Том 3. Менестрель. Поэмы - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 3
Том 3. Менестрель. Поэмы - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 3
Роса оранжевого часаПоэма детства в 3-х частях
Вступление
1
Роса оранжевого часа —Когда восход, когда закат.И умудренность контрабаса,И рядом листики баллад,И соловьев бездушных трели,Крылатый аромат цветов,И сталь озер, и сталь Растрелли —Роса оранжевых часов…Пылающие солнца стрелыМне заменяют карандаш.Зыряне, шведы и мингрелы —Все говорят: «Ты — наш! ты — наш!»,На голове в восторге волосПриподнимается от стрел,И некий возвещает голос:«Ты окончательно созрел.Но вскоре осень: будет немо…Пой, ничего не утая:Ведь эта самая поэма —Песнь лебединая твоя».
2
Отец и мать! вы оба правыИ предо мной, и пред страной:Вы дали жизнь певцу дубравыИ лиру с праведной струной.Я сам добавил остальное —Шесть самодельных острых струн.Медно-серебряно-стальные,Они — то голубь, то бурун.Когда беру аккорд на лиреНеверный, слышит и луна:О солнечной душевной шириПоет та, первая, струна.Благодаря лишь ей, вся песня,Где в меди песенной литойПорой проскальзывает «пресня»,Таит оттенок золотой.Отец и мать! вы вечно правы!Ваш сын виновный — правдой прав.Клоню пред вами знамя славы,К могилам дорогим припав.
Часть I
1
Я видел в детстве сон престранный,Престранный видел в детстве сон…Но раньше в Петербург туманный,Что в Петроград преображен,Перелетаю неустаннойСвоею мыслью, с двух сторонНачав свое повествованье:С отца и матери. Вниманье!Начало до моих времен.
2
Родился я, как все, случайноИ без предвзятости при том…Был на Гороховой наш дом.Отец был рад необычайно,Когда товарищ по полкуЗатеял вдруг в командировкуИз телеграмм бомбардировку,И, лежа на живом шелкуТравы весенней, в телеграммеПрочел счастливый мой рара,Что я родился, дея pas,[1]Pas, предусмотренные в драме,Какую жизнью свет зовет.Ему привет товарищ шлетИ поздравляет папу с сыномЕгорушкой. Таким скотинам,Как этот Дэмбский, папин друг,Перековеркавший мне имя,Я дал бы, раньше всех наук,Урок: ошибками своимиТаланта не обездарять:Ведь Игоря объегорять —Не то, что дурня объигорить,Каким был этот офицер…Ему бы всем другим в пример,Лицо полезно разузорить…Отец мой, вмиг поняв ошибкуПриятеля, с киргофских горПрислал привет отцовский в зыбку.Шалишь, брат: Игорь — не Егор!«Егор! Егорий!» — так на торгеБазарном звал народ простойТого, кто в жизни был ГеоргийПобедоносный и святой.
3
Отец мой, офицер саперный,Был из владимирских мещан.Он светлый ум имел бесспорныйНемного в духе англичан.Была не глупой Пелагея,Поэта бабка по отцу:На школу денег не жалея,Велела дедушке-купцуВезти детей в далекий РевельИ поместить их в пансион,Где дух немецкий королевилВплоть до республичных времен…Отец, сестра ЕлисаветаИ брат, мой дядя Михаил, —Все трое испытали это.И как у них хватило сил?В четыре года по-немецкиОтец мой правильно болтал,А бабка по-замоскворецкиКопила детям капитал.Окончив Инженерный замок,Отец мой вышел в батальон,Не признавая строгих рамок,Каких нескопленный мильонЛеонтьевны хотел от сына,На то была своя причина:Великодепнейший лингвист,И образован, и воспитан,Он был умен, он был начитан;Любил под соловьиный свистНемного помечтать; частенькоБывал он в Comй die Fransaise;Но вместе с тем и Разин СтенькаВ душе, где бродит русский бес,Обрел себе по праву место:И оргии, и кутежиЕму не чужды были. ЛжиНе выносил он лишь. Невеста,Поэта мать, была одна,Зато — мильон одна жена…
4
А мать моя была курянка,Из рода древнего дворянка,Причем, до двадцати двух летНе знала вовсе в кухню след.Дочь предводителя дворянстваВсех мерила на свой аршин:Естественно, что дон-жуанствоСупруга — чувство до вершинВзнести успешно не смогло бы.Степан Сергеевич Шеншин,Ее отец, не ведал злобы,Был безобидный человек.В то время люди без аптек,Совсем почти без медицины,На свете жили. ДесятиныПрекрасной пахотной землиДавали все, что дать могли.Борисовка, затем ГремячкаИ старый Патепник — вот триПоместья дедушки. Смотри,Какая жизнь была! Собачка,Последняя из барских сук,Жила, я думаю, богаче,Не говоря уже о кляче,Чем я, поэт, дворянский внук…Они скончались все, но тихи ль,При думе обо мне, их сны —Всех Переверзевых, Клейнмихель,Виновников моей весны,Лишенной денег и комфорта?И не достойны ли абортаОни из памяти моей?Все вы, Нелидовы и Дуки,Лишь призраки истлевших дней,Для слуха лишь пустые звуки…Склоняясь ныне над сумой,Таю, наперекор стихии,Смешную мысль, что предок мойБыл император Византии!..Но мне не легче от того,А даже во сто раз труднее:Я не имею ничего,Хотя иметь как будто смею…И если бы я был осел,Четвероногая скотина,Я стал бы греческий престолОспаривать у Константина!..Но, к счастью, хоть не из людей,Я все же человек и, значит,Как бедность жизнь мне ни собачит,Имею крылышки идей,Летя на них к иному трону.Ах, что пред ним кресты царьков?Мне Пушкин дал свою корону:Я — тоже царь, но царь стихов!
5
Из жизни мамы эпизоды,Какие, по ее словам,Запомнил, расскажу я вам:Среди помещиков уродыВстречались часто. Например,Один из них, граф де Бальмер,Великовозрастный детина,Типичный маменькин сынок,Не смел без спроса рвать жасминаИ бутерброда съесть не мог;Не смел взглянуть на ротик Лизин,Когда был привозим на бал.Таких детей воспел ФонвизинИ недорослями назвал.Другой потешный тип — Фонтани:Тот ростом просто лилипут,Любил вареники в сметанеИ мог их скушать целый пуд.Он был обжорою заправским,Чем славился на весь уезд,Шатаясь по приемным графским,Выискивая в них невест.Был и такой еще помещик,Который, взяв с собою вещиИ слуг, в чужой врывался дом,Производя в сенях содом;И, окружен детьми чужими,Взирая на чужих детей,Считая их семьей своей,Кричал рассеянно: «Что с нимиЯ буду делать? Чем, о чемЯ накормлю их? Ах, зачемТакое у меня семейство?»А вот пример «эпикурейства»:Вблизи Щигров жил-был одинМелкопоместный дворянин,Который так свалился низко(Причин особых не ищи!),Что чуть ли не без ложки щиЛакал из миски… Эта миска —Его единственный сосуд.Когда же предводитель, судНад ним чиня, его поставилВ условья лучшие, сей ПавелИваныч Никудышный взялИ долго жить всем приказал, —Что называется, не вынес:Людская жизнь не по нутруПришлась ему, и поутруОн умер, так и не «очинясьВ чин человека»… Как-то разВкатил в Гремячку тарантас:Пожаловала в нем Букашка,Одна помещица из Горст,А вслед за ней ее ПалашкаНеслась галопом 20 верст!Шел пар от лошадей и девки…Еще бы! Как не шел бы пар!Какие страшные издевки!Какая жуть! Какой кошмар!Одна соседка-белоручкаВесьма типичною была:Любовь помещица звала:«Сердечновая закорючка».Никто, пожалуй, не поверит,Но вот была одна из дев,Что говорила нараспев:«Ах, херес папочка мадерит,Но к вечеру он примет вас,Когда перемадерит херес…» —Какая чушь! какая ересь!Неисчерпаемый запасДворянской жизни анекдотов!Но чем же лучше готтентотовГолубокровь и белокость?Вбиваю я последний гвоздь,Гвоздь своего пренебреженья,В анекдотический сундук,Где в кучу все без уваженьяМной свалены, будь то сам Дук,Будь то последняя букашка…О, этот смех звучит так тяжко!..
6
За генерала-лейтенантаМать вышла замуж. Вдвое мужЕе был Старше, и без КантаБыл разум чист его к тому ж…Он был похож на государя,Освободителя-царя,И прожил жизнь свою не зря:Мозгами по глупцам ударя,Он вскоре занял видный пост,Соорудя Адмиралтейство,И, выстроив Дворцовый мост,Он обошелся без злодейства.Имел двух братьев: был одинСенатором, другой же гласным.Муж браком с мамой жил согласнымИ вскоре дожил до седин,Когда в могилу свел егоНарыв желудка — в Рождество.Он был вдовец, и похороненВ фамильном склепе близ жены —Все Домонтовичи должныВ земле быть вместе: узаконенОбычай дряхлый старины.Ему был предком гетман Довмонт,Из старых польских воевод,Он под Черниговом в сто комнатИмел дворец над лоном вод.Гостеприимство генерала,Любившего картежный хмель,Еженедельно собиралоНа винт четыре адмирала:Фон-Берентс, Кроун, ДюгамэльИ Пузино. Морские волкиЗа картами и за виномРассказывали о своемСкитании по свету. ТолкиО6 их скитаньях до меняДошли, и жизнь воды, маняСобой, навек меня прельстила.Моя фантазия гостилаС тех пор нередко на морях,И, может быть, они — предтечиМоей любви к воде. ДалечеТе дни. На мертвых якоряхЛежат четыре адмирала,Но мысль о них не умиралаВ моем мозгу десятки лет,И вот теперь, когда их нет,Я, вовсе их не знавший лично,С отрадой вспоминаю их,И как-то вдохновенно кличноО них мой повествует стих.В те дни цветны фамилий флаги,Наш дом знакомых полон стай:И математик Верещагин,И Мравина, и Коллонтай, —В то время Шура Домонтович, —И черноусыч, чернобровыч,Жених кузины, офицер;И сын Карамзина, и Салов, —Мой крестный, матери beau-frére[2] —И Гассман, верный из вассалов,И он, воспетый де-Бальмэр,И, памяти недоброй, Штрюмер,Искавший маминой рукиВ дни юности. Сановник умер.И все той эры старики.
7
От брака мамы с генераломОсталась у меня сестра.О, детских лет ее пораБыла прекрасной: бал за баломМелькал пред взорами ее!Но впрочем детство и мое,Не омраченное нуждою(Ее познал потом поэт),По-своему прекрасно. Зою,Что старше на двенадцать лет,Всегда я вспоминаю нежно.Как жизнь ее прошла элежно!Ее на свете больше нет,О чем я искренне жалею:Она ведь лучшею моеюВсегда подругою была.Стройна, красива и бела,Восторженна и поэтична,Она любила мир античный;Все воскрыления орлаСестрой восприняты отлично.Как жаль, что Зоя умерла!
8
Мать с ней жила в Майоренгофе, —Ах, всякий знает рижский штранд! —Когда с ней встретился за кофеУ Горна юный адъютант.Он оказался Лотаревым,Впоследствии моим отцом;Он мать увлек весенним зовом,И все закончилось венцом.Напрасно полицмейстер Гроткус,Ухаживая, на конеК ней на веранду, при луне, —Как говорят эстонцы, «kotkas», —Орлом бравируя, въезжал;Барон, красавец златокудрый,Напрасно от любви дрожалИ не жалел любовных жал —Его затмил поручик мудрый.
9
…Я видел в детстве сон престранный:Темнел провалом зал пустой,И я в одежде златотканнойЧитал на кафедре простой,На черной бархатной подушкеВ громадных блестках золотых…Аплодисменты, точно пушки,В потемках хлопали пустых…И получалось впечатленье,Что этот весь безлюдный залМеня приветствовал за чтеньеИ неумолчно вызывал…Я уклоняюсь от трактовкиМной в детстве виденного сна…Той необычной обстановкиМне каждая деталь ясна…Я слышу до сих пор тот взрывныйНичьих аплодисментов гул…Я помню свой экстаз порывный —И вот о сне упомянул…
10
Мне было пять, когда в гостинойС Аделаидой Константинной,Которой было тридцать пять,Я, встретясь в первый раз, влюбился;Боясь об этом дать понятьКому-нибудь, я облачилсяВ гусарский — собственный! — мундир,Привесил саблю и явилсяПред ней, как некий командирСердец изысканного пола…С нее ведет начало школаМоих бесчисленных победИ ровно столько женских бед…Я подошел к ней, шаркнув ножкойИ шпорам дав шикарный звяк,Кокетничая так и сяк,Соперничая втайне с кошкой,Что на коленях у нееМурлыкала. Увы, пропалоСтаранье нравиться мое:Она меня не замечала.Запомните одно, Адэль:Теперь переменились роли,И дни, когда меня пороли,За миллионами недель.Теперь у всех я на виду,И в том числе у вас, понятно,Но к вам я больше не иду;Ведь вам столетье, вероятно!..
11
Я, к счастью, вскоре позабылЛюбви отвергнутой фиаско:Я тройку папочных кобылВ подарок получил и каскуКавалергардскую, взаменГусарской меховой с султаном…Мне захотелось перемен, —Другим загрезился я станом:Брюнетки, старше на пять летМеня, Селиновой Варюши;В нее влюбился я «по уши».И блеск гвардейских эполет,Носимых мною, ей по вкусуПришелся. Вскоре сделал яЕй предложенье, не таяЛюбви и подарил ей… бусуСтеклянную на память! ДарПредсвадебный невесту тронул.Вот как влюблялся экс-гусар,Имевший склонность к аристону,Чью ручку он вертел все дни,На нем «Альбаччио» играя,И гимн «Господь, царя храни!»Ему казался гимном рая…
12
Совать мне пробовали бонн,Француженок и англичанок,Но с ними я такой брал тон,Предпочитая взвизги санокНаучным взвизгам этих дев,Что бонны сыпались картечьюСо всей своей картавой речью,Ладони к небесам воздев…И только Клавдия Романна,Mademoiselle моей сестры,Одна могла, как то ни странно,В разгаре шуток и игры,Меня учить, сбирая в стаюРои разрозненные дум,По сборнику «И я читаю», —И зачитал я наобум…
13
Мой путь любовью осюрпризен,И удивительного нет,Что я влюблен в Марусю Дризэн,Когда мне только девять лет.Ей ровно столько же. На дачахМы с нею жили vis-а-vis;[3]И как нас бонна ни зови,Мы с ней погружены в задачах…Не арифметики, — любви!Ее папаша был уланскийПолковник, с виду Антиной,Германец, так сказать, курляндский,Что вечно влагою цимлянскойГасил кишок гвардейских зной…Упомянуть я должен вкратцеО Сандро, шаловливом братцеМоей остзейской Лорелей,Про скандинавских королейИ викингов любившей сагиИз уст двух дядь и на бумаге,Где моря влажь милей, чем твердь;О толстой гувернантке-немкеИ о француженке, как жердь;Но как ты ни жестокосердьМоей безоблачной поэмкиЕе фигуркою, madameЯ уваженье лишь воздам…
14
В саду игрушечный домишкоНам заменял Chateau d'amour[4]Где тонконогая АмишкаНас сторожила, как лемур…У нас была своя посуда,Свои любимые цветыИ от людского пересудаВ душе таимые мечты.Ей шло батистовое платье,Белей вишневых лепестков,И, если стану вспоминать яТу крошку, фею мотыльков,Не меньше тысячи стиховПонадобится мне, пожалуй,Меж тем, как сжатость — мой девиз;И вот прошу транзитных визВ посольстве Памяти усталой:Ведь крошка только эпизод,А пункт конечный назначенья —Все детское без исключенья;И как для дуба креозот,Страшны художнику длинноты…Итак, беру иные ноты,Что называется, пальнувВ читателя старушьей сплетней,Все это оказалось пуфВпоследствии, но нашей летнейЛюбви был нанесен урон;Как в настоящей камарильи,Старушки в кухне говорили,Что я, как некий Оберон,В Титанию влюбленный, ВарюСелинову на дачу жду.Я не могу понять нужду, —Затем, что сам я не кухарю, —Заставившую рты стряпухПустить такой нелепый слух.Тот слух растягивал им харюВ ухмылку пошлую. ОниУже высчитывали дниПриезда маленькой смуглянкиИ в жарком споре били склянки,Тарелки, миски и графин.Строй Аграфен из АгриппинСудил о детских впечатленьяхС недетской точки зренья; их —Испорченных, развратных, злых —Отбросим в грязных их сомненьях,И скажем, что одна из фразО Варе долетела разДо слуха хрупкого Маруси…
15
Закат оранжевый, орусивСлегка пшеничность мягких кос,Вложил в ее уста вопрос:«Я слышала, ты ждешь ВарюшуКакую-то… Но кто ж она?Она в тебя не влюблена?О, не смущайся: не нарушуЯ вашей дружбы…» — А в глазахБлеснули слезы, и в слезахОна обиженную душуОплакивала не шутя.Маруся это monstre[5] — дитя…Я ей признался, что до встречиС ней, может быть, когда-нибудьИ пробовал я обманутьСебя иллюзией, но путьМой твердым стал при ней, что речиБылые, детские, не в счет,Что я теперь совсем не тот,Что я серьезнее и старше,Что взрослый я уже почти,Что «ты внимательно прочтиСтраницы сердца: в них не маршиПарадные, а траур месс»,Что я без шалостей и безКаких бы ни было там шутокЕе люблю, что мрачно-жутокМой умудренный жизнью взор;Я указал на кругозорЕй мой, на важные заданья,На взлет идей, и, в назиданье,По предположенным усамКрутя рукой, «белугой» самРасплакался перед малюткой…И розовою незабудкойЛицо Маруси расцвело, —Она нашла успокоеньеВ моих словах: спустя мгновеньеБезоблачным мое челоИ ласковым, как прежде, стало.Чего бы нам не доставало,Имевшим все: полки солдат,Корабль и кукол гардеробы,Любви веселые микробы,Куртин стозвонный ароматИ даже свой Chateau d'amour,Объект стремлений наших кур?!.
16
Мелькали девять лет, как строфыВ романе, наших дач ряды —Все эти Стрельны, Петергофы,Их павильоны и пруды.Мы жили в Гунгербурге, в Стрельне,Езжали в Царское Село.Нет для меня тоски смертельней,Чем это дачное тягло!..Не то теперь. А раньше? Раньше,Не зная духа деревень,Я уподоблен капитанше,Считавшей резедой… ревень!Вернувшись с дачи в эту осень,Забыв роскошное шатоИ парка векового лосень,Я стал совсем ни се — ни то:Избаловался, разленился,Отбился попросту от рук…Вот в это время появилсяИльюша, будущий супругМоей сестры. Я на моментеПредсвадебном остановлюсьИ несколько назад вернусь…
17
Отец ушел в запас. В Ташкенте,Где закупал он в город ЛодзьМануфактуры ткацкой хлопок,Он пробыл года два. От «стопок»Приятельских (ах, их пришлосьЕму немало!), от кроватокНа мокрой зелени палаток,От путешествия в Париж,Что обошлось почти в именье,От всех Джульетт, от всех Мариш,Почувствовал он утомленьеИ боли острые в груди:Его чахотка впередиЖдала. Итак, пока мы скосимДва года до венца сестры,И обозначим в тридцать восемьОтцовский возраст той поры.Случайно, где-то в Самарканде,На санаторийной веранде,Он познакомился с Ильей,Штабс-капитаном гарнизона,И эта важная персонаВпоследствии моей сестройИзволила увлечься: в гостиОтец к нам приезжал зимойС Ильею вместе. Мрачной злостиС невинных глаз не разобравВ Илье, в него влюбилась Зоя,Он показал покорный нрав.Но, говоря меж нами — сояПреострая был этот муж,И для таких тончайших душ,Как Зоина, изрядно вреден.Он внешне интересно-бледен,Довольно робок, в меру беден,Имел пушистые усы,Имел глаза темней агата.Так иногда, ласкаясь, псыСгибают спины виновато…
18
Итак, Илья — уже жених.Немало мог я рассказать быО яркой пышности их свадьбы,Но надо экономить стих.И трудно говорить о нихПодряд: ведь, вспоминая Зою,Благоговею я душой,А муж ее, — он мне чужой,Антипатичный. Я не скрою,Что он нам сделал много зла:Мне и моей пассивной маме;Я расскажу теперь о драме,Которая произошла,Увы, не без его участья…У мамочки он отнял счастьеСо мною быть; его советОтцу, приехавшему к свадьбе,Решил судьбу мою. И светВ новопостроенной усадьбе,Куда отец меня увез,Моим очам явился в светеСовсем ином. О, сколько слезМои глаза познали — эти,Которыми теперь смотрюНа белолистые страницы,Их бисеря пером! Мне мнитсяСестры венчанье. К алтарюВведения во храм, в атласе,Под белым газом, по ковруИдущая сестра. БеруТот миг, когда в иконостасеКоричневая темень глазВ лучах лампад глядит на нас.Я — мальчик с образом. В костюмеМатросском, белом, шерстяном.Мои глаза в печальной думеВсе об одном, все об одном:Как долго проживет родная?Душа мне говорит: «ПросиУ бога милости: одна я»…О боже, мамочку спаси!..…А тут и этот бездыханныйЗал и ладоней гулкий стон…Я видел в детстве сон престранный…Престранный сон… Престранный сон…
Часть II
1
Завод картонный тети ЛизыНа Андоге, в глухих лесах,Таил волшебные сюрпризыДля горожан, и в голосахУвиденного мной впервыеБольшого леса был призывК природе. Сердцем ощутивЕе, запел я; яровыеЯ вскоре стал от озимыхУмело различать; хромыхСобак жалеть, часы на псарнеС борзыми дружно проводя,По берегам реки бродя,И все светлей, все лучезарнейВселенная казалась мне.Бывал я часто на гумне,Шалил среди веселой дворни,И через месяц был не чуждЕе, таких насущных, нужд.И понял я, что нет позорнейСудьбы бесправного раба,И втайне ждал, когда трубаНепогрешимого ПротестаВиновных призовет на суд,Когда не будет в жизни местаДля тех, кто кровь рабов сосут…Пока же, в чаяньи свободы,В природу я вперил свой взгляд,Смотрел на девьи хороводы,Кормил доверчивых цыплят.Где вы теперь, все плимутроки,Вы, орпигоны, фавероль?Вы дали мне свои уроки,Свою сыграли в жизни роль.И уж, конечно, дали знанийНе меньше, чем учителя,Глаза в лесу бродивших ланейИ реканье коростеля…Уставши созерцать старушню,Без ощущений, без идей,Я часто уходил в конюшню,Взяв сахара для лошадей.Меня встречали ржаньем морды:Касатка, Горка и ОбломСо мною были меньше горды,Чем ты, манерный теткин дом…
2
Сближала берега плотина.На правом берегу рекиТемнела фабрики махина,И воздух резали свистки.А дом и все жилые стройкиНа левой были стороне,Где повара и судомойкиПо вечерам о старине,Сойдясь, любили погуторить,Попеть, потанцевать, поспоритьИ прогуляться при луне.Любил забраться я в каретник,Где гнил заброшенный дормез.Со мною Гришка-однолетник,Шалун, повеса из повес,Сын рыжей скотницы Евгеньи;И там, средь бричек, тюльбэри,Мы, стибрив в кладовой варенье,В пампасы — черт нас побери! —Катались с ним, на месте стоя…Что нам Америка! пустое!Нас безлошадный экипажВез через горы, через влажьМорскую. Детство золотое!О, детство! Если бы не грустьПо матери, чьи наизустьПочти выучивал я письма,Я был бы счастлив, как АдамДо яблока… Теперь я дамГришутке, — как ни торопись мыИз Аргентины в нашу глушь,К обеду не поспеем! — куш:На пряники и мед полтинник,А сам к балкону, дай бог прыть,Не слушая, что говоритьВослед мне будет дрозд-рябинник.
3
А в это время шла на СудеПостройка фабрики другой,Где целый день трудились люди,Согбенные от нош дугой.Завод свой тетка продавала:Он был турбинный, и доходНе приносил не первый год;И опасаясь до провалаВсе дело вскоре довести,И после планов десяти,Она решила паровуюПостроить фабрику в верстахВ семи от прежней, на паяхС отцом, и, славу мировуюПророка предприятью, в лесПрисудский взоры обратила.Так, внемля ей, отец мой влезВ невыгодную сделку. МилоНачало было, но, спустяЧетыре года, все распалосьИ тетушка одна осталась,Об этом, впрочем, не грустя;В том удивительного мало:Отец мой был не коммерсант,В наживе слабо понималаИ тетушка: ведь прейс-курантСортов картона — не Жорж Занд!..На новь! Прощай, завод турбинныйИ дюфербреров провода.И в час закатный, в час рубинный,Ты, тихой Андоги вода!
4
От мглы людского пересудаПриди, со мной повечеряйВ таежный край, где льется Суда…Но стой, ты знаешь ли тот край?Ты, выросший в среде уродской,В такой типично-городской,Не хочешь ли в край новгородскийПрийти со всей своей тоской?Вообрази, воображеньяЛишенный грез моих стези,Восторженного выраженьяПричины ты вообрази.Представь себе, представить дажеТы не умеющий, в борьбеЖитейской, мозгу взяв бандажиНаркотиков, представь себеЛеса дремучие верст на сто,Снега с корою синей наста,Прибрежных скатов крутизнуИ эту раннюю весну,Снегурку нашу голубую,Такую хрупкую, больную,Всю целомудрие, всю — грусть…Пусть я собой не буду, пустьЯ окажусь совсем бездарью,Коль в строфах не осветозарюИ пламенно не воспоюВесну полярную свою!
5
Лед на реке, себя вздымая,Треща, дрожа и трепеща,Лишь ждет сигнального праща:Идти к морям навстречу мая.Лед иззелено-посинел,Разокнился весь полыньями…Вот трахнул гром по льду! КонямиПомчались льдины, снежность телСвоих ледяных тесно сгрудив,Друг друга на пути дробя,Свои бока обызумрудивВ лучах светила, и себяВ весеннем солнце растопляя…И вот пошла река, гуляяСвоей разливною гульбой!Ты потрясен, Господь с тобой?Ты не находишь от восторгаСлов, в междометья счастья влив?О, житель городского торга,Радиостанции и морга,Ты видел ли реки разлив,Когда мореют, водянеютВсе нивы, нажити, луга,И воды льдяно пламенеют,Свои теряя берега?В них отраженные, синеютСтволы деревьев, а стога,Телеги, сани и поленьяСреди стволов плывут в оленьиТрущобы, в дебри; и рогаПрижав к спине, в испуге, лосиБегут, спасаясь от воды,Передыхая на откосеМгновенье: тщетные труды!Вода настигнет все, и смоетОленей, зайцев и лисиц,И тем, кого гора не скроет,Пред нею пасть придется ниц…
6
С утра до вечера кошовникПо Суде гонится в Шексну.Цвет лиц алее, чем шиповник,У девок, славящих веснуСвоими песнями лесными,Недремлющих у потесей,И Божье раздается имяНад Судой быстроводной всей.За ними «тихвинки» и баржиСпешат, стремглав, вперегонки,И мужички — живые шаржи, —За поворотами реки,Извилистой и прихотливой,Следят, все время начеку,За скачкой бешено гульливойРеки, тревожную тоскуВ ней пробуждающей. На гонкуС расплыва налетит баржа,Утопит на ходу девчонку,Девчонкою не дорожа…И вновь, толпой людей рулима,Несется по теченью вниз,Незримой силою хранимаВозить товары на ТавризПо Волге через бурный Каспий,Сама в Олонецкой родясь…Чем мужичок наш не был распят!Острог, сивуха, рабство, грязь,Невежество, труд непосильный —Чего не испытал мужик…Но он восстал из тьмы могильной,Стоический, любвеобильный, —Он исторически-велик!
7
Теперь, покончив с ледоходом,Со сплавом леса и судов,Построенных для городовПриволжских, голод «бутербродомБез масла» скромно утоля,Я перейду к весне священной,Крыля душою вдохновеннойК вам, пробужденные поля.Дочь Ветра и Зимы, Снегурка, —Голубожильчатый Ледок —Присела, кутаясь в платок…Как солнечных лучей мазуркаДля слуха хрупкого резка!У белоствольного лескаБерезок, сидя на елани,Она глядит глазами лани,Как мчится грохотно река.Пред нею вьются завитушкиЕще недавно полых водСнегурка, сидя на горушкеС фиалками, как на подушкеЛилово-шелковой, поет.Она поет, и еле слышноХрусталит трели голосок,Ей грустно внемлет беловишня,Цветы роняя на песок.И белорозые горбуньи,Невесты — яблони, чей смятПечально лик, внемля певунье,Льют сидровый свой аромат.Весна поет так ниочемно,И в ниочемности ееТаится нечто, что огромно,Как все земное бытие.Весна поет. Лишь алый кашельПорой врывается к ней в песнь.Ее напев сердца онашил.Ах, нашею он сделал веснь!Алмаз в глазах Весны блистает:Осолнеченная слеза.Весна поет и в песне тает…[6]И вскоре в воздухе глазаОдни снегурочкины толькоСияют, ширятся, растут;И столько нежности в них, столькоПредчувствия твоих минут,Предсмертье, столько странной страсти,Неразделенной и больной,Что разрывается на частиДуша весной перед Весной!..И чем полней вокруг расцветаИ жизни сила, чем слышнейШаги спешащего к нам лета,В горячей роскоши своей,Тем шире грусть в oчax весеньих,И вскоре поднебесье сплошьОбъято ими: жизни ложьВ весенних кроется мгновеньях:«Живой! Подумай: ты умрешь!..»
8
Череповец, уездный город,Над Ягорбой расположон,И в нем, среди косматых бород,Среди его лохматых жен,Я прожил три зимы в Реальном,Всегда считавшемся опальнымЗа убиение царяВоспитанником заведенья,Учась всему и ничему(Прошу покорно снисхожденья!..)Люблю на Севере зиму,Но осень, и весну, и летоЛюблю не меньше. О пореО каждой много песен спето.Приехав в город в сентябре,Заделался я квартирантомУчителя, и потекли, —Как розово их ни стекли! —Дни серенькие. Лаборантам,Чиновникам и арестантамОни знакомы, и про нихОсобо нечего сказать мне.По праздникам ходили к Фатьме,К гадалке (гривенник всегоОна брала, и оттогоБыл сказ ее так примитивен…Ах, отчего не дал семь гривенЯ ей тогда, и на сто летВперед открыла бы гадалкаЧисло мной съеденных котлет!..)Еще нас развлекала галка,Что прыгала среди сорокНа улице, и поросенок,На солнце гревшийся, спросонок,Как новоявленный пророк,Перед театром лежа, хрюкал;Затем я помню, вроде куколТуземных барышень; затем,Просыпливая горсти тем,Сажусь не в городские санки,А в наш каретковый возок,И, сделав ручкой черепанке,Перекрестясь на образок,Лечу на сумасшедшей тройкеЛесами хвойными, гуськом,К заводской молодой постройкеС Алешей, сверстником-князьком!
9
Уже проехали Нелазу,За нею Шулому, и вот,Поворотив направо сразу,Тимошка к дому подаетНе порожнем, а с седоками…В сенях встречают нас гурьбой,С протянутыми к нам руками,Снимая шубы, девки-бой.Мы не озябли: греет славноТела сибирская доха!Нам любопытно и забавноШнырять по комнатам. УхаС лимоном, жирная, стерляжья,Припомидорена остро.И шейка Санечки лебяжьяКо мне сгибается хитро.И прыгает во взорах чертик,Когда она несет к столуУгря, лежащего, как кортик,Сотэ, ризото, пастилу!
10
Был повар старший из яхт-клуба,Из английского был второй.Они кормили так порой,Что можно было скушать губы…Паштет из кур и пряженцы;И рябчики с душком, с начинкой,Икрой прослоенной, пластинкойФиле делящей; варенцы;Сморчки под яйцами крутыми;Каштаненные индюки;Орех под сливами густыми, —Шедевры мяса и муки!..Когда, бывало, к нам на СудуIn corpore,[7] съезжался суд,В пустую не смотрел посуду:Все гости пальцы обсосут,Смакуя кушанья, бывало,И, уедаясь до отвала,С почтеньем смотрят на сосуд,В котором паровую стерлядьК столу торжественно несут…Но и мортира ведь ожерлитьНе может большего ядра,Чем то, каким она бодра…Так и желудок — как мортира —Имеет норму для себя…Сопя носами и трубя,Судейцы, — с лицами сатира,Верблюда, кошки и козла, —Боясь обеденного зла,Ползут по комнатам на отдых,Валясь в истоме на кровать,И начинают гореватьО мене сытых, боле бодрыхОбедах в городе своем,Которых мы не воспоем…
11
Но как же проводил я времяВ присудской Сойволе своей?Ах, вкладывал я ногу в стремя,Среди оснеженных полейКатаясь на гнедом Спирютке,Порой, на паре быстрых лыж,Под девий хохоток и шутки, —Поди, поймай меня! шалишь! —Носился вихрем вдоль околиц;А то скользил на лед реки;Проезжей тройки колоколецЗвучал вдали. На огонькиШел утомленный богомолец,И вечеряли старики.Ходил на фабрику, в контору,И друг мой, старый кочегар,Любил мне говорить про пору,Когда еще он не был стар.Среди замусленных рабочихИмел я множество друзей,Цигарку покрутить охочих,Хозяйских подразнить гусей,Со мною взросло покалякатьО недостатках и нужде,Бесслезно кой-о-чем поплакатьИ посмеяться кое-где…
12
Наш дом громадный, двухэтажный, —О грусть, глаза мне окропи! —Был разбревенчатым, с КолпиНа Суду переплавлен. ВажныйИ комфортабельный был дом…О нем, окрест его, легендыПередавались, но потом,Во времена его арендыОдной помещицей, часть ихПерезабылась, часть другуюТеперь, когда страх в сердце стих,Я вам, пожалуй, отолкую:В том доме жили семь сестер.Они детей своих внебрачныхБросали на дворе в костер,А кости в боровах чердачныхМуравили. По смерти ихПомещик с молодой женоюТам зажил. Призраков ночныхВопль не давал чете покою:Рыдали сонмы детских душ,Супругов вопли те терзали, —Зарезался в безумьи мужВ белоколонном верхнем зале;Жена повесилась. СоседПомещика, один крестьянин,Рассказывал жене Татьяне:«По вечерам, лишь лунный свет,Любви и нечисти рассадник,Дом озаряет, — на крыльцоБрильянтовый въезжает всадник,Лунеет мертвое лицо…»
13
И в этом-то трагичном доме,Где пустовал второй этаж,Я, призраков невольный страж,Один жил наверху, где, кромеТоварищей, что иногдаСо мной в деревню наезжали,Бездушье полное. ВизжалиВо мне все нервы, и, стыдаНе испытав пред чувством страха,Я взрослых умолял: внизуМеня оставить, но грозуВстречая, шел наверх, где плахаНочного ужаса ждалаРебенка: тени из углаШарахались, и рукомойник,Заброшенный на чердаке,Педалил, каплил: то покойник,Смывая пятна на рукеКровавые, стонал… В подушкуЯ зарывался с головой,Боясь со столика взять кружкуС животворящею водой.О, если б не тоска по мамеИ не ночей проклятых жуть,Я мог бы, согласитесь сами,С восторгом детство вспомянуть!Но этот ужас беспрестанный,Кошмар, наряженный в виссон…Я видел в детстве сон престранный…Не правда ли, престранный сон?
14
Так я лежу в своей кроватке,Дрожа от ног до головы.Прекрасны днями наши святки,А по ночам — одно «увы».Людской натуры странно свойство:Я все ночное беспокойствоПри первых солнечных лучахПозабываю. Весь мой страхНочной мне кажется нелепым,И я, бездумно радый дню,Над дико страшным ночью склепомПосмеиваюсь и труню.Взяв верного вассала — Гришку,Мы превращаемся в «чертей»И отправляемся вприпрыжкуПугать и взрослых, и детей.Нам попадаются по группамДругие ряженые, насПугая в свой черед, как раз,И, знаете ли, в этом глупомОбычае — не мало крас!Луна. Мороз. И силы вражьи —В интерпретации людскойPогa чертей и рожи яжьи,Смешок и гутор воровской…Хвостом виляя, скачет княжич, —Детей заводских будоражич, —Трубя в охотничий рожок,И залепляет свой снежокВ затылок Гришке-«дьяволенку»,Преследующему девчонку,Кричащему, как истый бес,Враг и науки, и небес…
15
Без нежных женственных касанийДуша — как бессвятынный храм,О горничной, блондинке Сане,Мечтаю я по вечерам.Когда волнующей походкойИдет мне стлать постель она,Мне мнится: в комнату веснаВрывается, и с грустью кроткойЯ, на кушетке у окнаМайн Ридовскую «Квартеронку»Читавший, закрываю том,С ней говоря о сем-о том,Смотря на спелую коронкуЕе прически под чепцом«Белее снега». И лицомИграя робко, но кокетно,Она узор любви канвит,Смеется взрывчато-ракетно,Приняв задорно-скромный вид.Теперь, спустя лет двадцать, в санеВысоком, знав любовь княгинь,Я отвожу прислуге Сане,Среди былых моих богинь,Почетное, по праву, место,И здесь, в стране приморской эста,Благодаря, быть может, ей,Согревшей нежной лаской женскойДни отрочества, все больнейМечтаю о душе вселенскойВеликой родины своей!
16
Давали право мне по веснамУвидеть в Петербурге мать,И я, послав привет свой соснам,Старался пароход пойматьБлижайший, несся через Рыбинск,Туда, к столице на Неве.Был детский лик мой обулыблен,Скорбящий вечно о вдовеЗамужней, все отдавшей мужу —И положенье, и любовь…Но, впрочем, кажется, я ужуЧего не следует… ГолгофьСебя, Голгофе обреченный!Неси свой крест, свершай свой труд!Есть суд высоко-вознесенный,Где все рассудят, разберут…
17
Пробыв у мамы три недели,Я возвращался, — слух наструнь! —На Суду, где уже ИюньЛежал на шелковой постелиПолей зеленых; и, закрывГлаза, в истоме, на обрывРечной смотря, стонал о неге,И, чувственную резедуВдыхая, звал в полубредуСвою неясную. ПобегиТравинок, ставшие травой,Напомнили мне возраст мой:Так отроком ставал ребенок.И солнце, чей лучисто-звонокИ ослепителен был лик,Смеялось слишком откровенноИ поощрительно: воздвигКузине Лиле вдохновенно,Лучей его заслышав клик,В душе окрепшей, возмужалой,Любовь двенадцатой весны, —И эта-то любовь, пожалуй,Мои оправдывала сны.— Я видел в детстве сон престранный —Своей ненужной глубиной,Своею юнью осияннойИ первой страстностью больной…
18
Жемчужина утонков стиля,В теплице взрощенный цветок,Тебе, о лильчатая Лиля,Восторга пламенный поток!Твои каштановые кудри,Твои уста, твой гибкий торс —Напоминает мне о ЛувреДней короля Louis Quatorze.[8]Твои прищуренные глазы —…Я не хочу сказать глаза!.. —Таят на дне своем экстазы,Присудская моя лоза.Исполнен голос твой мелодий,В нем — смех, ирония, печаль.Ты — точно солнце на восходеУзыв в болезненную даль.Но, несмотря на все изыски,Ты сердцем девственно проста.Классически твои записки,Где буква каждая чиста.Любовью сердце оскрижалясь,Полно надзвездной синевы.
19
Весною в Сойволу съезжалисьНа лето гости из Москвы:Отец кузины, дядя Миша,И шестеро его детей,Сказать позвольте, обезмыша, —Как выразился раз в своейБалладе старичок Жуковский, —И обесстенив весь этаж,Где жить, в компании бесовской,Изволил в детстве автор ваш.Затем две пары инженеров,Три пары тетушек и дядь…Ах, рыл один из них жене ров,И сам в него свалился, глядь!..Тогда на троечной долгушеСооружались пикники.Когда-нибудь в лесные глушиНа берегах моей реки,По приказанью экономки,Грузили на телегу снедь.А тройка, натянув постромки,Туда, где властвовал медведь,Распыливалась. Пристяжные,Олебедив изломы шей,Тимошки выкрики стальныеВпивали чуткостью ушей.Хрипели кони и бесились,Склоняли морды до земли.Струи чьего-то амарилисНезримо в воздухе текли…В лесу — грибы, костры, крюшоныИ русский хоровой напев.Там в дев преображались жены,Преображались жены в дев.Но девы в жен не претворились,Не претворялись девы в жен,Чем аморальный амарилисИ был, казалось, поражен.
20
Сын тети Лизы, Виктор Журов,Мой и моей Лилит кузэн,Любитель в музыке ажуров,Отверг купеческий безмен:Студентом университетаОн был, и славный бы юристМог выйти из него, но этоНе вышло: слишком он артистДушой своей. Улыбкой скаляСвой зуб, дала судьба успех:Теперь он режиссер «La Scala»И тоже на виду у всех…О мой Vittgrio Andoga!Не ты ль из Андоги возник?…Имел он сеттера и дога,Охотился, писал дневник.Был Виктор страстным рыболовом:Он на дощанике еловомНередко ездил с острогой;Лая изрядно гордых планов,Ловил на удочку паланов;Моей стихии дорогой —Воды — он был большой любитель,И часто белоснежный кительНа спусках к голубой рекеМелькал: то с удочкой в рукеОн рыболовить шел. ЛовитеМомент, когда в разгаре клёв!Благодаря, быть может, Вите,И я — заправский рыболов.В моей благословенной Суде —В ту пору много разных рыб,Я, постоянно рыбу удя,Знал каждый берега изгиб.Лещи, язи и тарабары,Налимы, окуни, плотва.Ах, можно рыбою амбарыНабить, и это не слова!..Водились в Суде и стерлядки,И хариус среди стремнин…Я убежал бы без оглядкиВ край голубых ее глубин!…О Суда! Голубая Суда,Ты, внучка Волги! дочь Шексны!Как я хочу к тебе отсюдаВ твои одебренные сны!..
21
Был месяц, скажем мы, центральный,Так называемый — июль.Я плавал по реке хрустальнойИ, бросив якорь, вынул руль.Когда развесельная стихлаВода, и настоялась тишь,И поплавок, качаясь рыхло, —Ты просишь: «И его остишь!» —В конце концов на месте замер,Увидел я в зеркальной рамеРечной — двух небольших язей,Холоднокровных, как друзей,Спешивших от кого-то в страхе;Их плавники давали взмахи.За ними спешно головлиЛобастомордые скользили,И в рыбьей напряженной силеТакая прыть была. ЦелиСорожек, точно на буксире,И, помню, было их четыре.И вдруг усастый черный чертЧуть не уткнулся носом в борт,Свои усища растопырив,Усом задев мешок с овсом:Полуторасаженный сом.Гигант застыл в оцепененьи,И круглые его глаза,С моими встретясь на мгновенье,Поднялись вверх, и два усаЗашевелились в изумленьи,Казалось — над открытым ртом…Сом ждал, слегка руля хвостом.Я от волненья чуть не выпалИз лодки и, взмахнув веслом,Удары на него посыпал,Идя в азарте напролом.Но он хвостом по лодке хлопнулИ окатил меня водой,И от удара чуть не лопнулБорт крепкий лодки молодой.Да: «молодой». Вы ждете «новой»,Но так сказать я не хочу!Наш поединок с ним суровыйТак и закончился вничью.
22
Как девушка передовая,Любила волны ячменяМоя Лилит и, не даваяЕй поводов понять меняС моей любовью к ней, сторожкоДушой я наблюдал за ней,И видел: с Витею немножко,Чем с прочими, она нежней…Они, годами однолетки,Лет на пять старшие меня,Держались вместе, и в беседке,Бальмонтом Надсона сменя,В те дни входившим только в моду«Под небом северным», природуЛюбя, в разгаре златодняЧитали часто, или в лодкеКатались вверх за пару верст,Где дядя строил дом, и простБыл тон их встреч, и нежно-кроткиЕе глаза, каким до звезд,Казалось, дела было мало:Она улыбчиво внималаОдной земле во всех ееПечалях и блаженствах. Чье,Как не ее боготвореньеЗемли передалось и мне?И оттого стихотвореньяМои — не только о луне,Как о планете: зачастуюИх тон и чувственный, и злой,И если я луну рисую,Луна насыщена землей…Изнемогу и обессилю,Стараясь правду раздобыть:Как знать, любил ли Витя Лилю?Но Лиля — Витю… может быть!..
23
Росой оранжевого часа,Животворяща, как роса,Она, кем вправе хвастать раса, —Ее величье и краса, —Ко мне идет, меня олиля,Измиловав и умиля,Кузина, лильчатая Лиля,Единственная, как земля!Идет ко мне наверх, по просьбеМоей, и, подойдя к окну,Твердит: «Ах, если мне пришлось быЗдесь жить всегда! Люблю веснуНа Суде за избыток грусти,И лето за шампанский смех!..Воображаю, как на устьиКрасив зимы пушистый мех!» —Смотря в окно на синелесье,Задрапированная в тюль,Вздыхает: «Ах, Мендэс Катюль…»И обрывает вдруг: «Ну, здесь я…Ты что-то мне сказать хотел?…»И я, исполнен странной власти,Ей признаюсь в любви и страстиИ брежу о слияньи тел…Она бледнеет, как-то блекнет,Улыбку болью изломав,Глаза прищуря, душу окнитИ шепчет: «Милый, ты не прав:Ты так любить меня не можешь…Не смеешь… ты не должен… тыНапрасно грезишь и тревожишьСебя мечтами: те мечты,Увы, останутся мечтами, —Я не могу… я не должнаТебя любить… ну, как жена…» —И подойдя ко мне, устамиЖар охлаждает мой она,Меня в чело целуя нежно,По-сестрински, и я навзрыдРыдаю: рай навек закрыт,И жизнь отныне безнадежна…Недаром мыслью многограннойЯ плохо верил в унисон,Недаром в детстве сон престранныйЯ видел, вещий этот сон…Настанут дни — они обманутИ необманные мечты,Когда поблекнут и увянутНеувяданные цветы.О, знай, живой: те дни настанут,И всю тщету познаешь ты…Отрадой грезил ты, — не падайВ уныньи духом, подожди:Неугасимою лампадойНадежда теплится в груди,Сияет снова даль отрадой,Любовь и Слава — впереди!
Часть III
1
Для всех секрет полишинеля,Как мало школа нам дает…Напрасно, нос свой офланеля,Ходил в нее я пятый год:Не забеременела школаМоим талантом и умом,Но много боли и уколаПринес мне этот «мертвый дом»,Где умный выглядел ослом.Убого было в нем и голо, —Давно пора его на слом!
2
Я во втором учился классе.Когда однажды в тарантасеПриехавший в Череповец,В знак дружбы, разрешил отецДать маме знать, что если хочетСо мною быть, ее мы ждем.От счастья я проплакал очи!Дней через десять под дождемПричалил к пристани «Владимир»,И мамочка, окруженаЛюдьми старинными своими,Рыдала, стоя у окна.Восторги встречи! Радость детья!Опять родимая со мной!Пора: ведь истекала третьяЗима без мамочки родной.Отец обширную квартируНам нанял. Мамин же багажСобой заполнил весь этаж.О, в эти дни впервые лируОбрел поэт любимый ваш!Шкафы зеркальные, комоды,Диваны, кресла и столы —Возили с пристани подводыС утра и до вечерней мглы.Сбивались с ног, служа, девчонки,Зато и кушали за двух:Ах, две копейки фунт печенкиИ гривенник — большой петух!..И та, чья рожица омарьяВсегда растянута в ухмыл,Старушка, дочка пономарья,Почти классическая Марья,Заклятый враг мочал и мыл,Была довольна жизнью этойИ объедалась за троих,«Пашкет» утрамбовав «коклетой»На вечном склоне дней своих…Она жила полвека в домеС аристократною резьбой.Ее мозги, в своем содоме,Считали барский дом избой…И ногу обтянув гамашей,Носила шляпу-рвань с эспри,Имела гномный рост. «Дур-Машей»Была, что там ни говори!Глупа, как пень, анекдотична,Смешила и «порола дичь»,И что она была типична,Вам Федор подтвердит Кузьмич……Ей дан билет второго классаНа пароходе, но она,Вся возмущенье и гримаса,Кричала: «Я пугаюсь дна, —Оно проломится ведь, дно-то!Хочу на палубу, на свет…» —Но больше нет листков блокнота,И, значит, Марьи больше нет…Был сын у этой «дамы», Колька,Мой сверстник и большой мой друг.Проказ, проказ-то было сколько,И шалостей заклятый круг!Однажды из окна гостинойМы с ним увидели конька,Купив его за три с полтинойУ рыночного мужика.Стал ежедневно жеребенокХодить к нам во второй этаж…Ах, избалованный ребенокБыл этот самый автор ваш!С утра друзья мои по школе,Меняя на проказы класс,Сбегались к нам, и другу КолеДавался наскоро заказ:Купить бумагу, красок, ваты,Фонарики и кумача,И, под мотивы «Гайаватты»,Вокруг Сашутки-лохмача,Кружились мы, загаром гнеды,Потом мы строили театр,Давая сцену из «Рогнеды», —Запомни пьесу, психиатр!..Горя театром и стихами,И трехсполтинными конями,Я про училище забыл,Его не посещая днями;Но папа охладил мой пыл:Он неожиданно нагрянулИ, несмотря на все мольбы,Меня увез. Так в Лету канулСчастливый час моей судьбы!А мать, в изнеможеньи горя,Взяв обстановку и людей,Уехала, уже не споря,К замужней дочери своей.О, кто на свете мягче мамы?Ее душа — прекрасный храм!Копала мама сыну ямы,Не видя вовсе этих ям…
3
Ту зиму прожил я в деревне,В негодовании зубря,По варварской системе древней,Все то, что все мы зубрим зря.Я алгебрил и геометрил.Ха! Это я-то, соловей!О счастье! Я давно разветрил«Науки» в памяти своей…Мой репетитор, Замараев,Милейший Николай Ильич,Все больше терся у сараев,Рабочему бросая кличОбъединенного Протеста,За что лишился вскоре места:Хотя отец — и либерал, —Но бунт на собственном заводеНесносен в некотором роде:Бунт собственника разорял.«Бунтарь» уволен. МатематикНа смену вызван из Твери.Он больше был по части «Катек»,Черт математика дери!Любила тетка преферансы, —Учитель был ее партнер.А я слагал в то время стансы,Швырнув учебник за забор.Так целодневно на свободеИ предоставлен сам себе,Захлебывался я в природе,Сидел у сторожа в избе,Кормил коней, влюблялся в Саню,Читал, что только мог прочесть…Об этом всем теперь романю,А вас прошу воздать мне честь!
4
Учительского персоналаУбожество не доканалоМеня лишь оттого, что взят, —Пусть педагоги не грозят! —Я был отцом из заведенья,Когда за год перед войнойРусско-японской, он со мнойУехал, потерпев крушеньеВ заводском деле, на Квантун,Где стал коммерческим агентомВ одном из пароходств. БастунСпасительным экспериментомЕще не всколыхнул страны:Ведь это было до войны.
5
Мы по дороге к дяде Мише(Он в Серпухове жил тогда)Весной, когда в Оке вода,Бесчинствуя, вздымалась вышеПесчано-скатных берегов,Заехали на две недели,И там я позабыл о целиПути, и даже был готовС собой покончить: угодилиМы, страшно молвить, к свадьбе Лили…На фабрике громадной ткацкойДиректорский имея пост,Михал Петрович, добр и прост,Любил отца любовью братской.Его помощник, инженер,Был женихом моей кузины, —Поклонник рьяный хабанер,Большой знаток своей машины,Предобродушнейший хохолИ очень компетентный химик,На голове его хохолНе раз от трудолюбья вымок…Жених хохлацки грубоват,Но Лиля ведь была земною,И разве муж был виноват,Что сделалась его женоюЛилиесердная Лилит?Летит любви аэролит.Поберегись-ка ты, прохожий:Ты выглядишь, как краснокожий,Когда аэролит летит…Но я… но я не поберегся.И что же? Сердца краснотаВдруг стала закопченней кокса, —Гарь эта временем снята…Теперь, пролетив четверть века,Сменяет лирику сарказм.Тогда же я рыдал до спазм.От боли был почти калека…Вспеняя свадебный фиалИ пламную эпиталамуЧитая, я протестовал.Из пира чуть не сделал драму…Перед отъездом видеть мамуМне не дали, и, сев в экспресс,Умчались мы к горам Урала.Душа, казалось, умирала,Но срок истек — и дух воскрес!
6
Ах, больше Крыма и КавказаОчаровал меня Урал!Для большей яркости рассказаНа нем я сделаю привал.В двух-трех словах, конечно, трудноВоспеть красоты этих гор.Их тоны сине-изумрудны:На склонах мачтовидный бор.Круть! олесненные скаты,Стремглавны шустрые ручьи.В них апельсинные закатыСтудят дрожащие лучи.Вздымаются державно сопки,Ущелья вьются здесь и там;Но мы в вагоне, как в коробке,И потому могу ль я вамСказать достойно об Урале,Чего он вправе ожидать?Молниеносно промелькалиМы гор Урала благодать.И мимо чукча, мимо чума,Для рифмы вспомню про имбирь,По царству бывшему КучумаПеремахнули всю Сибирь!Я видел сини Енисея,Тебя, незлобивая Обь.Кем наша матушка-Рассея, —Как несравнимая особь, —Не зря гордится пред Европой;И как судьба меня ни хлопай,Я устремлен душою всейК тебе, о синий Енисей!Вдоль малахитовой Ангары,Под выступами скользких скал,Неслись, тая в душе разгары;А вот — и озеро Байкал.Пред ним склонен благоговейно,Теряю краски и слова.Пред строгой красотой бассейнаВзволнованного божества.Святое море! Надо годыТам жить, чтоб сметь его воспеть!Я только чую мощь природы…Ответь когда-нибудь, ответьМоей душе, святое море,Себя воспеть мне силы дай!В твоем неизмеримом взореЯ грежу, отражен Алтай…Манчжурия, где каждый локотьЗемли — посевная гряда,В нее вонз н китайский ноготьЭмблемой знойного труда…Манчжурия! Ты — рукотворныйСплошной цветущий огород.Благословен в труде упорныйТвой добродетельный народ.И пусть в нем многое погано,Он многие сердца привлек,Когда, придя к ногам Хингана,В труде на грудь твою возлег…Кинчжоу, узкий перешеек;За ним, угрюмец и горюн,Страна сафирных кацавеек,В аренду нанятый КвантунНа девяносто девять весенПортсмутским графом, центр смут.Вопрос давно обезвопросен:Ответ достойный дал Портсмут…
7
Мы в Дальнем прожили полгода,И, трафаретно говоря:«Стояла дивная погода»От мая вплоть до декабря.Я был японкою КицтакиДовольно сильно увлечен:С тех пор мечтать о НагасакиПожизненно я обречен…И пусть узнает мой биограф,Что был отец ее фотограф,А кем была Кицтаки-мать —Едва ль сумею вам сказать…Когда, стуча на деревяшках,Она идет, смотря темно,Немного сужено на ляжкахЕе цветное кимоно.Надменной башенкой прическаПриподнялась над головой;Лицо прозрачней златовоска;Подглазья с темной синевой.Благоухает карилопсисОт смутного атласа рук.Любись и пой, и антилопься,Кицтаки, желтолицый друг!..В костюме белопарусинномВ такой же шляпе и туфлях,Я шел в Китайский парк пустынныйГрустить о северных полях…И у театра ТифонтаяПочти в тропической жаре,Ложился на траву, мечтаяО вешней северной заре…Любуясь желтизной зеленойВоды, чем славен Да-Лянь-Вань,Вдыхая воздух вод соленый,Пел Сканды северную тканьТекучую. У БалтиморьяСкоплялись мысли и мечты.Так у Квантунского нагорьяМечтал с утра до темноты.Вода Корейского заливаВлекла в Великий океан,В страну, где женщина — как слива…Вдали белел Талиенван,Напоминая о боксерскомВосстаньи: днях, когда хунхуз,В своем остервененьи зверском,Являлся миру из обузЕдва ль не самою ужасной,Когда, — припомни, будь так добр, —Его смиряли силой властнойСуда: «Кореец», «Сивуч», «Бобр».У нас был «бой» в халате ватном.Весь шелковый и голубой,Ах, он болтал на непонятномКитайском языке, наш «бой».Китаец Ли — веселый малый,Мы подружиться с ним могли,И если надо, что ж, пожалуй,Я вспомню и китайца Ли.Мы с ним дружили, но китаецОднажды высмеял мой флаг.Он в угол загнан мной, как заяц,И мой почувствовал кулак:«Герой» ему вцепился в косуИ, подтолкнув его к откосу,На нем патриотизм излив,Чуть не столкнул его в залив.На вопли Ли сбежались кули,О чем-то с жаром лопоча,Но я взревел! И точно пули,Они «задали стрекача»…Мы вскоре с боем помирились,Вновь дружба стала голуба.Мне в нос всплывал не амарилис,А запах масла из боба…
8
Вот в это время назревалаУже с Японией война.И, крови жаждя, как вина,Мечтали люди — до отвалаУпиться ею: сужденаЛюдскому роду кровь в напиток, —Ее на свете ведь избыток.И людям просто пир не в пир,Коль не удастся выпить крови…Как не завидовать корове:Ведь ей отвратен лязг рапир!Туман сгущался, но, рассеявЕго, слегка поколебалНаместник царский, Алексеев,Угрозу битв, устроив бал,В противовес всему унынью.Тогда в кипящий летний знойНад всею необъятной синью,Верней сказать: над желтизной, —Красавец-лебедь, мелких бурекНе замечавший в громе бурь,Наш броненосный крейсер «Рюрик»Взвивает гордо флаг в лазурь.К нему вперед пуская катер,Припятитрубился «Аскольд»,От «Рюрика» встав на кильватер.И увертюрой из «Rheingold»На крейсере открытье бадаОповещают трубачи.Как он, потомок Ганнибала,Я бал беру в свои лучи.
9
К искусственному водопадуНа палубе подвешен трап.Всю ночь танцует до упадуВеселья добровольный раб:Будь это в Ницце ли, в Одессе ль,Моряк — всегда, везде моряк!И генерал приморский СтессельШлет одобрительный свой «кряк».И здесь же Старк и Кондратенко,И Витгефт с Эссеном, и Фок,И мичманов живая стенка,И крылья, крылья дамских ног!Иллюминованы киоски,Полны мимоз и кризантэм.По рейду мчатся миноноскиС гостями к балу между тем.Порхают рокотно ракеты,Цветут бенгальские огни.Кокеток с мест берут кокеты…А крейсер справа обогни,И там, у Золотого Рога,Увидишь много-много-многоИ транспортов, и крейсеровВ сияньи тысяч огоньков…Тут и «Паллада», и «Боярин»,И тот, чье имя чтит моряк,Чей славный вымпел оалтарен,В те дни обыденный «Варяг».«Аскольд» поистине аскольдчат.Вокруг хрустят осколки фразИ в дальнем воздухе осколчатМотивы разных «Pas de gráce»…Военной строгости указкиБросает в воду вальса тур.Эскадра свой справляет праздник,И вместе с ней весь Порт-Артур.В серебряных играет жбанахШампанское, ручьем журча,В литаврах звон, а в барабанах —Звяк шпор весеннего луча!Замысловатых марципановПолны хрустальные блюда,И лязг ножей, и звон стаканов,И иглы «ягодного льда»…Какой бы ни был ты понурик,Не можешь не взнести бокал,Когда справляет крейсер «Рюрик»В ночь феерическую бал!..
10
За месяц до войны не вынесТоски по маме и лесам,И, на конфликт открытый ринясь,Я в Петербург уехал сам,Отца оставив на чужбине,Кончающего жизнь отца.Что мог подумать он о сынеВ минуты своего конца,В далекой Ялте, в пансионе?Кто при его предсмертном стонеБыл с ним? кто снес на гроб сирень?На кручах гор он похороненВ цветущий крымский майский день.Я виноват, и нет прощеньяПоступку этому вовек.Различных поводов скрещенье:Отца больного раздраженье,Лик матери и голос рек,И шумы северного леса,И шири северных полей —Меня толкнули в дверь экспрессаДалекой родины моей.Чтоб целовать твои босыеСтопы у древнего гумна,Моя безбожная Россия,Священная моя страна!
Toila
Па — движения в танце (фр.)
Зять, муж сестры (фр.)
Лицом к лицу (фр.)
Замок любви (фр.)
Чудовище (фр.)
М. Лермонтов: «Она поет, и звуки тают…» (Прим. автора)