Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932 - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 5
СТИХОТВОРЕНИЯ, НАПИСАННЫЕ В ЭМИГРАЦИИ И НЕ ВХОДИВШИЕ В ПРИЖИЗНЕННЫЕ ИЗДАНИЯ ПОЭТА(1920–1932)
РУССКАЯ ПЕЧАЛЬ*
И. А. Бунину*
На виселицы срублены березы.Слепой ордой затоптаны поля —И только в книгах пламенные розы,И только в книгах — русская земля!Поэт-художник! Странная Жар-ПтицаИз той страны, где только вой да пни…Оазис ваш, где все родное снится,Укроет многих в эти злые дни.Спасибо вам за строгие напевы,За гордое служенье красоте…В тисках растущего, безвыходного гнева,Как холодно теперь на высоте!Шагать по комнате, к окну склоняться молча,Смотреть на мертвые, пустые облака…Не раз, не раз, гася приливы желчи,Дрожала ваша скорбная рука…Когда падет тупое царство низких,—Для всех оставшихся — разбитых и больных —Вы будете одним из самых близких,Одним из самых близких и родных…1920, октябрьСкорбная годовщина*
Толстой! Это слово сегодня так странно звучит.Апостол Добра, пламеневшее жалостью слово…На наших погостах средь многих затоптанных плит,Как свежая рана, зияет могила Толстого.Томясь и страдая, он звал нас в Грядущую Новь,Слова отреченья и правды сияли над каждым —Увы! Закрывая лицо, отлетела от мира ЛюбовьИ темная месть отравила томление жажды…Толстой! Это слово сегодня так горько звучит.Он истину больше любил, чем себя и Россию…Но ложь все надменней грохочет в украденный щитИ люди встречают «Осанной» ее, как Мессию.Что Истина? Трепетный факел свободной души,Исканья тоскующим сердцем пути для незрячих…В пустые поля он бежал в предрассветной тиши,И ветер развеял всю горечь призывов горячих.Толстой! Это имя сегодня так гордо звучит.Как имя Платона, как светлое имя Сократа —Для всех на земле — итальянец он, немец иль бритт —Прекрасное имя Толстого желанно и свято.И если сегодня у мирных чужих очаговВсе русское стало как символ звериного быта,—У родины духа, — бескрайняя ширь береговИ Муза Толстого вовеки не будет забыта…Толстой! Это имя сегодня так свято звучит.Усталость над миром раскинула саван суровый…Нет в мире иного пути: Любовь победит!И Истина встанет из гроба и сбросит оковы.Как путники в бурю, на темном чужом кораблеПлывем мы в тумане… Ни вести, ни зова…Сегодня мы все на далекой, родимой земле —У тихой могилы Толстого…<1920>Памяти А. Блока*
В аду томился серафим.Кровавый свод висел над ним…Чтоб боль отчаянья унять,Он ад пытался оправдать.Но странно: темная хвалаКипела гневом, как хула…Он смолк. На сломанном крылеДрожали тени в дымной мгле.У врат — безжалостный дракон.Мечта — распята, воля — сон…Неспетых песен скорбный ройПоник над арфою немой.Уснул… На кроткое челоСиянье светлое легло.Все громче плач, все злей разгул… Уснул…<1921>Е. А. Полевицкой*
Так долог путь: ни вехи, ни приюта…Ушли в века дни русского уюта,Бессмысленно ревет, смывая жизнь, гроза.И вновь к былому тянутся глаза.В чужом театре — остров русской речи.Недвижно замерли склонившиеся плечи.И над рядами реет грустный сонО русской девушке тургеневских времен.Она — предчувствие позорной нашей были…Не ей ли там сквозь сердце меч пронзили?И не она ли — мать, жена, сестра —Горит-трепещет в красной мгле костра?Благословен Ваш нежный образ Лизы!Ее души волнующие ризыКоснулись нас в час ночи грозовойНадеждою нетленной и живой.<1921>Галоши счастья*Посвящается тем, кто мечтает о советской визе
Перед гаснущим камином щуря сонные глаза,Я смотрел, как алый уголь покрывала бирюза.Вдруг нежданной светлой гостьей, между шкафом и стеной,Андерсеновская фея закачалась предо мной.Усадил ее я в кресло, пледом ноги ей покрыл,Дождевик ее росистый на корзине разложил…Лучезарными глазами улыбаясь и маня,Фея ласково спросила: «Что попросишь у меня?»В сумке кожаной и грубой, — уж меня не проведешь,—Угадал я очертанья старых сказочных галош:Кто б ты ни был, резвый мальчик или сморщенный старик,Чуть надел их, все что хочешь, ты увидишь в тот же миг…«Фея, друг мой, вот газеты… чай и булки… Будь добра:Одолжи Галоши Счастья, посиди здесь до утра!»И пока она возилась, вскинув кудри над щекой,—Предо мной встал пестрый город за широкою рекой:Разноцветные церквушки, пятна лавок и ларьков,Лента стен, собор и барки… Ах, опять увижу Псков!Влез в галоши… Даль свернулась. Шпалы, ребра деревень…Я на площади соборной очутился в серый день.* * *
По базару вялым шагом, как угрюмые быки,Шли в суконных шлемах чуйки, к небу вскинувши штыки.Дети рылись в грудах сора, а в пустых мучных рядахЗябли люди с жалким хламом на трясущихся руках.«Возвратились?» — тихо вскликнул мой знакомый у ворот,И в глазах его запавших прочитал я: «Идиот».«Батов жив?» — «Давно расстрелян». — «Лев Кузьмич?» — — «Возвратный тиф».—Все, кого любил и знал я, отошли, как светлый миф…Ветер дергал над Чекою палку с красным кумачом,На крыльце торчал китаец, прислонясь к ружью плечом,Молчаливый двор гостиный притаился, как сова,Над разбитою лампадой — совнархозные слова…На реке Пскове — пустыня. Где веселые ладьи?Черт слизнул и соль, и рыбу, и дубовые бадьи…Как небритый старый нищий, весь зарос навозом вал,Дом, где жил я за рекою, комсомольским клубом стал.Кровли нет. Всех близких стерли. Постоял я на углу —И пошел в Галошах Счастья в злую уличную мглу.Странно! Люди мне встречались двух невиданных пород:У одних — избыток силы, у других — наоборот.Ах, таких ужасных нищих и таких тревожных глазНе коснется, не опишет человеческий рассказ…У пролома предо мною некто в кожаном предстал:«Кто такой? Шпион? Бумаги!» Вскинул нос — Сарданапал!Я Галоши Счастья сбросил и дрожащею рукойРазмахнулся над безмолвной, убегающей рекой.* * *
На столе письмо белело, — потаенный гордый стон,Под жилетною подкладкой проскользнувший за кордон.Фея — вздор. Зачем датчанке прилетать в Passy ко мне?Я, отравленный посланьем, в старый Псков слетал во сне.<1924>Соловьиное сердце*
Памяти П. П. Потемкина
Соловьиное сердце — смешное и хрупкое чудо…Потолочная плесень вдруг вспыхнет восточным ковром,Ветер всхлипнет за вьюшкой, но в ветре — кто знает откуда? —Невидимка-органчик веселым звенит серебром.Ты давно им владел — андерсеновским старым секретом…Каждый грязный кирпич освещая бенгальским огнем,Был ты в каждом движенье беспечным и вольным поэтомИ не сделал Пегаса своим водовозным конем.От обломовских будней, пронизанных питерским гноем,Уходил ты на волю сквозь створки волшебных дверей:Полотер ярославский был русским твоим Антиноем,И лукавый твой сад был шаров разноцветных пестрей.Так запомнился крепко рисунок твой сочный и четкий:И румянец герани и толстый ворчун-голубок…Нахлобучивши шляпу, смотрел ты с усмешкою кроткой,Насмотрелся и создал лирический русский лубок.Муза в ситцевом платье была вне парнасских канонов,Не звезда ль Беранже излучала повторно свой свет?Но не понял никто из журнальных маститых Катонов,Что беспечно прошел мимо нас настоящий поэт.А потом… а потом и без слов нам все это известно.Рев войны, кумачовый пожар… Где былая, родная герань?Дом сгорел… На чужбине пустынно, и жутко, и тесно,И усталый поэт, как в ярмо запряженная лань.Надорвался и сгинул. Кричат биржевые таблицы…Гул моторов… Рекламы… Как краток был светлый порыв!Так порой, если отдыха нет, перелетные птицыГибнут в море, усталые крылья бессильно сложив.<1926>«Тургеневские девушки в могиле…»*
Тургеневские девушки в могиле,Ромео и Джульетта — сладкий бред…Легенды и подкрашенные были,—Что нам скрывать — давно простыл их след!Мир фактов лют: в коннозаводстве красномАборты, сифилис, разгул и детский блуд,Статистикой подсчитаны бесстрастной,Давно вошли в марксистский их уют…С их хлевом не сравним мы заграницу:Вуаль здесь гуще, сдержаннее жест —А впрочем, друг, переверни страницуИ посмотри внимательно окрест…<1926>ЭМИГРАНТСКИЙ УЕЗД*
Диана*
По берлинской безумной улице,Где витрины орут в перекличке,Где солдат безногий у стенки сутулится,Предлагая прохожим спички,—Там, играя зрачками, с цепочкой вдоль чрева,Пролетает новейший продукт,Экзотический лодзинский фрукт,Ева Кранц, тонконогая дева.Макароны цветной бахромыВьются в складках спадающей с ног кутерьмы…Узел кос — золотистей червонца,—Разве перекись хуже, чем солнце?На губах две сосиски пунцовой помады,Сиз, как слива, напудренный нос,Декольте — модный плоский поднос,А глаза — две ночные шарады:Мышеловки для встречных мужчин,—Эротический сплин все познавшей наяды,Или, проще сказать, атропин,А в витрине ее двойники, манекены из воска,Выгнув штопором руки над взбитой прической,Улыбаются в стильных мантоНа гудки вдаль летящих авто…Ева Кранц — деловой человек —В банк: свиданье, валюта и чек,В ателье красоты: маникюр и массаж,В магазины: подвязки, шартрез и плюмаж,Карандаш, выводящий усы,Рыжий шелк для отделки лисы,Том Есенина «Красный монокль»И эмалевый синий бинокль…Столько дел, столько дел!А навстречу оскалы мужчин,Гарь бензина, шипение шинИ двухструйный поток расфуфыренных тел.На углу обернулась: «Ах, Жорж?!»Подбегает поношенный морж,Сизобритый, оттенка почти баклажана,Перетянут под мышками вроде жука,Попугайский платок из кармана,А глаза — два застывших плевка…Посмотрите на Еву:Брови — вправо, ресницы — налево,Бедра томно танцуют канкан,Рот — коварно раскрытый капкан…Берегись, баклажан!..На берлинской безумной улице,Где витрины орут с рассвета,Где солдат у стенки сутулится —Вы, конечно, видали все это.<1922>Голос обывателя*
В двадцать третьем году, веснойВ берлинской пивнойСошлись русские эмигранты:«Наемники Антанты»,«Мелкобуржуазные предатели»И «социал-соглашатели»…Тема беседы была бескрайна,Как теософическая тайна:Что такое эмиграция?Особая ли нация?Отбор ли лучших людей?Или каждый эмигрант злодей?Кто-то даже сказалНа весь зал:«Эмигранты — сплошь обыватели!»А ведь это страшней, чем «социал-соглашатели».Прокравшийся в зал из-под полаНаканунский Лойола,Предложил надеть на шею веревкуИ вернуться в советскую мышеловку,—Сам он в силу каких-то причинВозлюбил буржуазный Берлин.Спорящих было — двенадцать,Точек зрения — двадцать,Моя, двадцать первая, самая простая,Такая:Каждый может жить совершенно свободно,Где угодно.В прежнее время —Ногу в стремя,Белье в чемодан,Заграничный паспорт в карман,Целовал свою ПенелопуИ уезжал в Европу.В Аракчеевской красной казармеНе так гуманны жандармы:Кто откупался червонцем,Кто притворялся эстонцем,Кто просто, сорвавшись с цепи,Бежал сквозь леса и степи…Тысячам тысяч не довелось,—Кое-кому удалось…Это и есть эмиграция,Цыганская, пестрая нация.Как в любой человеческой грудеВ ней есть разные люди:Получше — похуже,Пошире — поуже,Но судить нам друг друга нелепо,И так живется, как в склепе…Что касается «завоеваний революции»,О которых невнятно бормочут иные Конфуции,То скажу, как один пожилой еврей(Что, пожалуй, всего мудрей):Революция очень хорошая штука,—Почему бы и нет?Но первые семьдесят лет —Не жизнь, а сплошная мука.<1923>Эмигрантское*
О, если б в боковом карманеНемного денег завелось,—Давно б исчез в морском туманеС российским знаменем «авось».Давно б в Австралии далекойКупил пустынный клок земли.С утра до звезд, под плеск потока,Копался б я, как крот в пыли…Завел бы пса. В часы досугаСидел бы с ним я у крыльца…Без драк, без споров мы друг другаТам понимали б до конца.По вечерам, в прохладе сонной,Ему б «Каштанку» я читал.Прекрасный жребий РобинзонаЛишь Робинзон не понимал…Потом, сняв шерсть с овец ленивых,Купил в рассрочку б я коров…Двум-трем друзьям (из молчаливых)Я предложил бы хлеб и кров.Не взял бы с них арендной платыИ оплатил бы переезд,—Пусть лишь политикой проклятойНе оскверняли б здешних мест!..Но жизнь влетит, гласит анализ,—В окно иль в дверь ее гони:Исподтишка б мы подписалисьОдин на «Руль», другой на «Дни»…Под мирным небом, как отрава,Расцвел бы русский кэк-уок:Один бы стал тянуть направо,Другой налево, третий — вбок.От криков пес сбежал бы в страхе,Поджавши хвост, в мангровый лес…А я за ним, в одной рубахеДрожа б на дерево залез!..К чему томиться по пустыне,Чтоб в ней все снова начинать?Ведь Робинзоном здесь, в Берлине,Пожалуй, легче можно стать…<1923>Полустанок*
Не Этуаль и не ПассиС их грохотом бесстыжим,—Пою зеленое Гресси,Усадьбу под Парижем: Пруд в раме мощных тополей, Разливы зреющих полей И сумрак липовых аллей, Пронзенных солнцем рыжим.Пою дремучий огород,Укроп и сельдереи,И завитой бобами вход,И ноготки-плебеи… Среди крыжовного руна Ныряет дамская спина И ропщет басом: «Вот те на! Обшарили, злодеи…»Индюк залез в чертополох,И птичница-хохлушкаВопит: «Allez![5] Бодай ты сдох!..»Пес рявкает, как пушка. За частой сеткой птичий двор,— Поет петух, сгребая сор, Цыплята лезут на забор. Качается опушка…Вдали дородный, как кулич,Сося мундштук вишневый,Гуляет Николай КузьмичВ рубашке чесучовой. Как две упругих колбасы, Висят табачные усы, И вдоль рубашки, для красы — Шнур с кисточкой пунцовой.А у пруда матрос Сысой,В плечах — косая сажень,Смолит челнок густой смолой,Спокоен, тих и важен. В траве валяется сапог, Сверкают икры крепких ног, Над лугом — шапкой пышный стог,— И ветер так протяжен…Фокс Мистик, куцый хвост задрав,Бросая в воздух тело,Беспечно носится средь травВ азарте оголтелом. А я сижу, склонясь в дугу, На изумрудном берегу, Но поплавок мой ни гу-гу… Ну что ж… Не в этом дело!Вдали у флигеля — семьяУкрылась в тень от зноя.Накрытый столик, и скамья,И платье голубое. Сквозь сеть прибрежного хвоща Ты слышишь аромат борща И запах жирного леща, И прочее такое?«Война и мир» средь гамакаСтраницы завивает,А в доме детская рукаЧайковского терзает… По-русски горлинка урчит, По-русски дятел в ствол стучит, По-русски старый парк молчит, И пес по-русски лает.А за оградою кольцомФранцузская пшеница,Часовня с серым петухом,С навозом колесница… Чужие, редкие леса, Чужого неба полоса, Чужие лица, голоса,— Чужая небылица…1924, июньChâteau de GressyБаллада о русском чудаке*
Василий ЖуковскийЛюбил романтический рокот баллад,— Наш век не таковский,Сплошной спотыкач заменил элегический лад… Но отдыха ради, Сняв арфу с угрюмой стены, Вернемся к балладе,К напеву, подобному плеску волны. В Латинском кварталеЖил русский учитель Игнатий Попов. В коричневой шалиГонял по урокам до поздних часов, Томился одышкой, Ел суп из разваренных жил, Пил жидкий чаишкоИ строго в душе идеалы хранил. Летели недели,Все туже и уже сжималось кольцо: Рубашки редели,Свинцовым налетом покрылось лицо. Раз в месяц, краснея, Он брал у патронов свой грош, Надежду лелеяКупить, наконец, к октябрю макинтош. Но мзда за урокиВ сравненье со мздой массажистки — пустяк: Ведь дряблые щекиБез крупных затрат не разгладишь никак… О русский учитель, Смирись и умерь свою прыть! Донашивай китель —Вовек макинтоша тебе не купить. Однажды весноюПронзительный ветер к Попову прилип, Холодной волноюОбвился вкруг тела, — а к вечеру — грипп… Хозяйка отеля, Где жил наш нелепый аскет, Шесть дней у постелиСидела, склонивши к больному корсет. Как скрипка венгерца,Под бюстом массивным запела любовь… Запрыгало сердце,Взволнованный нос заалел, как морковь. Поила малиной, Варила бульон и желе И с кроткою минойСменяла компрессы на жарком челе. Она победила:Игнатий Попов отдышался и встал. Спокойно и милоMadame повернула к Попову овал: «Отель при мужчине — Мне меньше труда и обуз. По этой причинеНе вступите ль в брачный со мною союз?» Два дня он томился:Камин, и перина, и сытный обед! На третий решилсяИ сунул учебники в старый портплед. Подсчитывать франки? Жильцов-голышей прижимать? Откладывать в банке?Тайком из отеля бежал он, как тать. Греми, моя арфа,—Исчез безвозвратно Игнатий Попов, Без теплого шарфа,С одною лишь парой холодных носков… Под елью узорной На местном погосте он спит? Иль в Африке чернойАрабских верблюдиц, вздыхая, доит? Подымем стаканыЗа вышедший ныне в тираж идеал! Попов этот странныйМеня не на шутку, друзья, взволновал… Достойно героя — Отринуть камин и обед И в небо чужоеПоднять, словно знамя, свой старый портплед.<1924>Эмигрантская песня*
Пою вполголоса, чуть плещет балалайка,— Нельзя мне громче петь…«Я вас прошу, — сказала мне хозяйка,— Не рявкать, как медведь!Моих жильцов тревожит ваше пенье, Здесь, друг мой, не шантан…»Но наплевать, — ведь нынче воскресенье,— И я немножко пьян!Чуть-чуть хватил дешевого винишка, Да пива кружек пять…На сундуке валяется манишка, Горбом торчит кровать.Звени, струна, — захлебывайся плеском, Как голос бубенца,Когда вдали за тихим перелеском Он ропщет без конца.Звени, струна… Снежок мохнатой пылью Кружится над щекой,Поля и даль встают орловской былью Над скованной рекой.Закатный жар горит над снежным бором, Сугробы все синей…Поют лады раздольным перебором Все громче и вольней…Звени, струна!.. Но, впрочем, — стук хозяйки. «Entrez»[6]. Погашен свет.«Pardon, madame, — я, так сказать, в фуфайке. Я пел?! Ей-Богу, нет».<1924>Утопия*
На выборах в Югославии борется 48 партий.
Из газетПредставьте себе на одно мгновениеНовое вавилонское столпотворение:В каждом уездном царстве,В каждом республиканском государствеСвой Чернов, своя Кускова,Группа местного Милюкова,Вожаки племенных меньшинств,Не признающие никаких единств,Монархисты левые, правые и центральные,Националисты простые и социальные,Буржуи, сочувствующие коммунистам,Пролетарий, сочувствующий капиталистам,Клерикалы, мистико-анархистыИ двадцати сортов социалисты…Помимо программной хартииУ каждой партииУклоны, тактические подразделения,Сезонные поправения и полевения…Во имя наших детей,—Как выплыть из этих сетей?!Для уменьшения партийных сектВношу в Лигу наций проект…Пусть даст приказ по земному шару:Всех лидеров партий — в Сахару!Видных партийных крикунов,В сопровожденье полицейских чинов(Всему же есть мера!)Послать в Институт ПастераДля беспартийной прививкиИ мозговой промывки.Ах, скажут, — наивный Гораций…Все это критика,—А дальше какая политика?..Пусть Лига наций,Призвав всех к порядку,Созовет от каждой страны по десяткуУченых, купцов, рабочих, банкиров,Военно-морских командиров,Инженеров, крестьян, матерей(Всех, кроме красных зверей!) —Известных иль неизвестных,Лишь бы умных и честных…Как у отцов-кардиналовНа выборах нового папы,Пусть без всяких скандаловОтберут у них шарфы и шляпы,Запрут всех в пустой дворецИ держат там на запоре,—Пока, наконец,Они не окончат свои разговоры!Пока не решат,Как всем нам в любой отчизнеНаш идиотский адПревратить в подобие жизни.<1925>Камин*(Эмигрантская элегия)
Нет печки, увы!Русской кафельной печкиС чугунной сквозистой у края дверцей,—А на дверце дородный Ахилл,Сидящий в шлеме с копьем у толстой щеки.В кирпичном устье стреляли поленья —Обрубки березы, цвета слонового бивня.Капал сок и сонно шипел,Языки, завиваясь спиралью, лизали кору,Застилались сиренево-матовым дымомИ уносились в багряную глубьОгневым полотенцемВ брызгах взлетающих искр.Всю ночь держалось тепло!Привинченный туго АхиллИзлучал ровно-греющий пыл,И меркнущий кафель, ладонь обжигая,Теплей был орловской купчихи…Ну, что ж… Обойдемся камином.Славная штука этот камин!Кресло, шипенье пекущихся яблок!Котелок с бурлящей водойИ, пожалуй, на вертеле жирная утка…Косые капли дождяМонотонно секут запотевшие стекла…Замок притих.На плече чуть урчит задремавший котенок,В замковом парке голые липы шумят.На потолочных, насквозь прокопченных стропилахРомантическим заревом вьется огонь…Чудесно!.. Эй, там, мажордом,Подбросьте-ка два-три дубовых бревна,—Что их жалеть!..Не угодно ль, я расскажу вам теперь,Правдиво и просто,Об этом самом камине?Чуть свет угольщик хмурый трезвонит…В кухне — северный полюс!Сонный и злой, дрожа, отпираешь задвижку,Загремит по железному ящику угольный дождь.Насыпешь лопаткой в ведроИ тащишь, угрюмо зевая, к камину.Не дыша и чихая, глаза закрывая рукой,Выгребаешь пылящую мякоть золы —И кладешь в решетку газеты.(Правые — ярче горят,Но левые — дольше, пожалуй…)Зажжешь две пачки растопок в липкой обмазкеИ на корточках молча замрешь —На минуту, не больше…И вот… О грозный момент!Навалишь на чахлый огоньГруду угольных круглых лепешек,Дым едкими струйками густо повалит,Растопки замрут… Где пламя? Ау!Напрасно, черный, как негр, на пол ложишься и дуешь,Машешь обшарпанным грязным крыломИ, черновую поэму в клочки изодрав,Бледный огонь вызываешь…Легче мокрую кошку зажечь,Чем этот проклятый камин!О, как жадно в туннелях метроНа рекламы известные смотришьС «Саламандрами» разного типа.Как горько вздыхаешь, когда у знакомых в гостяхОтопленье центральное видишь у двери…Одним утешеньем живешь: апрель недалек,Наглухо этот камин ненавистный закроешьИ солнцем, щедрою печкой для всех,Огреешь продрогшие стены…<1925>День воскресный*
Ах, в буднях мало красоты!..Ей-ей, не аппетитноШесть дней намасливать листыНа фабрике бисквитной… Приходишь вечером в кафе, Протянешь ногу на софе И, вялый с ног и до волос, Сидишь, понурив нос.Зато воскресный день — ого!В окне кочуют тучки.С утра — в квартире никого,Щенок и тот в отлучке. Завяжешь галстук пузырем, Почистишь плащ нашатырем, И вниз через ступеньку вскачь — На улицу, как мяч…В Булонский лес? Спаси, Аллах!Суп из воскресных ближних…И лес бензином весь пропахВплоть до дорожек нижних… Я не аскет и не злодей, Но раз в неделю без людей — Такая ванна для души! Где ж нет людей? В глуши.— Где ж эта глушь? — Какой вокзал?..Для вас ли, друг нескромный,Я под Парижем разыскалЗеленый клок укромный? За старой мельницей лужок, Кольцо платанов, бережок… Сказать, — так дней чрез пять иль шесть Там негде будет сесть.— Один?.. Ужель средь тихих нивЯ заведу романы?Смотреть, как на плаще средь ив,Она жует бананы? Вести ее в кино и в клуб, Щеку измазать краской губ, А в час тащить ее домой По улице немой?!Нет! Лучше с удочкой лежатьВ тени над лужей синей…Клюет ли, нет ли, наплевать!Плывет гусак с гусыней… А вдоль шоссе шатры вершин, Зудит пчела, и ты один… Бисквитной фабрики уж нет,— В воде закатный свет.Под вечер встанешь и пойдешьНа свет огней вокзальных.У низкой станции галдежИ сотни пар двухспальных. В вагон протиснешься угрем, Мелькнут каштаны за бугром, Поля — огни — дома — мосты… Намасливай листы!<1925>Хохлушка*(Акварель)
Нет быта… Быт собаки съели.Мы все, скользнув в чужие щели,Под серым западным дождемНа полустанке солнца ждем…Но Музе скучно… Муза рыщет,Упорно русских красок ищет,Знакомых лиц и близких черт.Что на пустую нить нанижем?И вот в усадьбе под ПарижемВнезапно сядешь за мольберт.К чугунным замковым воротамПодъехал смелым поворотомФургон зеленый мясника.Звенит призывно медь рожка.Из глубины сырого садаПлывет ленивая наяда,Хохлушка Мотря. Рафинад!Мясник галантно машет ручкой,Разрыл печенку рыхлой кучкойИ вытер нож о бычий зад.Портрет? Извольте. Сдобный голос,Бровей лохмато-темный колос,Бока — подушки, кнопкой нос,Разит помадой от волос…Грудь, моду чуждую нарушив,Торчит, как две гигантских груши.В глазах податливый огонь,Средь пухлых щек, маня и тая,Улыбка прыгает шальная,Как в стойле беспокойный конь.Пришла, вскочила на подножку…Подняв увесистую ножкуНад изумрудною травой,В фургон нырнула головой.Француз-мясник, краснее туши,Ей что-то шепчет жарко в уши,—Ему ли в мясе толк не знать?Шу-шу, шу-шу… Взяла котлеткиИ, хлопнув парня по жилетке,В засохший парк плывет опять.За лаун-теннисной стеноюИндюк, раздувшийся копною,Семейство одурелых курИ старый сломанный Амур.Хохлушка принесла лукошко,—Обшарив все углы, как кошка,Таясь, в траве склонилась ниц:Ужо садовнику-бельгийцу,Хоть он характером убийца,Снесет с полдюжины яиц!..Французский парк тенист и влажен.Чуть брызжет солнце в сетку скважин.Вдали мелькнул матрос с косой…Стрельнувши пяткою босой,Наперерез летит хохлушка.Матрос увесистый, как пушка,Кладет ей лапу на хребет…Под грузной лаской оседая,Глазами рысьими играя,Она горит, как маков цвет.В сенях — портплед, довольно емкий:Студент гостит у экономки.Конечно, Мотря тут как тут,Плачь, Муза! Юноше — капут…В руке передник, глазки — шилом,Невинно повертела мылом…«Вам здесь пондравилось, панич?..Ай, сколько книжек! Все для чтенья?..»И вдруг плечом — одно движенье —Она ожгла его, как бич.Как катышки из желтой ватыПо кухне бегают утята.Хохлушка, подтянув подол,Скребет мочалкой сальный стол.А экономка, дьявол старый,Скулит, косясь сквозь окуляры:«Чистеха! Где была весь день?Опять с каким-нибудь огарком?Уж будешь к осени с подарком!»Но Мотря, как дубовый пень.Искристо-трепетной лилеейГорит Венера над аллеей.Спит дом в прохладной тишине.Чья тень метнулась по стене?Кто в лунный час вдоль окон бродит?Кто с кухни хитрых глаз не сводит?Все Мотря! Как ей, черту, спать:Сейчас француженка-кухаркаСкользнет и сгинет в гуще парка,А Мотря сзади, словно тать…Узнала! У пруда садовникЗасел с кухаркою в шиповник.А пса к забору привязал,Чтоб он влюбленным не мешал.Жену садовника позвать бы…Вот будет бой! На всю усадьбу…Но по дороге у окнаОна прильнула ухом к раме:О чем жужжат две гостьи — дамы?Хохлушка все ведь знать должна.На сундуке букет ромашки.Зажав в зубах плечо рубашки,Свершает Мотря туалет.Дрожит свечи неверный свет…Свернула косы кладкой пышной,Задула свечку и неслышноСкользнула к лестнице крутой,—«Панич?..» — стоит и дышит тяжко.С плеча спускается рубашка…О Муза, запахнись фатой!1925ПарижМелкобуржуазные мечты*
В туннелях парижской подземкиНа кафельных стенках не разОдна из плакатных идиллийПленяла наш беженский глаз: На ветке чирикает чижик, Под веткой коробочка-дом, Владелец с солидной сигарой Гарцует на стуле верхом… Не раз, дожидаясь вагона, Игнатий Кузьмич Глядел, улыбаясь влюбленно, На ветку и домик-кулич.За час от шального Парижа —Сто метров зеленой земли!У желтой калитки теленок,В кустах контрабасят шмели. Подсолнух дежурит у входа, В столовой складная постель, На грядках капуста в кудряшках… Цыпленок клюет каротель… Женился б на беженке Кате, Кота бы завел… Она бы валялась в кровати, А он бы ей кофе молол.По мудрым канонам природа,—Когда седина в бороде,—Невольно влечет человекаСидеть на своей борозде… Французы давно это знают, А нам это вдвое ясней: Своя тростниковая крыша Всех партий на свете родней! Двоюродной родиной новой Исполнится дух, Когда над калиткой сосновой Свой собственный крикнет петух…Но, горе… Кузьмич в ресторанеВсю ночь тарахтит в барабан…Мелькнет негритянская пакляИ шведки раскормленный стан, Извилисто ерзают пары, Гнусаво гундосит труба… В антракте он кротко стирает Холодные капли со лба,— И чижик свистит ему с ветки Сквозь дым с потолка, И хмель на садовой беседке В мечтах расправляет рука…Не курит, не пьет, не флиртует,Сам гладит крахмальную грудь.Куда только франки уходят?Не жизнь, а цыганская муть! Кой-что он припас для хозяйства: Передник и старый брезент… Хозяйка (он склеил ей зонтик) Дала ему лейку в презент. Найти б поручительство в банке, Без банка — капут… В коробочке двадцать два франка, А цены на землю растут!..<1926>Газета*
I
В освещенном квадрате Вдоль стен рядами В сосновых клетках Кипы газет… Четко и сухо Прерывистой дробью Стрекочет машинка: Спешит — спешит! В углах за столами, Расставив локти, Молчаливые люди Строчат и стригут. Ножницы звякнут, Лист прошуршит, Прищелкнут пальцы, И снова тишь… Зимой и летом Перед глазами Все те же обои, Все тот же пейзаж: За окнами стены, В комнате полки, На зеркале надпись: «Нельзя шуметь».Порой то те, то эти глазаУплывают за дымом окурка…Из статьи вырастает, качаясь, лоза,На лозе смешная фигурка —Желтый камзолик, вишневый колпак,В бисерных глазках усмешка:«С утра и до ночи все пишешь, чудак?Подумаешь, экая спешка!Что, друг мой, вспомним сегодня с тобой?Под Киевом дачу лесную,Разлив Днепра — простор голубой,Иль Настю, медичку шальную?»Но надо писать, нельзя вспоминать —Додымился окурок до края,И беглые строки ложатся опять,Глобус земной оплетая.Онемеют плечо и рука,Заклубятся в глазах облака,Потолочные звезды в тумане…Смены нет, — работа не ждет:Обозренье — поминки — отчет,Пена дней на словесном экране…Нервной кляксой стрельнуло перо.Не сбежать ли без шляпы в бистро?Чашка кофе пришпорила б сердце…Наклоняются плечи к столу,И газетная Муза в углуПодсыпает в чернильницу перцу.II
Без земли и без границМы живем в юдоли этойВроде странствующих птицС ежедневною газетой…Рано утром взвизгнет трель.Петр Ильич в обычной роли:Из-под двери тащит в щельБелый хвостик бандероли.Как влюбленный гимназист —Неумытый и небритый —У окна в шуршащий листПогружает он ланиты.Стул скрипит… Под потолокВьются сизые колечки,Без газетных русских строкПетр Ильич, как гусь без речки:Каждый день к нему под дверьПроникают без отмычкиГолоса надежд, потерь —Эхо русской переклички…Кто б ты ни был: врач, шофер,Адвокат ли из Рязани,Вологодский ли актерИль настройщик из Казани,—На газетной полосе(Поищи лишь там, где надо),Словно русский мак в овсе,Ждет тебя твоя услада.Будешь бриться, а зрачок,Как всегда, вопьется в строчки,Даже чистя пиджачок,Ты прочтешь столбец до точки…А потом, летя в бюроСквозь французскую столицу,Развернешь ты вновь в метроПредпоследнюю страницу:Слухи — справки — вечера(О ковчег с цыганским пеньем!)И подкидыши пера —Письма «с истинным почтеньем»…А напротив, худ, как хлыст,Не земляк ли твой из ВяткиС оборота тот же листПробежал во все лопатки.Ты представь себе теперь:Если завтра под порогомНе газету сунут в дверь,А один лишь лист с налогом.Целый день, как вурдалак,Будешь грызть жену и сына…Не поможет ни табак,Ни флакон бенедиктина!Посему, читатель-брат,Придирайся, да не очень,—Журналист и так до пятЕжедневно заморочен.Пусть бурлит российский спор,Пусть порою не без драки,Но пока есть свой костер,—Искры светятся во мраке…<1928>Парижское житие*
В мансарде у самых небес,Где с крыши в глухое окошкоКосится бездомная кошка,Где кровля свергает отвес,— Жил беженец, русский ботаник, Идейный аскет,По облику — вяземский пряник,По прошлому — левый кадет.Направо стоял рундучокСо старым гербарием в дырках,Налево, на двух растопырках,Уютно лежал тюфячок. Зимою в Париже прохладно, Но все ж в уголкеПристроился прочно и ладноЭмалевый душ на крючке.Вставал он, как зяблик, легко,Брал душ и, румяный от стужи,Подмахивал веничком лужи,На лестнице пил молоко И мчался одним перегоном На съемку в Сен-КлуИграть скрипача под вагономИ лорда на светском балу.К пяти подымался к себе,Закат разливался так вяло…Но бодрое солнце играло,И голубь сидел на трубе… Поест, к фисгармонии сядет И детским альтомЗатянет о рейнской наяде,Сидящей на камне крутом.Не раз появлялся вверхуПират фильмовой и коллега:Нос брюквой, усы печенега,Пальто на стрекозьем меху. Под мышкой крутая гитара, В глазах тишина…Нацедит в молочник винаИ трубкой затянется яро.Споют украинский дуэт:Ботаник мечтательно стонет,Пират, спотыкаясь, трезвонитИ басом октавит в жилет… А прачка за тонкой стеною Мелодии в ладКачает прической льняноюИ штопает кротко халат.Потом, разумеется, спор,—Корявый, кривой, бесполезный:«Европа — мещанка над бездной!»«А Азия — мутный костер!..» Пират, покраснев от досады, Угрюмо рычит,Что дети — единственный щит,Что взрослые — тухлые гады…Ползет холодок по ногам.Блеснула звезда над домами…Спор рвется крутыми скачкамиК грядущим слепым берегам. Француженке-прачке неясно: Орут и орут!Жизнь мчится, мгновенье прекрасно,В бистро и тепло, и уют…Хотя б пригласили в кино!..Но им, чудакам, не в догадку.Пират надевает перчаткуИ в черное смотрит окно. Двенадцать. Ночь глубже и строже, И гостя уж нет.Бесшумно на зыбкое ложеЛожится ботаник-аскет.За тонкой холодной стенойЛежит одинокая прачка.Ворчит в коридоре собачка,И ветер гудит ледяной. Прислушалась… Что там с соседом? Проснулся, вскочил…Свою фисгармонию пледомНакрыть он забыл.<1928>Закат Европы*
Я сидел на балконе с Иваном Петровым.Он меня допекал удручающим словом:«Час за часом подходит к закату Европа —Это будет, пожалуй, почище потопа!Люди скроются в норы, зароются в Альпы,Поснимают друг с друга косматые скальпы.И, виляя хвостами, последняя параСъест друг друга средь чадного дыма пожара…Мир объелся культурой! Ни воли, ни силы.Отстоять ли Европе свои Фермопилы?Войны, голод, отчаянье, бунты и тифы,—А под занавес… с красными пиками скифы».Не люблю я, признаться, ни бокса, ни ки́но,Но меня взволновала такая картина…Что за черт, в самом деле? Иль солнце устало?Иль земля, отощав, навсегда отрожала?Над балконом — детей бесконечные ленты,В политехникум с папками мчатся студенты,На скамейке пожарный прильнул к белошвейке,Под окном у консьержки трещат канарейки…Что ж торчать перед Сеной с губою отвислойИ надежды струей поливать сернокислой?Если завтра потоп — строй ковчег из обломковИль повесься в чулане на крепкой тесемке!«Не робейте, Петров…» В доказательствах роясь,Я хотел ему бросить спасательный пояс.Но, увы, не нуждался он в этом нимало,На лице его бодрость, как масло, сияла:Ворох книг проглотив, нанизав все поклепы,Стал он спе́цом почти по закату Европы,Даже даты предсказывал точно и веско,Как гадалка из Тулы Агафья Франческо,Даже фильму закатную стряпал в секрете —В первом акте Венера верхом на скелете…Занимаясь «Проблемою пола» когда-то,Перешил он Венеру теперь для заката.<1928>Парижские частушки*
I
Ветерок с Бульвар-МишеляСладострастно дует в грудь…За квартиру он не платит,—Отчего ж ему не дуть.У французского народаЧтой-то русское в крови:По-французски — запеканка,А по-русски «о-де-ви».Все такси летят, как бомбы,Сторонись, честной народ!Я ажану строю глазки,—Может быть, переведет.На писательском балуЯ покуролесила:Потолкалась, съела кильку,—Очень было весело!Эх ты, карт-д’идантите,Либерте-фратерните!Где родился, где ты помер,Возраст бабушки — и номер…Заказали мне, пардон,Вышивать комбинезон…Для чего ж там вышивать,Где узора не видать?Вниз по матушке по СенеПароход вихляется…Милый занял 20 франков,—Больше не является.Сверху море, снизу море,Посредине Франция.С кем бы мне поцеловатьсяНа подземной станции?Мне мясник в кредит не верит,—Чтой-то за суровости?Не пойти ли к консультантуВ «Последние новости»?Чем бы, чем бы мне развлечься?Нынче я с получкою.На Марше-о-пюс смотаюсь,Куплю швабру с ручкою.На Булонском на прудеЛебедь дрыхнет на воде.Надо б с энтих лебедейДрать налоги, как с людей…Как над Эйфелевой башнейВ небе голубь катится…Я для пачпорта снималась,—Вышла каракатица.Над Латинским над кварталомСолнце разгорается…У консьержки три ребенка,А мне воспрещается.Мой земляк в газете тиснулОбъявленье в рамке:«Бывший опытный настройщикИщет место мамки…»II
Эх ты, кризис, чертов кризис!Подвело совсем нутро…Пятый раз даю я МишкеНа обратное метро.Дождик прыщет, ветер свищет,Разогнал всех воробьев…Не пойти ли мне на лекцию«Любовь у муравьев»?Разоделась я по моде,Получила первый приз:Сверху вырезала спинуИ пришила шлейфом вниз.Сена рвется, как кобыла,Наводненье до перил…Не на то я борщ варила,Чтоб к соседке ты ходил!Трудно, трудно над МонмартромВ небе звезды сосчитать,А еще труднее утромПо будильнику вставать!..У меня ли под ПарижемВ восемь метров чернозем:Два под брюкву, два под клюкву,Два под садик, два под дом.Мой сосед, как ландыш, скромен,Чтобы черт его побрал!Сколько раз мне брил затылок,Хоть бы раз поцеловал…Продала тюфяк я нынче,Эх ты, голая кровать!На «Записках современных»Очень жестко будет спать.Мне шофер в любви открылся —Трезвый, вежливый, не мот:Час катал меня вдоль Сены,За бензин представил счет.Для чего позвали в гостиВ симпатичную семью?Сами, черти, сели в покер,А я чай холодный пью.Я в газетах прочитала:Ищут мамку в Данию.Я б потрафила, пожалуй,Кабы знать заранее…Посулил ты мне чулки,В ручки я захлопала…А принес, подлец, носки,Чтоб я их заштопала.В фильме месяц я играла,—Лаяла собакою…А теперь мне повышенье:Лягушонком квакаю.Ни гвоздей да ни ажанов,Плас Конкорд, как океан…Испужалась, села наземь,—Аксидан так аксидан!Нет ни снега, нет ни санок.Без зимы мне свет не мил.Хоть бы ты меня мороженым,Мой сокол, угостил…Милый год живет в Париже,Понабрался лоску:Всегда вилку вытираетО свою прическу.На камине восемь килек,—День рожденья, так сказать…Кто придет девятым в гости,Может спичку пососать…Пароход ревет белугой,Башня Эйфеля в чаду…Кто меня бы мисс КалугойВыбрал в нонешнем году!<1930–1931>Эмигрантская полька*
«Левой, правой, кучерявый»
Дарья Львовна, жизнь не финиш!Вы застыли, как Иртыш…Я сегодня именинникИ консьержу дал бакшиш. Дайте лапку, Стан в охапку,—Что вы гнетесь, как камыш?Мой паркет блестит, как льдина,—Сам сегодня натирал.Шаповаленко, скотина,Что ты скачешь, как шакал? Локоть ниже, Корпус ближе,—Дама, друг мой, не бокал.На постели три миноги,Запеканка и салат…Отдирайте с треском ногиИ притопывайте в лад! Петр Иваныч, Тараканыч,Подберите ваш фасад…Граммофон рокочет четко,Блещет алый маникюр…Ах, какая вы красотка,Баронесса де Кутюр! Ваши формы Выше нормы —Приглашаю вас на тур.Как тюльпан на дамской сумке,Разгорается душа…Эй, шофер, не трогай рюмки —Кто не пляшет, — ни шиша. На два такта, В час антрактаХватим все мы, не спеша.Завтра снова за работу,Завтра в трюм нырнем опять…До седьмого будем потуМы сегодня танцевать! Дарья Львовна,— Все условно:Можно вас облобызать?<1930>Деловая ода в честь русской эмигрантки*
Во все углы земного шара,До дебрей Мексики глухих,Исполнен пафоса и жара,Пусть долетит мой гулкий стих… Внимая эмигрантской лире, Меня поймут в любой квартире, Где кое-как расцвел наш быт У очагов чужих и плит.О ты, усадебная деваБылых тургеневских времен!Под сенью липового древаТы распускалась, как бутон… Имея скатерть-самобранку, Хранила гордую осанку И, шелком расшивая шаль, Насквозь светилась, как хрусталь.На клавикордах между оконБрала аккорды в тихий час,На пальчик навивала локон,Пила, томясь, студеный квас… И если господин Лаврецкий Въезжал во двор с улыбкой светской, Ты, вздернув бантик у чела, К мамаше паинькою шла.Прости, о призрак бледно-синий,Сгоревший в зареве костра!У нас другие героини,И их воспеть давно пора… На миг очнемся от угара И вдоль всего земного шара Присядем мысленно в кружок На символический лужок.О жены, сестры и кузины —Цемент, крепящий нас в беде!Вы, как фиалки, неповинныВ несчастной русской чехарде. Но у разбитого корыта Не вы ль, собрав осколки быта, За годом год, судьбе назло, Горите ровно и светло?Мы злимся, нервничаем, ропщем,«По-женски» мы себя ведем.А женщины под прессом общимСильней и крепче с каждым днем… Рокочет швейная машина, Бубнит взволнованный мужчина, В бровях — унынье, в рюмке — ром, Но женские глаза как бром.В любом вертепе ваши пальцыСовьют подобие гнезда:Дымится борщ на одеяльце,В пивной бутылке — резеда… Заглянет гость — привет и ложка, Белеет шторка вдоль окошка, И платье — что чудней всего — Два лепестка из ничего.Кто вмиг скроит из старой шляпкиРоскошный модный абажур?Кто ставит банки, моет тряпки,Разводит кроликов и кур? В «свободный» час кротки, как пери, Кто рипполином красит двери, Кто шьет, кто пишет образа? Кто куклам делает глаза?Кто охраняет кров и вещи,Как на посту своем солдат,От всяких кризисов зловещих,От всяких экстренных уплат? Легко министром быть финансов, Когда в шкатулке много шансов, Но гениальная рука Кроит бюджет из пятака…Ужели мы настолько грубы,Что будем их хулить взасосЗа чуть подкрашенные губы,За дым соломенных волос? Подтянутость — большая штука, И в прошлом нам тому порука — Обломов с рыхлою икрой. В халате, в шлепанцах с дырой…О дорогие эмигранты,Шершаво-жесткие козлы!Все эти женские талантыДостойны бешеной хвалы… Не стоим мы такого дара — Давайте ж пламенно и яро Подымем рюмки в небосвод: «За женский наш громоотвод!»1930Русская лавочка*
В бочонке селедкиУютными дремлют рядами…Изысканно-кроткийПриказчик склоняется к даме:«Угодно-с икорки?Балык первоклассный из Риги…»Кот Васька с конторкиЛениво глазеет на фиги.Под штофом с полыннойТарань аромат излучает…Ужель за витринойПарижская площадь сияет?Так странно в ПарижеСтоять над кадушкой с морошкойИ в розовой жижеБолтать деревянною ложкой…А рядом полковникБлаженно припал к кулебяке,—Глаза, как крыжовник,Раскинулись веером баки…Холм яблок на стойкеКруглится румяною митрой,Вдоль полки настойкиИграют российской палитрой.Пар ходит, как в бане,Дух воблы все гуще и слаще,Над дверью в туманеЗвенит колокольчик все чаще.1931Сказка о золотой рыбке*(Новый вариант)
Дело было весною в Париже.На камине стояла банкаС золотою, потертою рыбкой…Поэт бросал ей облатки,Муравьиные яйца и крошкиИ из крана, два раза в сутки,Подливал ей свежую воду.Но скучала рыбка изрядно,—Подымалась к самому краю,Оплывала тесную банку,Беспомощно рот разевала,Словно астмой страдала несносной,И какие-то белые ниткиИз ее живота волочились.Как-то вечером тихой стопоюПоэт подошел к камину,Покачал головой лохматойИ промолвил с кроткой усмешкой:«Молчаливая, вялая рыбка,Золотая моя квартирантка!В старину с твоей прабабкойПреглупейшая штука случилась,—В старину она в сеть попалась,А старик был дурень отпетыйИ при том еще находилсяУ своей старухи под лаптем…Отпустил бескорыстно он рыбку,А потом, по приказу старухи,С год он рыбке башку морочил,Потакая бабьим причудам…Я, дружок мой, ей-ей скромнее:Ни о чем я клянчить не буду,Отпущу тебя даром в Сену.От всего широкого сердца,—Плыви хоть до самого моря.Приходить я на берег не буду,Торговаться с тобой не стану,Даю тебе честное слово!»Показалось из банки рыльце,Бисерные глазки сверкнули…Чуть жилец не свалился на пол,—Прозвенела чуть слышно рыбка,Как комар, забравшийся в цитру:«Ты чудак, мой добрый хозяин!Мне совсем не нужна свобода —В Сене, милый, не очень-то чисто,По Сене плавают пробки,Раздутые кошки, собакиИ всякий сор пароходный…И пищи в Сене немного,—Либо щука меня заглотает,Либо я сама с голодухиНа крючок напорюсь рыболовный.Рыболовы стоят над мостамиПо десятку на каждую рыбку…Они, дорогой мой, французы,Они рыбок с крючка не спускают,—Не такие они дуралеи,—Они рыбок домой уносят,На оливковом жарят их масле…У тебя мне живется неплохо:Я привыкла давно к своей банке,Как ты к своей комнате тесной.Отпусти тебя бы на волю,Как об этом в стихах ты просишь,Пропадешь ты, как жук в океане…Об одном лишь тебя прошу я:Ты, хозяин мой, страшно рассеян,—Не бросай папиросного пепла,Бога ради, в мой домик стеклянный,И не жги до зари ты лампы,—Сочинять ведь и днем ты можешь…До утра я глаз не смыкаюПри ночном электрическом солнце!»* * *
Поэт в ответ только крякнулИ к окну отошел смущенный.<1931>Первая ласточка*(В манере Уолта Уитмена)
О дорогие Соединенные Штаты, Страдающие золотым ожирением сердца! Пролетел светлый слух, Что вы передышку дадите Европе, Скостите чуть-чуть долги, Понизите учетный процент, Устроите платежный антракт — И еще что-то такое в этом же роде, Чего не понимают поэты И в чем даже опытный черт Сломает себе свою козлиную ногу…И тогда — Франция, Англия и прочие страны,Которые еще недавно назывались певучим словом «Антанта»,(Как имя венгерской графини, звучит это слово!),—Тогда все эти страны в избытке лирических чувствТоже что-то такоеСкостят — отсрочат — рассрочат Германии…И весь земной шарЛегче вздохнет своими двумя полушариями,О дорогие Соединенные Штаты!Золото вновь потечет свободно в жилах мира,Преодолев закупорку вен,Безработные вновь получат работу,Улыбнутся портные,Расправят брови заказчики,Те, кто ходят пешком, — поедут в трамваях,Те, кто ездят в трамваях, — поедут в такси,И каждый влюбленный конторщик вновь сможетКупить своей ДульцинееМотыльковый чайный передник…О дорогой мой Гувер!Поговорите там со своими —Дельцами, купцами, министрамиИ другими, — дьявол их знает,Как они там еще называются…Соберитесь за круглым столом в пижамах(Летом можно попроще)И за бутылкой безалкогольного морсаСкорее решайтесь!У вас ведь в Штатах тоже не сахар:Бандит на бандите,Банкрот на банкроте,Шесть мильонов — подумайте, шесть! — безработных голов.Умножьте на два:Двенадцать мильонов рук,Которые чешут угрюмо в затылках,Вы понимаете сами…О дорогие Соединенные Штаты!Рикошетом ваш жест благородныйКоснется и нас:Любой эмигрант вывернул триждыСвои довоенные брюки,—В четвертый нельзя!..По «репарациям» нашим —Квартира! Газ! Электричество!Долг в угловой мелочной!Долг краснощекой, но зверски безжалостной прачке!Никто не дает нам отсрочки…А доходы?Американский любой финансистСошел бы с ума,Если б вздумал в бюджете нашем шальном разобраться.А ведь мы тоже люди, о Гувер!И по случаю летаТоже имеем формальное правоНа распродажный купальный костюм,На чайную розу в петлице,На пару светлых подтяжек,На билет из Парижа в Кламар(Туда и обратно),И на свой ежедневный бокалТемного пива, о Гувер!..<1931>НАДО ПОМОЧЬ*
Русский мальчик*
Быть может, в тихом Нанте, быть может, в шумном Марселе —Адрес мне неизвестен, не знаю особых примет,Он моет в бистро бокалы, вытирает столы на панели,Хмуро смотрит в окно, — но уличный шум не ответ.Настанет вольный вечер, в бистро собираются люди,С отцами приходят мальчишки — поглазеть, лимонада глотнуть…Наклоняйся за клеткой-прилавком к мокрой щербатой посуде,Сверли пустыми глазами чужую веселую муть!Скроются поздние гости, зевнет почтенный хозяин,Мальчик скользнет в мансарду, в низкую душную клеть:В оконце темные кровли, фонари пустынных окраин,Звездной дорожкой змеится железнодорожная сеть.Никого… Тишина и усталость. Тринадцать лет или сорок?Скрипит беспокойная койка, слуга храпит за стеной.С восходом солнца все то же: метла, груды пробок и корок,Бокалы, бокалы, бокалы и пестрый плакат над спиной…А есть ведь слова на свете, иль были, быть может, когда-то?Беспечность, радость и детство, родина, школа и мать…За что над детской душою такая нависла расплата?Как этим плечам невинным такую тяжесть поднять?<1926>Русские инвалиды*
Кто больше их имеет правоНа светлый угол, теплый кров?Союзным братьям мир и слава,—А русским… придорожный ров.Ужели слову «Человечность»На новой бирже грош цена,И танцевальная беспечностьОпустошила всех до дна?Ярлык прекрасен: Лига наций…Но мы без пышных декораций.Молчит, не видит… Бог — судья!Забыть не смеем, — ты и я…Здоров? В труде неутомимомНасущный добываешь хлеб?Не проходи ж, потупясь, мимо,Есть долг превыше всех потреб.Пред горем их наш быт — забава…Очнись и дай! Не надо слов…Кто больше их имеет правоНа светлый угол, теплый кров?1926«Иллюстрированной России»*(По случаю двухлетнего юбилея)
Как гласит резная надписьНа кольце у Торквемада:«Раз в неделю человекуЧем-нибудь развлечься надо».И когда в субботу утромВ щель под дверь консьерж-бездельникСунет вам письмо из КовноИ журнал-еженедельник,—На письмо поставя кофеИли блюдце с ветчиною,—Вы бросаетесь к журналуС сыном, дочкой и женою.Словно в Ноевом ковчеге,Все в журнале вы найдете:Двухголового верблюда,Шляпку модную для тети,Уголовную новеллуВ двести двадцать литров кровиИ научную страничку —«Как выращивают брови»…Обыватель — это сила!Чуть забыл — и сразу на колОн издателя посадит:Это вам не кот наплакал!Даже старцы Петр и ПавелПо шаблонам европейскимЗавели отдел в газетахС содержанием злодейским…«Тайны замков» и «Вампиры»Помогли решить проблему,Как связать тираж с идеей,—Впрочем, — это не на тему.Но зато еженедельник,Рядом с модой и верблюдом,На десерт вас угощаетИ другим отборным блюдом:То бряцаньем звонкой лиры,То изысканною прозой —В огороде эмигрантскомЛук растет бок о бок с розой…Пусть растет! В пустыне нашейДорог каждый нам оазис,—Да и розу удобряетОсновной тиражный базис.Посему, давайте выпьем,Оглашая стены залаЮбилейными словамиВ честь двухлетнего журнала…Размножайся от ПарижаДо пролива Лаперуза…И, ввиду паденья франка,Будь внимательнее к Музам!<1926>Елка в тургеневской библиотеке*(Внимание детей и взрослых)
Я крепко спал… Вдруг двери заскрипели.Иван Сергеевич Тургенев, милый гость,Снял теплый шарф, уселся у постели,Облокотился на бамбуковую тростьИ говорит: «Поэт! Я к вам по делу,Простите, что не вовремя бужу,Возьмите перышко или кусочек мелуИ запишите то, что я скажу…Моей библиотекою в ПарижеГотовится (приятней нет вестей!)В день двадцать пятый декабря, — не ближе,—Чудеснейшая елка для детей.Прошу вас, друг мой, тисните в газете,Чтоб вымыли и выстригли ребят.Пускай приходят взрослые и дети,Я, — запишите, — буду очень рад!»____
В смущении подвинулся я к краю,Часы со столика упали на кровать…Мой гость исчез… Я просьбу исполняю.Тургеневу могу ль я отказать?1927, декабрьПарижРазмышления у подъезда «Лютеции»*
Куда тебя судьба не сунет головою —На журналистский ли, на докторский ли бал,Ты всюду чувствуешь с симпатией живою,Что ты опять в родной уезд попал.Опять у вешалки, над тем же самым местом,Увидишь в зеркале знакомый поворот;Все та же дама прошлогодним жестомВсе так же красит прошлогодний рот.И те же самые у входа контролеры,В петлицах бантики, беспомощность в зрачках,Все те же смокинги, жилеты и проборы,Лишь седины прибавилось в висках…Идешь по лестнице и с зоркостью поэта,Не вскинув глаз, доходишь до всего:Вот это ноги адвоката Дзета,А это ножки дочери его.Взбегает лань все в той же алой шали,За ней с одышкою все тот же старый лев…Хирург знакомый томно пляшет в зале,Бородку ввысь мечтательно воздев.Не прошлогодняя ль дрожит в буфете водка?Омолодились лишь индюшка и балык…О ты, которая так ласково и кроткоПрикалываешь к курице ярлык!Пройдешься медленно вдоль пестрой лотереи:Опять автографы, два шарфа и этюд.В углу за кассой две бессменных Лорелеи,У всех простенков беспризорный люд…Но под жилеткою так сладко ноют кости,Как будто невзначай под РождествоК соседям давнишним ты вдруг свалился в гостиИль на семейное ввалился торжество.Опять поймаешь в коридорчике коллегуИ, продолжая прошлогодний диалог,Как встарь, придешь к буфету и с разбегуХолодной рюмкой подчеркнешь итог…Когда ж, к прискорбию, — о Господи, помилуй! —Тебе придется что-нибудь читать,И над эстрадой с прошлогодней силойЦветник уездный расцветет опять,—Любой в нем нос изучен в полной мере,Любой в нем лоб знаком, как апельсин,И снова кажется, что пред тобой в партереСидит четыреста кузенов и кузин.И так потянет, сбросив с плеч разлуку,И предвкушая наш дальнейший путь,До восемнадцатого ряда всем им рукуСочувственно с эстрады протянуть…1927Париж«1928»*
Над станцией в гирлянде: «Двадцать восемь».Холодных цифр нам темен скучный блеск.Мы средь чужих — молчим, не ждем, не просим,Не к нам струится телеграфный треск.Чрез пять минут ревущая машинаВ четвертом классе вдаль умчит нас вновь.Вновь за окном блеснет реклама-шина,Мелькнет труба — гигантская морковь.Мы на ходу под говорок колесныйКуем и пишем, шьем, строгаем, спим,И каждому иначе машут сосны,И разное рассказывает дым.Но здесь, на станции, в миг праздного этапа,Эй, земляки, сгрудимся в тесный круг…Вот здесь, в углу, вблизи глухого шкапа,Пускай зазеленеет русский луг!Летят года, как взмыленные кони,—Еще не слышно благостных вестей…Пожмем друг другу крепкие ладониИ лапки милые примолкнувших детей.Пусть наших жен исколотые пальцыНас теплой бодростью поддержат в этот миг…В чужих гостиницах, ночные постояльцы,Мы сдержим звон проржавленных вериг.<1928>Дом в Монморанси*
Дом, как ковчег. Фасад — кормой широкой.По сторонам молчат стволы в плюще,У стенки — кролики, площадка для песка,Вдали полого-изумрудная лужайка…А в доме гости: у распахнутых дверейСтоят и смотрят — старые, седые.Глаза помолодели в этот день,Но сдержанны взволнованные лица.В столовой ожерелие голов:Каштановых, льняных и золотистых,—И звезды разноцветных детских глаз.Упала ложка… Вспыхнул детский смех.Вздыхают губы, шевелятся ножки,—В окне деревья, облака и солнце.Скорей бы пообедать и к гостям!* * *
Кружились дети легким хороводомИ пели песни. Русские слова…Так дружно топотали башмачки,И так старательно напев сплетали губы.Потом плясали в радостном кругуДва одуванчика — боярышни-девчурки.Прихлопывали взрослые в ладони,В окне сияла кроткая весна,А в детском креслице сидел в углу малыш,Трехлетний зритель, тихий и степенный,Пушились светлым пухом волоски…Шумят, поют — и столько новых дядей…Расплакаться иль звонко рассмеяться?Картинки детские пестрели на стене,Мы, взрослые, сидели на скамейке,И мысль одна в глазах перебегала:Здесь, за оградой, русский островок,Здесь маленькая родина живая…* * *
Я у окна беседовал с детьми.Похожий на пажа серьезный мальчикМне протянул игрушечный магнит,—На нем гирляндою булавки трепыхались…«Притягивает…» — объяснил он тихо.«Я из Парижа привезу тебеИз воска утку. В клюв ты ей воткнешьИголочку и в таз с водою пустишь,Магнит запрячешь в хлеб — и чуть поманишь,Она к тебе за хлебом поплывет»,—«Вы фокусник?..» Я левый глаз прищурил.Другой принес мне чучело чижа:«Он был живой?» Я подтвердил: «Еще бы!» —«А от чего он умер, ты не знаешь?»—«Сел на трубу, заснул и угорел».Такой кончиной мальчик был доволен.К руке моей прижавшись вдруг плечом,Сказала девочка с японскими глазами:«Ко всем приехали, а мамы нет как нет…» —«Испортился, должно быть, паровозик».—«Ты думаешь? Когда ж она приедет?» —«Сегодня к ужину». Девица расцвела.* * *
Весь дом я обошел. В покоях верхнихКровати детские стояли чинно в ряд.Сквозь заплетенные, высокие краяПикейные пестрели одеяльца.Сверкали стены свежей белизной,И пол блестел, как палуба фрегата.Как сладко вечером им здесь смежать глаза,В уютных гнездах, рядом, в полумгле,Дыханье тихое одно с другим сливая…Ступеньки вверх. В отдельной комнатушкеТри мальчика, как кролики, лежали.Простуда легкая, их резвость укротив,Румянцем на щеках их разгоралась…Спустились вниз. За дверью — длинный стол,Журчит беседа, чай дымится в чашках.И — друг гостей — бормочет самовар.Я вышел в сад: так зелена трава,Так радостны пушистые вершины…Благословенье этой мирной кровле!* * *
Читатель, друг! Быть может, в суете,В потоке дней, в заботах бесконечныхНе вспомнил ты о тех, кто кротко ждет,Кто о себе не вымолвит ни слова…И что сказать? Дом этот общий — наш,В нем русская надежда зацветает.………………………………………………………………Во имя русских маленьких детейЯ пред тобой снимаю молча шляпу.1929, апрельНадо помочь!*(К неделе русского студента)
Рабочие-студенты нашиНе жалуются нам…На вечерах у них уютно и легко:Поют, читают, пляшут.Гостеприимны, вежливы, просты,—Но что-то новое в глазах у них таится,Что в чеховских студентах мы не знали:Глухая сдержанность, спокойное упорство,Ни слов взлохмаченных, ни мыслей набекрень.Станок с наукой сочетавши на чужбине,Они с достоинством отстаивают жизнь…Их цели — святы, пафос — скрыт, но прочен.Очищенный бензином,Простой пиджак рабочего-студентаСегодня нам и ближе и понятнейБылой расхрястанной, засаленной тужурки…Не жалуются, нет… Но иногдаПлечо усталое вдруг выскользнет из лямки,А в глубине парижских чердаков,Как в катакомбах, холодно и сыро…Трещит свеча. Над кровельным откосомГудит прибой чужих, кипящих улиц,Сверкают сумасшедшие рекламы,—В жестянке на некрашеном столе —Последний франк…Мы столько говорим в трамваях, и в метро,И в поздний час у вешалок в переднихВсё об одном: о родине далекой.Но вот она бок о бок приютиласьВ мансардах старых, на окраинах глухих.Живет и жмется — юная, живая…Немало нас. Ты не пойдешь в кино,Я откажусь от пачки папирос —И не один студент-рабочийВздохнет увереннее в черную минуту…Слова стираются, дни мчатся-льются в бездну,Одна любовь — спасает и бодрит.<1929>Завтра*(К балу печати 27 марта)
Какой магнит нас всех по временамПод общий кров притягивает тайно?Иллюзия беспечного весельяВ своей губернии, в кругу знакомых лиц…Оазис-бал на несколько часовНас соберет со всех концов Парижа.Заботы, думы, мгла ночных зеркалОстанутся в квартирах и в отелях…Жужжит толпа, многоголовый рой,И там и тут разбросанные группыВсе тех же самых бальных старожилов:Под лестницею химик с адвокатомСвой прошлогодний продолжают спор,Седой шофер землячке-массажисткеДиктует три рецепта пельменей,А внучка бабушке — о лебединый жест! —Свой карандаш передает пунцовый…Буфеты, как в Казатине, сверкают:Вот на желтках мечтательные кильки,Вот жирный холмик пухлых пирожков,Вот потная пузатая зубровка…Кружатся пары медленно и плавно,В пролет влетают всплески русской песни,И врач знакомый в тихом коридореМеня за пуговицу крутит дружелюбно.* * *
Два-три совета, милые друзья,Извольте преподать вам перед балом:Обычно в паузах, средь бесконечных танцев,Как щуки, немы почему-то пары:Он — смотрит в пол, а дама пудрит нос.Зато едва лишь запоют с эстрадыИль декламатор рот раскроет томно,—Во всех рядах, простенках и углахСейчас же заструятся разговоры…Во имя Муз, — нельзя ль наоборот?!Еще совет: на бал всего удобнейЯвляться выводком — из одного района:Такси обратное дешевле обойдется,А свой квартет — гарантия от скуки,Из этого не следует, конечно,Чтоб муж приклеивался к собственной женеИли жена на муже повисала,—Но, впрочем, это редкое явленье…Пить надо весело: закусишь, прожуешь,Перстами щелкнешь и давай другую,Но не толкай соседа мрачно в грудьИ от него не заграждай закусок,А лучше чокнись с ним и улыбнись…А если сбоку грустный бородач(Быть может, эмигрант из Будапешта)В свой бледный чай с погасшей папиросыВ раздумье тусклом стряхивает пепел,—Ты повернись, любезный сделай жест,Ты представитель ведь губернии парижской,Расшевели его, и он тебя, как знать,Порадует венгерским анекдотом…Но я увлекся. Каждый ближний самИ без моих советов развлечется…Имею честь. До завтра. Адрес тот же.<1930>Дубовые стихи*(К балу 13 января)
Глубокоуважаемые читатели!Мы, журналисты и писатели,Не мудрствуя лукаво,Помогаем всем налево и направоОт зари до зариВ самом разнообразном виде:Составляем благотворительные календари,Пишем в «Инвалиде»,Взываем, не досыпая ночей,О балах адвокатов, шоферов, врачей,Студентов и летчиков,Химиков и переплетчиков…Пишем о детских приютах,О флотских каютах…Читаем на всех вечеринках(К черту рифмы!) —Доклады, рассказы, стихи,Стряпаем скетчи для елок,Для землячеств, содружеств, кружков…Если всех перечесть,Хватит столбца на четыре…И только под Новый год —Наша вакансия.Зачем же вам в рупор кричатьИ взывать…Все вы, наши друзья —Пациенты-клиентыПо своей же охотеК нам сами придете…Но только, во имя всех Муз,Вас просит наш кроткий Союз:Во время чтения,Во время пенияСоблюдайте, друзья, тишину!Поболтать ведь можно в антракте(К дьяволу рифмы!) —У буфета, на лестнице.В коридорах, у лотереи.Во время танцев,Внизу у вешалкиИ по дороге домой…Как видите, выбор огромный…До нашего балаОсталось времени мало:Чтоб силы набрать,Ложитесь вовремя спать,Не танцуйте, не пейтеИ не курите…Увидите сами,Как вам это пригодится.1931Мобилизация(К балу прессы 13 января)
«Этот год шершавым будет…» —Тусклым голосом загробнымОбъяснил мне Петр Баранов,Стиснув щетку в кулаке.«Для чего ж, о вещий ворон,Ты бензином чистишь смокинг?Ведь потоп ты можешь встретитьИ в потертом пиджаке».«О! — сказал он, зарумянясь,—Ведь тринадцатого, завтра,Я танцую с Дарьей ЛьвовнойНа писательском балу…А она ведь не такая,Чтоб во имя пессимизмаПить со мною завтра кофеВ грязном баре на углу…»Вынув белую сорочку,Обметал он на манжетеРазболтавшиеся петли,Посмотрел — и просиял.«Так она мне и сказала:Если завтра не пойдете,Трех найду на ваше место —Все идут на этот бал!»Словно воин перед битвой,Рассмотрел он хладнокровноГалстук, запонки, ботинки —Весь свой бальный гардероб.«Так она мне и сказала:Не желаю разлагаться!Я прошу вас сделать выбор —Или я, или потоп…»Перед зеркалом каминнымСделал он два быстрых тура,Локоть вправо, пятка влево,Томно набок голова…А потом разбил копилку,Подсчитал свои депансы,Языком лукаво щелкнулИ сказал, смеясь: «Са-ва!»<1932>ИЗ РИМСКОЙ ТЕТРАДИ*
Римские камеи*
I
На рынке в пестрой суете,Средь помидорного пожара,Сидит, подобная мечте,Пушисто-бронзовая Клара.Но, ах, из груды помидорВдруг рявкнул бас ее матросский:«Какого дьявола, синьор,Облокотились вы на доски?!»II
Под фиговой лапой В сплошном дезабилье, Обмахиваюсь шляпой И жарюсь на скамье, Но только солнце село,— Приплыл прохладный мрак: И с дрожью прячешь тело В застегнутый пиджак.III
Нацедив студеной влагиВ две пузатые баклаги,Я следил у водоема,Как, журча, струилась нить.Потный мул в попоне гладкойМордой ткнул меня в лопатки:Друг! Тебя заждались дома,—Да и мне мешаешь пить!..IV
Есть белое и красное киянти.Какое выпить ночью при луне,Когда бамбук бормочет в вышинеИ тень платанов шире пышных мантий?Пол-литра белого, — так жребию угодно.О виноградное густое молоко!Расширилась душа, и телу так легко.Пол-литра красного теперь войдет свободно.V
Олеандра дух тягучий — Как из райского окошка, А над ним в помойной куче Разложившаяся кошка. Две струи вплелись друг в друга… Ах, для сердца не отрада ль: Олеандр под солнцем юга Побеждает даже падаль.<1923>Римские офорты*
I
Мул
Напружив угловатый костякИ болтая цветными кистями.Тянет в гору ушастый чудакКолесницу-двуколку с камнями…Ветер северный злее бича,Мчатся ржавые листья платана,Но железная тяга плеча,Как машинный рычаг, неустанна…За мотором мелькает мотор,Плащ шуршит над вздремнувшим возницей,Умный зверь сквозь взметнувшийся сорТвердо правит своей колесницей.У постройки копны этажей,Словно вкопанный, встанет он круто,С грубым грохотом ржавых ножейХлынет наземь холм темного бута…Пар клубится над блеском спины.Ветер дует из синих окраин…Мул покорно стоит у стены,В траттории продрогший хозяин.Мерзнут слезы. День скучен и сер.Отдыхают набухшие жилы.А напротив незрячий ГомерХолодеет над выступом виллы.II
В Кампанье
Со щенком, взлохмаченным бродягой, Мы ушли в поля.Лента гор цвела лиловой сагой. Ветер и земля…Римский мост под пестрой колымагой Круче корабля.Опьянел мой пес от вольной шири — Две звезды в зрачках.Поздний шмель зудит на тихой лире, Небо в облаках.Человек, влача ступни, как гири, Пашет на быках.Овцы склон за башнею покрыли — Зелень и руно.Солнце брызнуло столбом закатной пыли В синее окно.Не мираж ли злые наши были,— Горькое вино?В камышах дымится малярия, Плащ к воде склоня.Пес, домой! Молчат поля глухие. Дробный стук коня…Над харчевней кроткая Мария И глазок огня.III
В винной лавке
За прилавком — курчавый синьор.Над прилавком — фиаски.А в витрине зеленый ликерСтроит пьяницам глазки.Приподняв изумленную бровь,Старушонка смакуетВиноградную темную кровьИ с подручным флиртует…Господин на собачьем меху —Весь из синеньких жилок —И подросток в гагачьем пухуЖдут покорно бутылок.Шали томно дрожат бахромой.Кошка хлопнула крышкой.Сверху с лестницы мальчик хромойЛезет с ромом под мышкой.А с оливковым маслом чаныИз густой терракотыПо углам, под крылом тишины,Полны сладкой дремоты…Если тихо сидеть у окна,Липкий столик качая,Наклонясь над бокалом винаЦвета крепкого чая,И смотреть на входящих людей,На палитру ликеров,Слушать с улицы дробь лошадейИ сирены моторов —В сердце вспыхнет беспечная ложьВсе, что было, как путь бездорожный…Эй, синьор! Закрываете? Что ж…Домечтать и на улице можно.IV
Папское барокко
Склонив умильно выиНад кровлею крутой,Позируют святые,Раскинув плащ фатой.А под фронтоном крышиСредь ровных желобковСпит в раковинах нишиРяд томных стариков.Волнуясь, стынут складки,Тела — сплошной потоп,А руки их так сладки,Как каменный сироп.Античные колонны,Втисненные в фасад,Напрасно убежденноО строгости кричат:Вокруг струится пламяВолнистых завитков,—Вот — пояс словно знамя,Вот — чуб из мотыльков…Среди любой прогулки,Вдоль улиц бросив взгляд,Ты в каждом переулкеНайдешь такой фасад.Профан! Прищурив око,Ужель ты скажешь: «гиль!»Се папского бароккоНаивно-пышный стиль.1924РимВ гостинице «Пьемонт»*(Из эмигрантского альбома)
I
В гостинице «Пьемонт» средь уличного гулаСидишь по вечерам, как воробей в дупле. Кровать, комод, два стула И лампа на столе.Нажмешь тугой звонок, служитель с маской ДантеПриносит кипяток, подняв надменно бровь. В душе гудит andante, Но чай, увы, — морковь.На письменном столе разрытых писем знаки,Все непреложнее итоги суеты: Приятели — собаки, Издатели — скоты.И дружба, и любовь, и самый мир не пуф ли?За стенами блестит намокшая панель… Снимаю тихо туфли И бухаюсь в постель.II
Хозяйка, честная и строгая матрона,Скосив глаза на вздувшееся лоно,Сидит перед конторкой целый день,Как отдыхающий торжественный тюлень.Я для нее — один из тех господ,Которым подают по воскресеньям счет:Простой синьор с потертым чемоданом,Питающийся хлебом и бананом.О глупая! Пройдет, примерно, год,И на твоей гостинице блеснет:«Здесь проживал…» Нелепая мечта,—Наверно, не напишут ни черта.III
За стеной по ночам неизвестный бандитС незнакомым сопрано бубнит и бубнит:«Ты змея! Ты лукавая, хитрая дрянь…»А она отвечает, зевая: «Отстань».«Завтра утром, ей-Богу, с тобой разведусь».А она отвечает: «Дурак! Не боюсь!»О Мадонна… От злости свиваясь волчком,Так и бросил бы в тонкую дверь башмаком,—Но нельзя: европейский обычай так строг,Позовут полицейских, посадят в острог…Я наутро, как мышь, проскользнул в коридор,Рядом скрипнула дверь, я уставил свой взор:Он расчесан до пят, и покорен, и мил,Не спускал с нее глаз, как влюбленный мандрил.А она, улыбаясь, покорная лань,—Положила на грудь ему нежную длань.1924, февральРимНа окраине*
Дома-шкатулки — стильные комодыБездарно врезались в кудрявый сон холмов.Все гуще человеческие всходы,Все больше надо улиц и домов… Грохочут повозки, Трясется кирпич И щелкают доски, И хлопает бич. Двуногие пчелы В известке густой Над балкой тяжелой Хлопочут толпой. Слепыми рядами Встают этажи… И роща, как в яме, Грустит у межи: Мохнатые ветки, Зеленая тьма… Над ними, как клетки, Дома и дома. А овцы волною Застыли вокруг,— Им роща от зною Единственный друг… Пастух молчаливый В овечьем руне Глазеет лениво У пня в стороне. Сталь взвыла, как Каин… Асфальт зачадил. Рим тихих окраин Навеки почил.Лишь вдоль опушки вод вспененных лентаБежит, как встарь, таясь в седой траве,Да мирта чахлая над грудою цементаУпорно тянется к блаженной синеве.1924РимДитя*
Двор — уютная клетушка.У узорчатой оградыДва цветущих олеандраРазгораются костром…А над ними прорубь небаТускло мреет в белом зное,Как дымящаяся чаша,Как поблекший василек.Словно зонт пыльно-зеленый,Пальма дворик осенила.Ствол гигантским ананасомОседает над землей.На листе узорно-гибкомОсы строят шапкой соты,Солнце лавой раскаленнойРежет сонные глаза.____
Только зной к закату схлынет,Только тень падет на гравий,В белом домике у входаПодымается возня.Мать поет свою канцону,Словно рот полощет песней,—А за нею голос детский,В тонкий лепет взбив слова,Вьется резвым жеребенком,Остановится внезапно —И фонтаном зыбким смехаВсколыхнет оживший двор.Книжку старую отбросив,Из окошка крикнешь: «Роза!»И лукавою свирельюПрилетит в ответ: «Синьор?»____
Над безмолвной низкой дверьюВетром вздуло занавеску.Из таинственного мракаПоказался кулачок.Это маленькая Роза,Дочь привратницы Марии,Мотылек на смуглых ножках,Распевающий цветок.Деловито отдуваясь,Притащила табуретку,Взгромоздилась и застыла,Отдыхая от жары.Сгибы ножек под коленкойСочной ниточкой темнеют,А глаза, лесные птицы,Окунулись в небеса.____
За цветущею оградойПетухами распеваютТо толстяк с гирляндой туфель,То веселый зеленщик.Головой крутя кудрявой,—Расшалившееся эхо,—Роза звонко повторяетПолнозвучные слова:«Scarpe! Scarpe! Pomodori!Foggiolini! Peperone!»[7]Рыжий кот, худой и драный,К милым пяткам нос прижал.И душе моей казалось,Что в зрачках бродячих зверяВ этот миг блаженно млелиИскры рыцарской любви.____
Жалюзи щитом поставив,Словно в шапке-невидимке,Я смотрю на это чудо,Широко раскрыв глаза.Это радостное тельце,Этот полный кубок жизниМне милей стихов Петрарки,Слаще всех земных легенд…На крыльцо я тихо вышел:Кот нырнул под жирный кактус,Табуретка покатилась…Палец в рот и глазки вверх.Долго, долго изучалаНезнакомого синьора,—Оглушительно вздохнулаИ улыбкой расцвела.____
На обложке русской книгиМы фонтан нарисовали,Рыбок с заячьими ртами,Тигра с гривой до земли.По моей ладони хлопалКулачок кофейно-пухлый.Я молчал, она звенела,Как беспечный ручеек.Мать, белье с кустов снимая,В сотый раз взывала: «Роза!»Этих скучных пресных взрослыхНикогда я не приму…Не хотите ль вы, синьора,Чтоб трехлетний одуванчик,Как солидный папский нунцийЧинно вел со мною речь?____
Нет у Розы пышной куклыС томно-глупыми глазами,Но ребенок, как котенок,Щепкой тешится любой.Вон она кружит вдоль пальмы,Высоко подняв к закатуТростниковый старый стебельС жесткой блеклою листвой.Па — направо, па — налево,Ножки — быстрые газели,Две-три ноты звонкой песниЗаменяют ей оркестр.А глаза неукротимоЖгут языческим весельемИ, косясь, ко мне взывают:«Полюбуйтесь-ка, синьор!»____
«А теперь?» — спросила Роза.Я принес поднос с тарелкой.На тарелке пухлый персикИ душистый абрикос.Роза стала за прилавок,—Я был знатный покупатель…Но пока я торговался,Роза съела весь товар.Кот крутил хвостом умильно.Кинув косточку с подноса,Роза тоном королевыПриказала зверю: «Ешь!»«А теперь?»… Сложила ручки.Затянувшись папироской,Я ей дал пустую гильзу.Мы курили. Двор молчал.____
За мохнатым олеандромРжаво всхлипнули ворота.На напев шагов знакомыхПонеслось дитя к отцу.Руки вытянув, рабочийВскинул девочку над шляпой,И слились на миг под небомСноп кудрей и сноп цветов.Олеандры задрожали,Зашептались и затихли…«Ах, еще!» — звенела Роза,Руки-крылья вскинув ввысь.Он унес ее, как птицу,За цветную занавеску:Тень ребенка закачаласьНа коленях у отца…____
Истомленные мимозыЛистья легкие склонили,И шипит бамбук зеленый,Кротко жалуясь на зной.Наклонясь к кустам, рабочийИз ведра струею хлещет:Пьет земля, пьют жадно корни,Влажной пылью дышит двор.За отцом, сжав строго губки,Ходит медленно ребенок,Из фиаски оплетеннойГравий влагой окропя.А фиаска так лукава —Ускользает и виляет…Каждый камушек невзрачныйНадо Розе напоить.____
Холод мраморных ступенейЛунным фосфором пронизан.Сбоку рамой освещеннойЯнтареет ярко дверь.Роза сонно и усталоЗа отцом следит глазами,В белый хлеб впилась, как мышка,И на локоть оперлась.Ест отец, мать пьет кианти,Две звезды зажглись над пальмой,И сверчок пилит на скрипкеВ глубине за очагом.Лампа, мать, отец и звезды —Все сливается, кружитсяТихим сонным хороводомИ уходит в потолок.Каждый вечер та же сцена:Голова склонилась набок,Темно-бронзовые кудриНависают на глаза.Мать берет ее в охапку,—Виснут ручки, виснут ножки,И несет, как клад бесценный,На прохладную постель.Сны сидят под темной пальмой,Ждут качаясь… Свет погаснет —Пролетят над занавескойИ подушку окружат.Спи, дитя, — и я, бессонный,Буду долго, долго слушать,Как над кровлею твоеюШелестит во тьме бамбук.<1924>Старая вилла*
Сквозь чугунную ограду Вдоль крутой стеныВглубь струится сумрак сада,— Остров тишины…Эвкалипты пышной кроной Ветви вниз струят,И фонтан струей бессонной Моет грудь наяд.Ряд колонн встал стройно к свету От окна к окну…Эх, пожить бы здесь поэту Хоть одну весну!По утрам вставал бы рано, Ставил самовар…На лужайке у платана Заструил бы пар.Там, где розы вкруг Париса Расточают страсть,—На траве у кипариса Повалялся б всласть.На террасе под охраной Греческих боговЯ б почтил закат румяный Флейтами стихов…Ночью б стал у пышной двери, Озарил весь залИ «Онегина» Венере Медленно б читал…Паучок средь прутьев узких Тихо вяжет нить…Сто детей бездомных русских Здесь бы поселить!В городки б — на луг зеленый, А потом в лапту…Дискобол бы удивленный Опустил пяту.Возле пинии тяжелой На траве сухойХоровод завил веселый С песнею лихой…А пятнашки, кошки-мышки, Жмурки, чехарда?Засучили б вмиг штанишки И в фонтан — айда!А потом учили б в зале Сколько «дважды два»,И читали б и писали Русские слова…По ночам, сложив тетрадки Стопкой на стене,С визгом прыгали б в кроватки В звонкой тишине.По горбатым одеяльцам Вился б лунный дым —И Диана б, сжавши пальцы, Удивлялась им.Проходи… Засов чугунный Крепко запер вход.В мертвом парке тихоструйный Рокот мертвых вод…Заколочены все двери. Вилла — старый склеп.Боги — в язвах, люди — звери. Разве ты ослеп?<1925>РимНа площади Navona*
Над головами мощных великановХолодный обелиск венчает небосвод.Вода, клубясь, гудит из трех фонтанов,Вокруг домов старинный хоровод.Над гулкой площадью спит тишина немая,И храм торжественный, весь — каменный полет,Колонны канделябрами вздымая,Громадой стройной к облаку плывет…Карабинеры медленно и чинноПришли, закинув плащ, и скрылись в щель опять.О Господи! Душа твоя невинна,Перед тобой мне нечего скрывать!Я восхищен Твоим прекрасным Домом,И этой площадью, и пеньем светлых вод.Не порази меня за дерзновенье громом,Пошли мне чудо сладкое, как мед…Здесь все пленяет: стены цвета тигра,Колонны, небо… Но услышь мой зов:Перенеси сюда за три версты от ТибраМой старенький, мой ненаглядный Псков!<1925>Белое чудо*
Жадно смотришь за гардиныСквозь туманное стекло:Пальм зеленых кринолиныПышным снегом занесло!Тучи пологом жемчужнымНизко стынут над двором…Под угасшим небом южнымВоздух налит серебром…На ограде грядка снега.Тишина пронзает даль.За холмом, как грудь ковчега,Спит гора, спустив вуаль.Пес в волнении ласкаетХрупкий, тающий снежок,И дитя в саду взывает:«Снег, синьор!» — Иду, дружок…Утро дышит нежной стужей.В легких снежное вино,Блещет корочка над лужей…Не надолго… Все равно!Так уютно зябнуть в пледе…Память тонет в белом сне,Мысли, белые медведи,Стынут в белой тишине.1923, РождествоРимВ стране Петрарки*(Натуралистический романс)
Блоха впилась в спинной хребет,Луна лобзает переулок.Мои глаза — пустой шербет,А щеки — пара бритых булок. Трень-брень! Анжелина, оставь свои шутки, Скорее намажь свои губы и бровь,— Сегодня на площади первые сутки Идет мексиканская фильма «Любовь».Над переулком смрад и чад,Но с детства я привык к навозу…Щенок скулит гитаре в лад,—Я стал в классическую позу… Трень-брень! Анжелина, в харчевне под пальмой Закажем с тобой мы шпинат с чесноком, Как дьявол, тебя ущипну я под тальмой, А ты под бока меня ткнешь кулаком!Из пиджака цветной платокТорчит длиннее щуки,Я взбил свой войлок вверх и вбокИ отутюжил брюки… Трень-брень! Анжелина, мой ангел усатый, Я трех форестьеров на бирже надул, Накинь поскорее платок полосатый,— Я щедр, как аптекарь, я страстен, как мул!..<1926>Рим«По форуму Траяна…»*
По форуму ТраянаГуляют вяло кошки.Сквозь тусклые румянаДрожит лимонный зной…Стволом гигантской свечкиКолонна вьется к небу.Вверху, как на крылечке,—Стоит апостол Петр.Колонна? Пусть колонна.Под пологом харчевниШальные мухи сонноСадятся на ладонь…Из чрева темной лавкиЧеснок ударил в ноздри.В бутылке на прилавкеЗапрыгал алый луч…В автомобилях мимо,Косясь в лорнет на форум,Плывут с утра вдоль РимаПрезрительные мисс.Плывут от Колизея,По воле сонных гидов,Вдоль каждого музеяСвершить свой моцион…А я сижу сегодняУ форума Траяна,И синева ГосподняЛикует надо мной,И голуби картавят,Раскачивая шейки,И вспышки солнца плавятНемую высоту…Нанес я все визитыВсем римским Аполлонам.У каждой АфродитыЯ дважды побывал…О старина седая!Пусть это некультурно,—Сегодня никуда я,Ей-Богу, не пойду…Так ласково барашекВорчит в прованском масле…А аромат фисташекВ жаровне у стены?А мерное качаньеПузатого брезентаИ пестрых ног мельканьеЗа пыльной бахромой?Смотрю в поднос из жести.Обломов, брат мой добрый!Как хорошо бы вместеС тобой здесь помолчать…Эй, воробьи, не драться!Мне триста лет сегодня,А может быть, и двадцать,А может быть, и пять.<1928>Шесть*
Из фабрики корзин и гнутых стульевВыходят крутобокие Кармен…Дрожат платки, вздымаясь у колен,И болтовня, как гомон пчел близ ульев.Покачиваясь, топчутся в обнимку…В покачиванье бедер — гибкость саламандр.Одни глядят на облачную дымку,Другие обрывают олеандр.Денщик-сосед, юнец провинциальный,Встал у калитки и потупил взгляд:У всех шести походка — сладкий яд,У всех шести румянец — цвет миндальный!Лукаво-равнодушными глазамиВсе шесть посмотрят мимо головы,—Над крышею червонными тузамиАлеет перец в блеске синевы.Лишь каменщики опытный народ,—На них Кармен не действует нимало.Взлетает песенка, ликующее жало,Глазастый ухарь штукатурит свод,На пальцах известковая насечка…Посмотрит вниз — шесть девушек на дне,—Метнет в корзинщиц острое словечкоИ ляпнет штукатуркой по стене.А вечером, когда сойдет прохлада,И вспыхнет аметистом дальний кряж,И лунный рог, свершая свой вояж,Плывет к звезде, как тихая наяда,Когда сгустеют тени вдоль платанов,И арка лавочки нальется янтарем,И камыши нырнут в волну туманов,—Все шесть сойдутся вновь под фонарем.И под руку пойдут вдоль переулка,Как шесть сестер, в вечерней тишине.Латания бормочет в полусне,Стук каблучков средь стен дробится гулко…О римский вечер, тихая беспечность!Поет фонтан, свирель незримых слез.Там в небесах — мимозы, звезды, вечность,Здесь на земле — харчевня между лоз.Сел на крыльцо мечтающий аптекарь.На стук шагов сомкнулись тени в ряд:Шесть мандолин заговорили в лад —Три маляра, два шорника и пекарь.Кому мольбы лукавых переливов?О чем они? Кому журчанье струн?Все шире плеск рокочущих мотивов,Все громче звон — вскипающий бурун…И оборвали… Тишина, прохлада.Но шесть Кармен запели вдруг в ответ:Все та же песнь, но через слово: «Нет!»Лукавое, задорное «не надо»…И снова струны молят все нежнее,И все покорней отвечают голоса.Смолк поединок. В глубине аллеиТемнеют пары. Дремлют небеса…Ушел к себе продрогнувший аптекарь.Шипит бамбук. В харчевне спор затих.Как маляры, и шорники, и пекарьСумели выбрать каждую из них?По-моему, — одна другой желанней.Но… нет седьмой. Я запер свой балкон.Спят облака, как стадо белых ланей.В ушах звенит лукавый перезвон.<1928>«Словно загар смуглолицый…»*
Словно загар смуглолицый,Копоть сгоревших веков…Чуть розовее корицыСтены домов-стариков.Площадь. Гирлянда фонтана.Плещет струей василиск.Над головой великанаВрезался ввысь обелиск.Церковь, как арфа немая,—Вся ожиданье и взлет,Струны-колонны вздымая,К облаку стройно плывет.Лавочка пестрой пещеройМирно сквозит на углу:В воздухе окорок серый,Холм овощей на полу.Стены все выше и уже.Туча вспухает волной.Тихо качается в лужеОтблеск колонны резной.Крепки рельефы дельфинов…В прорези стен вдалекеБрызжут огнем апельсиныНа разноцветном лотке.Тибр закипает сердито…Башня. Подошва моста.В щелях сырого гранитаТощие лапы куста.Мимо! Во мгле переулкаЛюди, как крысы, снуют.Ослики топают гулко.В окнах — вечерний уют…Перед знакомой харчевнейЖареный, плотный кабан.Сладок под аркою древнейВялый мускатный дурман!<1928>«Школа Дианы»*
Ты видел ли «Школу Дианы»На вилле Боргезе, мой друг?Девчонок взволнованных станы,Стремительность бедер и рук…Стрела, зазвенев, пролетела,Свергается горлинка ниц,—Еще в напряжении телоИ жаден восторг учениц…Диана застыла в сторонке,Над строгим челом — полукруг.Вдали на холме две девчонкиБорьбой услаждают досуг.Внизу беззаботные детиВ потоке, прозрачней стекла,О всем позабывши на свете,Полощут нагие тела.____
В сбоку сквозь пышную зеленьКрестьянская жмется чета:Прокрались из горных расщелин,Приникли и смотрят… Мечта?Под вечер в далекой деревнеСредь круга неверящих глазПольется в притихшей харчевнеВзволнованный, странный рассказ.<1928>Фонтан на Monte Pincio*
Над плетеной постелью мать склоняется в тревоге,Никого вокруг. Пора…Тростники средь водоема низко кланяются в ноги,В небе алая игра.Мальчик в мраморной корзине так беспечно поднял ножки,—Мир не страшен для него:Старый Нил, как мать, качает и урчит нежнее кошки.Пусть качает… Ничего.Но она… Своей рукою оттолкнуть младенца сына?На устах — безмолвный крик.Стан, как каменная арфа. Бог не слышит, даль пустынна.Колыхается тростник.____
Сюда болтливые гидыНе водят заморских гостей:Об этом скромном фонтанеДо них не дошло вестей…Но как хорошо на закатеСюда прийти одному,—Смотреть на бессмертный город,На даль в стоцветном дыму.Смотреть, вспоминать и думать…Закат, как пламя костра;О скорбная мать Моисея!Сегодня — ты наша сестра.<1928>ИЗ ЗЕЛЕНОЙ ТЕТРАДКИ*
Не по адресу*
Когда советский лжепиит,Подкидыш низменной рекламы,В кафе берлинском нахамитИ разорвет жакет у дамы,— Для европейских трезвых глаз Грязней свиньи такие франты,— И слышишь триста первый раз: «Mein Gott![8] Ах, эти эмигранты!»Взяв отпуска у сатаны,Пируют «нэпманы» в Берлине,Красновельможные чиныИ их дородные гусыни… Самодовольный хриплый смех, На хищных пальцах бриллианты… И снова на устах у всех, «Mein Gott! Ах, эти эмигранты!»А пестрый виленский навоз,Вплывающий на две неделиДля биржевых метаморфоз,Для сахарина и фланели? Полны их ржаньем все сады И все гостиницы-гиганты… И вновь шипят на все лады: «Mein Gott! Ах, эти эмигранты!»Галдят по-русски? Суд готов.Каких еще искать резонов?У эмигрантов нет значков,Как у собак и фаэтонов. Мы европейцев не виним. Как занести им в прейскуранты — Кто властный хам, кто пилигрим? «Mein Gott! Ах, эти эмигранты!»Но если иезуит-лихач,Вчера кропавший в «Общем деле»,По новым вехам дует вскачьИ мажет грязью по панели: «Ах, эмиграция! Вертеп! Скандалы! Пьянство! Бриллианты!», Невольно крикнешь: «Шут! Ослеп? Да разве вы-то — эмигранты?..»<1922>Святая наивность*
Конечно, нужно возвращаться.
А. В. Пешехонов. «Почему я не эмигрировал»Если б я торговал корсетами,Кокаином или браслетами,Если б я был куафером, шофером,Или секретных дел акушером,—Не нуждаясь в благословении Пешехонова,Я бы уехал без оного.Все такого рода двуногиеОбходятся без всякой идеологии:Клиентура красных придворных дамИ изобилие советских панамСоздают такую пышную среду,Что в ней можно жиреть хоть в аду…Да и техника возвращенияНе представляет для них затруднения:Почтительное выражение глазИ превращенный в валюту алмаз.* * *
Но у эмигранта-интеллигентаДуша и тело не из брезента…Как прикажете начать комиссию?Прибежать в советскую миссиюИ под взглядом глумящихся глазСочинить сто анкетных фраз?«Прабабка моя сочувствовала капиталистам,Я же с детства беспартийно тянусь к коммунистам,Во время старого режимаПострадал в полку нестерпимо —За смех во время перекличкиБыл лишен ефрейторской лычки.Потупив очи к советскому подножью,Все свободы считаю буржуазной ложью.Цель моего возвращения —Культурное ближним служение…»Ах, как будут ржать советские снобы!Еще бы…«Послушайте, кислый червяк,У вас в порядке чердак?Если даже при Троцком, обожавшем „Русское богатство“,Даже Пешехонов был выслан из красного братстваВ числе многих прочих,Неподходящих для крестьян и рабочих,—То зачем нам обменная эта кадриль,Что за гиль!..»* * *
Допустим на миг, что советская братияРазрешит самораспятие,Допустим, что после злобных допросов,Надменных разносов,Узилищ-чистилищПодарят жалкий остаток жизни,Достойный слизня,И разрешат эмигрантскому париюРади хлеба влезть в канцелярию,Заниматься статистикойИ прочей дутой эквилибристикой…Разве там мало своих голодных,Готовых на все, что угодно?Ведь цель возвращения —Культурное ближним служение…Что там делать свободной музе? Исследовать «книжные знаки»?Что там делать студенту? Кустарить в «рабфаке»?Что там делать ученым? Спросите у тех, кто выслан…Распинаться ведь тоже надо со смыслом.* * *
Чуждый идейного «лампадства»,Я тоже встарь увлекался «Русским богатством»(Номера с рассказами Муйжеля, правда, не в счет),Но сегодня «Богатство» уже не оплот:Дух и гордость встают на дыбы?Есть различные на свете рабы,Но томиться рабом у родного народа —Подвиг особого рода.<1923>Из Гёте*
I
Мадемуазель NN
Скажи без коварства:Сердце ее, как небесное царство,—Так как званые гостиНе явились на зов,Она позвала со злостиКалек и слепцов.II
Условие
За советом вы приходите ко мне?Я вам дам его, но клятву с вас возьму:Чтобы я спокоен был вполне,Обещайте мне не следовать ему.III
Катехизис
Учитель: Все блага жизни кто тебе послал? Ты сам добыть не мог их — ты ведь мал.Дитя: Мой дорогой родитель.Учитель: А он откуда взял?Дитя: От деда, господин учитель.Учитель: Ах, нет! Да деду кто же дал?Дитя: Дед сам достал.IV
«Как одолеть воробьев? — спросил знакомый садовник,—Гусениц, жадных жуков, ос и проклятых кротов,Мух, ненасытных червей и прочую гнусную нечисть?»«Плюнь! — отвечал я ему: — Пожрут они сами друг друга».V
Общество
Из общества с коллегой в час ночнойУченый шел, задумавшись, домой.«Вам там понравилось?» — Ученый отвечал:«Будь это книги, — я б их не читал!»VI
Угроза
Однажды с милою моейБлуждая в чаще леса,Я пошалил… И вдруг: «Не смей!Я крикну!.. Прочь, повеса…»А я в ответ ей: «Что ж, кричи…Убью, кто б не вмешался!»«Молчи, возлюбленный, молчи,—Там кто-то показался…»<1923>Эпиграммы*
I
Горький
Пролетарский буревестник,Укатив от людоеда,Издает в Берлине вестникС кроткой вывеской «Беседа».Анекдотцы, бормотанье,—(Буревестник, знать, зачах!) —И лояльное молчаньеО советских палачах…II
Теория творчества т. Эренбурга
«А все-таки она вертится»
Начиркав фунта два страницО том, что гайка выше Данта,Он вывел в вечность всех мокрицРекламным слогом прейскуранта.Увы, как стар сей анекдот:Чиж пролетал над океаномИ, уронив в него помет,Исчез бесследно за туманом.III
Игорь Северянин
Весь напомаженный, пустой поэзофатБесстыдно рявкнул, легких не жалея:«Поэт, как Дант, мыслитель, как Сократ,Не я ль достиг в искусстве апогея?!»Достиг, увы… Никто из писарейНе сочинил подобного «изыска»…Поверьте мне, галантный брадобрей,—Теперь не миновать вам обелиска.IV
А. Белый
Ради шаткой клички «гений»,Оскопив слепой талант,Хлещет бредом откровенийПифианский симулянт.Каждый месяц две-три книжки,А король все гол и гол…Ах, заумный сей футболНадоел нам до отрыжки!V
Маяковский
Смесь раешника с частушкой,Барабана с пьяной пушкой,— Красный бард из полпивной,Гениальный, как оглобля,—От Нью-Йорка до Гренобля Мажет дегтем шар земной.VI
Автобиография т. Есенина
«И возвратятся псы на блевотину свою»
«Я советский наглый „рыжий“С красной пробкой в голове.Пил в Берлине, пил в Париже,А теперь блюю в Москве».VII
А. Н. Толстой
(«Хождения по гонорарам»)
В среду он назвал их палачами,А в четверг, прельстившись их харчами,Сапоги им чистил в «Накануне».Служба эта не осталась втуне:Граф, помещик и буржуй в квадрате —Нынче издается в «Госиздате».VIII
Демьян Бедный
Военный фельдшер, демагог,Делец, упитанный и юркий,Матросской бранью смазав слог,Собрал крыловские окурки.Семь лет «Демьяновой» ухойИз красной рыбы, сплошь протухшей,Он кормит чернь в стране глухой,Макая в кровь язык опухший.Достиг! Советские чиныЕму за это дали правоНосить расстрелянных штаныИ получать пайки удава.IX
«Накануне»
Раскрасневшись, словно клюква,Говорит друзьям Не-Буква:«Тридцать сребреников? Как?!Нет, Иуда был дурак…За построчные лишь слюниСамый скромный ренегатСлупит больше во сто крат!»<1924>Гигиенические советы*(Из эмигрантского альбома)
Ты не салопница, ты муж почтенных лет.Не сплетничай! Тебе какое дело —Живет ли Львов с хозяйкой или нет?У Львова собственный карман, душа и тело.Не спорь с прохожими. Сто душ — сто разных струн.Чем в клочья драть последние рубашкиИ зря запутывать российский наш колтун,Сыграй с соседом лучше молча в шашки.Левей раз в месяц, чаще — непристойно,И то же самое скажу о правизне.А то уж очень это беспокойно —Два раза в день менять свой щит в грызне.Бесчестно звать других распяться к скифам,А самому в Passy зарыться в ил.Иль Прометей, воспетый старым мифом,Чужой печенкой коршуна кормил?..Работы нет? Мансарда — тесный шкап?Не унывай… Скажу тебе заочно:Земная жизнь ведь беженский этап,Лишь в вечности устроимся мы прочно.Когда твоя хозяйка пансионаХарактером подобна сатане,Не ставь креста на всей чужой стране —Такое заключенье беспардонно.Твой сват в Москве «устроился» и сыт?Но тысячам других безмерно тяжко.Не утверждай же, вздорная букашка,Что там в Москве всеобщий райский быт.Задумавши из Вены плыть в Париж,—Парижских не запрашивай собратий…У них ведь свой, особенный престиж:«Сиди, не рыпайся! Нет крова! Нет занятий!»На диспуты, о брат мой, не ходи!Чужих мозгов брать на прокат не надо.Иль гор словесных мало позади —Зачем же вновь записываться в стадо?Кто б ни божился с миною блаженной,—«Завоеваньям революции» не верь:Болели зубы — взвился Красный ЗверьИ зубы с головой отгрыз мгновенно.<1924>Красная бабушка*(С натуры)
Подрубленных волос лохмато-серый круг,Глаза сознательной, тупой марксистской жабыИ в нижней челюсти, широкой, как битюг,Упорство деревенской старой бабы.Она приехала в саксонский пансионЧинить свои одышки и запорыИ целый день, как красный граммофон,Разводит всласть советские узоры.«Лжет эмиграция: у нас прекрасный строй,—Багеты, справедливость и культура…Крестьяне обжираются икрой,Рабочий — мощная, свободная фигура.Буржуазия розовеет с каждым днем,Интеллигенция ликует от восторга.Неслыханный, невиданный подъем,—А все венчает ренессанс Внешторга…»Лишь об одном ни звука граммофон:Что сын ее — персона в чрезвычайке,Что дочь ее — предатель и шпион,Что все ее друзья из той же шайки.Что у себя на даче в дни войны,—На самой буржуазной барской даче,—Она, для ускорения «весны»,Хранила бомбы… Ведь нельзя-с иначе…Что в предварилке высидевши год,Она жила там мирно, как в курорте.Зато теперь «проклятый старый гнет»Она клянет с незлобливостью черта.А немки слушают и вяжут всласть носки…«Ах, милый Кремль, Калинкин мост и Невский!Страна икры, разгула и тоски,Где жил Толстой, где плакал Достоевский…»О Господи! Мильон святых могилЗияет ранами у своего подножья,—А этот старый, наглый гамадрилЖивет и шамкает и брызжет красной ложью.<1925>Политический сонет*(Вместо передовицы)
«Суровый Дант не презирал сонета»,—Нам поступать грешно наоборот…Философы грозят кончиной света,А жители танцуют всласть фокстрот.Сто кризисов и каждый без просвета,Зачахли музы, жизнь — водоворот,То падает, то лезет вверх монета,Народ в кино лавиной прет и прет.Лойолы с капиталами и с весомФлиртуют беспардонно с красным бесом.В кого метать летучий бумеранг?..В средневековье новое вступая,Невольно скажешь, горестно вздыхая:О современность, ты — орангутанг!<1925>Любовь к ближнему*
Сидите на месте и не рыпайтесь! Париже — ни квартир, ни работы.
(Из письма парижского эмигранта к римскому)Твой ближний влез уже на плотИ ест, поплевывая в море,—А ты в волнах, раскрывши рот,Плывешь к спасительной опоре.Еще усилие одно…Но сверху гневный визг протеста:«Не доплывешь! Ступай на дно!Здесь на плоту нет больше места!..»1924, декабрьИз альбома женоненавистника*
I
На сей планете не бывает, — ах! —Всей полноты познанья в высшем смысле:Варвара на пяти щебечет языках,Но ни один не служит ей для мысли.II
Мне женщин не понять вовеки:Дурак — от пят до глаз баран,А у Софи глаза Сенеки,Но в голове сплошной изъян.III
В слезах из рая Ева уходила…Но ей Адам из перьев какадуПередник сделал с пряжкой на заду.Вмиг Ева расцвела: «Как это мило!»<1925>Петрушка в Париже*(Лубок)
Явление I
Петрушка(всплескивая руками, появляется из-за ширмы и поет на мотив «Барыни»):
Укатил я из Москвы,Потому что жить там нудно,—Но в Париже мне, увы,Тоже, братцы, очень трудно…Поступил бы я в Гиньоль,Да у них язык французский…Переучиваться, что ль?Я ведь, миленькие, русский!..Смокинг не на что купить…В кошельке два су на ужин…В кино, что ли, поступить?Да кому Петрушка нужен?Стать шофером? Черта с два!План Парижа, брат, не шутка.Все, бывало, трын-трава,—А теперь — уй-юй — как жутко!..(Всхлипывает)
Явление II
Ажан:
Эй, гражданин, ваша карт-д’идантите?Петрушка(встряхивается): У сороки на хвосте!
Ажан:
Ваше ремесло?Петрушка:
В Каспийское море под лед унесло.Ажан:
Какое у вас поручительство во Франции?Петрушка:
Две московских ломбардных квитанции.Ажан (кричит):
Кто вас здесь может ре-ко-мен-до-вать?Петрушка:
Почтеннейшая барыня, Кузькина мать.Ажан(наступая):
Где вы жи-ве-те?!Петрушка(отступая):
В Люксембургском саду у голландской тети…Ажан(плюется и тащит его):
Тьфу! Пожалуйте в полицию для объяснения.Петрушка (визгливо кричит):
Уй-уй-юй! Какое приключение!Матрена Ивановна, законная супруга,Петрушке туго!..Полно глазеть на дамские шляпки,—Я попал ажану в лапки!Явление III
Матрена Ивановна(кокетливо):
Отпустите его, господин ажан,У него нету ни квартиры, ни д’аржан…Сделать вам глазки?Показать вам мои подвязки?Ажан(крутит, покачиваясь, усы).
Петрушка:
Кувалда! При муже?!Матрена Ивановна:
Смотри, чтоб не было хуже…(К ажану)
Ах, какой вы, господин ажан, симпатичный!Сразу видно, что кавалер столичный:Красные кантики, синий мундир!Ангел! Ландыш! Кумир!Ущипнуть вас за щечку?Петрушка ее оттягивает.
Ажан(сладким голосом):
Попала в самую точку…Ну что ж, живите, шут с вами,—Надо ж сделать снисхождение даме.Только достаньте поручительство…Петрушка(в сторону):
От месопотамского правительства,Писанное вилами на воде…Ажан:
Очень приятно: Adieu!(Обнимает Матрену Ивановну, целует ее и уходит.)
Петрушка(наступает на Матрену Ивановну):
Матрена! Он тебя поцеловал?!Матрена Ивановна(задорно):
А ты бы хотел, чтоб он тебя арестовал?Петрушка(угрожающе):
Ты ему назначила свиданье?Матрена Ивановна(задорно):
Ревнует?! Чучело баранье…Ты мне лучше головы не морочь,А подумай, где мы нынче проведем ночь.Петрушка(становится в позу и поет речитативом):
Наш приют в кафе «Ротонде»,—В артистическом бомонде,Средь художников корявыхИ поэтов шепелявых…Бум!Там, под стол поджавши ножки,Сядем тихо у окошкаИ возьмем на две персоныЧашку чаю без лимона.Бум!А на стенках, как тартинки,Понатыканы картинки:Раскоряченные бабыИ беременные крабы…Бум!(Медленно, словно ослабевая)
Ох, устал! Башка, как мякоть…На дворе и дождь, и слякоть,—До «Ротонды» б доплестись…Ну и жисть!..(Хватается за сердце)
Ай-яй! Дурно… Сосет под ложечкой…Не владею правой ножечкой!..Матрена Ивановна(бросается к нему):
Петруша, светик, очнись!Петрушка(опускается на ширму и свешивает голову и руки):
Ослабел… Помираю… Брысь!Матрена Ивановна(суетится, пытаясь его поднять):
Ах, mon Dieu[9], холодные уши…Доктор, доктор! Помогите Петруше!!Явление IV
Доктор(в цилиндре и смокинге):
Где ваш пациент?(Наклоняется к Петрушке)
Один момент…Пульс, как у клячи,Дыханье цыплячье,Сердце размякло,В голове пакля —В животе пусто…Петрушка (слабым голосом):
Врешь! Вчера съел пол-лангуста…Доктор(обращаясь к Матрене Ивановне):
Крышка, madame!Да на кой черт он вам?Вы такая пышка…Матрена Ивановна(игриво):
Доктор! Шалунишка…Доктор:
Бросим его под мост,Псу под хвост,Возьмем таксиИ айда ко мне в Пасси…(Обнимает Матрену Ивановну и целует.)
Петрушка(слабо приподымается, подбирается к доктору, пытаясь ударить его палкой по голове, но промахивается):
Вот до чего ослабел,—Даже доктора укокошить не сумел!Доктор(отбрасывает локтем Петрушку, тот сваливается на ширму):
Madame, к вашим услугам полмира,—Выбирайте, я или он…У меня есть квартира,Ванна и телефон…Отдельная спальная!..Матрена Ивановна:
А отопление центральное?Доктор(кивает головой):
Еще бы!Для такой симпатичной особы…Матрена Ивановна:
Прощай, Петрушка! Прощай, инвалид…Против центрального отопления кто устоит?(Обнимается с доктором, и оба исчезают.)
____
Петрушка (один; приподымается и оглядывается):
Удрала… Погиб! Пропал!!!Чтоб меня черт побрал!(Опускает голову и жалобно причитает)
Матрена ушла… Отсырела шарманка…По-французски ни звука…В кармане — ни франка…Хо-ро-ша-я штука!Уй-юй-юй!..Явление V
Черт(выскакивая снизу):
Вы меня звали, гражданин Pierre?Петрушка:
Это еще что за кавалер?Черт:
Эмигрантский черт, родом из Тулы…Петрушка(обнимает его):
Земляк?! Ах ты, шут сутулый!Ты как попал в Париж?Черт:
Да разве там усидишь?В Туле все посходили с ума,—Не жизнь, а тюрьма!Люди чертей стали хуже,Дела, что ни день, то туже —Вот я и прибежал…………………………………………………(строго)
Ты зачем меня звал?Петрушка:
Я?! Врешь! А у тебя есть карт-д’идантите?Черт(с гордостью):
Всегда ношу на хвосте.Петрушка:
А какое твое занятье?Черт(скороговоркой):
Перепродаю вышедшее из моды дамское платье…Петрушка:
А где ты живешь, в каком арондисмане?Черт:
На Place de Concorde в главном фонтане.Петрушка:
А какие у тебя рекомендации?Черт:
От старшего дворника из Лиги наций…Петрушка(уныло):
Ну, с тобой не сговоришь.Черт(насмешливо):
А ты чего дрожишь?Петрушка:
А ты чего ко мне пристал?Черт(наступая):
А ты чего меня звал?Петрушка:
Боюсь! Не хочу! Матрена Ивановна, войди в мое положение!..Голос Матрены Ивановны(за ширмой):
Не могу! Сижу на центральном отоплении…Черт(хватает Петрушку и тащит):
Нечего упираться…Некогда мне тут с тобой прохлаждаться.Петрушка(отбивается и пронзительно орет):
Уй-уй-юй! Какой ужасный пассаж!Погибли мои фонды…Петрушка выходит в тираж!Не видать ему больше «Ротонды»!(Оба проваливаются.)
<1925>«Пока не требует Демьяна…»*
Пока не требует ДемьянаК казенной жертве Коминтерн,Он в полумраке ресторанаГлотает ром, как Олоферн.Умолкли струны балалайки,В душе икает пьяный звон,—И средь поэтов чрезвычайки,Быть может, всех ничтожней он…Но лишь развязный комсомолНад ухом гонораром звякнет,Душа Демьяна зычно крякнет,Как пробудившийся осел.С сардинкой тухлою в пробореИз кабака он вскачь бежитИ басни красные строчитНогою левой на заборе…<1925>Советские частушки*
По Тверскому я гуляла,Бюсты выставила,Политграмоту читала,Перелистывала.Подошел кудрявый к речке.Поплевал на донышко…Обвенчал нас леший в гречке,—Чем же я не женушка?Комсомолец пьет в харчевне,В кажной ручке — пулемет.Рыков стал лицом к деревне,Значит, в кассе недочет.По советскому приказуИз рязанской Губчеки —Взбунтовалися в КитаеВсе венгерцы-мужики.На рябине канарейкаПролетарский гимн поет,А Зиновьев хлеб крестьянскийЗа границу продает…Одолжи-ка нам, Европа,Миллиардов двадцать пять,Мы поправимся маленькоИ придем тебя чесать!<1925>Эмигрантские объявления*
Ясновидящий Игорь фон ШтальМертвых жен и мужей вызывает,Исцеляет в рассрочку печальИ прыщи на носу удаляет.Массажистка Агафья Сен-Жюст:Специальность — сиденье и бедра.Как бы ни был массивен ваш бюст,Приступайте к лечению бодро!Институт Неземной Красоты.Наш девиз: «Все клиентки — Венеры!»Зуд в подмышках, ресницы, и рты,И ушное скопление серы.Ресторан «Дар-Валдай на Днепре».Медвежатина с клюквой и с салом,Русский хор в мавританском шатреИ лезгинец Печорин с кинжалом.Всем доступно! Квартиро-канкан:Не квартиры, ей-Богу, а сахар!Восемь тысяч за старый диван,Восемь тысяч за шахер и махер.Ci-devant[10] председатель судаЧинит мебель, ботинки и рамки,Не боится любого труда,Если надо, согласен хоть в мамки.<1925>В венском павильоне*(На декоративной выставке)
Я признаюсь вам открыто:Мне понравилась покудаИзо всех вещей их бытаТолько кельнерша Гертруда…Почему? И сам не знаю.Может быть, она немногоМне напомнила АглаюИз родного Таганрога.Та же грудь и та же брошка,Поступь — вьющаяся рыбка,И увесистая ножка,И безвольная улыбка…О Гертруда! В час вечерний,—Если рок нас свел в Париже,Мы с тобой в ночной тавернеПознакомимся поближе.Наклонив к шартрезу щеки,Пересчитывая сдачу,Гонорар за эти строкиНа тебя я весь истрачу!<1925>Молодому парнасскому полотеру*
«По последней переписи в Москве 4318 поэтов!» — «А вы думаете, что в эмиграции их меньше?»
(Из разговора)Чтоб стать тапером, надобно учитьсяИ нужен слух и легкие персты…А юноше, когда он начал бриться,Как в Крепость Славы провести мосты?В любой столице — тысяч семь поэтов.Еще один — беда не велика!Средь гениальных юных пистолетовТы хвост раздуешь шире индюка…Ворвешься в клуб «Рифмованной капусты»И будешь ассонансы гулко ржать,А стадо дев, уткнув ресницы в бюсты,Умильно будет хлопать и визжать.Знакомый хлыщ из дружеской газетыТебя увековечит в трех строках,И мутный хвост еще одной кометыНа пять минут зардеет в облаках.Талант и труд — бессмысленное бремя.Сто тысяч лир! Не медли, дорогой…Взбей бант козлом, вонзи копыто в стремя:Пегас бьет в пол ослиною ногой!<1925>Слишком резвому*
Гостинодворским языкомКричит он нам об общем долге,Вопит о родине, о ВолгеИ лупит в перси кулаком…Но почему ж в Крыму, мой друг,Ты был акулой тыловою?Наверно, было недосугРискнуть своею головою?..<1925>Показательная санатория в Евпатории*(По «Правде»)
Больные приходят «с мухой».Не люди, а темная жмудь:Смотрителя в правое ухо,Сестру за левую грудь…Пища — гниль и вонища:Котлеты из тухлых кобыл.В ванне выбито днище,В уборной мусор и ил.И только одна отрада:Чуть месяц блеснет голубой,К бабам в окна из садаКурортники лезут гурьбой.Амуры в ванной, в мертвецкой,Амуры во всех углах,—В палатах, в саду и в детской,На скамьях и на столах.Гармошка — в такт поцелуям…Так нежен заливистый вой:«Сестрица, на горе буржуямРаздуем пожар мировой!»<1925>Гостиница в Пасси*
Номер 5
В китайских круглых телескопахСидит художник над столом.Что заработаешь в Европах Карандашом?Закрылся полостью халата,Не подымает мутных глазИ чертит печку для плаката В сто пятый раз.Номер 8
Отчего поет так громкоБезголосый старичок?Потому, что на спиртовкеЖарит шашлычок.Пой, бедняга! Чад проклятыйВсе равно пройдет сквозь щель.Стукнут в дверь: спиртовку дунешь,—Ужин под постель…Номер 12
Дрожит диван, трясутся чашки:Эсер играет с тетей в шашки.Номер 13
На кровати — туловища с бюстами:Надо всех маркизами одеть…Куклы растопырились лангустами,Ручки-ножки виснут, словно плеть.Надоело! Баронесса сплюнулаИ, косясь на уличную мглу,В зад маркизы с едкой злобой всунула толстую иглу.Номер 17
Стулья придвинув к постели, два пожилых человекаК картам склонили чело, мирно и кротко пыхтя.О эмигрантское чудо!.. Ты полюбуйся, читатель:Республиканец один, а его визави — монархист!Номер 22
На брюках — широкая клетка,Квадратная челюсть, брюнет…«Японец», — решила соседка,«Испанец!» — отрезал сосед.Но все ни к чему: ни окраска, ни брюки, ни скулы,—Жилец оказался Иваном Бубновым из Тулы.Номер 25
Дверь скрипнула. Трехлетний карапуз, Из материнских выскользнувши уз, По коридору пробежал до шкапа,— С разгона врос передо мной в паркет И вдруг, косясь на бурый мой жилет, Мне в изумленье шепчет: «Папа!..»<1925>К двухсотлетию академии наук*
Убившие свободную науку,Ученых изгонявшие бичом,Забавную придумали вы штуку,Труп Академии венчая кумачом…Честнее был и Пугачев, и Разин:«Сарынь на кичку!» Резали спроста…Палач Культуры трижды лжив и грязен,Лобзая жертву в мертвые уста.Кичиться ль вам двухвековою славойРассадника науки и добра?Ведь этот храм пустой, но величавый,Не даст вам даже горсти серебра…В Вольтеры навязавши комсомольца,Европу вы решили удивить?Наука — не награбленные кольца,—Напрасна ваша каторжная прыть.Наука мстит. Под фирмой «пролетарской»Грызет букварь зазнавшийся профан.Весь ваш приплод: Лойола ЛуначарскийИ коллективный красный Митрофан.И если семь досужих европейцевК вам приплывут на мертвый юбилей,—Так посещали некогда индейцев,Сходя опасливо с высоких кораблей…Труби же, Ложь! Сгребай с чужих покосовСвященный прах в Научный Исполком.Не встанет из могилы Ломоносов…А если б встал: они б его штыком!<1925>Из зеленой тетрадки*
I
Два боксера друг другу расквасили рыло,И один закачался, икнул и упал,А другой дожидался корректно и мило,Чтоб упавший коллега очнулся и встал…Публицисты-газетчики! Вы лишь без пауз,Злобно перья вонзая друг другу в виски,Наливаетесь желчью и уксусом кляузИ упавшего рвете, как псы, на куски.II
О Господи, ужель и после смертиВ разноголосом пробужусь концерте?В каком-нибудь предбаннике глухомБакунин в стол ударит кулаком,Катков с Плехановым заспорят о России,Народники свои разложат хрии,И Ленин, с исступленностью удава,Всех оглушит налево и направо…<1925>Политикон и эмигрантский уезд*(Из записной книжки)
I
Трагический трилистник
Рассудок с каждым днем правеет,Желудок с каждым днем левеет,А сердце в беспартийном снеТомится в гордой вышине.II
Я болтал с трехлетней Ниной.— Кем ты хочешь быть? — «Мужчиной!» Почему? А потому!..Очень нужно раз по пятьВ муках чад своих рожать!..III
В львином рву Даниил объяснялся со львами.Небо в снегах сияло над их головами:«Отчего вы такие жестокие звери?Эва, сколько костей человечьих в пещере!»Старый лев обернулся к белеющей груде,Кто ж людей нам бросает?Не те же люди?IV
Безработному эмигранту
Нет ремесла? Мой друг, не унывай,Берись за все, легко и без претензии,По будням папиросы набивай,А по воскресным дням пиши рецензии.V
Дважды два
После спора: дважды два, Убежденно и басисто Первый резво ляпнул: «Триста», А второй зевнул: «Слова». «Ерунда!» Вспылил, как порох, Третий, нервно стал шагать: — «Дважды два, в субботу сорок, А в четверг — сто тридцать пять». Словно дьявол у реторты — Сквозь пенсне блеснув зрачком, Встал взлохмаченный четвертый: «Дважды два — питейный дом!» Пятый что-то пропищал, Пропищал, как мышь у щели,— Но никто не разобрал, Потому что все шумели. А шестой, ведь вот беда, Только крякал от волненья: По пути домой всегда Находил он возраженья. Разливался спор все шире. Вдруг седьмой, горя, как мак, Робко вставши: «Как же так? Дважды два всегда четыре!» Ах, как взъелись все: Пошляк! Чушь! Старо! Избито! Глупо! Дичь! Мещанство! Пошло! Тупо! В самом деле — как же так!..<<1924–1925>><1971>Бензинная любовь*(Из путевого альбома)
Есть особого вида любовь:Он садится на мотоциклетку,А она, вскинув гордую бровь,На железную заднюю клетку.Наклонясь над вспотевшей спиной,Свесив вбок мускулистые ноги,На ухабах взлетая копной,Пролетает она вдоль дороги.А Ромео в квадратных очках,Словно дьявол с далекого Марса,Приникает к рулю на толчкахВ цепкой позе голодного барса.Пыль клубится. Воняет бензин.Гулкий треск барабанит в моторе.Кто Джульетта? Одна из кузин?Иль коллега его по конторе?В едких кляксах ее галифе,Из-под кепки — землистые скулы…А навстречу столбы, и кафе,И моторы — стальные акулы.В ухе рвется стрекочущий бред.Дети с визгом в кусты убегают…Мрачно матери смотрят ей вследИ на всех языках проклинают.За шоссе засинел океан,Но не видят они океана.Этот странный бензинный романНепонятен, как суп из банана…Бросишь взгляд на ее макинтош,На затылок подбритый и бурый…О Петрарка, твой вкус был хорош,Но сегодня не в моде Лауры…<1925>Европа и «они»*
I
Европейский буржуй на полпредском балуПоднял тост за советскую власть:«Эмигранты на вас изрекают хулу,И клеймят, и порочат вас всласть…Но ликеры, и фраки, и блеск позолот,—Я таких не видал у пашей!Верю сердцем! Поставка на красный ваш флотСто процентов мне даст барышей…»II
«Признать ли их?» — гадают чехи.В основе мысль не так глупа:Другим достанутся орехи,А им — одна лишь скорлупа.Но будет горек этот праздник…Итог один игры слепой:Сев на орехи, совлабазникТоргует только скорлупой…III
Муссолини сидел на диване,А полпред перед ним на софе.«Хорошо ли у вас на Кубани?» —Тот с улыбкой задрал галифе…Муссолини склоняется ниже:«Колонистов мы с давних уж порВ Аргентину сплавляем, синьор…Ведь Кубань и удобней и ближе?»«О, конечно! Но раньше — заем…»Миг молчанья, пустой и тягучий,И с досадой в резной водоем,Только плюнул, нахмурившись, «дуче».IV
Бернарда Шоу раз спросили:«Вы так умны в своих статьях…Зачем при красном крокодилеВы состояли в кумовьях?»И едкий сэр ответил с сердцем(Какие мудрые слова!):«Пикантно мясо с красным перцем,Но голый перец… черта с два!»V
Баварский бравый генерал,На карту ткнув перстом в Урал,Изрек: «Мы здесь отточим вмигНемецкий штык и красный штык…И зычно грянет за ЛаманшНаш лозунг пламенный — реванш!..»Но попугай, раскрывши зрак,Из клетки крикнул вдруг: «Дурак!»<1926>Пролетарская муза*
Все захватив — шрифты, бумагу, краски,Ты скифским задом заняла Парнас.Все писаря, монтеры и подпаскиВзялись за арфы в этот светлый час…Чужой бокал наполнив мутным квасом,В венке из кумачовых наглых роз,Ты занесла колено над Пегасом —И сброшена средь площади в навоз.Вставай и пой! Шрифты к твоим услугам,Приподыми отяжелевший зоб,—Твоя артель сгрудилась тесным кругомИ тщетно морщит коллективный лоб…Отговорила… Нищей много надо ль?Сто пьяных слов, одышка… и отлив.Эй, Госиздат! Закрой рогожей падаль,—Бог Аполлон суров, но справедлив.<1926>Надписи на полях библиотечных книг*(Почти с натуры)
Тютчев
Поперек стихов пометка:«Мысли есть, но в общем — сухо».(Так на мраморе нередкоОставляет след свой муха.)«Капитанская дочка»
Мненье — крайне-правой барыниКратко, веско и сурово:«Я на месте ГосударыниНе простила бы Гринева».Общее заключение
«Писать на книжках очень глупо.Иван Фадеич Кандалупа».<1931>Сказка про красного бычка*
За годом годКоллективный красный кретинС упорством сознательной прачкиТравил интеллигентов:«Вредителей» к стенке,«Спецов» по шапке,Профессоров в Соловки,Науку под ноготь…Каждый партийный малярКлал на кафедру ноги,Дирижировал университетами,Директорствовал на заводах…Как дикий кабан на капитанском мостике,Топтался на одном месте:Смыкал ножницы,Склеивал слюной бешеной собакиПрорывы и «неувязки»,—Плакаты! Плакаты! Лозунги! Фронты!Чучело Чемберлена!..В итоге — пошехонский,Планетарный, бездарныйШиш…Партийные Иванушки-Дурачки в кепкахДаже и не подозревали,Что каждая гайка в каждом станкеИзобретена интеллигентскими мозгами,Что в каждом штепселе —Залежи ума и горы знания,Что поколения зрячих, одно за другим,В тиши кабинетов,В лабораториях,Изобретали, числили, мерили,Чтоб из руды, из огня, из бурой нефтиСделать человеку покорных слуг…Иванушки-ДурачкиСели задом наперед на украденный трактор,Партийный Стенька Разин свистнул в два пальца,—Через ухабы, чрез буеракиНапролом по башкирско-марксистскому компасу;«Из-за острова… влево… на стрежень,К чертям на рога! Вали!»И вот, когда ржавый тракторСвалился кверху колесами в смрадную топь,Когда в деревнях не стало ни иглы, ни гвоздя,Когда серп и молот можно было увидетьЛишь на заборных плакатах,Когда свои интеллигенты, Святые Дурни,Сдавленные партийными задами,Связанные по рукам и ногам,Храпели под досками,—Тогда красные ослы призвалиСпецо-варягов:«Тройной оклад! Отборное меню!Барские квартиры за проволочными заграждениями!Оазисы сытого буржуазного житияСредь нищей пустыни!Стройте! Гоните! Сдавайте мозг напрокат,—Свои заплевали… Чужие надежней…»И вот потянулись из разных странВысокопробные роботы:Китай, Гвинея, Советская ль вотчина —Деньги не пахнут, икра не смердит,Соловецких стонов не слышно…Завод на завод! Этаж на этаж!Электрический трест для выделки маслаИз трупных червей!Небоскребы из торфа! Свинец из трахомы!Крематории с самоновейшим комфортомДля политкаторжан!Самогон из мощей Ильича! Перегоним Америку!..И снова шиш… Стоэтажный шиш,Грандиозный, советский, сталинский шиш…И снова клич:«Милость беспартийным!Пощада интеллигентам!Амнистия мозгам!Выдать пострадавшим и недомученным премиюОт тысячи до двести тысяч рублей»(По расчету — за каждый плевок по копейке),—ГПУ утирает обиженные слезы,Сталин прижимает спецов к косматому сердцу,Варяги укладывают чемоданы,Горький, проклинавший на прошлой неделе интеллигентов,Объявляется уклонистом,Партийные маляры почесываются на командных высотах,—Гремит Интернационал!Гремит Интернационал! Красный штандарт скачет!Пятилетка задом наперед влезаетНа старый, изломанный трактор,И сказка про красного бычка начинается сначала…<1931>«Неделя доброты»*
Господи! Как мне быть добрымХоть неделю в году,Для вентиляции пыльной души,Для смягчения черствого сердца,Для удовольствия ближних?..Так ведь полезно себя очищать ежегодно,Как трубочист прочищает камин!Хотя, если правду сказать,Круглый год,Как, надеюсь, и вы, мой читатель,Я стараюсь быть добрым…То придет какой-нибудь шут —Смесь Свидригайлова с Чацким —И затопит тебя Ниагарою слов,Вязких, шершавых и вздорных,От которых потом остается в мозгах,Часов приблизительно на пять,Чад жженой резины и перьев…Но я ведь терплю,Молчу, не рычу,—Чтоб не впасть в искушенье,Словарем пресс-папье прикрываюИ, как дитя, улыбаюсь.То, чуть присядешь к столу за работу,Квартирант заведет граммофон —Гнусаво-визжащую кошку —И в дверь потом постучится:«Вам граммофон не мешает?»«О, — отвечаю я кротко,Сжимая дрожащую челюсть,—Пожалуйста, друг мой!»То прилетит пневматичка:Некто по срочному делуПросит приехать — час и минуты — в кафе.Едешь!.. Ждешь часа полтора!Наконец прилетает синьорС расстегнутым ртом и в расплюснутой шляпеИ предлагает издать в компании с нимСамоучитель по ловле креветок…Как трудно в такие минуты быть добрым,И все же… стараешься.То прачка вам принесетВместо вашей любимой сорочкиКакую-то бурую мерзость —О трижды проклятый жавель!И опять улыбайся, как ангел,И добрые делай глаза.То по рыхлой своей добротеВы ближнему редкую книгу дадите,И он ее вам вернет(Если вернет!)В соусе рыжем и без заглавной страницы,—Ты, Господи, знаешь, с какою любовьюЯ ближнему кресло тогда придвигаю.Нет! Если правду сказать,—Для вентиляции сердца,Для облегчения сжатой душиХорошо б хоть неделю в году уделить«Неделе несдержанной злости…»<1932>ИЗ ДНЕВНИКА ПОЭТА*
Жизнь*
Посади в вазон зимою скользко-белый твердый боб —День пройдет, и два, и больше, и, разрыв свой черный гроб,Из земли упрямо встанет крепкий радостный росток.И родит живое чудо: изумрудный лепесток.День за днем живые листья развернут густой шатер,И утонет в нем, мечтая, утомленный грязью взор.Дни пройдут — средь хрупких ножек, словно белый мотылек,Кротко свесится невинный, первый ласковый цветок.Покрасуется, увянет, но на крохотном крючкеЗерна новые набухнут в нежно-матовом стручке.Ярче сказки Андерсена развернется пред тобойСказка жизни, вечной жизни, переполненной собой,—И, быть может, злой и хмурый, в первый раз за много летТы очнешься и забудешь неживое слово «нет».<1921>Романс*
Кусты прибрежной ивыСплелись в тенистый круг.Молчит залив ленивый…Ты больше мне не друг?Хитон твой нежно-алыйНа палевом песке —Мечтою небывалойПоет моей тоске…Слежу, как мальчик робкий,За тенью полных рук.Мелькает шелк в коробке,Стан клонится, как лук.Склонившись низко к пяльцам,Отводишь ты глаза…На милых, гордых пальцах,Дрожа, горит слеза.Ты — радостная птица,Я — злой и хмурый волк.Смотри, как золотитсяВ воде закатный шелк!Не плач. Ведь я не плачу…Все выпито до дна.Вернусь один на дачуИ сяду у окна.<1921>В плену*
Оптовый продавец подтяжек, мистер Крукс,Пресытясь барышом, раскроет карту,Ткнет пальцем в первое попавшееся место —В Мадагаскар, Калькутту или Яву,Возьмет каюту, сунет в толстый сакВсе, что его от обезьяны отличает,—И поплывет…Весь глобус, наша милая земля,С прекрасной, многогранной пестротой,К услугам сэра Крукса…Дымя сигарой, втиснется в качалку,Слоновьи ноги вытянет за борт,И, в пломбах ковыряя зубочисткой,Бессмысленно упрется в океан.В природе он не больше понимает,Чем в трех сезонных симфонических концертах,Где первый ряд всегда к его услугам…Но печень, но негоциантский сплин —И, наконец, престиж старинной фирмы…Путь бодрый, мистер Крукс!* * *
А ты поэт, нелепый человек,От детских лет заложник пресных будней,Как за ногу привязанный, торчишьВ каком-нибудь столичном захолустье…Берешь взаймы у жажды и мечты,Балконный плющ раскрашиваешь в пальмуИ в море безразличных пиджаковУпрямо ищешь смелых Дон-Кихотов…Клубятся дни, седеет голова,Усталость ржавчиной подтачивает сердце,—Сшивай мечты в пузатую тетрадь!Торгуй молитвами, — быть может, тот же КруксТвои сонеты сунет в чемодан,И, неразрезанные, съежившись на дне,Они объедут свет, как крыса в трюме…<1923>В саксонских горах*
Над головою по веревке вползает немец на скалу.А я лежу ленивей кошки, приникнув к теплому стволу.В груди пушистой желтой ивы поет, срываясь, соловей,И пчелы басом распевают над сладкой дымкою ветвей.У ног ручей клокочет гулко, по дну форель скользнула в щель,Опять сияет в горной чаще расцветший радостью апрель!Ах, если б Ты, вернувший силы поникшей иве, мхам средь скал,Весною снова человека рукою щедрой обновлял:Чтоб равнодушная усталость исчезла, как февральский снег,Чтоб вновь проснувшаяся жажда до звезд стремила свой разбег,Чтоб зачернел над лбом упрямым, как в дни былые, дерзкий чуб,Чтоб соловьи любви и гнева слетали вновь с безумных губ…1923, апрельВ поте лица*
Поет рубанок гладкий,Взлетает по доске,И стружки в беспорядкеШуршат на верстаке,И клей ворчит в клеянкеНа медленном огне,И незабудки в банкеСинеют на окне. Так любо в такт работе Заливисто свистать И ни о чем не думать, И ничего не знать.На подоконник жаркийПрилег знакомый кот.В шкафу остались шкварки,—Учуял, обормот!А воробьи-злодеиНа пыльной бузинеВытягивают шеиИ тянутся ко мне. Ходи, рубанок, легче, Укачивай мозги,— День тянется, как кляча, И впереди — ни зги…Сползает слой за слоем,Шипит-поет доска,Ореховым настоемОкрасим ей бока…Бурав провертит дырки,Нож сгладит мат торцов,Резные растопыркиПроденем с двух концов,— И вот, гляди, над койкой, Вся стройная, как бриг, Повиснет этажерка, Скворешница для книг…Суровая, как шкипер,Не раз, ключом звеня,Хозяйка, фрейлен Пипер,Буравила меня:«Тургенев на диване…Кнут Гамсун на полу…Словарь на чемодане,А „Руль“ и „Дни“ в углу!» Ну, что ж… Пора бедняжку Избавить от хлопот. Какое ваше мненье Об этом, мистер кот?<1923>Из дневника поэта*
Безмерно жутко в полночь на погостеВнимать унылому шипению ольхи…Еще страшнее в зале на помостеЧитать на вечерах свои стихи.Стоит столбом испуганная Муза,Волнуясь, комкает интимные слова,А перед ней, как страшная Медуза,Стоглазая чужая голова…Такое чувство ощущает кролик,Когда над ним удав раскроет пасть,Как хорошо, когда поставят столик:Хоть ноги спрячешь — и нельзя упасть…А по рядам, всей ощущаешь кожей,Порхает мысль в зловещей тишине:«Ах, Боже мой, какой он непохожийНа образ тот, что рисовался мне!»У Музы спазма подступает к глотке,Застыло время, в сердце алый свет.Какие-то разряженные теткиНаводят, щурясь, на тебя лорнет…Как подчеркнуть курсивом слова шутку?Как расцветить волненьем тона боль?И, как суфлер, запрятавшийся в будку,Дубовым голосом бубнишь чужую роль.А лишь вчера, когда вот эти строкиКачались в беззаботной голове,Когда у Музы разгорались щеки,А за окном плыл голубь в синеве,И чай дымился в солнечном стакане,И папироса тлела над рукой,—Мгновенья плыли в ласковом туманеИ так был тих задумчивый покой…Скорей, скорей… Еще четыре строчки.Зал потонул в сверкающем чаду.На берег выйду у последней точкиИ полной грудью дух переведу!<1925>Предвесеннее*
Ты ждешь весны? Я тоже жду…Она приходит раз в году.Зеленый пух завьет весь сквер,И на подъезде тощий сэр,Пронзая мартовскую ночь,Во всю мяукнет мочь…Ручей вдоль края мостовой,Звеня полоскою живой,Сверкнет на перекрестке вдруг,Потом нырнет в прохладный люкИ унесет в подземный крайКораблик твой… Пускай!День стал длиннее чуть-чуть-чуть…Еще февраль свистит в окно,Еще туман взбивает муть,—Нам, право, все равно:На всех кустах, — пойди-ка в сад,—Живые почки чутко спят.И в снежной чаще спит медведь,Он чует, лапу в пасть зажав,Что скоро солнечная медьЗаткет луга узором трав…И в дальнем Конго журавлиУже готовят корабли.Приди ж, дружок-весна, скорейИз-за лазоревых морей…Твой первый листик я сорву,К губам притисну в старом рвуИ звонко щелкну в тишине,Как белка на сосне!..<1926>Как я живу и не работаю*
На заре отправляюсь в Булонский мой лес,—Он подчас заменяет Таити…Над прудом чуть дымится жемчужный навес.В этот час вы, я думаю, спите?Выгнув шею в большое французское S,Черный лебедь торопит: «Дай булки!»Я крошу ему булку. А с лона небесСолнце брызжет во все закоулки.* * *
Если кто-нибудь скажет (болтун-следопыт!),Что встаю я обычно в двенадцать,—Это грубая сплетня, и в частный мой бытПопросил бы его не вторгаться…Стадо ланей бесшумным движеньем копытТопчет плющ у песчаного яра.Зацветает рябина. Ворона кричит.На скамейке целуется пара.* * *
Под мостами у Сены часами торчу.Рыболовы, смиренные тени,Приковавши глаза к камышинке-бичу,Ждут добычи, расставив колени.Целый день я, волнуясь, смотрю и молчу…В мутных струйках полощутся шпильки,Но никто, вырывая бечевку к плечу,Не поймал даже крошечной кильки.* * *
Дома тоже немало забавных минут:Кот заходит с визитом в окошко,Впрочем, кот этот — наглый отъявленный плут,Оказался впоследствии кошкой.У меня на диване, смутив мой уют,Разродился он в прошлое лето…Кот иль кошка, другие пускай разберут,—Но зачем же рожать у поэта?!..* * *
Иногда у консьержки беру на прокатСимпатичного куцего фокса.Я назвал его «Микки», и он мой собрат —Пишет повести и парадоксы.Он тактичен и вежлив от носа до пят,Никогда не ворчит и не лает.Лишь когда на мандоле я славлю закат,—«Перестань!» — он меня умоляет.* * *
Три младенца игру завели у крыльца:Два ажана поймали воришку…Вор сосновым кинжалом пронзил им сердца,А ажаны его за манишку…Наигрались — к окну. Три румяных лица.Друг на друга глазеем лукаво.Мандарин, апельсин и кусок леденца,—До моста долетит моя слава!* * *
Прибежит, запыхавшись, бродячий сосед.В лапе хлеб, словно жезл Аарона.Отгрызет, — постучит каблуком о паркет,Словит моль и раздавит влюбленно.— «До свиданья! Бегу. Проморгаю обед…»Отгрызет и галопом за двери.Под окном — для чего посмотрел я ей вслед? —Проплыла крутобокая пери…* * *
Если очень уж скучно, берусь за пилу,Надеваю передник французский,И дубовые планки, склонившись к столу,Нарезаю полоскою узкой…Меланхолик! Встань твердой стопой на полу,Мастери жизнерадостно рамы:Это средство разгонит душевную мглуУ любого мужчины и дамы.* * *
А работа? О ней мы пока помолчим.Занавеску задернем потуже…Над весенним платаном опаловый дым,Воробей кувыркается в луже,В облаках выплывает сверкающий Рим,—Никакой не хочу я «работы»…Ни в журнал, ни в газеты, бездельем храним,Ни строки не пошлю до субботы.1926, мартПарижЛегкие стихи*
В погожий день,Когда читать и думать лень,Плетешься к Сене, как тюлень, С мозгами набекрень. Куст бузины.Веревка, фартук и штаны…Сирень, лиловый сон весны, Томится у стены. А за кустом —Цирюльник песий под мостом,На рундучке, вертя хвостом, Лежит барбос пластом. Урчит вода,В гранитный бык летит слюда.Буксир орет: «Ку-да? Ку-да?!» И дым, как борода. Покой. Уют.Пустая пристань — мой приют.Взлетает галстук, словно жгут,— Весенний ветер лют. Пора в поход…Подходит жаба-пароход,Смешной, распластанный урод. На нем гурьбой народ. И вот — сижу…Винт роет белую межу.С безбрежной нежностью гляжу На каждую баржу. Кусты, трава…Подъемных кранов рукава,Мосты — заводы — синева И кабаки… Са-ва![11] А по бокам,Прильнув к галантным пиджакам,К цветным сорочкам и носкам, Воркует стая дам. Но я — один.На то четырнадцать причин:Усталость, мудрость, возраст, сплин… Куда ни кинь, все клин. Поют гудки.Цветут холмы, мосты легки.Ты слышишь гулкий плеск реки? Вздыхаешь?.. Пустяки!<1928>Ночью*
I
Сквозь сосны — россыпь звездных гнезд…Дневным, замученным глазамТак чужд бесстрастный холод звезд —Ночной, неведомый Сезам.Кружись, слепая карусель,В угрюмой вечности своей!Мне здесь моя земная щельВ стократ уютней и милей…Вот лампа ярче вечных звездЦветет в окне, в лесной глуши,В смолистой чаще пискнул дрозд,Качнулись сонно камыши,Над чашкой чая светлый пар,Легко вздохнул морской прибой,И как тепло дудит комарВ свой жизнерадостный гобой…Как волк, смотрю я в звездный мрак,В пустое, мертвое Ничье,Вот стол, вот лампа, вот табак,Вот сердце теплое мое…II
В час ночи в комнату ко мнеЗабрел бродячий кот.Шершавым призраком в окнеРаскрыл, зевая, ротИ спрыгнул вниз… В лесу ни зги,Зияет глухо дверь.Зачем ты трешься у ноги,Бездомный, глупый зверь?Вот в блюдце козье молоко.Питайся, друг рябой…Но он вздыхает глубоко.Не хочешь? Бог с тобой.Над лампой вьется и трещитНочная стрекоза…Кот вскинул голову, урчитИ смотрит мне в глаза:«Шагами комнаты не мерьИ не смотри в кусты —К тебе пришел за лаской зверьИз черной пустоты».Ну что ж, пободрствуем вдвоем,Мне тоже не до сна.Понюхай книжку, попоем,Покурим у окна…Урчит и просит — хвост клюкой,Спина, как гибкий вал…И я взволнованной рукойБродягу приласкал.1929Иногда*
Проснешься ночью… На полу сквозитСквозь щели ставень лунная решетка.Стучат часы загадочно и четко.Перед камином меркнет медный щит.Ногам тепло — и долго смотришь в щели…Кто я и где? Быть может, домовой,Свернувшийся к камину головойНа чьей-то человеческой постели?Быть может, призрак, вылезший из книг,Туманное созданье Андерсена,Удрав из долгого наскучившего плена,Лелеет свой живой и теплый миг?Иль просто кот, бездумная душа,Пригретый складками взъерошенного пледа,Зевает, ноги вытянув, как Леда,И втягивает ноги, не дыша?..Иль, может быть, — бродячий подмастерье —В глухой таверне жду рассветной мглы,И вот сейчас — петух, раскинув перья,Веселым зовом огласит углы.* * *
Пусть утром вновь вернусь в свое житье:Свой век и стойло вспоминаю с болью…Душа, порвав с навязанною ролью,Ткет в лунный час иное бытие.1930Ночные ламентации*
Ночь идет. Часы над полкойМиг за мигом гонят в вечность.За окном бормочет ветер,Безответственный дурак…Хоть бы дьявол из каминаВ этот час пустынный вылез,—Чем гонять над Сеной тучи,Головой ныряя в мрак…Я б ему, бродяге злому,Звонко «Демона» прочел бы —И зрачки б его сверкали,Как зарницы, из-под век.Нет — так нет. Паркет да стены,Посреди коробки тесной,Словно ерш на сковородке,Обалделый человек…Перед пестрой книжной полкойВсе качаешься и смотришь:Чью бы тень из склепа вызватьВ этот поздний, мутный час?Гейне — Герцена — Шекспира?Но они уж все сказалиИ ни слова, ни полсловаНе ответят мне сейчас.Что ж в чужой тоске купаться?И своя дошла до горла…Лучше взять кота под мышкуИ по комнате шагать.Счастлив ты, ворчун бездумный,Мир твой крохотный уютен:Ночью — джунгли коридора,Днем — пушистая кровать.Никогда у лукоморьяНе кружись, толстяк, вкруг дуба,—Эти сказки и балладыДо добра не доведут…Вдруг очнешься: глушь и холод,Цепь на шее все короче,И вокруг кольцом собаки…Чуть споткнешься — и капут.1931У окна*
Грохочет мартовский ветер.И солнце — бронзовый шар —Зажгло в облезлых платанахХолодный бенгальский пожар.А мимо окна несетсяПоток фигурок смешных:Собачки в пестрых попонкахИ люди в кашне шерстяных.Душевным насморком болен,Смотрю на четыре стены,Но моль над чернильницей вьетсяВ предчувствии синей весны…И даже паук проснулся —Качает липкую нить…А мне вот одно осталось:Пить чай и жадно курить.Под дверью письмо зашуршало —Друг шлет средиземный привет.«На юге по всем долинамМиндальный раскрылся цвет…»Миндальный? Пускай миндальный.Дойдет и до нас черед…Уже во всех прейскурантахЧерешня в Париже цветет.Опять облака над бульваромВсплывут, как стаи медуз…И с полки снимаю я глобус,Земной разноцветный арбуз.И вот исчезают обои,Белеет маяк над скалой,Шипят веселые волны,И палуба дышит смолой…Ну что ж… Апрель у порога,А пристань у нас на углу:За франк с полтиной по СенеПроедусь с собакой в Сен-Клу.1931Мимоза*
Вон склонился над хижиной мшистойУзловатый и теплый ствол.Ветром свеянный пух душистыйЖелтым снегом усеял стол… Сквозь узорчато-сизые ленты Голубеет туманный дол.Ты, мимоза, сквозная келья,Придорожный кудрявый шатер!Канареечный цвет, как зелье,Укачал, затуманил взор… В снежных стружках зыблется море, Над песками — взлохмаченный бор.Прислонюсь к стволу у изгиба…Горький ладан свеж и тягуч.На руке, как ленивая рыба,Сонно блещет пробившийся луч. Леденцом извилистым льется Вдоль канавки игрушечный ключ.Может быть, я домой вернулся?Прокружил всю жизнь, как шальной,И под старой мимозой очнулся…Вон и тачка, и пень за сосной. Разве в детстве — во сне, наяву ли Со щенком не лежал я здесь в зной?Чу… Сорока крылом замахала,С виноградной летит полосыИ стрекочет: «Узнала! Узнала!Вон следы вдоль песчаной косы… Только куртка на нем другая И совсем побелели усы…»Дымно-желтые ленты бесшумноНависают, дрожат и кадят.Если руки сложить бездумноИ смотреть на далекий скат: Все мое — и холмы, и дорога, И скамья, и стол, и закат…<1931>Семь чудес*
Об этом не пишут в передовицахИ лекций об этом никто не читает,—Как липы трепещут на солнечных спицах,Как вдумчивый дрозд по поляне шагает…А может быть, это всего важнее:И липы, и дрозд, и жук на ладони,И пес, летящий козлом вдоль аллеи,И я — в подтяжках на липовом фоне.С почтительной скорбью глаза закрываюИ вновь обращаюсь к Господу Богу:Зачем ты к такому простому раюЗакрыл для нас навсегда дорогу?Зачем не могу я качаться на ветке,Питаяся листьями, светом, росою,И должен, потея в квартирной клетке,Насущный хлеб жевать с колбасою?Какое мне дело до предка Адама,И что мне до Евы с ее поведеньем?Их детский грех, их нелепая драмаКакое имеют ко мне отношенье?И вот однако лишь раз в неделюМогу удирать я в медонскую чащу…Шесть дней, как Каин, брожу вдоль панели,Томлюсь и на стены глаза таращу.Зато сегодня десница ГосподняНаполнила день мой светом и миром,—Семь светлых чудес я видел сегодня,И первое чудо — встреча с банкиром:На тихой опушке, согнувши ляжки,Пыхтел он, склонясь у своей машины,И кротко срывал охапки ромашки,Растущей кольцом у передней шины.Второе чудо было послаще…Кусты бузины зашипели налевоИ вдруг из дремучей таинственной чащиКо мне подошла трехлетняя дева:Шнурок у нее развязался на ножке,—А мать уснула вдали на поляне.Я так был тронут доверием крошки,Что справился с ножкой не хуже няни…Я третьего чуда не понял сначала…О, запах знакомый — шербет и малага!Раскинув кудрявым дождем опахала,Акация буйно цвела у оврага.И вот в душе распахнулась завеса:Над морем город встал облаком тонким,И вдруг я вспомнил, Одесса, Одесса,Как эту акацию ел я ребенком.Четвертое чудо меня умилило…Под липой читал эмигрант «Возрожденье»,А рядом сосед, бородатый верзила,Уставил в «Последние новости» зренье.Потом они мирно сложили газетыИ чокнулись дружно пунцовой вишневкой,И ели, как добрые братья, котлеты,И липа качала над ними головкой.А пятое чудо, как факел из мрака,Склонилось в лесу к моему изголовью:Ко мне подбежала чужая собакаИ долго меня изучала с любовью,—Меня, — не мои бутерброды, конечно…И вдруг меня в нос бескорыстно лизнулаИ скрылась, тряхнувши ушами беспечно,Как райская гостья, как пуля из дула…Но чудо шестое — иного порядка,—Не верил глазам я своим… Неужели?!Под старой жестянкой лежали перчатки,—Я здесь их посеял на прошлой неделе…Перчатки! Прильнув к травянистому ложу,Букашек и мусор с них счистил я палкойИ долго разглаживал смятую кожу,Которая пахла гнилою русалкой.Последнее чудо мелькнуло сквозь веткиИ, фыркая, стало, как лист, предо мною:Знакомый наборщик на мотоциклеткеПристроил меня за своею спиною…И мчался в Париж я, счастливый и сонный,Закатное солнце сверкало мечами,И бешеный ветер, дурак беспардонный,Мой шарф, словно крылья, трепал за плечами.<1931>Гёте*
Вновь раскрыл я старую книгу,—В золотом переплете, с чугунным именем «Гёте».Величавый, оперный мир…Декорации пышны и пряны,Фанфары доходят до солнца.На испытанно-крепком орлином крылеТак любо, плавно качаясь,Смотреть задумчиво вниз —На зеленую пеструю землю…Звенят застольные песни(Теперь их, увы, не поют),Медные, гибкие строфы «Коринфской невесты»,Как встарь, волнуют глаза,Эпиграммы крутыеЗолотыми двустишьями льются…Путники, юные бурши(Вечнонемецкая тема),Песнью родные леса оглашают,—Ели тогда ведь не пахли бензином.Монолог ПрометеяВсе так же наивно и гордо звучитИ предвыспренним пафосом блещет…Фиалки-глазаДобродетельных, плотных немецких красавицСияют лазурно-мещанским уютом(Вздохните! Вздохните!),Итальянские далиКлассическим солнцем согреты,И бюргерский эпос,—Гекзаметры «Германа и Доротеи»Торжественной фугой плывут…* * *
Я вспомнил Веймар,Белый дом в андерсеновском царствеРаспахнутой дверью зиял.Толпа густою икрою текла и текла.Как в паноптикум, в гётевский домПраздные люди стекались,—Посмотреть на конторку великого Гёте,На гусиные перья великого Гёте(Машинки ведь пишущей встарь не водилось),На смертное ложе великого Гёте,На халаты его и жилеты…* * *
От прохожих при жизни не разОн, Прометей прирученный,Действительный, тайный орел,В курятнике мирном живущий,—В парк убегал,В домишко, укрытый плющом,Где вокруг тишинаВ орешнике темном вздыхала,Где строфы влетали в окноПод сонное пение пчел…Но, увы, после смерти —И в парк ворвалась толпа:И каждый безглазый прохожий(Далекий лире, как крот!)Столик пощупать хотел,За которым Гёте работал…* * *
Под липой сидел я вдалиИ думал, как к брату,К столу прислонившись:Зачем мне вещи его?Как щедрое солнце,Иное богатство, мне, скифу чужому,Он в царстве своем показал.И, помню, чело обнаживши,Я памяти мастера старогоТихо промолвил: «Спасибо».<1932>Меланхолическое*
Для души купил я нынчеНа базаре сноп сирени,—Потому что под сиреньюВ гимназические годыДвум житомирским Цирцеям,Каждой порознь, в вечер майскийС исключительною силойОбъяснялся я в любви…С той поры полынный запахНежных гвоздиков лиловыхКаждый год меня волнует,Хоть пора б остепениться,Хоть пора б понять, ей-богу,Что давно уж между нами —Тем житомирским балбесомИ солидным господином,Нагрузившимся сиренью,—Сходства нет ни на сантим…Для души купил сирени,А для тела — черной редьки.В гимназические годыЭтот плод благословенный,Эту царственную овощь,Запивали мы в беседке(Я и два семинариста)Доброй старкой — польской водкой —Янтареющим на солнцеГорлодером огневым…Ничего не пью давно я.На камин под сноп сирениПоложил, вздохнув, я редьку —Символ юности дурацкой,Пролетевшей кувырком…Живы ль нынче те Цирцеи?Может быть, сегодня утромУ прилавка на базаре,Покупая сноп сирени,Наступал я им на туфли,Но в изгнанье эмигрантскомМы друг друга не узнали?..Потому что только старкаС каждым годом все душистей,Все забористей и крепче,—А Цирцеи и поэты…Вы видали куст сирениВ средних числах ноября?<1932>РУССКИЕ МИРАЖИ*
Эмигрантские сны*
I
Иван Ильич храпит в постели.В окне — парижская луна.Мотор промчался вдоль панели,Завыл — и снова тишина.Над одеялом виснет кроткоРука Ивана Ильича,А лунный луч у подбородка,Дрожа, кропит овал плеча.Пусть тело умерло в Париже,—Душа, как гимназист зимой,Надела легонькие лыжиИ мчится в прошлое — домой!Ни виз не надо ей, ни франков,Ни эмигрантских директив…Мелькают кровли полустанковДа синий полог спящих нив.II
Кружит снежок над дымным Невским.В трамвайных стеклах — пятна лиц.Сосед, склонясь над Достоевским,Разрезал лапой грань страниц.Несутся кони и попоны,На жарких мордах — белый мох,Тюлень-кондуктор полусонныйЗасеребрился, как Енох.Иван Ильич, в тоске сердечной,Спросил: «Который нынче год?»«Чего-с?! Шестнадцатый, конечно…» —Загрохотал кругом народ.Скорей с площадки! Вот раззява:Слетел на даму, словно тюк,И побежал купить направоВ Гвардейском обществе сундук.III
Провал — и Псков. Весна в разгаре.Перед Управою — базар.Иван Ильич в триковой пареЗашел к приятелю в амбар.«Ну, как дела?» Хрустя перстами,Купец зевнул: «Снежок окреп…»Иван Ильич всплеснул руками:«Какой снежок?! Да ты ослеп?Еще не поздно… Брось забаву,Продай амбар, и сад, и дом,Отправь жену с детьми в Либаву,А сам за ними — хоть пешком!» —«Эй, малый! — закричал приятель.—Подай мне квасу. Вот так дичь…Не в меру пьешь, спаси, Создатель!Поберегись, Иван Ильич».IV
Иван Ильич сидит на парте —Как шар обрита голова —И зубрит в яростном азартеФранцузско-русские слова.На кафедре француз скрежещет,А сбоку мямлит Митрофан.Класс свищет, воет, лает, плещет,Француз вопит: «Silence![12] Больван!»Сосед по парте, скорчив рыло,Толкнул Ивана Ильича:«Эй, ты, голландская зубрила,Дай хоть кусочек калача…»Иван Ильич озлился: «Борька!Ты идиот… Настанет день,—Когда-нибудь вздохнешь ты горько,Что на французском спал, как пень…»V
Рассветный ветер дунул в щели.В окне сиреневая муть.Труп шевельнулся на постели,Открыл глаза, расправил грудь.В углу газетный лист вчерашний:Словесный бокс, идейный шиш…Кусочек Эйфелевой башниТорчит над гранью серых крыш.Иван Ильич встает, вздыхает,Свирепо чистит башмаки.Под глазом заревом пылаетРумянец заспанной щеки.Протер пенсне обрывком лайки,Слез на паркет в одном носкеИ контрабандой от хозяйкиЗажег спиртовку в уголке.1924Сатирикон*
Над Фонтанкой сизо-серойВ старом добром ПетербургеВ низких комнатах уютныхРасцветал «Сатирикон».За окном пестрели баркиС белоствольными дровами,А напротив двор АпраксинВпился охрой в небосклон.В низких комнатках уютныхБыло шумно и привольно…Сумасбродные рисункиРазлеглись по всем столам.На окне сидел художникИ, закинув кверху гриву,Дул калинкинское пивоСо слюною пополам.На диване два поэта,Как беспечные кентавры,Хохотали до упадуНад какой-то ерундой…Почтальон стоял у стойкиИ посматривал тревожноНа огромные плакатыС толстым дьяволом-балдой.Тихий вежливый издатель,Деликатного сложенья,Пробегал из кабинета,Как взволнованная мышь.Кто-то в ванной лаял басом,Кто-то резвыми ногамиЗа издателем помчался,Чтоб сорвать с него бакшиш…А в сторонке, в кабинете,Грузный, медленный Аркадий,Наклонясь над грудой писем,Почту свежую вскрывал:Сотни диких графомановИзо всех уездных щелейНасылали горы хлама,Что ни день — бумажный вал.Ну и чушь… В зрачках хохлацкихИскры хитрые дрожали:В первом «Ящике почтовом»Вздернем на кол — и прощай.Четким почерком кудрявымПлел он вязь, глаза прищурив,И, свирепо чертыхаясь,Пил и пил холодный чай.Ровно в полдень встанет. Баста!Сатирическая банда,Гулко топая ногами,Вдоль Фонтанки цугом шлаК Чернышову переулку…Там, в гостинице «Московской»,Можно досталь съесть и выпить,Поорать вокруг стола.Хвост прохожих возле сквераОборачивался в страхе,Дети, бросив свой песочек,Мчались к нянькам поскорей:Кто такие? Что за хохот?Что за странные манеры?Мексиканские ковбои?Укротители зверей?..А под аркой министерстваОколоточный знакомый,Добродушно ухмыляясь,Рявкал басом, как медведь:«Как, Аркадий Тимофеич,Драгоценное здоровье?» —«Ничего, живем — не тужим.До ста лет решил скрипеть!»До ста лет, чудак, не дожил…Разве мог он знать и чаять,Что за молодостью дерзкойГрянет темная гроза —Годы красного разгула,Годы горького скитанья,Засыпающего пепломВсе веселые глаза…<1925><1931>Сочельник в Пскове*(Мираж)
Сугробы в дымчатой чалмеВстают буграми в переулке —И ветер, радостный и гулкий,Взвевает хлопья в сизой тьме. Дома молчат, Сквозистый садПушистым инеем окован…Закат, румянцем зачарован,Раскинул тихий водопад. Хрустят шаги. Вокруг ни зги.Снежинки вьются с ветром в лад.Баржи на скованной ПсковеВ лед вмерзли неподвижной грудью.Шагай и радуйся безлюдью,Тони в морозной синеве! Гостиный двор Рядами норЗияет холодно и четко.Сквозь снег лампада рдеет кротко.Вверху — декабрьских звезд убор,— И белый пух Безмолвных мухВкось тихо вьется за забор.А ветер, свежестью пьяня,Над башлыком кружит, бездельник.В окне сверкнул, дробясь, сочельник…Здесь — в этом доме — ждут меня. Горит лицо… В снегу крыльцо.Сквозь войлок — топот детских лапок.В передней груда шуб и шапок,А в зале в блестках — деревцо. Встряхнешь сюртук, Пожмешь сто рук —И влезешь в шумное кольцо.О белоснежный, круглый стол!Узвар из терпких груш так лаком…Кутьи медовой зерна с маком,Висячей лампы частокол… Куда-то в бок Под потолокСтруится пар из самовара.В углу гудит-бубнит гитара,Краснеет докторский висок,— И томный бас Пленяет насПод самоварный говорок…Но в зале плавною волнойВальс из-под клавиш заструился.Цуг пар вкруг елки закружился…В окне — лес перьев ледяной… Сквозь блеск свечей, Сквозь плеск речейСледишь, как вихрь гудит на крыше,И в сердце вальс звенит все тише,И кровь стучит все горячей… А за стеной, Как дождь весной,Ребячий говор все звончей.Там в детской шумный, вольный пир.Как хорошо у тети Вали!Старушка-няня в пестрой шалиЕй-ей не страшный командир… Пьют чай, пищат, А в пальцах — клад —Игрушек елочных охапка.Стреляет печка — ей не зябко!Кадет, пыхтя, сосед оршад. Домашний кот, По кличке Жмот,Сел у огня и греет зад…За елкой — темный уголок…Трещат светильни, пахнет хвоей.Телеграфиста с пухлой ЗоейСюда толкнул лукавый рок. Сейчас, сейчас Сей лоботряс,Хватив для храбрости мадерцы,К ее туфлям положит сердце,—Уж трижды крякнул хриплый бас… Дрожит слегка Ее рука…Я не завистник. В добрый час!Но поздно… В милой толкотнеВ передней возишься с калошей.Двор спит. Склонясь под снежной ношей,Березка никнет в тишине. Разрыв постель, Шипит метель…Молчат пушистые часовни,Визжат раскатистые дровни.В безлюдном сквере стынет ель. Скрипят шаги. Вокруг — ни зги.Снежок заводит карусель…1925, декабрьПарижПасха в Гатчине*
А. И. Куприну
Из мглы всплывает яркоДалекая весна:Тишь гатчинского паркаИ домик Куприна.Пасхальная неделя,Беспечных дней кольцо,Зеленый пух апреля,Скрипучее крыльцо…Нас встретил дом уютомВеселых голосовИ пушечным салютомДвух сенбернарских псов.Хозяин в тюбетейке,Приземистый, как дуб,Подводит нас к индейке,Склонивши набок чуб…Он сам похож на гостяВ своем жилье простом…Какой-то дядя КостяБьет в клавиши перстом.Поют нескладным хором,—О ты, родной козел!Весенним разговоромЖужжит просторный стол.На гиацинтах алыхМорозно-хрупкий мат.В узорчатых бокалахОранжевый мускат.Ковер узором блеклымПокрыл бугром тахту,В окне, — прильни-ка к стеклам, —Черемуха в цвету!* * *
Вдруг пыль из подворотни…Скрип петель в тишине,—Казак уральской сотниВъезжает на коне.Ни на кого не глядя,У темного стволаОгромный черный дядяСлетел пером с седла.Хозяин дробным шагомС крыльца, пыхтя, спешит.Порывистым зигзагомВзметнулась чернь копыт…Сухой и горбоносыйХорош казацкий конь!Зрачки чуть-чуть раскосы,—Не подходи! Не тронь!Чужак погладил темя,Пощекотал челоИ вдруг, привстав на стремя,Упруго влип в седло…Всем телом навалился,Поводья в горсть собрал,—Конь буйным чертом взвился,Да, видно, опоздал!Не рысь, — а сарабанда…А гости из окнаХвалили дружной бандойПосадку Куприна…* * *
Вспотел и конь, и всадник.Мы сели вновь за стол…Махинище-урядникС хозяином вошел.Копна прической львинойИ бородища-вал.Перекрестился чинно,Хозяйке руку дал…Средь нас он был, как дома,—Спокоен, прост и мил.Стакан огромный ромаСтепенно осушил.Срок вышел. Дома краше…Через четыре дняОн уезжал к папашеИ продавал коня.«Цена… ужо успеем».Погладил свой лампас,А чуб цыганским змеемЧернел до самых глаз.Два сенбернарских чадаУ шашки встали в ряд:Как будто к ним из садаПришел их старший брат…Хозяин, глянув зорко,Поглаживал кадык.Вдали из-за пригоркаВдруг пискнул паровик.Мы пели… Что? Не помню.Но так рычит утес,Когда в каменоломнюСорвется под откос…1926, мартПариж«Мул за стеной соломою шуршит…»*
Мул за стеной соломою шуршит.В дверях сарая звездный полог зыбкий.Над темным склоном среброликий щит,Кузнечики настраивают скрипки.Нет, не уснуть! Охапка камышаСпине натруженной сегодня не отрада:На лунный зов откликнулась душа,Встает былое — горькая услада.Луна над Петербургской стороной,Средь мостовой мерцают рельсы конки,Крыльцо на столбиках повито тишиной,Над флигелем темнеет желоб тонкий.Так любо встать, слегка толкнуть окноИ спрыгнуть в садик на сырую грядку,Толкнуться к дворнику, — старик храпит давно,—Чтоб выпустил за гривенную взятку…Крестовский мост… Звенит условный свист.У черных свай, где рябь дрожит неверно,На лодке ждет приятель-реалист.Скрипят уключины, и весла плещут мерно.В опаловой, молочно-сизой мглеПлывут к Елагину в молчанье белой ночи.Деревья-призраки толпятся по земле,Вдали над Стрелкою зарницы все короче…А утром, щуря сонные глаза,Пьет кротко чай. В окно плывет прохлада.Мать спрашивает: «Спал ли, егоза?»О прошлое! Бессмертная баллада…………………………………………………………………………Потом война. В июльский день закатНад крышей белой дачи рдел сурово.Пришел с газетою покойный старший брат,Встал у стола… Не мог сказать ни слова.Вся юность там — в окопах и в полях.Варшава, Ломжа… Грохот отступленья.Усталость, раны… Темный бунт папах.Развал в столице… Подлость и смятенье.И снова годы, мутные, как дым…Один из тысячи — в огне гражданской свалки,Прошел Кубань, и Перекоп, и Крым…За палубою скрылся берег валкий.Как давний сон, и мать, и брат, и дом.Он сжился. Терпит. Так судьбе угодно.В чужой земле он отдает в наемЛишь пару рук, — душа его свободна…<1928>Черника*
Над болотцем проносится вздох,—Это ахнула сонная жаба.Изумрудный в звездочках мох.На полянке — с лукошком баба.Проглядела — не видит — прошла:Россыпь рыжиков дремлет под елкой.Под стволом паутинная мглаИ шатер островерхий и колкий.Стебельки пронизали весь мох.Средь малиновых капель гвоздики,В светлых листьях, как сизый горох,Чуть колышутся гроздья черники.Не вставай, не сгибайся… Лежи:За охапкой притянешь охапку…Возле вала, у старой межи,Наберешь ты полную шапку.И на дачу лениво придешь.Молоко на коленях в тарелке.Льются ягоды… Легкая дрожь.Пересыпешь их сахаром мелким.Холодок на зубах и в душе,—Сладкий запах лесного затишья.За калиткой, в густом камыше,Шелестящая жалоба мышья.Ложка в сонной ладони замрет.За стволами — крестьянские срубы…И бесцельно на ласточкин летУлыбаются синие губы.<1929>Русские миражи*
Стадо
Вся улочка в пыли Лилово-золотистой. Косяк овец вдали Плывет гурьбой волнистой. Их блеянье, как плач, Сквозь гул дробится сипло. Барбос пронесся вскачь, Взволнованный и хриплый. За ребрами дворов Галдят грачи над яром, У медленных коров Набухло вымя шаром,— Шарахаются вкось, Взлезают друг на друга. Раскинув локти врозь, Мальчишка скачет с луга… А у ворот стоят Молодки, девки, бабки,— Зовут своих телят, Ягнят несут в охапке… Как гулкая вода, Несется: «тпруси, тпруси!» Идут домой с пруда Вальяжным шагом гуси. Закатный светлый дым Весь алым шелком вышит, И молоком парным Дремотный вечер дышит.На крыльце
В колодец гулко шлепнулась бадья,Склонилась баба, лихо вздернув пятку,Над дубом стынет лунная ладья,Тускнея радужно сквозь облачную грядку.Туманным пологом окутаны поля,Блеснул костер косым огнем у рощи.За срубом зашипела конопля,—Нет в мире песни ласковей и проще…Лень-матушка, а не пора ль соснуть?Солома хрустнет под тугой холстиной,В оконце хлынет сонный Млечный Путь.У изголовья — чай с лесной малиной…Но не уйти: с лугов — медвяный дух,И ленты ивы над крыльцом нависли.А там в избе, — стокрылый рокот мух,И духота, и городские мысли…Нахмуренный, в рубахе пузырем,Прошел кузнец, как домовой лохматый,И из больницы в ботах, с фонаремСтарушка-докторша бредет тропой покатой.Я гостье рад… В пустыне средь селаТак крепким дорожишь рукопожатьем…Ты, горечь старая, тяжелая смола,Каким тебя заговорить заклятьем?1930Кукуруза*
Сердце к пище равнодушно:Тощий суп или котлеты,Или просто булка с сыромИ десяток вялых фиг,— Ешь и смотришь, как за склоном По лазури средиземной Проплывает в искрах солнца Белоснежный, сонный бриг…Но порой котлеты с супомДо того осточертеют,Что душа моя выходитИз привычных берегов — И тогда опять невольно К детским тянешься истокам — К бессарабской кукурузе, Пище лакомок-богов…О кочан, весь в сочных зернах,Маслом политый топленым,И горячий, как испанка,Разомлевшая во сне! Перемажешь нос и руки, Скатерть, уши и салфетку,— Даже крошки не оставишь На янтарном кочане.Рядом с этим райским блюдом(Даже в сердце засосалоПри одном воспоминанье) —Вспомнишь с нежностью не раз: Кабачки с мясной начинкой, Желтый перец в маринаде И икру из баклажанов… Слезы брызнули из глаз!Но, к несчастью, здесь в ПровансеСтарой, жесткой кукурузой,А другой здесь не увидишь,Кормят только жадных кур… Не глотать же эти камни Огорченному поэту,— Потому что, потому что Это было б чересчур…Сердце к пище равнодушно,—Но хранят страницы детстваВместе с милой кучей вздораОщущение одно: Запах нежной кукурузы, Лоск растопленного масла, И облизанные пальцы, И разбухшее зерно…<1931>На трубе*
Гимназистик на ТрубеЖадно выпучил гляделки:Все бы он унес к себе —От малиновки до белки!Целый день бы он кормилПтиц за флигелем в беседке.Дворник, старенький Памфил,Перекрасил бы все клетки…Ах, румяный мой чудак,—Ты напрасно глазки лупишь:В кошельке твоем пятак,Воробья и то не купишь!<1931>УТЕШЕНИЕ*
К пуделю*
Черный пудель, честная собака!Незнаком тебе ни Кант, ни Лев Толстой,И твое сознанье полно мрака:Кто учил тебя быть доброй и простой?Любишь солнце, человека, игры,К детворе во всю несешься прыть…Если люди стали все, как тигры,Хоть собаке надо доброй быть.Ведь никто не драл тебя дубинойИ брошюр партийных не давал,—Но, спеша вдоль стен домой с корзиной,Не сбежишь ты с хлебом, как шакал.И когда на шум собачьей дракиСквозь забор ты мчишься через жердь,Не грызешь ты сбитой с ног собаки,Не визжишь, как бешеная: «Смерть».Ты чутка, полна ума и чести,Не протянешь лапы наглецу,И значок собачий твой из жестиМногим людям более к лицу…«Человек — звучит чертовски гордо» —Это Горький нам открыл, Максим.Ты не веришь? Ты мотаешь мордой?Ты смеешься, кажется, над ним?<1920>Маленькому другу*
Пришел к своей принцессе,—Ей только пятый год.Дитя! Христос Воскресе!Давай румяный рот…Твое дыханье слащеИзюма в куличе,Твой бант, как ландыш в чаще,Смеется на плече…Хрустальное яичкоПринес тебе я в дар.Ты ласковая птичка,А я морской омар…Смотри, миндаль на веткеКораллами расцвел,И воробьи в беседкеКлюют дырявый пол.Твои слова смешныеНа русском языке,Как ласточки родныеНад кровлей вдалеке.Пойдем к фонтану в скверик:За старою скамьейВода полощет берегДремотною змеей.Умоем мяч в фонтане,В сиреневой воде!Такой хорошей няниТы не найдешь нигде…Из кукольной корзинкиДостану наш багаж,С поклоном все тартинкиПодам тебе, как паж.А туфельки тугиеПусть сохнут на сосне…Когда-нибудь в РоссииТы вспомнишь обо мне.<1925>В поезде*
За окном под небом летнимПромелькнул лесок и кони.Я с мальчишкой пятилетнимПознакомился в вагоне.Места было очень мало…Улыбнулись мы друг другу,А потом я для началаОказал ему услугу:Молча взял его в охапку,Вскинул вверх — и на колено.Положив на грудь мне лапку,Он к окну прильнул блаженно.«Это что?» — «Дубок и ивы».«Для чего?» — «Шумят и дышат».«Ну, а это?» — «Это нивыСтебли зыбкие колышат».«Ай! А это что?» — «Коровы».«Для чего?» — «Чтоб утром раноМальчик, день встречая новый,Выпил сливок из стакана».Сто вопросов — сто ответов…Гулко щелкали колеса.Из-за облачных просветовСолнце вдруг сверкнуло косо.Мальчик смолк. В глазах томилсяСонный-сонный-сонный кролик,И вишневый рот раскрылся,Словно пухлый влажный нолик.<1926>Консьержкина дочка*
Ее называют — Жильбертой.Ей пять с половиной лет.Передник — вроде конверта,На лапке — бобровый браслет.Косые, серьезные глазки.Улыбка сквозь зубки — чуть-чуть.Потупясь, подтянет подвязки,Потом покосится на грудь…Ей в школе медаль прикололи,А это немалый успех:Весь мир узнает, что в школеОна прилежнее всех!Сегодня Жильберта во дворикС собой притащила щенка:На белой спинке узорик —Три темных неровных клочка.Щенок породы незнатной,—Хвост кверху, прищуренный глаз…Но милый и очень опрятный,Уж это узнаешь сейчас.«Как имя твоей собачки?»Жильберта сказала: «Лизетт».Лизетт — годится для прачки,А впрочем, мне дела ведь нет.Жильберта склонила коленкиИ стала щенка учить:«Ты должен с карниза у стенкиКусочек бисквита схватить…Ты слышишь? Кому я сказала?»Щенок, симпатичный бандит,Немного подумал сначала,Подпрыгнул и слопал бисквит.Но жалко ей стало бисквита…Ногой оттолкнувши вазонИ шлепнув собаку сердито,Жильберта сказала: «Кошон!»[13]А я из окна наклонился,Мне стало ужасно смешно…«Чем, друг мой, щенок провинился?Ведь зря сердиться грешно…»Жильберта в ответ мне ни слова.Щенка закутала в шальИ к двери пошла сурово,Поправивши гордо медаль.1927ПарижМой роман*
Кто любит прачку, кто любит маркизу, У каждого свой дурман,—А я люблю консьержкину Лизу, У нас — осенний роман.Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой,— Смешна любовь напоказ!Но все ж тайком от матери строгой Она прибегает не раз.Свою мандолу снимаю со стенки, Кручу залихватски ус…Я отдал ей все: портрет Короленки И нитку зеленых бус.Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу, Грызем соленый миндаль.Нам ветер играет ноябрьскую фугу, Нас греет русская шаль.А Лизин кот, прокравшись за нею, Обходит и нюхает пол.И вдруг, насмешливо выгнувши шею, Садится пред нами на стол.Каминный кактус к нам тянет колючки, И чайник ворчит, как шмель…У Лизы чудесные теплые ручки И в каждом глазу — газель.Для нас уже нет двадцатого века, И прошлого нам не жаль:Мы два Робинзона, мы два человека, Грызущие тихо миндаль.Но вот в передней скрипят половицы, Раскрылась створка дверей…И Лиза уходит, потупив ресницы, За матерью строгой своей.На старом столе перевернуты книги, Платочек лежит на полу.На шляпе валяются липкие фиги, И стол опрокинут в углу.Для ясности, после ее ухода, Я все-таки должен сказать,Что Лизе — три с половиной года… Зачем нам правду скрывать?1927ПарижЩенок*
В углу сидит в корзинке фокс —Пятинедельный гномик.На лбу пятно блестит, как кокс.Корзинка — теплый домик.С любой туфлей вступает в боксОтважный этот комик.В корзинку маленький апашЗарыл свои игрушки:Каблук, чернильный карандаш,Кусок сухой ватрушки,И, свесив лапки за шалаш,Сидит, развесив ушки.Понять не может он никак,—Притих и кротко дышит:Там у окна сидит чудакИ третий час все пишет.Старался фокс и так и сяк,Но человек не слышит…Рычал, визжал, плясал у ногИ теребил за брюки,Унес перчатку за порогИ даже выл от скуки,Но человек молчит, как дог,К столу приклеив руки.Как глупо палочкой водитьПо беленькой тетрадке!Во всю помчался лучше б прытьДо кухонной площадки…Над печкой солнечная нить,Полы вокруг так гладки…Блестит солидный, темный шкаф.Сиди и жди. Ни звука.На печке бронзовый жираф —Таинственная штука.Фокс взвизгнул с болью в сердце: «Тяф!»Молчать — такая мука…И вдруг серьезный господинВскочил, как на резинке,Швырнул тетрадку на каминИ подошел к корзинке…И фокс, куда девался сплин,Вмиг оседлал ботинки…Как дети оба на ковре,За лапы рвут друг дружку.Фокс лезет в яростной игреНа самую макушку…На лай, как эхо, во двореДог гулко рявкнул в пушку.Лучи сползаются в пучки.Стрекочет сердце глухо…Щенок устал. Закрыл зрачки,Лизнул партнера в ухо…Застыли строгие очки,Трамвай жужжит, как муха.Щенок в корзинке так похожНа карлика-лошадку…По тельцу пробегает дрожь,Врозь лапки, нос — в лопатку…А человек вздохнул: «Ну что ж…»И снова за тетрадку.<1928>Прогулки по Парижу*
Пятилетняя девчонкаВ рыжем клетчатом пальтоПосреди пустой панелиЕдет в крошечном авто.Нос и руль сияют лаком,Щеки — розовый коралл,А в глазах мелькает гордостьИ восторженный опал.Только женщины умеютТак божественно сиять!В небе почки зеленеют.Псам и детям — благодать.Вдруг навстречу валким шагомНадвигается ажан:Он, как морж, усат и плотен,Он, как девочка, румян.С высоты своей гигантской,Закрутивши ус в кольцо,Он взглянул на пухлый носик,На смешное пальтецо…Поднял руку, сдвинул бровиИ застыл в своем манто.Разве можно по панелиПутешествовать в авто?!И она остановилась…На щеках пунцовый цвет:Рассмеяться иль заплакать?Пошутил он или нет?Добродушный полицейскийНе хотел ее томить.Улыбнулись… оба сразу,Оборвав тугую нить.Он дорогу уступил ей,Приложив к виску ладонь,—И заискрился в колесахЛегкий мартовский огонь.<1928>Мать*(Ко дню «Голодной пятницы»)
В тесной каморке — беженский дом.Мать вышивает киевским швом.Плавно, без устали ходит рука.Мальчик у ног разбирает шелка.В кольца завьет их, сложит в пучки,Справа и слева стены тонки,—Громко играть на чужбине нельзя…Падают нитки, беззвучно скользя.«Кис! — говорит он, — Послушай же, Кис!Ты как из сказки прилежная мисс:Помнишь для братьев в пещере, без сна,Платье плела из крапивы она».Мать улыбается. Мальчик вздохнул…«Кис, — говорит он, взбираясь на стул,—Летом я к морю поеду опять?Прыгать, смеяться, купаться, кричать…»Светлое «да!» — вылетает из губ.Теплые пальцы треплют за чуб.Мальчик не видит, как милая «Кис»Смотрит, смутясь, за оконный карниз.Мальчик не знает, что много ночейВ сердце тревога все горячей:Летнее солнце, здоровье, загар,—Как раздобыть их мальчику в дар?Дремлет мальчишка. Над ним в полуснеЛетние дни закачались в окне:Сосны, опушки, сотни затей,Крики приятелей — русских детей…Странная Кис… Почему-то онаЛетом в Париже томиться должна.Ей и в Париже — твердит — ничего.Солнце и лес для него одного.Разве нельзя вышивать под сосной?Спать в гамаке под листвою сквозной?Он бы ей крабов ловил на обед…Сонные глазки нырнули под плед.Мать вышивает киевским швом.Город бездушный гудит под окном.Пламень закатный небо рассек.………………………………………………………Есть ли кто в поле жив человек?<1928>Беспечный день*
Море — камни — сосны — шишки…Над водой крутой откос.Две девчонки, два мальчишки,Пятый — я, шестой — барбос.У заросшего колодца,Где желтел песчаный вал,Я по праву полководцаОбъявил войскам привал.Пили воду. Много-много!Капли вились мимо уст.Через полчаса, ей-богу,Стал колодец старый пуст.Мы сварили суп в жестянке —Из креветок и пшена.Вкус — резиновой солянки…Пес не ел, а мы — до дна.Было жарко, душно, сухо.Час валялись мы пластом.А барбос, закинув ухо,Грыз бутылку за кустом.Мы от взрослых отдыхали,—Каждый сам себе отец…Хочешь — спи, задрав педали,Хочешь — прыгай, как скворец.Дымной лентой вьется копоть:Пароход плывет в Марсель…Хорошо по лужам шлепатьИ взрывать ногами мель!Крабы крохотные в страхеУдирают под утес.Младший мальчик без рубахиВ щель за крабом сунул нос.Но девчонки, сдвинув шеи,Верещат, как леший в рог:«Са-ша Черный! По-ско-рее!Под скалою ось-ми-ног…»Боже мой, какая радость!Прискакавши колесом,Выдираем эту гадостьВшестером (считая с псом)…Брюхо — розовая мякоть,Лапы — вроде бороды.Вообще, не зверь, а слякоть,Отчего ж мы так горды?Мы несем его в жестянкеИ решаем все у пня:Пусть живет, как рыбка, в банке,Под кроватью у меня…Как рысак, барбос наш скачет,Мы горды, — а он при чем?Красный бок далекой дачиВспыхнул в соснах кирпичом.Подбираем по дорогеВсе, что выбросил прибой:Руль с неведомой пироги,Склянку с пробкой голубой…Для чего? Не знаем сами.Обошли знакомый грот.Ветер влажными крыламиПодгоняет нас вперед.Из-за мыса вышла лодка,Вяло вздувши паруса.Море ласково и кротко,Словно сытая лиса.За спиной трясется склянка.У сарая сохнет сеть…Осьминог уснул в жестянке:Тише, дети. Не шуметь!..1928Дети*(Из поэмы «Утешение»)
Какой улов принес домой ты нынче,Угрюмый человек?Служба — труд, — все это только лямка,Старинный долг за детский грех Адама.Но даже конь, когда его в обедОт упряжи тугой освободят,—Играет, скалит зубы,Грызет колоду, фыркает, резвясь,И — вдруг — всей мощной тушейНа воздух вскинется свободно и легко…Какой улов принес домой ты нынче,Усталый человек?* * *
Сегодня в час досуга Вдоль Сены я бродил… Как ни люблю природу — Застенчиво и нежно, Но в дни иные лучше Смотреть угрюмо в землю, Глаза не подымая. Река и небо — хмуры и темны, Тучи — лохмотья нищего, Вода — магнит самоубийцы, Наглый, мутный рев, Взбесившееся Время, Хаос клубящийся… Не думай, не смотри.* * *
Но у бревна играли дети с псом.Тряпку грязнуюОни ему бросали…Как радостно кидался он за ней,Хватал и прядал,Гордо к ним летел,—Не знамя ли победыСжимал он в пасти?Как осторожно вновьС мольбой немой во взореТянул из милых лапокОн эту тряпку…И девочка заливисто смеяласьИ так сияла —Огнями шалости, веселья и здоровья,Что псу я позавидовал в тот миг.А мальчик, хмуря бровки,Сжимал собачью шеюИ повторял то ласково, то грозно:«Отдай!»И умный пес ребенку покорился.Потом мы тихо рядомСидели на бревне.Все трое долго на меня косились:«Что надо этому — большому? Он чужой…Зачем он к нам подсел?»Но обошлось… Пес лапой вдруг заскребПо моему плечу, и дети улыбнулись.* * *
В этот деньДомой вернулся я богаче.<1931>Фокс*
I
На пне в тени узорнойЯ фоксика стригу,А он стоит покорно,Сгибается в дугу,—То пятится по-рачьи,То томно щурит глаз…В цирюльники собачьиПопал я первый раз.Ты, фокс, оброс, как леший,—Легко ль весь день в боруСкакать в такой бекешеВ июльскую жару?Стригу я как попало —Зигзагом вверх и вниз:Спина собачья сталаКак зубчатый карниз…Шерсть вьется белым пухом,Летит снежком в кусты.Еще клочок над ухомДля полной красоты…Готово. Фоксу любо,Чихнул: «Спасибо, друг!»И рысью, мимо дуба,Удрал к козе на луг.II
Фокс приклеился носом к руке:«Что читаешь весь день в гамаке?Помоги мне… Опять эта гнусная вещь —Клещ!»Я поставил собаку на ларь,Выдираю из уха проклятую тварьИ давлю на пороге — вот так:Крак!Фокс мой сморщил резиновый нос,—Операцию он, как герой, перенес…Но без словПонял кроткий упрек я собачьих зрачков:«Ах, хозяин, ищи не ищи,—Через час снова будут клещи…»Я опять в гамаке.Фокс сидит на моем каблуке,—Вдруг нацелился, щелкнул зубами, и вотГордо лапы поставил ко мне на живот:«Ты клеща откопал в моем ухе,—Я тебя избавляю от мухи!..»III
Чуть на закате взял мандолу —Мой фокс завыл и скрылся в лес…Не хочешь слушать баркаролу?Ты не собака, ты балбес!Немузыкальная скотина!Моей божественной игреВнимает солнце, лес, долинаИ даже козы на горе…Но мой сосед, мальчишка Савва,Насмешник, плут и егоза,Толкнув меня плечом лукаво,Прищурил синие глаза.«Ну как же ты не понимаешь,—Твой фоксик выкинул дебошНе потому, что ты играешь,А потому, что ты поешь…»<1932>ПАРИЖСКИЕ БУДНИ*
Хмель*
Каштаны все сочней развертывают лапы.Вдали все голубей сереющая мгла.Стою столбом без шляпыУ людного угла.А воробьи на зелени газона,Дурея от весны, топорщатся-пищат.Глотай волну озонаИ думай с ветром в лад…В кафе у стойки жадно смотришь в стекла,Прильнув к прохладному пивному янтарю.За стойкой нос, как пламенная свекла…Благодарю!Так хорошо с газетою под мышкой,Качаясь на носках, старинный марш свистать,Переглянуться с крохотным мальчишкой,Язык ему лукаво показать…Он поражен, он тянет мать за юбку:Смотри!А я, серьезно сжавши губы в трубку,Считаю фонари.От Триумфальной арки вдаль лучамиСтруятся светлые аллеи и дома.Плывут автомобили за плечами…Какая стройная густая кутерьма!Дыра metro. Газетчица в сторонке.Ныряю в пестрый вал.Какой-то хлыщ прилип губой к девчонке —И засосал.Афиши — лестницы — привратницы — афиши…В коричневые клетки влез народ.Вдали, как мак, глазок алеет в нише.Вперед!Горят огни, пылают краской губы,Переливаются с улыбками глаза,Вдоль стекол вьются провода и трубы.Качаюсь, как лоза…Солидный негр блестит в углу очками,Уткнув в газету маслянистый нос.Две девушки тихонько каблучкамиАккомпанируют мелодии колес.Где выйти? Все равно… Как загнанную лошадь,Одышка двинула на лестнице в ребро.Толкаю дверь: неведомая площадьИ серых сумерек густое серебро.1924, апрельПарижДва мира*
Нине Павловне Кошиц
Нет песен в городе! Нет благодатных звуков:Ни пенья птиц, ни шелеста кустов.Нестройный гам гудков, сирен и стуков,И под колесами зловещий гул мостов.Здесь не гремит густой орган прибоя,Здесь нет цикад — беспечных скрипачей,И только ветер, жалуясь и воя,Летит вдоль вывесок во тьме слепых ночей.Трамвайный лязг прорежет миг раздумья.Смолкает в сердце робкая свирель…На площади в копеечном бездумьеПод визг шарманки вьется карусель.На перекрестке средь кружка немогоИсходит воплем продавец шнурков,Да на реке, как мутный бред больного,С буксиров вьется ржавый хрип гудков.И лишь под аркою за будочным скелетомСлепой солдат с собакой визавиПоет простуженным, надорванным фальцетомО девушке, о счастье, о любви…Но в том же городе над улицами где-тоСверкает зал, притихла зыбь голов…И вспыхнул звук, — он словно луч рассвета,Возносит песнь на крыльях горьких слов.Плывет мелодия, хрустальная услада.О старомодная, бессмертная мечта!Железная уходит ввысь ограда,Синеют дали. Боль и красота.В глазах банкира — грезы гимназиста,Седой военный лоб закрыл рукой,Худой конторщик с головою ЛистаК колонне прислоняется щекой.Пусть композитор спит давно в могиле,—Из черных нот, прерывистых значков,Воскресла вновь в непобедимой силеВолна любви и лучезарных снов…Дробятся в люстре светлой песни брызги,Колышется оранжевая мгла………………………………………………………………………И вновь на улице. Гудки — сирены — визги,Но над пальто — два радужных крыла…1927ПарижПлатан*
На улице холод и сизый туман.Внизу перед лавкой скучает платан…На голой верхушке болтается лист,И каждая ветка — как серенький хлыст.А ветер, слетая воздушной тропой,Сечет по коре дождевою крупой…Хотя бы один прилетел воробей!Угрюмое небо асфальта грубей,И дети, к стеклу прижимая носы,Проводят у окон пустые часы…Огонь электрический вспыхнул дугой —Сверкнули дождинки вдоль ветки нагой.На светлую лавку косится платан:Мальчишка в окне выбирает банан,Лукавая кошка, урча на огонь,Хозяйскую дочку толкает в ладонь.Гирляндой прозрачной лежит виноград,Над сыром краснеет пузатый томат…Так радостно дереву в уличной мглеСледить за уютною жизнью в стекле:Как будто оно в освещенном кругуКачает ветвями на летнем лугу,—Внизу на салфетке закуски стоят,И прыгают дети, и люди едят…Но мимо по улице шел господин…Другие с собаками, он был один.С кривою усмешкой, хоть не был он пьян,Погладил он тихо продрогший платан.И вздрогнуло дерево в уличной мгле:Как будто бы сердце забилось в стволе,И стало так страшно средь улицы злойС далекой сверкающей башней-иглой.1927ПарижAllée des Cygnes*
Посреди свинцовой СеныСтынет голая аллея,Под мостом мычат сиреныИ закат мутнее клея.Справа крышиИ ворот фабричных латы,Слева в нишеСкладов грязные заплаты.Волны мутны, тусклы, серы…Вдоль откосов чернь бурьяна.Две купальни, как химеры,Вздели ребра из тумана.Пусто. Вьются туч лохмотья.Голых ясеней скелетыПодымают к небу прутья.Рябь воды мрачнее Леты.Вдруг навстречу из-за нишиНа колесах два ажана,Как летучие две мыши,Пронеслись в волнах тумана.На мостах визжат трамваи…Башня мертвая сверкает…Под откосом мерзнут сваи.Цепь скрипит. Собака лает.Но на ска́мьях справа-слеваВ этой мгле над Сеной хмуройЗвенья вечного напева —Молчаливые фигуры.Кто они? Швея — приказчик,Подмастерье иль прислуга…Лотерейный старый ящикИм помог найти друг друга.И они не видят даже,Как над ними из-за аркиПо ночной всплывает сажеТень Лауры и Петрарки.Прохожу, поднявши ворот.Ночь зажглась огнем полдневным,Над мостами ропщет городКонтрабасом задушевным.В Сене отсвет вспыхнул дальнийАметистовою пылью.Даже грязные купальниСтали радостною былью.Даже сумрачным ажанамВ это время веселееПод седым лететь туманомСредь влюбленных вдоль аллеи…Поворот… Ночное лоно.Я грызу, мечтая, булку…В сердце ангел вертит сонноМузыкальную шкатулку.Справа в нишеСтарых складов дремлют гнезда.Справа крышиИ фабричных окон звезды.<1928>Солнце*
Угрюмый делец почтенных летБросил портфель и застыл на скамейке:Так мирно струится янтарный свет,Так зыбки в листьях хрустальные змейки…А в детской коляске серьезный малышЗанес осторожно пухлые пальцы:Солнце слетело с далеких крышОн его ловит на одеяльце…Мальчик-посыльный идет через мост.В пуговках ясных острые блики…Забыв порученье и важный свой пост,Свистит и машет рукою, как дикий.И пес, солидный циник-бульдог,Лежит на пороге и греет темя.Мечтательно сжаты обрубки ног,В зрачках золотится лучистое семя.И чижик в клетке робко пищит;Дрожат-пылают дома и трамваи,Горит над платаном сверкающий щит,И мимо проносятся птичьи стаи.Художник, расставив в сквере мольберт,Сердито мешает желтые краски,—В ушах разливается птичий концерт,В глазах — колыхание солнечной пляски…А сверху, в кресле слепой старикПустыми глазницами смотрит на солнце.Дыхание легче, светлеет лик,И все теплее перила балконца.И вон на углу — смотри и молчи —Сверкают стрелы на медленных дрогах,Дробятся в бисерных розах лучиИ весело пляшут на траурных тогах.1928ПарижВ Люксембургском саду*
I
Ряды французских королевБелеют в мартовской прохладе.На баллюстрадеПохожий на барана лев…Сквозь пух деревьев бледным жаломТекут лучи.На посеревшем пьедесталеСтоит Мария Медичи:Глаза надменны, губы сжаты,Узорным блюдом воротник,Корсаж, как латы,В ладони скипетр — словно штык…А у подножья,На фоне строгой королевы,Веселые, как птицы Божьи,Снимаются три бойких девы.В свободный часОни сбежали из конторы.В сотый разСтарик-фотограф мечет взоры…«Снимаю!..» Но, увы, на грех,В ответ вся тройка так и прыснет…Старик в досаде только свистнет,И снова сумасшедший смех,—Как будто флейт лукавых трели,Как будто льдинок вешний хруст…О королева, неужелиНе разомкнете гордых уст?II
Есть особого рода охота…Ты пойди в Люксембургский сад,—Над бассейном лучей позолота,Воробьи и дети пищат…В стороне от парижской шумихиОпустись на скамью, не скучай…Вдруг малыш какой-нибудь тихийОбернется к тебе невзначай.Ты замри и склонись пониже,Улыбнись глазами чуть-чуть:Подойдет он к тебе поближе,Покосится на шляпу и грудь.И вздохнет глубоко и протяжно,А потом улыбнется и самИ слегка ладошкою влажнойПрикоснется к твоим усам.И тебя за рукав влюбленноВдруг потянет к себе, позовет………………………………………………………А потом долговязая боннаПодойдет и его оторвет.1929Городские чудеса*
I
Пчела
Перед цветочной лавкой на доскеИз луковицы бурой и тугойВознесся гиацинт:Лиловая душа,Кадящая дурманным ароматом…Господь весной ей повелел цвести,Вздыматься хрупко-матовым барашком.Смотри:Над гиацинтом вьетсяПушистая пчела…То в чащу завитков зароет тельце,—Дрожит, сбирает дань,То вновь взлетитИ чертит круг за кругом.Откуда ты, немая хлопотунья?Где улей твой?Как в лабиринт многоэтажныйВлетела ты, крылатая сестра?Куда свой сладкий грузСнесешь под гул автомобилей и трамваев?Молчит. Хлопочет.И вдруг взвилась — все выше, выше —До вывески «бандажной мастерской»…И скрылась.II
Обезьянка
Косою сеткой бьет крупа.По ярмарке среди бульвараЗа парой параСнует толпа.Строй грязных клеток,Полотнища шатров,Собачий визг рулеток,Нуга — будильник — и пузыри шаров,У будки прорицателя — шарманка:Визжит, сзывает, клянчит…Худая обезьянка,Сгорбив спинку,Качает-нянчит,Зажавши книзу головой,Морскую свинку,Так нуден сиплый вой!Качает-греет…Гладит лапкойЧужого ей зверька,А он, раздув бока,Повис мохнатой тряпкой,Тупой и сонный.И опятьОна к нему влюбленноСклоняется, как мать.Качает, нежит…Застыл маляр худойС кистями за плечами,И угольщик седой,—Глаза переливаются лучами…Склонился лавочник к жене,И даже бравые солдаты,—Взвод краснощекой деревенщины,—Притихли в стороне.Шарманка ржет…Вздыхают женщины:Кто лучше их поймет?1929, апрельПарижПензенскому Катону*
Ваш Париж — Содом!
(Из эмигрантского разговора)Хмурый пензенский спорщик,—В жизни мало утех…Если юный конторщикНа панели при всехТонконогую девуЛобызает взасос,—Не краснейте от гневаИ не морщите нос.Может быть, это пошло,Как панельный канкан…Ведь у нас в нашем прошломДаже дворник СтепанНе лобзался с кухаркойУ ворот средь гуляк,А в подвале под аркой,Где прохлада и мрак.Наши светлые ризыМы от моли спасли:Лишь Татьяны и ЛизыВ нашем прошлом цвели…Но позвольте в ПарижеСквозь иное стеклоЭтот ужас бесстыжийПоказать вам светло.Он — конторщик из банка,Дева в шляпке — швея,Целый день спозаранкуЛишь одна колея.Только в час перерываВ ресторане вдвоемПоедят торопливо,Прикоснутся плечом.И опять на панели…Снова надо в ярмо…Ни беседки, ни ели,Ни софы, ни трюмо…Губы что-то сказали,Шепот вспыхнул, затих,Как на людном вокзале —Что им здесь до чужих?Ведь вокруг из прохожихНе взглянул ни один.Все спешат, все похожи —Шорох ног и машин.Свежесть этих лобзаний,Господин прокурор,Словно ветер средь зданий,Налетающий с гор…В романтической ПензеПисаря при лунеВ честь Лаур средь гортензийПели гимны весне?Что ж… Здесь проза и давка:Торопись и живи.Между сном и прилавком —Пять минут для любви.Чем в столовке унылойСоло есть свой салат,Вы бы тоже, мой милый,Разыскали свой клад…Я скажу осторожно:Все, что греет, — добро.Целоваться ведь можноВ коридорах метро.<1929>В Булонском лесу*
Там, за последней виллой,Вдоль глинистого рваСветло-зеленой силойВздымается трава…Весенним изумрудомОмолодила пни,Упавший ствол верблюдомРаскинулся в тени…Кольцо березок кроткихПод облаком седымРоняет с веток четкихЗеленокудрый дым.Мальчишка влез на липку —Качается, свистя…Спасибо за улыбку,Французское дитя!«Слезай-ка, брось свой мячик,Мой фокс совсем не злой,—Быстрее всех собачекПомчится он стрелой…»И вот они уж вместе —И зверь, и мальчик-гном.Жестянка искрой жестиСверкнула под кустом.Ну что ж, здесь были люди,А людям надо есть.В зеленом этом чудеПускай цветет и жесть…Вверху клубки омелы,Как шапки сизых гнезд.Под бузиной замшелойХлопочет черный дрозд…С дороги у изгибаМоторный рявкнул бас…Спасибо, лес, спасибоЗа этот добрый час.<1930>Собачий парикмахер*
В огромном городе так трудно разыскатьКлочок романтики — глазам усталым отдых:У мутной Сены,Вдоль стены щербатой,Где мост последней аркою круглится,—Навес, скамья и стол.Старик с лицом поэта,Склонившись к пуделю, стрижет бугром руно.Так благородно-плавны жесты рук.Так благостны глаза,Что кажется: а не нашел ли онПризвание, чудеснейшее в мире?И пес, подлец, доволен,—Сам подставляет бок,Завел зрачок и кисточкою машет…В жару кудлатым лешимСлоняться нелегко,И быть красавцем — лестно,—Он умница, он это понимает.Готово!Клиент, как встрепанный, вскочил и наземь.Ты, лев собачий! Хитрый Дон-ЖуанС седою эспаньолкою на морде…Сквозь рубчатую шерсть чуть розовеет кожа,Над шеей муфта пышною волной,—Хозяин пуделя любовно огляделИ, словно заколдованного принца,Уводит на цепочке.С балкона кошка щурится с презреньем…А парикмахер положил на столБолонку старую, собачью полудеву,Распластанную гусеницу в лохмах…Сверкнули ножницы, рокочет в Сене вал,В очках смеется солнце.Пришла жена с эмалевым судком,Увядшая и тихая подруга.Смахнула шерсть с собачьего стола,Газету распластала…Три тона расцветили мглу навеса:Бледно-зеленый, алый и янтарный —Салат, томаты, хлеб.Друг другу старики передаютС изысканностью чиннойТо нож, то соль…Молчат, — давно наговорились.И только кроткие глаза,Не отрываясь, смотрят вдальНа облака — седые корабли,Плывущие над грязными домами:Из люков голубыхСквозь клочья параИх прошлое, волнуясь, выплывает.Я прохожий,Смотрю на них с зеленого откосаСквозь переплет бурьянаИ тоже вспоминаю:Там, у себя на родине, когда-тоЧитал о них я в повести старинной,—Их «старосветскими помещиками» звали…Пускай не их — других, но символ тот же,И те же выцветшие, добрые глаза,И та же ясная внимательность друг к другу,—Два старых сердца, спаянных навеки.Как этот старый человек,С таким лицом, значительным и тонким,Стал стричь собак?Или в огромной жизниЗанятия другого не нашлось?Или рулетка злаяПодсовывает нам то тот, то этот жребий,О вкусах наших вовсе не справляясь?Не знаю…Но горечи в глазах у старикаЯ, соглядатай тайный, не приметил…Быть может, в древности он был бы мудрецом,В углу на площади сидел, лохматый, в бочкеИ говорил глупцам-прохожим правдуЗа горсть бобов…Но современность зла:Свободных бочек нет,Сограждане идут своей дорогой,Бобы подорожали,—Псы обрастают шерстью,И надо же кому-нибудь их стричь.Вот — пообедали. Стол пуст, свободны руки.Подходит девушка с китайским вурдалаком,И надо с ней договориться толком,Как тварь любимую по моде окорнать…1930В метро*
В стеклянном ящикеСлучайно сбились в кучуСто разных душ…Выходят-входят.Как будто рок из рога бытияРукой рассеянною сыплетОбрывки слов, улыбки, искры глазИ детские забавные ужимки.Негр и француз, старуха и мальчишка,Художник с папкой и делец с блокнотом,И эта средняя безликая крупа,Которая по шляпам лишь различна…На пять минут в потоке гулком слиты,Мы, как в ядре, летим в пространство.Лишь вежливость — испытанная маска —Нас связывает общим безразличьем.Но жажда ропщет, но глаза упорноВсе ищут, ищут… Вздор!Пора б тебе, душа, угомониться,И охладеть, и сжаться,И стать солидной, европейскою душой.В углу в сутане тусклойСидит кюре, добряк круглоголовый,Провинциал, с утиными ступнями.Зрачки сквозь нас упорными гвоздямиЛучатся вдаль, мерцают,А губы шепчутПо черно-белым строчкамПривычные небесные слова…Вот так же через площадь,Молитвенник раскрыв,Сомнамбулою тихойПроходит он сквозь строй автомобилейИ шепчет — молит — просит,—Все о своей душе,Все о своем спасенье…И ангелы, прильнув к его локтям,Его незримо от шоферов ограждают.О Господи, из глубины метроЯ о себе взывать к Тебе не буду…Моя душа лениво-бескорыстна,И у Тебя иных забот немало:Там над туннелем хоровод миров,Но сложность стройная механики небеснойЗамутнена бунтующею больюТвоей бескрылой твари…Но если можно,Но если Ты расслышишь,Я об одном прошу:Здесь на земле дай хоть крупицу счастьяВот этому мальчишке из отеляВ нелепой куцей курткеИ старику-посыльному с картонкой,И негру хмурому в потертом пиджаке,И кроткому художнику соседу,Задумчиво сосущему пастилку,И мне — последнему — хотя бы это летоБеспечностью веселой озари……………………………………………………………………Ты знаешь, — с каждым днемЖить на Твоей земле становится трудней.1930Пустырь*
Где газовый завод вздымал крутые трубы,Столбами пламени тревожа вечера,—Там нынче — пепелище.Вдали амфитеатром —Изгибы стен, балконы, ниши, окна,Парижский пестрый мир,А здесь — пустыня.Сухой бурьян бормочет на ветру,Последние ромашки доцветают,В углу — каштан пожухлый, кроткий, тихий,Костром холодным в воздухе сквозит.Плиты в мокрых ямахОтсвечивают окисью цветистой;Над скатом поздний клеверБеспечно зеленеет,А в вышине — тоскующие сны —Клубятся облака.Как бешеные, носятся собаки,Играют в чехарду,Друг друга за уши, как дети, теребятИ добродушно скалят зубы.«Чего стоишь, прохожий?Побегал бы ты с нами вперегонки…Через бугры и рвы галопом вольным… Гоп!»Так глухо за стеной звенят трамваи,Так плавно куст качается у ног,Как будто ты в подводном царстве.А у стены старик —Небритый нищий, плотный, красный, грязный —Среди обрезков ржавой жестиВ роскошной позе на мешках возлегИ, ногу подогнув, читает —Я по обложке яркой вижу —Роман бульварный…Господь с тобой, бездомный сибарит!Худая женщина застыла на бревне,У ног — клубок лимонно-желтой шерсти,В руках — дорожка шарфа…Глаза на сложенный булыжник смотрят, смотрят,Как будто пирамидой перед нейЗа годы долгие весь груз ее заботУ ног сложили.Опущенная кисть недвижна и суха,И зябко ежатся приподнятые плечи,—Но все же горькая отрада тешит тело:Короткий роздых, запах вялых трав,Распахнутые дали над домамиИ тишина…А рядом дочка, пасмурный зверек,Жестянки тусклые расставив колоннадой,Дворец осенний строит.Насупилась… Художники не любят,Когда прохожие на их работу смотрят.Дичок мой маленький! Не хмурься — ухожу…Стекло разбитое блеснуло в кирпичах.За все глаза сегодня благодарны.Пустырь молчит. Смотрю с бугра кругом.Какой магнит нас всех сюда привлек:Собак бродячих, нищего седого,Худую женщину с ребенком и меня?Бог весть. Но это пепелище в этот часВсего на свете нам милее…А вот и дар: средь рваных лопуховЦветет чертополох… Как это слово гулкоРаскрыло дверь в забытые края…Чей жезл среди ПарижаВзлелеял эти дикие цветы?Такою совершенной красотойНад мусором они тянулись к небу,Что дальний рев сирен с буксирных пароходовВалторнами сквозь сердце пролетел.Три цветка,Лиловых три пушкаВ оправе стрельчатых ажурных игол листьев,Сорвал я осторожно,Зажал в платок,И вот — несу домой.Пусть в уголке на письменном столеВ бокале погостят.О многом я забыл — как все мы позабыли,—Они помогут вспомнить.1930У Сены*
В переулок — к бурлящей Сене,Где вода, клокоча, омывает ступени,Заливая берег пологий,—Все приходят люди в тревоге:Рабочий хмурый,Конторщик понурый,Озябший старик с ребенком,Девушка с рыжим котенком…Слушают грозный гулВоды, встающей горбом у лапы моста.У откоса последняя грива кустаОпрокинулась в мутный разгул…К берегу жмется мертвый буксир,Бревна несутся в лоснящейся мгле перевалов…Дойдет ли вода до подвалов?Хлынет ли в окна мирных квартир?Поправив пенсне, какой-то седой господинОтметил мелом на стенке грань колыханий…* * *
Ты, мутное лоно грядущих годин!Мел мой в руке — но черта роковая в тумане.1930Предпраздничное*
Перед витринами каша:Люди вежливо давят бока,По-детски смеются взрослые,Серьезны притихшие дети,Какой-то младенец внизуПолзает, мажет ладошкой по стеклам.Забыты дела — банки, конторы,Ты словно попал на «Остров беспечности»…В витринах пухло-курносые куклыМолят: «Купите! Меня! Меня!»Изумленные мишки, слоны и пингвиныТаращат на нас стекляшки-глаза.Вот домик из пряничных плиток,Вот уютная алая станцияС собачкой в дверях,Вот хлев с толстяками-барашками…Все стародавние наши мечтыКоммерсанты собрали в витринах.Так любо толкаться, глазеть,Улыбаться вместе со всемиВ теплом потоке людей,Не думать, забыть хоть на часО своей оболочке земнойВ старомодном пальто,Прикрытом вареником-шляпой…К чертям!В дверях — крутая вертушка.В стеклянном вихре вонзаешься в зал:Во все концы,Во все этажиПалитра всех попугайских тонов,—Подарки — подарки — подарки…Переливы — разливы огней,Шорох маленьких ног.Коротышки в пушистых гамашахОбалдело сияют глазами…А сбоку их мамы:Ряды тонконогих газелей,—В руках и под мышкой пакеты, пакеты…За пальто меня тянет малыш,Но я ведь не мама.И мамы тоже в тревоге:Где свой? Где чужой?Где выход? Где вход?Где сумочка? Где голова?..Сбитая с ног продавщица —Бретонско-парижский бутон,—Как резинку, уста растянулаВ устало-любезной улыбке:«Что вам, сударь, угодно?»В зеркале наискось вижу,До чего он беспомощен — этот синьор,Называемый мною…Смотрю ошалело вокругИ выбираю… десть писчей бумаги…Какая фантазия!Какой грандиозный размах!<1930>Солнце*
Всю зиму нормандская баба,Недвижнее краба,В корсете — кирасойСидела за кассой.И вот сегодня очнулась.Оправила бюст, улыбнулась,Сквозь очкиВонзила свои водяные зрачкиВ кипящую солнцем панель,Отпустила мне фунт монпасье,И, словно свирель,Прошептала: «Месье…Какая сегодня погода!»И рядом сапожник,—Качая свой жесткий треножникИ сунув в ботинок колодку,—Веселым аллегро в подметкуСтал гвозди вбивать.Янтарный огонь, — благодать! —На лысине вдруг заплясал…Витрина — искристый опал…В вышинеКанарейка в окне,Как влюбленная дура, трещала прилежно.Мои каблукиОсмотрел он с улыбкою нежнойИ сказал, оскалив клыки:«Какая сегодня погода!»* * *
В витрине аптеки графинПылал, как солнце в июле.Над прилавком сухой господинПротянул мне пилюли.Солидно взглянул на часы,Завил сосиски-усы,Посмотрел за порог,Где огромный, взволнованный догТянулся в солнечном блескеК застенчивой таксе,И изрек раздельно и веско(Взяв за пилюли по таксе):«Какая сегодня погода!»И даже хромой гробовщик,Красноглазый старик,Отставив игриво бедро,Стоял у входа в бюроИ кричал, вертя подагрическим пальцем,Подбежавшей с развальцемГазетчице, хлипкой старушке,С вороньим гнездом на макушке:«Какая сегодня погода!»Лишь вы, мой сосед,Двадцатипятилетний поэт,На солнце изволите дуться.Иль мир — разбитое блюдце?Весною лирическим мыломВеревку намыливать глупо…Рагу из собачьего трупа,Ей-Богу, всем опостыло!Пойдемте-ка к Сене…Волна полощет ступени,—Очнитесь, мой друг,Смахните платочком презренье с лица:Бок грязной купальни — прекрасней дворца,Даль — светлый спасательный круг…Какая сегодня погода!1932На пустыре*
I
Футбол
Три подмастерья,—Волосы, как перья,Руки глистами,Ноги хлыстамиТо в глину, то в ствол,—Играют в футбол.Вместо мячаБак из-под дегтя…Скачут, рыча,Вскинувши когти,Лупят копытом,—Визгом сердитымТявкает жесть:Есть!!!Тихий малышВ халатике рваномПритаился, как мышь,Под старым бурьяном.Зябкие ручкиВ восторге сжимает,Гладит колючки,Рот раскрывает,Гнется налево-направо:Какая забава!II
Суп
Старичок сосет былинку,Кулачок под головой…Ветер тихо-тихо реетНад весеннею травой.Средь кремней осколок банкиЗагорелся, как алмаз.За бугром в стене зияетОзаренный солнцем лаз…Влезла юркая старушка.В ручке — пестрый узелок.Старичок привстал и смотрит,—Отряхнул свой пиджачок…Сели рядом на газете,Над судком янтарный пар…Старушонка наклонилась,—Юбка вздулась, словно шар.А в камнях глаза — как гвозди,—Изогнулся тощий кот:Словно черт железной лапойСжал пустой его живот!III
Любовь
На перевернутый ящикСела худая, как спица,Дылда-девица,Рядом — плечистый приказчик.Говорят, говорят…В глазах — пламень и яд,—Вот-вотОна в него зонтик воткнет,А он ее схватит за тощую ногуИ, придя окончательно в раж,Забросит ее на гараж —Через дорогу…Слава Богу!Все злые слова откипели,—Заструились тихие трели…Он ее взял,Как хрупкий бокал,Деловито за шею,Она повернула к злодеюСвой щучий овал:Три минуты ее он лобзалТак, что камни под ящиком томно хрустели…Потом они яблоко ели:Он куснет, а после — она,—Потому что весна.<1932>Уличная выставка*
Трамваев острые трели…Шипение шин, завыванье гудков…По краю панелиШирмы из старых мешков.На ширмах натыканы плотноПолотна:Мыльной пеной цветущие груши,Корабли, словно вафли со взбитыми сливками,Першеронов ватные туши,Волны с крахмальными гривкамиИ красавицы в позах французского S,—Не тела, а дюшес…Над собачьего стиля буфетом-чудовищем,—Над домашним своим алтаремПовесишь такое чудовище,—Глаза волдырем!* * *
У полочек, расправивши галстуки-банты,Дежурят Рембрандты,—Старик в ватерпруфе затертомЭтаким чертомВал бороды зажимает в ладонь.Капюшон — пузырем за спиной,Войлок — седою копной,В глазах угрюмый и тусклый огонь…Рядом — кургузый атлет:Сорок пять лет,Косые табачные бачки,Шотландские брючки,Детский берет,—Стоит часовым у нормандских своих деревень,Равнодушный, как пень,У крайних щитовСредь убого цветистых холстов,Как живая реклама,Свирепо шагает художница-дама:Охра плоских волос,Белилами смазанный нос,Губы — две алые дыньки,Веки в трагической синьке,—Сорок холстов в руках,А обед в облаках…* * *
Но прохожие воблою вялойСквозь холщовый текут коридор.То какой-нибудь плотный малыйВ першеронов направит взор…То старушка, нежное сердце,Вдруг приклеит глаза к холсту:На подносе три алые перцаК виноградному жмутся листу…Но никто — собаки! — не купит,Постоят и дальше в кафе,—И художник глаза лишь потупит,Оттопырив мешком галифе…Лишь один господин солидныйС худосочною килькой-женой —Уж совсем, совсем очевидно —Выбрал нимфу с жирной спиной,Но увидел цифру «сто двадцать»,(А ведь рама без малого сто!)И не стал даже, пес, торговаться,—Отошел, запахнувши пальто…<1932>В угловом бистро*
I
Каменщики
Ноги грузные расставивши упрямо,Каменщики в угловом бистро сидят,—Локти широко уперлись в мрамор…Пьют, беседуют и медленно едят.На щеках — насечкою известка,Отдыхают руки и бока.Трубку темную зажав в ладони жесткой,Крайний смотрит вдаль, на облака.Из-за стойки розовая теткаС ними шутит, сдвинув вина в масть…Пес хозяйский подошел к ним кротко,Положил на столик волчью пасть.Дремлют плечи, пальцы на бокале.Усмехнулись, чокнулись втроем.Никогда мы так не отдыхали,Никогда мы так не отдохнем…Словно житель Марса, наблюдаюС завистью беззлобной из угла:Нет пути нам к их простому раю,А ведь вот он — рядом, у стола…II
Чуткая душа
Сизо-дымчатый кот,Равнодушно-ленивый скот,—Толстая муфта с глазами русалки,—Чинно и валкоОбошел всех, знакомых ему до ногтей,Обычных гостей…Соблюдая старинный обычайКошачьих приличий,Обнюхал все каблуки,Гетры, штаны и носки,Потерся о все знакомые ноги…И вдруг, свернувши с дороги,Клубком по стене,—Спираль волнистых движений,—Повернулся ко мнеИ прыгнул ко мне на колени.Я подумал в припадке амбиции:Конечно, по интуицииЖивотное этоВо мне узнало поэта…Кот понял, что я одинок,Как кит в океане,Что я засел в уголок,Скрестив усталые длани,Потому что мне тяжко…Кот нежно ткнулся в рубашку,—Хвост заходил, как лоза,—И взглянул мне с тоскою в глаза…«О друг мой! — склонясь над котом,Шепнул я, краснея,—Прости, что в душе яТебя обругал равнодушным скотом…»Но кот, повернувши свой стан,Вдруг мордой толкнулся в карман:Там лежало полтавское сало в пакете.Нет больше иллюзий на свете!<1932>КАПРИЗНЫЕ ВИРШИ*
Современная баллада*
Ветер рвется за рубаху,Весла гнутся и скрипят.Заноси плечо с размаху,Грудь закидывай назад!Ивы гуще водопадаНикнут сизой пеленой…Хоть одна б всплыла наяда,Хоть один бы водяной!В каждой лодке — пресный, местный,Добросовестный роман:Гретхен с шеей полновеснойИ берлинский Дон-Жуан.Лобызнутся, вытрут губы —И опять за бутерброд.Пожуют, оскалят зубыИ друг к другу тянут рот…В весла яростно влезая,Выбираюсь на простор.Из надводного сараяЗапыхтел пузан-мотор.Трели томных жабьих взводовВсе страстнее… Ну и прыть!Хоть у них без бутербродовОбойдется, может быть…Яхты плавно и любовноВоду носом бороздят.Вечереет. В восемь ровноНадо к пристани назад…Мглится влажная прохлада.Вдруг под ивой у корягПузырем всплыла наядаИ беклиновский толстяк.Не смутился я нимало,—Чем нас нынче удивишь?И шипящей лодки жалоК ним направил сквозь камыш.В час вечерний, в час бескрайний,В час, гасящий небосвод,—Что друг другу шепчет тайноНежить местных пресных вод?«Не утопленник — огарок!»Злобно фыркнул водяной.«В кошельке — сто тысяч марок…Тьфу, какой улов дрянной!»А в ответ уста вздохнули:«Ах, что сделалось с людьми!Дед! Куда ж они девалиВсе червонцы, черт возьми?!»…<1923>Капризные вирши*
Помню май в Берлине блеклом:Каждый день, как раб наемный,Дождь с утра дубасил в стекла —Монотонный, неуемный…Хлюпал-булькал плеск струистый.Разбухало все в природе,—Вишни были водянисты,И табак сырел в комоде. Переулок был безлюден, Тая в мутной синеве, И мозги мои, как студень, Колыхались в голове. Не потоп ли? Весь в смущенье,Ощутил я трепет рабий:Потерял Господь терпенье,—И опять разверзлись хляби…Я к издателю собралсяСговориться о ковчеге,Но подумал… и остался:Пусть уж тонет, дьявол пегий! Сквозь гардины с дрожью в теле Заглянул я за карниз: Пустяки! Вода с панели Уходила в трубы вниз. А теперь сижу я в Риме.Август месяц на исходе,Но лучи неукротимыОт восхода до захода.Ртуть за градусник полезла,Сохнут пальмы, скачут блохи,Вся вода в трубе исчезлаИ из крана — только вздохи. Целый день лимонным соком Укрощаю душный жар, А сквозь ставень медным оком Рдеет солнечный пожар. О Господь! Твои загадкиВыше нашего сознанья…Мне ли править опечаткиВ пестрой книге мирозданья?Но глаза к Тебе подъемлю,Чтоб Тебя обеспокоить:Ты не мог ли нашу землюЛучше как-нибудь устроить? Климат мог быть в центре суше, А на юге посвежей, Или б дал нам вместо туши Тело легкое чижей… Дождь иль зной, а чиж-мечтательРаспевает гимн в три ноты.Платье, кровля и издатель —Никакой о них заботы!Что ему наш мир бездушный,Революции и визы?Вон обед его воздушный —Сотни мошек бледно-сизых… Вся земля ему отрада, Всюду родина над ним — И совсем ему не надо Ни в Берлин летать, ни в Рим.1923РимЛирическая кухарка*
Блестя золотыми зубами,Из паркаВыходит кухарка-швейцаркаС бобами.Расставила боком подметки,Застыла:На липе разлапистой гулко и четкоВоркует голубка… Как мило!Две бабочки вьются над маком,—Жених и невеста.Сияя восторженным лаком,Кухарка — ни с места.Посмотрит на тучки,На желтых утят в светло-сизой капустеИ сложит умильно швейцарские ручкиНа бюсте.* * *
А в кухне клокочет бульон,Бежит через край,На блюде охапка сырых макарон,Под блюдом — рассыпанный чай,—И мухи, на мясо усевшись гурьбой,Жужжат вперебой…Какая обида!Напрасно уныло взывает хозяйка:«Где Фрида?!»Поди — и узнай-ка…* * *
О Фрида, цвети без забот!..Случаен твой жребий кухарки:Дух Сафо встревоженно-жаркийВ тебе несомненно живет.Прими же мой братский привет!Когда-нибудь, выбравши время,Тебе возложу я на темяВенок из твоих невозможных котлет.1924Апрель*
С задорным лаем мчатся псы, Платан проснулся бурый,А наш консьерж завил усы И строит прачке куры…На скамьях — солнечная ртуть. В коляске два младенцаДруг дружку сцапали за грудь, Задравши вверх коленца.Средь серых стен над мостовой Вдоль старого базараСверкает вешней синевой Небесная Сахара.В кустах зеленый птичий рай, Каштан в ажурных бантах,И даже старенький трамвай Весь в легких бриллиантах…В витринах прачечной сквозят Пленительные плечи…Консьерж погиб, — апрельский яд Смертельнее картечи!<1925>ПарижУрок*(Посв. читающим на вечерах писателям)
Однажды средь мирной прогулкиМне друг мой, прозаик, сказал:— Читать надо дерзко и гулко,Чтоб звуком заполнить весь зал!Чтоб лампы на люстрах дрожали!Чтоб замер у двери ажан…Но правую руку вначалеТы можешь засунуть в карман…А после — восторженным жестомВоздень ее вдруг к потолку!Взбей слово рассыпчатым тестом,Воркуй, как глухарь на току…Нелепо, подобно жирафу,Торчать на эстраде в тоске:Давид выходил к ГолиафуС одною пращою в руке.Не мямли, краснея позорно,Не ной в носовую дуду.Глазами фиксируй упорноДевицу в четвертом ряду.Концы подавай полногласно —То басом, то нежным альтом,И если услышишь: «Прекрасно!»,Подайся вперед животом.………………………………………………Прозаик устроил свой вечер,А я поучиться пришел.Три люстры горели, как глетчер,Сиял лакированный пол.И вот — распахнулась портьера.Он вышел. Храни его Бог!Встал боком и желтый, как сера,Взглянул на дрожащий сапог.И вдруг загундосил уныло,Отставивши ногу, как ять…Резинку жевал он иль мыло,Не мог я, признаться, понять.Где жесты? Где звонкие ноты?Ладони висели пластом,В носу заливались фаготы,И галстук болтался глистом…Окончил. Одернул манишкуИ рысью скорее-скорей,Косясь на рояльную крышку,Исчез средь кулисных дверей.<1925>Б. К. Зайцеву*
Юбилейный стиль известен:В смокинг стянутое словоНапомадишь, и разгладишь,И подкрасишь, и завьешь…Восклицательные знакиСоберешь в букет разбухшийИ букетом этим душишьЮбиляра с полчаса.Юбиляр сидит понуро,Вертит в пальцах карандашик,И в душе его крылатойЗагораются слова:«О, когда, когда он кончит?..Где моя ночная лампа,Стол мой письменный и туфли,Крепкий чай и тишина?»Но сегодня случай легкий:Разве Зайцеву БорисуНа турецком барабанеМожно арии слагать?Разве жаворонку нуженПышноцветный хвост павлиний?Тает-тает в бледном небеИ, сливаясь с ним, звенит…А теперь начнем по пунктам.Первый пункт. Во время оноКарамзин маститый молвилИ, конечно, неспроста,—Что отменный автор долженБыть отменным человеком…Не конфузьтесь, милый Зайцев,Это сказано про Вас.Пункт второй отметим кратко:В книжке Зайцева БорисаНе найдете вы героев,Хоть с прожектором ищи…Не легка его задача —Он о среднем человекеПишет так, что этот среднийВсех героев нам милей.Третий пункт. Язык российскийРвут макаки, точат черви:Слово — хриплый эпилептик,Слово — ребус-спотыкач.Но ручьем хрустально-светлымРусским складом, русским ладом,Со сказуемыми в центреЛьется Зайцевская речь.Пункт четвертый. Тихий Зайцев,Как ни странно, двоеженец:Он Италию с РоссиейВ чистом сердце совместил.Сей роман — типично русский,—И у Зайцева БорисаРимский воздух часто веетБезалаберной Москвой.Пятый пункт вполне интимный,И никто о нем не знает,Но редактор «Перезвонов»Должен выслушать меня:Он из рукописей пестрыхНи одной чужой страницы,По рассеянности русской,Не засунул за диван.Пункт шестой… Но, впрочем, будет…На челе у юбиляра,Я отсюда вижу ясно,Выступает мелкий пот.Слава Зайцеву Борису!В юбилей тридцатилетнийПусть его в России новой«Нива» новая издаст…Пусть по русским закоулкам —От Архангельска до Ялты —Разлетятся, словно брызги,Книжки светлые его…А пока мы здесь в ПарижеЗадушевно и любовноКрикнем Зайцеву БорисуБеспартийное «ура»!1926, 12 декабряПарижБазар в Auteuil*
Хорошо близ Занзибара,Притаясь в тенистом логе,Наблюдать, как слон с слонихойНа песке задрали ноги.Как жираф под эвкалиптом,Обоняя воздух душный,Самку издали разнюхав,Поцелуй ей шлет воздушный.Как бушмен с блаженной минойВ два украденных манжетаПродевает томно пяткиТемно-бронзового цвета…А вдали за пышной чащей,—Это ль, друг мой, не поэма? —Может быть, сокрыты стеныАфриканского Эдема.Ева черная, зевая,Прислонившись к Злому Древу,Водит яблоком опавшимПо лоснящемуся чреву…И Адам, блаженный лодырь,—Не открыт еще Европой,—Всласть бодается под древомС молодою антилопой.Черный ангел спит на стражеПод алоэ у калитки.По бедру его тихонькоВверх и вниз ползут улитки…Ты, читатель, улыбнулся?Это, милый, все, что надо,Потому что без улыбкиЧеловек противней гада…А теперь вернемся к теме:Чем вздыхать по Занзибару,Мы с тобой пройдемся лучшеПо парижскому бульвару.Занзибар — журавль в лазури,Жизнь проходит час за часом,Если, друг мой, нет нектара,Утоляют жажду квасом.____
Листья желтые платановТихо падают на шляпуИ летят вдоль сизых улицПо воздушному этапу…Высоко над головоюЛента неба в два-три метра.Пей бесплатное лекарство,—Запах осени и ветра!Вдалеке графин пунцовый,Как маяк, горит в аптеке.Вдоль панели под брезентомКопошатся человеки.И у каждой дамы сумкаИль корзинка с прочной крышкой…Ведь нельзя живого карпаВолочить домой под мышкой.В этот час все сердцу мило:Даже связки сельдерея,Даже грузный стан торговкиНад гирляндами порея.Почему? И сам не знаю.После лет гражданской дракиКаждый мирный лист капустыШлет масонские мне знаки…Над помостом запах моря,И мотор жужжит, как улей,Это чистят пищу бедных,Вороха блестящих мулей.Карпы тяжко пучат жабры.Кролик врозь раскинул ляжки.Мельник с пафосом ЖоресаРекламирует подтяжки.Подойдешь — не замечает,Как шаман, исходит в крике…Над распластанной печенкойФакел розовой гвоздики.Рядом с будничною пищей,Рядом с мазью для посудыВянут нежно и покорноПышных астр цветные груды.Фоксик вежливо и робкоПолизал усы лангусты.Смотришь влево, смотришь вправо,Голова — кочан капусты…И плывешь в потоке женском,Словно морж в лебяжьем стаде,Подгоняемый толчкамиСбоку, спереди и сзади.Иногда, как в лотерее,Ты свое заденешь счастье,Зацепившись глупой сеткойВдруг за чье-нибудь запястье:Дрогнут острою улыбкойГубы стриженой русалки,И в глазах вопрос лукавыйМногоопытной весталки…Ладно, матушка, видали!Выбирай свои лимоны…Над прилавками горланятТрехобхватные матроны.И мясник, лихая штучка,Седоусый Казанова,Так и рубит, так и режетВ центре кладбища мясного.Выдираешься на волю.Чрево тыквы ярче солнца.Белый пудель улыбнулсяМне с оконного балконца.В стороне соседка Даша,Сдвинув царственные брови,Тщетно впихивает в сумкуКолоссальный сноп моркови.В угловой роскошной лавке,В виде отдыха для нервов,Сдуру купишь вдруг паяльник,Для закупорки консервов.И идешь домой веселыйС грузом масла и бананов,Поддавая вверх ботинкомЛистья желтые платанов.Дома спросят: «Где же масло?»Масла нет… Рука качалась,Шар в аптеке рдел пунцовый,Масло в сетке колыхалось…«Потерял?» Пожмешь плечамиИ в смущенье щелкнешь звонко,Как разбившая молочникПятилетняя девчонка.1927ПарижХимические стихи*(Нечто эмигрантско-бытовое)
Сосед мой химик, симпатичный малый,Вертя изысканно кургузым пиджачком,Гусаром этаким на стул верхом уселсяИ заявил, прихлопнув каблучком:«Союз российских химиков в ПарижеХимический устраивает бал…Я вас прошу от имени СоюзаХимический сложить нам мадригал».«Химический?!» — Я побледнел, как свечка.Ведь этак завтра по его следамЗакажут гимн российским акушерам,А послезавтра бронепоездам…Как воспоешь предродовой период?!Или предел упругости брони?..Ни практики, ни опыта, ни знанья,—И вообще… спаси и сохрани!«Химический? — переспросил я снова.—Скажите мне — я в химии балбес,—Когда с женою подерется химик,Вы в этом видите химический процесс?»«Конечно, нет!» — ответил он с досадой,Добавивши глазами — «Остолоп!»Я долго думал, очень долго думалИ тер, смутясь, похолодевший лоб.«А если химик, нагрузившись ромом,Полезет в ванну и его взорвет?Могу ли я подобный редкий случайНазвать химическим и двинуть в оборот?Желаете — подам его в балладеИль обточу в химический сонет…»Но химик мой зубами только скрипнул,И понял я, что это значит — «нет!».«Постойте… Год назад я отдал платьеВ химическую чистку наобум…И так как я не заплатил за чистку,Безжалостно был продан мой костюм.Уж эта тема, друг мой, безусловноНаходка для химических стихов!»Но химик встал и вышел, хлопнув дверью,Обиженный до самых потрохов.Я всей душой — а он такой сердитый…Вскипел, запенился, как сода с кислотой…Я ж не могу, засунув Музу в колбу,Сварить ее над газовой плитойИ, процедив сквозь клякспапир в пробирку,Подать к столу химический бульон…Поэт и химия друг с другом столь несродны,Как бабочка и… пьяный почтальон.<1928>Грешные стихи*
Свеж и томен лес Булонский…Спит пустынное кафе.Вдоль аллеи топот конский.И Диана в галифе.Каждый листик, как гостинец…Распушилась бузина.На скамейке пехотинецИ змеиная спина.Шлем — в траве, ладонь — на блузке.Губы в губы, как насос.В этих случаях по-русскиВыражаются: «взасос».Я, конечно, равнодушен,Эмигранту наплевать!Зову тайному послушен,Пробираюсь вглубь, как тать.Там, где сонно бродят козыЗа опушкою густой,Подымаются березыБелоствольною четой.Дождь ветвей с узлами почекГрамм, примерно, с двадцать пятьЯ в сатиновый мешочекСоберу в лесу опять.И возьму в аптеке спирта…Ты не фыркай, ты постой!Слаще славы, слаще флиртаЭтот «почечный» настой.Вкус — кусок весны в растворе,Цвет — русалочий зрачок!Хватишь в радости иль в гореИ завьешься, как волчок…Я, ей-ей, не алкоголик,Но ведь жизнь суха, как жесть.А с приятелем за столикОтчего ж весной не сесть?Штоф в чужом глазу — улика,Но в своем — не зрим ведра…Не красней же, как гвоздика,И скорей вставай с одра.Ты трезвей маркиза Позы,Ты ромашку только пьешь,—Но боюсь, что все березыНынче днем ты обдерешь!1928. ВеснаЗеленое воскресенье*
Гремя, трамвай подкатывает к лесу.Толпа — ларьки — зеленый дым вершин.Со всех концов к прохладному навесуТекут потоки женщин и мужчин.Дома предместья встали хмурой глыбой,Прикрыв харчевнями облезлые бока.Пей затхлый сидр, глотай картошку с рыбойИ медленно смотри на облака…Слепой толстяк, похожий на Бальзака,Прильнув к гармонике, растягивает мех.Брось в шляпу мзду. Вот палка, вот собака,—Зеленый лес зовет сегодня всех.«Оставьте, Муза, старую повадку.Умерьте сатирическую рысь.В воскресный день кому из нас не сладкоЛежать под деревом, задравши пятки ввысь?Пусть вся поляна в масляных бумажках,Пусть под кустами груды сонных ног,—Любой маляр в сиреневых подтяжкахВ неделю раз цветет, как римский бог.Париж — котел. Шесть дней в труде и давке.А в день седьмой с приплодом и с женойСбегают в лес, поесть яиц на травке,И смыть галдеж зеленой тишиной…»Такой тирадой утешая Музу,Глазами ищешь, где б поменьше туш.Ныряешь вглубь, как шар бильярдный в лузу,Принять лесной, зеленый, летний душ!Над старым дубом в блеске бирюзовомПлывет сорока. Бог ее прости…За бузиною в платье мотыльковомСтоит дитя лет двадцати пяти.Рот — вишенкой, яичком — подбородок,Колонки ног, как лилии в песке…А перед ней, нацеливая «кодак»,Застыл Ромео в плотном котелке.Пейзаж направо — градусом сильнее:Она и он, вонзив друг в друга рот,Лобзаются в траве, закинув шеи,Выделывая пятками фокстрот.Налево… Впрочем, перейдем к природе.Всего спокойнее глаза направить ввысь:Зеленокудрые, качаясь на свободе,Густые липы в высоте сплелись…Трава мягка. Вздыхает ветер сонный.Летит синичка, вьется стрекоза.О старый дуб! В твоей душе зеленойЗапутались усталые глаза…Среди берез в сквозном зеленом дымеСпит грузовик, уткнувши хобот в ствол.Пять мясников с подругами лихимиИграют в сногсшибательный футбол.Хребты дугою, ноги роют землю…Летят кентаврами, взбив кожаный арбуз…От глаз до пят я этот жанр приемлю!Брыкнулся б сам, но, так сказать, конфуз.Мой фокс застыл в блаженном созерцанье:В глазах горит зеленый пепермент:Пойдем, дружок! Учись смирять желанья,Мы посторонний, пришлый элемент…Как кролики, уткнувшись в полотенце,Разинув рты, спят дети под кустом.Мой фокс лизнул попутного младенцаИ по траве помчался вскачь винтом…Желтеет дрок. Темнеет ежевика,Бесшумный ястреб взвился вдалеке.И больно мне, и совестно, и дико,О человек, мотор в воротничке!Спускаюсь вниз и выбираю домик:Вон тот за соснами, с плющом до чердака…Но умный фокс летит, как белый гномик,—Внизу кафе, и прочее — тоска…Течет толпа обратною волною,Трещат звонки, в кустах мелькает люд.Полны закатной, влажной тишиною,Детишек сонных матери несут.Заполним поезда и пароходы.Шесть трудных дней, толкаясь и рыча,Мы будем помнить — сосны, травы, воды,Синицу, дрок и буйный взлет мяча.1928, майПарижГоре от прохожих*(Рассказ в стихах)
В заливе под Тулоном,Сверкая ходят зыби.На стульчике зеленомСидит Иван Билибин.Комар звенит на цитре,И дали в сизой ряске.У пальца на палитреЦветастые колбаски.В песок всосалась крепкоСосна на мощной пятке.Зрачок проверил цепкоКоры волнистой складки…Костлявых сучьев вилыИ сочных лап кирасаХудожнику так милы,Как леопарду мясо.Сидит молчит и пишет…Сосна натурщик кроткий:Едва-едва колышетРазвесистые щетки.Ботинок жмет конечность,Лучи стреляют в темя…Давно нырнуло в вечностьОбеденное время.Но вот земляк бродячийС томатами в лукошке,Сорвавшись с белой дачи,Приклеился к дорожкеИ голосом подземнымБубнит, как по тетрадке,Что в море СредиземномУжасно краски сладки…Иван Билибин лютоОдернул вниз жилеткуИ молча, как Малюта,Прищурился сквозь ветку.Взглянул на даль, на лодку,И, стиснув свой треножник,В стрелецкую бородкуРугнулся, как сапожник.Земляк ушел направо.Чуть льются птичьи свисты…Но за спиной орава —Парижские туристы.Стянулись на опушкеВокруг складного стулаИ смотрят… как телушкиНа пушечное дуло.Минуты три-четыре…Все ближе гнусный шорох.На шее, словно гири,В душе — бездымный порох.Еще одна минута:И вдруг быстрее пули,Он повернулся крутоК своим врагам на стуле.О жуткий поединок!Чуть шевеля усами,От шляп и до ботинокОн их грызет глазами…А те, как кость из супа,Застрявшая средь глотки,Торчат вкруг стула тупо,Расставивши подметки.Ушли… Вздохнул художник…Валы плывут рядами.Опять скрипит треножникРазмерными ладами.Увы!.. Пришла собака,О ствол потерла спинуИ с видом вурдалакаУставилась в картину.Сто раз метал он шишкиВ лохматого эстета…Потом пришли мальчишкиИ дачница Нинета…И даже мул сутулый,Умильно вздев головку,Из-за мимозы к стулуНатягивал веревку.Но вот завесой буройЗакат развесил свитки.Иван Билибин хмуроСложил свои пожитки.Зажал свой стул под мышкойИ по песку вдоль бораПошел в свой городишкоПоходкой командора.Не видит он покоя,Сосет его забота:Расставить под сосноюЧетыре пулемета?!Иль, взвившись в шаткой клетке(Как в штукатурном цехе),—У самой верхней веткиРаботать без помехи!..<1928>, сентябрьПарижОшибка*(Рассказ в стихах)
Это было в Булонском лесу —В марте.Воробьи щебетали в азарте,Дрозд пронесся с пушинкой в носу…Над головойШевелили пухло-густыми сережкамиТополя,Ветер пел над дорожками,И первой травойЗеленела земля.Я сидел на скамейкеОдин.А вдали, у аллейки,Лиловый стоял лимузин.Сквозь стволы — облаков ожерелие…Вдруг на дорожкеПоказалась с сиамскою кошкойОфелия…Ноги — два хрупких бокала,Глаза — два роковых василька,Губы — ветка коралла.Змеисто качались бока,С плеча развратным, рыжим каскадомСвисала лисица.Поравнялась… Окинула взглядомСтоящий вдали лимузин,Раскрыла тюльпаном свой кринолин:Садится.Сначала сиамская кошка,Как удав,Потерлась о мой равнодушный рукавИ поурчала немножко…Потом и Офелия,Ко мне повернувшись слегка,Показала конец язычка…Приворотное зелие!Глаза ее видели зорко:За липой мой лимузин.Я — седой господин,Поросячий король из Нью-Йорка.Ах, как стреляли два василька —В меня, в лимузин, в облака!Как кончик туфли волновался!Но я не сдавался…Чтоб в даме с рыжей лисойРассеять туман,—Полез я в карманИ вынул хлеб с колбасойВ эмигрантской газете…Милые дети!Что́ с ней вдруг стало!..А вдали к лимузину усталоПодошел англичанин с женойИ укатили домой.Офелия встала…Даже у кошки сиамской,По логике дамской,Засверкал раздраженьемДымно-сиреневый глаз…Ушли с презреньем,Не обернулись даже назад…Вот и весь мой рассказ…Разве я виноват?<1929>В санатории*
Чуть глаза распялишь утром,Вздернув нос над простынею,Чуть лениво дрогнешь пальцемРазоспавшейся ноги,—Из нутра соседней койкиБас, пропахший никотином,Задает вопрос в пространство:«Дьявол! Где же сапоги?»Он лежит под простынею,Как утопленник, сердитый,И сдувает с носа мухуВ ожидании слуги.Но ответить не успеешь,Легкий стук — и в дверь вплываетГуттаперчевой походкойСанаторский Гавриил.Как грудным младенцам соску,Он в постель приносит кофе…Стыдно завтракать в постели,—Отказаться нету сил.Капли катятся вдоль шеи,В масле нос и подбородок…Кто бы взял меня на ручки,Спеленал и поносил?Запахнув халат, как тогу,Мой сосед с кровати вспрянул,Мыло в руку, руль налево,—И гремит по ступеням.Но, как вепрь, с горы сорвавшись,Вдруг слетит в бассейн гаремный,Так влетел он рикошетомВ умывальную для дам…Ручки дергают за ручку,Шорох бешеных сандалийИ за дверью два сопрано:«Идиот!» «Гип-по-по-там!»На веранде под балконом,Дверь заставивши скамейкой,Дамы солнечною ваннойПропекают свой загар.Наши окна над верандой…Целомудренной рукоюПрикрываю плотно ставни,—Скромность лучший Божий дар.Ведь от зрелища такогоАрхивариуса дажеМожет в дрогнувшее темяХлопнуть солнечный удар…Управляющий в столовойИз замусленной пижамыМне с изысканностью светскойПротянул ладонь ребром.Экономка с кислым вздохомТолько что ему напела,Кто вчера, вернувшись в полночь,Вместо брома принял ром…Он в меня вонзает око,—Но душа моя прозрачна,Но глаза мои невинны,Как кувшинки над прудом.Под смоковницей бесплоднойШахматисты — врач и повар,Сдвинув лысины к фигурам,Преют с важностью богов.Даже шахматы вспотели…Сбоку сфинксами застылиДва ревматика в халатах.Слышишь жесткий скрип мозгов?Но петух, вскочив на столик,Сдуру сдвинул все фигурыИ в истерике умчалсяПод проклятия врагов…На пригорке под мимозойРаспластались на циновкеТри весталки, два студента,Я и утка без хвоста.Кто прикрыл свой лик газетой,Кто, головку томно свесив,Смотрит вдаль, где куры в ямкеКопошатся у куста.Кот на грудь ко мне взобрался,Лезет к уху, старый евнух…Превосходная карьера —Быть подстилкой для кота.Массажистка бреет ноги,Не мои, свои, конечно.Петухи друг друга лупят,Выгнув грудь, как апаши…Опрокинулась бутылка,Повернуться б, да не в силах,—И струею теплой хлещетНа бедро мое Виши…Лень, праматерь всех пороков!Я молюсь тебе сегодняУпоенно и блаженно.Из нутра моей души.<1929>На колониальной выставке*
I
Тихое семейство
Медлительно-кроткие души,Слон и слониха —Две серые, грузные туши —Шествуют тихо…Меж ними виляет задомЕдинственный сын,—Папаша с мамашей рядом,Бока, как надежный тын,Слон нежно толкает слоненкаПяткой под брюхо,Слониха дышет ребенкуХоботом в ухо…За рвом лилипуты-людишкиСмеются, пищат.Зонтики — шляпки — пальтишки,Алая пыль и сад.Родитель, фыркнувши гулко,Раскрыл треугольником пасть:«Бросьте ребенку булку.Неужто так трудно попасть?»Но люди молчат в смущенье,Взглядом по палке скользя,—На палке висит объявленье:«Кормить животных нельзя».И вот, как гигантский робот,Слон встал на цементный валИ, ввысь закинувши хобот,С акации гроздь сорвал…Сунул закуску слоненку —Ешь, дорогой!А мать, склонившись к ребенку,В восторге брыкнула ногой.II
Негритянка
Черная ДианаВ полосатом бурнусеЕла бананУ камышовых ворот.А вокруг прохожие,Как любопытные гуси,Столпились кольцомИ смотрели ей в рот…Она их не видела,—Не хотела видеть!Глаза над толпою —Холодное копье…Но никто и не думалДиану обидеть:Смотрели на жирафа —Теперь на нее.Сквозь кусты из зверинцаПовеяло вонью.Башня на солнцеСверкала, как палаш.Вытерла по-орловскиРот ладоньюИ, качаясь на бедрах,Ушла в шалаш.III
У пруда
Моторные лодки проползают лениво,И в каждой лодке — шестнадцать голов.Хорошо у пруда дуть черное пиво,Не бродить по киоскам, не щупать ковров…Только радио с дуба хрипло и грубоО любви неземной исступленно орет,—Ощущаешь всей кожей, как вверху из раструбаИзлучается в воздух лирический пот…Изможденные путники шаркают мимо,—Сорок тысяч предметов и пара лишь глаз.В автокарах, как редьки, сидят пилигримы:Котелки и бинокли, и сиреневый газ.Духота и пылища, распухли все гланды,Башмаки разогрелись, рука, словно плеть…Отдохну и пойду не спеша в Нидерланды.Надо чучело буйвола там посмотреть.1931Колониальный день*
Со сконфуженной улыбкойВлез я в поезд лилипутский,Подобрал повыше ноги,—В сердце — ветер, в пятках — зуд…Сквозь кусты летят-ныряютРазноцветные киоски,—Дети что ли их слепилиИз халвы и пастилы?Тарахтят-гремят колеса…Сонно озеро блеснуло.Здравствуй, башня в бычьих мордах!Сомали! Мадагаскар!Дама рядом вертит ножкой…Ах, сударыня, простите!Не могу ж я разорваться —Или башня, или вы…Кругосветным хороводомОбогнули круг волшебный:В голове лапша цветная,Гроздья крыш и куполов…Полмильона потных ближних!Вправо двинуться иль влево?В ресторан антропофагов?Или к лону синих вод?Под соломенным наметомГлянцевитый, толстый идолНа меня уставил строгоПупковидные глаза…Я воткнул ему под мышкуСмятый свой путеводительИ, пугливо озираясь,Скрылся в зарослях кустов.В итальянской строгой залеДышат ангелы прохлады…На стене вдоль карт мигаютСветляками маяки.За витриной мелкий жемчуг,Пряжа, кофе и кораллы…Но душа моя надулась:«К черту пряжу! Ухожу!»В нидерландском павильонеБыло, право, интересней:На скамейке иностранкаИзучала томно план…О кудрей льняная пряжа!О лукавых губ кораллы!И глаза, как зерна кофе —По семнадцать франков фунт…Дотащился до зверинца…На площадке голой спалиЛьвы, брезгливо повернувшисьК пестрой публике спиной.В ров жираф забрался тощийИ, как нищий, клянчит пищи…Я облатку аспиринаСунул в рот ему, смутясь…В три ряда на бурых скалахВосседали павианы:Может быть, у них был раутИль научный реферат?На бугре облезлый страусВ пыль струей зеленой прыснул…Я смущенно отвернулсяИ пошел, вздыхая, прочь.Все, что надо, я проделал:Полчаса глазел, как негры,Зверски дергая задами,По помосту дули вскачь…Обошел базар тунисский,—Все духи там перенюхалИ купил зачем-то каскуИз прессованной трухи…Купол крепости суданскойВсласть глазами я ощупал,Сосчитал вверху все палки,Выпирающие вбок…И потом стопой смиреннойОбошел я храм Ангкорский…Ах, пожить бы в этом храмеОдному недели три!Чтоб у входов часовыеОтгоняли всех знакомых,Чтоб во всем огромном храмеТолько я и дактило…Чтоб… Но сумерки сгустились.Выполз к озеру усталый…О измученные пятки!О прилипший воротник!Переливчатым каскадомВспыхнул пестрый дым фонтанов,—Я задумчиво и скорбноЕл под елкой бутерброд.Ел и думал, содрогаясь:«Как теперь я с этой каскойПроскользну в метро ночное,—В человеческую кашу,В человеческий компот?!»1931Картофельная идея*
Я давно уж замечаю:Если утром в час румяныйВы в прохладной тихой кухнеКротко чистите картошкуИ сочувственно следите,Как пружинистой спиральюВниз сползает шелуха,—В этот час вас посещаютУдивительные мысли…Ритм ножа ли их приносит,—Легкий ритм круговращенья,—Иль движения Жильберты,Добродетельной бретонки,Трущей стекла круглым жестомНад карнизом визави?Мой приятель, Федор Галкин,У стола, склонясь над чашкой,В кофе бублик свой макаетИ прозрачными глазами,Словно ангел бородатый,Смотрит томно на плиту…Если б он поменьше чавкал,Если б он поменьше хлюпал,Как насос вбирая кофе,—Он бы был милей мне вдвое…Потому что эти звуки,Обливая желчью сердце,Оскверняют тишину.— Федор! — вдумчиво сказал я,Чистя крепкую картошку:— Днем и ночью размышляяНад разрухой мировою,Я пришел к одной идее,Удивительно уютной,Удивительно простой…Если б, друг, из разных нацийОтобрать бы всех нас зрячих,Добрых, честных, симпатичныхИ сговорчивых людей,—И отдать нам во владеньеНежилой хороший остров,—Ах, какое государствоВзгромоздили бы мы там!Как хрусталь оно б сиялоНад пустыней мировою…Остальные — гвоздь им в душу! —Остальные — нож им в сердце! —Пусть их воют, как шакалы,Пусть запутывают петли,Пусть грызутся, — но без нас.Федор Галкин выпил кофе,Облизал усы и губыИ ответил мне, сердитоБарабаня по столу:«Я с тобою не поеду.В детстве я проделал опыт —В детстве все мы идиоты —Сотни две коровок божьихЗапихал с научной цельюЯ в коробку из-под гильз,В крышке дырки понатыкал,Чтобы шел к ним свет и воздух,Каждый день бросал им крошки,Кашу манную и свеклу,—Но в неделю все подохли…От отсутствия ль контрастов,От сужения ль масштабов,От избытка ль чувств высокихИли просто от хандры?Не поеду!» — Федор ГалкинРаздраженно скомкал шляпуИ, со мной не попрощавшись,Хлопнул дверью и ушел.1932Пластика*
Из палатки вышла деваВ васильковой нежной тоге,Подошла к воде, как кошка,Омочила томно ногиИ медлительным движеньемТогу сбросила на гравий,—Я не видел в мире жестаГрациозней и лукавей!Описать ее фигуру —Надо б красок сорок ведер…Даже чайки изумилисьФорме рук ее и бедер…Человеку же казалось,Будто пьяный фавн украдкойВодит медленно по сердцуТеплой, бархатной перчаткой.Наблюдая хладнокровноСквозь камыш за этим дивом,Я затягивался трубкойВ размышлении ленивом:Пляж безлюден, как Сахара,—Для кого ж сие твореньеПринимает в море позыВысочайшего давленья?И ответило мне солнце:«Ты дурак! В яру безвестномМальва цвет свой раскрываетС бескорыстием чудесным…В этой щедрости извечнойСмысл божественного свитка…Так и девушки, мой милый,Грациозны от избытка».Я зевнул и усмехнулся…Так и есть: из-за палаткиВышел хлыщ в трико гранатном,Вскинул острые лопатки.И ему навстречу деваПриняла такую позу,Что из трубки, поперхнувшись,Я глотнул двойную дозу…<1932>ИЗ ПРОВАНСАЛЬСКОЙ ТЕТРАДИ*
Мистраль*
Пускай провансальские лиры звенят:«Мистраль — это шепот влюбленных дриад,Мистраль — это робкий напев камыша,Когда в полнолунье он дремлет, шурша,Мистраль — перекличка мимозных стволов,Дубово-сосновая песня без слов,Мистраль — колыбельная песня лозы,Молитва лаванды и вздох стрекозы…»Пускай провансальские лиры звенят,—Я прожил в Провансе два лета подряд.Сегодня в усадьбе бушует мистраль.С утра замутилась небесная даль,Летят черепицы с грохочущих крыш,В истерике бьется безумный камыш,У псов задираются к небу хвосты,Из книги, шипя, вылетают листы,Верандная кровля, как дьявол шальной,Шуршащее чрево вздымает копной,И кот мой любимый, мой вежливый котВ отчаянье лапою землю дерет…У моря ли сядешь — лопочет песок,Струится за шиворот, хлещет в висок,Колючие брызги врываются в нос,И ветер горланит, как пьяный матрос.В лесу ли укрытого ищешь угла,—Пронзает сквозняк от ствола до ствола,Вверху завывает чудовищный рог,Взлохмаченный вереск скрежещет у ног,А злое шипенье сосновых кистейВползает под кожу до самых костей…Из хижины старой в окошко гляжу:Дыбясь, виноградник ложится в межу,Вздымаются ленты засохших бобов,И желчь приливает до самых зубов…Кого бы зарезать? Кота или пса?Над крышей шакальи хрипят голоса,Под балкой качается сочная гроздь,—И с завистью тайной косишься на гвоздь.Душа — словно мокрый, слинявший чулок…С размаху бросаешь тетрадь в потолок.В ответ в очаге загудели басы,И сажа садится, кружась, на усы.В саду показался земляк-агроном,Под мышкой баклага с пунцовым вином,Рот стиснут, в глазах смертоносная сталь,Прическу винтом завивает мистраль.Влетевший за ворот воздушный потокИз левой штанины вдруг вырвался вбок…Спина парусит, и бока пузырем.Буксирной походкой берет он подъем.«С веселой погодкой, любезнейший друг!»В ответ агроном описал полукругИ вдруг превратился в живую спираль……………………………………………………………………О шепот дриады! О нежный мистраль!1927Лa ФавьерСбор винограда*
В дверях стоит высокий, седоусый,Сухой, как Дон-Кихот, сосед-француз.По-нашему, — «мужик», — но слово этоНе вяжется нимало с гибким станом,Отменной вежливостью, плавностью манер,—Принес в плетенке синих баклажанов,Десяток фиг, да круглый штоф вина.Откажешься — обида: дар от сердца…Долина провансальская щедра…А просьбица, конечно, между прочим:«Наутро сбор, отяготели лозы,Ссыхается и вянет виноград…В Марселе дети… Что им здесь в деревне?Вокруг — безлюдье. Милости прошу…»Мы чокнулись. Винцо совсем не плохо:Гранатный цвет, густой и терпкий запах,—Достойный сок для медленных глотков.Рукопожатие. До завтра. Ровно в семь.____
Лениво солнце брызжет над холмами.Вдали в долине сизый влажный пар.В руках тупые ножницы с пружиной.Под лозами кирпичная земля.Все маскарад — и этот старый фартук,И этот мирный, благодатный труд,И рук чужих неспешное движенье,И ножниц звяканье среди безмолвных лоз…Но близко все… Как песнь из детской книги,На перепутье всплывшая в душе.Жена хозяина, увядшая Церера,В соломенной — корзиночкою — шляпке,Под подбородком затянула бант.Мы с нею рядом. Сквозь резные листья,Склонившись к гроздьям, взглянет на меняИ улыбнется вежливо и кротко:Не правда ли, как наш Прованс красив?Вы — чужеземец? Там, у вас в России,Стряслась какая-то, слыхали мы, беда?..Что ж, поживите в ласковом Провансе,—Здесь хорошо… и места хватит всем,—Так я толкую кроткую улыбкуИ взгляд участливый еще прекрасных глаз.____
За гроздью гроздь летит в мою корзину,—Крупны, как слива, сочные плоды,Налет свинца сиреневым румянцемТугие виноградины покрыл…Под сенью листьев налитые кистиПросвечивают матовым стеклом.Вот розовый-медовый «Барбаросса»,Вот желтая-янтарная «Шасла»,Вот черный-иссиня… Прижмешь к ноздрям — вино!Полна корзина… Вскинешь на плечо —Быка бы, кажется, через плечо забросил —И, спотыкаясь, вдоль разрыхленной грядыБредешь к чернеющим у хижины корчагам.Сползают гроздья в тесное дупло,Пестом корявым их тесней притопчешь,Сок хлюпает и радостно шипит.Раздолье пчелам! Пьют не отрываясь.Мул у стены, ушастый гастроном,Кисть оброненную вмиг притянул губамиИ хряпает, расставив ноги врозь,Закрыв глаза в блаженном упоенье…А рядом на соседней полосеВерзила-парень, долговязый циркуль,Застрял в кусте: одной рукою в рот,Другою — в крутобокую корзину.Обычай свят: во время сбора ешь,Не разоришь хозяина, хоть лопни!Хозяйские внучата между тем,Лукавые мальчишка и девчонка,Подкрались сзади к парню, как лисята,И вымазали вмиг его лицоГустым багряным соком винограда…Смеется бабушка, сам парень гулко ржет,И заливаются неудержимо внуки…Обычай свят: во время сбора — ешь,Но если вымажут, то, чур, — не обижайся!____
Под зыбкой тенью перечных деревьевЗа трапезой полуденной сидим…На старом ящике палитра вкусных яств:Багровый срез ослиной колбасы,Янтарный сыр с коралловою коркой,Ковш с фигами, — вдоль кожуры лиловойПрипали к трещинкам тигровой масти осы…Надломишь хлеб — так вкусно хрустнет корка!Жужжит над бровью пьяная пчела,В сентябрьском солнце мягко мреют горы,За скатом шлепает дремотная волна,И листья лоз так ярко-изумрудны,И бархатный так темен кипарис,Что закрываешь медленно глаза,Чтобы раскрыть их в изумленье снова…На что смотреть? На дальние леса?На синие глаза хозяйской внучки?На сизый остров в дымной полумгле?В руке стакан. Чуть плещется вино…Благослови, Господь, простых чужих людей,Их ясный труд и доброе молчанье,И руку детскую в ладони неподвижной…<1928>Городок*
У подножья лесных молчаливых холмов Россыпь старых домов.Пирамидкой замшелой восходит костел, Замыкая торжественно дол.В тихой улочке стены изгибом слились. Спит лазурная высь…Парусит занавеска над входом-норой. Гусь кричит под горой.Здесь, в лавчонке глухой, отдыхает душа. Выбирай не спешаСтопку старых конвертов, лежалый бисквит, Колбасу из ослиных копыт…Пахнет затхлой корицей, алеет томат, Мухи томно жужжат,И хозяин, небритый сухой старичок, Равнодушен, как рок.Вот и почта. Над ящиком стерлись слова. Под окошком трава…Опускай свои письма в прохладную щель, Господин менестрель!За решеткой почтмейстер, усатый бандит, Мрачно марки слюнит.Две старухи, летучие мыши в платках, Сжали деньги в руках.И опять я свободен, как нищий дервиш. Влево — мост и камыш,Вправо — тишь переулка, поющий фонтан, И над плеском — лохматый платан.Колченогие старцы сидят у бистро, Олеандр пламенеет пестро…Средь домов вьется в гору дорога-змея, И на каждом пороге — семья.Сквозь каштаны пылает сверкающий диск. Площадь. Пыль. Обелиск.Как во всех городках, этот камень простой Вязью слов испещрен золотой.Имена, имена… Это голос страны, Это скорбное эхо войны:«Кто б ты ни был, прохожий, замедли в пути И детей наших мертвых почти».Я склоняю чело… Здесь вокруг — их земля,— И холмы, и поля…Только звона своих колокольных часов Не слыхать им вовеки веков,Только в глине чужой под подножьем креста Обнажились оскалом уста,Только ветер чужой, вея буйным крылом, Напевает им черный псалом…Воробьи налетели. Под дерзкий их писк Обогнул обелиск.На решетке, качаясь, висят малыши, Голубь взвился в тиши…У последнего дома кудлатый щенок Изгибается в льстивый клубок:«О прохожий, зачем ты уходишь к реке? Разве плохо у нас в городке?»<1928>Деревенские удовольствия*
I
Странная игра
Под лозой лопочет гулко речка.На лозе трепещет стрекоза…Я тянусь. Вот-вот схвачу… Осечка!Из-под пальцев взвилась егоза.И опять садится. Плеск волны.«Начинайте, милый друг, сначала».Так со мною в Петербурге до войныНекая медичка поступала.II
Первый опыт
Теоретически все это так легко:К айве веревкой прикрутить козу,Сесть под козой на табурет внизу,Взять за сосцы… И брызнет молоко.Увы, увы… Практически не так:Коза ногой прорвала мой пиджак,Веревка лопнула, сосцы умчались в сад,Пытаюсь встать… и падаю назад.III
Отрезвление
Склонивши лоб, лечу в местечкоНа двухколесном рысаке:«Бумага, хлеб, чернила, свечка»,—Подробный список в башмаке.Душа, как огненная роза…Но ведь и розе не прожитьБез орошенья и навоза.Уймите, Муза, вашу прыть!Из-за мечтательности вашей,Вчера к столу придвинув стул,Я сдуру в чашку с простоквашейПеро шальное окунул.Ведь так дойдешь и до горчицы…Пора очнуться! Руль в руке…Вертитесь, бешеные спицы!Подробный список в башмаке.IV
Бегство
Я проснулся и спичкою чиркнул о стул…В низкой комнате плеск, и шуршанье, и гул.Ведьма, что ли, влетела в ночное окно?Трепыхается свечка, в аллее — темно.Задрожал я до пяток, как в бурю камыш:Над башкой прочертила летучая мышь!Острогранным зигзагом — вперед и назад…Разве я заколдованный дьяволом клад?Пять минут я штанами махал в вышине,Но не выдержал, — сдался, — скользнул по стене,—И, по лестнице темной сбежав босиком,На ларе под часами свернулся клубком.1928ПюжетВ Марселе*
I
Среди аллеи на углу базар:Кувшины стройные, цветистые рогожкиИ пестрые тунисские дорожкиПо-деревенски радостны, как жар…А под платанами гирляндами висят,Как кремовый гигантский виноград,Чудесные густые ожерелья…— Скажите мне, что это за изделья?Не погремушки ль для слоновьих ног?Иль для верблюжьей сбруи украшенья?* * *
И спутник мой, без тени восхищенья,Мне отвечает коротко: «Чеснок».II
На козлах толстый франт С бичом в ленивой лапе. В оглоблях Россинант С гвоздикою и в шляпе. Рассевшись, как бебе, Под белым балдахинцем, Ты кажешься себе Почти персидским принцем… Навстречу в две стены Плывут бурнусы, фески, И белые штаны, И медные подвески… Румяна и жирна, Под пальмовым наметом Марсельская Нана Торгуется с пилотом. Внизу синеет порт В щель улицы-колодца. В душе веселый черт Все веселей смеется… Но кляча стала вдруг,— Глаза, как две черешни! «Куда?» — «Не знаю, друг, Я, милая, не здешний».III
Посмотри, посмотри, как вскипает, как пенится след!Чайки низко над нами летят вперегонку…Провансалец-старик надвигает на брови берет,Смотрит вбок на сапфирный лоснящийся цвет И в мотор наклоняет масленку.Раздвигается порт. Вкусно пахнёт соленая даль.За спиной над домами янтарная мгла и пылища.На волне, отражая дрожаще-цветную спираль,Пароходы пустые открыты до ржавого днища. Удирает душа… Ничего на земле ей не жаль.Паутиной стальною маячит воздушный паром.Спят подъемные краны, амбары пустынны и резки.Островок, как дракон, промелькнул острозубым бугром,Мол растаял и косо отходит гранитным ребром. Закачался наш катер… Веселые брызги и всплески!Далеко-далеко чуть сквозит желто-серый Марсель.Богородица — щит рыбаков — золотится над далью.Развертелась моторная прялка — журчащая трель,Хрусталем васильковым вспухает морская постель, Переливчатой льется эмалью…Повернули назад. Не навек же заплыли сюда…Катер мал. Надо жить, и ходить, и работать, и драться.Ты послушай, послушай, как гулко лопочет вода!На часок из тюрьмы отпускает судьба иногда, Час промчался… изволь возвращаться.Вырастают седые дома, расплывается мгла.Флаг наш вяло повис — скучно в гавани виться и хлопать…Как гагары, качаются лодки, томительно пахнет смола.У камней полукругом кишат-копошатся тела — Это люди смывают марсельскую копоть…<1928>На току*
По овсяным снопамВозит мул допотопный каток,Свесил голову вбок,Подбирает колосья к зубам.Шелестит карусель…Напрягает все мускулы мул,Раздувает бока,А хозяин уселся под ель,Трубку в зубы воткнулИ дымит в облака.Ходит мул без конца…И бормочет, и фыркает в нос:«Надо в поте лицаДобывать свой насущный овес!»А за толстым гранитным каткомХодят гуси гуськомИ, шипя и косясь на бревно,Не трудясь, подбирают зерно.Слышишь, веялка мерно пыхтит?Пыль из устья раструбом летит.Русский запах овса — благодать!Ты вертись, ты вертись, рукоять…Раздобрели мешки,Как поповны, толсты-широки…Напрягая хребет меж колес,Мул в сарай на двуколке их свез.Плавно вздулось белье на лугу.На току — ни души,Только голуби бродят в кругу.На овсяном стогуЧеловек разметался в тиши…Жук в соломе шуршит у волос,Над глазами — метелкой овес.Гаснет в небе коралловый пыл,Аметистом пронизана даль,И над бором — родная печаль —Левитановский месяц застыл.1928ПюжетПрованс*
У колодца
Из моря вышло кроткое солнцеИ брызнуло в сосны янтарной слюдой.Беру ведро и по светлой тропинкеСпускаюсь вниз вдоль холма за водой.А сзади фокс, бородатый шотландец,Бредет, зевая, за мной по пятам.Здравствуйте, светло-зеленые лозы!Шелест ответный бежит по кустам…Над пробковым дубом промчалась сорока,Внизу, над фермой завился дым…Вот и колодец — за старою фигой —Замшелые камни кольцом седым.Ведро, звеня, опускается в устье,Так сонно пищит чугунный блок.Сквозь щит ежевики склоняешься к устью:Дрожит и плещется темный кружок,—Как будто во влажную душу природыЗаглянул ты в ранний безмолвный час…Упруго взбегает тугая веревка,В оцинкованном лоне студеный алмаз.Голубеет вода переливным лоском,Тихо качает ржавым листом…Прикоснешься губами, пьешь — не напьешьсяИ мысленно вертишь кентаврским хвостом.Ты, фокс, не зевай, городская собака!Взгляни, как ветер кудрявит лозу,Как с гулким звоном вдоль светлой дорогиПроходят тучные овцы внизу…Пойдем-ка к дому тихо и чинно.Все крепче свет на сосновых стволах,И яро скрежещут, проснувшись, цикадыВо всех зеленых, лесных углах.Ферма
Весь дом обшит навесами —Щитами камыша.Кот на щербатом столикеРазлегся, как паша…Петух стоит задумчивоСреди своих рабынь.Сквозь темный лоск шелковицыЛикующая синь.Лук тучными гирляндамиСвисает вдоль стены.Во все концы симфонияБескрайней тишины…Под лапчатой глициниейНа древнем сером пнеСидит хозяйка дряхлая,Бормочет в полусне…Она не знает, старая,Что здесь над ней вокругЗемное счастье тихоеСомкнуло светлый круг…Два олеандра радостноКачают сноп цветов,Мул на дорогу соннуюКосится из кустов.Стеною монастырскоюСо всех сторон камыш,И море блещет-плавитсяВ просветах хвойных ниш.На холме
Разлив остролистых каштанов,Над ними — пробковый дуб,А выше — гигантские сосныВздымают по ветру чуб.Сторонкой угольщик старыйС мешком спускается вниз.Качнулся игрушечный парусНад блеском сияющих риз.Лежу на прогретых щепках…Под скрежет цикадных пилХотя б провансальский лешийСо мною мой хлеб разделил…Ау! Но из бора ни звука.Не видит, не слышит. А жаль…Мы б слушали строго и молча,Как ржет за ущельем мистраль.Мы б выпили вместе по-братскиИз фляжки вина в тишине,И леший корявою лапойМеня б потрепал по спине.Должно быть, застенчивый малый,Зарывшись за камнем в хвою,Зелеными смотрит глазамиНа пыльную обувь мою.Ну что же, не хочет — не надо…Я выпью, пожалуй, один.За ветер! За светлое море!За мир провансальских долин.<1930>В осенний день*
Сквозь небесное сито весь день моросилТусклый, серенький дождик.Хлопья туч паутиною рваной носилисьНад Северным морем…Мы бегали к морю прощаться —Смеялись, толкались,Писали на старых купальных будкахСвои имена,Махали, как дураки,Хмурому морю платками…Итальянец, быть может, завыл быОт этой бескрайней мглы,От ив прибрежных, пронизанных мокрою пылью,От диких скудных песков,—А мы обнимали глазами серый залив,Серые будки, нашу серую дачку,Даже серый, заплеванный грязью забор.И запах прели:Сыроежки, промокший вереск, кленовые влажные листья,—Въелся нам в складки души и портпледовНа долгие годы.Бутылка пуста, но вино было густо:Вспомни, закрой глаза и вдохни…И вот теперь: юг, Прованс — благодать…Но только небо обложат низкие, круглые тучи,И синее море станет графитным,И песок закурится в дюнах,Свиреля знакомым северным свистом,А над холмами дымная опустится мгла,И ветер сырой во всех кустах залопочет,С усмешкою слушаешь жалобыФермеров здешних и рыбаков:«Ах, какая погода! Какая, сударь, погода!»В предчувствии долгих дождей душа оживает,Как белый медведь в осенний холодный деньВ своем парижском бассейне…Даже банки с грибами в лавках местечкаВдруг стали родными —А летом глаза на них не смотрели.Жду не дождусь:Плеска, журчанья, мокрого блеска коры,Гулкого плача воды, струящейся с кровли,Запаха глины размытой,Улиток, ползущих вдоль липкой скамейки…Вереск ожившийСиреневым дымом холмы расцветит,И бодрая осеньПротянет волнистые пряди туманаИз Прованса —К далекой северной дачке…<1930>В рыбачьем местечке*
Русалки в широких матросских штанахРазвинченно бродят по пляжу.Семейство марсельцев, обнявшись в волнах,Взбивает жемчужную пряжу…У будки прилизанный юноша-сноб,На камень взобравшись отлогий,Пытается встать для чего-то на лоб,Мохнатые вскинувши ноги.Под зонтом, усевшись на клетчатый плед,Спиной к облакам и заливуКакой-то соломенно-бронзовый шведЕст с детской улыбкою сливу.Вскипает волна — темно-синий удав,Весь берег в палатках узорных,И дети, испуганно губы поджав,На осликах едут покорных…Но вот из-за бора летит гидроплан,Косые снижаются лыжи,Скрежещет гигантской цикадою станИ вихрем несется все ниже:Взметнулась снопом водяная межа —И дамы, собаки и детиБегут, спотыкаясь, пища и визжа,К свалившейся с неба комете.* * *
За пляжем у тихой дремотной лукиТемнеют дорожками сети,—Пингвинами ходят вдоль них старикиИ ноги волочат, как плети.Носы их багровы, тела их грузны,На них пояса, как подпруги…Часами недвижно сидят у сосны,—Что больше им делать на юге?А их сыновья, мускулистый народ,Надвинувши лихо береты,Играют в шары, наклонившись вперед,Полуденным солнцем прогреты.У мола цветные домишки в тени,Над трубами дым, словно вата.Не раз рисовали мы в детские дниТакие домишки когда-то…Томится густой виноград на стене,Чуть дышат под окнами шторки,И кот созерцает, как в сонной волнеПолощатся дынные корки…На скамьях кружок молчаливых старух —Красавиц былых привиденья.Их руки не в силах согнать даже мух,Иссохшие руки-поленья…И вдруг повернулись: с курортной чертыЗашла в шароварах наяда,Гримасой сжимаются дряблые ртыИ столько в гримасе той яда,Что сам Вельзевул, покраснев, как морковь,Закрылся б плащом торопливо…Но дева чуть морщит безбровую бровьИ бедрами вертит лениво.Девчонка-подросток со вздохом глухимНа гостью глядит городскую…За лесом крылатый корабль-пилигримВрезается в синьку морскую.1931Разъезд*
I
Дрожит осенний воздух винный.Бескрайно море. Тишина.В последний раз на пляж пустынныйПриходит Настя Дурдина.В воде студеной плещет робкоПорозовевшею стопой…Опять в Париж — массаж, и штопка,И суп с перловою крупой.Бор скован сизой полутьмою,На каждом камне — Божья кисть…Но что же делать здесь зимою?Не камыши ж на пляже грызть.Она в раздумье полусонном…Под рокот ласковой водыПариж не кажется ей лономЗабот, несчастий и нужды,—Ни муравейником бездушным,Ни злой мансардною тюрьмой:Душа плывет путем воздушнымТуда — в Париж… К себе — домой…Волна качается лениво,Сливая в пляске янтарейУют осеннего заливаС каморкой серенькой в Отей.II
Мул везет по шоссе чемоданы,—Навалили горой — наплевать…Чужестранцы… Наедут и схлынут.А другие приедут опять.В чемоданах купальные тряпки,И спиртовки, и русский роман.А вверху жестяная коробкаТарахтит, как лихой барабан.На двуколке французская бабаСонным басом кричит на мула.Ветер старые фиги качает,Над холмами пушистая мгла…А вдоль пляжа бредут русопеты.Дети тащат под мышкой кульки,Старичок в допотопном пальтишкеНа ходу поправляет носки.Кто-то в море заехал ботинком,Чертыхнулся и сел на песок.Худосочная хмурая деваОбернулась на дальний мысок.Вот и будки — стоят, как солдаты,На пустое глядят казино.Пальма жалкие перья топорщит,В море — холодно, пусто, темно…Посчитались: никто не растаял.Старичок зонтик с палкой связал.За платаном игрушечный домик,Бледно-розовый тихий вокзал.1931В Борме*
I
Борм — чудесный городок, Стены к скалам прислонились, Пальмы к кровлям наклонились, В нишах тень и холодок… Реет замок в вышине. За террасою у школы Скат зеленый и веселый С тихим морем в глубине… Как цветущий островок, Дремлет Борм в житейском шторме, Но всего прекрасней в Борме Смуглых девушек венок. Ах, какие здесь глаза! Щелкнут черные ресницы,— И до самой поясницы Так и вздрогнешь, как лоза… Поступь, каждый поворот… Что ни девушка — Диана. Стань на камень у фонтана И смотри, разинув рот. Но присядь-ка к ней рядком: От божественного тела Нестерпимо, одурело Так и пышет чесноком!II
Сижу на площади в кафе, Под тентом вьются мошки… У ног сидят и смотрят в рот Три инвалидных кошки. Одна, — хозяин объяснил,— Автомобилем смята. Другой отъели крысы хвост,— Жестокая расплата! У третьей сбоку вырван клок, Дуэль с бульдогом в роще… У всех у трех горят глаза, Все три, как ведьмы, тощи. Прозаик на такую тварь Взглянул бы равнодушно, Но я, поэт, могу ль при них Жевать свой сыр насущный. Скормил уродам весь кусок, А сам глотаю слюни. Зато душа моя чиста, Как бабочка в июне… Три кошки лижут животы, Смотрю на скалы фатом… Приятно, черт возьми, порой Быть знатным меценатом.III
С детства люблю захолустные лавки…Пахнет корицею, луком и воском.Кот круглорожий сидит на прилавке,—Сытая спинка подернута лоском.Глажу его, словно давнего друга…Что же купить мне: тетрадку иль свечку?Кактус за дверью вздымается туго,Лента дороги сбегает к крылечку.Школьницы — две черноглазые мышки —Горсть переводных купили картинок.Старенький ксендз в запыленном пальтишкеЩупает связку холщовых ботинок…Черт меня знает, зачем мне все это…Сердце пронизано завистью смутной.Как старомодная сказка поэта,Мирный клочок этой жизни уютной.Лавочник толстый с отцовской улыбкойМне завернул шоколадную плитку.Ленты мимозы качаются зыбко,Месяц в небесную выплыл калитку…Что же стою на щербатом пороге?К дьяволу! Лавка, как лавка… Видали.Мало ль своей, настоящей тревоги,Мало ль своей, неизбывной печали…1931ЛЕТНИЙ ДНЕВНИК*
Из летней тетради*
I
Пьяный мотылек
На ночной веранде столик.Лампа. Алый блеск вина…Мотылек, ты алкоголик!Ты упьешься допьяна…Но припал он и не слышит,—Восемнадцатый глоток!Ветер крылышки колышет,Жадно ходит хоботок.Обсосал края бокалаИ в вино свалился вниз.«Нет блаженнее финала»,—Тихо молвил бы Гафиз.II
Душ
В саду расплавленная лава.На кухне — пекло, в спальне — сушь.Но там, под елкою, направо —Прохладный душ.В кругу рогож, как хризантема,Стою, глаза потупив ниц.Над головою — диадемаИз зыбких спиц.Бокам свежей… Трясется будка.Я наслаждаюсь, грудь раздув.Но вот из-под рогожи уткаПродела клюв.Все подбирается поближе,—Кряхтит и плещется у ног.Как стали девушки бесстыжи!Помилуй Бог…III
Парадокс
Кричит котенок, просится: «Возьми!»Ну что ж, поняньчу, пусть не плачет.И пес перед дверьмиПрипал к ногам и нос в колени прячет.Коза под деревом, веревку натянув,Вытягивает морду благосклонно,И старый гусь, склонив учтиво клюв,За мной шагает, словно бонна!Земные парадоксы странны…Как разобраться в этакой причуде?В Париже — озверели люди,А здесь, в глуши, — скоты гуманны.IV
Постирушка
Все на свете условно… У колодца в корыте Я стираю любовно Носовые платки. Осы вьются над чубом. Пена брызжет в ресницы… В упоенье сугубом Полощу и свищу. Но с судьбою не сладить: Нету полного счастья! Не умею я гладить,— Не умею, хоть плачь…<1928>Пикник*
I
Добрый конь автомобильный,Отдуваясь, тянет в гору.Высоко над головоюПирамидки хвойных вех.Справа срыв — крутая бездна,Над глазами — веер неба,На коленях русский мальчик,За спиною — русский смех…Из долины раскаленной,Из глухих безводных склоновМы на долгий день сегодняЕдем к ласковой воде:К средиземному заливу,К влажно веющему ветру,К задремавшему простору,К зыбко льющейся слюде.Путь все круче и змеистей.Пролетели мертвый город,—Как Петрушка, из окошкаСонный вынырнул толстяк.И опять к нам жмутся скалы,Остролистые каштаны,Одичалые руины,И душистый хвойный мрак…Мальчик молча барабанитПо руке моей раскрытой:Даже дух перехватило —Столько детских здесь чудес!Вдруг за узким поворотомВ рамке скал, легендой синей,Море, радостное море,Синькой брызнуло сквозь лес.II
Австралийским диким цехомМы сидели под сосною:Дама тонкая, как струйка,Дама пышная, как шлюз,Франт-шахтер землисто-пегий,Голиаф — полковник-фермер,Агроном с глазами Леды,Я и мальчик. Полный груз!Вас купальные костюмыНе шокируют, читатель?Не смущайтесь. Летом жарко —Летом сам Нептун без брюк…Опустив глаза в кастрюлю(Не в буквальном, впрочем, смысле),Час мы чистили картошку,Сельдерей, морковь и лук.Это пресное занятьеПод густые вздохи моря,Под протяжный шорох сосенУбаюкивало нас…Запиши в блокнот настольный:То, что в кухне нам противно,Здесь у моря нас пленяет,Словно арфа в лунный час.А потом пошли купаться…Здравствуй, синее раздолье!Здравствуй, мыс зеленокудрый!Здравствуй, лодка, здравствуй, краб!Мы ныряли, как сардинки…А потом, раскинув руки,На спине я закачался,Как маститый баобаб…Над лицом плясало солнце,Сосны кланялись мне в ноги,Пансион каких-то рыбокЧуть не вплыл в раскрытый рот.Мальчик в радостном испугеЗа мою держался пятку,А его большая мамаКолыхалась, словно плот.О, как вкусен борщ у моря!Жирный борщ с бараньей ляжкой,Борщ, в который каждый сыпалСколько влезет овощей…Даже стыдно, право, вспомнить,Сколько съели мы тарелок,Растянувшись в позе римлянСредь разбросанных вещей.Франт-шахтер, как зебра пегий,Примостился к хрупкой дамеИ в галантном настроеньеОтгонял фуфайкой ос.Остальные… захрапели.Вы слыхали, как тюлениНа прибрежных теплых скалахВ носовой свистят насос?..Я скользнул тихонько в чащу,Сел у пня, скрестивши ноги,Комара на шее хлопнулИ задумался… О чем?Это знают только осы,Ветер, веющий в ресницы,Пролетевшая сорокаИ мимоза над плечом…III
Мы летим домой, на хутор…Мрак. Гудок ревет, как дьявол!Впереди над фонарямиВзмыла глупая сова.Заяц дикими прыжкамиПоперек шоссе промчался…К счастью, к горю? Все забыл я,—Все приметы, все слова.Мальчик спит, прильнувши к локтюВетер жалобно лопочет:«Ты живи, живи, не бойся!Кто боится, тот дурак…»Спорить с ветром бесполезно…Гладь шоссе летит навстречу,Полотно, толчок на рельсах,И опять нырнули в мрак.Вот и наш уездный город.Три сестры стоят обнявшись,Почтальон гуляет с теткой,В небе лунное серсо.К двум платанам-великанам,К ресторану «Храбрый Кролик»,К озаренной куще садаПодкатило колесо.Мы сейчас под светлой липойЕсть мороженое будем.Надо кончить день по-детски —Это самый мудрый стиль…Даже мальчик наш проснулся,И опять… головку набок.Мошкара под лампой пляшетПровансальскую кадриль.1928Ливень*
В конюшне старой скрылся я от бури.Сквозь дверь раскрытую клубились облака…Вдали клочки лазури,Залив шипящий и гряда песка.Под ветром виноградники мотались,Гудел тростник,Влетали пчелы, пели, волновались.Мой пес приник к колену и поник.Листва взлетала стаею зеленой,Пылил очаг холодною золой,Сверкнула молния в разрыве тучи соннойКоленчатой иглой…Раскатистой волною грянул гул,Графитный шлейф к холму спустился круто,Тростник притих, вздохнул,—И хлынул ливень весело и люто.* * *
В дверь вдвинулась дымящаяся потомСедая голова коня…Втянулась, сбруею звеня,Спина, покрытая клеенчатым капотом,А сзади фермер, сгорбленный старик,Мешок на голове, — в глазах тревога:Кипит ключом размытая дорога.И ветер дик!По треплющейся гуще виноградаХлестнули комья града…Грудь и лицо подставивши грозе,Промчался он к взлохмаченной лозе.С осколком льда на скрюченной ладониБежит назад… Не убран виноград!Ко мне растерянный он обращает взгляд,—Вихрь рвется в дверь, как дух погони…Прибиты гроздья влажные к земле,Град по межам взбухает белой грядкой,А у холма все гуще на челеВенец лиловый вьется темной складкой.* * *
О Господи, не осуди меня…Тревога фермера сознанья не задела,—Я жадно вдаль смотрел и слушал, онемелый,Размерное дыхание коня.Нет у меня ни виноградника, ни крыши,—Глаза остались… Листья мчались выше,Воды бурлящей желтые извивыНеслись у ног в залив,Сквозь дым дождя кусты вздымали гривы,И ослепителен был молний перелив…Такой библейской красотой и силойБыла полна разящая гроза,Так радовался ветер буйнокрылый,Так трепетала влажная лоза,Что, если бы в тот дикий мигСтрелой небесною Господь меня настиг,—Улыбка беззаботная сковала бНемые, почерневшие уста………………………………………………………………………1929В море*
Мы плыли с острова Пор-КроВ моторной лодке…Волны боковыеС шипящим шумом хлопались в борта.С гребня вновь на гребеньВсползала грузно лодкаИ вновь в лоснящиеся скаты низвергалась.Муть подступала к сердцу…Мы все притихли,И даже дети на крутом носуВстречали веер брызг молчаньем.Француз-рыбак, веселый провансалец,Насупившись, брал в лоб шальные волны,Чтобы удары гулкие ослабить…Мигнул подручному, — и коренастый малыйОбвисший рыжий парус вздернул ввысь.Раздулась грудь, конец залопотал,Канат из рук толчками вырывая…Воздушным першерономКосящий впрягся парусМашине в помощь…Тяжко-тяжкоБрал бот за валом вал.С журчащим рокотом ручьи к корме струились,И нудно пахло маслом.Как сердце старое,Прерывисто и глухоСтучал мотор.А в небесах над намиВ торжественной беззвучности закатаПылали облака…От края и до края,Пунцово-золотые,Перебегали струны.Над нашим грузным ботом,—Усталою, ныряющей собакой,—Над нашим жалким скарбом,Качающимся яростно у ног,Над нашим содроганьем и борьбойДышала тишина…Оранжевые тихие утесыВставали полукругом над водой,И засыпающая даль сливала волныВ лиловую пустыню.Лишь чайки, крылья изогнув серпами,Парили в зыбкой мгле…Я к борту прислонился,—Муть подступала к сердцу,И странную беззвучную молитвуУста мои шептали:«Не дай, о Господи, Твой вечер золотой —Благоуханное и нежное молчанье —Мне осквернить недомоганьем мерзким…Смири хребты разнузданных валов…Я грешен, зол, и дик, и невоздержан,—Дай мне ступить на твердый край земли,И Ты увидишь — я исправлюсь…»И вот свершилось…Как будто благостная, властная рукаСмирила волны маслом.Мы обогнули алую скалу.Валы ягнятами покорными свернулись,Сквозь мглу прибрежные мигнули нам огни,Вновь на носу защебетали дети,И я, из-под скамьи достав бутылку,Припал к ней с облегченьем…1931Вода*
В городе кран повернешь — брызнет хрустальный поток,Хоть до карнизов залей всю квартиру…Никто в городах о воде и не вспомнит,—По трубам, жилам подземным, взбегает до острых мансард,Равнодушно внимаешь знакомому плеску,Как гулу вечерних трамваев…Но здесь, на холме, у залива —С ранней зари о воде все заботы.В цистерне под тихой верандойПодымешь чугунную крышку:Дождевая, от солнца укрытая влага,Все убывает… Пьют много — жарища,—Чайник не сходит с плиты.Руки хватаются то за топор, то за грабли,—Ежеминутно надо с ладоней смыватьПыльный налет…И вот — в подмогу цистернеВнизу у оливы колодец.Фермер с широкой улыбкой только руками развел:«Берите! Хватит на вас, на меня и мула…Кто в Провансе откажет соседу в воде?..»И вот, сквозь вереск шершавый,В гору кувшин несешь, отдуваясь…Ветер пищит в волосах, плещется сонная влага,Пес, как приклеенный, сзади бредет по пятам,Пасть широко разевая…Всласть из чашки своей наверху он напьется,Студеной водой остудит горячую глоткуИ хвостом благодарно вильнет.А под вечер — только багряные мальвыХолмы увенчают закатным венцом,—Ведро за ведром притащишь к крыльцуИ щедрой рукой зеленых польешь малышей:Олеандры, мимозы, глицинию, тонкую грушуИ перечных два деревца…Жадно сухая земля вбирает светлые струйкиИ гибкие ветви, качаясь, как будто шуршат:«Спасибо, спасибо…»Вот и сосед — доктор с женой и мальчишкой,Каждый несет свою дань, ухмыляясь:Большое ведро, поменьше и детскую лейку.Чайник огромный мы ставим на низкий очаг,Кора заворчала, взметнулись веселые искры,С первыми звездами в воздухе дымном сливаясь.Старый фонарь под навесом горит маяком,Гулкие капли из края цистерныМедленно капают в таз,И осы, одна за другою, слетаются пить…1931Сбор винограда*
За рядом ряд обшариваем лозы.Полнеба в пепле волокнистых туч…Косматые кусты, освободясь от гроздьев,Встают, раскинув изумрудный сноп.Две девочки, зарыв в листву береты,Болтают и стригут — пусть взрослые молчат…Старик срезает важно кисть за кистью,Как бы обряд свершая вековой.А черный мул с дороги смотрит-ждет:Бока продрогли, ветер дует в ноздри…Ряды корчаг стоят у колеи.Пора б грузить — и в путь, сквозь камыши.Вдоль рыжей глины грузною стопойИду к мулу, к плечу корзину вскинув.Усталость бодрая укачивает сердце,Глазам раздолье: зелень, космы туч,А за межой взлохмаченные фиги…А ветер свежий бьет крылами в грудь,Шуршит вдоль лоз, в рукав прохладой веетИ звонкой пустотой в ушах лопочет…Спасибо, друг! Хоть час один, как мул,Я прошагаю, медленно качаясь,Ловя ноздрями крепкий дух земли…«Гоп-гоп! Корзина!» Снова полный груз.Редеют лозы — ряд склоненных спин,—И первые малиновые листьяОгнем сквозистым радостно играют.Под фигою — баклага на земле.Подходим медленно — звенят стаканы сонно,В молчанье пьем багряное вино.Закат торжественный пылает над холмомБезмолвною вечернею молитвой…Идем домой сквозь джунгли тростников.Со всех сторон поют-скрипят двуколки —Соседи сбор подвозят к погребам.Ногам работа — серые чаныПримятым виноградом нагрузятИ, как во дни блаженные Гомера,Босыми пятками начнут его давить,Окрашивая терпким соком икры…Шумит тростник. Усталая спинаПод ветром ежится… За поворотом — кровля.Хозяин-фермер сумрачно бурчит,Что это лето даст ему не много:Жара и ветер высушили гроздья,—Неполон сбор… Убытки велики…Но жалоба его до сердца не дошла.Мой виноградник пуст, — растрепанные бурей,К земле прибиты светлые стихи…И даже та любимая гряда,Где зеленели детские страницы,Здесь на чужбине теша детвору,—Ненужным пустырем чернеет у дороги…Молчу. Не жалуюсь. Не хмурьтесь же, хозяин,Господь пошлет вам в будущем годуОбильный урожай.1931Под тамариском*
Когда лежишь на берегу босой,—Поет вода и чайки вьются с писком,—И ешь свой хлеб с ослиной колбасойПод матово-сквозистым тамариском,—Ты самому себе покажешься святым:Ты даже ос не отгоняешь с носа,Летит песок, кадильный звонкий дым,И ящерица вьется вдоль откоса…Свой хлеб готов ты разделить с осой,—Пусть только, злюка, не кусает в темя.С издателем ослиной колбасойГотов ты поделиться в это время…Корректоров и тех готов простить,Все их «досадные», как оспа, опечатки…Сквозь сосны брызжет солнечная нить,И ветер ласковый во все влетает складки.Но если в этот трижды мирный часПрипрется дачник из лесного домаИ заскулит — в четырнадцатый раз! —О кризисе, о близости разгрома,—Вся святость, к дьяволу, с тебя слетает в миг…Ты, в душу впившийся, гундосящий репейник!С какой бы радостью тебя, копченый сиг,Всадил бы я башкою в муравейник!..<1932>Солнечная ванна*
Вдоль по пляжу — пятна ближних…Кто, задрав клешнею ногу,Роет детскою лопаткойКрутобокую берлогу,Кто младенца плавать учит,И бутуз, в испуге диком,Миль на десять оглашаетЛес и берег буйным криком…Плотный немец — локти к брюху,—Пятки вскидывая к тылу,Сам себя вдоль дюн гоняет,Как цыганскую кобылу…Эмигрантская Диана,Мотылек на смуглых ножках,Пронеслась веселой рысьюВ изумрудных панталошках…А в воде, на мелком месте,—Темя в шлемах — огурцами,Два обглоданных нудистаПритворяются пловцами.* * *
На песке томлюсь я в дюнахВ живописном беспорядке,Чтобы солнечною ваннойУспокоить боль в лопатке.Ближних нет. Порой над валомПромелькнет в трико гусыня,—Левый глаз чуть-чуть прищуришь,И опять вокруг пустыня…Сверху солнечная лава,Снизу жаром жжет песчаным,—Будто ты лежишь в духовкеНашпигованный каштаном…Муравей ползет по ляжке,Плещет бабочка на вые,И в глазах фонтаном искры,—Ало-бело-голубые…Ах, какие в это времяМысли в черепе роятся!Но без пишущей машинки —Так к чертям и разлетятся…В голове зевает вечность,В сердце — огненные спицы,А пониже — обалделостьРазомлевшей поясницы…* * *
Врач-приятель мне в ПарижеОбъяснил весьма толково:«Зря, дитя мое, на солнцеНе валяйтесь, как корова…Алкоголь в приличной дозеПодымает человека,—Так и солнце, так и бабы,—Как сказал Мартын Задека…»Но лежать, считать минуты?Где я здесь возьму будильник?Сосны спят… Цикадный скрежетМонотонен, как напильник…Встанешь — вся спина пылает.Боком выйдет эта лежка!Завтра весь до пят облезу,Как ошпаренная кошка…А пока, — спасибо, солнце,За тяжелый жар твой медный,За чудеснейшие мысли,Улетевшие бесследно…Нынче я не догадался,Нынче я был идиотом:Завтра в дюны я с собоюКарандаш возьму с блокнотом.<1932>Без вакансий*
Вверх за лодочным сараемПодымается тропинка…Независимо и гордоПо корням стучит дубинка.Справа сосны, слева море,Посредине — я с собакой.Жаба сунулась под каменьТоропливой раскорякой…Что ты, друг мой! Ты ведь дома,—Мне поступок твой неясен:Эмигрант французской жабеСовершенно безопасен…В складках скал внизу открылсяРайский клок воды сапфирной.Ни души… Морские травы,Да над камнем кактус жирный.И с крутой тропинки чертом,Под ребром скалы прохладной,Вниз — в игрушечную бухтуТак и ринулся я жадно…* * *
Благодарными глазамиЯ взглянул, вздохнув, вдоль склона:Вот… До самого закатаПоиграю в Робинзона.Но за камнем — гвоздь им в печень! —В элегантнейшей палаткеРобинзоновская параКопошилась на площадке…Он, на сук повесив галстук,Перед зеркальцем овальнымПоправлял пробор свой жидкийЖестом сдержанно-астральным…А она в пижаме алой,Наклонив серпом головку,Над изящнейшим подносомТомно чистила морковку.Два складных паучьих креслаЛиловели перед входом,И на столике походном:Граммофон и банка с медом…Я зажал собаке морду,—Надо вверх идти, однако.Все вакансии на светеНе для нас с тобой, собака…* * *
У стволов автомобилиМирно спят, блестя щитами.Жесть консервных ржавых банокТускло блещет под кустами.Загорелые, как пряник,Две курносые АстартыС быковидными юнцамиПод сосной играют в карты.В глубине бока палатокРаздувают тихо чрево…С европейской точки зренья,Оснований нет для гнева…Что же ты, пришлец, томишься?Подарить тебе весь берег,Чтобы ты земле и небуНе устраивал истерик?Не пора ль к собакам броситьПрометеево наследствоИ, идя навстречу моде,Добросовестно впасть в детство?..Сам себя призвав к порядку,Я пробил тростник бокамиИ пошел сквозь бор в местечкоВ «буль» сражаться с рыбаками.<1932>Дождь*
Утром фермерша-старушкаВ гости к нам пришла на дачкуИ присела, отдуваясь,У кривой сосны на тачку.Платье — черным парашютом,Лопухом плетеным шляпка…В ручки пухлые дохнула,—Старичкам всегда ведь зябко.А глаза ее, коринки,Мигом все схватили зорко:Дворик, домик наш, верандуИ раздувшуюся шторку.«Вот», — она сказала тихо,Показав рукой на тучи,Над лиловыми холмамиНаплывавшие все круче.«Шестьдесят семь лет в ПровансеПросидела, как на стуле,Но такого не бывало,—День за днем дожди в июле!»Покачала головою,Скрючив ножки, как ворона,И седую бородавкуПощипала удрученно.* * *
Полчаса она скрипела…Я сидел на камне кроткоИ с сочувственным вниманьемКовырял дыру в подметке.«Чуть опрыщут виноградникЛегкой пылью купоросной,Все сейчас же до пылинкиСмоет, к черту, дождь несносный…Вы лозу-то оберните,—Сколько, сударь, белых пятен!Дождь в июле винограду,Как быку мясник, приятен…Разрослись шатрами листья,—Кисти спрятались до света…Что-то будет с виноградомВ это пакостное лето?И чеснок, как гриб, червивый,И капуста захирела,Огурец любой разрежешь,—Весь, как дудка, пустотелый!Помидор — дурак зеленый…Все убытки, да убытки…»И, как демон, запахнулаКрылья черные накидки.* * *
Эмигрант, подбитый ветром,Долго слушал я соседку,И казалось мне, что РотшильдГорько плачет мне в жилетку…Вон внизу за перелескомДом ее стоит, как крепость.Дождь гнезда ее не смоет,—Что за дикая нелепость!Кров, семья, покой, достаток,Каждый ствол скрипит: «Я дома»…С детства каждая ложбинка,Как ладонь своя знакома.Вот когда б на нашу льдинуПосадить ее хоть на день,—Чтоб она бы поклевалаЭмигрантских виноградин…Этой мысли я, конечно,Вслух не высказал старушкеИ сказал ей в утешенье,С ней прощаясь у опушки:«Есть примета, — если лозыГлупый дождь в июле мочит,—Винограду будет меньше,Но вино в цене подскочит».<1932>С холма*
Выбрав место у тропинки,Где сквозь бор синеет море,Где вдали бельишко сохнетНа бамбуковом заборе,Я принес большую доску,—Пар дымился над ушами! —И четыре толстых ножкиОбтесал карандашами…Вбил их в землю — слон не вырвет!За холмом стреляло эхо;И прибил к ним туго доску,—Не работа, а утеха…А потом лазурной краской,Цвета крыльев серафима,Густо выкрасил скамейку —Дар любому пилигриму:Чтоб присел, забыв земное,И, попыхивая трубкой,Всласть смотрел, как парус в мореДышит гоголем над шлюпкой…Да и сам приду не раз яПосидеть Наполеоном,Руки гордые сложивши,В одиночестве зеленом…* * *
Где влюбленных нынче встретишь?В казино, сцепясь друг с другом,Пары вьются, как моторы,Равнодушно-мертвым цугом…А на пляже те же пары,Загорев, как голенище,Распластав тела у будок,Переваривают пищу.Но сегодня — наконец-то! —На моей скамейке синейЯ приметил сквозь кустарникБога юного с богиней.Он был в трусиках лиловых,А она в трико морковном…Метров на сто был пронизанВоздух шепотом любовным,Шея к шее, сердце к сердцу,Под сосной склонились рыжей…За смолистыми стволамиПодобрался я поближе.Подобрался и расслышал:Рдея страстью огневою,Оба пламенно шепталисьНад таблицей биржевою…Скрылись в чаще. Мрачно сел яНа пустынную скамейку.Петушок с соседней фермыИз-за камня поднял шейку,Покосился на газету —На последнюю страницу:Может быть, сейчас он клювомВ биржевую ткнет таблицу?Но петух меня утешил:Звонко грянул голос зычный,—Пять патлатых кур сбежалисьНа султанский зов привычный…Двум он клювом дал по шее,Двум скормил мои он крошкиИ ушел в кусты за пятой,Томно вскидывая ножки.Я подумал с облегченьем:Есть любовь еще на свете!И, зевнув, разрезал дынюНа развернутой газете.Зной оранжевою дымкойОстрова вдали туманил,И внизу какой-то олух«Стеньку Разина» горланил.<1932>
«Идите!» (фр.)
«Войдите» (фр.).
«Карпы! Карпы! Помидоры!Отличные! Турецкие перцы!» (ит.).
«Мой Бог!» (нем.).
Боже мой (фр.).
Бывший (фр.).
Ладно! Идет! (фр.).
«Тишина!» (фр.).
«Свинья!» (фр.).