Том 2. Поэзоантракт - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 6
Вэрвэна
Поэзы 1918–1919 гг.
Все поэзы этого тома, за исключением помеченных 1918 г., написаны в январе 1919 г., причем написаны в Эстонии, на курорте Тойла. Поэза «Музе музык» написана в Ревеле.
I. Жемчуг прилива
Интродукция («Вервэна, устрицы и море…»)
Вервэна, устрицы и море, Порабощенный песней Демон — Вот книги настоящей тема,Чаруйной книги о святом Аморе.Она, печалящая ваши грезы, Утонченные и бальные, Приобретает то льняные,То вдруг стальные струнные наркозы.Всмотритесь пристальнее в эти строки: В них — обретенная утрата. И если дух дегенератаВ них веет, помните: всему есть сроки.Устрицы
О, замороженные льдом,Вы, под олуненным лимоном,Своим муарным перезвономЗаполонившие мой дом,Зеленоустрицы, чей пискИ моря влажно-сольный запах, —В оттенках всевозможных самых —Вы, что воздвигли обелискИз ваших раковин, — мой взор,Взор вкуса моего обнищен:Он больше вами не насыщен, —Во рту растаял ваш узор…Припоминаю вас с трудом,Готовый перерезать вены,О, с лунным запахом вервэны,Вы, замороженные льдом!Ликер из вервэны
Ликер из вервэны — грёзерки ликер,Каких не бывает на свете,Расставил тончайшие сети,В которые ловит эстетов — Амор Искусно.Луною, наполнен сомнамбул фужерИ устричным сердцем, и морем.И тот, кто ликером аморим,Тому орхидейное нежит драже Рот вкусно.Уста и фужер сетью струн сплетены,При каждом глотке чуть звенящих,Для нас — молодых, настоящих, —Для нас, кто в Сейчас своего влюблены Истому.Лишь тот, кто отрансен, блестящ, вдохновен,Поймет тяготенье к ликеру,Зовущему грезы к узору,К ликеру под именем: Crеme de verveine — Больному.При свете тьмы
Мы — извервэненные с душой изустреченною,Лунно-направленные у нас умы.Тоны фиолетовые и тени сумеречныеМечтой болезненной так любим мы.Пускай упадочные, но мы — величественные,Пускай неврастеники, но в свете тьмыУ нас задания, веку приличественные,И соблюдаем их фанатично мы.Фанатики изборов
Мы — фанатики наших изборов, Изысков, утонка. Мы чувствуем тонкоТем, что скрыто под шелком проборов,Тем, что бьется под легким, под левым, — Под левым, под легким. Мечтам нашим кроткимПуть знаком к бессемянным посевам.Не подвержены мы осязанью Анализов грубых. В их грохотных трубах —Нашим нервам и вкусам терзанье.Пусть структура людей для заборов: Структура подонка. Мы созданы тонко:Мы — фанатики наших изборов.Морефея
Флакон вервэны, мною купленный, Ты выливаешь в ваннуИ с бровью, ласково-насупленной, Являешь Монну-Ванну.Правдивая и героичная, Ты вся всегда такая…Влечешь к себе, слегка циничная, Меня не отпуская.И облита волной вервэновой, Луной и морем вея,Душой сиренево-сиреневой Поешь, как морефея.Белый транс
Ночью, вервэной ужаленной, —Майскою, значит, и белой, —Что-нибудь шалое делай,Шалью моею ошаленный.Грезь о луне, лишь намекнутой,Но не светящей при светеНочи, невинной, как дети,Грешной, как нож, в сердце воткнутый.Устрицы, острые устрицыЕшь, ошаблив, олимонив,Грезы, как мозгные кони,Пусть в голове заратустрятся.Выплыви в блеклое, штильноеМоре, замлевшее майно.Спой, опьяневши ямайно,Что-нибудь белое, стильное…Лунные блики
Лунные слезы легких льнущих ко льну сомнамбул.Ласковая лилейность лилий, влюбленных в пленЛипких зеленых листьев. В волнах полеты камбал,Плоских, уклонно-телых. И вдалеке — Мадлэн.Лень разветвлений клена, вылинявшего ало.Палевые поляны, полные сладких сил.Лютиковые лютни. В прожилках фьоль опала.Милая белолебедь в светлом раскрыльи крыл.Лучше скользить лианно к солнечному Граалю,Кроликов ланно-бликих ловко ловить в атласПлатьев лиловых в блестках. Пламенно лик реалюИ, реализм качеля, плачу печалью глаз.Чары Лючинь
Лючинь печальная читала вечером ручьисто-вкрадчиво,Так чутко чувствуя журчащий вычурно чужой ей плач,И в человечестве чтя нечто вечное, чем чушь Боккачио,От чар отчаянья кручинно-скучная, чла час удач.Чернела, чавкая чумазой нечистью, ночь бесконечная,И челны чистые, как пчелы-птенчики безречных встреч,Чудили всячески, от качки с течами полуувечные,Чьи очи мрачные из чисел чудную чеканят речь.Чем, — чайка четкая, — в часы беспечные мечтой пречистоюОтлично-честная Лючинь сердечная лечила чад,Порочных выскочек? Коричне-глетчерно кричит лучистоеВ качалке алчущей Молчанье чахлое, влача волчат…Образ прошлого
Я слышу в плеске весла галер,Когда залив заснет зеркально:Судьба Луизы де Лавальер —И трогательна, и печальна.Людовик-Солнце, как кавалер,Знал тайну страсти идеально.Судьба Луизы де ЛавальерВсе ж трогательна и печальна.Когда день вешний печально-сер,И облака бегут повально,Судьба Луизы де ЛавальерТам трогательна и печальна.И пусть этот образ из прежних эрГлядит и тускло, и банально:Судьба Луизы де ЛавальерВсегда пленительно-печальна.У окна
В мое окно глядит луна.Трюмо блистает элегантное.Окно замерзло бриллиантное.Я онемела у окна.Луна глядит в мое окно,Как некий глаз потустороннего.С мечтой о нем, молю: «Не тронь его,Луна: люблю его давно…»В мое окно луна глядитТо угрожающе, то вкрадчиво.Молюсь за чистого, за падшегоВ порок, с отчаяньем в груди.Луна глядит в окно мое,Как в транс пришедшая пророчица.Ах, отчего же мне так хочетсяПереселиться на нее?…Цветы как крылья
В долине святой рекиКрылят цветы-мотыльки,Крылят цветы-мотыльки Белоснежные.Из снега они торчат,Как уши моих зайчат,Как уши моих зайчат: Уши нежные.Сквозь снег они ввысь растутВ долине и там, и тут,В долине и там, и тут — Шелкостружные.Шуршащие так легкиЦветочные мотыльки,Цветочные мотыльки — Грезокружные.Дизэль I
Ветер ворвался в окно — Ветер весенний, Полный сирени…Мы не видались давно, —Ветер ворвался в окно, Полный видений…Скучно и в сердце темно: Нет воскресений Прежних мгновений…Ветер ворвался в окно.Дизэль II
Проплывает вдали канонерка Над кружком камамбера Ты читаешь Флобера.И зачем тебе видеть, грезэрка,Как плывет вдалеке канонерка: Ведь корабль — не гетера…Вдруг снаряд, — и твоя этажерка, Где стихи эксцессера, Тлеет исчерна-серо…Так плывет вдалеке канонерка.Кэнзель XI
Миньона, Мирра, Ингрид и Балькис —Слиянных воедино их четыре,Извечным украшеньем в этом миреПроведших жизнь, и вот воспеть на лире,Прославить их — начертан мой девиз.От каждой взяв, что в каждой характерно,По качествам оценивая верно,Миньону, Мирру, Ингрид и БалькисЯ превращаю в пятую. Ильферна —Вот имя ей: так хочет мой каприз.И в этот год, когда, как бич, нависНад миром гром неотвратимой кары,Да отразит кровавые ударыИльферна, в ком свои сокрыли чарыМиньона, Мирра, Ингрид и Балькис.Кэнзель XII
Птицы в воздухе кружатсяИ летят, и поют,И, летя, отстают,Отставая, зовут…Воздух северный южится.Не считая минут,Без печали, без смут,Птицы в воздухе кружатся.Мотыльки там и тутЗолотисто жемчужатся.Стаи белые вьюжатсяМотыльковых причуд,Воздух золотом ткут…Бросив трав изумруд,Птицы в воздухе кружатся.Газэлла IV
Серый заяц плясал на поляне.Лунный свет трепетал на воляне.В сини глаз загорелся восторг.Подойдя, я стоял на поляне.Вот второй, вот и третий бегут, —Собрались стар и млад на поляне.Я смотрел на диковинный плясИ на заячий бал на поляне.Все танцуют: прыжок за прыжком.Блекнет лунный опал на поляне.Газэлла V
Ты поехала кататься, сев в голубой кабриолет.Покачивается рессорно твоей судьбой кабриолет.Покачивается рессорно, стремясь на рокотный пуант,Твой голубой, идущий гордо — ведь он с тобой! — кабриолет.Откинулась ты на подушки. Спит на коленях том Жорж Занд.Качелит сон старинной книги твой моревой кабриолет.Его рессоры — точно волны. Им управляет лейтенант.Он так похож на миноноску — твой огневой кабриолет.Сама же ты угрозней мины: на твой чарующий талантКто натолкнется, тот взорвется. О, роковой кабриолет!Газэлла VI
Приезжай ко мне обязательно, приезжай.Эта встреча мне так желательна. ПриезжайПривези с собой ноты новые и стихи:Ты читаешь их увлекательно. Приезжай.Привези с собой свой сиреневый пеньюар.В нем ты, нежная, так мечтательна. Приезжай.Привези с собой бриллиантовое колье:Красота твоя в нем блистательна. Приезжай.Привези с собой сердце ласковое свое:Ах, поет оно обаятельно. Приезжай!Газэлла VII
Твоих невоплотимых глаз, Ильферна моя,Никто не целовал из нас, Ильферна моя.А кто бы их увидеть мог, тот не жил бы дня.Когда бы в них взглянул хоть раз, Ильферна моя.Тебе одной дары миров, сиянье огня,Цветы, восторги и экстаз, Ильферна моя.Тебе, одной тебе, поет и лира, звеня.Тебе хвалу воздает Парнас, Ильферна моя.Я твой, я безраздельно твой! люби же меня!Тебя увижу в смертный час, Ильферна моя!Газэлла VIII
Ты любишь ли звенья персидских газэлл — изыска Саади?Ответить созвучно ему ты хотел, изыску Саади?Ты знаешь, как внутренне рифмы звучат в персидской газэлле?В нечетных стихах, ты заметил, звук бел — в изыске Саади?Тебя не пугал однотонный размер в газэлловом стиле?Поймать, уловить музыкальность сумел в изыске Саади?Так что же так мало поэты у нас газэлл написали?Ведь только Кузмин был восторженно-смел с изыском Саади…Звените, газэллы — газельи глаза! — и пойте, как пелиНа родине вашей, где быть вам велел изыском — Саади!Рондо XIX
Вервэна, упоенная морскойМуаровой волной, грустней Лювэна,Овеяла меня своей тоской Вервэна.И под ее влияньем вдохновенноЯ начал петь глаза Манон Леско,Смотрящие мне в душу сокровенно.Возник в душе улыбчивый покой.Она свята, как древняя Равенна:То льется в душу лунною рекой Вервэна.Рондо XX
Пока не поздно, дай же мне ответ,Молю тебя униженно и слезно,Далекая, смотрящая мимозно:Да или нет?Поэзно «да», а «нет» — оно так прозно!Слиянные мечты, но бьются розноУ нас сердца: тускнеет в небе свет…О, дай мне отзвук, отзнак, свой привет, Пока не поздно.Ты вдалеке. Жизнь превратилась в бред.И молния, и гром грохочет грозно.И так давно. И так десятки лет.Ты вдалеке, но ты со мною грезно.Дай отклик мне, пока я не скелет, Пока не поздно!..Рондель XV
Ее веселая печаль,Ее печальная веселость…Саней задернутая полость,И теплая у губ вуаль.Какая тяга в зовы миль!Какая молодая смелость!В душе — веселая печаль,В душе — печальная веселость.В мечтах — кабинки, пляж, Трувиль.Вокруг — зимы нагая белость.В устах — коралловая алость.В ушах — весенняя свирель.В глазах — веселая печаль.Сонет XXХ
Петрарка, и Шекспир, и Бутурлин(Пусть мне простят, что с гениями рядомПоставил имя скромное парадом…)Сонет воздвигли на престол вершин.Портной для измеренья взял аршин.Поэт, окинув нео-форму взглядомИ напитав ее утопий ядом,Сплел сеть стихов для солнечных глубин.И вот, сонета выяснив секрет,Себе поэты выбрали сонетДля выраженья чувств, картин, утопий.И от Петрарки вплоть до наших днейСонет писали тысячи людей —Оригинал, ты потускнел от копий!..Баллада XXI
Витает крыльный ветерокНад звездочными васильками,Над лентой палевых дорог,Над голубыми ручейками.Витает на восточной Каме,Как и на западной Двине,И цветовейными устамиЦелует поле в полусне.Витает, свой свершая срок,Над рощами и над лесами,Над оперением сорокИ над пшеничными усами.Мы впив его, витаем сами,Витаем по его винеНад изумрудными красами,Целуя травы в полусне.Его полет — для нас урок,Усвоенный чудесно нами:Так добродетель и порокРавно лелеемы волнамиЗефира, мучимого снамиИ грезой о такой стране,Где поэтическое знамяЦелует ветер в полусне.Чаруемы его мечтамиО невозможной стороне,Мы в этом мире, точно в храме,Целуем знамя в полусне…Баллада XXII
В четверку серых лошадейНесется синяя карета.Внутри ее, средь орхидей,Сидит печальная Иветта.Она совсем легко одета,За что ее корит злой толк.Ее овил вокруг корсетаGris-perle[4] вервэновейный шелк.Она устала от людей,Равно: от хама и эстета,От их назойливых идей, —Она, мимоза полусвета.Ей так тяжел грассир корнетаИ пред семьей дочерний долг,Что прячет перламутр лорнетаВ gris-perle вервэновейный шелк…В нее влюбленный лицедей, —С лицом заморыша-аскета,С нелепым именем Фадей, —Поднес ей белых два букета,И в орхидеях, как кометаНа отдыхе, кляня весь полкИз-за корнета, грезит: «Где-то —Волна, — вервэновейный шелк»…Сверни же к морю, в дом поэта.Что ехать в город? он — как волк!Кто, как не ты, придумал это,Gris-perle вервэновейный шелк?…Баллада XXIII(Диссо, фиг. 1)
Поэт, во фраке соловей,Друг и защитник куртизанок,Иветту грустную овейУлыбкой хризантэмных танок,Ты, кто в контакте с девой тонок,Ты, сердца женского знаток,Свой средь грузинок и эстонок,Прими Иветту в свой шатрок!Ты, вдохновенно-огневой,Бродящий утром средь барвинок,Приветь своей душой живойИветту, как певучий инок.Врачуй ей больдушевных ранок,Психолог! интуит! пророк!Встречай карету спозаранок,Прими Иветту в свой шатрок.Стихи и грезы ей давай,Беднеющей от шалых денег,Пой про любовью полный май,Дав ей любовь вкусить, весенник!Целуй нежней ее спросонокИ помни меж поэзных строк:Застенчивая, как ребенок,Вошла Иветта в твой шатрок…Тебе в отдар — созвучных струнокЕе души журчащий ток.Возрадуйся же, вечный юнок,Что взял Иветту в свой шатрок!Баллада XXIV(Диссо, фиг. 2)
Царевич Май златистокудрыйБыл чудодейный весельчак:Прикидывался девкой бодрой,То шел, как некий старичок,Посасывая каучукГорячей трубочки интимной…То выдавал мальчишкам чекНа пикники весною томной.А иногда царевич мудрый,Замедлив в резвом ходе шаг,Садился на коня, и бедраЕго сжимал меж сильных ног.Иль превращался в муху вдругИ в ухо лез, жужжа безумно,Смотря, как мчится человекНа пикники весною томной…Осыпав одуванчик пудрой,Воткнув тычинки в алый мак,Налив воды студеной в ведра,Сплетя из ландышей венок,Хваля, как трудится паук,И отстоявши в праздник храмныйОбедню, — направлял свой бегНа пикники весною томной.Люблю блистальный майский лик,Как антипода тьмы тюремной.Ловлю хрустальный райский кликНа пикники весною томной.Баллада XXV(Н Е О)
Усни в зеленом гамакеПод жемчужными мотыльками,Над слившимися ручейками, —Усни в полуденной тоске.Зажми в свежеющей руке,Без дум, без грез и без желаньяС ним встречи в странном далеке,Его последнее посланье.Умей расслышать в ручейкеЕго уста с его стихами,Эола вьющееся знамяУмей увидеть в мотыльке.В отдальной песне на рекеПочувствуй слезы расставанья,Прижми ладонью на вискеЕго последнее посланье.Следи за солнцем на песке,За ползающими тенями.Пробудят пусть сравненье с днямиОни в тебе, в людском цветке.Ты, легкая, здесь — налегке,Лишь гостья краткого свиданья,И смерть твоя видна в листкеЕго последнего посланья.Чем ближе к гробовой доске,Сильней — любви очарованье:В руке, как в глиняном куске,Его последнее посланье.Квинтина I
Благоухающая вся луноюИ упояющая соловьем,Она владычествует надо мною —Вервэна, выглотанная живьем, —С лимоном устрица — фужер с волною.Не захлебнуться ли теперь волною?Не погрузиться ли в нее живьем?Весь озаряемый больной луною,Остро я чувствую, что надо мною —Соблазн, растрелившийся соловьем.Кто не прикидывался соловьемПод этой ветреной, шальной луною?Кто не мечтал меня изъять живьем?Глубь не влекла ль меня своей волною?Кто не рапировал в мечтах со мною?О, благодать небес! Ты надо мноюБлагоуханною течешь волною,Поешь весенящимся соловьем,И, обливая вдруг меня луною,Возносишь в синие верхи живьем.Та, кто живое все берет живьем,Неторжествующая надо мною,Легко выбрасывает мне волноюВервэну, трелящую соловьемИ упояющую мозг луною…Квинтина II
Моя земля! любовью ты жива!Моя любовь! ты вскормлена землею!Ты каждый год по-вешнему нова!Сверкающие утренней зареюПою тебе хвалебные слова!О, что за власть имеют те слова,Которые излучены зарею!Земная жизнь! да будь всегда жива!Земная страсть! да будь всегда нова!Бессмертно будь, рожденное землею!Я создан сам цветущею землею,И только ею грудь моя жива.Я вдохновляюсь юною зарею,Шепчу в восторге нежные слова.Так: жизнь земли всегда душе нова.И ты, моя любимая, нова,Когда щебечешь чарные слова,Дарованные млеющей землею.К тебе любовь бессмертная жива,Она сияет майскою зарею.О, наслаждайтесь красочной зареюИ славословьте жизнь: она нова!Творите вдохновенные слова!И пусть планета, что зовут Землею,Пребудет ввек прекрасна и жива!Квинтина III
Я здесь один, совсем один —В том смысле, что интеллигентаНи одного здесь нет. ВершинСосновый говор. Речки лентаЗеркальная в кудрях долин.Отрадны шелесты долинИ влажная влекуща лента.Среди людей я все ж один,И, право, тоньше шум вершинДля слуха грез интеллигента.Искусство — для интеллигента:Среди невест лишь он одинЖдет, чтобы даже кинолентаСтруила аромат долин,И свято любит свет вершин.Стремитесь к холоду вершин,Привыкшие к теплу долин,Беря пример с интеллигента.Пусть из ползучих ни одинНе падает, виясь, как лента.Милей всех лент — любимой лента,Она превыше всех вершин.Внемлите, жители долин,Всей гамме чувств интеллигента:Взлет — смысл единственный один!Квинтина IV
Любовь приходит по вечерам,А на рассвете она уходит.Восходит солнце, и по горам,И по долинам лучисто бродит,Лучи наводит то здесь, то там.Мир оживает то здесь, то там,И кто-то светлый по миру бродит,Утрами бродит, а к вечерамШлет поцелуи лесам, горамИ, миротворя весь мир, уходит.Уходят горы, и век уходит.И что звучало по вечерам,Забыто к утру. Лишь память бродит,Как привиденье, то здесь, то там,Да волны моря бегут к горам.Нам надоели низы — к горамМы устремились: ведь солнце там!А вечерами оно уходит…Тогда — обратно: по вечерамУходит Ясность, и Нежность бродит.Пока мы юны, пока в нас бродитКровь огневая, спешим к горам:Любовь и Солнце мы встретим там!Пусть на закате оно уходит,Она приходит по вечерам…Лэ I
О вы, белосиреневые сны,Объятые вервэновой печалью!О, абрис абрикосовой весны!О, личико, окутанное шальюЛимонною, ажурною, кисейною!О, женщина с душой вервэновейною,Приснившаяся в оттепель февралью!..Приснившееся в оттепель февралью —В моем коттэдже у кривой сосны —Лицо под фиолетовой вуалью,Лицо, глаза которого грустныИ, как вуаль, немного фиолетовы,Я знал тебя, и, может быть, от этогоМне многие туманности ясны…Мне многие туманности ясны,Они влекут недостижимой далью…Ах, все наливки для меня вкусны,Но предпочту кизилью и миндалью;От них мои мечты ажурно кружатся,То ярко грозоносятся, то вьюжатся,Как ты, рояль с надавленной педалью…О ты, рояль с надавленной педальюИ с запахом вервэновой волны,Ты озарял квартиру генеральюСозвучьями, текущими с луны…Улыбки уст твоих клавиатурные…Ее лица черты колоратурныеНа фоне бирюзовой тишины…На фоне бирюзовой тишиныЯ помню краску губ ее коралью,Ее волос взволнованные льныИ всю ее фигуру феодалью…Мы не были как будто влюблены,А может быть — немного: ведь под альюЕе слова чуть видны, чуть слышны…Ее слова чуть видны, чуть слышны,Заглушены поющею рояльюИ шумом голосов заглушены,Они влекут мечтанно к изначалью —И я переношу свои страданияВ великолепный хаос мироздания,Создавший и холеру, и… Италию!Создавший и холеру, и Италию,Тебе мои моленья не нужны…Мне хочется обнять ее за талию:Ее глаза зовущие нежны;В них ласковость улыбчиво прищурена,Им фимиамов множество воскурено… —О вы, белосиреневые сны!..О вы, белосиреневые сны,Приснившиеся в оттепель февралью!Мне многие туманности ясны,И — ты, рояль с надавленной педалью…На фоне бирюзовой тишиныЕе слова чуть видны, чуть слышныСоздавшему холеру и Италию…Berceuse сирени
Когда сиреневое море, свой горизонт офиолетив,Задремлет, в зеркале вечернем луну лимонно отразив,Я задаю вопрос природе, но, ничего мне не ответив,В оцепененьи сна блистает, и этот сон ее красив.Ночь, белой лилией провеяв, взлетает, точно белый лебедь,И исчезает белой феей, так по-весеннему бела,Что жаждут жалкую планету своею музыкой онебить,Бряцая золотом восхода, румяные колокола.Все эти краски ароматов, всю филигранность настроенийЯ ощущаю белой ночью у моря, спящего в стекле,Когда, не утопая, тонет лимон луны в его сирениИ, от себя изнемогая, сирень всех нежит на земле.1918 — VI
Последние зеленые листки…
На эстляндском ли берегу, восемнадцатого ноября,У Балтийского в сизый цвет моря выкрашенного,Над вершинами гор и скал — я над крышами иду, паря,В бездну тучи летят песка, шагом выкрошенного.Что за пламенная мечта, увлекающая, словно даль,Овладела опять душой? чего выскочившаяИ вспорхнувшая снова ввысь, возжелала ты, птица-печаль,В это утро, как малахит, все заиндевевшее?Цель бесцельных моих шагов — не зеленые ли вы, листки,Уцелевшие от костлявой, — сочувствующие, —Той, что осенью все зовут, покровительницы чар тоски,Той, чьи кисти — шалобольные, безумствующие?…1918 — XI
Пора безжизния
Кончается октябрь, бесснежный и туманный.Один день — изморозь. Тепло и дождь — другой.Безлистый лес уснул гнилой и безуханный,Бесцветный и пустой, скелетный и нагой.На море с каждым днем все реже полотенца:Ведь Осень, говорят, неряха из нерях…И ходят две сестры — она и Инфлюэнца,Две девы старые, — и топчутся в дверях.Из скромных домиков их гонят: кто — дубиной,Кто — жаркой банею, кто — ватным армяком;Кто подогадливей, их просто гонит хиной,Легко тягающейся с крепким тумаком…Пора безжизния!.. И даже ты, телега,Не то ты ленишься, не то утомлена…Нам грязь наскучила. Мы чистого ждем снега.В грязи испачкала лицо свое луна…1918 — Х
Предвешняя элегия
Не знаю — буду ли я живК весне и вкрадчивой, и нежной;Пойду ли вновь с мечтой элежнойК полянам, песнь о них сложив.Не знаю — станет ли сиреньМеня дурманить вновь фиолью,Какою занеможет больюМоя душа в весенний день.Не знаю — буду ли я знать,Что значит упиваться маем,Туберкулезом злым ломаем,И, умирая, жить желать.1918 — XII
Это явь или грёза?
Сон мой был или не был? что мне снилось, что снилось? только море и небо,Только липы и поле! это явь или греза? сон мой был или не был?Я здесь жил или не жил? ты была ли со мною? здесь тебя ли я нежил?Что-то все по-другому… Будто то, да не то же… Я здесь жил или не жил?Та же самая дача… Те же самые окна… В них смотрела ты, плача…А потом улыбалась… А потом… Да, конечно: та же самая дача!..Значит, «Тост безответный» здесь написан, не правда ль? И обложкой приветной,Все сомненья рассеяв, убедил меня в яви милый «Тост безответный».1918 — IV
Музе музык
Не страшно ли, — тринадцатого марта,В трехлетье неразлучной жизни нашей,Испитое чрез край бегущей чашей, —Что в Ревель нас забрасывает карта?Мы в Харькове сошлись и не в Иеве льМечтали провести наш день интимный?Взамен — этап, и, сквозь Иеве, в дымныйХолодный мрак, — и попадаем в Ревель.Как он красив, своеобразен, узокИ элегантно-чист, весь заостренный!Восторженно, в тебя всегда влюбленный,Твое лицо целую, муза музык!..Придется ли нам встретить пятилетьеИ четверть века слитности — не знаю.Но знаю, что никто-никто инаяНе заменит тебя, кого ни встреть я…Встреч новых не ищу и не горююО прежних, о дотебных, — никакиеСоблазны не опасны. Я целуюТвое лицо открытое, Мария.13 марта 1918
Ревель, гостиница «Золотой лев»
Элегия изгнания
В моем добровольном изгнанииМне трудно представить, что где-тоЕсть мир, где живут и мечтают,Хохочут и звонко поют.Да полно! Не только ль мечтанье —Соблазны культурного света?Не всюду ли жизнь проживают,Как я в заточении тут?И разве осталась культура,Изыски ее и изборы,Утонченные ароматыСимфоний, стихов и идей?И разве полеты АмураТкут в воздухе те же узоры?И разве мимозы не смятыСтопой озверелых людей?Вот год я живу, как растенье,Спасаясь от ужасов яви,Недавние переживаньяСчитая несбыточным сном.Печально мое заточенье,В котором грущу я по славе,По нежному очарованьвВ таком еще близком былом…1918 — Х
II. Пчелы и стрекозы
Восемнадцатый век
Восемнадцатый век! не ему ли даноСлыть изысканным хамом во веки веков?В нем с учтивостью грубость — сплелась заодно,И с изяществом пошлость придворных домов.Ришелье исщипал в синяки Шаролэ.Бил Субиз по щекам, наземь бросив де Нель.За Шасси выбегала кокетка БуфлеИ кричала: «Желаю его на постель!»Герцогиня Беррийская в пьянстве сожглась.Graile и Logre называли maman… Помпадур!Было много чудовищных зрелищ для глаз,Было много средь фрейлин развратниц и дур.Куаньи, проиграв капитал принцу Домб,Закричал: «Так везет лишь ублюдкам одним!»Создавая шантан, устроители помпГоворили: «Традиции monde'a храним…»Эстрада, в браке с маршалом, игорный домСовершенно открыто держала, свой санПозабыв, — дом, где «в пух» проигрался ВандомИ богачкою стала madame Монтеспан.1918 — Х
Сонет XXIX
Век грации, утонченный век-стебель!Ланкрэ, Ла-Туш, Бушэ, Грэз и Ватто!Андрэ Шарль Булль — поэт, не твой ли мебель?И ты, Бертон, не ты ль певец манто?Век мушек-«поцелуев», вздохов гребель,Духов и комплиментов, — но затоВиконт бранится дома, как фельдфебель,А виконтесса, как — не знаю! — кто…Двуликий век Раттье и Фрагонара —Изящества и грубого кошмара! —Ты мне напомнил «эти» времена:Не та же ли культурность показная,Которую определенно зная,Спасти не могут наши имена?1918 — IX
Газэлла IX
А если б Пушкин ожил и к нам пришел?…Тогда б он увидел, что хам пришел.И Мережковскому бы сказал он: «Да,Собрат, вы были правы, — „он“ там пришел.Грядуший Хам окончил свой дальний путь,И рады иль не рады, он к вам пришел…»Потом бы Пушкин «новых» читал стихи:«На смену мне рой целый в мой храм пришел,И „гениев“ так много теперь у вас,Что и меня забыли, я сам пришел:Хотелось насмотреться на вашу жизнь,Но, посмотрев, воскликну: „В бедлам пришел!..“»«Самарский адвокат»
Посредственному адвокатуСтать президентом — не удел.Он деловито шел к закату,И вот дойдя — он не у дел!..Напрасно чванилась Самара:«Волжанин стал почти царем!»Он поднимался, как опара,А лопнул мыльным пузырем.Но не конфузятся волжане:«Керенки» знает вся страна.Они у каждого в кармане —А чтобы драл их сатана!Народ, жуя ржаные гренки,Ругает «детище» его:Ведь потруднее сбыть «керенки»,Чем Керенского[5] самого!..1918 — V
«Александр IV»
Что думал «Александр Четвертый»,Приехав в гатчинский дворец,Обозревая пол, протертыйЛюдьми без мозга и сердец?Аллеей векового садаБродя, он понял ли афронт,Что шел к нему из Петрограда?Ужель надеялся на фронт?Как он, чей путь был сладко-колок,Свой переоценил завет!Какой же он плохой психологИ жалкий государствовед!Как символичен «милосердьяСестры» костюм, который спасЕго: не то же ли в нетвердьеИ сердобольностей запас?Да, он поэт! да, он фанатик!Идеалист style dé cadence![6]Паяц трагичный на канате.Но идеальность — не баланс…1918 — V
Крашеные
Сегодня «красные», а завтра «белые» —Ах, не материи! ах, не цветы!Людишки гнусные и озверелые,Мне надоевшие до тошноты.Сегодня пошлые и завтра пошлые,Сегодня жулики и завтра то ж,Они, бывалые, пройдохи дошлые,Вам спровоцируют любой мятеж.Идеи вздорные, мечты напрасные,Что в «их» теориях — путь к Божеству?Сегодня «белые», а завтра «красные» —Они бесцветные по существу.Влюбленные в поэтику
Меня мутит от Асквита,Либкнехта, Клемансо.Стучит у дома засветлоПролетки колесо.«Эй, казачок!» Дав ВитенькеПальто, она — в дверях,Мы с нею вне политики,Но целиком в стихах.Нам дела нет до канцлера,До ультиматных нот,До Круппа и до панциря,И ноль для нас — Синод.Мы ищем в амфибрахияхЗапрятанный в них ямб.В ликерах и ратафияхНаходим отблеск рамп.Строй букв аллитерацииИ ассо-диссонанс —Волшба версификации —Нас вовлекают в транс.Размеры разностопныеМешаем мы в один —Узоры многотропныеНа блесткой глади льдин.И сближены хореями,Слиянные в одно,Мы над землей зареяли,Как с крыльями зерно.По справедливости
Его бесспорная заслугаЕсть окончание войны.Его приветствовать, как другаЛюдей, вы искренне должны.Я — вне политики, и, право,Мне все равно, кто б ни был он.Да будет честь ему и слава,Что мир им, первым, заключен!Когда людская жизнь в загоне,И вдруг — ее апологет,Не все ль равно мне — как: в вагонеЗапломбированном иль нет?…Не только из вагона — прямоПускай из бездны бы возник!Твержу настойчиво-упрямо:Он, в смысле мира, мой двойник.1918 — V
Тэффи («Где ты теперь, печальная душа…»)
Где ты теперь, печальная душаС веселою, насмешливой улыбкой?Как в этой нови, горестной и зыбкой,Ты можешь жить, и мысля, и дыша?Твои глаза, в которых скорбь и смех,Твои уста с язвительным рисункомТак близки мне и серебристым стрункамМоей души, закутанная в мех.О, странная! О, грустная! в тебеВлекущее есть что-то. ОсияннаТы лирикой души благоуханной,О лилия в вакхической алчбе!1918 — XII
Памяти Н.И. Кульбина
Подвал, куда «богемцы» на ночьСъезжались, пьяный был подвал.В нем милый Николай ИванычХудожественно ночевал.А это значит — спич за спичемИ об искусстве пламный спор.Насмешка над мещанством бычьимИ над кретинами топор.Новатор в живописи, доктор.И Дон-Жуан, и генерал.А сколько шло к нему дорог-то!Кто, только кто его не знал!В его улыбке миловзорцаТоржествовала простота.Глаза сияли, как озерцаВ саду у Господа-Христа.Среди завистливого, злогоМирка, теплел он, как рубин.Да, он в хорошем смысле словаБыл человеком — наш Кульбин!1918 — V
Судьба Таси
Наш век — чудо-ребенка эраИ всяких чуд. Был вундеркиндИ дирижер Вилли Ферреро,Кудрявый, точно гиацинт.Девятилетний капельмейстерИмел поклонниц, как большой,И тайно грезил о невестеСвоею взрослою душой.Однажды восьмилетке ТасеМать разрешила ехать с ней —На симфоническом ПарнасеСмотреть на чудо из детей.В очарованьи от оркестра,Ведомого его рукой,В антракте мальчику-маэстроМалютка принесла левкой.Хотя чело его увилиЦветы, — их нес к нему весь зал, —Все ж в знак признательности ВиллиВ лоб девочку поцеловал.О, в этом поцелуе — жало,А в жале — яд, а в яде — тлен…Блаженно Тася задрожала,Познало сердце нежный плен.Уехал Вилли. Стало жутко.Прошло три года. ВдалекеЕе он помнил ли? МалюткаСкончалась в муке и тоске.1918 — V
Лососья идиллия
Там, где растет на берегу осина И вкривь, и вкось,Вплыла из моря в речку лососина, За ней — лосось.И стала выкрапчатая лососька Метать икру.На душегубке слышен шепот: «Фроська, Оставь игру.Не шевелись. Ах, лучше б ты осталась На берегу.Зря к делу на ночное затесалась… Дай острогу».И дедушка, дрожащею, но верной Сухой рукойВзмахнул, слегка прицелился примерно И — острогой!От восхищенья закричала Фроська: «Поди, небось,Ты пала, икрометная лососька!» Но пал лосось.Кондитерская дочь
Германский лейтенант с кондитерскою дочкойПриходит на лужок устраивать пикник.И саркастически пчела янтарной точкойНад ним взвивается, как злой его двойник.Они любуются постельною лужайкой,Тем, что под травкою, и около, и под.И — френч ли юнкерский затейливою байкойИль страсть заводская — его вгоняет в пот.Так в полдень млеющий на млеющей полянеМлеть собирается кондитерская дочь…Как сочь июльская, полна она желаний:В ее глазах, губах, во всей — сплошная сочь…Вот страсть насыщена, и аккуратно вытерОтроманировавший немец пыль и влажь…А у кондитерской встречает их кондитерС открытой гордостью — как связи их бандаж.1918 — XI
В роли рикши
Пятнадцать верст на саночках норвежскихЯ вез тебя равниной снеговой,На небе видя зубров беловежских,Из облаков содеянных мечтой.Пятнадцать верст от Тойлы и до Сомпе,В дороге раза два передохнув,Я вез тебя, и вспоминал о помпе,С какой поил вином меня Гурзуф…Пятнадцать верст, уподобляясь рикше,Через поля и лес тебя я вез…Но, к лошадиной роли не привыкши,Прошу мне дать обед, а не овес…Квинтина V
Когда поэт-миллионер,При всем богатстве, — скряга,Он, очевидно, духом сер.Портянки, лапти и сермяга —Нутро. Снаружи — эксцессер.О, пошехонский эксцессер,Офрачена твоя сермяга!О нищенский миллионер,Твой алый цвет промозгло-сер!Ты даже в ощущеньях скряга!Противен мот. Противен скряга,Тем более — миллионер,Кому отцовская сермягаСтеснительна: ведь эксцессерФрак любит — черен он иль сер…Вообразите: фрак — и сер…Тогда рутинствуй, эксцессер!Тогда крути беспутно, скряга!Тогда бедуй, миллионер!Стань фраком, серая сермяга!Компрометирует сермягаТого лишь, кто душою сер.Отвратен горе-эксцессер, —По существу — скопец и скряга,По кошельку — миллионер.Лэ II
Алексею Масаинову
В Японии, у гейши Ойя-Сан,Цветут в саду такие анемоны,Что друг ее, испанский капитан,Ей предсказал «карьеру» Дездемоны.Не мудрено: их пьяный ароматВсех соблазнит, и, ревностью объят,Наш капитан ее повергнет в стоны.Наш капитан ее повергнет в стоны,Когда микадо, позабыв свой сан,Придет к японке предлагать ей троны, —За исключением своей, — всех стран…И за зеленым чаем с ней болтая,Предложит ей владения Китая:«За поцелуй Китай Вам будет дан».«За поцелуй Китай Вам будет дан», —И Ойя-Сан воздаст ему поклоны,И Ойя-Сан введет его в дурман,В крови царя она пробудит звоны…Сверкая черным жемчугом зубов,Струя ирис под шелк его усов,Она познает негные уроны.Она познает негные уроны,И, солнцем глаз гетеры осиян,Забудет бремя и дефект короныМикадо, от ее лобзаний пьян.Потом с неловкостью произношеньяСказав «adieu», уйдет — и в подношенье,Взамен Китая, ей пришлет… тюльпан.Взамен Китая ей пришлет тюльпанВысокий bon vivant[7] «нейтральной зоны»,Не любящий в свиданьях «барабан»,Ходящий чрез ограды и газоны,Чтоб (как грузины говорят: шайтан!)Придворный не схватил за панталоны,Усердием особым обуян…Усердием особым обуян,Придворный сыщик, желтый, как лимоны,Не постеснится из дворца шантанУстроить на пиру жрецов мамоныИ (сплетней, — не буквально!) за штаныСхватить царя, с вспененностью волныДрузьям расскажет «сверх-декамероны»…Друзьям расскажет «сверх-декамероны»Дворцовый шпик — невежда и болван.Не оттого ль, чтоб не дразнить «тромбоны»,Избрал забор микадо-донжуан?Как отдохнет от суеты житейской,Как азиатской, так и европейской,У подданной, у гейши Ойя-Сан.В Японии, у гейши Ойя-Сан,Микадо сам ее повергнет в стоны:«За поцелуй Китай Вам будет дан», —Она познает негные уроны, —Взамен Китая ей пришлет тюльпан.Усердием особым обуян,Друзьям расскажет «сверх-декамероны».У гейш
Разноцветно поют фонарики,Озеркаленные заливом,И трелят на флейтах арийкиГейши, подобные сливам.В кимоно фиолетово-розовом,Смеющиеся чаруйно,С каждым, волнуемым позывом,Встречаются беспоцелуйно…Уютные домики чайныеВыглядят, как игрушки.Моряки, гости случайные,Пьют чай из фарфоровой кружки.И перед гейшами желтымиХвастают лицами милыхНа карточках с глазами проколотымиЗа нарушенье «клятв до могилы»…Японки смотрят усмешливоНа чуждых женщин безглазыхС душою края нездешнегоВынутых из-за пазух…Шалунья Сливная КосточкаОтбросила веер бумажный,И на гостя посыпалась горсточкаВишен, манящих и влажных…III. Шорохи интуиции
Поэза упадка
К началу войны европейскойИзысканно-тонкий развратОт спальни царей до лакейскойДостиг небывалых громад.Как будто Содом и ГоморраВоскресли, приняв новый вид:Повальное пьянство. Лень. Ссора.Зарезан. Повешен. Убит.Художественного салонаИ пьяной харчевни стезяСовпала по сходству уклона.Их было различить нельзя.Паскудно гремело витийство,Которым восславлен был грех.Заразное самоубийствоЕдва заглушало свой смех.Дурил хамоватый извозчик,Как дэнди эстетный дурил.Равно среди толстых и тощихЦарили замашки горилл.И то, что расцветом культурыКазалось, была только гниль.Утонченно-тонные дурыВыдумывали новый стиль.Они, кому в нравственном тесно,Крошили бананы в икру,Затеявали так эксцессноФлиртующую игру.Измызганно-плоские фаты,Потомственные ромали,Чьи руки торчат, как ухваты,Напакоститься не могли.Народ, угнетаемый дряньюБезмозглой, бездарной, слепой,Усвоил повадку баранью:Стал глупый, упрямый, тупой.А царь, алкоголик безвольный,Уселся на троне втроемС царицею самодовольнойИ родственным ей мужиком.Был образ правленья беспутен —Угрозный пример для корон:Бесчинствовал пьяный Распутин,Усевшись с ногами на трон.Упадочные модернистыПисали ослиным хвостомПейзажи, и лишь букинистыИмели Тургенева том.Свирепствовали декадентыВ поэзии, точно чума.Дарили такие моменты,Что люди сбегали с ума.Уродливым кактусом розаСменилась для моды. КозаК любви призывалась. И позаНастойчиво лезла в глаза.И этого было все мало,И сытый желудок хотелВакхического карнавалаРазнузданных в похоти тел.И люди пустились в эксцессы,Какие не снились скотам.Изнервленные поэтессыКривлялись юродиво там.Кишки обжигались ликером,И похоть будили смешки,И в такт бархатистым рессорамКачелились в язвах кишки.Живые и сытые трупы,Без помыслов и без идей,Ушли в черепашии супы, —О, люди без сути людей!Им стало филе из лягушкиДороже пшеницы и ржи,А яды, наркозы и пушки —Нужнее, чем лес и стрижи.Как сети, ткать стали интригиИ, ближних опутав, как рыб,Забыли музеи и книги,В руке затаили ушиб!Злорадно они ушибалиТого, кто доверился им.Так все очутилось в опале,Что было правдиво-святым.И впрямь! для чего людям святость?Для святости — анахорет!На подвиги, боль и распятостьОтныне наложен запрет.И вряд ли притом современноУверовать им в интеллектИ в Бога. Удел их — надменноИдти мимо «разных там сект»…И вот, под влиянием моды,Святое отринувшей, всеНа модных ходулях «комоды»Вдруг круг завели в колесе.Как следствие чуши и вздора —Неистово вверглись в войну.Воскресли Содом и Гоморра,Покаранные в старину.1918 — Х
Борису Верину
В свое «сиреневое царство»Меня зовешь ты в Петроград.Что это: едкое коварство?Или и вправду ты мне рад?Как жестко, сухо и жестокоЖить средь бесчисленных гробов,Средь диких выходцев с востокаИ «взбунтовавшихся рабов»!И как ты можешь, тонкий, стильный,Ты, принц от ног до головы,Жить в этой затхлости могильной,В болотах призрачной Невы?Скелетовидная ХолераИ пучеглазая ЧумаБеспутствуют, смеются серо,Ужасные, как смерть сама.И методически Царь ГолодРеспублику свергает в топь…А ты, который горд и молод,Пред ним — опомнись! — не холопь!Беги ко мне, страшись «татарства»!Мой край возник, как некий страж.Твое ж «сиреневое царство» —Болотный призрак и мираж.Не дай мне думать, рыцарь верный,Чей взлет всегда был сердцу люб,Что ты бесчувственный, безнервный,Что ты средь грубых сам огруб.1918 — XII
Отходная Петрограду
За дряхлой Нарвой, верст за двести,Как окровавленный пират,Все топчется на топком местеКачающийся Петроград.Кошмарный город-привиденье!Мятежный раб! Живой мертвец!Исполни предопределенье:Приемли страшный свой конец!В молитвах твоего литургаНет о твоем спасеньи просьб.Ты мертв со смертью Петербурга, —Мечты о воскресеньи брось.Эпоха твоего парада —В сияньи праздничных дворцов.Нет ничего для Петрограда:О, город — склеп для мертвецов!Твоя пугающая близость —Над нами занесенный нож.Твои болезни, голод, сырость —Вот чем ты власть свою умножь!Ты проклят. Над тобой проклятья.Ты точно шхуна без руля.Раскрой же топкие объятья,Держащая тебя земля.И пусть фундаментом другомуКрасавцу-городу гранитПребудет твой: пусть по-иномуТебя Россия сохранит…1918 — XII
Конечное ничто
С ума сойти — решить задачу:Свобода это иль мятеж?Казалось, — все сулит удачу, —И вот теперь удача где ж?Простор лазоревых теорий,И практика — мрачней могил…Какая ширь была во взоре!Как стебель рос! и стебель сгнил…Как знать: отсталость ли европья?Передовитость россиян?Натура ль русская — холопья?Сплошной кошмар. Сплошной туман.Изнемогли в противоречьях.Не понимаем ничего.Все грезим о каких-то встречах —Но с кем, зачем и для чего?Мы призраками дуализмаПриведены в такой испуг,Что даже солнечная призмаТаит грозящий нам недуг.Грядет Антихрист? не Христос ли?Иль оба вместе? Раньше — кто?Сначала тьма? не свет ли после?Иль погрузимся мы в Ничто?1918 — XII
Монолог императрицы
Я, вдовствующая императрица,Сажусь на свой крылатый быстрый бригИ уплываю в море, чтоб укрытьсяОт всех придворных сплетней и интриг.Мой старший сын, сидящий на престоле,И иноземная его женаВ таком погрязли мрачном ореоле,Что ими вся страна поражена.Его любовниц алчущая стая,Как разъяренных скопище пантер,Рвет мантию его из горностаяРуками недостойными гетер.Его жена, от ревности свой разумТеряя, зло и метко мстит ему.И весь народ, подверженный заразам,Грузится в похоть, пьянство, лень и тьму.Им льстит в глаза разнузданная свита,Куя исподтишка переворот.О, паутинкой цепкою повитаИнтрига та, ползущая в народ.Ни с кем и ни о чем не сговоритьсяВ стране, пришедшей к жалкому нолю.Бездействующая императрица,Спешу уплыть к соседу-королю.К воскресенью
Идут в Эстляндии бои, —Грохочут бешено снаряды,Проходят дикие отряды,Вторгаясь в грустные моиМечты, вершащие обряды.От нескончаемой враждыПолитиканствующих партийЯ изнемог; ищу на картеСпокойный угол: лик НуждыЕще уродливей в азарте.Спаси меня, Великий Бог,От этих страшных потрясений,Чтоб в благостной весенней сениЯ отдохнуть немного мог,Поверив в чудо воскресений.Воскресни в мире, тихий мир!Любовь к нему, в сердцах воскресни!Искусство, расцвети чудесней,Чем в дни былые! Ты, строй лир,Бряцай нам радостные песни!Во имя искусства
Они идут на ПетроградСпасти науку и искусство.Всей полнотой, всей ширью чувстваПоэт приветствовать их рад.Печальный опыт показал,Как отвратительна свободаВ руках неумного народа,Что от свободы одичал.Царь свергнут был. Пустой престолПривлек немало претендентов,И в выкрашенных кровью лентахНа трон уселся Произвол.А ты, поэт-идеалист,В свободу веривший так свято,Постиг, что ею нагло смятоВсе то, чем мира взор лучист.Ни президента, ни царя, —Или обоих сразу вместе!Лишь бы была на прежнем местеСвятая ценность алтаря.Газэлла Х
В эти тягостные годы сохрани меня, Христос!Я тебе слагаю оды, — сохрани меня, Христос!Каюсь: грешен. Каюсь: вспыльчив. Каюсь: дерзок. Каюсь: зол.Но грешней меня народы. Сохрани нас всех, Христос!Я в тебя, Господь мой, верил. Я всегда тебя любил.Я певец твоей природы: сохрани меня, Христос!Пусть воскреснут, оживая, исцеляясь, мир хваляВсе калеки и уроды, — сохрани их всех, Христос!Помни: я твой рыцарь верный, твой воспевец, гений твой —Человеческой породы, — сохрани меня, Христос!Словом добрым, делом мудрым, отпущением грехов,В наших душах, где невзгоды, сохрани себя, Христос!Секстина IV(«Ингеборг» Келлермана)
Кто смерть, на жизнь напавшую, отторгСвоей любовью, — бархатной рапирой, —Какой тому пришлось вкусить восторг!Как он воспет вселенской вечной лирой!Бессмертен Аксель, спасший ИнгеборгСвоей любви благоуханной миррой!Чье чувство распустилось в сердце миррой,Тот, победив стихию, смерть отторг,Пусть вероломна память ИнгеборгИ пусть измены свежею рапиройОна пронзила Акселя, пусть: лиройВоспетые, их имена — восторг.Любовь всегда должна будить восторг,Благоухая терпко-пряной миррой,Звучать волшебно-звонко-пламной лирой,И горе тем, кто светлую отторг:Проклятье поразит его рапирой, —Так проклята вовеки Ингеборг.О, радость жизни! солнце! Ингеборг!Будившая вокруг себя восторг!Разившая сердца взорорапирой!Упившаяся сердцем друга, — миррой, —Чей, как не твой, взор — Акселя отторг,Прославленного пламенною лирой!О бедный князь! взамен воспетья лирой —Ты возвратил бы лучше Ингеборг…Но нет, но нет! души твоей восторг,Которым смерть ты от нее отторг,Не понят ею. Не кадить бы мирройИзменнице, — пронзить ее рапирой.Благословен, не тронувший рапирой:Он не был бы воспет вселенской лирой.Благословенна вспыхнувшая мирройДля Акселя, и ты, ты, Ингеборг,Проклятая, исторгшая восторгВ его душе, что смерть твою отторг!1918 — VIII
Секстина V
В моей стране — разбои и мятеж,В моей стране — холера, тиф и голод.Кто причинил ее твердыне брешь?Кем дух ее кощунственно расколот?Надежда в счастье! сердце мне онежь!Я жить хочу! я радостен и молод!Меня поймет, кто, как и я, сам молод,Кому претит разнузданный мятеж.Кто, мне подобно, молит жизнь: «Онежь!»Кому угрозен тиф и черный голод,Кто целен, бодр и духом не расколот,Кому отвратна в государстве брешь.Да, говорит о разрушеньи брешь…Живой лишь раз, единственный раз молод!И если жизни строй разбит, расколот,И если угнетает всех мятеж,И если умерщвляет силы голод,Как не воскликнешь: «Счастье! нас онежь!»Лишь грубому не нужен вскрик: «Онежь!»Ему, пожалуй, даже ближе брешь,Чем целостность: ему, пожалуй, голодОтраднее, чем сытость; он и молодПо-своему: вскормил его мятеж,И от рожденья грубый весь расколот.Ужасный век: он целиком расколот!Ему смешно сердечное: «Онежь!»Он, дикий век, он сам сплошная брешь.Его мятеж — разбойничий мятеж.Он с детства стар, хотя летами молод,И вскормлен им царь людоедов — Голод.Но он умрет, обжора жирный Голод,Кем дух людской искусственно расколот!И я, и ты, и каждый будет молод!И уж не мы судьбе, она: «Онежь!» —Воскликнет нам. Мы замуравим брешьИ против грабежа зажмем мятеж!Секстина VI
Эстония, страна моя вторая,Что патриоты родиной зовут;Мне принесла все достоянье края,Мне создала безоблачный уют,Меня от прозы жизни отрывая,Дав сладость идиллических минут.«Вкуси восторг чарующих минутИ не мечтай, что будет жизнь вторая;Пей жадно радость, уст не отрывая;И слушай, как леса тебя зовут;Ступай в зеленолиственный уютПринявшего гостеприимно края.Быть может, под луной иного краяКогда-нибудь ты вспомнишь песнь минут,Тебе дававших благостный уют,Вздохнешь, что где-то родина вторая,Которую Эстонией зовут,Влечет тебя, от юга отрывая.Тогда приди, в мечтах не отрываяЛюбви ко мне, от пламенного краяНа север свой, где все своим зовутТебя, поэт, чарун святых минут;Ведь творчество твое, как жизнь вторая,Дает нам сказку, счастье и уют».Благословен Эстонии уют,Который, от России отрываяБлагочестивою душою края,Как мать, как сон, как родина вторая,Соткал гамак качелящих минут.Минуты те! их творчеством зовут…Но чу! что слышу я? меня зовутК оружию! Прости, лесной уют,И вы, цветы сиреневых минут,Простите мне! Бездушно отрываяОт вас, от милых мне, за целость краяЖизнь требует мою страна вторая…Секстина VII
Здесь в Крымскую кампанию жил Фет —В Эстляндии приморской, прибалтийской;Здесь Сологуб, пленительный поэт,Жил до войны с Германией царийской;Здесь я теперь живу, почти семь летЗнакомый с нею, милою и близкой.Здесь жил Бальмонт — в стране, к России близкой,Здесь Брюсов был, изысканный, как Фет,Здесь лейтенант Случевский, в цвете лет,Пел красоту природы прибалтийской,Но, послан в бой по воле злой царийской,У берегов японских пал поэт.Не для боев рождается поэт,А для души, его напеву близкой…Лишь произвол убийственный царийскийМог посылать таких певцов, как Фет,В отряды!.. Но хранил край прибалтийскийТалантливых людей в расцвете лет.Тому назад уже тринадцать лет,Как у Цусимы смерть нашел поэт,На «Александре III-м» прибалтийскийКрай бросивший, воспевший Ревель, близкийСвоей душе. Приветь его, о Фет,В обители над солнечно-царийской!Царизм земной отринув, лишь царийскийНебесный рай я признаю, где лет,Как и мгновений, нет, где жив поэт,Кто б ни был он: Случевский или Фет, —И вот теперь, к своей кончине близкий,Я рай пою, живя в стране балтийской.Цвети же, край — эстонский, прибалтийский,Отвергнувший, строй низменный, царийский:Моей душе ты родственный и близкий!Цвети же, край, десятки, сотни летИ помни, что мечтал в тебе поэт,Такой поэт, как несравненный Фет!Секстина VIII
Мой дом стоит при въезде на курортУ кладбища, у парка и у поля.Он с виду прост, но мною дом мой горд;Он чувствует — там, где поэт, там воля.В нем за аккордом я беру аккорд,Блаженствуя, мечтая и короля.Привыкни, смертный, жить, всегда короля,И в каждой деревушке видь курорт,Буди в своей душе цветной аккорд,Люби простор и ароматы поля, —И, может быть, тебя полюбит воля,И будешь ты ее любовью горд.Безличный раб — и вдруг ты будешь горд,Средь окружающих рабов короля!..Познаешь ли, что означает воля?…Не превратишь ли в свальный ров курорт?…Не омерзишь ли девственного поля?…Не соберешь ли ругань всю в аккорд?…Аккорд аккорду рознь. Звучи, аккордЛишь тот, что упоителен и горд;Аккорд лесов, ручьев, морей и поля!Над толпами властительно короля,Озвучь своим бряцанием курортИ покажи, как сладкозвучна воля!Да здравствует всегда и всюду воляИ вольный, волевой ее аккорд!Кто слушал песню воли, будет горд.Пусть вольные сберутся на курорт,Над плотью духом солнечно короля,Свободу растворяя в воле поля.Не оттого ли и мой дом у поля,Где на просторе поля бродит воля?Не оттого ль душа моя, короля,Берет свободный, огненный аккорд?Не оттого ль моим воспетьем гордИ мне самим заброшенный курорт?…Секстина IX
Две силы в мире борются от века:Одна — Дух Тьмы, другая — Светлый Дух.Подвластна силам сущность человека,И целиком зависит он от двух.И будь то Эсмеральда иль Ревекка,У них все тот же двойственный пастух.На пастуха восстал другой пастух.Для их борьбы им не хватает века.Для Эсмеральды точит нож Ревекка —То ею управляет Злобный Дух.Когда ж победа лучшей сил из двух,Тогда прощают люди человека.Кто выше — оправданья человека?!Когда блюдет стада людей ПастухВ одежде белой, грешницы, из двухОправданными будут обе: векаОграда и надежда — Светлый Дух,И как ты без него жила б, Ревекка?Нет, ты не зла злых вовсе нет, Ревекка,Но горе причинить для человекаТебе легко: так хочет Черный Дух…Но светозарный не уснул Пастух:Он зло твое рассеял вихрем века, —И ты невинна, как дитя лет двух.Но так как ты во власти грозных двухВеликих сил, ничтожная Ревекка,Но так как ты и облик человекаИмеешь данный Силами, то векаТебе не переделать: Злой ПастухВ тебя опять вмещает грешный дух.Издревле так. Но будет день — и ДухВ одежде солнца и луны, из двухПланет сотканной, встанет как ПастухИ Духа тьмы, и твой, и всех, Ревекка!Господь покажет взору человека,Что покорен Бунтующий от века!..Секстина Х
Мне кажется, что сердце биандрии,Идейной биандрии — виноград.Она стремится в зной Александрии,Лед Мурмана в него вместиться рад.Ему отраден запах малярии,Ему набатны оргии трибад.Влиянье винограда на трибад,Как и на сердце пламной биандрии,Утонченней миазмов малярии.Да, в их телах блуждает виноград,Он опьянять безумствующих радЭкваторьяльностью Александрии.Причин немало, что в АлександрииГораздо больше чувственных трибад,Чем в Швеции: способствовать им радТам самый воздух. Но для биандрииИ выльденный шипучий виноградНа севере — намек о малярии…В Батуме — там, где царство малярии,Гордятся пальмы, как в Александрии,У рощ лимонных вьется виноград,Зовя к себе мечтания трибад.Он, родственный инстинктам биандрии,Припасть к коленям, льнущим к страсти, рад.О, как турист бывает ярко рад,Когда ему удастся малярииИзбегнуть, или в зной АлександрииУмерить льдяным взором биандрииКокетливой, иль в хохоте трибадПить дышущий поляром виноград…Не для мужчин трибадный виноград, —Его вкусив, не очень будешь рад:В нем смех издевкой девственных трибад…Страшись и биандрийной малярии,То веющей огнем Александрии,То — холодом распутной биандрии…Лэ III
Покаран мир за тягостные виныСвои ужаснейшей из катастроф:В крови людской цветущие долины,Орудий шторм и груды мертвецов,Развал культуры, грозный крах науки,Искусство в угнетеньи, слезы, муки,Царь Голод и процессии гробов.Царь Голод и процессии гробов,Пир хамов и тяжелые кончины,И притесненье солнечных умов,И танки, и ньюпор, и цеппелины,И дьявол, учредивший фирму Крупп,Испанская болезнь, холера, круп —Все бедствия, притом не без причины…Все бедствия, притом не без причины:От деяний, от мыслей и от слов.Еще порхают ножки балерины,Еще не смолкли ветерки стихов,Еще звучат цветения сонат,Еще воркуют сладко адвокаты, —А мир приять конец уже готов.Да, мир приять конец уже готовВ когтях нечеловеческой кручины,Пред судным ликом массовых голгофИ пред разверстой пропастью трясины.Но жизнь жива, и значит — будет живИ грешный мир — весь трепет, весь порыв!Он будет жить, взнесенный на вершины!Он будет жить, взнесенный на вершины,В благоуханном шелесте дубров,В сияньи солнца, в звуках мандолины,В протяжном гуде северных ветров,В любви сердец, в изнежии малины,В симфониях и в меди четких строф.Мир исполин — бессмертны исполины!Мир исполин, — бессмертны исполины!Он будет до скончания вдовСамим собой: тенеты паутиныЕму не страшны — богу из богов!Да здравствует вовек величье мира!Да славит мир восторженная лира!Да будет мир и радостен, и нов!Да будет мир и радостен, и нов!Греми, оркестр! Цветите, апельсины!Пылай, костер! Я слышу жизни зов!Перед глазами — чарные картины,И дали веют свежестью морской.Но помни впредь, безбожный род людской:Покаран мир за тягостные вины.Покаран мир за тягостные вины:Царь Голод и процессии гробов —Все бедствия, притом не без причины,И мир приять конец уже готов,Но будет жить, взнесенный на вершины,Мир исполин, — бессмертны исполины!Да будет мир и радостен, и нов!Лэ IV
Нет табаку, нет хлеба, нет вина, —Так что же есть тогда на этом свете?!Чье нераденье, леность, чья винаПоймали нас в невидимые сети?Надолго ль это? близок ли исход?Как будет реагировать народ? —Вопросы, что тоскуют об ответе.Вопросы, что тоскуют об ответе,И даль, что за туманом не видна…Не знаю, как в народе, но в поэтеВздрожала раздраженная струна:Цари водили войны из-за злата,Губя народ, а нам теперь расплатаЗа их проступки мстительно дана?!За их проступки мстительно данаНам эта жизнь лишь с грезой о кларете…А мы молчим, хотя и нам яснаВся низость их, и ропщем, точно дети…Но где же возмущенье? где протест?И отчего несем мы чуждый крестНи день, ни год — а несколько столетий?!Ни день, ни год, а несколько столетийМы спины гнем. Но близкая волнаСиянья наших мыслей, — тут ни плети,Ни аресты, ни пытка, что страшнаЛишь малодушным, больше не помогут:Мы уничтожим произвола догмат, —Нам молодость; смерть старым суждена.Нам молодость. Смерть старым суждена.Художник на холсте, поэт в сонете,В кантате композитор, кем звучнаИскусства гамма, репортер в газете,Солдат в походе — все, кому нежнаТакая мысль, докажут пусть все этиСвою любовь к издельям из зерна.Свою любовь к издельям из зернаДокажет пусть Зизи в кабриолете:Она всем угнетаемым верна,Так пусть найдет кинжальчик на колетеИ бросит на подмогу бедняку,Чтоб он убил в душе своей тоскуИ радость в новом утвердил завете.Так радость в новом утвердил заветеИ стар, и мал: муж, отрок и жена.Пусть в опере, и в драме, и в балетеСвобода будет впредь закреплена:Пускай искусство воспоет свободу,И следующий вопль наш канет в воду:«Нет табаку, нет хлеба, нет вина!»Нет табаку, нет хлеба, нет вина —Вопросы, что тоскуют об ответе.За «их» поступки мстительно дана, —Ни день, ни год, а целый ряд столетий, —Нам молодость. Смерть старым суждена!Свою любовь к издельям из зернаПусть радость в новом утвердит завете.Лэ V
Они придут — ни эти и не те,Те, что живут теперь и прежде жили,А новые, кто предан Чистоте,С лазурью в каждой вене, в каждой жиле.Безвраждные, не знающие смут,Незлобиво-прекрасные, — придут,Чтоб мы при них глаза свои смежили.Чтоб мы при них глаза свои смежилиИ отошли, погрязшие в тщете,В свой смертный сон, чтоб больше не вражилиВ уродстве, зле, грязи и нищете.Мы им уступим место на планете,И наши торжествующие детиВозгрянут гимн добру и красоте.Возгрянут гимн добру и красоте,Зло победят единодушно илиНе будут вовсе жить, в своей мечтеУзревшие лазоревые были.Пленительным и легким станет труд,Все лучшее себе они возьмутИ забожат, как деды не божили.И забожат, как деды не божили,Грядущие, со взором, к высотеНаправленным, с которым подружилиЛуна и звезды в светлой темноте.Они отвергнут спецное гурманство,Они воздвигнут культ вегетарьянстваИ будут жить в священной простоте.И будут жить в священной простоте,Служа не зверской, дерзкой, мерзкой силе;А духу своему, петь о Христе,О том, как мы Исуса поносилиВ своей бесчеловечной пустоте,Петь о Его расхолмленной могиле,Петь о Христовом подвижном кресте.Петь о Христовом подвижном крестеМогли б и мы, пока еще мы былиБезгрешными, пока на животеНе ползали и не глотали пыли.Но нет: мы тьме сиянье предпочли,Погрязли в злобной тине и пыли,О том, кем быть могли, мы позабыли.О том, кем быть могли, мы позабыли,Предавшись сладострастью, клеветеИ всем земным грехам, — мы утаилиВ себе наш дух, в своей неправоте.Пусть нас, разнузданных, без устрашенья,Простить за деянья и прегрешеньяОни придут — ни эти и не те.Они придут — не эти и не те,Чтоб мы при них глаза свои смежили,Возгрянут гимн добру и красотеИ забожат, как деды не божили.И будут жить в священной простоте,Петь о Христовом подвижном кресте,О том, кем быть могли, мы позабыли.Финал («Кончается одиннадцатый том…»)
Кончается одиннадцатый томМоих стихов, поющих о бывалом,О невозвратном, сказочном, о том,Что пронеслось крылатым карнавалом.Не возвратить утраченных усладВ любви, в искусстве, в solrée, в ликерах, —Во всем, во всем!.. Заплачьте, и назадСмотрите все с отчаяньем во взорах.Пусть это все — игрушки, пустяки,Никчемное, ненужное, пустое!..Что до того! Дни были так легки,И в них таилось нечто дорогое!Любили мы любовь и пикники,И души вин и женщин тонко знали,Вначале повстречали нас венки,И поношенье хамское — в финале.Мы смели жить! мы смели отдаватьЧаруйный долг великолепной моде,Не утомясь, молитвенно мечтатьО равенстве, о братстве, о свободе.Вам, «новым», вам, «идейным», не понятьАжурности «ненужного» былого:На ваших лбах — бездарности печатьИ на устах — слух режущее слово!..Конечно, я для вас — «аристократ»,Которого презреть должна Рассея…Поэт, как Дант, мыслитель, как Сократ, —Не я ль достиг в искусстве апогея?Но будет день — и в русской головеЗабродят снова мысли золотые,И памятник воздвигнет мне в МосквеИзжив «Рассею», вечная Россия!
Gris-perle (gris de perle) — Жемчужно-серый (фр.)
Простонародное произношение. — Прим. И. Северянина.
В декадентском стиле (фр.)
Кутила, весельчак, человек беспечного склада (фр.)