43367.fb2 Том 3. Стихотворения и поэмы 1907-1921 - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 8

Том 3. Стихотворения и поэмы 1907-1921 - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 8

Приложения

Из примечаний к сборнику «Снежная ночь»

Северные ночи длинны, синева их изменчива, видения их многообразны. Северный художник поневоле предпочитает бесцветному дню — многоцветную снежную ночь. Называя сем именем последнюю книгу моего нынешнего собрания стихотворений, я хотел бы, чтобы читатели вместе со мною видели в ней не одни глухие ночные часы, но и приготовление к ночи свет последних закатов, и ее медленную убыль — первые сумерки утра.

Январь 1912

К поэме «Возмездие»

Возмездие. Первая редакция поэмы(Варшавская поэма)

Посвящается сестре моей Ангелине Блок

1

Жандармы, рельсы, фонари,Жаргон и пейсы вековые…И вот — в лучах больной зариЗадворки польские России…Здесь всё, что было, всё, что есть,Все дышит ядами химеры;Коперник сам лелеет месть,Склонясь на обод полой сферы…Месть, месть — в холодном чугунеЗвенит, как эхо, над Варшавой,То Пан-Мороз на злом конеБряцает шпорою кровавой…Вот — оттепель: блеснет живейКрай неба желтизной ленивой,И очи панн чертят смелейСвой круг — ласкательный и льстивый.Всё, что на небе, на земле,Повито злобой и печалью…Лишь рельс в Европу в черной мглеПоблескивает верной сталью.

2

Отец лежал в «Аллее роз»,Уже с усталостью не споря.А поезд мчал меня в морозОт берегов родного моря.Вошел я. «В пять он умер. Там», —Сказал поляк с любезной миной.Отец в гробу был сух и прям.Был нос прямой — а стал орлиный.Был жалок этот смятый одр,И в комнате чужой и теснойМертвец, собравшийся на смотр,Спокойный, желтый; бессловесный.Застывший в мертвой красоте,Казалось, он забыл обиды:Он улыбался суетеЧужой военной панихиды.Но я успел в лице признатьПечать отверженных? скитальцев(Когда кольцо с холодных пальцевМне сторож помогал снимать).

3

Да, я любил отца в те дниВпервой и, может быть, в последний…В толпе затеплились огниВослед за скучною обедней…И чернь старалась как могла;Над гробом говорили речи;Цветами дама убралаЕго приподнятые плечи.Потом — от головы до ногСвинцом спаяли ребра гроба(Чтоб он, воскреснув, встать не мог, —Покойный слыл за юдофоба).От паперти казенной прочьТащили гроб, давя друг друга.Бесснежная визжала вьюгаЗлой день сменяла злая ночь.

4

Тогда мы встретились с тобой.Я был больной, с душою ржавой…Сестра, сужденная судьбой,Весь мир казался мне Варшавой!Я помню: днем я был «поэт»,А ночью (призрак жизни вольной?)Над черной Вислой — черный бред?Как скучно, холодно и больно!Лишь ты напоминала мнеСвоей волнующей тревогойО том, что мир — жилище бога,О холоде и об огне.

5

Мы шли за гробом по пятамИз города в пустое полеНо незнакомым площадям.Кладбище называлось: «Воля».Да, песнь о воле слышим мы, —Когда могильщик бьет лопатойПо глыбам глины желтоватой;Когда откроют дверь тюрьмы;Когда мы изменяем женам,А жены — нам; когда, узнавО поруганьи чьих-то прав,Грозим министрам и законамИз запертых на ключ квартир;Когда проценты с капиталаОсвободят от идеала, Когда…На кладбище был мир,И впрямь пахнуло чем-то вольным;Кончалась скука похорон.Здесь радостный галдеж воронСливался с гулом колокольным.Как пусты ни были сердца,Все знали: эта жизнь сгорела.И солнце тихо посмотрелоВ могилу бедную отца…

6

Отца я никогда но знал.А он — от первых лет сознанья —В душе ребенка оставлялТяжелые воспоминанья.Мы жили в разных городах,Встречались редко и случайно.Он был мне чужд во всех путях(Быть может, кроме самых тайных).Его циничный тяжкий умВнушал тоску и мысли злые(Тогда я сам был полон дум,И думы были молодые).И только добрый, льстивый взор,Бывало брошенный украдкойСквозь отвлеченный разговор,Был мне тревожною загадкой.Ходил он посидеть, как гость,Согбенный, с красными кругамиВкруг глаз. За вялыми словамиНередко шевелилась злость.А мне его бывало жаль…И он, как я, ведь принял с детстваФлобера странное наследство —Education sentimentale.

7

Правдивы вы — и без прикрас,Стихи печальные поэмы! —Да, нас немного. Помним все мы,Как зло обманывали пас.Мы, современные поэты,О вас, от вас мы плачем вновь,Храня священную любовь,Твердя старинные обеты!Пусть будет прост и скуден храм,Где небо кроют мглою бесы,Где слышен хохот желтой прессы,Жаргон газет и визг реклам,Где под личиной провокацийСкрывается больной цинизм,Где торжествует нигилизм —Бесполый спутник «стилизаций»,Где «Новым временем» смердит,Где хамство с каждым годом — пуще,Где полновластны, вездесущиЛишь офицер, жандарм — и жид,Где память вечную ТолстогоСтремится омрачить жена…Прочь, прочь! — Душа живя — онаПолна предчувствием иного!Поют подземные струи,Мерцают трепетные светы…Попомни Тютчева заветы:«Молчи, скрывайся и таиИ чувства и мечты свои».

8

Пусть зреет гнев. Пускай устаПоэтов не узнают мира. —Мы в дом вошли. Была пустаСырая, грязная квартира;Привыкли чудаком считатьОтца; на то имели право;На всем покоилась печатьЕго тоскующего нрава;Он был профессор и декан;Жил одиноко, мрачно, странно;Ходил в дешевый ресторанПоесть. На площади туманнойЕго встречали: он бочкомШел быстро, точно пес голодный,В шубенке старой и холоднойС истрепанным воротником;И видели его сидевшимНа улице, на груде шпал;Здесь он нередко отдыхал,Согнувшись, с взглядом опустевшем.Он понемногу «свел на нет»Всё, что мы в жизни ценим строго;Не освежалась много летЕго убогая берлога:На мебели, на грудах книгПыль стлалась серыми слоями;Здесь в шубе он сидеть привыкИ печку не топил годами;Он всё берег и в кучу нес:Бумажки, лоскутки материй,Листочки, корки хлеба, перьяВ коробках из-под папирос,Белья нестиранного груду,Портреты, письма дам, родных,И даже то о чем в своихСтихах рассказывать не буду…И наконец — убогий светВаршавский падал на киотыИ на повестки и отчеты«Духовно-нравственных бесед»;Так с жизнью счет сводя печальный,И попирая юный пыл,Сей Фауст, когда-то радикальный,«Правел», слабел… и всё забыл;Ведь жизнь уже не жгла — томила,И равнозначны стали в нейСлова: «свобода» и «еврей»…Лишь музыка — одна будилаДо смерти вольную мечту;Брюзжащие смолкали речи;Хлам превращался в красоту;Прямились сгорбленные плечи;С нежданной силой пел рояль,Будя неслыханные звуки:Проклятия страстей и скуки,Стыд, горе, светлую печаль…И наконец — чахотку злуюСвоею волей нажил он,И слег в лечебницу плохуюСей современный Гарпагон.

9

Страна под бременем обид,Под гнетом чуждого насилья,Как ангел, опускает крылья,Как женщина, теряет стыд.Скудеет национальный гений,И голоса не подает,Не в силах сбросить ига лени,В полях затерянный народ,И лишь о сыне-ренегатеВсю ночь безумно плачет мать,Да шлет отец врагам — проклятье(Ведь старым нечего терять)…А сын — он изменил отчизне,Он жадно пьет с врагом вино…И ветер ломится в окно,Взывая к совести и к жизни…

10

Не так же ль и тебя, Варшава,Столица древних поляков,Дремать принудила ораваВоенных русских пошляков?Здесь жизнь скрывается в подпольи;Молчат магнатские дворцы;Лишь Пан-Мороз — во все концыСвирепо рыщет на раздольи;Неистово взлетит над вамиЕго седая голова,Иль откидные рукаваВзмахнутся бурей над домами, —Иль конь заржет — и звоном струнОтветит телеграфный провод,Иль вздернет Пан взбешенный повод —И четко повторит чугунУдары мерзлого копытаНо опустелой мостовой?И вновь, поникнув головой,Безмолвен Пан, тоской убитый…

11

Когда ты загнан и забитЛюдьми, заботой иль тоскою;Когда под гробовой доскоюВсё, что тебя пленяло, спит;Когда по городской пустыне,Отчаявшийся и больной,Ты возвращаешься домой,И тяжелит ресницы иней, —Тогда — остановись на мигПослушать тишину ночную:Постигнешь слухом жизнь иную,Которой днем ты не постиг;По-новому окинешь взглядомДаль снежных улиц, дым костра,Ночь, тихо ждущую утраНад белым, запушённым садом,И небо — книгу между книг…Найдешь в душе опустошеннойТы образ матери склоненной,И в этот несравненный миг —Узоры на стекле фонарном,Мороз, оледенивший кровь,Свою холодную любовь —Всё примешь сердцем благодарным,И всё благословишь тогда,Поняв, что жизнь — безмерно боле,Чем «quantum satis» Бранда воли,А мир — свободен, как всегда.

12

Отец! Ты знал иных мгновенийНезабываемую власть!Недаром в скуку, смрад и страстьТвоей души — какой-то генийПечальный проникал порой:Твои озлобленные рукиБудили Рубинштейна звуки,Ты ведал холод за спиной,И, может быть, в преданьях темныхТвоей души, в глуши, впотьмах —Хранилась память глаз огромныхИ крыл, изломанных в горах…В ком смутно брежжит память эта,Тот странен и с людьми не схож:Всю жизнь его — уже поэтаСвященная объемлет дрожь,Бывает глух, и слеп, и нем он,В нем почивает некий бог,Его опустошает Демон,Над коим Врубель изнемог!Его прозрения глубоки,Но их глушит ночная тьма,И в снах холодных и жестокихОн видит «горе от ума»…

13

Тебе, читатель, надоело,Что я тяну вступленья нить,Но знай — иду я к цели смело,Чтоб истину установить.Кто б ни был ты, — среди обедов,Или храня служебный пыл,Ты, может быть, совсем забыл,Что был чиновник Грибоедов,Что службы долг не помешалЕму увидеть в сне тревожномБред Чацкого о невозможном,И Фамусова шумный бал,И Лизы пухленькие губки…И — завершенье всех чудес —Ты, Софья… Вестница небес,Или бесенок мелкий в юбке?.Я слышу возмущенный крик:«Кто ж Грибоедова не знает?» —«Вы, вы!» — Довольно. УмолкаетМой сатирический язык, —Читали вы «Милльон терзаний»,Смотрели «Горе от ума»…В умах — всё сон полусознаний, —В сердцах — всё та же полутьма…«Твой Врубель — кто?» — отвсюду разомКричат… Кто Врубель? — На, лови!..(О, господи благослови…)Он был… печерским богомазом.Пожалуй, так собьюсь с пути —Всё объясняю да толкую…Ты пропусти главу-другую,А впрочем (бог тебе прости)…Хоть всю поэму пропусти.

14

С тобою связь я стал терять,Читатель, уходя в раздумья,Я голосу благоразумьяДавно уж перестал внимать…Передо мной открылись бездны…И вдруг — припоминаю я:Что, если ты — колпак уездный,Иль, скажем, ревностный судья?..Иль даже чином много выше?Я твой не оскорблю устав:С пучком своих четверостишийНа землю вновь лечу стремглав…Эй, шибче! Пользуясь моментом,(Чтоб ты меня не обзывал«Кривлякою» и «декадентом»),Зову тебя к себе на бал!Знакомьтесь: девушка из скромных —Она тебя не оскорбит,Застенчивость, и даже стыд,Горят во взорах Музы томных,С ней смело танец начинай…А если ты отец семейства, —Эй, Муза! чур, без чародейства,Кокетничай, да меру знай!Читатель! Веселее! С богом!Не раскисай хоть на балу!Не то опять высоким слогомЯ придушу тебя в углу!Она — ты думал — неуклюжа,И неречиста, и скучна?Нет, погоди, мой друг! ОнаСведет с ума любого мужа,Заставит дуться многих жен,Пройдясь с тобой в мазурке польской,Сверкнув тебе улыбкой скользкой…(А ты, поди — уже влюблен!)«Я вас люблю — и вы поверьте!»(Мой бог! Когда от скромных девВы этот слышали запев?)Смотри! Завертит хоть до смерти,Сдавайся! С Музою моейТы ждал не этого, признаться?И вдруг — так страшно запыхаться?..Приляг же, отдохни скорей,И больше не читай поэмы!Негодница! Что скажет свет?Подсовывать такие темыЧитателю почтенных лет?Прочь с глаз! С такими я не знаюсь!Ступай, откудова пришла! —Тебя плясунья провела,Читатель! Так и быть, признаюсь:Повеселить тебя я рад,Ища с плясуньями союза,Но у меня — другая Муза,А эту — взял я напрокат.

Январь 1911

«Матерьялы для поэмы»

12 октября 1911

Последние годы Александра II. Его зовут… бодрилка («заслонка» — домашние). Мешки под глазами, глаза страшные, худой, огромный, циник, губы такие, «точно хочет плюнуть». Дворец (до взрыва) запущен — министр двора старый Адлерберг обижается и не позволяет оказать слова; великий князь Павел Александрович жалуется на дворцовые булки, накупил сам у Филиппова гору калачей и баранок. — Александр ездит от великого князя в Михайловский дворец (где пьет чай) — его всегда видно издали: 6 казаков (?) конвойцев кругом (на этом пути и застало его 1 марта).

Турецкая война 1877–1878. Военные действия кончились уже в январе — русские войска подошли к Константинополю. Всеобщее возмущение — зачем его не взяли (Александр обещал не брать англичанам). День получения известия о взятии Плевны в Петербурге (конец зимы 1877) — сухой бесснежный мороз.

1 марта — яркое солнце, тает.

«Горный Дубняк».

Растерянность 1 марта. Е. О. Романовский пошел во дворец и дошел до гроба — никто его не остановил. Возбуждение на Невском. Выход во дворце — у всех родных заплаканные глаза. Тут же кричат «ура».

Ненависть к Достоевскому («шампанские либералы», обеды Литературного фонда, 19 февраля). Похороны. Убогая квартира, так что гроб еле можно стащить с лестницы. Либеральное тогда «Новое время» описывает, как тело обмывали на соломе. Толпа, венок «певцу униженных и оскорбленных». Диалог в толпе: Митрофан Сергеевич Андреев (рослый студент, ражий, русейший, глупый, милый) оберегает маму; из толпы студентов: «Ну вам-то нечего бояться». Андреев сконфуженно: «Да я не за себя»… Такой мороз, что зашли к Панкину погреться. Бабушка ненавидит Достоевского. А. Н. Бекетов, встречаясь с ним, по мягкости не может ненавидеть. Отношение — похожее на то, какое теперь к Розанову. Некрасов, декламируя свои стихи, «что хлеб полей нейдет в прок», прибавляет: «А вот если бы бутылочку шампанского, — другое дело» (рассказ И. М. Прянишникова).

А. Н. Бекетов всегда вместе с Щедриным ездит на заседания Литературного фонда, нанимают карету. Уже больной Щедрин. Щедрин у Донона — лакею, принесшему лангусту: «Ступай вон со своим раком». Циник, вечно «злится».

Стасюлевич богат — многие льнут к его деньгам. (Вл. Соловьев — восходящая звезда). Кони — знаменитый присяжный поверенный (кстати — товарищи Ал. Л. Блока — Карабчевский и Нечаев), донжуан, кутила (всё — у и с А. П. Философовой). Всё — в лучших ресторанах, вечное шампанское.

Л. Ф. Пантелеев (он дворянин, хотя не старый) заведовал делами на приисках Базилевского. О нем — Вас. Игн. Котырло (теперь покойный).

Достоевский, увидав А. Л. Блока на вечере у А. П. Философовой: «Кто этот красавец? — Похож на демона».

На этом горизонте нет: Лескова (скрытный), Островского (в Москве).

В Милютина (военного министра) верят, в Лорис-Меликове — сомневаются (неизвестна его роль в 1 марта).

Убийца Дрентельна (в Петербурге — киевский генерал-губернатор) ускакал на лошади (о, милые, романтические времена). Два студента говорили в шинельной университета о лошадях. Их тут же арестовали. Это уже — см. щедринскую «Современную идиллию». Там же — «топография» Петербурга.

Александр II любил гулять в Летнем саду. Дамы старались вертеться перед ним, пока он не заметит, не заговорит и не… Я думаю — выпученные его глаза, что-то страшное и стеклянное в них и сильная одышка — били не от сердца, а от любвей.

Щедрин. 1881

Тетенька с атурами и контурами едет к болгарам, хочет присутствовать на процессе Засулич, устраивает концерты в пользу курсисток.

«Вы, милая тетенька, восклицаете: „Ах, ведь и я когда-то бредила!“ Но все-таки понимаете, что пол-жизни пробродивши, нельзя сбросить с себя эту хмару так же легко, как сменяют старое, заношенное белье. А домочадцы ваши этого не понимают. Отроду они не бредили — оттого и внутри у них не скребет. А у вас скребет». «Мера в предательстве» (том XI, стр. 334). Дорот. На point'e[17] смотрят, как солнце за будку садится.

Современное и дореформенное лганье (XI, 343 и ел.). «Веселие Руси есть лгати». О недохождении писем — стр. 372–374. «Сплошные сумерки» — 375. О литературе — 376. «Кнут стучит по крышке кареты» — это Петербург — 379. «Общество хочет жить».

С. С. Татищев. «Император Александр II, его жизнь и царствование». 2 тома. Изд. Суворина, 1903, ц. 7 р.

Граф Д. А. Толстой — обер-прокурор Святейшего Синода (1865–1880). Последние годы царствования Александра II назначен Победоносцев. 4 апреля 1866 — покушение Каракозова. В апреле 1866 граф Дм. Толстой назначен министром народного просвещения (с оставлением обер-прокурором).

1875 — граф Д. Толстой испросил высочайшее соизволение на учреждение при министре народного просвещения под председательством статс-секретаря Делянова комиссии для пересмотра университетского устава (1863 г.).

«Периодически повторявшиеся беспорядки (Петербургский университет был закрыт перед 1863 г.) среди студентов вызвали необходимость усилить за ними надзор, и правилами 1867 года для всех высших учебных заведений вменено полиции в обязанность извещать учебное начальство о проступках учащихся, совершаемых ими вне заведений, и вообще о всех действиях, навлекающих сомнение в их нравственной и политической благонадежности, а начальству учебных заведений — исполнять то же по отношению к полиции. Тогда же безусловно воспрещено устройство студентами концертов, спектаклей, чтений и других публичных собраний в пользу недостаточных товарищей…»

Волнения почти во всех высших учебных заведениях Петербурга — март 1869 (после царской грамоты Санкт-петербургскому университету об учреждении 100 императорских стипендий — 8 февраля, по случаю 50-летия).

Новый устав о гимназиях и прогимназиях (классическая система) утвержден 30 июля 1871.

1880 — Граф Д. А. Толстой уволен от должности министра народного просвещения, и управляющим министерством народного просвещения назначен статс-секретарь А. А. Сабуров.

Ужас дипломатических переговоров 1875-77 года. Бескорыстие Александра, Горчаков, Жомини, Андраши; Бисмарк — обманул. 7 апреля 1877 года Александр выезжает на юг, говорит по дороге с войсками, приезжает в Кишинев на главную квартиру (главнокомандующий великий князь Николай Николаевич Старший). 25 апреля Александр возвращается в Петербург войска шпалерами на Невском, встреча на Николаевском вокзале.

Военные действия открылись в самый день объявления войны.

12 апреля дунайская армия перешла Прут, кавказская — вступила в Малую Азию (там — Дризен, Ванновский, Радецкий… здесь — Лорис-Меликов…). Первые успехи. В мае дунайская армия — около Бухареста, кавказская — начало обложения Карса. Александр выезжает 21 мая в действующую армию.

В июне начинают переправляться через Дунай.

В июле первые неудачи под Плевной (на этом умер Никитенко).

Шипка. Главная квартира перенесена в Горный Студень. Климат.

Атака Шипки турками в августе. Раненый Драгомиров. Царь, узнав о потерях, восклицает: «Что же это, наконец, второй Севастополь?» Жара. 12 октября взят Горный Дубняк (гвардия, более 2500 выбыло из строю); 16-го сдался Телиш. 20-го занят Дольний Дубняк. К концу октября Плевна уже обложена со всех сторон, железное кольцо вокруг Османа-Паши. В начало ноября взят Каре.

Конец ноября — взятие Плевны и сдача Османа-Паши.

Царь возвращается в Петербург 10 декабря утром (Варшавский вокзал). Мария Александровна больна и не может встретить. Адресы, хлеб-соль. С вокзала — в Казанский собор.

12 декабря — торжественное празднование 100-летней годовщины рождения Александра Благословенного, — разные милости по этому поводу.

Накануне Рождества царь получает весть о восьмидневном переходе Балкан генералом Гурко.

В начале января русская армия у Филиппополя и Адрианополя, и турки просят мира.

Новая дипломатическая катавасия. Парад 19 февраля (день восшествия на престол Александра II) — у стен Царырада. Сан-Стефанский мирный трактат.

Перед Берлинским конгрессом — русское правительство опасалось войны с Англией и Австрией.

До самого мира — русские войска стоят под Константинополем, а английская эскадра — в Босфоре. В начале февраля 1879 наши войска двинулись из-за границы. Мне нужно описание возвращения гвардии в Петербург.

Весь 1879 г. — козни Бисмарка против России, устройство им союза Германии с Австрией, уламыванье старого Вильгельма, переписка Вильгельма с Александром.

Герцен издает в Лондоне «Колокол» с половины 1857 г. и не идет в оппозицию дальше отмены крепостного нрава, телесных наказаний и свободы слова и печати. Первые 6 лет царствования — «внутренний мир».

1861 год. Прокламации. Польские волнения. Студенческие беспорядки в Санкт-петербурге (исключение и высылка под надзор полиции).

1862 — «усиление брожения». «Молодая Россия» взывает к «всеобщей резне» — разбрасывают далее в Зимнем дворце (?), пожары в Петербурге. Отсюда — закрытие воскресных школ, приостановка газет, обыски и аресты.

Чернышевский сослан.

«Мятеж в Царстве Польском» 1863 г. «произвел в русском обществе коренной и спасительный перелом». «Молодежь отрезвилась» (!).

1866. «Ишутинский кружок» в Москве, к которому принадлежал Каракозов. Запрещены «Современник» и «Русское слово». Во главе III отделения поставлен граф Шувалов, «во главе столичной полиции» — генерал-адъютант Трепов. Министром народного просвещения назначен Д. Толстой.

1869. Обнаружено в Москве «Общество Народной Расправы», — «главный зачинщик» — Нечаев, в 1871 — его процесс.

Начало 70-х годов — пропаганда в «народе» и среди рабочих.

1876. Уличная демонстрация перед Казанским собором 6 декабря.

Осень 1877. Открыта тайная типография в Петербурге.

Март 1876. Похороны «одного социалиста» (почти так пишет г. Татищев), умершего в доме предварительного заключения, гроб несут на руках до кладбища.

Январь 1877. Начало ряда политических процессов. О демонстрации на Казанской площади. Потом — дело о кружке московских пропагандистов; дело «Южно-русского рабочего союза». Шесть отдельных дел.

Сентябрь 1877 — январь 1878. Процесс «о революционной пропаганде в империи» («193-х»). «На другой день после состоявшегося приговора Особого присутствия Сената, 24 января 1878 г., Вера Засулич выстрелом из пистолета ранила петербургского градоначальника Трепова». Она оправдана присяжными! 31 марта. Шумная демонстрация в ее честь.

1878. 4 августа убит начальник III отделения и шеф жандармов Мезенцов на улице днем ударом кинжала в живот. Следуют разные правительственные мероприятия, сообщения и призывы.

15 августа Александр II уехал из Царского Села в Ливадию, в Николаеве перед этим раскрыт заговор на него.

Из Ливадии начальникам III отделения и шефом жандармов назначен генерал-адъютант Дрентельн.

22 ноября Александр II возвратился в Санктпетербург. Уволен министр внутренних дел Тимашев и назначен статс-секретарь Маков.

Сильные студенческие волнения в Петербурге осенью 1878 г. (особенно — Военно-медицинская академия). Исключение и высылка нескольких сот. В Петербурге действует «Северный союз» рабочих, издается социалистическая революционная газета «Земля и Воля».

1879 — начинается с новых террористических актов в провинции. 13 марта покушение на Дрентельна в Петербурге. 2 апреля покушение А. Соловьева на Александра II, гуляющего (5 выстрелов; сельский учитель, исключенный из университета студент), — повешен 28 мая. Учреждение временных генерал-губернаторов. В Петербурге — Гурко.

1879. Вторая половина апреля и май — Александр II в Ливадии.

Особое совещание вырабатывает «меры для борьбы с крамолою». Генерал-губернаторы действуют во всю (обыски, аресты, штрафы, паспортисты и пр. и пр.).

В июне — подкоп под Херсонское казначейство.

Совещания революционеров — разделение «Земли и Воли» на «Народную Волю» (цареубийство) и «Черный Передел» (народники).

Организация покушения на Александра II на Московско-Курской дороге; взрыв 19 ноября не под императорским, а под свитским поездом.

22 ноября Александр II возвращается в Петербург. С 6 октября выходит «Народная Воля». Приготовление взрыва в Зимнем дворце.

1 января 1880 г. на место умершего генерал-адъютанта графа П. Н. Игнатьева председателем Комитета министров назначен статс-секретарь П. А. Валуев. Особое совещание о крамоле.

«Валуев доказывал необходимость для правительства положить конец пассивности благонамеренного большинства населения и создать трибуну, с которой оно могло бы высказывать свои взгляды и тем противодействовать проповедуемым ежедневно и повсюду революционным началам; великий князь Константин Николаевич ссылался на древнее русское государственное право, на вече, боярскую думу, земские соборы допетровского периода русской истории, а также на перенесенные в Свод законов постановления о созыве депутатов „на случай“ и т. п. Убежденно высказался против нововведений, противных духу коренного государственного строя России, цесаревич Александр Александрович, находя, что созыв представительного собрания… еще более взволнует умы. С мнением наследника согласились прочие члены Совещания. В виду приведенных ими веских доводов, государь решил все дело оставить без последствий» (так сообщено в дневнике Валуева).

5 февраля был взрыв в Зимнем дворце.

8 февраля 1880 г. во дворце. Опять совещание. Цесаревич предлагает учредить «Верховную следственную комиссию» с обширными полномочиями на всю Россию. 9 февраля Александр II соглашается на учреждение такой комиссии и ставит во главе ее графа Лорис-Меликова. С тем вместе упраздняется петербургское генерал-губернаторство.

Члены «Верховной распорядительной комиссии»: Победоносцев (член Государственного совета), генерал-адъютант князь Имеретинский, статс-секретарь Каханов, сенаторы Ковалевский, Шамшин и Марков, товарищ главноуправляющего III отделением Собственной его величества канцелярии генерал-майор Черевин, генерал-майор Батьянов и правитель канцелярии министерства внутренних дел Перфильев.

Лорис-Меликов прежде всего обращается к жителям столицы.

При таких чрезвычайных и тревожных обстоятельствах празднуется 25-летие царствования Александра II 19 февраля. Пальба, прием гвардейских полков, Государственного совета и Сената, письмо от Святейшего Синода.

На другой день (20 февраля) покушение на Лорис-Меликова, безрезультатное (покушавшийся повешен в 24 часа).

Скоро уволен Дрентельн, и III отделение фактически перешло к Лорис-Меликову.

4 марта — первое заседание «Комиссии». Лорис-Меликов указывает две главные ее задачи: «принятие решительных мер к подавлению преступных деяний анархистов и изыскание средств для уврачевания причин, породивших крамолу и поддерживающих ее».

Работы Комиссии и доклад Лорис-Меликова. По представлению Лорис-Меликова граф Толстой уволен от должности министра народного просвещения и сменен Сабуровым, и от должности обер-прокурора Синода — сменен Победоносцевым.

22 мая умерла Мария Александровна, 28 мая ее похороны. Между тем террористическая деятельность продолжается (приготовляется цареубийство около Окуловки; подушки с динамитом под Каменным мостом на Екатерининском канале).

В начале августа Лорис-Меликов сделан министром внутренних дел. Сенатская ревизия 9-ти губерний (27 августа 1880).

17 августа Александр II уезжает в Ливадию, а 30-го жалует Лорис-Меликову Андрея Первозванного. 28 ноября Александр II возвращается в Петербург. Указ Сенату об отмене акциза на соль (с 2 января 1881 г.).

1881. В конце января Лорис-Меликов «свидетельствует во всеподданнейшем докладе о благотворных последствиях принятия правительством системы постепенного возвращения государственной жизни к правильному течению». При этом он говорит, что «реформы не закончены», и предлагает «временные подготовительные комиссии наподобие организованных в 1859 г. редакционных комиссий с тем, чтобы работы этих комиссий были подвергаемы рассмотрению, с участием лиц, взятых из среды земства и некоторых значительных городов».

«В конце декабря 1880 года счастливая случайность вызвала в Петербурге арест главного вожака шайки Александра Михайлова[18], после чего руководство ею перешло в руки Андрея Желябова»…

Книга кончается описанием приготовления и совершения 1 марта.

Из остальных частей книги — на будущее: планы Жуковского (воспитание царя — что это?): трогательная и милая дворцовая обстановка «маленького Саши» (Александр II родился 17 апреля 1818 года).

Всю жизнь Александр II плакал, молился, просил и благодарил бога. Этому много способствовал Жуковский — по всей вероятности, его рука- на всем последующем. Впрочем, и Николай плакал «августейшими слезами».

Смерть наследника — сына Александра II (Николая Александровича) в 1865 г., весной.

Первое покушение на Александра II — 4 апреля 1866 — у Летнего сада (крестьянин Осип Комиссаров ударяет Каракозова по руке с пистолетом)… Комиссаров потом был в гусарах, получил деньги, с ним возились. Гренадерская часовня — ее история.

1861. Сильные студенческие волнения осенью в Петербурге. Призывают войска, уличные демонстрации. Прокламации «Молодой России». Пожары в Петербурге.

«Польская смута» (1861-62. — Лето 1860 — политические манифестации в Варшаве). «Слабость» наместника (М. Д. Горчаков). Воззвания, телеграммы Александра II и наместника, маркиз Велепольский. Стрельба на улицах. Смерть старого Горчакова. Сухозанет. Осадное и военное положение в Варшаве и в Царстве Польском. Велепольский зимой 1861-62 г. в Санктпетербурге. Великий князь наместник, покушение на него и на Велепольского.

Адрес польских дворян, высылка графа Андрея Замойского. Новые демонстрации. «Вооруженный мятеж» в начале января 1863 года — на всю западную окраину России («от Вислы и Буга до Западной Двины и Днепра»).

«Рекрутский набор произведен в Варшаве в ночь со 2 на 3 января 1863 г. По распоряжению Совета управления Царством Польским имели поступить в рекруты те из подлежащих военной службе поляков, которые были известны как участники уличных демонстраций и революционных беспорядков. Но, предупрежденные своими сообщниками — чиновниками, состоящими на государственной службе, молодые люди эти успели бежать из Варшавы и, собравшись в окрестных лесах, образовали первые мятежные шайки, вооруженные косами, ножами, саблями, отчасти охотничьими ружьями и пистолетами» (то же в в других местах в несколько дней). Подпольный центральный комитет издал призыв к общему повстанью. Нападение на русские войска.

Русские летучие отряды.

«Мощным выразителем одушевления русского общества, поборником единения всех русских людей с Верховной Властью в общем деле отстаиванья державных прав России, ее чести в достоинства, явился в новорожденной бесцензурной русской повременной печати издатель „Московских ведомостей“ М. Н. Катков. Пламенная речь этого даровитого и убежденного писателя поколебала и скоро совсем вытеснила влияние либеральных органов и заграничных выходцев, которым известная часть русского общества подчинялась дотоле…» (!!!),

Муравьев и граф Берг. «Под страхом денежных штрафов женщины сняли траур и облеклись в цветные наряды». К 1 мая повстанье уничтожено.

Л. Ф. Пантелеев. Из воспоминаний прошлого (СПб., 1905). (1858-64 года главным образом).

Петербургский университет — сходки, студенческие нравы, отношение к крестьянской реформе, польская партия, профессора, женщины в университете, Литературный фонд, вечера (Тиблена и др.), петербургские пожары и «Земля и Воля» 1861-62 годов.

Около трети студентов (400–500 человек) — поляки. Петербургские события 1861 г. — панихида в католическом соборе по пяти убитым в Варшаве при подавлении манифестации 13 февраля, — и похороны Шевченки 28 февраля.

Штатское платье у студентов (форма отменена официально в 1861).

Л. Ф. Пантелеев был арестован в декабре 1864 и вернулся в Россию только в 1875.

Дурное о Некрасове, о чтении Некрасова, Тургенева, Майкова, Полонского. «Ревизор» в исполнении литераторов (14 апреля 1860).

Либерализм среди военных (офицеров).

А. Тун. История революционных движений в России. Перевод Веры Засулич, Д. Кольцова и др. Изд. «Библиотеки для всех» О. И. Гутенберга. С дополнением нескольких русских статей.

Эту книгу надо иметь.

Книга написана около 1883 г. Период 1879–1881 — «формальная война между правительством и загадочным Исполнительным комитетом».

Лев Дейч (один из трех главных участников Чигиринского дела — Стефанович и Боханский) бежал из Киевской тюрьмы за границу и летом 1884 г. был выдан России и отправлен на каторгу. В те годы немцы с русскими революционерами не церемонились.

Плеханов говорит: наследство революционеров 70-х годов было чрезвычайно велико и незаменимо в практическом смысле, «но в теоретическом отношении семидесятые годы давали нам чрезвычайно мало, так как наследство, завещанное нам ими, оставляло совершенно незаполненной ту пропасть, которая отделяла „русский социалиам“ бакунинского или лаероескаго оттенка от научного социалиама Западной Европы».

Есть книга Розена — «Воспоминания русского декабриста».

Трогательная брошюра Савенковой («Годы скорби»).

Князь В. Мещерский. Воспоминания. Том I.

I том, вообще, очень интересен, но из него мне нужны только «словечки».

«Человечество — какая страшная стихия!» (стр. 451 — это и Мещерский!).

О тяжести положения Александра Александровича, когда умер брат (450).

Стр. 448. Рассуждения Мещерского, почему лучше Александр Александрович как царь, чем его брат.

Александр II идет на буфетчика (бить? — стр. 436).

Разочарованность в людях государя — 434, 338.

«Недостаток в людях».

Слова цесаревича о смерти (378).

Признания цесаревича о тоске и бессоннице (381). У Саши (Александра III) — «чистая и спокойная душа» (слова цесаревича — 381).

Весь том — удивительная иллюстрация царской жизни — ее тяжелой безвыходности. «Царскосельский затвор» — слова цесаревича (356). Тепличность, уют, серьезность временами во дворце — в противоположность нигилизму департаментов. «Чудная поэзия» — это дворцовое, придворное, царская ласка, — для Мещерского. «Неприветливая проза» — это жизнь. Александр II пьет всегда Moselwein mousseux[19].

Страшный Дубельт (329).

Князь Суворов — 307 и др. («индискретный болтун»). Также — 235.

Канцлер Горчаков. Какое впечатление произвели на Мещерского «нигилисты» — 154. «Распущенность интеллигенции» (246 — по поводу польского восстания).

Огрицко — чиновник.

Мое: Благотворное отсутствие газет (начало 60-х годов-212).

Упорная, скучная, каждодневная, холодная и опасная работа: мужик в шинели тащит пушку на Балканы, греет руки, притопывает ногами от мороза, хрюкает во сне от жара, вскакивает, разбуженный толчком, умирает от пули, стонет и кричит от неистовой боли; «в результате» — на лбу врезается надписью: Плевна, Рушук, Шипка, Горный Дубняк, Филиппополь. Называется это — военная слава. И действительно, когда идут по Забалканскому и т. д. — на каждом штыке цветы, веселый сентябрьский день — солнечный — праздник, ликование, любопытство.

С. Г. Сватиков, Общественное движение в России (1700–1895). 60 коп. (Изд. «Донской речи» — цензуровано в 1905 г. в Ростове-на-Дону).

Изложение политических проектов и программ.

Конец 60-х и 70-е годы — отсутствие конституционных заявлений по причине органической реакции, охватившей общество после разрешения основной реформы — освобождения крестьян. Консервативные элементы в 62-м году использовали петербургские пожары («Современник», «Русское дело», Чернышевский, Писарев, Шелгунов), в 1866-м — покушение Каракозова (его повешенье, прекращение «Современника» и «Русского слова», ушел в отставку Суворов («либеральный» петербургский генерал-губернатор), министр народного просвещения Головнин, министр внутренних дел Валуев). Всё больший раскол между либералами и радикалами.

Земские пожелания и общественный разброд после 1 марта. Из речи Ивана Аксакова в Славянском обществе 28 марта: «Мы подошли к самому краю бездны. Еще шаг в том направлении, в котором с таким преступным легкомыслием мы двигались до сих пор, и — кровавый хаос». «Пора домой» славянофилов.

Записки, поданные Лорис-Меликову маркизом Велепольским, Б. Чичериным и А. Градовским — о сохранении самодержавия. Вопрос пока оставлен открытым. Лорж-Меликов еще надеется на «совещательную комиссию представителей»…

После 1 марта градоначальником назначен

Н. П. Баранов (скоро сменен). В конце апреля уже участь народных представителей и Лорис-Меликова решена.

Избран, однако, лозунг славянофилов: «самоуправляющаяся местная земля с самодержавным царем во главе». Впервые в России выходит в отставку не только «премьер», но и его «кабинет» (Абаза, Милютин, позже Сабуров).

Министр внутренних дел — граф Игнатьев. «Мечты» земцев. Вызов Игнатьевым «сведущих людей» не вызвал сочувствия земцев. Коронация (1883).

Министр внутренних дел — Толстой (во главе — Победоносцев, их поддерживает Катков), — свергают Игнатьева и Скобелева (поддерживаемых И. Аксаковым).

Восьмидесятые годы и первая половина девяностых.

Манифест 29.IV.1881 — о неуклонном охранении самодержавия.

14. VIII.1881 положение об усиленной и чрезвычайной охране.

1882 — временные правила о евреях (черта оседлости установлена).

1882 — временные правила о печати.

1 августа 1884 — университетский устав.

Преобразование военных гимназий в кадетские корпуса, правила о народных библиотеках-читальнях, воспрещение выдачи раз [личных] книг и журналов в публичных библиотеках, учреждение церковно-приходских школ.

Земские начальники («близкая к народу твердая правительственная власть»).

Изменение судебных установлений (относительно суда присяжных).

1889. Уничтожение (почти) выборности мирового суда.

1890. Новое положение о земских учреждениях.

1892. Новое городовое положение. Преследования крайних партий.

На докладе министра внутренних дел о (непринятом) адресе тверского земства (1894) Николай II написал: «Я чрезвычайно удивлен и недоволен этой неуместной выходкой 35 гласных губернского земского собрания».

17 января 1895 — прием депутаций. Государь прочел речь: «… Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления; пусть все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель».

Мих. Лемке. Политические процессы Михайлова, Писарева и Чернышевского (по неизданным документам). СПб., 1907 (изд. Поповой).

Было в первых пяти книгах «Былого». Здесь напечатаны (с пропусками) прокламации 60-х годов — «К молодому поколению», «Молодая Россия», «Предостережение» (по поводу петербургских пожаров 1862), «Воззвание к барским крестьянам».

«Вестник Европы» 1878 г., № 1. Статья «Официальная Турция в лицах». Автор (В. И. Смирнов) пишет буквально то, что писали о японцах после войны (о том, что турки, которые казались прежде «отребьем мира, жалким исчадием человеческого рода», «показали себя не только отчаянными воителями, но и вооруженными превосходным оружием, ловко им управляющими, выставили замечательных полководцев, доказали полную самоотверженность…»).

«Вестник Европы», 1878, No№ 1 и 2. Стихи — Голенищева-Кутузова, Минского, «Ночи» Мюссе (С. Андреевский).

Письма Пушкина с предисловием Тургенева.

Корреспонденции Зола о французском театре и поэзии.

Роман Шпильгагена.

«Внутреннее обозрение» — о войне, о бюджете, о недостатках в армии, проявившихся во время войны, о небывалом внутреннем спокойствии в России.

Некролог Некрасова (27.ХII.1877).

«Обозрение военных действий».

Комедия Потехина, статьи Ореста Миллера, Сергеевича, повесть Г. Данилевского.

Корреспонденции Е. Утина из Болгарии.

Из следующих №№ 1878 г. («внутреннее обозрение» и др.). — Наша печать была относительно свободна, не подвергалась административным карам за то, что писала, что наши («Крынковские») ружья хуже турецких (Пибоди и Мартини), что в войсках недоставало теплой одежды, что перевозка раненых на простых телегах сопровождалась многими страданиями.

Большой перерыв — праздность.

16. XII.<1911>

«Сборник военных рассказов 1877-78 г.», 6 тт.

Подвигов наших волна Сказкой казарменной стала. (Беранже-см. т, V, стр. 11)

Из этого громоздкого издания, где жизнь преобладает над словами, я беру прежде всего — только европейскую Турцию, затем — только о выдающемся (просматривая бегло).

В глазах солдат и офицеров, возвратившихся с войны, еще стоят — раны, бледные лица, возбужденные глаза, зарева, белое знамя, взвившееся при свете пылающих соломенных избушек Горного Дубняка (V, 473).

Том III, стр. 267–268. Лейб-гвардии Гренадерский полк выступил из Петербурга в следующем составе:

Штаб и обер офицеров — 52.

Строевых нижних чинов -3.150.

Нестроевых -251.

В сражении под Горным Дубняком (12 октября) выбыли из строя (убиты и ранены) около трети нижних чинов и более половины офицеров.

Планы поэмы

24 февраля (1911)

У моего героя не было событий в жизни. Он жил с родными тихой жизнью в победоносцевском периоде. С детства он молчал, и все сильнее в нем накоплялось волнение беспокойное и неопределенное. Между тем близилась Цусима и кровавые зори 9 января. Он ко всему относился как поэт, был мистиком, в окружающей тревоге видел предвестие конца мира. Всё разрастающиеся события были для него только образами развертывающегося хаоса. Скоро волнение его нашло себе русло: он попал в общество людей, у которых не сходили с языка слова «революция», «мятеж», «анархия», «безумие». Здесь были красивые женщины «с вечно смятой розой на груди» — с приподнятой головой и приоткрытыми губами. Вино лилось рекой. Каждый «безумствовал», каждый хотел разрушить семью, домашний очаг — свой вместе с чужим. Герой мой с головой ушел в эту сумасшедшую игру, в то неопределенно-бурное миросозерцание, которое смеялось над всем, полагая, что все понимает. Однажды, с совершенно пустой головой, легкий, беспечный, но уже с таящимся в душе протестом против своего бесцельного и губительного существования, вбежал он на лестницу своего дома.

На столе лежало два письма: одно-надушенное, безграмотное и страстное… Потом он распечатал второе. Здесь его извещали кратко, что отец его находится при смерти в варшавской больнице.

Оставив все, он бросился в Варшаву. Одиночество в вагоне. «Жандармы, рельсы, фонари»… Первые впечатления Варшавы.

21 февраля 1913

Пролог («Жизнь без начала и конца»).

Глава I. Петербург конца 70-х годов. Турецкая война и 1 марта. Это — фон. Семья и появление в ней «демона». Скучая, увозит молодую жену в Варшаву. Через год она возвращается: «бледна, взмучена, ребенок золотокудрый на руках».

Глава II. Петербург 90-х годов. Царь. Тройки, вдова Клико. Воспитание сына у матери. Юность, видения, весенний пыл, роман (еще удачливый). Первая мазурка. Приближение революции, весть о приближающейся кончине отца.

Глава III. Приезд в Варшаву. Смерть отца. Тоска, мороз, ночь. Вторая мазурка. «Ее» появление. Зачат сын.

Глава IV. Возвращение в Петербург. Красные зори, черные ночи. Гибель его (уже неудачливый). Баррикада. Эпилог. Третья мазурка. Где-то в бедной комнате, в каком-то городе растет мальчик. Два лейтмотива: один — жизнь идет, как пехота, безнадежно. Другой — мазурка.

21. IX.1913

Дед светел. В семью является демон, чтобы родить сына (первый «отбор»).

Детство и юность сына. Розовый туман, пар над лугами. Любовь. Опять война — и за нею революция. Встреча — как рыцарь, закованный в броню, — лица не видно. Безумие холодной страсти, так и нет лица. Утром — записка: «Смертельно болен ваш отец».

Вся тоска — только для встречи с «простой». Все лицо, пленительное все. Зачатие сына (последний отбор, что сулит?).

Октябрь 1913

В 70-х годах жизнь идет «ровно» (сравнительно. Лейтмотив — пехота). Это оттого, что деды верят в дело. Есть незыблемое основание, почва под ногами. Уже кругом — 1 марта. И вот — предвестием входит в семью «демон».

Октябрь 1911

…Но уже на все это глядят чьи-то холодные глаза. В дружной семье появляется «странный незнакомец»…

…И ребенка окружили всеми заботами, всем теплом, которое еще осталось в семье, где дети выросли и смотрят прочь, а старики уже болеют, становятся равнодушнее, друзей не так много, и друзья уже не те — свободолюбивые, пламенные. Теперь — апухтинская нотка.

Уж Александр Второй в могиле,На троне — новый Александр.

Семья, идущая как бы на убыль, старикам суждено окончить дни в глуши победоносцевского периода. Теперь уже то, что растет, — растет не по-ихнему, они этого не видят, им виден только мрак. Тут и начинается: золотое детство, елка, дворянское баловство, няня, Пушкин (опять и опять!), потом — гимназия — сначала утра при лампе, потом великопостные сумерки с трескающимся льдом и ветром. Петербург рождается новый, напророченный «обскурантом» Достоевским.

Пускай, наконец, «герой» воплотится. Пусть его зовут Дмитрием (как хотели назвать меня).

План первой части

(1878–1881)

Чему радуется Петербург? Солнечный сентябрь 1878. Войска наши возвращаются от стен Цареграда. Их держали в карантине, довезли до Александровской станции и теперь по одному полку в день вводят в город по шоссе от Пулкова. Трибуны у Московской заставы, там императрица и двор. Народ по всему пути. Из окон летят цветы и папиросы на «серые груди». Идут усталые и разреженные полки. У командиров полков, батальонов — всюду цветы, на седле, на лошадиной челке. У каждого солдата — букет цветов на штыке. Тяжелая, усталая пехота идет через весь город — по Забалканскому, Гороховой, Морской… Адреса, речи. Гренадеры, бывшие у Московской заставы утром, дошли до казарм только в 6-м часу.

За ними Плевна, Шипка, Горный Дубняк. Шапки и темляки будут украшены. Но за ними еще — голод, лохмотья, спотыканье по снегу на Балканах, кровь, холод, смерть, хуже смерти воровство интендантов.

В этой поэме я хочу указать на пропасть между общественным и личным, пропасть, которая становится все глубже.[20]

10 октября <1911> на рассвете

Начало — на рубеже 70-80-х годов. Прекрасная семья. Гостеприимство — стародворянское, думы — светлые, чувства простые и строгие.

Реформы отшумели. Еще жива память об измене Каткова. Рядом «злится» Щедрин. Достоевский — обскурант.

Все заволакивается. 1-е марта. Победоносцев бесшумно садится на трон, как сова. Около этого времени в семье появляется черная птица: молодой мрачный (байронист) — предвестие индивидуализма, неудачник Александр Львович Блок. Приготовляется индивидуализм, это значит старинное «общественное» (миро держание) отпускается с миром, просыпается и готов зашуметь народ.

Вся суть в том, что прелесть той семьи так заметна, потому что все тогдашние прекрасные передовые русские люди носили в себе мир — при всеобщем сне. То были герои еще (дракон, спящая царевна). То, что кажется «наивным» теперь, тогда не было наивно, но было сораспятием. Профессор лучших времен Петербургского университета был тем самым общественным деятелем, он берег Россию. То, что Щедрин говорит о современных ему урядниках и полицейских («Современная идиллия») — верно, не шарж. Тогда и казалось, что есть и было на самом деле только две силы: сила тупой и темной «византийской» реакции — и сила светлая — русский либерализм. Единицы держат Россию, составляя «общественное мнение». -

Ну, а «Народная Воля»?

Итак, — священен кабинет деда, где вечером и ночью совещаются общественные деятели, конспирируют, разрешают самые общие политические вопросы (а в университете их тем временем разрешают, как всегда, студенты), — а утром маленький внук, будущий индивидуалист, пачкает и рвет «Жизнь животных» Брэма, и няня читает с ним долго-долго, внимательно, изо дня в день:

Гроб качается хрустальный…Спит царевна мертвым сном.

Внук читает с няней в дедушкином кабинете (Кот Мурлыка, Андерсен, Топелиус), а на другом конце квартиры веселится молодежь. Молодая мать, тройки, разношерстые молодые людии кудластые студенты, и молодые военные (милютинская закваска), апухтинское: вечера и ночи, ребенок не замешан, спит в кроватке, чисто и тепло, а на улице — уютный, толстый снег, шампанское для молодости еще беспечной, не «раздвоенной», ничем не отравленной, по-старинному веселой. Еще все дешево и ямщицкий начай, и кабинет, и вдова Клико (кажется, в то время).

Весна 1911

Семья начинает тяготить. И вот — его уже томит новое. Когда говеет гимназистом — синяя весна, сумерки, ладан, и лед звездится на лужах. Скоро мы встречаем его уже в обществе другом. Еврейка. Неутомимость и тяжелый плен страстей.

Вино.

На фоне каждой семьи встают ее мятежные отрасли — укором, тревогой, мятежом. Может быть, они хуже остальных, может быть, они сами осуждены на погибель, они беспокоят и губят своих, но они — правы новизною. Они способствуют выработке человека. Они обыкновенно сами бесплодны. Они — последние. В них все замыкается. Им нет выхода из собственного мятежа ни в любви, ни в детях, ни в образовании новых семей.

Хотя они разрывают с семьей, но разрывают тем и ее. Они любимцы, баловни, если не судьбы, то семьи. Они всегда «демоничны». Они жестоки и вызывающи. Они бросают перчатку судьбе. Они — едкая соль земли. И они — предвестники лучшего.

<1911>

После «А мир прекрасен, как всегда».

Я стою ночью у решотки Саксонского сада и слышу завывание ветра, звон шпор и храп коня. Скоро все сливается и вырастает в определенную музыку. Над Варшавой порхают боевые звуки — легкая мазурка.

Цынцырны — цынцырны — цынцырны — цыцы.

И пахнет клевером с берегов Немана. Что за чудеса? Я замерзаю и слышу во сне райские звуки. Меня пробуждает…

План дальнейшего

<Январь 1911>

Бесконечно прав тот, кто опускает руки, кто отказывается от поверхностных радостей жизни.

Сын спускался по Краковскому предместью, в том самок месте…

9-я глава: человек, опускающий руки и опускающийся, прав. Нечего спорить против этого. Все так ужасно, что личная гибель, зарывание своей души в землю — есть право каждого. Это — возмездие той кучке олигархии, которая угнетает весь мир. Также и «страна под бременем обид»…

Наброски продолжения второй главы

24 января 1921

К чему мечтою беспокойнойОпережать событий строй?Зачем в порядок мира стройныйВводить свой голос бредовой?В твои……. сцепленные зубы,Пегас, протисну удила,И если ты, заслышав трубы,На звук помчишься, как стрела,Тебе исполосую спинуМоим узорчатым хлыстом,Тебя я навзничь опрокину,Рот окровавив мундштуком,И встанешь ты, дрожа всем телом,Дымясь, кося свои умный глазНа победителя…….Смирителя твоих проказ…Пойдешь туда, куда мне надо,Грызя и пеня удила,Пока вечерняя прохладаМеня на отдых отвела…Смирись, и воле человекаПокорствуй, буйная мечта…Сошли туман и темнота.Настал блаженный вечер века.Кончался век, не разрешивСвоих мучительных загадок,Грозу и бурю затаивСреди широких … складокТуманного плаща времен.Зарыты в землю бунтари,Их голос заглушён на время.Вооруженный мир, как бремя,Несут безропотно цари.И Крупп, несущий мир всем странам,(Священный) страж святых могил,Полнеба чадом и туманомНад всей Европой закоптил.И в русской хате деревенскойСверчок, как прежде, затрещал.В то время земли пустовалиДворянские — и маклакиИх за бесценок продавали,Но начисто свели лески.И старики, не прозреваяГрядущих бедствийЗа грош купили угол раяНеподалеку от Москвы.Огромный тополь серебристыйСклонял над домом свой шатер,Стеной шиповника душистойВстречал въезжающего двор.Он был амбаром с острой крышейОт ветров северных укрыт,И можно было ясно слышать,Какая тишина царит.Навстречу тройке запыленнойСтаруха вышла на крыльцо,От солнца заслонив лицо(Раздался листьев шелест сонный),Бастыльник покачнув крылом,Коляска подкатилась к дому.И сразу стало всё знакомо,Как будто длилось много лет, —И серый дом, и в мезонинеВенецианское окно,Цвет стекол — красный, желтый, синий,Как будто так и быть должно.Ключом старинным дом открыли(Ребенка внес туда старик),И тишины не возмутилиСобачий лай и детский крик.Они умолкли — слышно сталоЖужжанье мухи на окне,И муха биться перестала,И лишь по голубой стенеБросает солнце листьев тени,Да ветер клонит за окномСтолетние кусты сирени,В которых тонет старый дом.Да звук какой-то заглушённый —Звук той же самой тишины,Иль звон церковный, отдаленный,Иль гул (неконченной) весны,И потянулись вслед за звуком(Который новый мир принес)Отец, и мать, и дочка с внуком,И ласковый дворовый пес…И дверь звенящая балконаОткрылась в липы и в сирень,И в синий купол небосклона,И в лень окрестных деревень.Туда, где вьется пестрым лугомДороги узкой колея,Где обвелась …Усадьба чья-то и ничья.И по холмам, и по ложбинам,Меж полосами светлой ржиБегут, сбегаются к овинамТемно-зеленые межи,Стада белеют, серебрятсяДалекой речки рукаваТелеги … катятсяВ пыли, и видная едваБелеет церковь над рекою,За ней опять — леса, поли…И всей весенней красотоюСияет русская земля…Здесь кудри внука золотыеЛаскало солнце, здесь…….Он был заботой женщин нежнойОт грубой жизни огражден,Летели годы безмятежно,Как голубой весенний сои.И жизни (редкие) уродства(Которых нельзя было не заметить)Возбуждали удивление и не нарушали благородстваИ строй возвышенный души.Уж осень, хлеб обмолотили,И, к стенке прислонив цепы,Рязанцы к веялке сложили(Уже последние снопы).Потом зерно в мешки ссыпают,Белеющие от муки,В телегу валят, и сажаютНаверх ребенка на мешки.Мешков с десяток по три мерыВезет с гумна в амбар шажкомПочти тридцатилетний серый,За ним — рязанцы вшестером,Приказчик, бабушка с плетенойСвоей корзинкой для грибов —Следят, чтоб внук неугомонныйНе соскользнулс мешков.А внук сидит, гордясь немного,Что можно править самому,И по гумну на двор дорогаПредлинной кажется ему.В деревне жиля только летом,А с наступленьем холодов…(Пред ним встают) идей ПлатонаВеликолепные миры.И гимназистам, не забывшимПро единицы и нули,Профессор врет: «Вы — соль земли!»Семь лет гимназия толстовской,Латынь и греки …Растет, растет его волненье,…отчегоУже туманное виденьеВ ночи преследует его,Он виснет над туманной бездной,И в пропасть падает во снеЕму призывы тверди звезднойВ ночной понятны тишине,Его манят заката розы,Его восторгу нет конца,Когда … грозы …И под палящим солнцем дня…на коня,Высокий белый конь, ночуяПрикосновение хлыста,Уже волнуясь и танцуя,Его выносит в ворота.Стремян поскрипывают…….Позвякивают удила,Встречает жадными глазамиМир, зримый с высоты седла.

Пропадая на целые дни — до заката, он очерчивает все большие и большие круги вокруг родной усадьбы. Все новые долины, болота и рощи, за болотами опять холмы, и со всех холмов, то в большем, то в меньшем удалении — высокая ель на гумне и шатер серебристого тополя над домом.

Он проезжает деревни, сначала ближние, потом — незнакомые. Молодухи и девки у колодца. Зачерпнула воды, наклонилась, надевает ведра на коромысло, слышит топот коня, заслонилась от солнца, взглянула и засмеялась — блеснули глаза и зубы — и отвернулась, и пошла плавно прочь. Он смотрит вслед, как она качает стан, и долго ничего не видит, кроме этих смеющихся зубов, и поднимает лошадь в галоп. Она переходит в карьер, он летит без оглядки, солнце палит, и ветер свистит в ушах, уже вся деревня промелькнула мимо — последние сараи, конопля, поля ржаные, голубые полоски льна, — опять перелесок, он остановил лошадь, она пошла шагом, тень, колеи, корни, из-за стволов старых смотрит большая заросль белой серебрянки, как дым, как видение.

Долго он объезжал окрестные холмы и поля, и уже давно его внимание было привлечено зубчатой полосой леса на гребне холма на горизонте. Под этой полосой, на крутом спуске с холма, лежала деревня. Он поехал туда весной, и уже солнце было на закате, когда он въехал в старую березовую рощу под холмом. Косые лучи заката — облака окрасились в пурпур, видение средневековой твердыни. Он минует деревню и подъезжает к лесу, едет шагом мимо него; вдруг — дорожка в лесу, он сворачивает, заставляя лошадь перепрыгнуть через канаву, за сыростью и мраком виден новый просвет, он выезжает на поляну, перед ним открывается новая необъятная незнакомая даль, а сбоку — фруктовый сад. Розовая девушка, лепестки яблони он перестает быть мальчиком.

Январь и май-июль 1921

Наброски продолжения третьей главы

Так у решотки сада длиннойСтоит и мерзнет мой герой…Всё строже, громче вьюги войНад этой площадью пустынной,Встает метель, идет метель,Взрывает снежную постель,И в нем тоску сменяет нега,В его глазах стоит туман,И столбики и струйки снега(Вдруг) разрастаются в буран,Свист меж нагих кустов садовых,Железный гром с далеких крыш,И сладость чувств — летишь, летишьВ объятьях холода свинцовых…Вдруг — бешеная головаКоня с косматой белой гривой,И седоусый, горделивыйПан, разметавший рукава,Как два крыла над непогодой[Он шпорит дикого коня,Его глазки как угли, алы]…свободой.Из-под копыт, уж занесенныхНад обреченной головой,Из-под удил коня вспененных,Из снежной тучи буревойВстает виденье девы юной,Всё — … всё — нежность, всё — призыв,И голос, точно рокот струнный.Простая девушка пред ним…Как называть тебя? — Мария.Откуда родом ты? — С Карпат.

— Мне жить надоело. — Я тебя не оставлю. Ты умрешь со мной. Ты одинок? — Да, одинок. — Я зарою тебя там, где никто не узнает, и поставлю крест, и весной над тобой расцветет клевер.

— Мария, нежная Мария,Мне жизнь постыла и пуста!Зачем змеятся молодыеИ нежные твои уста?Какою … думой…— Будь веселей, мои гость угрюмый,Тоска минует без следа.Твоя тоска……… пройдет.Где мы? — Мы далеко, в предместьи,Здесь нет почти жилых домов.Скажи, ты думал о невесте?— Нет, у меня невесты нет.— Скажи, ты о жене скучаешь?— Нет, нет, Мария, не о ней.Она с улыбкой открываетЕму объятия свои,И всё, что было, отступаетИ исчезает (в забытьи).

И он умирает в ее объятиях. Все неясные порывы, невоплощенные мысли, воля к подвигу, [никогда] не совершенному, растворяется на груди этой женщины.

Мария, нежная Мария,Мне пусто, мне постыло жить!Я не свершил того …Того, что должен был свершить.

Май-июль 1921

К поэме «Двенадцать»

Из «Записки о двенадцати»

…в январе 1918 года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 или в марте 1914. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией: например, во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ошущал физически, слухом, большой шум вокруг — шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в «Двенадцати» политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой, — будь они враги или друзья моей поэмы.

Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение «Двенадцати» к политике. Правда заключается в том, что поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях — природы, жизни и искусства; в море человеческой жизни есть и такая небольшая заводь, вроде Маркизовой лужи, которая называется политикой; и в этом стакане воды тоже происходила тогда буря, — легко сказать: говорили об уничтожении дипломатии, о новой юстиции, о прекращении войны, тогда уже четырехлетней! — Моря природы, жизни и искусства разбушевались, брызги встали радугою над ними. Я смотрел на радугу, когда писал «Двенадцать»; оттого в поэме осталась капля политики.

Посмотрим, что сделает с этим время. Может быть, всякая политика так грязна, что одна капля ее замутит и разложит все остальное; может быть, она не убьет смысла поэмы; может быть, наконец — кто знает! — она окажется бродилом, благодаря которому «Двенадцать» прочтут когда-нибудь в не наши времена. Сам я теперь могу говорить об этом только с иронией; но — не будем сейчас брать на себя решительного суда.

1 апреля 1920

Переводы из Гейне, редактированные А. Блоком

«Глаза мне ночь покрыла…»

Глаза мне ночь покрыла,Рот придавил свинец,В гробу с остывшим сердцемЛежал я, как мертвец.Как долго, я не знаю,Проспал я так, но вдругПроснулся я и слышу:В мой гроб раздался стук.«Ты хочешь встать, мой Генрих?День вечный засиял,Все мертвые воскресли,Век радости настал».Любовь моя, не в силах,Горючая слезаДавно уж ослепила,Выжгла мои глаза.«Хочу я с глаз, мой Генрих,Лобзаньем ночь прогнать;И ангелов, и небоТы должен увидать».Любовь моя, не в силах,Струится кровь рекой,Ты сердце укололаМне словом, как иглой.«Тихонько сердце, Генрих,Рукой закрыть позволь;И кровь не будет литься,Утихнет сразу боль».Любовь моя, не в силах,Пробит насквозь висок;Стрелял в него я, знаешь,Когда украл тебя рок.«Я локонами, Генрих,Висок могу зажать,И кровь уйдет обратно,И будешь здоров опять».Так сладостно просила,Не мог я устоять;Хотел навстречу милойПодняться я и встать.Тогда раскрылись раны,Рванулся из грудиПоток бурлящей крови,И я воскрес — гляди!

«Жил был король суровый…»

Жил был король суровый,Старик седой, угрюм душой;И жил король суровыйС женою молодой.И жил был паж веселый,Кудряв, и юн, и смел душой;Носил он шлейф тяжелыйЗа юной госпожой.Ты помнишь эту песню?Она грустна, она светла!Они погибли вместе,Любовь обоих сожгла.

Поле битвы при Гастингсе

Аббат Вальдгэма тяжелоВздохнул, смущенный вестью,Что саксов вождь — король Гарольд —При Гастингсе пал с честью.И двух монахов послал аббат, —Их Асгот и Айльрик звали, —Чтоб тотчас на Гастингс шли ониИ прах короля отыскали.Монахи пустились печально в путь,Печально домой воротились:«Отец преподобный, постыла нам жизньСо счастием мы простились.Из саксов лучший пал в бою,И Банкерт смеется, негодный;Отребье норманнское делит страну,В раба обратился свободный.И стали лордами у насНорманны — вшивые воры.Я видел, портной из Байе гарцовал,Надев золоченые шпоры.О, горе нам и тем святым,Что в небе наша опора!Пускай трепещут и они,И им не уйти от позора.Теперь открылось вам, зачемВ ночи комета большаяПо небу мчалась на красной метле,Кровавым светом сияя.То, что пророчила звезда,В сражении мы узнали.Где ты велел, там были мыИ прах короля искали.И долго там бродили мы,Жестоким горем томимы,И все надежды оставили нас,И короля не нашли мы».Асгот и Айльрик окончили речь;Аббат сжал руки, рыдая,Потом задумался глубокоИ молвил им, вздыхая:«У Гринфильда Скалу ПевцовЛес окружил, синея;Там в ветхой хижине живетЭдит,  Лебяжья Шея.Лебяжьей Шеей звалась онаЗа то, что клонила шеюВсегда, как лебедь; король ГарольдЗа то пленился ею.Ее он любил, лелеял, ласкал,Потом забыл, покинул.И время шло, шестнадцатый годТеперь тому уже минул.Отправьтесь, братья, к женщине той,Пускай идет она с вамиНазад на Гастингс — и женский взорНайдет короля меж телами.Затем в обратный пускайтесь путь.Мы прах в аббатстве скроем, —За душу Гарольда помолимся все.И с честью тело зароем».И в полночь хижина в лесуПредстала пред их глазами.«Эдит, Лебяжья Шея, встаньИ тотчас следуй за нами.Норманнский герцог победил,Рабами стали бритты,На поле Гастингском лежитКороль Гарольд убитый.Ступай на Гастингс, найди его, —Исполним наше дело, —Его в аббатство мы снесем,Аббат похоронит тело».И молча поднялась Эдит,И молча пошла за ними.Неистовый ветер ночной играяЕе волосами седыми.Сквозь чашу леса, по мху болотСтупала ногами босыми,И Гастингса меловой утесНаутро встал перед ними.Растаял в утренних лучахПокров тумана белый,И с мерзким карканьем вороньеНад бранным полем взлетело.Там на поле тела бойцовКровавую землю устлали,А рядом с ними в крови и пылиУбитые кони лежали.Эдит, Лебяжья Шея, в кровьСтупала босою ногою,И взгляды пристальных глаз ееЛетели острой стрелою.И долго бродила среди бойцовЭдит, Лебяжья Шея,И, отгоняя воронье,Монахи брели за нею.Так целый день бродили они,И вечер приближался,Как вдруг в вечерней тишинеУжасный крик раздался:Эдит, Лебяжья Шея, нашлаТого, кого искала.Склонясь, без слов и без слез онаК его лицу припала.Она целовала бледный лоб,Уста с запекшейся кровью,К раскрытым ранам на грудиСклонялася с любовью.К трем малым рубцам на плече егоОна прикоснулась губами, —Любовной памятью были они,Прошедшей страсти следами.Монахи носилки сплели из ветвей,Тихонько шепча молитвы,И прочь понесли своего королиС ужасного поля битвы.Они к Вальдгэму его несли.Спускалась ночь, чернея,И шла за гробом своей любвиЭдит, Лебяжья Шея.Молитвы о мертвых пела она,И жутко разносилисьЗловещие звуки в глухой ночи.Монахи тихо молились.

«Весенней ночи прекрасный взор…»

Весенней ночи прекрасный взорТак кротко меня утешает:«Любовь обрекла тебя на позорИ вновь тебя возвышает».На липе молодой поетТак сладко Филомела;Мне в душу песнь ее течет, —И, ширясь, душа запела.

«Люблю я цветок, но не знаю который…»

Люблю я цветок, но не знаю который;Томлюсь, грущу;Склонив в цветочный венчик взоры,Сердца ищу.Благоухают цветы на склонеУгасшего дня;Ищу я сердца еще влюбленней,Чем у меня.Поет соловей, и слышу в пеньиПодавленный стон.И плачу я, и он в томленьи,И я, и он.

«Все деревья зазвучали…»

Все деревья зазвучали,Гнезда все запели вместе —Кто ж, однако, капельмейстерВ этом девственном оркестре?Или важный серый чибис?Он кивает носом вечно.Или тот педант, которыйВ тон кукует безупречно?Или аист, — он серьезно,Как заправский дирижер,Длинной хлопает ногою,Направляя общий хор?Нет, уселся капельмейстерВ сердце собственном моем,Чувствую, как такт он держит,Узнаю Амура в нем.

«В начале был лишь соловей…»

«В начале был лишь соловей,Он пел свое: цюкют! цюкют!С тех пор побеги трав нежней,Фиалки, яблони цветут.Он клюнул в грудь себя, и вотТечет из красной раны кровь,Куст роз из крови той растет,Ему поет он про любовь.Всех нас, лесных пернатых, здесьСроднил своею кровью он;По смолкнет розе песнь — и весьНаш лес на гибель обречен».Так старый воробей твердитВ гнезде сынишке своему;На первом месте мать сидитИ от себя пищит ему.Вот мастерица, хоть куда,Детей высиживать своих;Старик от скуки иногдаЗакону божью учит их.

«Весенней ночью, в теплый час…»

Весенней ночью, в теплый часТак много цветов народилось!За сердцем нужен глаз да глаз,Чтоб снова оно не влюбилось.Теперь который из цветовЗаставит сердце биться?Велят мне напевы соловьевОт лилии сторониться.

«Ах, я слез любовных жажду…»

Ах, я слез любовных жажду,Жажду нежно-скорбных снов,И боюсь, что эту жаждуУтолю в конце концов.Ах, небесной муке сладкойВновь любовь открыла путь,Яд любви проник украдкойВ неокрепнувшую грудь.

«Глаза весны синеют…»

Глаза весны синеютСквозь нежную траву.То милые фиалки,Из них букет я рву.Я рву их и мечтаю,И вздох мечты моейПротяжно разглашаетПо лесу соловей.Да, всё, о чем мечтал я,Он громко разболтал;Разгадку нежной тайныВесь лес теперь узнал.

«Мечтательно лилея…»

Мечтательно лилеяВзирает на небо из вод;Привет тоски любовнойЕй с неба месяц шлет.Она свою головкуСтыдливо клонит к волнам —А бедный бледный мечтательУ ног ее уже там.

«Если только ты не слеп…»

Если только ты не слеп,Погляди в мои напевы:Ты увидишь, там блуждаетДивный образ юной девы.Если только ты не глух,Услыхать и смех сумеешь,От ее вздыханья, пеньяСердцем, бедный, поглупеешь.Взором, голосом ее,Как и я, обвороженный,Будешь ты в мечтах весеннихПо лесам бродить, влюбленный.

«Что́ ночью весенней носишься ты?…»

Что́ ночью весенней носишься ты?Ты свел совсем с ума цветы.Фиалки перепугались!И розы все от стыда красны,И лилии все, как смерть, бледны,Робеют, поникли и сжались!О, месяц, сколько ханжестваВ семье цветов! Ио она права,Достоин я наказанья!А кто же знал, что они следят,Как я, восторгом любви объят,Звездам поверял мечтанья?

«Снова сердце покорилось…»

Снова сердце покорилось,Гнев и злоба — всё минуло;Снова нежных чувств истомуТы, весна, в меня вдохнула.По исхоженным аллеямСнова день и ночь слоняюсьИ под каждой женской шляпкойМилый лик найти стараюсь.На мосту торчу я сноваНад Зеленою рекою —Может быть, проедет мимо,Переглянется со мною.Снова в шуме водопадаТихим жалобам внимаю,Разговоры белых струекЧистым сердцем понимаю.И в мечтах блуждаю сноваПо тропинкам потаенным,И кажусь кустам и птицамДураком опять влюбленным.

«Тебя люблю я — неизбежно…»

Тебя люблю я — неизбежноМне удалиться — не сердись.Цветущий образ твой и нежныйИ мой печальный — не сошлись!Я от любви к тебе стал хворыйИ отощал совсем, — вглядись!Тебе я буду гадок скоро, —И удаляюсь, — не сердись!

«Разве прежде сны не снились…»

Разве прежде сны не снились,Тем же счастием волнуя?Или вправду изменилисьРозы, взоры, поцелуи?Не светил ли нам двурогийМесяц сквозь листву в трельяже?Разве мраморные богиНе стояли там на страже?Слишком нежный сон, я знаю,Вид свой скоро изменяет, —Точно риза снеговаяРозу, сердце одевает;И тогда мы сами стынемИ друг друга забываем, —А с какой любовью нынеСердце к сердцу прижимаем!

«Поцелуями впотемках…»

Поцелуями впотемкахОбменяться, не дыша, —Сколько счастья в этом видишь,Ты, влюбленная душа!И твое воображеньеРазгорается притом,День грядущий прозревая,Вспоминая о былом.Но рискованно, целуясь,Слишком много размышлять…Лучше плакать, друг мой милый,Слезы легче проливать!

«Утром шлю тебе фиалки…»

Утром шлю тебе фиалки,В роще сорванные рано;Для тебя срываю розыВ час вечернего тумана.Ты поймешь, конечно, этуАллегорию цветную?Оставайся днем мне вернойИ люби порой ночною.

«Цветут желанья нежно…»

Цветут желанья нежноИ блекнут они в груди,И вновь цветут и блекнутА там и в гроб иди.И всё это очень мешаетВеселью и любви;Умен я и так остроумен,А сердце мое в крови.[21]

«Протянулось надо мною…»

Протянулось надо мноюНебо, точно старец хилый —Красноглазый, с бородоюПоседелых туч, унылый.Только он на землю глянет,Цвет весенний отцветает,Даже песня в сердце вянет,Даже радость умирает.

«Застыло сердце в скуке безотрадной…»

Застыло сердце в скуке безотрадной,В холодный мир вступаю, как чужой,В исходе осень, и туманной мглойОкутан край окрестный неприглядный.И ветер, воя, вьет с тоскою жаднойИ покрасневших листьев крутит рой, —Вздыхает лес, дымится луг нагой,К тому же, дождик — беспощадный.

«Небо, как всегда, невзрачно!..»

Небо, как всегда, невзрачно!Город — всё в нем, как и было!Он глядится в Эльбу — мрачно,Обыденно и уныло.Все носы, как прежде, длинныИ сморкаются тоскливо;Гнут ханжи всё так же спины,Или чванятся спесиво.Юг прекрасный! Я тоскуюПо богам твоим, по свету,Наблюдая мразь людскую,Да еще в погоду эту!

«Что я любим, я знаю…»

Что я любим, я знаю,И знал уже давно;Но тем, что ты призналась,Испуган всё равно.Я поднимался в горы,И пел, и ликовал;У моря на закатеЯ слезы проливал.И сердце, точно солнце,Расплавленное, жжет,И, пышно и огромно,В моря любви плывет.

«Мы здесь построим на скале…»

Мы здесь построим на скалеХрам третьего завета:Нам третий, новый дан завет;Страдание отпето.Душа от двойственности злойНавек освободилась,И наконец-то глупость мукТелесных прекратилась!Ты слышишь бога в мраке волн?Стоусто он вещает.Над нашей головой милльонЕго огней сверкает!Его присутствие равноИ свет и мрак волнует;Бог — всё, что в них заключено;Он в нашем поцелуе.

«Над прибрежьем ночь сереет…»

Над прибрежьем ночь сереет,Звезды маленькие тлеют,Голосов протяжных звукиНад водой встают и реют.Там играет старый ветер,Ветер северный, с волнами, —Раздувает тоны моря,Как органными мехами.Христианская звучит в нихИ языческая сладость,Бодро ввысь взлетают звуки,Чтоб доставить звездам радость.И растут всё больше звездыВ исступленном хороводе,Вот, огромные, как солнца,Зашатались в небосводе.Вторя музыке из моря,Песни их безумно льются:Это соловьи-планетыВ светозарной выси вьются.Слышу мощный шум и грохот,Пенье неба, океана,И растет, как буря, в сердцеСладострастье великана.

«Взыскан я улыбкой бога…»

Взыскан я улыбкой бога,Мне ль уйти теперь в молчанье,Мне, который пел так многоВ дни несчастий о страданье?Мне юнцы в стишонках скверныхПодражали безотрадно,Боль страданий непомерныхУмножая беспощадно!Соловьиный хор прекрасный,Что в душе ношу всегда я,Лейся буйно, громогласно,Всех восторгом заражая!

«Жил я верою одною…»

Жил я верою одноюВ то, что поцелуи женНам назначены судьбоюОт начала всех времен.Целовать и целоватьсяТак серьезно я умел,Точно должен был старатьсяНад решеньем важных дел.Ныне я отлично знаюПоцелуев суету, —В них не верю, не мечтаюИ целую на лету.

«Вдвоем на уличном углу…»

Вдвоем на уличном углуЧас целый мы стояли,И о союзе наших душМы нежно рассуждали.Свою взаимную любовьСто раз мы подтверждали;Стоять на уличном углуМы всё не прекращали.Богиня Случая меж насСубреткой проскользнула,Увидела, что мы стоим,И, прыснув, упорхнула.

«Не знаю, что стало со мною…»

Не знаю, что стало со мною, —Печалью я смущен;Душе не дает покоюПреданье старых времен…Прохладой сумерки веют,Спокойно Рейн течет;Закатной зарей алеютКрая крутых высот.И там над крутизноюДевушка — чудо красы —Одеждой горит золотоюИ чешет злато косы.Золотым убирает гребнемИ песнь поет она;Мелодия этой песниМогуча и чудна.Пловец на лодочке малойТоскует, таит мечту;Забыл он подводные скалы, —Глядит лишь туда, в высоту…Погибнет в волнах без сомненьяПловец с его челноком;И знаю — Лорелей пеньеВиновно будет в том.

«Глядели мы в море, сидя…»

Глядели мы в море, сидяУ дома рыбака;Вставал туман вечерний,Сгущался в облака.Один за другим загорелисьОгни на маяке,Еще корабль был намиЗамечен вдалеке.Шла речь о бурях, крушеньях,О моряке, — всегдаС ним делят печаль и радостьЛишь небо и вода.О севере и о юге,О берегах иных,О странных и дальних народах,О странных обычаях их.На Ганге — свет, ароматы,Громадный лес цветет;Пред лотосом склонилсяКрасивый, тихий народ.В Лапландии грязные людиНа корточках тупо сидятИ жарят на вертеле рыбу,Пискливо кричат и визжат.Девицы мне внимали,Умолкли мы все затем;И корабля не видно —Стемнело уж совеем.

«Златит сияньем волны…»

Златит сияньем волныВзошедшая луна;Я с милой, счастья полный,В сердцах растет волна.В объятьях девы нежнойРад отдохнуть бы я…«Что слушаешь, ветер мятежный?Трепещет рука твоя…»«Не ветер это мятежный, —Русалок подводный хор,В пучине вод безбрежнойПогибнувших сестер».

«Вечер пришел безмолвный…»

Вечер пришел безмолвный,Над морем туманы свились;Таинственно шепчутся волны,Вырастают белые ввысь.Растет русалка из глуби,Садится на берег со мной;Трепещут белые грудиЗа ее прозрачной фатой.Почти до боли душит,В объятьях тесных жмет, —Ты так меня задушишь,Краса глубоких вод!«К тебе я прижалась крепко,Я крепко тебя обняла:Хочу с тобой согреться, —Прохладна ночная мгла».А месяц всё тускнеетСредь облачных высот, —Твой взор туманный влажнеет, Краса глубоких вод!«О, нет, тебе показалось,Он влаги туманной полнЗатем, что в нем капля осталась,Когда я росла из волн».Стон чаек неустанный,Прибой бушует, ревет, —Дрожит твое сердце странно,Краса глубоких вод!«Дрожит мое сердце странно,Мой трепет всё сильней.Ведь я люблю несказанноТебя, краса людей!»В лучах вечерних вал сверкал,Края небес алели;Вдвоем у дома рыбакаМы долго молча сидели.Вставал туман из волн седых,И чайки над ними кружились;Из ласковых очей твоихСлезы, дрожа, струились.Текли на пальцы твоей руки,И низко я склонился;И чистых слез, прекрасных слезС твоей руки напился.С тех пор я вяну, с тоски зачах,С печали умираю;Несчастная, в твоих слезахБыла мне отрава злая.

«Они любили друг друга…»

Они любили друг друга,Но каждый об этом молчал:Встречались всегда врагами,И каждый в любви изнывал.Они расстались, и толькоВстречались в виденьи ночном;Они давно скончалисьИ сами не знали о том.

«Щекой к щеке моей прижмись…»

Щекой к щеке моей прижмись,…слезамиИ сердцем к сердцу крепко льни,Взовьется взаимное пламя!Когда к высокому коструСлезы хлынут рекою,В блаженной муке я умру,Обвив тебя рукою.

1919–1921


  1. На стрелке (франц.).

  2. Если не ошибаюсь, ужасные подробности его убийства — в ватер-клозете? Вспомнить.

  3. Сорт вина.

  4. Последний абзац перечеркнут в рукописи знаком вопроса.

  5. Вариант последней строфы:И всё это мне омрачаетИ радость и любовь;Мое сердце так остроумно,Однако теряет кровь.