Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932 - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 4
ЖАЖДА*
ВОЙНА
Песня войны*
Прошло семь тысяч пестрых лет —Пускай прошло, ха-ха!Еще жирнее мой обед,Кровавая уха… Когда-то эти дураки Дубье пускали в ход И, озверев, как мясники, Калечили свой род: Женщин в пламень, Младенцев о камень, Пленных на дно — Смешно!Теперь — наука мой мясник,—Уже средь облаковПорой взлетает хриплый крикНад брызгами мозгов. Мильоны рук из года в год Льют пушки и броню, И все плотней кровавый лед Плывет навстречу дню. Вопли прессы, Мессы, конгрессы, Жены, как ночь… Прочь!Кто всех сильнее, тот и прав,А нужно доказать,—Расправься с дерзким, как удав,Чтоб перестал дышать! Враг тот, кто рвет из пасти кость Иль — у кого ты рвешь. Я на земле — бессменный гость, И мир — смешная ложь! Укладывай в гроб, Прикладами в лоб, Штыки в живот,— Вперед!<<1913?>><1923>Сборный пункт*
На Петербургской стороне в стенах военного училищаСтоличный люд притих и ждет, как души бледные чистилища.Сгрудясь пугливо на снопах, младенцев кормят грудью женщины,—Что горе их покорных глаз пред темным грохотом военщины?..Ковчег-манеж кишит толпой. Ботфорты чавкают и хлюпают.У грязных столиков врачи нагое мясо вяло щупают.Над головами в полумгле проносят баки с дымной кашею.Оторопелый пиджачок, крестясь, прощается с папашею…Скользят галантно писаря, — бумажки треплются под мышками,В углу — невинный василек — хохочет девочка с мальчишками.У всех дверей, склонясь к штыкам, торчат гвардейцы меднолицые,И женский плач, звеня в висках, пугает близкой небылицею…А в стороне, сбив нас в ряды, — для всех чужие и безликие,На спинах мелом унтера коряво пишут цифры дикие.1914На фронт*
За раскрытым пролетом дверей Проплывают квадраты полей,Перелески кружатся и веют одеждой зеленойИ бегут телеграфные нити грядой монотонной…Мягкий ветер в вагон луговую прохладу принес. Отчего так сурова холодная песня колес? Словно серые птицы, вдоль нар Никнут спины замолкнувших пар,—Люди смотрят туда, где сливается небо с землею,И на лицах колеблются тени угрюмою мглою.Ребятишки кричат и гурьбою бегут под откос. Отчего так тревожна и жалобна песня колес? Небо кротко и ясно, как мать. Стыдно бледные губы кусать!Надо выковать новое крепкое сердце из сталиИ забыть те глаза, что последний вагон провожали.Теплый ворот шинели шуршит у щеки и волос,— Отчего так нежна колыбельная песня колес?1914, августРепетиция*
Соломенное чучелоТорчит среди двора.Живот шершавый вспучило,—А сбоку детвора.Стал лихо в позу бравую,Штык вынес, стиснул рот,Отставил ногу правую,А левую — вперед.Несусь, как конь пришпоренный:«Ура! Ура! Ура!»Мелькает строй заморенный,Пылища и жара…Сжал пальцы мертвой хваткою,Во рту хрустит песок,Шинель жжет ребра скаткою,Грохочет котелок.Легко ли рысью — пешему?А рядом унтер вскачь:«Коли! Отставить! К лешему…»Нет пафоса, хоть плачь.Фельдфебель, гусь подкованный,Басит среди двора:«Видать, что образованный…»Хохочет детвора.<1923>На этапе*
Этапный двор кишел людьми — солдатскою толпой.Квадрат казарм раскинул ввысь окошек ряд слепой.Под сапогами ныла грязь, в углу пестрел ларек:Сквозь гроздья ржавой колбасы дул вешний ветерок.Защитный цвет тупым пятном во все концы распух,От ретирадов у стены шел нудный смрадный дух…Весь день плывет сквозь ворота солдатская река:Одни на фронт, другие в тыл, а третьи — в отпуска…А за калиной, возле бань, в загоне — клин коров:Навоз запекся на хребтах… Где луг? Где лес? Где кров?..В глазах — предчувствие и страх. Вздыхают и мычат…Солдаты сумрачно стоят, и смотрят, и молчат.<1923>Атака*
На утренней зареШли русские в атаку…Из сада на бугреВраг хлынул лавой в драку.Кровавый дым в глазах.Штыки ежами встали,—Но вот в пяти шагахИ те и эти стали.Орут, грозят, хрипят,Но две стены ни с места —И вот… пошли назад,Взбивая грязь, как тесто.Весна цвела в саду.Лазурь вверху сквозила…В пятнадцатом годуПод Ломжей это было.<1923>Один из них*
Двухпудовые ботфорты,За спиной мешок — горбом,Ноги до крови натерты.За рекой — орудий гром… Наши серые когорты Исчезают за холмом.Я наборщик из Рязани,Беспокойный человек.Там, на рынке, против бани,Жил соперник пекарь-грек: Обольстил модистку Таню, Погубил меня навек…Продал я пиджак и кольца,Все равно ложиться в гроб!Зазвенели колокольцы,У ворот мелькнул сугроб… Записался в добровольцы И попал ко вшам в окоп.Исходил земные дали,Шинеленка, как тряпье…Покурить бы хоть с печали,Да в кисете… Эх, житье! Пленным немцам на привале Под Варшавой роздал все.Подсади, земляк, в повозку,Истомился, не дойти.Застучал приклад о доску,Сердце замерло в груди — Ветер гнет и рвет березку, Пыль кружится на пути.За оврагом перепалка:Пули елочки стригут…Целовала, как русалка,А теперь — терзайся — тут! Хочешь водки? Пей, не жалко! Завтра все равно убьют.<1923>Привал*
У походной кухни лентой —Разбитная солдатня.Отогнув подол брезента,Кашевар поит коня…В крышке гречневая каша,В котелке дымятся щи.Небо — синенькая чаша,Над лозой гудят хрущи.Сдунешь к краю лист лавровый,Круглый перец сплюнешь вбок,Откроишь ломоть здоровый,Ешь и смотришь на восток.Спать? Не клонит… Лучше к речке —Гимнастерку простирать.Солнце пышет, как из печки.За прудом темнеет гать.Желтых тел густая каша,Копошась, гудит в воде…Ротный шут, ефрейтор Яша,Рака прячет в бороде.А у рощицы тенистойСел четвертый взвод в кружок:Русской песней голосистойЗахлебнулся бережок.Солнце выше, песня лише:«Таракан мой, таракан!»А басы ворчат все тише:«Заполз Дуне в сарафан…»<1923>Пленные*
У «Червонного Бора» какие-то странные люди.С Марса, что ли, упали? На касках сереют чехлы,Шинелями, как панцирем, туго затянуты груди,А стальные глаза равнодушно-надменны и злы.Вдоль шоссе подбегают пехотные наши михрютки:Интересно! Воюешь, — а с кем, никогда не видал.Тем — табак, тем — краюшку… Трещат и гудят прибаутки.Люди с Марса стоят неподвижнее скал.«Ишь, как волки!» — «Боятся?» — «Что сдуру трепать языками…В плен попал, — так шабаш. Все равно что воскрес…»Отбегает пехота к обозу, гремя котелками.Мерно двинулись каски к вокзалу под темный навес.<1923>Письмо от сына*
Хорунжий Львов принес листок,Измятый розовый клочок,И фыркнул: «Вот писака!» Среди листка кружок-пунктир, В кружке каракули: «Здесь мир», А по бокам: «Здесь драка».В кружке царила тишина:Сияло солнце и луна,Средь роз гуляли пары, А по бокам — толпа чертей, Зигзаги огненных плетей И желтые пожары.Внизу в полоске голубой:«Ты не ходи туда, где бой.Целую в глазки. Мишка». Вздохнул хорунжий, сплюнул вбок И спрятал бережно листок: «Шесть лет. Чудак, мальчишка…»<1923>В операционной*
В коридоре длинный хвост носилок…Все глаза слились в тревожно-скорбный взгляд.Там за белой дверью красный ад:Нож визжит по кости, как напилок,—Острый, жалкий и звериный крикВ сердце вдруг вонзается, как штык…За окном играет майский день.Хорошо б пожить на белом свете!..Дома — поле, мать, жена и дети —Все темней на бледных лицах тень. А там, за дверью, костлявый хирург, Забрызганный кровью, словно пятнистой вуалью, Засучив рукава, Взрезает острою сталью Зловонное мясо… Осколки костей Дико и странно наружу торчат, Словно кричат От боли. У сестры дрожит подбородок, Чад хлороформа, как сладкая водка,— На столе неподвижно желтеет Несчастное тело. Пскович-санитар отвернулся, Голую ногу зажав неумело, И смотрит, как пьяный, на шкаф… На полу безобразно алеет Свежим отрезом бедро. Полное крови и гноя ведро… За стеклами даль зеленеет — Чета голубей Воркует и ходит бочком вдоль карниза. Варшавское небо — прозрачная риза Все голубей… Усталый хирург Подходит к окну, жадно дымит папироской, Вспоминает родной Петербург И хмуро трясет на лоб набежавшей прической: Каторжный труд! Как дрова, их сегодня несут, Несут и несут без конца…<1923>Легенда*
Это было на Пасху, на самом рассвете:Над окопами таял туман.Сквозь бойницы чернели колючие сети,И качался засохший бурьян.Воробьи распевали вдоль насыпи лихо.Жирным смрадом курился откос…Между нами и ими печально и тихоПроходил одинокий Христос.Но никто не узнал, не поверил виденью:С криком вскинулись стаи ворон,Злые пули дождем над святою мишеньюЗасвистали с обеих сторон…И растаял — исчез он над гранью оврага,Там, где солнечный плавился склон.Говорили одни: «сумасшедший бродяга»,—А другие: «жидовский шпион»…<1920>В штабе ночью*
В этом доме сумасшедшихНадо быть хитрей лисы:Чуть осмыслишь, чуть очнешься —И соскочишь с полосы…Мертвым светом залит столик.За стеной храпит солдат.Полевые телефоныПод сурдинку верещат.На столе копна пакетов —Бухгалтерия войны:«Спешно». «В собственные руки»…Клоп гуляет вдоль стены.Сердце падает и пухнет,Алый шмель гудит в висках.Смерть, смеясь, к стеклу прильнула…Эй, держи себя в руках!Хриплый хохот сводит губы:Оборвать бы провода…Шашку в дверь! Пакеты в печку! —И к собакам — навсегда.Отошло… Забудь, не надо:С каждым днем — короче счет…Перебой мотоциклетаЗакудахтал у ворот.<1923>Чужая квартира*
Поручик Жмых, сорвав с дверей печать,Нас водворил в покинутой квартире:Железная, разрытая кровать,На синей печке кафельные лиры,На стенке, позабытый впопыхах,Портрет приготовишки в новой форме.Лишь час назад, на чьих-то сундуках,Мы под дождем дрожали на платформе.Чужой уют… Увы, не в первый разВлезаем мы в покинутые гнезда…Кто у окна, не осушая глаз,В последний час сквозь сад смотрел на звезды?Кто вырос здесь, в узорном городке,Под сенью лип и старого костела?..Фонарь дрожит в протянутой руке,Нырнула мышь у шкафа в щелку пола…«Где чайник, эй?» Раскрыт походный стол.Трещит свеча в замусленной бутылке,И вестовой, работая, как вол,У светлой печки сало жжет на вилке.Штабс-капитан, разрыв до дна чулан,Вернулся с книжкой и смеется: «Чехов!»Спирт — на столе. Кряхтит старик-диван.Закуска? Хлеб и горсти две орехов…А завтра вновь отхлынем мы назад,И, может быть, от этого уютаОстанется обугленный фасад,—И даже мышь не сыщет здесь приюта.Храпят носы из серых одеял…Не оторвать ресниц от милой книжки!А с койки кто-то сонно пробурчал:«Возьми с собой портрет приготовишки…»<<1915?>><1923>ЗамбровоПод лазаретом*
Тих подвал библиотечный.На плите клокочет суп.Над окошком чиж беспечныйМолча чистит в клетке чуб.В нише старого окошкаСпит, клубком свернувшись, кошка,И, свисая над вазоном,Льются вниз дождем зеленым,В ярком солнце трепеща,Кудри буйного плюща.На комоде, как павлины,—Два букета из тафты:Изумрудные жасминыИ лиловые кусты…Пред фаянсовым святымТени плавают, как дым,И, томясь, горит на складкеТемно-синий глаз лампадки.Толстый заяц из стеклаСпит на вязаной салфетке,Чижик слабо пискнул в клеткеИ нырнул под сень крыла.Летний день горит на шторах.Там под сводом у дугиЗашуршал протяжный шорох —Это раненых шаги……………………………………………………Скучно им… Порой сюдаКостыли, гремя, сползают:Люди смотрят и вздыхают,—И в глазах горит: «Когда?»…<<1914>>?<1923>Варшава. Здание университетаБудни*
Мелкий дождик так и чешет,Так и лупит, так и льет! По грязному перрону Шагает тусклый штык… К товарному вагону Подъехал грузовик: Нас пять, у всех лопаты, Льет дождик… Мгла и мразь. Понурые солдаты Слезают молча в грязь. Рванули дверь вагона С присловием родным… Картофельное лоно Торчит горбом крутым. Скребем, пыхтим и роем, Горланит паровик. Картошка тусклым роем Влетает в грузовик. Бросаем взлет за взлетом, В ногах пищит гнилье, Дымит солдатским потом Промокшее белье… «Шабаш! К собакам! Буде!» Закрыв рогожей лбы, Сгрудились в кучу люди, Как темные гробы. Друг друга молча греем, Трясется грузовик, А капли липким клеем Ползут за воротник.Мелкий дождик так и чешет,Так и лупит, так и льет…<1923>Отступление*
Штабы поднялись. Оборвалась торговля и труд.Весь день по шоссе громыхают обозы.Тяжелые пушки, как дальние грозы,За лесом ревут.Кругом горизонта пылают костры:Сжигают снопы золотистого жита,—Полнеба клубами закрыто…Вдоль улицы нищего скарба бугры.Снимаются люди — бездомные птицы-скитальцы,Фургоны набиты детьми, лошаденки дрожат…Вдали по жнивью, обмотав раздробленные пальцы,Угрюмо куда-то шагает солдат.Возы и двуколки, и кухни, и девушка с клеткой в телеге,Поток бесконечных колес,Тревожная мысль о ночлеге,И в каждых глазах торопливо-пытливый вопрос.Встал месяц — оранжевый щит,Промчались казаки. Грохочут обозы,—Все глуше и глуше невидимых пушек угрозы…Все громче бездомное сердце стучит.<1923>Ревизия*
Генерал сидит, как Будда.Вьется пыль…Словно ржавая посуда,Дребезжит автомобиль.Морды встречных лошадейСтолбенеют от испуга,—Брички лезут друг на друга,А шофер молчит, злодей…«Что ж ты, так тебя и так,Не даешь сигнала, леший?!»Генерал разжал кулакИ, смутясь, провел по плеши:«Не выходит… Дуролом!Ты б, того-с, потише, Павел».Тот склонился над рулемИ помчался, словно дьявол.Генерал сидит, как Будда,Сбоку врач, как Ганнибал,А мотор, стальная груда,Ржет, как пьяный Буцефал.Быстро в госпиталь вошли:Сбоку шашки, снизу шпоры.Два служителя вдалиДуют вскачь по коридору…Канцелярия, как гроб:Омертвел письмоводитель,Перед ним, понурив лоб,Умирающий смотритель.«Что ж вы, а? Где главный врач?»— «Он, Ва-ва-шество, в отлучке…»Генерал вскочил, как мяч,—С полчаса тянулась взбучка!«Где талоны на дрова?Где фуражный лист ваш? Черти…Не подсчитан?! Черта-с два!Эскулап, вы их проверьте!»Генерал ушел по делу.Врач остался с фуражом —Липкий пот пополз по телуИ к ногам скользнул ужом:Из соломы ль вычесть сено,Иль с овсом сложить ячмень?Сколько ест кобыла в день?Сколько влезет, — несомненно…Но раскрыть свое профанство,—Окончательный провал.Врач геройски подсчиталИ сказал, зевнув в пространство:«Все в порядке-с. Вот ваш лист.Экономите на сене…Впрочем, я специалистПо врачебной гигиене…»Генерал под шорох шинЖмет врача тяжелым задом.Справа рядомКраснокрестный важный чин.Между ними, как в гнезде,Врач сидит с довольной миной.Вон у ржи по бороздеВажно ходит аист чинный…Ветер ластится в лицо,Тело робко молодеет,Свежий лес, раскрыв кольцо,За шоссе, кружась, темнеет…Сердце сильного мотораБьется скоро-скоро-скоро,За спинойПромелькнула старушонка,Васильки спешат вдогонку,Желтый хлеб бежит волной…Генералу генералМолча всунул в рот леденчик,—И врачу конфету дал,Улыбаясь, как младенчик…Вьется пыль,Дребезжит автомобиль.Генерал опять, как Будда…А за лесом вновь разгул:Эхо пушечного гудаИ протяжный, нудный гул.<1923>Ода на оставление доктором Држевецким 18-го полевого госпиталя*
Вы слышите сдержанный внутренний плач,Исполненный скорбью недетской?Покинул, покинул нас главный наш врач,Коллежский советник Држевецкий! Он светел был духом и черен лицом, И матерью был нам, и был нам отцом…Всегда у руля, сквозь туманы и тьмуОн вел свой корабль госпитальный.Со всякою всячиной лезли к немуИ врач, и сестра, и дневальный — Но все разрешал он, как царь Соломон: Разумно — согласен, нелепица — вон!Любил чистоту он, как юноша ром,Чуть что, багровел он, как свекла,Зато даже мухи не смели при немСадиться и гадить на стекла… И щетки, и швабры, и метлы весь день За каждым окурком гонялись, как тень.С утра он по лестнице мчался в галоп:То в ванной мелькнет, то у пробы,Минута — сидит и глядит в микроскоп,Как вертят хвостами микробы, Мгновенье: стоит в амуничных дверях — И мчится фельдфебель к нему на рысях…Больных обряжали ли спешно в отъезд,—Как тигр, он гонял по палатам,С челом непокрытым летал на подъездИ черта сулил провожатым… Отправит — и снова грохочут слова: «Не шаркай туфлями! Халат в рукава!»О том, как умел он писать рапорта,Здесь память еще не угасла:Об отпуске ль дойных коров из гурта,Об отпуске риса и масла… И рок никогда к нему не был суров: Давали и масло, и дойных коров…А как восседал он за общим столом!Как шах, как пружина из стали!И сестры с опущенным долу челомГирляндой его окружали… Сидел он и ел, и за всем его взор Следил, как за хором следит дирижер.Ушел… Овдовели теперь мы, увы…Воскликнем же с нежностью детской:Да будут пути его мягче травы!Да здравствует доктор Држевецкий! Он светел был духом и черен лицом, И матерью был нам, и был нам отцом.1917, 2 февраляПсковПамяти генерала К. П. Губера*
Жил старик в Житомире, в отставке,Яблони окапывал в саду,А пришла война, поднялся с лавкиИ, смеясь, сказал родным: «Пойду! Стар? Ну что ж, и старики нужны. Где мои с лампасами штаны?»Днем и ночью ездил он вдоль фронта,Воевал с холерой, с сыпняком.Козырек огромный в виде зонтаВсем врачам был в армии знаком. Пищу пробовал, нещадно гнал воряг, Не терпел ни трусов, ни бумаг.Лез в окопы проверять приказы:Как одеты? Что едят и пьют?И у всех ли есть противогазы?Чуть не так — наладит в пять минут. И в окопах вслед ему порой Раздавалось: «Это, брат, герой!»А когда в дни лютой суматохи,В дни, когда ломился русский стан,Лазареты мчались, словно блохи,И на станциях томились сотни ран,— Сколько раз бессонный генерал, Как коня, смирял безумный шквал.Труд бессменный, слякоть, ночи в поле,Все он снес — такой уж был закал.В Петербург далекий поневолеС армией на отдых он попал — Простудился и в крупозке злой Сгинул в утро, брезжущее мглой.Хоронили в полдень на Смоленском.Пели трубы, люди в ногу шли.На гробу, овеян плачем женским,Козырек защитный плыл вдали. Воробьи чирикали кругом… Все-таки не голый фронт, а дом.Спи, старик! Ты был и прост и честен.Сколько жизней ты сберег в полях…Подвиг твой был людям неизвестен —Пусть цветет в моих простых стихах. Пусть цветет… Ты вовремя ушел В тишину лазурных, вечных сел.<1923>Сестра*
Сероглазая женщина с книжкой присела на койкуИ, больных отмечая вдоль списка на белых полях,То за марлей в аптеку пошлет санитара Сысойку,То, склонившись к огню, кочергой помешает в углях.Рукавица для раненых пляшет, как хвост трясогузки,И крючок равномерно снует в освещенных руках,Красный крест чуть заметно вздыхает на серенькой блузке,И, сверкая починкой, белье вырастает в ногах.Можно с ней говорить в это время о том и об этом,В коридор можно, шаркая туфлями, тихо уйти —Удостоит, не глядя, рассеянно-кротким ответом,Но починка, крючок и перо не собьются с пути.Целый день она кормит и чинит, склоняется к ранам,Вечерами, как детям, читает больным «Горбунка»,По ночам пишет письма Иванам, Петрам и Степанам,И луна удивленно мерцает на прядях виска.У нее в уголке, под лекарствами, в шкафике белом,В грязно-сером конверте хранится армейский приказ:Под огнем из-под Ломжи в теплушках, спокойно и смело,Всех в боях позабытых она вывозила не раз.В прошлом — мирные годы с родными в безоблачном Пскове,Беготня по урокам, томленье губернской весны…Сон чужой или сказка? Река человеческой кровиОтделила ее навсегда от былой тишины.Покормить надо с ложки безрукого парня-сапера,Казака надо ширмой заставить — к рассвету умрет.Под палатой галдят фельдшера. Вечеринка иль ссора?Балалайка затенькала звонко вдали у ворот.Зачинила сестра на халате последнюю дырку,Руки вымыла спиртом, — так плавно качанье плеча,Наклонилась к столу и накапала капель в пробирку,А в окошке над ней вентилятор завился, журча.<1923>На поправке*
Одолела слабость злая,Ни подняться, ни вздохнуть:Девятнадцатого маяНа разведке ранен в грудь.Целый день сижу на лавкеУ отцовского крыльца.Утки плещутся в канавке,За плетнем кричит овца.Все не верится, что дома…Каждый камень словно друг.Ключ бежит тропой знакомойЗа овраг в зеленый луг.Эй, Дуняша, королева,Глянь-ка, воду не пролей!Бедра вправо, ведра влево,Пятки сахара белей…Подсобить? Пустое дело!..Не удержишь — поплыла,Поплыла, как лебедь белый,Вдоль широкого села.Тишина. Поля глухие,За оврагом скрип колес…Эх, земля моя Россия,Да хранит тебя Христос!1916НА ЛИТВЕ
Докторша*
I
Шумит, поет и плещет Вилия.Качается прибрежная пшеница…У отмели — сырая колея,А в чаще дом — приземистая птица.Я поведу вас узкою тропой,—Вы не боитесь жаб и паутины? —Вдоль мельницы пустынной и слепой,Сквозь заросли сирени и малины…Вот здесь, за яблоней, уютно и темно:Под серым домом борт махровой мальвы.Игрушка детская уставилась в окно,А у порога щит с приветом «Salve»[1]Скорее спрячьте в яблоню лицо!На песню пчелок в липовых сережкахРебенок пухлый вышел на крыльцо,Качаясь робко на неверных ножках.Как хорошо жужжит в траве родник!Как много в небе странной синей краски!И вдруг свинье, взрывающей цветник,Смеясь, грозит кистями опояски…А мать сквозь сад идет на шум в овин,В высоких сапогах, в поблекшем платье,Спешит, перелезает через тын,—Хранит свое добро от местных братьев.Грубеют руки, сердце и душа:Здесь сад, там хлев, и куры, и коровы.Старуха нянька бродит, чуть дыша,И все бубнит, вздыхая, о Тамбове…Муж пал в борьбе с мужицким сыпняком.Одна среди полей и печенегов,Она, как волк, хранит дитя и домОт злых поборов и лихих набегов…Продаст — обманут, купит — проведут,За каждый ржавый гвоздь тупая свара,—Звериный быт сжал сердце, словно спрут,Все дни в грызне — от кухни до амбара.Но иногда, как светлый добрый гость,Зайдет кузнец иль тихая крестьянка —И вот, стыдясь, бежит из сердца злость…Войдут, вздохнут. В платочке меду банка.О муже вспомнят: как он их лечил.Посетуют на новые затеи.Кузнец серьезный, — руки в сетке жил,Тугой платок прильнул к воловьей шее…Комод раскроет, зазвенев замком,Даст кузнецу пакет грудного чая,А гостье лифчик с синим пояском —И вновь в окно засмотрится, скучая.Клубясь, плывут над садом облака.Работа ждет: все злей торопит лето…В стекло стучится детская рукаС багряно-желтой кистью бересклета.II
Уходит в даль грядой литовский лес.Внизу полотна розовой гречихи.Сквозь клочья сосен мреет глубь небес,А в бурой чаще бродит ветер тихий…Клокочет ключ, студеная вода.На мшистом пне, к струям склонивши плечи,Сидит она, сбежавши от труда,И жадно ловит плеск болтливой речи.Вода звенит о радости земной,Вода шумит о вечности мгновенья.На ярких мхах горит веселый зной,И муравьи бегут у ног в смятенье.У пня в лукошке пестрый клад грибов:Лимонные в оборочках лисички,Моховики — охапки толстых лбовИ ветка лакированной бруснички.Она встает, вздыхая, и идет:Спешит сквозь лес к полям и огороду,Теленка приласкает у воротИ бросит в будку хлеба псу-уроду.Табак подсох, на нижних листьях пыль,Пора срывать, развешивать вдоль крыши…Под грушу грузную, кряхтя, воткнет костыль,Шугнет свиненка из балконной ниши…Пройдет к реке и долго смотрит вдаль:Там, далеко, за виленской землею,Угрюмо бродит Русская ПечальВ пустых полях, поросших лебедою.Там близкие: сестра, и брат, и мать.Но где? Но живы ль? Нет путей оттуда…Когда б их всех под этот кров собрать,Вся жизнь вокруг здесь расцвела б, как чудо!Проснулся б серый дом и огород…Что ей одной и кровля и избыток!И труд бы стал ей радостью забот,И плыл бы день за днем, как светлый свиток…Она глядит: вдоль бора ожил путь,В песке клячонки напрягают ноги,Плетутся беженцы. В глазах тупая жуть.В телегах скарб, лохматый и убогий.Так каждый день: как будто из могил,Они бредут за шагом шаг оттуда,—И каждый ей желанен был и мил,Как старый гость среди чужого люда.Бежит, — расспросит… Горек их ответ.Телеги завернет к своей калитке:Идет в чулан, и вмиг готов обед,И все, что есть, спеша раздаст до нитки…И вот опять в долину новых бед,Скрипя, ползут невзрачные повозки.Она стоит и молча смотрит вслед.Шумит река. Качаются березки.III
Седая ночь из сада смотрит в дом.Шуршат кусты, и сонно стонут ставни.Спираль обоев свесилась винтом,Под ней на стенке — замок стародавний.Горит свеча. На тонкое лицоДрожащий свет упал косым румянцем.На рваной скатерти домашнее винцо,И чай, и сыр, и булки с темным глянцем.У докторши сегодня пир горой:И дом другой, и вся она другая —Сегодня утром в тишине сыройК ней постучалась путница чужая.С большим мешком на худеньких плечах,Косясь сквозь сад на алые амбары,Она, сияя в утренних лучах,Спросила: «Где дорога в Кошедары?»И как-то так, как в поезде порой,Они разговорились незаметно,—Ребенок рассмешил ее игрой,И яблони кивнули ей приветно…И вот осталась. В поздний темный час,Как две сестры, они шептались тихо,И пальцы их сплетались много раз,А ночь в окно смотрела, как волчиха:Россия — заушенье — боль — и стыд,И лисье бегство через сто рогаток,И наглый бич бессмысленных обид,И будущее — цепь немых загадок…Вплетая в шепот все растущий плеск,В саду запел дорожный колоколец.Беспечный смех — и черных веток треск,И лай собак из всех глухих околиц…Трещит крыльцо. Влетают впопыхахВеселые, как буйные цыганки,С кульками и пакетами в рукахТри гостьи, три знакомых хуторянки.Под темным небом толстый самоварОпять гудит и мечет к звездам пламя,А в комнате раздолье и угар,—Хохочет докторша, трясется замок в раме…Журчит-звенит болтливый разговор:«В обмен на соль добыли две холстины,И воз жердей купили на забор!И насушили куль лесной малины!..»Мужчины там… Вернутся ли назад?Воюют? Сгинули? С востока нет ни слова.А жизнь не ждет — и хлев, и луг, и садЗовут к работе властно и сурово.Ни книг, ни нот… Движенья их резки,И руки жестче дланей амазонок…Смеются, пьют. К свече летят жуки.В соседней спальне кротко спит ребенок.IV
Проходят дни… В аллее свет и тень,Под липами лениво пляшут блики.Тяжелый жернов, вдвинутый на пень,Оброс вокруг усами ежевики…В конце аллеи севший на бок склеп:За ржавой грудью выгнутой решеткиПортрет врача, венок, истлевший креп,И глаз лампадки, розовый и кроткий.Кричит петух. В колодезной бадьеПолощутся лохматые утята.Сквозь сеть малины промелькнул в ладьеСтарик-кузнец, отчаливший куда-то.Перед крыльцом понурый пегий конь,В тележке куль: мука — одежда — птица…Раскрыла двери смуглая ладонь,И вышла докторша и новая жилица.Опять на Запад, к новым берегам,—Напрасно та всю ночь ее молилаОстаться здесь, где кров и птичий гам,Поля и труд, и гладь речного ила…Нельзя! На Запад! Где-то там отец,Она его напрасно ищет с мая…Ее знакомый, виленский купец,Видал его в Дармштадте у трамвая…Возница влез на козлы и молчит.Уходит гостья в дом обнять ребенка,Вернулась, села, — мягкий гул копыт,И вот опять в кустах нырнула лошаденка…Опять одна… Веранда спит в лучах.В окне играет мирно с нянькой Лиза.Собака спит на старых кирпичах,И тмин висит у пыльного карниза.Пошла полоть в дремучий огород,За ней гурьбой вихлястые утята…Но труд постыл, — и снова от воротИдет в поля на зов реки косматой.Слетелись галки к отмели косой.За Вилией штыки на солнце блещут…Хлеба под ветром льются полосой,И волосы из-под платка трепещут.Вдали у бора снова цепь телег:Скрипят-ползут печальным длинным рядом.Безудержный, мятущийся набегИз русского бушующего ада.Она стоит и смотрит: не понять!..Тучнеет хлеб в томлении ленивом,Синеет даль. Стрижей веселых ратьВлетает в гнезда под речным обрывом.У отмели — сырая колея.Ребята плещутся. Щенок за уткой мчится…Шумит, поет и плещет Вилия,Качается прибрежная пшеница.<1922>Оазис*
Они войдут в сады эдемские, по которым текут реки: там для них все, чего ни захотят.
Коран, гл. 16, ст. 33Когда душа мрачна, как гроб,И жизнь свелась к краюхе хлеба,Невольно подымаешь лобНа светлый зов бродяги Феба,— И смех, волшебный алкоголь, Наперекор земному аду, Звеня, укачивает боль, Как волны мертвую наяду…Любой зеленый летний день,Домишко, елка у оврага,Добряк-приятель, зной и тень —Волнуют небывалой сагой… Сядь, Муза, вот тебе канва,— Распутай все шелка и гарус, И пусть беспечные слова Заткут узором вольный парус!……………………………………………………Матвей Степаныч, адвокат,Владелец хутора под Вильно,Изящно выгнув торс назад,Сказал с улыбкою умильной: «Ну что ж, задумчивый поэт, Махнем-ка к тетушке на хутор? Там воздух сладок, как шербет, Там есть и сыр, и хлеб, и буттер…»И вот пошли. Плывут поля…Гудит веселый столб букашек.Как паруса вдоль корабля,Надулись пазухи рубашек. Бормочет пьяный ветерок, От елок тянет скипидаром. Степаныч жарит сквозь песок, А я за ним плетусь омаром.Пришли! Внизу звенит рекаЖивой и синенькой полоской.Вверху с ужимкой старикаПрисел на горке домик плоский. На кухне тетушка стучит. В столовой солнце — древний пращур… Матвей Степаныч ест, как кит, А я, как допотопный ящур!Еда — не майский горизонтИ не лобзание русалки,Но без еды и сам БальмонтВ неделю станет тоньше палки… Господь дал зубы нам и пасть (Но, к сожаленью, мало пищи),— За целый тощий месяц всласть Наелись мы по голенище!..Ведро парного молока!Горшок смоленской жирной каши,Бедро соленого быкаИ две лоханки простокваши!!! Набив фундамент, адвокат Идет, икая, на крылечко. Я сзади, выпучив фасад, Как растопыренная печка.Перед крыльцом свирепый песРаскрыл зловеще глазенапы,Но вдруг раздумал, поднял носИ положил на грудь мне лапы. Сирень, как дьявол, расцвела! Глотаю воздух жадной глоткой. Над носом дзыкает пчела, И машет липа мощной щеткой.Пошли в лесок и сели в тень.Степаныч сунул в рот былинку,Надвинул шляпу набекреньИ затянул свою волынку: «Интеллигентный блудный сын, К сосцам земли припал я снова… Как жук, взобравшийся на тын, Душа в лазурь лететь готова!Старик Руссо вполне был прав:Рок горожан ужасно тяжек…Как славно средь коров и травДня три прошляться без подтяжек! Поесть, поспать, пойти в поля, Присесть с пастушкой возле ели… Земля! Да здравствует земля!.. Какого черта, в самом деле!..»«Какой, вздохнул я, там Руссо!Здесь — хутор, в городе — клиенты.Лицо, как круглое серсо…Бывают, брат, милей моменты: Пиджак редеет, как вуаль, В желудке — совестно поведать…» Племянник, пасть уставив вдаль, Орет нам издали: «О-бе-дать!»Опять едим! О, суп с лапшой,Весь в жирных глазках, желтый, пылкий…На стул трехногий сев пашой,Степаныч ест, как молотилка… «Что слышно в городе?» — «Угу». Напрасно тетушка спросила: Кто примостился к пирогу, Тот лаконичен, как могила…В гостиной — рыхлая софа,На дне софы — живот и пятки.Дымится трубочка. Лафа!Синьор, уснули? — Взятки гладки. Как морж, храпит мой визави, На лбу колышется газета, И мухи в бешенстве любви, Жужжа, флиртуют вдоль жилета.На стенке в бусах и чадреВисит грудастый бюст Тамары.Запели пилы на дворе,Душа напевнее гитары… Шуршат страницы под рукой: «Война и мир», «Новейший сонник». Слежу, прильнув к столу щекой, Как едет в небо подоконник…Но вот в стекло ползет закат,Краснея, словно алкоголик.В столовой мисками стучат…Не обойтись, увы, без колик! Кряхтя, приятель мой встает, Ворчит спросонья заклинанья И долго смотрит на живот, Как Чингисхана изваянье.Хлопочет тетушка опятьИ начиняет нас, как уток.Вдвоем пудов, пожалуй, с пятьСъедим мы здесь в теченье суток! «Матвей, дай гостю бурачков»… Трещат все швы! Жую, как пьяный,— А сон, знай, мажет вдоль зрачков Тягучим клейстером нирваны.Племянник Степа, свесив зоб,Сопит и тычет гвоздь в винтовку.Лень встать, а то как ахнет в лоб,Так будешь к празднику с обновкой… Клокочет толстый самовар. Внутри — четыре круглых рожи… Зудит, как муха, сонный пар. Внизу рычит ночной прохожий.Бросаем «Ниву» к псам под стол,—Пред тетушкой склоняем шеюИ, зверски вдавливая пол,Плетемся к старичку Морфею. Увы, ужасный диссонанс! О, где перо Торквато Тассо?! Мильоны блох, прервав свой транс, Вонзились сразу в наше мясо…На чреве, бедрах и бокахМы били их, как львов в Сахаре!Крутили яростно в перстах,На свечке жгли… Какие твари!.. Мой друг в рубашке на полу Сидел бледнее туберозы И принимал, гремя хулу, Невероятнейшие позы…Едва к рассвету замер бой.Вокруг кольцом белье мерцало.Лохматый, сонный и рябой,Я влез с башкой под одеяло И слышал, как, во сне бурля, Степаныч ерзал по постели: «Земля! Да здравствует земля! Какого черта, в самом деле!»…1919, ВильноАмериканец*
I
Осенний день. Ленивый веер солнцаОзолотил зловонные дворы.В разинутые с улицы воротаПрохожие оглядывали хмуроЗнакомый с детства виленский пейзаж:Извилистые, старые дворы,Жестянки у склоненного забора,Дымящиеся кучи у помоек,Углы сырых, заросших грязью стенИ желтые навозные ручьи.А улица? Ущелье нищеты:Горб мостовой, телегами изрытый,Потоки жидкой слякоти с боков,Мостки, как клавиши, избитые до дыр,И коридор домов, слепых, как склепы.Но солнце, старый, опытный художник,В куске пивной бутылки и в алмазеГорит одним божественным огнем…* * *
Снопы лучей сквозь чахнущий калинникШироко брызнули на длинный хвост детей:В платках, в отрепьях, в полах одеял,В облезлых материнских кацавейкахЗмеилась тихая понурая толпа —И лишь глаза, как мокрые галчата,Блестели ярко в этой куче рвани.В худых руках, повисших вяло вниз,Болтались кружки, крынки и жестянки.Близ самых маленьких, как факелы тоски,Стояли матери иссохшие Рахили…Сейчас вздохнет заплатанная дверь,Кирпич, дрожа, на блоке вверх полезет —И каждый сморщенный покорный человечекСвое сокровище вдоль улиц понесет:Дымящееся темное какао,И молоко, и белый ломоть хлебаС блестящей коркой нежно-золотистой…У матерей заискрятся глаза,—Пусть, как всегда, лишь горстью чечевицыОни обманут голод свой тупой,Для матери, так повелось от Евы,Улыбка сытого ребенка слаще манны…* * *
Из двери вышел бритый человек.Он точно с Марса в эту грязь попал:Прищуренные зоркие глаза,Неспешные спокойные движенья,Полупоходная манчестерская куртка,Ботинки — два солидных утюга,Как зебра, полосатый макинтош,Портфель под мышкой, трубка меж зубов…Такой же точно, только без портфеля,И в шлеме пробковом на круглой голове —Качался б он средь двух горбов верблюда,Исследуя излучины Замбези…* * *
Внимательно склонившись к первой паре,Он матери сказал: «Сейчас откроют» —И медленно пошел вдоль мостовой,Передобеденный свершая моцион.Романтиком он не был, видит Бог,Но если в мире вымирают дети(Какие, где и как — не все ль равно?) —Нельзя сидеть, склонясь над прейскурантом,Подсчитывать в конторе барышиИ равнодушно отмечать в газетах:«Погибло столько-то. Зимою вымрут все».Есть общества «защиты лошадей»И «поощренья шахматных турниров»,О детях только люди позабыли.Прервав «дела» с такими же, как он,Он переплыл в далекую ЕвропуИ вот попал в нелепый город Вильно…* * *
Передобеденный свершая моцион,Он шел вдоль стен и думал в сотый раз:Вокруг леса и тучная земля,И нет чумы, и солнце мягко светит,—Откуда эта злая нищета,Берлоги, грязь, приниженность и стоны?За ряд веков не научились жить?Медведь в бору живет сытей и чище…А здесь — война, разгромы, темный бред,Пещерный век под знаком пулемета…Что ж, накормить нетрудно. И одеть…Но дальше? Как из этой дряблой глиныПостроить радостный, достойный жизни дом?* * *
Он шел, — и у замызганных лавчонок,С селедкой одинокою в окнеИ мухами засиженной лепешкой,—Его почтительно поклоном провожалиСтарухи в париках и старики-кощеи,Замученные кашлем и трахомой.Он хмуро отвечал и ускорял шаги,Как будто чувствовал себя немного виноватымЗа свой здоровый вид, приличную одеждуИ твердый взгляд собой владевших глаз.* * *
Спускаясь с осенью раскрашенных холмов,Где кладбище немецкое дремало,—Невольно он сдержал упругий шаг.Кольцо лесов на дальних мягких склонахУзорной лентой окружало город.Над рябью крыш вставали колокольни,В лиловой дымке пела тишина…Проспект Георгиевский сразу охладилДекоративный пыл осенней кисти:В запряжке пленные, чуть двигая ногами,Везли к реке в возах военный скарб.По сторонам лениво полз конвой.Один из пленных, сдернув боком шапку,За милостыней робко подбежал.У фонаря проплыл балетной рысьюЧиновник польский в светлом галуне,Расшитый весь до пяток алым кантом.За сумасшедшей, нищею старухой.Похожей на испуганную смерть,Гурьбой бежали дети и визжали,Лупя ее рябиной по плечам.С угла сорвался, ерзая локтями,Лихач на худосочной Россинанте…Американец выколотил трубку,Сердито буркнул: «Дикая страна» —И в ресторан направился обедать.II
Лил гулкий дождь. Вдоль ржавых желобовСвергались с монотонным плеском струи.Последний человек, торчавший на углуС своей столетней неизменной фразой:«Пальто резиновое, может быть, вам надо?»,Давно исчез и жалобно храпелВ подвале под тряпичным одеялом…На мертвой площади в зловещие лариВрывался вихрь и хрипло в щелях выл.Гремели вывески. На лужах билась рябь.Патруль укрылся в банковском подъезде.Далекие ночные фонариПерекликались бледными лучами…* * *
По улице шел бритый человекС портфелем вечным, стиснутым под мышкой.Косящий дождь, заборы, ребра стенИ плеши луж его не угнетали.Он был лишь зрителем — как будто перед нимЧернела четкая, старинная гравюра.Ему казалось: к этой жизни злойС войной и голодом, болезнями и грязьюТакой пейзаж подходит до смешного…Он возвращался от знакомого врача:Шагая вкось по комнате угрюмой,Врач говорил ему, что там и сямВ кварталах старых вспыхнули болезни,Что люди мрут в зловонной тесноте,Что мало рук, что иссякают средства…Американец быстро про себяПеребирал, шагая вдоль заборов,Кому писать, кто даст и кто не даст,И как верней беду схватить за глотку.Он шел к себе — работать до утра,—Он иногда любил работать ночью…* * *
Но вдруг во тьме среди подъема в гору,Пять силуэтов заградили путь:Безмолвная игра. Смысл и без слов был ясен.Он прыгнул вбок, сжал браунинг в ладони,—Тьма, пять зверей и ни души кругом…В портфеле — документы, письма, деньги,Фонарь проклятый у врача остался,—А в темноте, увы, плохая драка…Что ж, надо защищаться. Тусклая лунаСквозь тучу рваную блеснула вдруг по склону…Как он упал, увы, не знал он сам,Кого-то в грудь ногой, как пса, отбросил,И, лежа на плече в ночной грязи,Тупую боль в боку вдруг ощутив,Приподнялся на локте, стиснул ротИ вытянул вперед стальную руку:Рванулся сноп мгновенного огня,За ним — другой, и третий, и четвертый…—Треск разорвал молчание холмов,Клубком сплелись крик, хриплый стон и брань,Кого-то волокли в дыру забора —Поспешный шорох шлепающих ног,Далекий хруст кустов… и тишина.Американец вытер влажный лоб,Встал на колено, быстро чиркнул спичкой:Рука в крови, портфель пробит ножом,Бок? Ничего… Саднит, — но так, не очень.Встряхнулся, встал и медленно пошелНазад к врачу дорогою пустынной.«Собаки! Впятером на одного…Трусливые ночные обезьяны —Ограбить даже толком не умеют!»* * *
Служанка-полька вышла на звонокИ, на груди придерживая платье,Невольно отшатнулась: «Матерь Божья!»И в самом деле странная картина —Недавний гость их, прислонясь к перилам,В грязи, как негр, валявшийся в канаве,Ее же успокаивал глазамиИ быстро палец приложил к губам.В квартире вспыхнула ночная суета,Склонясь к клеенке узкого дивана,Врач обнажил темневший кровью бок:— «Ну, пустяки. Удар был не испанский.Или, верней, портфель вас спас, мой друг.Я ведь просил остаться у меня…Кто по ночам теперь по Вильно рыщет?Ночные сторожа — и те, забившись в будки,Рассвета ждут и проклинают ночь».* * *
Американец распрямил колениИ, отдыхая после перевязки,Ему глазами на пол указал,Где, колесом раскинув рукава,Пальто валялось грязное у кресла:«В кармане трубка и табак. Спасибо».Сквозь нос пуская пряди голубые,Под абажур струящиеся вверх,Гость вдруг привстал и куртку застегнул:«Я отдохнул. Благодарю — прощайте!»Врач вспыхнул: «Сумасшедший человек!Куда же вы? Ей-Богу, странный спорт…»Американец, одеваясь, усмехнулся:«Я не игрок, и я в своем уме.Напрасно вы шумите. Дождь утих…А те трусливые полночные гиеныДавно рассеялись, поверьте мне, во тьмеИ где-нибудь в харчевне за рекойДрожат от страха и зализывают раны.Другие? Что ж… Кто может запретитьСвоим путем домой мне возвращаться?»И, отклонив настойчивые просьбы,Он вежливо простился, взял фонарь,По лестнице спустился осторожноИ тою же дорогою обратноПошел к себе, спокойный, словно дог.III
За окнами осклизлый скат холма.Размытой глины рваные зигзагиСбегали вниз к промокнувшим мосткам.Рябина реяла уныло на юру.Колючей проволоки темные узорыКрая холма сетями заплели.Прильнув к стеклу балконной старой двери,Пробитой пулями почти у потолка,Стояла девушка, смотрела в вышину,На голову седой косматой тучи,Сердито проплывавшей над оврагом.У входа в лог, в песчаном углубленьеТри дня уже лежало чье-то тело:Глухой старик, больной бездомный нищий,Шел тихо в гору после девяти,—Он не откликнулся на оклик патруляИ пулей в спину был убит на месте…Вздохнула девушка, как каждый день вздыхала,Ей этот холм всю душу измотал.* * *
На кашель тусклый повернув плечо,Она угрюмо посмотрела в угол:Собрат по бегству, русский агроном,И местный адвокат играли в шашки…Так каждый день. А после — разговорО том, что было б, если б да кабы…К холодной печке строгий взор склонив,Она сама с собой заговорила:«Так странно. Здесь весь город говоритОб этом янки… Ах, герой, герой!А он, должно быть, и забыл давноОб этом приключении нелепом.Ему не снится даже, что вокругЕго героем трусы величают.Он так же методично, как всегда,В свои столовые шагает неизменно,А если завтра темной ночью вновьЕго судьба столкнет с пятью ножами —Он так же хладнокровно, как тогда,Один бесстрашно будет защищаться…Все это так же просто для него,Как утром чашка кофе или чая…Кто он — не знаю. Квакер, может быть,А может быть, делец с хорошим сердцем…Но вы слыхали ли в былые дни у нас,Чтоб кто-нибудь в Москве иль ПетербургеОставил кров свой, близких и делаИ к голодающим вдруг в Индию помчался?Ведь на диване всласть поговоритьГораздо легче, чем срываться с места».Она умолкла. Шашки на столеВсе так же по доске передвигались…«Так странно… — вновь она сказала тихо,Сама с собой печально рассуждая,—Когда б у нас такие люди были,Бежать бы было незачем сюда».* * *
Съев у врага все шашки до последней,Ей агроном, зевая, возразил:«Увы, мы не Ринальдо Ринальдини,—Но вы слыхали, Лидия, не разО тысячах погибших на войнеОтважных до безумья русских людях?Да и в гражданской бойне, с двух сторон,Немало смелых сгинуло в сраженьях.О них тома бы можно написать,Которые не снились и Майн Риду.А наше бегство? Сколько нас, таких,Чей каждый шаг опаснее, пожалуй,Чем путешествие средь австралийских дебрей».Она взглянула на далекий холм.Косые капли вновь о стекла бились.«Все знаю, знаю… Бегство и война,Война и бегство… Шалая отвага.Костер до неба, через день — горсть пепла,Все — судьи, и никто не виноват…»* * *
Допив холодный чай свой, адвокатПротер пенсне и с кротким сожаленьем(Так с дамами всегда он говорил,Когда они пускались в рассужденья)Сказал: «О чем вы спорите, — не знаю.Принципиально — я белобилетникВо всех военных и гражданских войнах.Я не эксперт — кто храбр и кто не храбр.Но если б ваш герой-американецОбыкновенным был совдепским смертнымИ где-нибудь в Москве на Вшивой горкеПодвергся вдруг ночному нападенью —И браунинг отважно в ход пустил,То, смею думать, в случае успехаЕго б постигла все же злая участь:Примчавшийся на выстрелы патрульГероя вашего ухлопал бы на местеЗа… незаконное ношение оружья…Все это принимая во вниманье,Пожалуй, он бы там не защищался,А как и все — покорный, как баран,Уныло б поднял обе лапы кверху…»Рассматривая плачущую даль,Она ему ни слова не сказала…Опять лишь стены поняли ее.Опять три правды… Этот краснобай,Практичный трус, влюбленный лишь в себя,Ведь тоже прав с своей ужасной правдой…Размытой глины рваные зигзагиЖелтели под дымящимся дождем,И даль была так тускло-безнадежна,Что серые, печальные глазаНевольно позавидовали трупу,Лежавшему в песчаном углубленьеНедвижным и сереющим клубком.* * *
В тот день американец, как всегда,В свой ресторан отправился обедать.Когда он наклонился над тарелкой,К нему слуга неслышно подошелИ положил на стол хрустящий сверток.Он развернул холодную бумагуИ удивленно опустил глаза:Средь чайных роз таинственно белелКлочок картона с именем егоИ надписью косою по-французски:«От русской девушки». И больше ничего.Американец добродушно усмехнулся,Понюхал розы, повертел запискуИ снова наклонился над тарелкой,Дымившей паром в бритое лицо.<1923>Яблоки*
На рогатинах корявых ветви грузные лежат.Гроздья яблок нависают, как гигантский виноград…Их весь день румянит солнце, обвевает ветерок,И над ними сонно вьется одуревший мотылек.А внизу скосили травы, сохнет блеск густых рядов,И встревоженные пчелы ищут, жалуясь, цветов…Сколько яблок! В темных листьях сквозь узлы тугих сетейЭти — ярче помидоров, те — лимонов золотей.Подойдешь к тяжелой ветке и, зажмуривши глаза,Дух их радостный вдыхаешь, как хмельная стрекоза…Посмотри! Из-под забора поросята влезли в сад —Приманил и их, как видно, духовитый аромат:Оглянулись вправо-влево, как бы не было беды,И накинулись гурьбою на опавшие плоды.Ходят ноги, ходят уши, ходят хвостики винтом,А взволнованная кошка притаилась за кустом…Непонятно ей и странно: разве яблоки еда?В синем небе сонно тает белоснежная гряда.И до самого забора, до лохматой бузиныГроздья яблонь расцветили тень зеленой глубины.Пахнет осенью и медом, пахнет яблочным вином.Петушок веселым басом распевает за гумном…<<1919>><<1921>>Кошедары«На миг забыть — и вновь ты дома…»*
На миг забыть — и вновь ты дома:До неба — тучные скирды,У риги — пыльная солома,Дымятся дальние пруды,Снижаясь, аист тянет к лугу,Мужик коленом вздел подпругу,—Все до пастушьей бороды,Увы, так горестно знакомо!И бор, замкнувший круг небес,И за болотцем плеск речонки,И голосистые девчонки,С лукошком мчащиеся в лес…Строй новых изб вдаль вывел срубы.Сады пестреют в тишине.Печеным хлебом дышат трубы,И Жучка дремлет на бревне.А там под сливой, где белеютРубахи вздернутой бока,—Смотри, под мышками алеютДва кумачовых лоскутка!Но как забыть? На облучкеТрясется ксендз с бадьей в охапке,Перед крыльцом, склонясь к луке,Гарцует стражник в желтой шапке.Литовской речи плавный стройЗвенит забытою латынью…На перекрестке за горойХристос, распластанный над синью.А там, у дремлющей опушкиКрестов немецких белый ряд:Здесь бой кипел, ревели пушки…Одни живут — другие спят.Очнись. Нет дома — ты один:Чужая девочка сквозь тынСмеется, хлопая в ладони.В возах — раскормленные кони,Пылят коровы, мчатся овцы,Проходят с песнями литовцы —И месяц, строгий и чужой,Встает над дальнею межой…<1922>Утром*
Если взять насос за хобот,Всхлипнет мерный скрип,В глубине раздастся ропот,Вздохи, плеск и хрип,И из темного раструбаХлынут в чан ключи:Подставляй ладони… Любо!Мойся и рычи…Утро в двор вползло туманом.Яблони молчат.Солнце факелом румянымПодожгло весь сад.Не узнать утят весенних:Ростом с матерей,С гвалтом лезут на ступениКухонных дверей.Щепка взвилась, как галчонок,Из-под топора.Замечтался поросенокПосреди двора…За крыльцом у мшистой будкиВсласть зевает пес.«Что? Не выспался за сутки?Стыдно? Спрятал нос?»В огороде вянет вялоЧахлая ботва.Покосить?.. В саду у валаЕсть еще трава…Грудь в плену размахов гибких,Цокает коса,Лоб и плечи в каплях липких,Над спиной — оса.<1922>Подарок*
Видали вы литовские, цветные пояса? Как будто вдоль овса —Средь маков васильковая струится полоса.Я у ксендза-приятеля в июле был в гостях. Средь белых стен, как стяг,Из поясов настеганных ковер дышал в дверях.Хозяин сузил щелочки веселых, добрых глаз: «Понравилось? Алмаз!От прихожан в день ангела. Хоть шаху напоказ!..»В окошко к нам таращился подсолнечник дугой, На скатерти рябойШтоф сидра, мед, вареники и окорок тугой.Смеясь, мне ксендз показывал мозоли крепких рук: «Все сам — и сад, и луг,И свиньи с поросятами, и огород, и плуг».Мадонна в звездном венчике сияла со стены. Кот жался у спины.У сада жеребеночек звенел средь тишины.Хозяин на прощание полез в свой сундучок: «На память, мой дружок!»И подарил мне радужный, литовский поясок.Веселым этим поясом я очень дорожу… Сказать вам? Я скажу:Какая книга нравится, ту им и заложу.<1922>Аисты*
В воде декламирует жаба.Спят груши вдоль лона пруда.Над шапкой зеленого грабаТопорщатся прутья гнезда.Там аисты, милые птицы,Семейство серьезных жильцов…Торчат материнские спицыИ хохлятся спинки птенцов.С крыльца деревенского домаСмотрю — и, как сон для меня,И грохот далекого грома,И перьев пушистых возня…И вот… От лугов у дороги,На фоне грозы, как гонец,Летит, распластав свои ноги,С лягушкою в клюве отец.Дождь схлынул. Замолкли перуны.На листьях — расплавленный блеск.Семейство, настроивши струны,Заводит неслыханный треск.Трещат про лягушек, про солнце,Про листья и серенький мох,—Как будто в ведерное донцеБросают струею горох…В тумане дороги и цели,Жестокие, черные дни…Хотя бы, хотя бы неделюПожить бы вот так, как они!<1922>Табак*
Над жирной навозной жижейКустятся табачные листья.Подойдем вдоль грядок поближе,Оборвем порыжевшие кисти. Ишь, набухли, как рыхлые губки… Подымайте-ка, ксендз, ваши юбки!Под крышей, над тихой верандойМы развесим листья пучкамиИ, плавно качаясь гирляндой,Они зажелтеют над нами. Такой же пейзаж янтарный Я видал на коробке сигарной.Будем думать, что мы на Цейлоне…Впрочем, к черту Цейлон, — не надо!Вон пасется на солнечном склонеЛитовское пестрое стадо: Мчатся черные свиньи, как шавки, Конь валяется томно на травке.Набьем табаком наши трубки.Пусть струится дымок лиловатый…Как пестры деревенские юбкиВдоль опушки у новой хаты! На закате туда мы нагрянем И душистого меду достанем.Я поэт, а вы ксендз литовский,—Дай вам Бог и сил и здоровья!Налетает ветер чертовскийИ доносит мычанье коровье, А за дымом, вдоль склонов нагорий Колыхается сизый цикорий.<1922>Могила в саду*
В заглохшем саду колыхаются травы.Широкие липы в медвяном цветуПодъемлют к лазури кудрявые главы,И пчелы гудят на лету. Под липой могила: Плита и чернеющий орденский крест. Даль — холм обнажила. Лесные опушки толпятся окрест.От сердца живого, от глаз, напоенных цветеньем,К безвестным зарытым костям потянулась печаль…Кто он, лейтенант-здоровяк, навеки спеленутый тленьем,Принесший в чужие поля смертоносную сталь? Над Эльбою в замке Мать дремлет в стенах опустелых, А в траурной рамке — Два глаза лучистых и смелых…Литовское небо дрожит от пчелиного хора.Пушистый котенок лениво прижался к щеке.Осколок снаряда торчит из земли у забора —Клуб ржавых колючек сквозь маки сквозит на песке… Вдали над оврагом Конь плугом взрывает пласты И медленным шагом Обходит густые кусты.<1923>ЧУЖОЕ СОЛНЦЕ
С приятелем*
I
Сероглазый мальчик, радостная птица. Посмотри в окошко на далекий склон: Полосой сбегает желтая пшеница, И леса под солнцем, как зеленый сон.Мы пойдем с тобою к ласковой вершинеИ орловской песней тишину вспугнем.Там холмы маячат полукругом синим,Так играют пчелы над горбатым пнем… Если я отравлен темным русским ядом, Ты — веселый мальчик, сероглазый гном… Свесим с камня ноги, бросим палки рядом, Будем долго думать, каждый о своем.А потом свернем мы в чащу к букам серым.Сыроежек пестрых соберем в мешок.Ржавый лист сквозит там, словно мех пантеры,Белка нас увидит — вскочит на сучок. Все тебе скажу я, все, что сам я знаю: О грибах-горькушах, про житье ежей, Я тебе рябины пышной наломаю… Ты ее не помнишь у родных межей?А когда тумана мглистая одеждаВстанет за горой, — мы вниз сбежим свистя.Зрей и подымайся, русская надежда,Сероглазый мальчик, ясное дитя!..II
Мы с тобой два знатных иностранца:В серых куртках, в стоптанных туфлях.Карусель кружится в ритме танцаИ девчонки ввысь летят в ладьях…Вдосталь хлеба, смеха и румянца,Только мы — полынь в чужих полях.Опустивши худенькие плечи,Теребишь ты тихо мой мешокИ внимаешь шумной, чуждой речи,Как серьезный, умный старичок.Ноги здесь, а сердце там, далече,Уплывает с тучей на восток.Над лужком холмов зеленый ярусМанит нас раздольной тишиной.Бок шатра надул под ветром парус,Собачонка лает за спиной…Карусель взвевает свой стеклярусИ кружится, словно шар земной!Солнце — наше, горы — тоже наши…Ты послушай, что поет поток:В голубой, для всех раскрытой чаше,Тонет все — и запад и восток…Будет жизнь и радостней и краше…Хочешь, купим глиняный свисток?На углу закрякали тромбоны:Впереди двенадцать медных труб.Сзади — пары, девочки-бутоны.Сколько ярких, деревенских губ!Закачались белые колонныИ пошли плясать в прохладный клуб.Улыбнись, поправь свою подвязку,Веет ветер, в путь зовет, злодей!Мы в лесу напишем нынче сказку,—Там, где пахнет сыростью груздей,—Про людей, любивших смех и пляску,Никого не мучивших людей…III
Все местечко засыпает,На закате — сноп пожаров.С колокольни долетаетДевять медленных ударов. Мальчик, спать!Под немецкую перину, в исполинскую кровать.Рано? Дай мешок со стула,Перечтем-ка небылицу,Как летал кузнец ВакулаНа чертенке к нам в столицу. Знаешь, да?Эта сказка, словно песня у полтавского пруда…Кот немецкий в удивленьеВодит спинкою сутулой.Ты раскрыл глаза в волненье,Ты умчался за Вакулой… Вечер тих.Электрическая лампа освещает нас троих.Прочитали. Спит мальчишка.Кот колдует на пороге.На полу — родная книжка.В небе — месяц златорогий. Проживем!..Завтра утром к водопаду на свидание пойдем.IV
Кем ты будешь? Ученым, свободным ученым!Мясников слишком много и так.Над блевотиной лжи, над погостом зловоннымТоржествует бездарный кулак… Дьявол сонно зевает, Лапой нос зажимает:Двадцать слов, корка хлеба и мрак.Может быть, ты откроешь бациллу прохвостов?Против оспы ведь средство нашли.Гроздья лозунгов новых наряднее тостов,—В середине — холодные тли. Каин тучен и весел, Нож сверкает у чресел,Холм невинных все выше вдали…Может быть, ты сумеешь в достаточных дозахСуп из воздуха выжать для всех?Укрощенное брюхо возляжет на розах,Вспыхнет радость, беспечность и смех — И не будет причины Верить в святость дубины,В ритуал людоедских потех.Ты в оглобли труда запряжешь водопады,И приливы, и ветер, и град:Полчаса поработал и пой серенады,Дуй в свирель и соси виноград… Шахт не будет бездонных, Глаз не будет бессонных,Люди станут добрее цыплят.Что-нибудь с идиотами сделать бы надо:Обязательно средство найди!С каждым часом растет их крикливое стадо,—Рот под мышкой, глаза позади, Дважды два — то семнадцать, То — четыреста двадцать,Граммофон в голове и в груди.Я, увы, не увижу… Что поделаешь, — драма…Ты дождешься. Чрез лет пятьдесят —(Говорила в Берлине знакомая дама) —Вся земля расцветет, словно сад… Спит мальчишка, не слышит, Разметался и дышит.В небе мертвые звезды горят.V
Каждый встречный на дорогеГоворит нам: «Добрый день!»Мир и вам, чужие людиИз окрестных деревень! Оглядят нас — улыбнутся…Ясен взор их добрых глаз,Но тоска непримирима,Но в душе глухой отказ. Мальчик мой, пойдем скорее!Вон тропинка вьется в лес:Там безлюдно, как в пустыне,—Шум ветвей и ширь небес. Ты мне сны свои расскажешь,Я тебе их объясню.Улыбнемся старой елке,Камню, бабочке и пню… К скалам в глушь пойдем мы в гостиПо зеленому хвощу.Никогда я не забуду,Никогда я не прощу!<1920>Солнце*
На грязь вдоль панелиИз облачной щелиУпали лучи —Золотые мечи.Запрыгало солнцеНа прутьях балконца,Расплавилось лавойНа вывеске ржавой,От глаз через рынокСтолб рыжих пылинок,Бульдог на повозкеВесь в блеске, весь в лоске,Отрепья старушки,Как райские стружки —Трепещут и блещут,Сквозят и горят…В окне ресторанном,Цветисты и пылки,Бенгальским фонтаномЗарделись бутылки,На шапках мальчишекЗыбь пламенных вспышек,Вдоль зеркала луж —Оранжевый уж…И даже навоз,Как клумба из роз.А там на углу,Сквозь алую мглу,Сгибаясь дугой,На бечевке тугойВедет собачонкаВдоль стен, как ребенка,Слепого солдата…И солнце на немПылает огнем.Оно ль виновато?<1923>Берлин«На берлинском балконе…»*
На берлинском балконеСолнце греет ладони,А усатый и дикий густой виноград —Мой вишневый сегодняшний сад.Много ль надо глазам?Наклоняюсь к гудящим возам,На мальчишек румяных глазею,И потом в виноград, как в аллею,Окунаю глаза.А вверху — бирюза,Голубой, удивительный цвет,Острогранной больницы сухой силуэт,ОблакаИ стрижей мимолетно-живая строка…Надо мной с переплета жердейТемно-рыжий комочек глядит на прохожих людей.Это белка — мой новый и радостный друг…Жадно водит усами вокруг,Глазки — черные бусы.Ветер, солнце и я — ей по вкусу…Посидит-посидит,А потом, словно дикий бандит,Вдруг проскачет галопом по зелени крепкой,Свесит голову вниз и качается цепкоНад моей головой,Как хмельной домовой…Достаю из кармана тихонько орех:Вмиг мелькнет вдоль плеча переливчатый мех,И толкает в кулак головой, как в закрытый сарай:— «Открывай!» —Солнце греет ладони…Посидим на балконеИ уйдем: белка в ящик со стружками спать,Я — по комнате молча шагать.<1923>Поденщица*
Рано утром к русским эмигрантамВ дверь влетает с сумкой Эльза Шмидт.Влезет в фартук с перекрестным бантомИ посудой в кухне загремит.В бледных пальцах вьется мыло с тряпкой,На лице — фиалки честных глаз.На плите змеисто-синей шапкойПод кофейником ворчит веселый газ…В лавку вниз, как легкий вихрь, помчится,Ищет-рыщет, где бы посходней:«Чужестранцы эти, словно птицы»,—Чуть косит усмешка круг бровей…И опять на кухне пляшут локти,Шелуха винтом сползает вниз,Наклонясь над раковиной, ногтиВ светлых брызгах моют скользкий рис.Как пчела, она неутомима…Вытрет кафель, заведет часы.Вдоль стены чисты, как херувимы,Спят на полках банки и весы.Руки моют, а глаза мечтают —Завтра праздник, день «своих» хлопот:Там за Шпрее, где вишни зацветают,Ждет ее игрушка-огород.С сыном Максом, увальнем-мальчишкой,Сельдерей посадит и бобы…На плите котел запрыгал крышкой —Заструились белые столбы…В дверь вплывает эмигрант-учитель,Бородатый, хмурый человек.На плечах российский старый китель,За пенсне мешки опавших век.Эльза Шмидт приветливее солнца:«Кофе, да? Устали? Я налью…»И в стакан, туманя паром донце,Льет кофейник черную струю.«Дети? Я давно их напоила.В сквер ушли — сегодня славный день…Закупила сахару и мыла…И сирени… Чудная сирень!»Эльза Шмидт закалывает ворот,Сняв свой фартук, словно крылья, с плеч.«Побегу». — «Куда?» — «На стирку в город».И ушла, убрав ведро под печь.Китель свесил с табурета полость,—Засмотрелся эмигрант в окно:Вежливость, и честность, и веселость…Он от них отвык уже давно.<1923>Весна в Шарлоттенбурге*
Цветет миндаль вдоль каменных громад.Вишневый цвет вздымается к балкону.Трамваи быстрые грохочут и гремят,И облачный фрегат плывет по небосклону…И каждый луч, как алая струна. Весна!Цветы в петлицах, в окнах, на углах,Собаки рвут из рук докучные цепочки,А дикий виноград, томясь в тугих узлах,До труб разбросил клейкие листочки —И молодеет старая стена… Весна!Играют девочки. Веселый детский альтСмеется и звенит без передышки.Наполнив скрежетом наглаженный асфальт,На роликах несутся вдаль мальчишки,И воробьи дерутся у окна. Весна!В витрине греется, раскинув лапы, фокс.Свистит маляр. Несут кули в ворота.Косматые слоны везут в телегах кокс,Кипит спокойная и бодрая работа…И скорбь растет, как темная волна. Весна?<1921>В Гарце*
Из белых полей, замутненных разгулом метели,Врывается в улицы дикий, разнузданный рев,Злой ветер взбивает-клубит снеговые постели,Дымятся высокие кровли, заборы и штабели дров…Мальчишки довольны: им в вязаных куртках не зябко,Младенца на санках везут, метель не собьет их с пути,Мигают витрины, спит башня под снежною шапкой,—Забитых январскою пудрой часов не найти…Глаза фонарей в сетку хлопьев ныряют устало,Встревоженный пес человека зовет на углу,Острее впивается в щеки морозное жало,И елки лопочут за садом на снежном валу.К почтовому ящику цепко иду я сквозь вьюгу,Фонарь, как маяк, излучает мерцающий свет:Сегодня письмо отправляю далекому другу —Заложнику скифов — беспомощный, братский привет.<1923>«Когда, как бес…»*
Когда, как бес, Летишь на санках с гор, И под отвес Сбегает снежный бор,И плещет шарф над сильною рукой,—Не упрекай за то, что я такой! Из детства вновь Бегут к глазам лучи… Проснулась кровь, В душе поют ключи,Под каблуком взлетает с визгом снег,—Благословен мальчишеский разбег! Но обернись: Усталый и немой Всползаю ввысь, Закованный зимой…За легкий миг — плачу глухой тоской.Не упрекай за то, что я такой.<1923>Корчевка*
Хочешь сказку? Нынче днемЯ бродил в лесу по склонам,Видел яркий мох под пнемИ лужок в пуху зеленом.На холмах — январский снег,А в бору трава живая!Вглубь стремя веселый бег,Нить журчала ключевая…По шоссе везли дрова,Кони были шире печки.В небе стыла синеваИ волнистые колечки.Возле бора средь камнейЛюди молча, шаг за шагом,Обошли вкруг старых пней —И исчезли за оврагом…Гулко рявкнул динамит:Сноп земли поднялся с пнями…Словно тысячи копытВ медь ударили над нами!..Я смотрел: здесь будет Новь,Труд упорный вспашет поле —И под темным бором вновьЗашумят хлеба на воле.<1923>ГарцВ старом Ганновере*
В грудь домов вплывает речка гулко,В лабиринте тесном и чужомУлочка кружит сквозь переулки,И этаж навис над этажом.Карлики ль настроили домишек?Мыши ль грызли узкие ходы?Черепицы острогранных вышекТянут к небу четкие ряды. А вода бежит волнистой ртутью, Хлещет-плещет тускло-серой мутью, Мостики игрушечные спят, Стены дышат сыростью и жутью, Догорает красный виноград. Вместе с сумерками тихо В переулок проскользни: Дня нелепая шумиха Сгинет в дремлющей тени… Тускло блещет позолота Над харчевней расписной, У крутого поворота Вязь пословицы резной. Переплеты балок черных, Соты окон — вверх до крыш, А внизу, в огнях узорных, Засияли стекла ниш,— Лавки — лакомее тортов: Маски, скрипки, парики, Груды кремовых ботфортов И слоновые клыки… Череп, ломаная цитра, Кант, оптический набор… Как готическая митра, В синей мгле встает собор: У церковных стен застывших — Лютер, с поднятой рукой, Будит пафос дней уплывших Перед площадью глухой…Друга нет — он на другой планете,В сумасшедшей, горестной Москве…Мы бы здесь вдвоем теперь, как дети,Рыскали в вечерней синеве.В «Золотой Олень» вошли бы чинно,Заказали сыра и вина,И молчали б с ним под треск каминаУ цветного, узкого окна… Но вода бежит волнистой ртутью, Хлещет-плещет тускло-серой мутью. Мостики игрушечные спят. Стены дышат сыростью и жутью. Друга нет — и нет путей назад.1922Глушь*
Городок, как сон средневековый:Красных кровель резкие края,В раме улиц — даль, поля, коровыИ речонки синяя струя…А октябрьский ветер реет-свищет,Завивает плащ вокруг плеча.И тоска чего-то жадно ищетСредь уютных складок кирпича.Целый день брожу неутомимоПо горбатой старой мостовой.Строй домишек проплывает мимо.Фонари кивают головой.На порогах радостные дети.За дверями мир и тишина.Пышный плющ вдоль стен раскинул сети.Сверху девушка смеется из окна…За углом скелет пустого храма:Кирпичи и палка с петухом.Дремлет сад — цветная панорама,Сонно бродят гуси с пастухом.Прохожу вдоль старого погоста.Спят кресты, краснеет виноград.Жили долго — медленно и просто —Внуки их во всех дворах шумят…Машет мельница веселыми крылами,Мелет хлеб. Вдоль рощ скрипят возы.Прохожу под серыми стволами,Сквозь гирлянды вянущей лозы.Никого. Вокруг цветная осень.Тишина. Густой и прелый дух.Руки буков расцветили просинь.Тихо вьется паутинный пух…Кролик вынырнул из норки под сосною.Пятна солнца. Ласковая тень.Опускаюсь, скован тишиною,И лежу, как загнанный олень.Ветер треплет заросли ореха.Черепица рдеет за рекой.Бог, услышь! — В ответ смеется эхо.Даль зияет вечной пустотой.<1923>У Эльбы*
Внизу, над всей террасой,Цветущих груш каскадКачает белой массойС весенним ветром в лад, И бабочки-летуньи — Кольцо крылатых снов, Как желтые колдуньи, Снуют в дыму цветов…А ручей вдоль стен лопочет,Толстых уток пеной мочит,С легким плеском плиты точит И стремглав через карнизПрямо к Эльбе, к быстрым водам,К хриплым старым пароходам Мчится вниз!Балкон тесней коробки.Сноп солнца прямо в грудь.Все прошлое — за скобки…А дальше? Как-нибудь! Вон алые подушки Свисают кипой роз. Вдоль скал сквозят опушки Застенчивых берез.Мреют грифельные крыши,В мгле ущелья дремлют ниши.Кто поверит? Кто услышит? Жабы в складках влажных плит?Скорбь на облаке далекомСмотрит вдаль бессонным оком И молчит…У Эльбы пляшут сходни.Сойти к парому? Лень.Миндаль раскрыл сегодняКоралловую сень. В магнолии цветущей Шуршанье птичьих крыл, А бор зубчатой кущей Все дали затопил.Каждый куст мудрей Сократа,Каждый пень милее брата…Наклоняюсь виновато: С плеском брызнула волна.По траве прошли три утки.Кошка вылезла из будки. Тишина…<1923>В Саксонской Швейцарии*
С фрейлен Нелли и мистером ГарриМы покинули мутный Берлин.Весь окутанный облаком гари,Поезд мчался средь тусклых равнин. Очертели нам плоские дали… Но вдоль Эльбы за Дрезденом вдруг Лента скал средь туманной вуали Потянулась гирляндой на юг.Мы приехали в тихую Шмильку,Деревушку средь складок двух гор.Женский труп, вдвинув плечиком шпильку,Нам принес бутербродов бугор. Мы сидели в отеле «Zur Mühle»[2] Пел ручей на семьсот голосов, Печь сверкала, как солнце в июле, Домовой куковал из часов.Ночью было мучительно трудно:Под перину прокрался мороз!В щель балкона тоскливо и нудноРявкал ветер, как пьяный матрос… Коченели бездомные пятки, Примерзали к подушкам виски, На рубашке застыли все складки, И живот замирал от тоски.Утром в стекла ударило солнце.Мутно-желтый и заспанный дискБыл скорее похож на японца,Но в восторге мы подняли писк. Скалы к окнам сбегались зигзагом, Расползался клочками туман. Под балконом за мшистым оврагом Помахал нам платком старикан.Если вы не взбирались на скалы,—Как вам каменный бунт описать?..Вниз сбегают зубцами провалы,К небу тянется хвойная рать… Шаг за шагом, цепляясь за корни, Ноги вихрем вздымают труху. Только елка трясется на дерне, Только эхо грохочет вверху…Ах, как сладко дышать на вершине!За холмами сквозят города,Даль уходит в провал бледно-синий,Над грядою взбегает гряда. В глубине — хвост извилистой Эльбы И козлов одичалых гурьба… Эх, пальнуть всем втроем в эту цель бы,— Да из палок какая ж стрельба!День за днем — пролетели орлицей,Укатило за лес Рождество…У плененных берлинской столицейТак случайно с природой родство… Женский труп, украшенье «Zur Mühle», Подал нам сногсшибательный счет: Затаивши дыханье, взглянули И раскрыли беспомощно рот.На пароме мы плыли в тумане.Цвел огнями вокзальный фасад,Пар над Эльбой клубился, как в бане,Блок, визжа, разбудил всех наяд. Мутный месяц моргал из-за ели… Хорошо ему, черту, моргать! Ни за стол, ни за стены в отеле Ведь нельзя с него шкуру содрать…Влезли в поезд — в туристскую кашу,Дым сигарный вцепился в зрачки.Подпирая чужую мамашу,В коридоре считал я толчки. Чемоданы барахтались в сетке. Вспыхнул сизый, чахоточный газ. За окошком фабричные клетки Заструились мильонами глаз…1922, РождествоМираж*
С девчонками Тосей и ИннойВ сиреневый утренний часМы вырыли в пляже пустынномКривой и глубокий баркас.Борта из песчаного крема.На скамьях пестрели кремни.Из ракушек гордое «Nemo»[3]Вдоль носа белело в тени.Мы влезли в корабль наш пузатый.Я взял капитанскую власть.Купальный костюм полосатыйНа палке зареял, как снасть.Так много чудес есть на свете!Земля — неизведанный сад…— На Яву? — Но странные детиШепнули, склонясь: — В Петроград.Кайма набежавшего валаДрожала, как зыбкий опал.Команда сурово молчала,И ветер косички трепал…По гребням запрыгали баки.Вдали над пустыней седойСияющей шапкой ИсаакийМиражем вставал над водой.Горели прибрежные мели,И кланялся низко камыш:Мы долго в тревоге смотрелиНа пятна синеющих крыш.И младшая робко спросила:«Причалим иль нет, капитан?..»Склонившись над кругом штурвала,Назад повернул я в туман.<1923>Курортное*
I
Суша тверже, я не спорю,—Но морская зыбь мудрей…Рано утром выйдешь к морю —К пляске светлых янтарей:Пафос мерных колыханий,Плеск волнистых верениц,—Ни фабричных труб, ни зданий,Ни курортов, ни темниц…Как когда-то в дни Еноха,Неоглядна даль и ширь.Наша гнусная эпохаНе вульгарный ли волдырь?Четвертуем, лжем и воем,Кровь, и грязь, и смрадный грех…Ах, Господь ошибся с Ноем,—Утопить бы к черту всех…Парус встал косою тенью,Трепыхнулся и ослаб.Горизонт цветет сиренью.— Здравствуй, море! — Кто ты? — Раб.II
У воды малыш в матроске,Пухлый, тепленький цветок,Плачет, слизывая слезки,И куда-то смотрит вбок.Спинки волн светлее ртути…«Что с тобой? Давай играть!»Он шепнул тихонько: «Mutti»…«Mutti» — это значит — мать.Мать в кабинке ржет с кузеном,И купальное трикоНад упитанным коленомВпилось в бедра глубоко.Мальчик, брось! Смотри — из сетокРыбаки невдалекеСыпят крошечных креветок…Ишь, как вьются на песке…Ах, как сладко к теплой грудкеУхом ласковым прильнуть!Mutti выползла из будки.— Ну, прощай! — Куда ты? — В путь.III
На волне всплыла медуза.Я поймал ее в кувшин:В киселе сквозного пузаЖилки алых паутин.Мерно дышит и колышетСтудень влажный и живой,И не видит, и не слышит…Ах, как трудно с головой!Теснота. На взрытом пляжеСкоро негде будет лечь.В синеве над морем дажеЧеловеческая речь!В гидропланной этажеркеЗа сто марок — флирт для всех…Лет чрез двести всем по меркеОтведут клочок в орех.Впрочем… дьявол революций —Ненасытный вурдалак…Что же, мой морской Конфуций,Хочешь в море? Вот чудак!IV
В загороженной берлогеГреем мясо на песке:Бедра, спины, груди, ноги —Всё в одном сплошном куске.Волосатые АдамыВяло шлепают девиц.Раскоряченные дамыС балыками вместо лиц…У воды орет фотограф:«Эй, сниматься! Поскорей…»О Колумб, шатун-географ,Ты не видел дикарей!..Девы, выпятивши груди,Загораживают дам.Луч блаженства в общей грудеТак и реет по рядам…А в волнах, вздев дам на плечи,Рой самцов выводит па…Наслаждайся, человече:Это — голая толпа.V
За обедом скифский боров,В пиджачке à lа Кокó,Всласть разводит сеть узоров,Лая звонко и легко:«Я — инструктор пчеловодства.Сотни курсов! Пчелы — вот!Всю Европу от банкротстваЛишь советский мед спасет…»Врал и жрал — свиная челюстьХлопотала над жарким.Стол решил: «Ах, мед, вот прелесть!..»Я, томясь, следил за ним.Вот он весь, с нутром и кожей,Из замученной страны:Мутноглазый, пухлорожий,Черт с душою сатаны…Фрау Флакс, отставив палец,Вдруг ко мне склонила рот:«Вы ведь русский?» — Португалец.Что сказать ей?.. Не поймет.VI
Лунный щит молчит над пляжем.Зыбь в серебряной пыли.Море матовым миражемОградилось от земли.В вилле лупят на роялеРазухабистый фокстрот.Бегемот в испанской шалиСеменит в курзальный грот…Львы в штанах с чеканной складкойЖмут грудастых белых фей…На веранде, в позе сладкойГолосит тено́р — Орфей.Рвутся вскрики флиртоблуда,Тишину воды дробя…О любовь, земное чудо,Приспособили тебя!К черту!.. Точка… Завтра раноВлажный парус рыбакаВ зыбь рассветного туманаОкунет мои бока.<1921>AlbeckНад всем*
Сквозь зеленые буки желтеют чужие поля.Черепицей немецкой покрыты высокие кровли.Рыбаки собирают у берега сети для ловли.В чаще моря застыл белокрылый хребет корабля. Если тихо смотреть из травы, — ничего не случилось, Ничего не случилось в далекой, несчастной земле… Отчего же высокое солнце туманом затмилось, И холодные пальцы дрожат на поникшем челе?..Лента школьников вышла из рощи к дороге лесной,Сквозь кусты, словно серны, сквозят загорелые ноги,Свист и песни, дробясь откликаются радостно в логе,Лягушонок уходит в канаву припрыжкой смешной. Если уши закрыть и не слушать чужие слова, И поверить на миг, что за ельником русские дети — Как угрюмо потом, колыхаясь, бормочет трава, И зеленые ветви свисают, как черные плети…Мысль, не веря, взлетает над каждым знакомым селом,И кружит вдоль дорог и звенит над родными песками…Чингисхан, содрогаясь, закрыл бы ланиты руками!Словно саван белеет газета под темным стволом. Если чащей к обрыву уйти, — ничего не случилось… Море спит — переливы лучей на сквозном корабле. Может быть, наше черное горе нам только приснилось? Даль молчит. Облака в голубеющей мгле…<1923>Kӧlpinsee«Грубый грохот северного моря…»*
Грубый грохот северного моря.Грязным дымом стынут облака.Черный лес, крутой обрыв узоря,Окаймил пустынный борт песка.Скучный плеск, пронизанный шипеньем,Монотонно точит тишину.Разбивая пенный вал на звенья,Насыпь душит мутную волну…На рыбачьем стареньком сараеКамышинка жалобно пищит,И купальня дальняя на сваяхАвстралийской хижиной торчит.Но сквозь муть маяк вдруг брызнул светом,Словно глаз из-под свинцовых век:Над отчаяньем, над бездной в мире этомБодрствует бессонный человек.1922Kӧlpinsee«Лесов тенистые покровы…»*
Лесов тенистые покровыВзбегают вверх до облаков.Шоссе бежит среди холмов.В возах — вальяжные коровы.Внизу снопы косматой ржи,По пашне гуси ходят чинно,И с резвым криком вдоль межиБегут две девочки с корзиной.Картошка радостно цветет,Ботва темнеет полосами.Играет ветер волосами,Пчела танцует над усамиИ телеграфный столб поет.Ах, если б сжечь все корабли,Забыть проклятый день вчерашний,Добыть кусок зеленой пашниИ взрезать плугом грудь земли!Пусть там в безумных городахДруг другу головы срываютИ горы лжи нагромождают —Здесь мир в полях, в лесах, в садах…В извечных медленных трудах.Струится жизнь сквозь дым столетий,И люди чисты — словно дети.<1923>Искусство*
Бог, злой Отец, нас соблазнил ЭдемомИ предал псам и выгнал скорбных в тьму,И только Музы ласковым гаремом,Как отзвук рая, сходят к нам в тюрьму.Глаза их манят радостью могучей,Бессмертный свет дрожит на их челе…Вставай, мой ближний, бьющийся в падучей,Есть мир иной на этой злой земле!Нет Бога? Что ж… Нас отогреют Музы,Нет правды? — Пусть… Сны жажду утолят.Распятый дух срывает гневно узыИ все безумней рвется в Светлый Сад.Из века в век звенит мечта живая,Всех палачей она переживет —Она одна, всех праведных венчая,Нетленной скорбью плещет в эшафот.Без слов Христа, поэта из поэтов,Без слез Бетховена, без Фидиевых грезОдни холмы бесчисленных скелетовСковал бы смертью мировой мороз.Вставай, мой брат… И робкий, и печальныйК твоим ногам склоняюсь я во тьме:Есть мир иной, загадочный и дальний,—Любовь поет и в склепе, и в тюрьме.Цветут цветы. Томясь, шумят деревья:Пока у нас не выкололи глаз,Мы, забывая горькие кочевья,В ладье мечты утешимся не раз…<1921>«Здравствуй, Муза! Хочешь финик?»*
Здравствуй, Муза! Хочешь финик?Или рюмку марсалы?Я сегодня именинник…Что глядишь во все углы? Не сердись: давай ладошку, Я к глазам ее прижму… Современную окрошку, Как и ты, я не пойму.Одуванчик бесполезный,Факел нежной красоты!Грохот дьявола над безднойНадоел до тошноты… Подари мне час беспечный! Будет время — все уснем. Пусть волною быстротечной Хлещет в сердце день за днем.Перед меркнущим каминомЛирой вмиг спугнем тоску!Хочешь хлеба с маргарином?Хочешь рюмку коньяку? И улыбка молодая Загорелась мне в ответ: «Голова твоя седая, А глазам — шестнадцать лет!»<1923>Мандола*
Лакированный, пузатый,Друг мой нежный и певучий,Итальянская мандола —Восемь низких гулких струн… В час вечерний и крылатый Ропот русских перезвучий — Слободская баркарола — Налетает, как бурун… Песня бабочкой гигантскойПод карнизами трепещет,Под ладонью сердце дышитВ раскачавшейся руке… В этой жизни эмигрантской Даже дождь угрюмей хлещет… Но удар струну колышет — Песня взмыла налегке. В старой лампе шепот газа.Тих напев гудящих звеньев:Роща, пруд, крутые срубы,Приозерная трава… «Из-под дуба, из-под вяза, Из-под липовых кореньев»,— Вторя песне, шепчут губы Изумрудные слова.<1923>«Тех, кто страдает гордо и угрюмо…»*
Тех, кто страдает гордо и угрюмо,Не видим мы на наших площадях:Задавлены случайною работойТаятся по мансардам и молчат…Не спекулируют, не пишут манифестов,Не прокурорствуют с партийной высоты,И из своей больной любви к РоссииНе делают профессии лихой…Их мало? Что ж… Но только ими рдеютПоследние огни родной мечты.Я узнаю их на спектаклях русскихИ у витрин с рядами русских книг —По строгому, холодному обличью,По сдержанной печали жутких глаз…В Америке, в Каире иль в БерлинеОни одни и те же: боль и стыд.Они — Россия. Остальное — плесень:Валюта, декламация и ложь,Удобный символ безразличных — «наплевать»,Помойка сплетен, купля и продажа,Построчная истерика тоскиИ два десятка эмигрантских анекдотов.....<1923>РУССКАЯ ПОМПЕЯ
«Прокуроров было слишком много!»*
Прокуроров было слишком много!Кто грехов Твоих не осуждал?..А теперь, когда темна дорога,И гудит-ревет девятый вал,О Тебе, волнуясь, вспоминаем,—Это все, что здесь мы сберегли…И встает былое светлым раем,Словно детство в солнечной пыли…<1923>Игрушки*
I
У Тучкова моста жил художник,Бородато-пухлое дитя.Свежий и румяный, как пирожник,Целый день работал он свистя:Медь травил шипящей кислотою,Затирал на досках пемзой фон,А потом, упершись в пол пятою,Налегал на пресс, как грузный слон.Зимний ветер хныкал из-под вьюшки.Вдоль лазурно-снежного окнаВ ряд стояли русские игрушки —Сказочная, пестрая страна:Злой Щелкун с башкою вроде брюквы,Колченогий в яблоках конек,Ванька-встанька с пузом ярче клюквыИ олифой пахнущий гусек.В уголке медведь и мужичонкаВ наковальню били обухом,А Матрешка, наглая бабенка,Распускала юбки кораблем…Разложивши влажные офорты,Отдыхал художник у окна:Щелкуна пощелкает в ботфорты,Попищит собачкой. Тишина…Пыль обдует с глиняных свистулек,Двухголовой утке свистнет в зад,Передвинет липовых бабулекИ зевнет, задрав плечо назад.Поплывет весна перед глазами —Пензенская ярмарка, ларьки,Крестный ход, поддевки с образамиИ гармонь, и знойные платки…За окном декабрь. Вся даль — в закате.Спит Нева под снежною фатой.Между рам, средь гаруса на вате,Янтареет рюмка с кислотой.Тихо снял с гвоздя художник бурку —Синей стужей тянет из окна —И пошел растапливать печурку,Чтоб сварить с корицею вина.II
Праздник был. Среди пустой мансардыНа столе дремало деревцо.Наклонясь, тучковский ЛеонардоСпрятал в елку круглое лицо…У подножья разложил игрушки.На парче, сверкавшей полосой,Ром, кутья, румяные ватрушкиИ тарелки с чайной колбасой.В двери лупят кулаками гости —Волосатый, радостный народ.Сбросив в угол шапки, шубы, трости,Завели вкруг елки хоровод…Пели хором «Из страны далекой»,Чокались с игрушками, рыча.На комоде в рюмке одинокойОплывала толстая свеча.Звезды млели за окном невинно,Рождество плыло над синевой…Щелкуна раскрасили кармином,А Матрешку пичкали халвой.Ваньку-встаньку выпороли елкой,Окунули с головой в бокал,Вбили в пуп огромную иголку,Но злодей назло опять вставал.Быть все время взрослыми нелепо:Завернувшись в скатерть, гость-горнякУверял знакомых: «Я Мазепа!»Но они кричали: «Ты дурак!»А потом, схватив конька в объятья,Взлез хозяин, сняв пиджак, на печьИ сказал, что так как люди братья,То игрушки нечего беречь!Раздарил друзьям свое богатство,Грузно слез, лег на пол и застыл,А слегка упившееся братствоНад усопшим спело: «Кто б он был?..»Одному тогда досталась уткаСо свистком под глиняным хвостом.Дунешь в хвост, и жалобная дудкаСпрашивает тихо: «Где мой дом?»III
На резной берлинской этажеркеУ окна чужих сокровищ ряд:Сладкий гном в фарфоровой пещерке,Экипаж с семейством поросят,Мопс из ваты… Помесь льва с барашкомВ золотой фаянсовой траве,Бонбоньерка в виде дамской ляжкиИ Валькирия с копилкой в голове…Скучно русской глиняной игрушкеНа салфетке вязаной торчать:Справа две булавочных подушки,Слева козлоногая печать.Тишина. Часы солидно дышат,На стене поблекшие рога.За стеклом ребром взбегает крыша.Чахлый снег и фонарей дуга.У окна застыл чудак в тужурке.Проплывает прошлое, как миф:Май — Ромны — галдеж хохлушек юрких,В гуще свиток пестротканый лиф…Вдоль стекла ползут бессильно хлопья,И миражи тают и плывут:Лес оглобель поднял к солнцу копья,Гам, волы, беспечный праздный люд.Здесь — копною серые макитры,Там — ободья желтые в пыли.За рекой курганы, словно митры,Над зеленой степью спят вдали.Выступают гуси вдоль дорогиБелою горластой полосой…И дитя у хаты на пороге,И барвинок, сбрызнутый росой…Обернулся… Газ, рога, обои.Взял игрушку милую в ладонь:Хвост отбит, свисток шипит и воет,—Все, что спас он в злые дни погонь.Ночь гудит. Часы кряхтят лениво.Сотни лет прошли над головой…Не она ль, блестя в стекле поливой,Там в окне стояла над Невой?<1921>Невский*
Здесь в Александровском садуВесной — пустой скамьи не сыщешь:В ленивом солнечном чадуВдоль по дорожкам рыщешь-свищешь.Сквозь дымку почек вьется люд.Горит газон огнем бенгальским,И отдыхающий верблюдПрилег на камень под Пржевальским…Жуковский, голову склоня,Грустит на узком постаменте.Снует штабная солдатня,И Невский вдаль струится лентой.У «Александра» за стекломПестрят японские игрушки.Внезапно рявкнул за угломВеселый рев полдневной пушки.Мелькнуло алое манто…Весенний день — отрада взору.В толпе шинелей и пальтоПлывешь к Казанскому собору:Многоколонный полукругКолеблет мглу под темным сводом,Цветник, как пестротканый луг,Цветет и дышит перед входом…Карнизы банков и дворцовРумяным солнцем перевиты.На глади шахматных торцовПротяжно цокают копыта.У кучеров-бородачейЗады подбиты плотной ватой,А вдоль панелей гул речейИ восклицаний плеск крылатый…Гостиный двор раскрыл фасад:Купить засахаренной клюквы?..Над белизной сквозных аркадНа солнце золотятся буквы.Идешь-плывешь. Домой? Грешно.В канале бот мелькнул дельфином,Горит аптечное окноПузатым голубым графином.Вот и знакомый, милый мост:С боков темнеют силуэты —Опять встают во весь свой ростВсе те же кони и атлеты…К граниту жмется строй садков,Фонтанка даль осеребрила.Смотри — и слушай гул подков,Облокотившись на перила…Гремят трамвайные звонки,Протяжно цокают копыта,—Раскинув ноги, рысакиЛетят и фыркают сердито.<1922>Весна на Крестовском*
А. И. Куприну
Сеть лиственниц выгнала алые точки.Белеет в саду флигелек.Кот томно обходит дорожки и кочкиИ нюхает каждый цветок.Так радостно бросить бумагу и книжки,Взять весла и хлеба в кульке,Коснуться холодной и ржавой задвижкиИ плавно спуститься к реке…Качается пристань на бледной Крестовке.Налево — Елагинский мост.Вдоль тусклой воды серебрятся подковки,А небо — как тихий погост.Черемуха пеной курчавой покрыта,На ветках мальчишки-жулье.Веселая прачка склонила корыто,Поет и полощет белье.Затекшие руки дорвались до гребли.Уключины стонут чуть-чуть.На веслах повисли какие-то стебли,Мальки за кормою, как ртуть…Под мостиком гулким качается плесень.Копыта рокочут вверху.За сваями эхо чиновничьих песен,А ивы — в цыплячьем пуху…Краснеют столбы на воде возле дачки,На ряби — цветная спираль.Гармонь изнывает в любовной горячке,И в каждом челне — пастораль.Вплываю в Неву. Острова, как корона:Волнисто-кудрявая грань…Летят рысаки сквозь зеленое лоно.На барках ленивая брань.Пестреет нарядами дальняя Стрелка.Вдоль мели — щетиной камыш.Все шире вода, голубая тарелка,Все глубже весенняя тишь…Лишь катер порой пропыхтит торопливо,Горбом залоснится волна,Матрос, словно статуя, вымпел, как грива,—Качнешься — и вновь тишина…О родине каждый из нас вспоминая,В тоскующем сердце унесКто Волгу, кто мирные склоны Валдая,Кто заросли ялтинских роз…Под пеплом печали храню я ревнивоПоследний счастливый мой день:Крестовку, широкое лоно разливаИ Стрелки зеленую сень.<1921>На «островах»*
На Крестовском возле конкиСанки пестренькие ждут.У пузатой лошаденкиПляшет в гриве красный жгут…Бубенцы нежны и звонки…У возницы взяли кнут…Промелькнул орел аптеки.Солнце кажет алый щит.Спит Нева. Снег режет веки,Мост под полозом гудит.Ветлы — старые калеки…Сбоку валенка висит…Острова несутся мимо,Машут снежной бородой.Словно крылья серафимаИней искрится седой,Облака, как клочья дыма,Стынут розовой грядой…Сзади мчатся три чинуши,—Вожжи вкось, лошадка вбок,Две девчонки-хохотушиОтскочили за дубок…Ветерок кусает уши,—Не боимся, голубок!Расскакалась лошаденка.Не удержишь. Эх ты, мышь!Заиграла селезенка.Не свались, держись, малыш…Бубенцы легко и звонкоЗаливают плеском тишь.Прокатились. Вон наш вейка:Ждет на тумбе за ларем.«Сколько?» — «Ридцать пять копейка».Побренчали серебром…А теперь домой, скорей-ка,—Чаю с бубликом попьем.<1921>Псков*
Над ширью величавых водВдали встает копна собора.Гудит далекий пароход…А здесь за мшистой тьмой забораЖелтеют кисти барбариса,Над грядкой жимолость цветет…В саду распелась Василиса.Искрясь, Великая плывет.Вдали, весь беленький, у мысаМолчит игрушка-монастырь,—Синеют главы на лазури.Река, полна весенней дури,Бормочет радостный псалтырь.Налево мост — горбатый змей —Разлегся дугами над гладью.На мост ползет телега с кладью:Конь — карлик, ломовой — пигмей…У богадельни старичкиНа солнце мирно греют кости,Низы домишек у рекиВсе в грязных брызгах, как в коросте.На кладках писарь и портнихаВоркуют нежно у ворот.Шипит крапива: тихо-тихо…К воде идет гусиный взвод.<1917>С моста над Псковой*
На Пскове, где рыбный ряд,Барки грузные скрипят:Здесь — снитки, там — груды клюквы,Мачты — цвета свежей брюквы,У руля тряпье шатра…Зеленеет заводь речки,А на мачтах флюгера,—Жестяные человечки,—Вправо-влево, с ветром в ладСонно вьются и пищат.На мощеном берегуБабы клонятся в дугуИ серебряную рыбуСобирают молча в глыбу.Чешуя вокруг в вершок…Крепок рыбный запашок!Под откосом ряд ларей.Спят амбары, сном объяты,И пестреют, как заплаты,Латы кованых дверей…Кот взобрался на трубу.Ива чуб к воде склонила…У харчевни ждет кобыла,Оттопыривши губу.<1918>Гостиный двор*
Как прохладно в гостиных рядах!Пахнет нефтью, и кожей,И сырою рогожей…Цепи пыльною грудой темнеют на ржавых пудах,У железной литой полосыЗеленеют весы.Стонут толстые голуби глухо,Выбирают из щелей овес…Под откос,Спотыкаясь, плетется слепая старуха,А у лавок, под низкими сводами стенУ икон янтареют лампадные чашки,И купцы с бородами до самых коленЗабавляются в шашки.<1921>ПсковПсковитянка*
Поганкины палаты Белее изразца. На столбиках пузатых Свисает свод крыльца. Трава ежом зеленым Замшила тихий двор, А ветер вздохом сонным Кружит в воротах сор.Томясь, спускается с крыльцаТелеграфистка Глаша.Над крышей — небо без конца…Овал румяного лица,Как греческая чаша.Над темно-русой головойВуаль играет рыбкой,В глазах, плененных синевой,Ленивая улыбка. Там, в Поганкиных палатах, За стеклом в пустых покоях Столько древней красоты: Сарафаны в перехватах, Зыбь парчи в густых левкоях, Кички — райские цветы. Усмехнулась, помечтала. Ах, как пресно в синем платье, В колпачке из чесучи! Ведь она еще не знала, Что весенние объятья Горячи и без парчи…Стучит по мосткам каблучками…С заборов густыми снопамиЛиловая никнет сирень.Мелькнул подоконник с купчихой.Как остров, средь заводи тихой,Свободный раскинулся день…Сорвала зелененький листик,Вверху закачался шиповник,Над церковкой птиц хоровод,—И каждый прохожий чиновник,И каждый малыш-гимназистикЕй сердце свое отдает. На базаре плеск и гам: Кони — бабы — печенеги. Глаша тянется к ларькам И глазеет на телеги. На земле у старика Косы синие — рядами. Обступили, жмут бока, В сталь защелкали ногтями. Обошла галдящий круг. Из трактира ржет машина. В стороне — холм новых дуг. Обернулась вниз: картина! Пышут мальвы на платках… Так чудесно в гору чинно Подыматься на носках Сквозь соборный двор пустынный.На глади Великой смешной пароходик чуть больше мизинца,Белеет безмолвный собор-исполин.Под вышкой сереют корявые стены детинца.На облаке — сонный, вечерний кармин.Задумчиво Глаша идет, напевая, на вышку:Глаза — два весенних пруда.Стоит, улыбаясь, смиряя задор и одышку,И смотрит, как гаснет внизу у обрыва вода.Закат сквозит печальной лентой. Пора домой.Пскова-река смывает барки лиловой тьмой.Уже вдоль За́псковья в домишках зажгли огни.Все купола давно уснули в седой тени.Мать дремлет. На кривом балконе горит свеча,Внизу в хлеву вздыхает телка, сквозь сон мыча,И самовар бурлит-клокочет, ждет на столе…Быстрее вихря мчится Глаша в знакомой мгле.<1918>В Одессе*
Вдоль деревянной длинной дамбы Хвосты товарных поездов. Тюки в брезенте, словно ямбы, Пленяют четкостью рядов. Дымят гиганты-пароходы, Снуют матросы и купцы. Арбузной коркой пахнут воды — И зыбь, и блеск во все концы.На волнорезе так пустынно…Чудак в крылатке парусиннойСнимает медленно с крючкаВертляво-скользкого бычка. Всю гавань тихо и лениво Под солнцем добрым обойдешь… Воркуют голуби учтиво, Босяк храпит в тени рогож. Кадит корицей воздух летний… Глазеешь на лихой народ И выбираешь, как трехлетний, Себе по вкусу пароход.Вперед по лестнице гигантской!Жара бросает в пот цыганский,Акаций пыльные рядыС боков свергаются в сады. Дополз до памятника «Дюку»… День добрый, герцог Ришелье! Щитком к глазам подносишь руку: Спит море — синее колье… В ребре средь памятника — бомба, Жужжит кольцом цветник детей, И грек, исполненный апломба, Раскрыл, пыхтя, лоток сластей.Сажусь у лестницы на кладку,—Мороженщик снял с круга кадку.Сквозь Николаевский бульварПлывет змея беспечных пар. Голландский шкипер белоснежный Склонил к Кармен одесской лоб. Взлетает смех, как жемчуг нежный, Играет палкой местный сноб, Горит над жирным турком феска, Студент гарцует средь девиц… Внизу среди морского блеска Чернь пароходных верениц…Казаки, статные, как кони,Кружком расселись в павильоне…Урядник грузен, как бугай.Запели… Эх, не вспоминай!<1923>Полтавский рай*
Славный садик у Дмитро —Сероглазого мальчишки!Тесно, тихо и пестро,И прохладно, как в кубышке…На заваленке сидим,Пресерьезные, как турки.Тень от листьев, словно дым.Пахнет известь штукатурки…Пышат охрой ноготки —Деревенские цветочки.Все на свете пустяки,Кроме… писаревой дочки!Черт ли нас разыщет здесь?Тихий остров без названья —И на всем густая смесьТени, красок и жужжанья…Цвет настурций ярче ран.Все проходит, все забвенно.В клуне хрюкает кабанМелодично и блаженно.Синий-синий сон небес.Облака свернулись в вату,И подсолнечников лесОбступил, как джунгли, хату.<1914>«В пышной вишне дрожь и шорох…»*
В пышной вишне дрожь и шорох.Сбоку — лестницы ребро.Гулко падает в ведроТемно-красных вишен ворох.Ветка к лестнице прижалаЗагорелую ступню.Сквозь шуршащую вознюВьется песнь, острее жала,В молодые небеса.Приложив к глазам ладонь,Смотрит Мотря над верхушкой:У реки дымит огонь,Чей-то конь бредет опушкой.Луг полого льнет к реке…Дед плывет на челноке.На холме курчавый лесПолон влажной, сонной тенью…Пятка виснет над ступенью,И душа полна чудес…Вишни пляшут под рукой:Две в ведро, — четыре в губы.Терпкий сок окрасил зубы…Кто-то крикнул за рекой…Встрепенулась… Надо рвать,Чтоб поспеть с ведром к закату!Помогла б, пожалуй, мать,Да сегодня белит хату.Скрылась в листьях синева,—Заходили рукава…<1923>Затон*
Глазам показалось, что это олива,Но олив в Малороссии нет —Это старая дымчато-сизая иваНаклонила к воде свой скелет.Челнок зашипел о прибрежные стеблиИ вплыл под кудрявый навес…Колотится сердце от бешеной гребли,Камыши обступают, как лес.Один. За верхушками матовых копийКолышатся спины коров,Подножья березок с пятнами топиИ зеленые шапки бугров.Облака проплывают, как белые яхты.Головастики ил бороздят.За кустом, над водой из-под клетчатой плахтыЗагорелые пятки висят.<1923>На току*
В стогу молодой соломыСижу, как в гнезде.Лошадиная морда в уздеТорчит из-за бревен дома:Там в телеге, под тканью рогож,Туго горбится новая рожь.Дрожит бок веялки красной.Взлетает столбом шелуха.Скрипит рукоятка бесстрастно,Склоняется плавно сноха,Дед сыпет в устье все новую рожь.В воздухе гулкая дрожь,Прерывистый грохот и шелест зерна,—А в стогу — тишина.Тепло, и пахнет соломой…Глаза потушены дремой.Ветер клонит почти до землиГустые ряды коноплиИ над серой дорогой, внезапно вспыля,Улетает в пустые поля…Такая полная радость!Простая и редкая радость…Быть может, самый беспечный мой час:Солома, полоска неяркого неба,Шипение нового хлебаИ веялки старой глухой усыпительный тряс…<1912>Пруд*
Зелененькою ряскоюПокрыта гладь пруда.Под зыбкою замазкоюКолышется вода…У берега метелочкиГустого тростника,А на бугре две елочкиСквозят издалека.В пруде колода дряхлаяСпит кверху животом.Склонилась ива чахлаяВзлохмаченным кустом.Кра-кра! Плывут от берегаУтята-малыши,—С лягушками — истерика,Удрали в камыши…И только жаба важная,Как будто напоказ,Дородная и влажнаяИз тины пучит глаз.В воде бегут пузырики,Проснулись тростники,И в сердце, полном лирики,Рождаются стишки…<1921>Нянька*(Лубок)
Где барчук? Удрал к рекеПокачаться в челноке…Подобрав свои оборки,Нянька села на пригорке,С треском семечки грызетИ облизывает рот.Молода: шестнадцать лет,Груди рвутся за корсет,Ноги — две литых колонны,Глазки серенькие сонны,Лоб в кудряшках, бант — в аршин,Циферблат, как красный блин,Пухлый нос в густых веснушках,Два кольца трясутся в ушках…Пропотела, пропеклась,И, зевая, как карась,Разлеглась шуршащей тушейПод тенистой дикой грушей.* * *
Затаив в восторге дух,Смотрит, вытянувши шею,На прекрасную ЦирцеюИз-за ясеня пастух.Пять коров ушло в овес —Он не видит и не слышит,Ветер ясень с ним колышет,Словно он к стволу прирос…«Вот так Питер! Ай да ну!»А в запрошлую весну,Как он хлопал на гумнеЭту Дуню по спине!..<1912><1923>Шалашик*
Это шалашик деда Егора.Вон его свитка лежит на золе.Скоро придет он с лукошком из бора,Будет грибы разбирать на земле.Сохнут на жерди густые охапки —Перед покосом дед тмин обобрал.Палкой пучки обмолотит на тряпке,Свеет, а семя — в мешочек. Видал?..Вот чугунок с оттопыренным ухом…Сварит дед кашу, до капельки съест.Свежее сено покажется пухом —Ляжет, закурит, посмотрит окрест…Вечером, чуть пропадет за оврагомСонного солнца цветной ободок,Вспыхнет костер ярко-розовым флагомИ озарит задремавший прудок.К спящему саду наставит дед ушиИ загремит в темноту: «Ого-го!»Вынет из пепла шипящие груши,Дунет — и в рот. «Горячо?» — «Ничего!..»<1921>Зима*
I
Над черной прорубью дымится сизый пар.Под валенками снег шипит и тает.В далекой деревушке Жучка лает,А солнце — алый шар!Пойдем на остров… Пышный и седой,В озерной белизне он спит глубоко,Блестя заиндевевшею осокойНад скованной водой…II
Елки — беленькие свечи.Здравствуй, дуб широкоплечий,Очарованный старик!Как живешь? Озяб? Еще бы!У пяты — бугром сугробы,Над челом — седой парик…Ветер лютый и бесстыжийШелестит листвою рыжей,С неба сыплется снежок…Пусть… Весна не за горами:Пестроглазыми цветамиЗакудрявится лужок,Понатужась, лопнут почки,И зеленые комочкиКрикнут радостно: «Пора!»Не ворчи… Ведь я терплю же,У меня беда похуже:Видишь — в валенке дыра?III
Если взрыть снежок под елкою у кочки,Под навесом зимних дымчатых небесТы увидишь чудо из чудес:На бруснике изумрудные листочки!Если их к щеке прижать нетерпеливо,О, как нежен влажный их атлас!Словно губы матери счастливой,Перед сном касавшиеся нас…Иней все березы запушил,Вербы в белых-белых пышных сетках…Спит зима на занесенных ветках,Ветер крылья светло-синие сложил…Горсть брусничных веток я связал в пучок,Дома их поставлю в банку из-под меда —Пусть за дверью воет непогода:На моем столе — весны клочок…IV
«Тишина!» — шепнула белая поляна.«Тишина!» — вздохнула, вея снегом, ель.За стволами зыбь молочного туманаОкаймила пухлую постель.Переплет теней вдоль снежного кургана…Хлопья медленно заводят карусель,За опушкой — тихая метель,В небе — мутная, безбрежная нирвана…«Тишина!» — качаясь, шепчет ель.«Тишина!» — вздыхает белая поляна.V
Домой! Через озеро, в пышном лиловом тумане…Над синим холмом расцвела на окошке свеча.Вдали убегают, болтая бубенчиком, сани,И белые мухи садятся гурьбой вдоль плеча…Под снегом и льдом дышат сонные, тихие щуки.Над прорубью в дымке маячит безмолвный рыбак,А ветер играет и дует в иззябшие рукиИ с визгом уносит в снега перекличку собак…Там, дома, добуду в печурке горячих картошек,Подую на пальцы — и с солью зернистою в рот,Раздую лучину… В сенях из-под старых лукошекДостану салазки — и свистну у наших ворот!Соседский Ильюшка примчится веселою рысью,—Ох, трудно в тулупчик рукою попасть на ходу,Я сяду, он сядет — и с холмика тропкою лисьейПомчимся, помчимся, помчимся, как птицы к пруду!..<1921>Бал в женской гимназии*
I
Пехотный Вологодский полкПрислал наряд оркестра.Сыч-капельмейстер, сивый волк,Был опытный маэстро.Собрались рядом с залой в класс,Чтоб рокот труб был глуше.Курлыкнул хрипло медный бас,Насторожились уши.Басы сверкнули вдоль стены,Кларнеты к флейтам сели,—И вот над мигом тишиныВальс томно вывел трели…Качаясь, плавные ладыВплывают в зал лучистый,И фей коричневых рядыВзметнули гимназисты.Напев сжал юность в зыбкий плен,—Что в мире вальса краше?Пусть там сморкаются у стенПапаши и мамаши…Не вся ли жизнь хмельной потокНад райской панорамой?Поручик Жмых пронесся вбокС расцветшей классной дамой.У двери встал, как сталактит,Блестя иконостасом,Сам губернатор Фан-дер-ФлитС директором Очкасом:Директор — пресный, бритый факт,Гость — холодней сугроба,Но правой ножкой тайно в тактПодрыгивают оба.В простенке — бледный гимназист,Немой Монблан презренья.Мундир до пяток, стан, как хлыст,А в сердце лава мщенья.Он презирает потолок,Оркестр, паркет и люстры,И рот кривится поперекУсмешкой Заратустры.Мотив презренья стар как мир…Вся жизнь в тумане сером:Его коричневый кумирТанцует с офицером!II
Антракт. Гудящий коридор,Как улей, полон гула.Напрасно классных дам дозорСкользит чредой сутулой.Любовь влетает из окнаС кустов ночной сирени,И в каждой паре глаз веснаПоет романс весенний.Вот даже эти, там и тут,Совсем еще девчонки,Ровесников глазами жгутИ теребят юбчонки.Но третьеклассники мудрей,У них одна лишь радость:Сбежать под лестницу скорейИ накуриться в сладость…Солдаты в классе, развалясь,Жуют тартинки с мясом.Усатый унтер спит, склонясь,Над геликоном-басом.Румяный карлик-кларнетистСлюну сквозь клапан цедит.У двери — бледный гимназистИ розовая леди.«Увы! У женщин нет стыда…Продать за шпоры душу!»Она, смеясь, спросила: «Да?»,Вонзая зубы в грушу…О, как прекрасен милый ротЛюбимой гимназистки,Когда она, шаля, грызетОгрызок зубочистки!В ревнивой муке смотрит в полОтелло-проповедник,А леди оперлась о стол,Скосив глаза в передник.Не видит? Глупый падишах!Дразнить слепцов приятно.Зачем же жалость на щекахЗажгла пожаром пятна?Но синих глаз не укротить,И сердце длит причуду.«Куда ты?» — «К шпорам». — «Что за прыть?» —«Отстань! Хочу и буду».III
Гремит мазурка — вся призыв.На люстрах пляшут бусы.Как пристяжные, лбы склонив,Летит народ безусый.А гимназистки-мотыльки,Откинув ручки влево,Как одуванчики легки,Плывут под плеск напева.В передней паре дирижер,Поручик Грум-Борковский,Вперед плечом, под рокот шпорБеснуется чертовски.С размаху на колено встав,Вокруг обводит ледиИ вдруг, взметнувшись, как удав,Летит, краснее меди.Ресницы долу опустив,Она струится рядом,Вся огнедышащий порывС лукаво-скромным взглядом…О ревность, раненая лань!О ревность, тигр грызущий!За борт мундира сунув длань,Бледнеет классик пуще.На гордый взгляд — какой цинизм! —Она, смеясь, кивнула…Юнец, кляня милитаризм,Сжал в гневе спинку стула.Домой?.. Но дома стук часов,Белинский над кроватью,И бред полночных голосов,И гул в висках… Проклятье!Сжав губы, строгий, словно Дант,Выходит он из залы.Он не армейский адъютант,Чтоб к ней идти в вассалы!..Вдоль коридора лунный дымИ пар неясных пятна,Но пепиньерки мчатся к нимИ гонят в зал обратно.Ушел бедняк в пустынный класс,На парту сел, вздыхая,И, злясь, курил там целый часПод картою Китая.IV
С Дуняшей, горничной, домойЛетит она, болтая.За ней вдоль стен, укрытых тьмой,Крадется тень худая…На сердце легче: офицерОстался, видно, с носом.Вон он, гремя, нырнул за скверНахмуренным барбосом.Передник белый в лунной мглеЗмеится из-под шали.И слаще арфы — по землеШаги ее звучали…Смешно! Она косится вбокНа мрачного Отелло.Позвать? Ни-ни. Глупцу — урок,Ей это надоело!Дуняша, юбками пыля,Склонясь, в ладонь хохочет,А вдоль бульвара тополяВздымают ветви к ночи.Над садом — перья зыбких туч.Сирень исходит ядом.Сейчас в парадной щелкнет ключ,И скорбь забьет каскадом…Не он ли для нее вчераВыпиливал подчасник?Нагнать? Но тверже топораУгрюмый восьмиклассник:В глазах — мазурка, адъютант,Вертящиеся штрипки,И разлетающийся бант,И ложь ее улыбки…Пришли. Крыльцо, как темный гроб,Как вечный склеп разлуки.Прижав к забору жаркий лоб,Сжимает классик руки.Рычит замок, жестокий зверь,В груди — тупое жало.И вдруг… толкнув Дуняшу в дверь,Она с крыльца сбежала.Мерцали блики лунных струйИ ширились все больше.Минуту длился поцелуй!(А может быть, и дольше.)<1922>Пожарный*
В гудящем перезвонеПлывут углы и рвы…Летят шальные кони —Раскормленные львы.Пожарный в светлой каске,Усатый кум Пахом,Качаясь в мерной пляске,Стоит над облучком.«Тра-ра! Пошли с дороги!..»Звенит-поет труба.Гремя промчались дрогиУ самого столба.Блестят на солнце крупыЛоснящихся коней.Вдогонку мальчик глупыйПонесся из сеней…Крик баб и визги шавок.Свистки! Галдеж! Содом!На площади у лавокГорит-пылает дом.Кони стали. Слез Пахом…Ну-ка, лестницу живее!Вьются дымчатые змеи…Пламя в бешенстве лихом,Словно рыжий дикий локонВырывается из окон…Но пожарный наш не трус:Слившись с лестницею зыбкой,Вверх карабкается шибко,Улыбаясь в черный ус.Изогнувшись, словно бес,Возле крыши в люк мансардыПрыгнул легче леопардаИ исчез…Дым и пламень… Треск и вой,А внизуВерещит городовой,Люд гудит, как лес в грозу…Свищут юркие мальчишки,Взбудораженные Гришки —И струя воды столбомЛупит в дом!Две минуты — три — и пять…Ах, как долго надо ждать!Из раскрытого окна,Раздвигая дым янтарный,Черный, словно сатана,Появляется пожарный:А под мышкой у ПахомаСпит трехлетний мальчик Дема,Прислонясь к щеке усатойГоловенкою лохматой…Мать внизу кричит и плачет.Верховой куда-то скачет.Эй, воды, еще — еще!Гаснет пламя. Пар шипящийВстал над домом белой чашей,Хорошо!Переулками сонными едет обратно обоз,Разгоняя бродячее стадо взлохмаченных коз.Кони шеи склонили и пена на землю летит.На последней повозке Пахом утомленный сидит.Над заборами буйно синеет густая сирень,Дым из трубки Пахома струится, как сизая тень…Наклонился Пахом — и слегка покачал головой:Вся ладонь в пузырях… Ничего, заживет, не впервой!Капли пота и сажи ползут по горячей щеке,Кони тихо свернули за церковь к болтливой реке.Солнце вспыхнуло в каске багровой закатной свечой…За амбаром кружит голубок над родной каланчой.<1921>Репетитор*
Тане Львовой захотелось в медицинский институт.Дядя нанял ей студента, долговязого, как прут.Каждый день в пустой гостиной он, крутя свой длинный ус,Объяснял ей imperfectum[4] и причастия на «us».Таня Львова, как детеныш, важно морщила свой носИ, выпячивая губки, отвечала на вопрос.Но порой, борясь с дремотой, вдруг лукавый быстрый взглядОтвлекался от латыни за окно, в тенистый сад…Там, в саду, так много яблок на дорожках и в траве:Так и двинула б студента по латинской голове!<1922>О чем поет самовар*
В животе горячо, в животе бурлит…Держите меня! Сейчас убегу!В стекла маленький, серенький дождик стучит…И-и-и! У-у-у! Бур-бур! Окно запотело…Какое мне дело?На улице сырость-слякоть-лужицы… Эх!Напою и согрею всех:Веселых, суровых,Больных и здоровых,Больших и крошечных-маленьких,И самых седеньких-стареньких,—В кишках теплее —На свете милее…Паф!Где мальчик Васенька? Спит-спит-спит.Глазки опухли…Чайник простынет! Чаинки разбухли…Пусть скорей-поскорей прибежит —Сморщит кожицу,Сделает рожицу,Посмотрит в мой медный свирепый животИ фыркнет во весь белозубый рот…Кто дразнится, кто там поет на полу,У печки — за шваброй — в углу?Кот!Пуф! Обормот.Тоже сокровище.Буль-буль-буль, подойди-ка, чудовище,—Я-тебя, я-тебя, я-тебя каплей горячею в нос!Что-с?Паф! Испугался, убрался под шкаф…Жду-жду… Скучно мне тут.Пи!Из крана крупные слезы текут.Пи!Ошалел от угара,Задохся от пара,Угольки раскалились, шипят и звенят.Ах!Бур-бур-бур! Я сердит — я волнуюсь — бурлю-клокочу.Унесите меня… Не хочу!Обливается потом конфорка и бок,Пар свистит, пар пищит, как пожарный свисток!..Распа-я-юсь! Подлейте во-ды! Не мо-гу!И-и-и! У-у-у!<1920>Змей*
Облака плывут над пашней…Из газетины вчерашнейНадо змея смастерить.Раму склеим из лучинок,Хвост из розовых шерстинок, Ну а нить?Нить? У бабушки в коробкеЕсть большой моток для штопки,Мигом к бабушке, айда́!Ты голубушка! Ты дусик!Ты милее всех бабусек! Можно, да?В мире нет добрей старушки…Сели рядом у опушкиПерематывать клубок.Справа — маки, слева — лютик,Не спеши, верти на прутик — В колобок!Синькой вывели глазищи,Углем — брови и усищи,Клюквой — две ноздри и рот…Хвост — как шлейф у генеральши…Заноси-ка! Дальше, дальше! До ворот!Змей прыгнул вбок, метнулся ввысь — Пора…Как конь, во всю помчался рысь, Ура!Но нитка держит на вожжах, Шалишь!В лазури — белая межа И тишь…А ветер хвост относит вбок — Пускай…Быстрей разматывай клубок, Лентяй!Гудит наш змей, как паровоз… Жара.Эй, змей! Ты выше всех берез! Ура!Взяли промокашку,Сделали старикашку,Проткнули в животе калитку,Посадили на нитку…Ишь!Запищал, как мышь,Растопырил ручки,Задрал брючкиИ помчался кверху по нитке все прямо да прямо:Это мы послали солнцу телеграмму.<1923>Пушкин*
Над столом в цветной, парчовой рамеСтарший брат мой, ясный и большой,Пушкин со скрещенными руками —Светлый щит над темною душой…Наша жизнь — предсмертная отрыжка…Тем полней напев кастальских струй!Вон на полке маленькая книжка,—Вся она, как первый поцелуй.На Литве, на хуторе «Березки»,Жил рязанский беженец Федот.Целый день строгал он, молча, доски,Утирая рукавами пот.В летний день, замученный одышкой(Нелегко колоть дрова в жару),Я зашел, зажав топор под мышкой,Навестить его и детвору.Мухи все картинки засидели,Хлебный мякиш высох и отстал.У окна близ образа виселиПушкин и турецкий генерал.Генерал Федоту был известен,Пушкин, к сожаленью, незнаком.За картуз махорки (я был честен)Я унес его, ликуя, в дом.Мух отмыл, разгладил в старой книжке…По краям заискрилась парча —И вожу с собою в сундучишке,Как бальзам от русского бича.Жил ведь он! Раскрой его страницы,Затаи дыханье и читай:Наша плаха — станет небылицей,Смолкнут стоны, стихнет хриплый лай…Пусть Демьяны, новый вид зулусов,Над его страной во мгле бренчат —Никогда, пролеткультурный Брюсов,Не вошел бы он в ваш скифский ад!Жизнь и смерть его для нас, как рана,Но душа спокойна за него:Слава Богу! Он родился рано,Он не видел, он не слышал ничего…<1920>Памяти Л. Н. Андреева*
Давно над равниною русской, как ветер печальный и буйный,Кружил он взволнованной мыслью, искал, и томился, и звал.Не верил проклятому быту и, словно поток многоструйный,Срываясь с утесов страданья, и хрипло, и дико рыдал.С бессонною жаждой и гневом стучался он в вечные двери,И сталкивал смерчи безверья, и мучил себя и других…Прекрасную «Синюю Птицу» терзают косматые звери,Жизнь — черная смрадная яма, костер из слепых и глухих.Мы знали «пугает — не страшно», но грянуло грозное эхо.И, словно по слову пророка, безумный надвинулся шквал:Как буря, взметнулись раскаты кровавого «Красного Смеха»,Костлявый и жуткий «Царь-Голод» с «Анатэмой» начал свой бал.С распятым замученным сердцем одно только слово «Россия»,Одно только слово «спасите» кричал он в свой рупор тоски,Кричал он в пространство, метался, смотрел, содрогаясь, на Вия,И сильное, чуткое сердце, устав, разорвалось в куски…Под сенью финляндского бора лежит он печально и тихо,Чужой и холодной землею забиты немые уста.Хохочет, и воет, и свищет безглазое русское Лихо,Молчит безответное небо, — и даль безнадежно пуста.<1920>«Ах, зачем нет Чехова на свете!»*
Ах, зачем нет Чехова на свете!Сколько вздорных — пеших и верхом,С багажом готовых междометийОсаждало в Ялте милый дом…День за днем толклись они, как крысы,Словно был он мировой боксер.Он шутил, смотрел на кипарисыИ, прищурясь, слушал скучный вздор.Я б тайком пришел к нему иначе:Если б жил он, — горькие мечты! —Подошел бы я к решетке дачиПосмотреть на милые черты.А когда б он тихими шагамиПодошел случайно вдруг ко мне,—Я б, склонясь, закрыл лицо рукамиИ исчез в вечерней тишине.<1922>
«Здравствуй» (лат.).
«У мельницы» (нем.).
«Никто» (лат.).
Прошедшее время (лат.).