плывущих назад берега, услаждая их очиЗрелищем пажитей, нив, городов и рыцарских замков.«О! — сказала Бертальда, — как было бы весело съездитьВ Вену водой…» — но, опомнясь, она покраснела и взорыРобко потупила. Милым ее смущеньем УндинаТронувшись, руку ей подала, и в ней загорелосьСильно желанье утешить подругу свою. «Да за чем жеДело стало? — сказала она. — Ничто не мешаетСъездить нам в Вену». Бертальда запрыгала с радости. ВместеСтали они учреждать поездку свою и заранеТем, что представится им на пути, восхищались. И рыцарьС ними был заодно; Ундине, однако, шепнул он:«Вспомни о Струе; ведь он могуч на Дунае». — «Не бойся, —С смехом сказала Ундина, — пускай он попробует сделатьЧто-нибудь с нами; я тут! при мне уж никак колобродитьОн не посмеет». Ответом таким уничтожены былиВсе затрудненья, и с бодрым духом, с веселой надеждойСтали готовиться в путь. Но скажите мне, добрые люди,Все ли сбывается так на земле, как надежда сулит нам?Хитрая Власть, стерегущая нас для погибели нашей,Сладкие песни, чудные сказки подмеченной жертвеНа ухо часто поет, чтоб ее убаюкать. Напротив,Часто спасительный божий посланник громко и страшноВ двери наши стучится. Как бы то ни было, нашиПутники весело плыли в первые дни по Дунаю:День ото дня река становилася шире и видыПышных ее берегов живописней. Но вдруг — и на самомЧудно-прелестном месте — открыл свои нападеньяБешеный Струй; то были сначала простые помехи(Волны бурлили без ветра; ветер отвсюду, меняясь,Дул и судно качал); но Ундина одною угрозой,Словом сердитым одним на воздух и в воды смирялаСилу врага; то было, однако, нена́долго: сноваОн гомозился, и снова Ундина его унимала;Словом сказать, веселость дороги расстроилась вовсе.В то же время гребцы, дивяся тому, что в глазах ихДелалось, между собою часто шептались; и скороСтали на все с подозреньем посматривать; самые слугиРыцаря, чувствуя что-то недоброе, диким и робкимВзором следили господ; а Гульбранд, задумавшись грустно,Сам про себя говорил: «Таково-то бывает, как скороЗдесь неровные сходятся; худо, если вступаетВ грешный союз земной человек с женой водяною».Вот что, однако, себе в утешенье твердил он: «Ведь преждеСам я не ведал, кто она; правда, тяжко пороюМне приходит от этой бесовской родни; но мое здесьГоре, вина ж не моя». Хотя иногда и вливал онНесколько бодрости в душу свою таким рассужденьем,Но зато, с другой стороны, все боле и болеПротив бедной Ундины был раздражаем. То слишком,Слишком она понимала, и в смертную робость угрюмыйРыцарев вид ее приводил. Утомленная страхом,Горем и тщетной борьбой с необузданным Струем, приселаПод вечер к мачте она, и движение тихо плывущейЛодки ее укачало: она погрузилась в глубокийСон. Но едва на мгновенье одно успели закрытьсяСветлые глазки ее, как вдруг перед каждым из бывшихВ лодке, в той стороне, куда он смотрел, появилась,Вынырнув с шумом из вод, голова с растворенным зубастымРтом и кривлялась, выпучив страшно глаза. ЗакричалиРазом все; отразился на каждом лице одинакийУжас, и каждый в свою указывал сторону с криком:«Здесь! сюда посмотри!» И из каждой волны создаласяВдруг голова ужасным лицом, и поверхность ДунаяВся как будто бы прыгала, вся сверкала глазами,Щелкала множеством зуб, хохотала, гремела, шипела,Шикала. Крик разбудил Ундину, и вмиг при воззреньеГневном ее пропали страшилища все. Но рыцарь ужасноБыл раздражен; с умоляющим взглядом Ундина сказала:«Ради бога, здесь, на водах, меня не брани ты».Он умолкнул, сел и задумался. «Друг мой, — шепнулаСнова Ундина, — не лучше ль нам дале не ездить? Не лучше льВ замок Рингштеттен обратно отправиться? В замкеБудем спокойны». — «Итак, — проворчал, нахмурившись, рыцарь, —В собственном доме своем осужден я жить как невольник!Только до тех пор и можно дышать мне, пока на колодцеБудет камень! Чтоб этой проклятой родне…» Но УндинаРечь его перебила, с улыбкой ему наложившиНа́ губы руку. Опять замолчал он, вспомнив о данномИм обещанье Ундине. В эту минуту Бертальда,В мыслях о том, что делалось с ними, сидела на краеЛодки и в воды глядела; сама того не приметив,С шеи своей она сняла ожерелье, подарокРыцаря; им водила она по поверхности ровныхВод, любуясь, как будто сквозь сон, сверканьем жемчужныхЗерен в прозрачной, вечерним лучом орумяненной влаге.Вдруг расступилась вода, и кто-то, огромную рукуВысунув, ею схватил ожерелье и быстро пропал с ним.Вскрикнула громко Бертальда, и хохот пронзительный грянулОтзывом крика ее по водам. Тут более рыцарьГнева не мог удержать; он вскочил в исступленье и в рекуНачал кричать, вызывая на битву с собой всех подводныхДемонов, никс и сирен; а Бертальда своим безутешнымПлачем о милой утрате и пуще его раздражала.Тою порою Ундина, к реке наклонясь, окунулаРуку в прозрачные волны и что-то над ними шептала;Но поминутно она прерывала свой шепот, ГульбрандуГолосом нежным твердя: «Возлюбленный, милый, подумай,Где мы; брани их как хочешь; со мной же ни слова; ни слова,Ради бога, со мною одною; ты знаешь». И рыцарь,Как ни был раздражен, но ее пощадил. Вдруг УндинаВынула влажную руку из вод, и в ней ожерельеБыло из чудных кораллов; своим очарованным блескомВсех ослепило оно. Его подавая Бертальде,«Вот что, — сказала она, — для тебя из реки мне прислали,Друг мой, в замену потери твоей. Возьми же, и полноПлакать». Но рыцарь в бешенстве кинулся к ней, ожерельеВырвал, швырнул в Дунай и воскликнул: «Ты с нимиВсе еще водишь знакомство, лукавая тварь! пропади тыВместе с своими подарками, вместе с своею роднею!Сгинь, чародейка, от нас и оставь нас в покое!..» С рукою,Все еще поднятой вверх, как держала она ожерелье,Бледная, страхом убитая, взор неподвижный, но полныйСлез устремив на Гульбранда, Ундина его слова роковыеСлушала; вдруг начала, как милый ребенок, которыйБыл без вины жестоко наказан, с тяжким рыданьемПлакать и вот что сказала потом истощенным от горяГолосом: «Ах, мой сладостный друг! ах, прости невозвратно!Их не бойся; останься лишь верен, чтоб было мне можноЗло от тебя отвратить. Но меня уводят; отсюдаПрочь мне до́лжно на всю молодую жизнь… о мой милый,Что ты сделал! ах, что ты сделал! о горе! о горе!..»Тут из лодки быстро она в реку ускользнула:В воду ль она погрузилась, сама ли водой разлилася,В лодке никто не приметил; было и то и другое,Было ни то ни другое. Следа не оставив, в ДунаеВся распустилась она; но долго мелкие струйкиОколо судна шептали, журчали, рыдая; и вслух доходилиВнятно как будто слова: «О горе! будь верен! о горе!..»С жалобным криком рыцарь упал, и обморок сильныйДушу ему на минуту отвел от тяжелыя муки.Глава XVI
О том, что случилось с рыцарем
Как нам, читатель, сказать: к сожаленью иль к счастью, что нашеГоре земное нена́долго? Здесь разумею я гореСердца, глубокое, нашу всю жизнь губящее горе,Горе, которое с милым, потерянным благом сливаетНас воедино, которым утрата для нас не утрата,Смерть вдвоем бытие, а жизнь порыв непрестанныйК той черте, за которую милое наше из мираПрежде нас перешло. Есть, правда, много избранныхДуш на свете, в которых святая печаль, как свеча пред иконой,Ярко горит, пока догорит; но она и для них ужВсе не та под конец, какою была при начале,Полная, чистая; много, много иного, чужогоМежду утратою нашей и нами уже протеснилось;Вот, наконец, и всю изменяемость здешнего в самойНашей печали мы видим… итак, скажу: к сожаленью,Наше горе земное нена́долго. Это и рыцарьТакже изведал — к худу ль, к добру ль своему, мы увидим.Он сначала только и мог, что плакать, так горькоПлакать, как плакала бедная, кроткая, ангел доброты, Ундина,Стоя в лодке, когда он отнял у ней ожерелье,Коим она все поправить так мило хотела; потом онТак же и руку вверх подымал, как Ундина, и сноваПлакал, и весь изойти слезами хотел. И БертальдаВместе с ним плакала искренно, горько. Друг подле другаВ замке Рингштеттене тихо жили они, сохраняяСвято память Ундины и вовсе почти позабывшиПрежнюю склонность. К тому же, в это время случалосьЧасто и то, что Гульбранда во сне посещала Ундина:Грустно к постеле его подходила она, и смотрелаПристально в очи ему, и плакала молча, и тихо,Тихо потом назад уходила, так что, проснувшись,Сам он наверно не знал, его ли, ее ли слезамиБыли так влажны щеки его. Но вот напоследокЭти сны об Ундине стали час от часу реже;Стало на сердце рыцаря тише; в нем скорбь призаснула.Но быть может, что он для себя ничего и придуматьВ жизни не мог бы иного, как только чтоб память УндиныВерно хранить и об ней горевать, когда б не явилсяВ замке наш честный старый рыбак и не стал от ГульбрандаТребовать дочери. Сведав по слуху о том, что с УндинойСделалось, доле терпеть он уже не хотел, чтоб БертальдаВ замке одном жила с неженатым. «Рада ль, не рада льБудет мне дочь, о том я теперь и знать не желаю, —Он говорил, — но где о честном имени дело,Там разбирать уж нельзя». С приходом его пробудилосьВ рыцаре прежнее чувство, им позабытое вовсеВ горе по милой Ундине; притом же его ужаснулаМысль: одному в опустевшем замке остаться. Но многоПротив брака с Бертальдой отец говорил в возраженье:«Точно ль Ундины на свете не было? Впрочем — на дне лиВлажном Дуная тело ее неотпетым лежало,Море ль его без приюта носило своими волнами —Все Бертальда отчасти ее безвременной, жалкойСмерти причиной была, и великий грех заступить ейМесто бедной жены, от нее пострадавшей». Хоть этоБыло и правда, но рыцарь стоял на своем; напоследок,С ним согласившись, рыбак остался в замке. И тотчасБыл отправлен гонец за отцом Лаврентием с зовомВ замок Рингштеттен: Гульбранду хотелось, чтоб тот же, кем первыйБрак с Ундиной его в счастливые дни совершен был,Ныне и с новой женою его сочетал. Но священник,С страхом каким-то посланника выслушав, тотчасВ путь отправился; день и ночь, несмотря на усталость —Было ль ненастье иль ясное время, — он шел. «Помоги мне,Господи, — зло отвратить», — он молился. И вот напоследокВечером поздним одним он вступил на двор, осененныйСтарыми липами, замка Рингштеттена. Рыцарь с невестой,Веселы, рядом с ними рыбак, задумчив, под теньюЛип сидели. Увидя отца Лаврентия, рыцарьС радостным криком вскочил, и все его окружили.Но священник был молчалив, прискорбен; хотел онРыцарю что-то сказать одному; но рыцарь, как будтоВесть худую предчувствуя, медлил вступить в особливыйС ним разговор. Священник сказал напоследок: «ТаитьсяЗдесь мне не нужно; до всех вас касается то, что скажу я;Слушайте ж, рыцарь. Точно ль уверены вы, что супругаВаша скончалась? Мне не верится это. Хоть многоБыло разной молвы и об ней самой и о родеЧудном ее, — что правда, что нет, я не знаю, — но знаюТо, что она была добронравной, верной, смиренной,Благочестивой женою; а вам я скажу, что с недавнихПор она но ночам начала мне являться: приходит,Плачет, ломает руки, вздыхает и все говорит мне:«Честный отец, удержи ты его; я жива; о, спаси тыТело ему! о, спаси ты душу ему!..» И сначалаСам я понять не умел, чего хотело виденье:Вдруг посольство отсюда — и здесь я; но я не для бракаЗдесь, для развода. Гульбранд, откажись от Бертальды; Бертальда,Рыцарь не может быть мужем тебе, им владеет другая.Верьте мне, верьте, или ваш брак вам не будет на радость».Рыцарь с досадою выслушал старца Лаврентия; долгоСпорили жарко они; напоследок патер с сердитымВидом из замка ушел, не желая и ночи единойВ нем провести. Гульбранд, уверив себя, что священникБыл сумасброд и мечтатель, послал в монастырь, по соседствуС замком лежавший, за патером; тот без труда согласилсяБрак совершить, и день для обряда был тут же назначен.Глава XVII
О том, как рыцарь видел сон
Было время меж утра и ночи, когда на постелеРыцарь, сонный не сонный, лежал. Уже забыватьсяНачал он; вдруг перед ним невидимкой ужасное что-тоСтало; и он очнулся, как будто услышав какой-тоГолос, шепнувший: к тебе подошел посетитель бесплотный;Силиться стал он, чтоб вовсе проснуться, но вот он услышалСнова: как будто над ним и под ним лебединые крыльяВеяли, волны журчали и пели; и он, утомленный,В сладкой дремоте опять упал головой на подушку.Вот наконец и подлинно сон овладел им; и началВидеть во сне он; что будто им слышанный шум лебединыхКрыльев крыльями стал, что будто его подхватилиЭти крылья и с ним над землей и водой полетелиС сладостным веяньем, с звонким стенанием. «Стон лебединый!Стон лебединый! (себе непрестанно твердил поневолеСонный рыцарь) ведь он предвещает нам смерть». И казатьсяСтало ему, что под ним Средиземное море; и лебедь,Слышалось, пел: расступись, озарись, Средиземное море.Вниз посмотрел он: лазурные воды стали прозрачным,Чистым кристаллом, и мог он насквозь до самого дна ихВидеть; и там он увидел Ундину; под светлым, кристальнымСводом сидела она и плакала горько; и было уж много,Много в ее лице перемены; не та уж УндинаЭто была, с которою в прежнее время так счастливБыл он в замке Рингштеттене: очи, столь ясные прежде,Были тусклы, щеки впалы, болезнен был образ.Все то рыцарь заметил; но ею самой он, казалось,Не был замечен. И вот подошел к ней, рыцарь увидел,Струй, как будто с упреком за то, что так безутешноПлакала; тут Ундина с таким повелительным видомВстала, что Струй перед нею как будто смутился. «Хотя яЗдесь под водами живу, — сказала она, — но с собоюЯ принесла и душу живую; о чем же так горькоПлачу, того тебе никогда не понять; но блаженныСлезы мои, как все блаженно тому, кто имеетВерную душу». Струй, покачав головою с сомненьем,Начал о чем-то думать, потом сказал: «Ты, как хочешь,Чванься своею живою душою, но все ты под властьюНаших стихийных законов, и все ты обязана строгийСуд наш над ним совершить в ту минуту, когда онВерность нарушит тебе и женится снова». — «Но в этотМиг он еще вдовец, — отвечала Ундина, — и грустнымСердцем любит меня». — «Вдовец, я не спорю, — со смехомСтруй отвечал, — но он и жених, а скоро и мужемБудет; тогда уж ты, не прогневайся, с нашим посольством,Хочешь не хочешь, пойдешь; а это посольство сама тыЗнаешь какое — смерть». — «Но знаю и то, что не можноВ замок Рингштеттен войти мне, — сказала с улыбкой Ундина, —Камень лежит на колодце». — «А если он выйдет из замка? —Струй возразил. — А если велит он камень с колодцаСдвинуть? Ведь он об этих безделках забыл». — «Для того-то, —С ясной сквозь слезы улыбкой сказала она, — и летаетДухом теперь он поверх Средиземного моря и слышитСонный все то, что мы с тобой говорим; я нарочноЭто устроила так, чтоб он остерегся». ПриметяРыцаря, Струй взбесился, топнул ногой, кувыркнулсяВ волны и быстро уплыл, раздувшись от ярости китом.Лебеди снова со звоном, со стоном начали веять,Начали реять; и снова рыцарю видеться стало,Будто летит он, летит над горами, летит над водами,Будто на замок Рингштеттен слетел и будто проснулся.Так и было: проснулся Гульбранд у себя на постеле.В эту минуту вошел кастелян объявить, что близ замкаВстречен был патер Лаврентий, что он в лесу недалекоСделал себе из сучьев шалаш и в нем поселился. —«Мне на вопрос, зачем он живет здесь, когда отказалсяРыцарев брак освятить, отвечал он: «Разве одни лишьБраки должны освящать мы? Другие нередко обрядыНам совершать случается. Если не мог пригодитьсяЯ на одно, пригожусь на другое, и жду; пированьеМожет легко перейти в гореванье. Итак, кто имеетОчи, да видит; кто уши имеет, да слышит». В раздумьеДолго рыцарь сидел, вспоминая свой сон и значеньеСлов отца Лаврентия силясь понять; но, пришедшиК милой невесте, он все позабыл, разгулялся и сноваСделался весел, и все осталось по-прежнему в замке.Глава XVIII
О том, как рыцарь праздновал свадьбу
Если рассказывать мне, читатель, подробно, каков былВ замке Рингштеттене свадебный пир, то будет с тобоюТо же, как если бы вдруг ты увидел множество всякихРедких сокровищ, покрытых траурным флером, и в этомЗлую насмешку нашел над ничтожностью счастья земного.Правда, в этот свадебный день ничего не случилосьСтрашного в замке, — духам водяным, уж это мы знаем,Было проникнуть в него нельзя, — но со всем тем наш рыцарь,Гости, рыбак и даже служители были все как-тоСмутны; казалося всем, что на празднике с ними кого-тоГлавного нет и что этим главным никто уж не мог быть,Кроме смиренной, ласковой, всеми любимой Ундины.Всякий раз, когда отворялися двери, невольноВсе на них обращали глаза и ждали; когда жеВместо желанной являлся иль с блюдом дворецкий, иль ключникС кубком вина благородного, каждый печально в тарелкуВзор опускал и сидел безгласен, как будто бы в грустнойДуме о прошлом. Всех веселее была молодая;Но и ей самой как будто совестно былоВ брачном зеленом венце, в жемчугах и в богатом венчальномПлатье на первом месте сидеть, тогда как Ундина«Трупом, еще не отпетым, на дне Дуная лежалаИли носима была без приюта морскими волнами».Эти отцовы слова и прежде мутили ей сердце;Тут же они отзывались в ушах ее беспрестанно.Рано гости оставили замок, и каждый с каким-тоТяжким предчувствием. Рыцарь пошел к себе, молодаяТакже к себе — раздеваться. Кругом новобрачнойБыли прислужницы. Вот, чтоб немного свои порассеятьЧерные мысли, Бертальда велела подать дорогиеПерстни, жемчужные нитки и платья, рыцарем к свадьбеЕй подаренные; стала примеривать то и другое.Льстя ей, прислужницы вслух восхищались ее красотою;С видом довольным слушая их, Бертальда смотреласьВ зеркало; вдруг сказала: «Ах! боже! какая досада!Вот опять у меня на шее веснушки; а можно бТотчас согнать их; — стоило б только водой из колодцаНашего раз обтереться; ах! если б мне нынче ж хоть кружкуЭтой воды достали!» — «О чем же тут думать?» — сказала,Бросившись в двери, одна из прислужниц. Неужто успеетЭта проказница камень поднять! — с довольной усмешкойВслед за нею смотря, Бертальда подумала. СкороСделался шум на дворе: с рычагами к колодцу бежалиЛюди. Бертальда села подле окна и при яркомБлеске полной луны, освещавшем двор замка, ей былоВидно все, что делалось там. Работники дружноДвинули камень, хотя иному из них и прискорбноБыло подумать, что им теперь надлежало разрушитьТо, что было приказано сделать прежнею, добройИх госпожою; но труд был не так-то велик, как сначалаДумали; им извнутри колодца как будто какаяСила камень поднять помогала. Дивясь, говорилиМежду собою работники: «Можно подумать, что бьет тамСильный ключ». И в самом деле, с отверстия каменьСам собой подымался; без всякой помоги, свободноСдвинулся он и, со стуком глухим откатясь, повалился.Вдруг из колодца что-то, как будто белый прозрачныйСтолб водяной, поднялося торжественно, тихо. СначалаПодлинно бьющим ключом показалось оно, но, поднявшисьВыше, каким-то бледным, в белый покров облеченнымЖенским образом стало. И плача и жалобно рукиВверх подымая, оно медлительно, шагом воздушнымПрямо к замку двигалось. В ужасе все отбежалиПрочь от колодца. Бертальда же, стоя в окне, цепенела,Холодом страха облитая. Вот, когда поравнялсяС самым окошком идущий образ, сквозь покрывалоОн поглядел на Бертальду пронзительным оком, с тяжелымВздохом; и бледным лицом Ундины тогда показалсяОбраз Бертальде: мимо ее она, упинаясь,Нехотя, медленно шла, как будто на суд. «ПозовитеРыцаря! — громко вскричала Бертальда. Но все в неподвижномСтрахе стояли на месте. Сама Бертальда, как будтоСобственным криком своим приведенная в ужас, умолкла.Тою порою чудесная гостья приблизилась к двериЗамка, знакомую лестницу, ряд знакомых покоевТихо, молча, плача, прошла… о, такою ль, бывало,Здесь видали ее? В то время еще не раздетыйРыцарь в уборной своей стоял перед зеркалом. ТусклыйСвет проливала свеча. Вдруг кто-то легонькоСтукнул в дверь… так точно, бывало, стучалась Ундина.«Все это призрак! — сказал он. — Пора мне в постелю». — «В постелеБудешь ты скоро, но только в холодной», — шепнул за дверямиПлачущий голос. И в зеркало рыцарь увидел, как двериТихо, тихо за ним растворились, как белая гостьяВ них вошла, как чинно замо́к заперла за собою.«Камень с колодца сняли, — она промолвила тихо, —Здесь я; и должен теперь умереть ты». Холод, по сердцуРыцаря вдруг пробежавший, почувствовать дал, что минутаСмерти настала. Зажавши руками глаза, он воскликнул:«О, не дай мне в последний мой час обезуметь от страха!Если ужасен твой вид, не снимай покрывала и строгийСуд соверши надо мной, мне лица твоего не являя». —«Ах! — она отвечала, — разве еще раз увидеть,Друг, не хочешь меня? Я прекрасна, как прежде, как в оныйДень, когда твоею невестою стала». — «О, если бЭто правда была! — Гульбранд воскликнул, — о, если бМне хоть один поцелуй от тебя! и пускай быВ нем умереть!» — «Охотно, возлюбленный мой», — покрывалоСнявши, сказала она; и прекрасной Ундиною, прежнейМилой, любящей, любимой Ундиною первых, блаженныхДней предстала. И он, трепеща от любви и от близкойСмерти, склонился к ней в руки. С небесным она поцелуемВ руки его приняла, но из них уже не пустилаБоле его; а крепче, все крепче к нему прижимаясь,Плакала, плакала тихо, плакала долго, как будтоВыплакать душу хотела; и быстро, быстро лияся,Слезы ее проникали рыцарю в очи и с сладкойБолью к нему заливалися в грудь, пока напоследокВ нем не пропало дыханье и он не упал из прекрасныхРук Ундины бездушным трупом к себе на подушку.«Я до смерти его уплакала», — встреченным еюЛюдям за дверью сказала Ундина и тихим, воздушнымШагом по́ двору, мимо Бертальды, мимо стоявшихВ страхе работников, прямо прошла к колодцу, безгласной,Грустной тенью спустилась в его глубину и пропала.Глава XIX
О том, как рыцарь был погребен
Патер Лаврентий, услышав о том, как внезапно и чудноКончил жизнь владетель замка Рингштеттена, тотчасВ замке явился; и он, входя во двор, осененныйЛипами, встретился там с монахом, недавно венчавшимРыцаря: в ужасе тот удалиться спешил. «Так и должно! —Патер Лаврентий сказал. — Теперь моя наступилаОчередь; мне помощник не нужен». Хотел он невесте,Вдруг овдовевшей, отрадное слово сказать в подкрепленье;Но Бертальда, ему не внимая, молчала угрюмо.Старый рыбак молился и плакал и, в горе смиряясь,Думал: «Оно иначе и быть не могло — то господнийСуд»; и, конечно, Гульбрандова смерть никому не могла бытьТак тяжела, как именно той, которую с смертнойВестью прислали к нему, отверженной, бедной Ундине.Стали готовить обряд похоронный, как было приличноСану покойника: тело его положить надлежалоПодле церкви приходской, там, где были гробницыПредков его, одаривших множеством вкладов богатыхЭту церковь. И щит и шлем уж лежали на кровлеГроба, чтоб с ним опуститься в могилу, ибо наш рыцарьБыл последний в роде своем, который с ним вместеКончился весь. И ход печальный уже начинался;Песнь погребальная к светло-спокойной небесной лазуриТихо всходила; с длинным крестом, во всем облаченьеПатер Лаврентий шел впереди; за ним шла Бертальда,В горьких слезах, на дряхлую руку отца опираясь.Вдруг посреди Бертальдиных женщин, одетых в глубокийТраур и шедших в свите ее, заметили белыйОбраз, в длинном, густом покрывале, тихо идущий,Грустно потупивши голову. Страхом проникнут был каждый,Шедший подле такого товарища; все сторонились,Пятились, так что порядок хода расстроился. СилойДва смельчака хотели незваного и́з ряду вывесть;Но, от них ускользнувши, как легкая тень, он на прежнемМесте явился опять и последовал тихо за гробом.Вот напоследок он мало-помалу, меняяся местомС теми, кто в страхе спешил от него удалиться, подлеСамой вдовы очутился; но ею сначала примеченНе был и сзади пошел смиренно-печальный. ДостигнулХод до кладбища, и все обступили могилу. Тут в первыйРаз Бертальда незваного гостя увидела, в страхеСтала она рукою махать, чтоб он удалился;Но покровенный, кротко упорствуя, тряс головою,Руки к ней простирал и как будто молил о пощаде.Вспомнила тут невольно Бертальда Ундину, как рукуК ней она подняла на Дунае, когда ей хотелаТак добродушно подать ожерелье, и как под водамиСкрылась потом навсегда. Но в это мгновение подалЗнак отец Лаврентий, чтоб все умолкли. И сталиГроб опускать в могилу, и мало-помалу засыпанБыл он землею. Когда же совсем был набросан могильныйХолм и читать последнюю начал молитву священник,Стала вдова на колени, стали и все на колени,В том числе и могильщики, кончавши насыпь. Когда жеСнова все встали… уж белый образ пропал; а на месте,Где он стоял на коленах, сквозь травку сочился прозрачныйКлюч; серебристо виясь, он вперед пробирался, покудаВсей не обвил могилы; тогда ручейком побежал онДале и бросился в светлое озеро ближней долины.Долго, долго спустя про него тех мест поселянеЧудную повесть любили прохожим рассказывать; долго,Долго жило поверье у них, что ручей тот Ундина,Добрая, верная, слитая с милым и в гробе Ундина.Камоэнс*
Драматическая поэма
ДЕЙСТВУЮЩИЕ:
Дон Лудвиг Камоэнс.
Дон Иозе́ Квеведо Кастель Бранка.
Васко, его сын.[12]
Смотритель главного госпиталя в Лиссабоне.
(1579)
I
Тесная горница в большом лазарете лиссабонском: стены голы; кое-где обвалилась штукатура; с одной стороны стол с бумагами и стул; с другой большие кресла и за ними, ближе к стене, полуизломанная кровать. На ней лежит Камоэнс и спит; к кровати, прислонен меч; над изголовьем висит на стене лютня, покрытая пылью. С правой стороны дверь, — Входит дон Иозе́ Квеведо вместе с смотрителем госпиталя. У последнего за поясом связка ключей, под мышкой большая книга.
Иозе́ Квеведо, смотритель госпиталя, Камоэнс.
Квеведо
Ой, ой, как высоко! Неужто вышеЕще нам подыматься?Смотритель
Нет, пришли.Квеведо
Ну, слава богу! я почти задохся…Так здесь он?Смотритель
Здесь. Вот, сами посмотрите,Что у меня записано в реестре:Дон Лудвиг Камоэнс, десятый нумер —И на двери десятый нумер; это он.Квеведо
Ну, хорошо. Да разве боле тыОб нем не знаешь?Смотритель
Нет.Квеведо
И никогдаОб нем не слыхивал и не имеешьОб нем понятия?Смотритель
Какое тутПонятие! Лишь был бы только нумер.Что нам до имени, что нам до слухов?Дон Лудвиг Камоэнс, десятый нумер —И все тут; так записано в реестре.Квеведо
Ты человек, я вижу, аккуратный;И книги у тебя в порядке…(Осматривается.)
Боже!В какой тюрьме он заперт; как темно,Тесно́, нечисто! Стены голы; окнаС решетками, и потолок так низок,Что душно.Смотритель
Здесь до си́х пор сумасшедшихДержали: но ему так захотелосьБыть одному, а этот нумер былНикем не занят — так его сюда яИ перевел.Квеведо
К безумным? поделом!Ты поступил догадливо; я вижу,Ты расторопный человек. Я всех быПроклятых этих стихотворцев заперВ дом сумасшедших. Тише! Кто лежитТам на кровати? уж не он ли?Смотритель
ОнСиньор; он спит… Я разбужу.Квеведо
Не трогай;Я подожду; пока он сам проснется.Смотритель
Так оставайтесь с богом здесь; а яПойду: есть дело…Квеведо
Хорошо, поди —И вот тебе за труд.Смотритель
Благодарю,Синьор.(Уходит.)
II
Иозе́ Квеведо и Камоэнс.
Квеведо
Итак, я наконец егоНашел. Трудненько было мне сюдаКарабкаться, и рад я, что могуНемного отдохнуть. Когда б не сын,Моя нога сюда не забрела бы;Да мой пострел совсем рехнулся; гореМне с ним великое; не знаю сам,Что делать; с отвращеньем смотрит онНа наше ремесло и не процентыСчитает — стопы, да стихи плетет,Да о венках лавровых беспрестанноИ сонный и несонный бредит. ДенегЕму не надобно; всё для негоРавно, богач ли он иль нищий; мне,Отцу, не хочет подражать, а вследЗа Камоэнсом рвется… Вот тебеТвой Камоэнс, твой образец: извольИм любоваться! здесь, в госпитале,В отрепье нищенском лежит с своимиОн лаврами, — седой, больной, иссохший, дряхлый,Безглазый, всеми брошенный, великийТвой человек, твой славный ЛузиадыПевец, сражавшийся перед ОраномИ перед Цейтою. Вот полюбуйся;Он в доме сумасшедших, позабытЛюдьми, и все имущество его —Покрытый ржавчиною меч да лютняБез струн… Зачем он жил? и что он нажил?Дон Лудвиг Камоэнс, десятый нумер,И всё тут — так записано в реестре…А я, над кем так часто он, бывало,Смеялся, я, которого ослом,Телячьей головой он называл,Который на́ вес продаю изюм,Да виноград, да в добрые крузадыМараведисы превращаю, я —Я человек богатый, свеж, румянИ пользуюсь всеобщим уваженьем;Три дома у меня, и в море пятьГалер отправлено с моим товаром:За славой он пошел, я за прибытком,И вот мы оба здесь. Пускай егоМой сын увидит и потом свой выборПускай сам сделает. За тем-то яСюда и взлез; пускай расскажет сынуСам этот сумасброд, какому вздоруПожертвовал он жизнию своею…Он шевелится, охает, открылГлаза…Камоэнс
Мой сон опять был на минуту;То был не вечный сон, конец всему,Не смерть, а только призрак смерти… Кто здесь?Неужто человек? Здесь? Человек?У Камоэнса?.. Кто ты, друг? ЧегоЗдесь ищешь? Ты ошибся…Квеведо
Нет, синьор,Я вас искал, и дело мне до вас.Камоэнс
Ах да, я и забыл, что я пишуСтихи! Вы, может быть, синьор, хотитеСтихов на свадьбу иль на погребенье?Иль слов для серенады? ПотрудитесьПорыться там в бумагах на столе —Там всякой всячины довольно. ЯБеру недорого. Реаля два,Не боле, за пиесу.Квеведо
Нет, синьор,Не то…Камоэнс
Так, может быть, хотите вы,Чтоб я для вас особенные сделалСтихи? Нет, государь мой, я не в силах:Вы видите, я болен; я едваТаскаю ноги.(Встает и, опираясь на меч, переходит к креслам, в которые садится.)
Нет ни чувств, ни мыслей;Что у меня найдется, тем и рад;Извольте взять любое из запаса.Квеведо
Не за стихами я сюда пришел.Всмотрись в мое лицо, дон Лудвиг; развеНе узнаешь меня?Камоэнс
Синьор, простите,Не узнаю.Квеведо
Не может быть; ты долженМеня узнать.Камоэнс
Не узнаю, синьор.Квеведо
В Калвасе мы ходили вместе в школу.Камоэнс
Мы?Квеведо
Да, в Калвасе. Мы частенько тамДруг с другом и дирались, и порядкомТы иногда отделывал меня.Подумай — вспомнишь; мы знакомы с детства.Камоэнс
Синьор, прошу вас не взыскать; я стар,И голова моя слаба; никакНе вспомню, кто вы.Квеведо
Боже мой, но, верно,Меня узнаешь ты, когда скажу.Что я Иозе́ Квеведо Кастель Бранка,Сын крестной матери твоей, Маркитты?Камоэнс
Иозе́ Квеведо ты?Квеведо
Да, я Иозе́Квеведо — тот, которого, бывало,Ты называл телячьей головою,Которого так часто ты…Камоэнс
Чего жТы ищешь здесь, Иозе́ Квеведо?Квеведо
КакЧего? Хотелось мне тебя проведать,Узнать, как поживаешь. Правду молвить,Мне на тебя невесело смотреть.Ты худ, как мертвый труп. А я — гляди,Как раздобрел. Так все идет на свете!Кто на ногах — держись, чтоб не упасть.Идти за счастьем скользко…Камоэнс
Правда, скользко.Квеведо
Вот ты теперь в нечистом лазарете,Больной полумертвец, безглазый, нищий,Оставленный…Камоэнс
Зачем, Иозе́ Квеведо,Считаешь ты на лбу моем морщиныИ седины на голове моей,Дрожащей от болезни?Квеведо
Не сердися,Друг, я хотел сказать, что временаПеременяются, что вместе с нимиПеременяемся и мы. ТеперьТы уж не тот красавчик, за которымТак в старину все женщины гонялись,С которым знать водила дружбу, — тыНе прежний Камоэнс.Камоэнс
Не прежний, правда!Но пусть судьбой разрушена мояДуша, пускай все было то обман,Чему я жизнь на жертву добровольноПринес, — поймешь ли это ты? МоимСудьей быть может ли какой-нибудьКвеведо?Квеведо (про себя)
Вот еще! Как горд! когда бНе сын, тебе я крылья бы ошиб.(Вслух.)
Твои слова уж чересчур суровы;Другого я приема ожидалОт старого товарища. Но, правда,Ты болен, иначе меня бы встретилТы дружелюбней. Нам о многом прошломДруг с другом можно поболтать. Ведь детствоМы вместе провели; то было времяВеселое… Ты помнишь луг за школой,Где мы, бывало, в мяч играли? ПомнишьВысокий вяз… кто выше взлезет? ТыВсегда других опережал. А нашаИгра в охоту — кто олень, кто псарь,А кто собаки… то-то было любо:Вперед! крик, лай, визжанье, беготня…Что? помнишь?Камоэнс
Помню.Квеведо
А походы нашиВ соседний сад, и там осада яблонь,И возвращение домой с добычей?А иногда с садовником войнаИ отступленье?Камоэнс
Да; то было времяВеселое! Мы были все народНеугомонный.Квеведо
Да, лихое, племя!А наш крутой пригорок, на которомЛежала груда камней? Он для насБыл крепостью; ее мы брали штурмом,И было много тут подбитых глазИ желваков…Камоэнс
Вот этот мой рубецОстался мне на память об одномИз наших подвигов тогдашних…Квеведо
ПравдуСказать, не раз могла потеха стоитьНам дорого. Вот, например, морскойПоход наш по реке. Мы все усталиИ воротились; ты ж один…Камоэнс
Да, мнеКазалось, что вдали передо мнойБыл новый, никогда еще никемНе посещенный свет; во что б ни сталоК нему достигнуть я решился; силаТеченья мне препятствовала долгоМой замысел исполнить; наконецЕе я одолел и вышел гордоНа завоеванный, желанный берег…О, молодость! о, годы золотые!..(Помолчав.)
Дай руку мне! ты знаешь, мы с тобоюВ то время не были друзьями: тыКазался — но, быть может, не таков ты,Каким тогда казался нам… Ну, дай жеМне руку: в детстве ты со мной играл,Со мной делил веселье; а теперьТуманный вечер мой ты осветилВоспоминанием прекрасной нашейЗари… Я так одни — хотя б ты былИ злейший враг мой, мне тебя теперьОбнять от сердца должно…(Обнимает его.)
Квеведо
(помолчав)
Ну, скажи же,Как жил ты, что с тобой происходилоС тех пор, как мы расстались? Мне отецВелел науки кончить и покинутьКалвас и в Фигуэру ехать. ТамИная сказка началась: пришлосяНе об игре уж думать — о работе.Камоэнс
Меня судьба перевела в Коимбру,Святилище науки; там впервыеУслышал я Гомера; мантуанский*Певец* меня гармонией своейПленил, и прелесть красотыПроникла душу мне; что в ней дотолеНевидимо, неведомо хранилось,То вдруг в чудесный образ облеклось;Что было тьма, то стало свет, и жизньюЗатрепетало все, что было мертвым;И мне во грудь предчувствие чего-тоНевыразимого впилося…Квеведо
Я,Признаться, до наук охотник былПлохой. Отец меня в сидельцы отдалЗнакомому купцу; и должно правдуСказать, уж было у него чемуПонаучиться: он считать был мастер.А ты?Камоэнс
Промчались годы, в школе сталоМне тесно; я последовал влеченьюДуши — увидел Лиссабон, увиделБлестящий двор, и короля во славеДержавного могущества, и пышностьЕго вельмож… Но я на это робкоСмотрел издалека и, ослепленныйБлистательной картиною, за призракЕе считал.Квеведо
Со мной случилось то жеТочь-в-точь, когда на биржу в первый разЯ заглянул и там увидел горыТоваров…Камоэнс
В это время встретил яЕе…О боже! как могу теперь,Разрушенный полумертвец, снестиВоспоминание о том внезапном,Неизглаголанном преображеньеМоей души!.. Она была прекрасна,Как бог в своей весне, животворящейИ небеса и землю!Квеведо
И со мнойСлучилось точно то ж. У моегоХозяина была одна лишь дочь,Наследница всему его именью;Именье ж накопил себе старикБольшое; мудрено ли, что моеЗаговорило сердце?Камоэнс
(не слушая его)
О святаяПора любви! Твое воспоминаньеИ здесь, в моей темнице, на краюМогилы, как дыхание весны,Мне освежило душу. Как тогдаВсе было в мире отголоском звучнымМоей любви! каким сияньем райскимБлистала предо мной вся жизнь с своимСтраданием, блаженством, с настоящим,Прошедшим, будущим!.. О боже! боже!..Квеведо
Отцу я полюбился; он доволенБыл ловкостью моей в делах торговыхИ дочери сказал, что за меняЕе намерен выдать; дочь на тоСказала: «воля ваша», и тогда жеНас обручили…Камоэнс
О, блажен, блажен,Кому любви досталася награда!..Мне не была назначена она.Нас разлучили; в монастырской кельеМладые дни ее угасли; яБыл увлечен потоком жизни; в буреВойны хотел я рыцарски погибнуть,Сел на коня и бился под стенамиМарокко, был на штурме Цейты;Из битвы вышел я полуслепым,А смерть мне не далась.Квеведо
Со мною былоНе лучше. Я с женой недолго пожил:Бедняжка умерла родами… СильноПо ней я горевал… Но мне наследствоБогатое оставила она,И это, наконец, кое-как сталоМоей отрадой.Камоэнс
Все переживешьНа свете… Но забыть?.. Блажен, кто носитВ своей душе святую память, верностьПрекрасному минувшему! МояДуша ее во глубине своей,Как чистую лампаду, засветила,И в ней она поэзией горела.И мне была поэзия отрадой:Я помню час, великий час, меняВсего пересоздавший. Я лежалС повязкой на глазах в госпитале;Тьма вкруг меня и тьма во мне…И вдруг — сказать не знаю — подошло,Иль нет, не подошло, а подлетело,Иль нет, как будто божие с небесДыханье свеяло — свежо, как утро,И пламенно, как солнце, и отрадно,Как слезы, и разительно, как гром,И увлекательно, как звуки арфы, —И было то как будто и во мнеИ вне меня, и в глубь моей душиОно вливалось, и волшебный кругМеня тесней, теснее обнимал;И унесен я был неодолимымМогуществом далеко в высоту…Я обеспамятел; когда ж пришелВ себя — то было первая мояЖивая песня. С той минуты чуднойИсчезла ночь во мне и вкруг меня;Я не был уж один, я не был брошен;Страданий чаша предо мной стояла,Налитая целебным питием;Моя душа на крыльях песнопеньяВзлетела к богу и нашла у богаУтеху, свет, терпенье и замену.Квеведо
Мне посчастливилось; свое богатствоУдвоил я; потом ушестерил…А ты как? Что потом с тобой случилось?Камоэнс
Я в той земле, где схоронил ее,Не мог остаться. Вслед за Гамой славныйПуть по морям я совершил, и там,Под небом Индии, раздался звучноВ честь Португалии мой голос: онБыл повторен волнами Тайо; вдругУслышала Европа имя ГамыИ изумилась; до пределов ТулеДостигнул гром победный Лузиады.Квеведо
А много ль принесла тебе она?У нас носился слух…Камоэнс
Мне принеслаГонение и ненависть она.Великих предков я ничтожным внукамОсмелился поставить в образец,Я карлам указал на великанов —И правда мне в погибель обратилась:И то, что я любил, меня отвергло,И что моей я песнию прославил,Тем был я посрамлен — и был, как враг,Я Португалией моей отринут…(Помолчав.)
Я муж, и жалобы я ненавижу;Но всю насквозь мне душу эта ранаПрогрызла; никогда не заживетОна и вечно, вечно будет рватьМеня, как в оный миг разорвала,Когда отечество так беспощадноОт своего поэта отреклося.Квеведо
Ну, не крушись; забудь о прошлом; ктоНе ошибается в своих расчетах?Теперь не удалось — удастся после.Камоэнс
И для меня однажды солнце счастьяБлеснуло светлою зарей. КогдаКороль наш Себастьян взошел на трон,Его орлиный взор проник в моюТюрьму, с меня упала цепь, и светИ жизнь возвращены мне были снова;Опять весна в груди моей увядшейВоскресла… но то было на минуту:Все погубил день битвы Алькассарской*.Король наш пал великой мысли жертвой —И Португалия добычей сталаФилиппа… Страшный день! о, для чегоЯ дожил до тебя!Квеведо
Да, страшный день!Уж нечего сказать! И с той порыВсе хуже нам да хуже. Бог на насПрогневался. По крайней мере, тыПохвастать счастием не можешь.Камоэнс
СолнцеМое навек затмилось, и печальноТуманен вечер мой. Забыт, покинут,В болезни, в бедности я жду концаНа нищенской постели лазарета.Один мне оставался друг — он былНевольник; иногда я называлЕго в досаде черною собакой.Но только что со мной простилось счастье,Он сделался хранителем моим:Он мне служил, и для меня работал,И отдавал свою дневную платуНа пищу мне. Когда ж болезнь меняК постели приковала, день и ночьСидел он надо мной и утешалМеня отрадными словами ласки,И, сам больной, по улицам таскалсяЗа подаянием для Камоэнса.И наконец, свои истратив силы,Без жалобы, без горя, за меняОн умер — черная собака!.. БогТо видел с небеси… Покойся, друг,Последний друг мой на земле, в твоейСвятой могиле! там тебе приютно,А на земле приюта не бывает.Квеведо
(про себя)
Теперь пора мне к делу приступить.(Ему.)
Сердечный друг, тебе удел нелегкийДостался, нечего сказать! Ты славилОтечество, и чем же заплатилоОно тебе за славу? Нищетой.С надеждами пошел ты в путь, а с чемПришел назад? Ровнехонько ни с чем.И вот теперь, при нашей поздней встрече,Когда твою судьбу сравню с моею,То, право, кажется — не осердися, —Что выбор мой сто раз благоразумнейБыл твоего. Вот видишь, я богат;По всем морям товар мой кораблиРазвозят; а бывало, на меняСмотрел ты свысока. Сказать же правду,Хоть лаврами я лба и не украсил,Но, кажется, что на́ вес мой барышТяжеле твоего…Камоэнс
Ты в барышах —Не спорю. Но на свете много естьВещей возвышенных, не подлежащихНи мере, ни расчетам торгаша.Лишь выгодой определять он можетДостоинство; заметь же это, друг:Лавровый лист скупать ты на́ вес можешь,Но о венках лавровых не заботься.Квеведо
(про себя)
Уж не смеется ль он над нашим званьем?..Постой, уж попадись ко мне ты в руки,Я отплачу тебе порядком.(Ему.)
ТыОбиделся, я вижу; а в тебеЯ искренно участье принимаю.Да я и с просьбою пришел; послушай,Оставь ты лазарет свой, сделай дружбу,Переселись ко мне; мой дом просторен;Чужим найдется много места в нем,Не только что друзьям. Ну, Камоэнс,Не откажи мне; перейди в мой дом;Ты у меня свободно отдохнешьОт прошлых бед, и мой избытокОхотно я с тобою разделю…Не слышишь, — что ли, Камоэнс?Камоэнс
Что? чтоТы говоришь? Меня к себе, в свой домЗовешь?Квеведо
Да, да! К себе, в свой дом, тебяЗову. Согласен ли?Камоэнс
Жить у тебя?Но, может быть, ты думаешь, Квеведо…Нет, нет! твое намеренье, я в этомУверен, доброе — благодарю;Но мне и здесь покойно: я доволен;Нет нужды мне тебя теснить; да в этомИ радости не будет никакой:О радостях давно мне и во снеНе грезится.Квеведо
Меня ты потеснишь?Помилуй, что за мысль! Ты мне, напротив,Полезен можешь быть; я от тебяЖду помощи великой.Камоэнс
От меня?Ждешь помощи? И я могу тебеПолезен быть? я? я? мечтатель жалкий,Который никому и ни на чтоНе нужен был на свете и себяЛишь только погубить умел? Квеведо,Не шутишь ли?Квеведо
Какая шутка! СамТы рассуди; дал бог мне сына — ну,Уж нечего сказать, таких немного,Каков мой Васко; он до этих порБыл радостью моей, и я им хвасталИ уж заране веселил себяНадеждою, что он мое богатство,Которому всему один наследник,Удвоит, мне, как должно, подражая, —Ан нет, иначе вышло на поверку:Отцовским званьем он пренебрегает,В проклятые зарылся пергаме́нты,Ударился в стихи, в поэты метит.Камоэнс
Безумство! жалкий бред!Квеведо
Я то же самЕму пою; да он не верит. Музы —Ему отец, и мать, и все земноеЕго богатство.Камоэнс
Так мечтают всеОни, но то обман…Квеведо
Напрасно яУвещевал его: он слов моихИ понимать не хочет. Видишь ли теперь,Как много мне ты можешь быть полезен,Дружище? Укажи ему на твойПример, пускай узнает он, как ты,Его достойный образец, был щедроОт света награжден; пусть КамоэнсаУвидит он в госпитале, больного,В презренье, в нищете, быть может…Камоэнс
ТакПускай меня увидит он! ПришлиЕго сюда; я вылечу егоОт гибельной мечты. Слепец! безумец!Ненужною доселе жизнь своюЯ почитал; теперь мне все понятно:Им пугалом должна служить она!Квеведо
Так ты его остережешь? спасешь?Камоэнс
Остерегу, спасу… Пришли егоСюда…Квеведо
Он недалёко; крылья имяТвое придаст ему; через минутуОн будет здесь; и вместе с ним в мой домПожалует желанный гость — не правда ль?Ты будешь, друг?Камоэнс
Увидим.Квеведо
Ну, прости же,Любезный.(Про себя.)
Слава богу! все как должноУлажено. Лишь только б сына онНа путь наставил… сам же… что за делоМне до него!.. Пускай в госпиталеОколевает.(Уходит.)
III
Камоэнс
(один)
Я устал; все силыМои истощены; и жар и холодЯ чувствую; в глазах моих темнеет;Уж не она ль? Не смерть ли, званый друг,Ко мне подходит?..(Помолчав.)
Всех я схоронил;Все, что любил я, что меня любило,Давно во гробе… Я стою одинПеред своей могилою, один…И не протянет мне никто руки,Чтобы помочь в нее сойти; свалюсяТуда, как чумный труп, рукой наемнойТолкнутый в общий гроб. Счастлив стократноПростой поселянин! Трудом прилежнымДовольный, скромный, замыслов высокихНе ведая, своей тропинкой онИдет; когда же смертный час егоНаступит, он, в кругу своих, близ добройЖены, участницы всего, что былоИ горького и радостного в жизни,Среди детей, воспитанных с любовью,Смиренно, тихо, ясно умирает;И всеми он любим, и, с ним прощаясь,Все плачут, и глаза ему роднаяРука при смерти зажимает. Я же?..О, как меня все обмануло! ЯЖил одинок и одинок умру…Сокровищем она казалась мнеВ тот час, когда нас буря окружала,Когда корабль наш об утес в щепыРасшибся, — да, сокровищем тогдаОна, мое созданье, Лузиада,Казалась мне! и в море с ЛузиадойЯ кинулся, и отдал на пожраньеВолнам все, все и с гордым торжествомНа берег нищим вышел… спасенаБыла мое созданье, Лузиада!Час роковой! погибельная песнь!Погибельный венец, мне данный славой!Для них от мирного, земного счастьяОтрекся я — и что ж от них осталось?Разуверение во всем, что преждеЯ почитал высоким и прекрасным…(Помолчав.)
Мне холодно, и дрожь в моих костях:Последняя минута Камоэнса —И никого, чтоб вздох его принять!В прошедшем ночь, в грядущем ночь; расстроен,Разрушен гений; мужество и вераПотрясены, и вся земная славаЛежит в пыли… Что жизнь моя была?Безумство, бешенство… он справедливоСказал: барыш мечтателя — мечта.IV
Камоэнс и Васко Квеведо.
Васко
Здесь, сказано, могу его найти…Ах, вот он!.. это он!.. таким видал яЕго во сне… но только бодрым, смелым,И молнии в глазах, и голова,Поднятая торжественно и гордо…Что нужды! Это он… Хотя и старИ хил, но на лице его печатьЕго великой песни.Камоэнс
Кто тут?Васко
ВаскоКвеведо, сын знакомца твоего,Иозе́ Квеведо…Камоэнс
Ты?Васко
Отец меняПрислал сюда, дон Лудвиг, пригласитьТебя в наш дом переселиться; тамНайдешь достойное тебя жилищеИ дружбу… но не рано ль я пришел?Камоэнс
Когда б промедлил час, пришел бы поздно.Приближься, посмотри: уж надо мнойЛетает ангел смерти; для меняВсе миновалось; но прими советОт умирающего КамоэнсаИ сохрани его на пользу жизни…Васко
Ты умираешь?.. нет, не может быть,Чтоб умер Камоэнс!Камоэнс
Минуты, друг,Нам дороги; послушай, сын мой, ты,Я слышал от отца, служенью музЖизнь посвятить свою желаешь… правду льСказал он?Васко
Правду, я клянуся богом!Камоэнс
Одумайся; то выбор роковой;Ты молод, и твоя душа, земногоЕще не ведая, стремится к небу,И ты свое стремление зовешьЛюбовию к поэзии, от небаИсшедшей, как твоя душа. Но знай,Любовь еще не сила; постигатьНе есть еще творить; а увлекатьсяСтремлением к великому ещеНе есть великого достигнуть.Васко
Знаю.Камоэнс
Так загляни ж во глубину своейДуши, и что ее бы ни влекло —Самонадеянность, иль просто детскийПозыв на подражанье, иль тревогаКипучей младости, иль раздраженьеИзлишне напряженных нерв — себя,Мой друг, не ослепляй. Другие всеИскусства нам возможно приобрестьНаукою; поэта же творит —Святейшее оставив про себя —Природа; гении родятся сами;Нисходит прямо с неба то, что к небуВозносит нас.Васко
Того, что происходитТеперь во мне и что я сам такое,Я изъяснить словами не могу.Но выслушай мою простую повесть:Ребенком тихим, книги лишь одниЛюбя, я вырос, преданный мечтанью.Мой взор был обращен во внутрь моейДуши; я внешнего не замечал;Уединение имело голос,Понятный для меня; и прелесть лунныхНочей меня стремила в область тайны.На путь отца смотрел я с отвращеньем;Меня влекло неведомо к чему…Вдруг раздалась чудесно Лузиада —И стало все во мне светло и ясно;Сомненье кончилось, и выбиратьУж нужды не было… за ним, за ним!В моей душе гремело и пылало;И каждое биенье сердца мнеТвердило то ж: за ним! за ним!.. И власть,Влекущая меня, неодолима.Теперь реши, поэт ли я иль нет?Камоэнс
Свидетель бог! твои глаза блестят,Как у поэта; но послушай, друг,Хотя б их блеск и правду говорил,Остановись, не покидай смиреннойТропы, протянутой перед тобою;Судьба тебе добра желает; мнеПоверь, я дорогой купил ценойПризнание, что счастие земноеНе на пути поэта.Васко
Дай егоМне заслужить — и пусть оно погибнет!Камоэнс
Слепец! тебя, зовет надежда славы.Но что она? и в чем ее награды?Кто раздает их? и кому ониДаются? и не все ль ее дарыОбруганы завидующей злобой?За них ли жизнь на жертву отдавать?Лишь у гробов, которым уж никтоЗавидовать не станет, иногдаСадит она свой лавр, дабы он цвелНад тлением, которое когда-тоЗдесь человеком было и страдало,Нося торжественно на головеПод лаврами пронзительные терны.Но для того, кто в гробе спит, навекиБесчувственный для здешних благ и бед,Не все ль равно — полынь ли над костямиЕго растет, иль лавр… Не вся ль тут слава?Васко
Я молод, но уж мне видать случалось,Как незаслуженно ее венецБесстыдная ничтожность похищала,Ругался над скромно-молчаливымДостоинством? Но для меня не счастье,Не золото — скажу ли? — и не славаПриманчивы…Камоэнс
Не счастье и не слава?Чего же ищешь ты?Васко
О, долго, долгоХранил я про себя святую тайну!Но посвященному, о Камоэнс,Тебе я двери отворю в моеСвятилище, где я досель одинДоступному мне божеству молился.Нет, нет! не счастия, не славы здесьИщу я: быть хочу крылом могучим,Подъемлющим родные мне сердцаНа высоту, зарей, победу дняПредвозвещающей, великих думВоспламенителем, глаголом правды,Лекарством душ, безверием крушимых,И сторожем нетленной той завесы,Которою пред нами горний мирЗадернут, чтоб порой для смертных глазЕе приподымать и святость жизниЯвлять во всей ее красе небесной —Вот долг поэта, вот мое призванье!Камоэнс
О молодость на крыльях серафимских!Как мало ход житейского тебеПонятен! возносить на небесаСвинцовые их души, их слепыеГлаза воспламенять, глухонемыхПленять гармонией!..Васко
Что мне до них,Бесчувственных жильцов земли иль дерзкихГубителей всего святого! МнеОни чужие. Для чего творецТакой им жалкий жребий избрал, этоИзвестно одному ему; он благИ справедлив; обителей есть много*В дому отца*— всем будет воздаянье.Но для чего сюда он их послал, —О, это мне понятно. Здесь без нихБыла ли бы для душ, покорных богу,Возможна та святая брань, в которойМы на земле для неба созреваем?Мы не за тем ли здесь, чтобы средь тяжкихСкорбей, гонений, видя торжествоПорока, силу зла и слыша хохотБесстыдного разврата иль насмешкуБезверия, из этой бездны вынестьВ душе неоскверненной веру в бога?..О Камоэнс! Поэзия небеснойРелигии сестра земная; светлыйМаяк, самим создателем зажженный,Чтоб мы во тьме житейских бурь не сбилисьС пути. Поэт, на пламени егоСвой факел зажигай! Твои все братьяС тобою заодно засветят каждыйХранительный свой огнь, и будут здесьОни во всех страна́х и временахДля всех племен звездами путевыми;При блеске их, что б труженик земнойНи испытал, — душой он не падет,И вера в лучшее в нем не погибнет.О Камоэнс! о, верь моим словам!Еще во мне того, что в этот мигЯ чувствую, ни разу не бывало;Бог языком младенческим моимС тобою говорит: ты совершилСвое святое назначенье, тыСвой пламенник зажег неугасимо;Мне в душу он проник, как божий луч;И скольких он других согрел, утешил!И пусть разрушено земное счастье,Обмануты ласкавшие надеждыИ чистые обруганы мечты…Об них ли сетовать? Таков уделВсего, всего прекрасного земного!Но не умрет живая песнь твоя;Во всех веках и поколеньях будутЕй отвечать возвышенные души.Ты жил и будешь жить для всех времен!Прямой поэт, твое бессмертно слово!Камоэнс
Его глаза сверкают, щеки рдеют;Пророчески со мной он говорит;От слов его вся внутренность мояТрепещет; не самим ли богом присланКо мне младенец этот?.. Ты, мой сын,Лишь о грядущем мыслишь — оглянисьНа настоящее и на меня,Певца твоей великой Лузиады.Смотри, как я, в нечистом лазарете,Отечеством презренный и забытыйЛюдьми, кончаю жизнь на том одре,Где за два дня издох в цепях безумный.Таков в своих наградах свет: страшисьМоей стези; беги надежд поэта!Васко
Бежать твоих надежд, твоей стезиСтрашиться?.. Нет, бросаюсь на колениПеред твоей страдальческой постелью,На коей ты, как мученик смиренный,Зришь небеса отверзтые, где ждетТебя твой бог, тебя не обманувший.Благодарю тебя, о Камоэнс,За все, чем был ты для моей души!И здесь со мной тебя благодарятВсе современники и всех временГрядущих верные друзья святыни,Поклонники великого, твоиПо чувству братья. Пусть людская злоба,Презрение, насмешка, нищетаДостоинству в награду достаются —Прекрасней лавра, мученик, твой терн!И умереть в темнице лазаретаВерх славы… О судьба! дай в жизни мнеБыть Камоэнсом! дай, как он, быть светомОтечества и века моегоВеличием! — и все земные благаТебя я отдаю на жертву!Камоэнс
О!Клянусь моей последнею минутой,И всей моей блаженно-скорбной жизнью,И всем святым, что я в душе хранил,И всеми чистыми ее мечтамиКлянуся, ты назначен быть поэтом.Не своелюбие, не тщетный призракТебя влекут — тебя зовет сам бог;К великому стремишься ты смиренно,И ты дойдешь к нему — ты сердцем чист.Васко
Дойду?.. О Камоэнс! ты ль это мнеПророчишь?.. Повтори ж мне, буду ль яПоэтом?Камоэнс
Ты поэт! имей к себеДоверенность, об этом часе помни;И если некогда захочет взятьСудьба свое и путь твой омрачится —Подумай, что своим эфирным словомТы с Камоэнсовых очей туманПечали свеял, что в последний час,Обезнадеженный сомненьем, онТвоей душой был вдохновлен, и сноваНа пламени твоем свой прежний пламеньЗажег — и жизнь прославил, умирая.О, помни, друг, об этом часе, помниО той руке, уж смертью охлажденной,Которая на звание поэтаТеперь тебя благословляет. ЖизньЗовет на битву! с богом! воссияйПрекрасным днем, денница молодая!А Камоэнсово уж солнце село,И смерть над ним покров свой расстилает…Васко
Ты не умрешь. На имени твоемПокоится бессмертье.Камоэнс
Так, оноНа нем покоится. Его призывЯ чувствую: я был поэт вполне.Неправедно роптал я на страданье;Мне в душу бог вложил его — он прав;Страданием душа поэта зреет,Страдание — святая благодать…И здесь любил я истину святую,И голос мой был голосом ее;И не развеется, как прах ничтожный,Жизнь вдохновенная моя; бессмертныМои мечты; их семена живыеНе пропадут на жатве поколений.Пред господа могу предстать я смело.Васко
Что, что с тобой?..В эту минуту совершается видение: над головою Камоэнса является дух в образе молодой девы, увенчанной лаврами, с сияющим крестом на груди. За нею яркий свет.
Камоэнс
Оставь меня, мой сын!Я чувствую, великий час мой близко…Мои дух опять живой — исполнен силы;Меня зовет знакомый сердцу глас;Передо мной исчезла тьма могилы,И в небесах моих опять зажгласьМоя звезда, мой путеводец милый!..О! ты ль? тебя ль час смертный мне отдал,Моя любовь, мой светлый идеал?Тебя, на рубеже земли и неба, сноваПреображенную я вижу пред собой;Что здесь прекрасного, великого, святогоЯ вдохновенною угадывал мечтой,Невыразимое для мысли и для слова,То все в мой смертный час прияло образ твойИ, с миром к моему приникнув изголовью,Мне стало верою, надеждой и любовью.Так, ты поэзия: тебя я узнаю;У гроба я постиг твое знаменованье.Благословляю жизнь тревожную мою!Благословенно будь души моей страданье!Смерть! смерть, великий дух! я слышу весть твою;Меня всего твое проникнуло сиянье!(Подает руку Васку, который падает на колени.)
Мой сын, мой сын, будь тверд, душою не дремли!Поэзия есть бог в святых мечтах земли.(Умирает.)
Маттео Фальконе*
Корсиканская повесть
В кустах, которыми была покрытаДолина Порто-Веккио, со всехСторон звучали голоса, и частоГремели выстрелы; то был отрядРассыльных егерей; они ловилиБандита старого Санпьеро; но,Проворно меж кустов ныряя, в рукиИм не давался он, хотя навылетПрострелен пулей был. И вот, на верхГоры взбежав, он хижины достигнул,В которой жил с своей семьей МаттеоФальконе; но, к несчастью, в это времяОдин лишь мальчик, сын его, был дома;Он у ворот стоял и на долинуСмотрел, прислушиваясь к шуму. ВдругИз ближних выбежав кустов, СанпьероБросается к нему и говорит:«Спаси меня, я ранен, егеря́За мною гонятся, они уж близко!» —«Да я один; отца нет дома; с нимУшла и мать». — «Что нужды! спрячь меняСкорей». — «Да что отец на это скажет?» —«Отец тебя похвалит; от меня жНа память вот тебе монета». Мальчик,Монету взявши, ввел на двор Санпьеро;Он спрятался там в сено; Фортунато ж(Так звали мальчика) проворно сеномЕго закрыл, и кровь втоптал в песок,И вид спокойный принял. В этот мигВбежал на двор с своими Гамба (главныйРассыльщик; он был родственник Маттео).«Не попадался ли тебе Санпьеро? —У мальчика спросил он. — Верно, здесьЕго ты видел». — «Нет, я спал». — «Ты лжешь;Когда стреляют, спать нельзя». — «Да мойОтец стреляет громче вас, а яИ тут не просыпаюсь». — «Отвечай же,Куда ушел Санпьеро? Ты егоЗдесь видел; правду говори, не тоТебе достанется». — «Попробуй тронутьМеня хоть пальцем; мой отец МаттеоФальконе, знаешь?» — «Твой отец тебяЗа то, что лжешь ты, высечет». — «Ан нет,Не высечет». — «Да где же твой отец?» —«Он в лес пошел за дичью; видишь сам,Что я один». К товарищам тогдаВ недоуменье обратившись, ГамбаСказал: «Кровавый след привел нас прямоСюда; он, верно, здесь; но этот домОбыскивать не стану я; с МаттеоФальконе ссориться опасно». ГамбаСтоял нахмурившись и тыкал в сеноСвоим штыком, не думая, чтоб тамСанпьеро спрятан был; а Фортунато,Как будто без намеренья цепочкойЧасов его играя, неприметноЕго отвесть от места роковогоСтарался. Гамба, вынув из карманаЧасы, сказал: «Я уж давно тебеПодарок, Фортунато, приготовил.Ведь у тебя до си́х пор нет часов?» —«Отец сказал, что мне их даст, как скороДвенадцать лет мне будет», — «А тебеТеперь лишь только десять. Эта песняДолга. Вот посмотри сюда, какиеПрекрасные часы». И он на солнцеВертел их, и они сверкали ярко.Глазами жадными за ними бегалВстревоженный их блеском Фортунато…Футляр с эмалью, стрелки золотыеИ голубой узорный циферблат…«Ну что же, где Санпьеро?» — «А часыТы дашь мне?» — «Дам». И Гамба поднял вышеЧасы; как чаша роковых весов,Над головой ребенка, раза дваШатнувшися, они остановились.Он искушения не вынес; в немВся внутренность зажглась; как в лихорадкеОн задрожал и, правую тихонькоПоднявши руку, вдруг, как зверь когтями,Схватил часы, а левою рукою,Закинув за спину ее, в молчаньеНа сено Гамбе указал. Без словБыл кончен торг кровавый. Фортунато,Добычу взяв, о проданной им жертвеЗабыл. Санпьеро из-под сена тут жеБыл вытащен; с презреньем поглядел онНа мальчика и, в руки егерямОтдавшися, сказал: «Друг Гамба, тыУж в этом мне, конечно, не откажешь:Найди носилки; я идти не в силах;Весь кровью изошел я; признаюсь,Стрелять ты мастер и в меня так ловкоПопал, что уж теперь со мной конец;Но видеть мог ты также, что и яНе промах». И о нем, как о родном(Любя за храбрость и врага), ониЗаботиться усердно принялися.Ему хотел монету ФортунатоОтдать назад; но молча оттолкнулОн мальчика, который, уронивМонету, отошел, краснея, в угол.Маттео, в это время возвращаясьС женою и́з леса, гостей незваныхУвидел в хижине; поспешно онСвое ружье на выстрел приготовилИ подал знак жене, чтоб и онаС другим ружьем была готова. СмелоИ осторожно он подходит. Гамба,Его вдали узнавши, закричал:«Маттео, это мы, друзья!» И тихо,В его лицо всмотревшися, он дулоРужья нацеленного опустил.«Маттео, — Гамба продолжал, к немуНавстречу вышед, — мы лихогоПоймали зверя; но добыча этаНам дорого досталась: двое из нашихЛегли». — «Кого?» — «Санпьеро, твоегоПриятеля; ведь он и у тебяУкрал двух коз». — «То правда; но большаяСемья у бедняка, а голод, знаешь,Не свой брат». — «Вот стрелок! От нас бы, верно,Он ускользнул, когда б не Фортунато,Мальчишка твой, помог нам». — «Фортунато!» —Маттео вскрикнул. «Фортунато!» — матьСо страхом повторила. «Да! СанпьероЗдесь в сено спрятался, а ФортунатоЕго и выдал нам; за это все выПолучите спасибо от начальства».Холодным потом обдало Маттео;Он в хижину вошел. Там егеряВкруг старика, который чуть дышал,От раны изнемогши, суетились;И, чтоб ему лежать покойней было,Свои плащи постлали на носилки.Не шевелясь и молча он смотрелНа их работу; но, как скоро шумУслышал и, глаза подняв, увиделВ дверях стоящего Маттео, громкоЗахохотал, и страшен был тот хохот.Он плюнул на стену и, задыхаясь,Глухим, осиплым голосом сказал:«Будь проклят этот дом; иуды здесьПредатели живут!» Как полотноМаттео побледнел и кулакомСебя ударил в лоб; он был как мертвый;Стоял безгласно. Вот уж старикаУклали на носилки, понеслиИз хижины; вслед за другими Гамба,Хозяину пожавши руку, вышел;И вот уж все пропали за кустами…Маттео ничего не замечал;Он, губы стиснув, яростно и страшноСмотрел на сына. Фортунато, робкоПодкравшися, хотел отцову рукуПоцеловать; Маттео взвизгнул: «Прочь!»У мальчика подрезалися ноги;Не в силах был он убежать и, бледный,К стене прижавшись, плакал и дрожал.«Моя ль в нем кровь?» — сверкнувши на женуГлазами тигра, закричал Маттео.«Ведь я жена твоя», — она сказала,Вся покраснев. «И он предатель!» ТутРыдающая мать, взглянув на сына,Увидела часы. «Кто дал тебе их?» —Она спросила. «Дядя Гамба». ВырвавС свирепым бешенством из рук у сынаЧасы, ударил оземь их Маттео,И вдребезги они разбились. ДолгоПотом, как будто в забытьи, стучалРужьем он в пол; потом, очнувшись, сынуСказал: «За мной!» И он пошел; за нимПошел и сын. Неся ружье под мышкой,Он прямо путь направил к лесу. Мать,Схватив его за полу платья: «ОнТвой сын! твой сын!» — кричала. Вырвав полуИз рук ее, он прошептал: «А яЕго отец, пусти». ПоцеловавшиС отчаяньем невыразимым сынаИ руки судорожно сжав, в дверяхОсталась мать, чтобы хотя глазамиИх проводить; когда ж они из глазВдали исчезли, плача и рыдаяПеред мадонною она упала.Маттео, в лес вошедши, на поляне,Деревьями густыми окруженной,Остановился. Землю он ружьемКопнул: земля рыхла. «Стань на колени, —Ребенку он сказал, — читай молитву».Став на колени, мальчик руки поднялК отцу и завизжал: «Отец, простиМеня; не убивай меня, отец!» —«Читай молитву». Мальчик, задыхаясь,Пролепетал со страхом «Отче наш»И «Богородицу». «Ты кончил?» — «Нет,Еще одну я знаю литанею;Ее мне выучить отец ФранческоВелел». — «Она длинна, но с богом». ДуломРужья подперши лоб, он руки сжалИ про себя за сыном повторилЕго молитву. Кончив литанею,Сын замолчал. «Готов ты?» — «Ах, отец,Не убивай меня!» — «Готов ты?» — «Ах!Прости меня, отец». — «Тебя проститВсевышний бог». И выстрел загремел.От мертвого отворотив глаза,Пошел назад Маттео. На ногах онБыл тверд; но жизни не было в егоЛице; с подпорой старости своейИ сердце он свое убил. Он шелЗа заступом, чтобы могилу вырытьИ тело схоронить. Ему навстречу,Услышав выстрел, кинулась жена:«Мое дитя! наш сын! что сделал ты,Маттео?» — «Долг свой. Там он, на поляне,Лежит. По нем поминки будут: он,Как христианин, умер с покаяньем;Господь его младенческую душуПомилует и успокоит. Ты же,Когда сберешься с силой, объявиПаоло, зятю нашему, моюРешительную волю, чтоб он нынче жК нам на житье с женой переселился».Две повести*Подарок на Новый Год издателю «Москвитянина»
Дошли ко мне на берег Майна слухи,Что ты, Киреевский*, теперь стал и москвичИ Москвитянин. В добрый час, принятьсяДавным-давно пора тебе за дело.Меня ж взяла охота подаритьТебя и твой журнал на Новый годСвоим добром, чтоб старости своейПо-старому хотя на миг одинДать с молодостью вашей разгуляться.Но чувствую, что на пиру ее,Где все кипит, поет, кружится, блещет,Неловко старику; на ваш уж ладМне не поется; ле́та изменилиМою поэзию; она теперь,Как я, состарелась и присмирела;Не увлекается хмельным восторгом;У рубежа вечерней жизни сидя,На прошлое без грусти обращаетГлаза и, думая о том, что насВ грядущем ждет, молчит. Но все, однако,На Новый год мне должно подаритьТебя и твой журнал. Друг, даровомуКоню, ты знаешь сам, не смотрят в зубы.Итак, прошу принять мой лепт вдовицы.Недавно мне случилося найтиПредание о древнем АлександреВ талмуде. Я хочу преданье этоЗдесь рассказать так точно, как оноРассказано в еврейской древней книге.Через песчаную пустыню шелС своею ратью Александр; в страну,Лежавшую за рубежом пустыни,Он нес войну. И вдруг пришел к рекеШирокой он. Измученный путемПо знойному песку, на тучном брегеРеки он рать остановил; и скоро всяОна заснула в глубине долины,Прохладою потока освеженной.Но Александр заснуть не мог; и в знойИ посреди спокойствия долины,Где не было следа тревог житейских,Нетерпеливой он кипел душою;Ее и миг покоя раздражал;Погибель войск, разрушенные троны,Победа, власть, вселенной рабство, славаНосилися пред ней, как привиденья.Он подошел к потоку, наклонился,Рукою зачерпнул воды студенойИ напился; и чудно освежилаБожественно-целительная влагаЕго все члены; в грудь его прониклаУдвоенная жизнь. И понял он,Что из страны, благословенной небом,Такой поток был должен вытекать,Что близ его истоков надлежалоЦвести земному счастию; что, верно,Там в благоденствии, в богатстве, в миреСвободные народы ликовали.«Туда! туда! с мечом, с огнем войны!Моей они должны поддаться властиИ от меня удел счастливый свойПринять, как дар моей щедроты царской».И он велел греметь трубе военной;И раздалась труба, и пробудилась,Минутный сон вкусивши, рать; и быстроЕе поток, кипящий истребленьем,Вдоль мирных берегов реки прекраснойК ее истокам светлым побежал.И много дней, не достигая цели,Вел Александр свои полки. Куда жеОн наконец привел их? Ко вратамЭдема. Но пред ним не отворилсяЭдем; был страж у врат с таким ужасноПылающим мечом, что задрожалаИ Александрова душа, егоУвидя. «Стой, — сказал привратник чудный, —Кто б ни был ты, сюда дороги нет».«Я царь земли, — воскликнул Александр,Прогневанный нежданным запрещеньем, —Царем земных царей я здесь поставлен.Я Александр!» — «Ты сам свой приговор,Назвавшись, произнес; одни страстейМятежных обуздатели, одниДушой смиренные вратами жизниВступают в рай; тебе ж подобным, мираГрабителям, ненасытимо жадным,Рай затворен». На это Александр:«Итак, назад мне должно обратиться,Тогда, как я уже стоял ногойНа этих ступенях, туда проникнув,Где от созданья мира ни одинИз смертных не бывал. По крайней мере,Дай знамение мне, чтобы моглаПроведать вся земля, что АлександрУ врат эдема был». На это страж:«Вот знаменье; да просветит оноТвой темный ум высоким разуменьем;Возьми». Он взял; и в путь пошел обратный;А на пути, созвавши мудрецов,Перед собою знаменье велелИм изъяснить. «Мне! — повторял он в гневе, —Мне! Александру! дар такой презренный!Кусок истлевшей кости!» — «Сын Филиппов, —На то сказал один из мудрецов, —Не презирай истлевшей этой кости;Умей спросить, и даст тебе ответ».Тут принести велел мудрец весы;Одну из чаш он золотом наполнил;В другую чашу кость он положил,И… чудо! золото перетянулаКость. Изумился Александр; он вдвоеВелел насыпать золота; он самСвой скипетр золотой, свою коронуИ с ними тяжкий меч свой бросил в чашу —Ни на волос она не опустилась.Затрепетал на троне царь могучий;И он спросил: «Какою тайной силойНарушен здесь закон природы? ЧемЕй власть ее возможно возвратить?» —«Щепоткою земли», — сказал мудрец.И бросил он на кость земли щепотку:И чаша с костью быстро поднялася,И быстро чаша с золотом упала.Мудрец сказал: «Великий государь,Был некогда подобный твоемуРазрушен череп; в нем же эта костьБыла частицей впадины, в которойГлаз, твоему подобный, заключался.Глаз человеческий в объеме мал;Но с ненасытной жадностью объемлетОн все, что нас здесь в области виденийТак увлекательно пленяет; целыйОн мир готов сожрать голодным взором.Все золото земное всыпьте в чашу,Все скипетры и все короны бросьтеНа золото… все будет мало; ноПокрой его щепоткою земли —И пропадет его ненасытимость;Сквозь легкий праха груз уж не пробьетсяОн жадным взором. Ты ж, великий царь,В сем знаменье уразумей прямоеЗначение и времени и жизни.Ненасытимости перед тобоюЛежит симво́л в истлевшей этой кости».Но царь внимал с поникшей головой,С челом нахмуренным. Вдруг он вскочил;Сверкнул на всех могучим оком льва;И возгласил так громко, что скалы́Окрестные ужасный дали голос:«Греми, труба! Вперед, мои дружины!Жизнь коротка; уходит время; стыдТому, кто жизнь и время праздно тратит».И вихрями взвился песок пустыни;И рать великая, как змей с отверзтымГолодным зевом, шумно побежалаК пределам Индии. ЗавоевательПотоками лил кровь, и побеждал,И с каждою победой разгоралсяСильнейшей жаждою победы новой,И наконец они ему щепоткойЗемли глаза покрыли — он утих.Но кажется, почтенный Москвитянин,Что мой тебе подарок в Новый годНекстати мрачен: гробовая кость,Земля могильная, ничтожность славы,Тщета величий… в Новый год даритьТаким добром неловко; виноват;И вот тебе рассказ повеселее.Жил на Востоке царь; а у царяЖил во дворце мудрец: он называлсяКерим, и царь его любил и с нимБеседовал охотно. Раз случилось,Что задал царь такой вопрос Кериму:«С чем можем мы сравнить земную жизньИ свет?» Но на вопрос мудрец не вдругОтветствовал; он попросил отсрочкиСначала на день, после на два, послеНа целую неделю; наконецПришел к царю и так ему сказал:«Вопрос твой, государь, неразрешим.Мой слабый ум его обнять не может;Позволь людей мудрейших мне спросить».И в путь Керим отправился искатьОтвета на вопрос царя. СначалаОн посетил один богатый город,Где, говорили, находился славныйФилософ; но философ тот имелВеликолепный дом, был друг сердечныйЦаря, жил сам как царь и упивалсяИз полной чаши сладостию жизни.Керим ему вопрос свой предложил.Он отвечал: «Свет уподобить можноВеликолепной пировой палате,Где всякий час открытый стол — садисьКто хочет и пируй. Над головоюГостей горят и ходят звезды неба;Их слух пленяют звонким хором птицы;Для них цветы благоуханно дышат,А на столах пред ними без числаСтоят с едою блюда золотые,И янтарем кипящим в чашах блещетВино; и все кругом ласкает чувства.И гости весело сидят друг с другом,Беседуют, смеются, шутят, спорят;И новые подходят беспрестанно;И каждому есть место; кто ж довольноНасытился, встает, и с теми, ктоСидели с ним, простясь, уходит спатьДомой, хозяину сказав спасибоЗа угощенье. Вот и свет и жизнь».Керим философу не отвечалНи слова; он печально с ним простилсяИ далее поехал; про себя жеТак рассуждал: «Твоя картина, другФилософ, неверна; не все мы здесьС гостями пьем, едим и веселимся;Немало есть голодных, одинокихИ плачущих». Кериму тут сказали,Что недалеко жил в густом лесуОтшельник набожный, смиренномудрый.Ему убежищем была пещера:Он спал на голом камне; ел одниКоренья, пил лишь воду; дни и ночиВсе проводил в молитве. И немедляК нему отправился Керим. ОтшельникЕму сказал: «Послушай; через степьОднажды вел верблюда путник; вдругВерблюд озлился, начал страшно фыркать,Храпеть, бросаться; путник испугалсяИ побежал; верблюд за ним. КудаУкрыться? Степь пуста. Но вот увиделУ самой он дороги водоемУжасной глубины, но без воды;Из недра темного его торчалиВетвями длинными кусты малины,Разросшейся меж трещинами стен,Покрытых мохом старины. В негоГонимый бешеным верблюдом путникВ испуге прянул; он за гибкий сукМалины ухватился и повисНад темной бездной. Голову подняв,Увидел он разинутую пастьВерблюда над собой: его схватитьРвался ужасный зверь. Он опустилГлаза ко дну пустого водоема:Там змей ворочался и на негоЗиял голодным зевом, ожидая,Что он, с куста сорвавшись, упадет.Так он висел на гибкой, тонкой веткеМеж двух погибелей. И что ж ещеЕму представилось? В том самом месте,Где куст малины (за который онДержался) корнем в землю сквозь проломСтены состаревшейся водоемаВходил, две мыши, белая одна,Другая черная, сидели рядомНа корне и его поочередноС большою жадностию грызли, землюСо всех сторон скребли и обнажалиВсе ветви корня, а когда земляШумела, падая на дно, оттудаВыглядывал проворно змей, как будтоСпеша проведать, скоро ль мыши кореньПерегрызут и скоро ль с ношей кустК нему на дно обрушится. Но что же?Вися над этим страшным дном, без всякойНадежды на спасенье, вдруг увиделНа ближней ветке путник много ягодМалины, зрелых, крупных: сильноЖелание полакомиться имиЗажглося в нем; он все тут позабыл:И грозного верблюда над собою,И под собой на дне далеком змея,И двух мышей коварную работу;Оставил он вверху храпеть верблюда,Внизу зиять голодной пастью змея,И в стороне грызть корень и копатьсяВ земле мышей, а сам, рукой добравшисьДо ягод, начал их спокойно рватьИ есть; и страх его пропал. Ты спросишь:Кто этот жалкий путник? Человек.Пустыня ж с водоемом Свет; а путьЧерез пустыню — наша Жизнь земная;Гонящийся за путником верблюдЕсть враг души, тревог создатель, Грех:Нам гибелью грозит он; мы ж беспечноНа ветке трепетной висим над бездной,Где в темноте могильной скрыта СмертьТот змей, который, пасть разинув, ждет,Чтоб ветка тонкая переломилась.А мыши? Их названье День и Ночь;Без отдыха, сменяяся, ониРаботают, чтоб сук твой, ветку жизни,Которая меж смертию и светомТебя неверно держит, перегрызть;Прилежно черная грызет всю ночь,Прилежно белая грызет весь день;А ты, прельщенный ягодой душистой,Усладой чувств, желаний утоленьем,Забыл и грех — верблюда в вышине,И смерть — внизу зияющего змея,И быструю работу дня и ночи —Мышей, грызущих тонкий корень жизни;Ты все забыл — тебя манит одноНеверное минуты наслажденье.Вот свет, и жизнь, и смертный человек.Доволен ли ты повестью моею?»Керим отшельнику не отвечалНи слова; он печально с ним простилсяИ далее поехал; про себя жеТак рассуждал: «Святой отшельник, твойРассказ замысловат, но моегоВопроса он еще не разрешил;Не так печальна наша жизнь, как степь,Ведущая к одной лишь бездне смерти;И не одним минутным наслажденьемПленяется беспечно человек».И ехал он куда глаза глядят.Вот повстречался с ним какой-то странный,Убогим рубищем покрытый путник.Он шел босой; через плечо виселаКотомка; в ней же было много хлеба,Плодов и всякого добра; он сам,Казалось, был веселого ума,Глаза его сверкали остротою,И на лице приятно выражалосьПростосердечие. Керим подумал:«Задам ему на всякий случай мойВопрос! Быть может, дело скажет этотЧудак». И он у нищего спросил:«С чем можно нам сравнить земную жизньИ свет?» — «На это у меня в запасеЕсть повесть, — нищий отвечал. — Послушай:Одни Немой сказал Слепому: еслиУвидишь ты Арфиста, попросиЕго ко мне, чтоб сына моего,В унылость впадшего, своей игроюРазвеселил. На то сказал Слепой:Такого мне Арфиста уж случалосьВидать здесь; я Безногого за нимОтправлю; он его в одну минутуНайдет. Безногий побежал и скороНашел Арфиста; был Арфист без рук,Но он упрямиться не стал и такПрекрасно начал на бесструнной арфеИграть, что меланхолик без умаРасхохотался; то Слепой увидяВсплеснул руками; вслух Немой хвалитьСтал музыканта, а Безногий началПлясать и так распрыгался, что многоСбежалося людей, и из толпыВдруг выскочил Дурак: он изъявилАрфисту, прыгуну и всем другимСвое благоволенье. Мимо ихПрошла тихонько Мудрость и, увидя,Что делалось, шепнула про себя:Таков смешной, безумный, жалкий свет,И такова на свете наша жизнь.Доволен ли ты повестью моею?»Керим прохожему не отвечалНи слова; он печально с ним простилсяИ далее поехал; про себя жеТак рассуждал: «Затейлив твой рассказ;Но моего вопроса не решил он.Хотя мы в жизни много пустоты,Дурачества и лжи встречаем, ноИ высшая значительность и правдаСвятая в ней заключены благимСоздателем». Подумав так, решилсяКерим отправиться в обратный путь,Чтоб донести царю, что никакогоНе удалось ему найти ответаНа заданный вопрос. Дорогой онМолился богу, чтоб своею правдойБог просветил его рассудок темныйИ жизни таинство ему открыл.И пред царя явился он с веселымЛицом и все, что сведал от других,Ему пересказал; а царь спросил:«Что ж напоследок сам теперь, Керим,Ты думаешь?» — «Сперва благоволи, —Сказал Керим, — услышать, что со мнойСамим случилось на пути. ИзвестноТебе, что я лишь только по твоейВысокой воле в этот трудный путьОтправился, что, милостию царскойХранимый, я везде проводниковИмел, и пищу находил дневную,И никаких не испытал тревог.Что ж на дороге доброго, худогоМне повстречалося, о том нет нуждыУпоминать — оно ничто в сравненьеС той бездной, благ, какими ты так щедро,Мой царь, меня осыпал. И моеОдно желанье было: угодитьТебе, с усердием стараясь правдуНайти между людьми, чтоб, возвратившись,Тебе отчет принесть в своих трудах.Теперь ты сам реши по царской правде:Достоин ли я милости твоей?»Царь, не сказав ни слова, подал рукуВ знак милости Кериму. УмиленноКерим ее поцеловал; потомПримолвил: «Так я думал про себяВо время странствия. Но, подходяК твоим палатам царским и печалясь,Что без малейшия перед тобойЗаслуги ныне я к тебе, мой царь,Был должен возвратиться, вдруг у самойОбители твоей как скорлупаС моих упала глаз, и я постигнул,Что наша жизнь есть странствие по светуТакое ж, как мое, во исполненьеВерховной воли высшего царя».Мудрец умолк; а царь ему сказал:«Друг верный, будь моим отцом отныне».И для тебя, мой добрый Москвитянин,Как и для всех, в обеих повестяхПолезное найдется наставленье.Хотя урок, так безуспешно данныйЭдемской костью Александру, болеЗемным царям приличен; но и ты,Как журналист, воспользоваться имУдобно можешь: будь в своем журналеДруг твердый, а не злой наездник правды;С журналами другими не воюй;Ни с «Библио́текой для чтенья»*, ниС «Записками»*, ни с «Северной пчелою»*,Ни с «Русским вестником»*; живи и житьДавай другим; и обладать одинВселенною читателей не мысли.Другой же повести я толковатьТебе не стану; мне давно известно,Что ты, идя своей земной дорогой,Смиренно ведаешь: куда, зачемИ кто тебе по ней идти велит.
Васко Мусинхо де Квеведо Кастель Бранка, по свидетельству знатоков португальской литературы, более всех других поэтов Португалии приблизился к Камоэнсу. Его эпическая поэма «Альфонс Африканский», с которой особенно замечательны изображение мучений Фердинанда и описание сражения Алькассарского, издана в 1611 году. (Прим. Жуковского.)