Том 4. Поэмы 1835-1841 - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 2

Сашка*

Нравственная поэма

Глава I

1

Наш век смешон и жалок, — всё пишиЕму про казни, цепи да изгнанья,Про темные волнения души,И только слышишь муки да страданья.Такие вещи очень хорошиТому, кто мало спит, кто думать любит,Кто дни свои в воспоминаньях губит.Впадал я прежде в эту слабость сам,И видел от нее лишь вред глазам;Но нынче я не тот уж, как бывало, —Пою, смеюсь. — Герой мой добрый малый.

2

Он был мой друг. С ним я не знал хлопот,С ним чувствами и деньгами делился;Он брал на месяц, отдавал чрез год,Но я за то ни мало не сердилсяИ поступал не лучше в свой черед;Печален ли, бывало, тотчас скажет,Когда же весел, счастлив — глаз не кажет.Не раз от скуки он свои мечтыМне поверял и говорил мне ты;Хвалил во мне, что прочие хвалили,И был мой вечный визави в кадрили.

3

Он был мой друг. Уж нет таких друзей…Мир сердцу твоему, мой милый Саша!Пусть спит оно в земле чужих полей,Не тронуто никем, как дружба наша,В немом кладбище памяти моей.Ты умер, как и многие, без шума,Но с твердостью. Таинственная думаЕще блуждала на челе твоем,Когда глаза сомкнулись вечным сном;И то, что ты сказал перед кончиной,Из слушавших не понял ни единый.

4

И было ль то привет стране родной,Названье ли оставленного друга,Или тоска по жизни молодой,Иль просто крик последнего недуга —Как разгадать? Что может в час такойНаполнить сердце, жившее так многоИ так недолго с смутною тревогой?Один лишь друг умел тебя понятьИ ныне может, должен рассказатьТвои мечты, дела и приключенья —Глупцам в забаву, мудрым в поученье.

5

Будь терпелив, читатель милый мой!Кто б ни был ты: внук Евы иль Адама,Разумник ли, шалун ли молодой, —Картина будет; это — только рама!От правил, утвержденных стариной,Не отступлю, — я уважаю строгоВсех стариков, а их теперь так много…Не правда ль, кто не стар в осьмнадцать лет,Тот, верно, не видал людей и свет,О наслажденьях знает лишь по слухамИ предан был учителям да мукам.

6

Герой наш был москвич, и потомуЯ враг Неве и невскому туману.Там (я весь мир в свидетели возьму)Веселье вредно русскому карману,Занятья вредны русскому уму.Там жизнь грязна, пуста и молчалива,Как плоский берег Финского залива.Москва — не то: покуда я живу,Клянусь, друзья, не разлюбить Москву.Там я впервые в дни надежд и счастьяБыл болен от любви и любострастья.

7

Москва, Москва!.. люблю тебя как сын,Как русский, — сильно, пламенно и нежно!Люблю священный блеск твоих сединИ этот Кремль зубчатый, безмятежный.Напрасно думал чуждый властелинС тобой, столетним русским великаном,Померяться главою и — обманомТебя низвергнуть. Тщетно поражалТебя пришлец: ты вздрогнул — он упал!Вселенная замолкла… Величавый,Один ты жив, наследник нашей славы.

8

Ты жив!.. Ты жив, и каждый камень твой —Заветное преданье поколений.Бывало, я у башни угловойСижу в тени, и солнца луч осеннийИграет с мохом в трещине сырой,И из гнезда, прикрытого карнизом,Касатки вылетают, верхом, низомКружатся, вьются, чуждые людей.И я, так полный волею страстей,Завидовал их жизни безызвестной,Как упованье вольной, поднебесной.

9

Я не философ — боже сохрани! —И не мечтатель. За полетом пташкиЯ не гонюсь, хотя в былые дниНе вовсе чужд был глупой сей замашки.Ну, муза, — ну, скорее, — разверниЗапачканный листок свой подорожный!..Не завирайся, — тут зоил безбожный…Куда теперь нам ехать из Кремля?Ворот ведь много, велика земля!Куда? — «На Пресню погоняй, извозчик!» —«Старуха, прочь!.. Сворачивай, разносчик!»

10

Луна катится в зимних облаках,Как щит варяжский или сыр голландской.Сравненье дерзко, но люблю я страхВсе дерзости, по вольности дворянской.Спокойствия рачитель на часахУ будки пробудился, восклицая:«Кто едет?» — «Муза!» — «Что за чорт! Какая?»Ответа нет. Но вот уже пруды…Белеет мост, по сторонам садыПод инеем пушистым спят унылы;Луна сребрит железные перилы.

11

Гуляка праздный, пьяный молодец,С осанкой важной, в фризовой шинели,Держась за них, бредет — и вот конецПерилам. — «Всё направо!» — ЗаскрипелиПолозья по сугробам, как резецПо мрамору… Лачуги, цепью длиннойМелькая мимо, кланяются чинно…Вдали мелькнул знакомый огонек…«Держи к воротам… Стой, — сугроб глубок!..Пойдем по снегу, муза, только тишеИ платье подними как можно выше».

12

Калитка — скрып… Двор темен. По доскамИдти неловко… Вот, насилу, сениИ лестница; но снегом по местамЗанесена. Дрожащие ступениГрозят мгновенно изменить ногам.Взошли. Толкнули дверь — и свет огаркаУдарил в очи. Толстая кухарка,Прищурясь, заграждает путь гостямИ вопрошает: «Что угодно вам?»И, услыхав ответ красноречивый,Захлопнув дверь, бранится неучтиво…

13

Но, несмотря на это, мы взойдем:Вы знаете, для музы и поэта,Как для хромого беса, каждый домИмеет вход особый; ни секрета,Ни запрещенья нет для нас ни в чем…У столика, в одном углу светлицы,Сидели две… девицы — не девицы…Красавицы… названье тут как раз!..Чем выгодней, узнать прошу я васОт наших дам, в деревне и столицеКрасавицею быть или девицей?

14

Красавицы сидели за столом,Раскладывая карты, и гадалиО будущем. И ум их видел в немНадежды (то, что мы и все видали).Свеча горела трепетным огнем,И часто, вспыхнув, луч ее мгновенныйВдруг обливал и потолок и стены.В углу переднем фольга образовТогда меняла тысячу цветов,И верба, наклоненная над ними,Блистала вдруг листами золотыми.

15

Одна из них (красавиц) не вполнеБыла прекрасна, но зато другая…О, мы таких видали лишь во сне,И то заснув — о небесах мечтая!Слегка головку приклонив к стенеИ устремив на столик взор прилежный,Она сидела несколько небрежно.В ответ на речь подруги иногдаИз уст ее пустое «нет» иль «да»Едва скользило, если предсказаньяПремудрой карты стоили вниманья.

16

Она была затейливо мила,Как польская затейливая панна;Но вместе с этим гордый вид челаКазался ей приличен. Как Сусанна,Она б на суд неправедный пошлаС лицом холодным и спокойным взором;Такая смесь не может быть укором.В том вы должны поверить мне в кредит,Тем боле, что отец ее был жид,А мать (как помню) полька из-под Праги…И лжи тут нет, как в том, что мы — варяги.

17

Когда Суворов Прагу осаждал,Ее отец служил у нас шпионом,И раз, как он украдкою гулялВ мундире польском вдоль по бастионам,Неловкий выстрел в лоб ему попал.И многие, вздохнув, сказали: «Жалкой,Несчастный жид, — он умер не под палкой!»Его жена пять месяцев спустяПроизвела на божий свет дитя,Хорошенькую Тирзу. Имя этоДано по воле одного корнета.

18

Под рубищем простым она рослаВ невежестве, как травка полеваяПрохожим не замечена, — ни зла,Ни гордой добродетели не зная.Но час настал, — пора любви пришла.Какой-то смертный ей сказал два слова:Она в объятья божества земногоУпала; но увы, прошло дней шесть,Уж полубог успел ей надоесть;И с этих пор, чтоб избежать ошибки,Она дарила всем свои улыбки…

19

Мечты любви умчались, как туман.Свобода стала ей всего дороже.Обманом сердце платит за обман(Я так слыхал, и вы слыхали тоже).В ее лице характер южных странИзображался резко. Не наемныйОгонь горел в очах; без цели, томно,Покрыты светлой влагой, иногдаОни блуждали, как порой звездаПо небесам блуждает, — и, конечно,Был это знак тоски немой, сердечной.

20

Безвестная печаль сменялась вдругКакою-то веселостью недужной…(Дай бог, чтоб всех томил такой недуг!)Волной вставала грудь, и пламень южныйВ ланитах рделся, белый полукругЗубов жемчужных быстро открывался;Головка поднималась, развивалсяДушистый локон, и на лик младойКатился лоснясь черною струей;И ножка, разрезвясь, не зная плена,Бесстыдно обнажалась до колена.

21

Когда шалунья навзничь на кровать,Шутя, смеясь, роскошно упадала,Не спорю, мудрено ее понять, —Она сама себя не понимала, —Ей было трудно сердцу приказать,Как баловню ребенку. Надо былоКому-нибудь с неведомою силойЯвиться и приветливой душойЕго согреть… Явился ли герой,Или вотще остался ожидаем,Всё это мы со временем узнаем.

22

Теперь к ее подруге перейдем,Чтоб выполнить начатую картину.Они недавно жили тут вдвоем,Но души их сливались во едину,И мысли их встречалися во всем.О, если б знали, сколько в этом званьеСердец отличных, добрых! Но вниманьеУвлечено блистаньем модных дам.Вздыхая, мы бежим по их следам…Увы, друзья, а наведите справки,Вся прелесть их… в кредит из модной лавки!

23

Она была свежа, бела, кругла,Как снежный шарик; щеки, грудь и шея,Когда она смеялась или шла,Дрожали сладострастно; не краснея,Она на жертву прихоти неслаСвои красы. Широко и неловкоНа ней сидела юбка; но плутовкаПоднять умела грудь, открыть плечо,Ласкать умела буйно, горячоИ, хитро передразнивая чувства,Слыла царицей своего искусства…

24

Она звалась Варюшею. Но яЖелал бы ей другое дать названье:Скажу ль, при этом имени, друзья,В груди моей шипит воспоминанье,Как под ногой прижатая змея;И ползает, как та среди развалин,По жилам сердца. Я тогда печален,Сердит, — молчу или браню весь дом,И рад прибить за слово чубуком.Итак, для избежанья зла, мы нашуВарюшу здесь перекрестим в Парашу.

25

Увы, минувших лет безумный сонСо смехом повторить не смеет лира!Живой водой печали окроплен,Как труп давно застывшего вампира,Грозя перстом, поднялся молча он,И мысль к нему прикована… УжелиВ моей груди изгладить не успелиСтоль много лет и столько мук иных —Волшебный стан и пару глаз больших?(Хоть, признаюсь вам, разбирая строго,Получше их видал я после много.)

26

Да, много лет и много горьких мукС тех пор отяготело надо мною;Но первого восторга чудный звукВ груди не умирает, — и порою,Сквозь облако забот, когда недугМой слабый ум томит неугомонно,Ее глаза мне светят благосклонно.Так в час ночной, когда гроза шумитИ бродят облака, — звезда горитВ дали эфирной, не боясь их злости,И шлет свои лучи на землю в гости.

27

Пред нагоревшей сальною свечойКрасавицы раздумавшись сидели,И заставлял их вздрагивать поройУнылый свист играющей метели.И как и вам, читатель милый мой,Им стало скучно… Вот, на место знакаУсловного, залаяла собака,И у калитки брякнуло кольцо.Вот чей-то голос… Идут на крыльцо…Параша потянулась и зевнулаТак, что едва не бухнулась со стула,

28

А Тирза быстро выбежала вон,Открылась дверь. В плаще, закидан снегом,Явился гость… Насмешливый поклонОтвесил и, как будто долгим бегомИли волненьем был он утомлен,Упал на стул… Заботливой рукоюСняла Параша плащ, потом другоюСтряхнула иней с шелковых кудрейПришельца. Видно, нравился он ей…Всё нравится, что молодо, красиво,И в чем мы видим прибыль особливо.

29

Он ловок был, со вкусом был одет,Изящно был причесан и так дале.На пальцах перстни изливали свет,И галстук надушен был, как на бале.Ему едва ли было двадцать лет,Но бледностью казалися покрытыЕго чело и нежные ланиты, —Не знаю, мук ли то последних след,Но мне давно знаком был этот цвет, —И на устах его, опасней жалаЗмеи, насмешка вечная блуждала.

30

Заметно было в нем, что с ранних днейВ кругу хорошем, то есть в модном свете,Он обжился, что часть своих ночейОн убивал бесплодно на паркетеИ что другую тратил не умней…В глазах его открытых, но печальных,Нашли бы вы без наблюдений дальныхПрезренье, гордость; хоть он не был горд,Как глупый турок иль богатый лорд,Но всё-таки себя в числе двуногихОн почитал умнее очень многих.

31

Борьба рождает гордость. ВоеватьС людскими предрассудками труднее,Чем тигров и медведей поражать,Иль со штыком на вражьей батарееЗа белый крестик жизнью рисковать…Клянусь, иметь великий надо гений,Чтоб разом сбросить цепь предубеждений,Как сбросил бы я платье, если б вдругИз севера всевышний сделал юг.Но ныне нас противное пугает:Неаполь мерзнет, а Нева не тает.

32

Да кто же этот гость?.. Pardon, сейчас!..Рассеянность… Monsieur, рекомендую:Герой мой, друг мой — Сашка!.. Жаль для вас,Что случай свел в минуту вас такую,И в этом месте… Верьте, я не разЕму твердил, что эти посещеньяО нем дадут весьма дурное мненье.Я говорил, — он слушал, он был весьВниманье… Глядь, а вечером уж здесь!..И я нашел, что мне его исправитьТруднее в прозе, чем в стихах прославить.

33

Герой мой Сашка тихо развязалСвой галстук… «Сашка» — старое названье!Но «Сашка» тот печати не видалИ недозревший он угас в изгнанье.Мой Сашка меж друзей своих не зналДругого имя, — дурно ль, хорошо ли,Разуверять друзей не в нашей воле.Он галстук снял, рассеянно перстомПровел по лбу, поморщился, потомСпросил: «Где Тирза?» — «Дома». — «Что ж не видноЕе?» — «Уснула». — «Как ей спать не стыдно!»

34

И он поспешно входит в тот покой,Где часто с Тирзой пламенные ночиОн проводил… Всё полно тишинойИ сумраком волшебным; прямо в очиНедвижно смотрит месяц золотойИ на стекле в узоры ледяныеКидает искры, блески огневые,И голубым сиянием стенаИгриво и светло озарена.И он (не месяц, но мой Сашка) слышит,В углу на ложе кто-то слабо дышит.

35

Он руку протянул, — его рукаПопала в стену; протянул другую, —Ощупал тихо кончик башмачка.Схватил потом и ножку, но какую?!..Так миньятюрна, так нежна, мягкаКазалась эта ножка, что невольноПодумал он, не сделал ли ей больно.Меж тем рука всё далее ползет,Вот круглая коленочка… и вот,Вот — для чего смеетесь вы заране? —Вот очутилась на двойном кургане…

36

Блаженная минута!.. ЗакипелМой Александр, склонившись к деве спящей.Он поцелуй на грудь напечатлелИ стан ее обвил рукой дрожащей.В самозабвеньи пылком он не смелДохнуть… Он думал: «Тирза дорогая!И жизнию и чувствами играя,Как ты, я чужд общественных связей, —Как ты, один с свободою моей,Не знаю в людях ни врага, ни друга, —Живу, чтоб жить как ты, моя подруга!

37

«Судьба вчера свела случайно нас,Случайно завтра разведет навечно, —Не всё ль равно, что год, что день, что час,Лишь только б я провел его беспечно?..»И не сводил он ярких черных глазС своей жидовки и не знал, казалось,Что резвое созданье притворялось.Меж тем почла за нужное онаПроснуться и была удивлена,Как надлежало… (Страх и удивленьеДля женщин в важных случаях спасенье.)

38

И, прежде потерев глаза рукой,Она спросила: «Кто вы?» — «Я, твой Саша!» —«Неужто?.. Видишь, баловник какой!Ступай, давно там ждет тебя Параша!..Нет, надо разбудить меня… Постой,Я отомщу». И за руку схватилаЕго проворно и… и укусила,Хоть это был скорее поцелуй.Да, мерзкий критик, что ты ни толкуй,А есть уста, которые украдкойКусать умеют сладко, очень сладко!..

39

Когда бы Тирзу видел Соломон,То верно б свой престол украсил ею, —У ног ее и царство, и закон,И славу позабыл бы… Но не смеюВас уверять, затем, что не рожденВладыкой, и не знаю, в низкой доле,Как люди ценят вещи на престоле;Но знаю только то, что Сашка мойЗа целый мир не отдал бы поройЕе улыбку, щечки, брови, глазки,Достойные любой восточной сказки.

40

«Откуда ты?» — «Не спрашивай, мой друг!Я был на бале!» — «Бал! а что такое?» —«Невежда! это — говор, шум и стук,Толпа глупцов, веселье городское, —Наружный блеск, обманчивый недуг;Кружатся девы, чванятся нарядом,Притворствуют и голосом и взглядом.Кто ловит душу, кто пять тысяч душ…Все так невинны, но я им не муж.И как ни уважаю добродетель,А здесь мне лучше, в том луна свидетель».

41

Каким-то новым чувством смущена,Его слова еврейка поглощала.Сначала показалась ей смешнаЖизнь городских красавиц, но… сначала.Потом пришло ей в мысль, что и онаМогла б кружиться ловко пред толпою,Терзать мужчин надменной красотою,В высокие смотреться зеркалаИ уязвлять, но не желая зла,Соперниц гордой жалостью, и в светеБлистать, и ездить четверней в карете.

42

Она прижалась к юноше. ЛистокТак жмется к ветке, бурю ожидая.Стучало сердце в ней, как молоток,Уста полураскрытые, пылая,Шептали что-то. С головы до ногОна горела. Груди молодыеКак персики являлись наливныеИз-под сорочки… Сашкина рукаПо ним бродила медленно, слегка…Но… есть во мне к стыдливости вниманье —И целый час я пропущу в молчанье.

43

Всё было тихо в доме. ОблакаНескромный месяц дымкою одели,И только раздавались изредкаСверчка ночного жалобные трели;И мышь в тени родного уголкаСкреблась в обои старые прилежно.Моя чета, раскинувшись небрежно,Покоилась, не думая о том,Что небеса грозили близким днем,Что ночь… Вы на веку своем едва лиТаких ночей десяток насчитали…

44

Но Тирза вдруг молчанье прервалаИ молвила: «Послушай, прочь все шутки!Какая мысль мне странная пришла:Что если б ты, откинув предрассудки(Она его тут крепко обняла),Что если б ты, мой милый, мой бесценный,Хотел меня утешить совершенно,То завтра, или даже в день инойМеня в театр повез бы ты с собой.Известно мне, всё для тебя возможно,А отказать в безделице безбожно».

45

«Пожалуй!» — отвечал ей Саша. ОнИз слов ее расслушал половину, —Его клонил к подушке сладкий сон,Как птица клонит слабую тростину.Блажен, кто может спать! Я был рожденС бессонницей. В теченье долгой ночиБывало беспокойно бродят очи,И жжет подушка влажное чело.Душа грустит о том, что уж прошло,Блуждая в мире вымысла без пищи,Как лазарони или русский нищий…

46

И жадный червь ее грызет, грызет, —Я думаю, тот самый, что когда-тоТерзал Саула; но порой и тотИмел отраду: арфы звук крылатый,Как ангела таинственный полет,В нем воскрешал и слезы и надежды;И опускались пламенные вежды,С гармонией сливалася мечта,И злобный дух бежал, как от креста.Но этих звуков нет уж в поднебесной, —Они исчезли с арфою чудесной…

47

И всё исчезнет. Верить я готов,Что наш безлучный мир — лишь прах могильныйДругого, — горсть земли, в борьбе вековСлучайно уцелевшая и сильноЗаброшенная в вечный круг миров.Светилы ей двоюродные братья,Хоть носят шлейфы огненного платья,И по сродству имеют в добрый часВлиянье благотворное на нас…А дай сойтись, так заварится каша, —В кулачки, и… прощай планета наша.

48

И пусть они блестят до той поры,Как ангелов вечерние лампады.Придет конец воздушной их игры,Печальная разгадка сей шарады…Любил я с колокольни иль с горы,Когда земля молчит и небо чисто,Теряться взором в их цепи огнистой, —И мнится, что меж ними и землейЕсть путь, давно измеренный душой, —И мнится, будто на главу поэтаСтремятся вместе все лучи их света.

49

Итак, герой наш спит, приятный сон,Покойна ночь, а вы, читатель милый,Пожалуйте, — иначе принужденЯ буду удержать вас силой…Роман, вперед!.. Не и́дет? — Ну, так онПойдет назад. Герой наш спит покуда,Хочу я рассказать, кто он, откуда,Кто мать его была, и кто отец,Как он на свет родился, наконец,Как он попал в позорную обитель,Кто был его лакей и кто учитель.

50

Его отец — симбирский дворянин,Иван Ильич NN-ов, муж дородный,Богатого отца любимый сын.Был сам богат; имел он ум природныйИ, что ума полезней, важный чин;С четырнадцати лет служил и с миромУволен был в отставку бригадиром;А бригадир блаженных тех временБыл человек, и следственно умен.Иван Ильич наш слыл по крайней мереЛюбезником в своей симбирской сфере.

51

Он был врагом писателей и книг,В делах судебных почерпнул познанья.Спал очень долго, ел за четверых;Ни на кого не обращал вниманьяИ не носил приличия вериг.Однако же пред знатью горделивойУмел он гнуться скромно и учтиво.Но в этот век учтивости законДля исполненья требовал поклон;А кланяться закону иль вельможеСчиталося тогда одно и то же.

52

Он старших уважал, зато и самПочтительность вознаграждал улыбкойИ, ревностный хотя угодник дам,Женился, по словам его, ошибкой.В чем он ошибся, не могу я вамОткрыть, а знаю только (не соврать бы),Что был он грустен на другой день свадьбы,И что печаль его была однаИз тех, какими жизнь мужей полна.По мне они большие эгоисты, —Всё жен винят, как будто сами чисты.

53

Благодари меня, о женский пол!Я — Демосфен твой: за твою свободуЯ рад шуметь; я непомерно золНа всю, на всю рогатую породу!Кто власть им дал?.. Восстаньте, — час пришел![4]Конец всему есть! Беззаботно, явноИдите вслед за Марьей Николавной!Понять меня, я знаю, вам легко,Ведь в ваших жилах — кровь, не молоко,И вы краснеть умеете уж кстатиОт взоров и намеков нашей братьи.

54

Иван Ильич стерег жену своюПо старому обычаю. Без лестиСказать, он вел себя, как я люблю,По правилам тогдашней старой чести.Проказница ж жена (не утаю)Читать любила жалкие романыИли смотреть на светлый шар Дианы,В беседке темной сидя до утра.А месяц и романы до добраНе доведут, — от них мечты родятся…А искушенью только бы добраться!

55

Она была прелакомый кусокИ многих дум и взоров стала целью.Как быть: пчела садится на цветок,А не на камень; чувствам и весельюКазенных не назначено дорог.На брачном ложе Марья НиколавнаБыла, как надо, ласкова, исправна.Но, говорят (хоть, может быть, и лгут),Что долг супруги — только лишний труд.Мужья у жен подобных (не в обидуБудь сказано), как вывеска для виду.

56

Иван Ильич имел в Симбирске домНа самой на горе, против собора.При мне давно никто уж не жил в нем,И он дряхлел, заброшен без надзора,Как инвалид, с георгьевским крестом.Но некогда, с кудрявыми главами,Вдоль стен колонны высились рядами.Прозрачною решеткой окружен,Как клетка, между них висел балкон,И над дверьми стеклянными в порядкеВиднелися гардин прозрачных складки.

57

Внутри всё было пышно; на столахПестрели разноцветные клеенки,И люстры отражались в зеркалах,Как звезды в луже; моськи и болонкиВстречали шумно каждого в дверях,Одна другой несноснее, а далеЗеленый попугай, порхая в зале,Кричал бесстыдно: «Кто пришел?.. Дурак!»А гость с улыбкой думал: «как не так!»И, ласково хозяйкой принимаем,Чрез пять минут мирился с попугаем.

58

Из окон был прекрасный вид кругом:Налево, то есть к западу, рядамиБлистали Кровли, трубы и потомМеж ними церковь с круглыми главами,И кое-где в тени — отрада днем —Уютный сад, обсаженный рябиной,С беседкою, цветами и малиной,Как детская игрушка, если вамУгодно, или как меж знатных дамРумяная крестьянка — дочь природы,Испуганная блеском гордой моды.

59

Под глинистой утесистой горой,Унизанной лачужками, направо,Катилася широкой пеленойРодная Волга, ровно, величаво…У пристани двойною чередойПлоты и барки, как табун, теснились,И флюгера на длинных мачтах бились,Жужжа на ветре, и скрипел канатНатянутый; и серой мглой объят,Виднелся дальний берег, и белелиВкруг острова края песчаной мели.

60

Нестройный говор грубых голосовМежду судов перебегал порою;Смех, песни, брань, протяжный крик пловцов —Всё в гул один сливалось над водою.И Марья Николавна, хоть суровКазался ветр, и день был на закате,Накинув шаль или капот на вате,С французской книжкой, часто, сев к окну,Следила взором сизую волну,Прибрежных струй приливы и отливы,Их мерный бег, их золотые гривы.

61

Два года жил Иван Ильич с женой,И всё не тесны были ей корсеты.Ее ль сложенье было в том виной,Или его немолодые леты?..Не мне в делах семейных быть судьей!Иван Ильич иметь желал бы сынаЗаконного: хоть правом дворянинаОн пользовался часто, но детей,Вне брака прижитых, злодей,Раскидывал по свету, где случится,Страшась с своей деревней породниться.

62

Какая сладость в мысли: я отец!И в той же мысли сколько муки тайной —Оставить в мире след и наконецИсчезнуть! Быть злодеем, и случайно, —Злодеем потому, что жизнь — венецТерновый, тяжкий, — так по крайней мереДолжны мы рассуждать по нашей вере…К чему, куда ведет нас жизнь, о томНе с нашим бедным толковать умом;Но исключая два-три дня да детство,Она, бесспорно, скверное наследство.

63

Бывало, этой думой удручен,Я прежде много плакал и слезамиЯ жег бумагу. Детский глупый сонПрошел давно, как туча над степями;Но пылкий дух мой не был освежен,В нем родилися бури, как в пустыне,Но скоро улеглись они, и нынеОсталось сердцу, вместо слез, бурь тех,Один лишь отзыв — звучный, горький смех…Там, где весной белел поток игривый,Лежат кремни — и блещут, но не живы!

64

Прилично б было мне молчать о том,Но я привык идти против приличий,И, говоря всеобщим языком,Не жду похвал. — Поэт породы птичей,Любовник роз, над розовым кустомУрчит и свищет меж листов душистых.Об чем? Какая цель тех звуков чистых? —Прошу хоть раз спросить у соловья.Он вам ответит песнью… Так и яПишу, что мыслю, мыслю что придется,И потому мой стих так плавно льется.

65

Прошло два года. Третий годОбрадовал супругов безнадежных:Желанный сын, любви взаимной плод,Предмет забот мучительных и нежных,У них родился. В доме весь народБыл восхищен, и три дня были пьяныВсе на подбор, от кучера до няни.А между тем печально у воротВсю ночь собаки выли напролет,И, что страшнее этого, ребенокВесь в волосах был, точно медвежонок.

66

Старухи говорили: это знак,Который много счастья обещает.И про меня сказали точно так,А правда ль это вышло? — небо знает!К тому же полуночный вой собакИ страшный шум на чердаке высоком —Приметы злые; но не быв пророком,Я только покачаю головой.Гамлет сказал: «Есть тайны под лунойИ для премудрых», — как же мне, поэту,Не верить можно тайнам и Гамлету?..

67

Младенец рос милее с каждым днем:Живые глазки, белые ручонкиИ русый волос, вьющийся кольцом —Пленяли всех знакомых; уж пеленкиРубашечкой сменилися на нем;И, первые проказы начиная,Уж он дразнил собак и попугая…Года неслись, а Саша рос, и в пятьДобро и зло он начал понимать;Но, верно, по врожденному влеченью,Имел большую склонность к разрушенью.

68

Он рос… Отец его бранил и сек —Затем, что сам был с детства часто сечен,А слава богу вышел человек:Не стыд семьи, ни туп, ни изувечен.Понятья были низки в старый век…Но Саша с гордой был рожден душоюИ желчного сложенья, — пред судьбою,Перед бичом язвительной молвыОн не склонял и после головы.Умел он помнить, кто его обидел,И потому отца возненавидел.

69

Великий грех!.. Но чем теплее кровь,Тем раньше зреют в сердце беспокойномВсе чувства — злоба, гордость и любовь,Как дерева под небом юга знойным.Шалун мой хмурил маленькую бровь,Встречаясь с нежным папенькой; от взглядаОн вздрагивал, как будто б капля ядаЛилась по жилам. Это, может быть,Смешно, — что ж делать! — он не мог любить,Как любят все гостиные собачкиЗа лакомства, побои и подачки.

70

Он был дитя, когда в тесовый гробЕго родную с пеньем уложили.Он помнил, что над нею черный попЧитал большую книгу, что кадили,И прочее… и что, закрыв весь лобБольшим платком, отец стоял в молчанье.И что когда последнее лобзаньеЕму велели матери отдать,То стал он громко плакать и кричать,И что отец, немного с ним поспоря,Велел его посечь… (конечно, с горя).

71

Он не имел ни брата, ни сестры,И тайных мук его никто не ведал.До времени отвыкнув от игры,Он жадному сомненью сердце предалИ, презрев детства милые дары,Он начал думать, строить мир воздушный,И в нем терялся мыслию послушной.Таков средь океана островок:Пусть хоть прекрасен, свеж, но одинок;Ладьи к нему с гостями не пристанут,Цветы на нем от зноя все увянут…

72

Он был рожден под гибельной звездой,С желаньями безбрежными, как вечность.Они так часто спорили с душойИ отравили лучших дней беспечность.Они летали над его главой,Как царская корона; но без властиВенец казался бременем, и страсти,Впервые пробудясь, живым огнемПрожгли алтарь свой, не найдя кругомДостойной жертвы, — и в пустыне светаНа дружний зов не встретил он ответа.

73

О, если б мог он, как бесплотный дух,В вечерний час сливаться с облаками,Склонять к волнам кипучим жадный слухИ долго упиваться их речами,И обнимать их перси, как супруг!В глуши степей дышать со всей природойОдним дыханьем, жить ее свободой!О, если б мог он, в молнию одет,Одним ударом весь разрушить свет!..(Но к счастию для вас, читатель милый,Он не был одарен подобной силой.)

74

Я не берусь вполне, как психолог,Характер Саши выставить наружуИ вскрыть его, как с труфлями пирог.Скорей судей молчаньем я принужуК решению… Пусть суд их будет строг!Пусть журналист всеведущий хлопочет,Зачем тот плачет, а другой хохочет!..Пусть скажет он, что бесом одержимБыл Саша, — я и тут согласен с ним,Хотя, божусь, приятель мой, повеса,Взбесил бы иногда любого беса.

75

Его учитель чистый был француз,Marquis de Tess.[5] Педант полузабавный,Имел он длинный нос и тонкий вкусИ потому брал деньги преисправно.Покорный раб губернских дам и муз,Он сочинял сонеты, хоть пороюПо часу бился с рифмою одною;Но каламбуров полный лексикон,Как талисман, носил в карманах он,И, быв уверен в дамской благодати,Не размышлял, что́ кстати, что́ не кстати.

76

Его отец богатый был маркиз,Но жертвой стал народного волненья:На фонаре однажды он повис,Как было в моде, вместо украшенья.Приятель наш, парижский Адонис,Оставив прах родителя судьбине,Не поклонился гордой гильотине:Он молча проклял вольность и народ,И натощак отправился в поход,И, наконец, едва живой от муки,Пришел в Россию поощрять науки.

77

И Саша мой любил его рассказПро сборища народные, про шумныйНапор страстей и про последний часВенчанного страдальца… Над безумнойПарижскою толпою много разНосилося его воображенье:Там слышал он святых голов паденье,Меж тем как нищих буйный миллионКричал, смеясь: «Да здравствует закон!»И в недостатке хлеба или злата,Просил одной лишь крови у Марата.

78

Там видел он высокий эшафот;Прелестная на звучные ступениВсходила женщина… Следы забот,Следы живых, но тайных угрызенийВиднелись на лице ее. НародРукоплескал… Вот кудри золотыеПосыпались на плечи молодые;Вот голова, носившая венец,Склонилася на плаху… О, творец!Одумайтесь! Еще момент, злодеи!..И голова оторвана от шеи…

79

И кровь с тех пор рекою потекла,И загремела жадная секира…И ты, поэт, высокого челаНе уберег! Твоя живая лираНапрасно по вселенной разнеслаВсё, всё, что ты считал своей душою —Слова, мечты с надеждой и тоскою…Напрасно!.. Ты прошел кровавый путь,Не отомстив, и творческую грудьНи стих язвительный, ни смех холодныйНе посетил — и ты погиб бесплодно…

80

И Франция упала за тобойК ногам убийц бездушных и ничтожных.Никто не смел возвысить голос свой;Из мрака мыслей гибельных и ложныхНикто не вышел с твердою душой, —Меж тем как втайне взор НаполеонаУж зрел ступени будущего трона…Я в этом тоне мог бы продолжать,Но истина — не в моде, а писатьО том, что было двести раз в газетах,Смешно, тем боле об таких предметах.

81

К тому же я совсем не моралист, —Ни блага в зле, ни зла в добре не вижу,Я палачу не дам похвальный лист,Но клеветой героя не унижу, —Ни плеск восторга, ни насмешки свистНе созданы для мертвых. Царь иль воин,Хоть он отличья иногда достоин,Но верно нам за тяжкий мавзолейНе благодарен в комнатке своей,И, длинным одам внемля поневоле,Зевая вспоминает о престоле.

82

Я прикажу, кончая дни мои,Отнесть свой труп в пустыню и высокийКурган над ним насыпать, и — любвиСимвол ненарушимый — одинокийПоставить крест: быть может издали,Когда туман протянется в долине,Иль свод небес взбунтуется, к вершинеГостеприимной нищий пешеход,Его заметив, медленно придет,И, отряхнувши посох, безнадежнейВздохнет о жизни будущей и прежней —

83

И проклянет, склонясь на крест святой,Людей и небо, время и природу, —И проклянет грозы бессильный войИ пылких мыслей тщетную свободу…Но нет, к чему мне слушать плач людской?На что мне черный крест, курган, гробница?Пусть отдадут меня стихиям! ПтицаИ зверь, огонь и ветер, и земляРазделят прах мой, и душа мояС душой вселенной, как эфир с эфиром,Сольется и развеется над миром!..

84

Пускай от сердца, полного тоскойИ желчью тайных тщетных сожалений,Подобно чаше, ядом налитой,Следов не остается… Без волненийЯ выпил яд по капле, ни однойНе уронил; но люди не видалиВ лице моем ни страха, ни печали,И говорили хладно: он привык.И с той поры я облил свой языкТем самым ядом, и по праву местиСтал унижать толпу под видом лести…

85

Но кончим этот скучный эпизодИ обратимся к нашему герою.До этих пор он не имел заботЖитейских и невинною душоюИскал страстей, как пищи. Длинный годПровел он средь тетрадей, книг, историй,Грамматик, географий и теорийВсех философий мира. Пять системИмел маркиз, а на вопрос: зачем?Он отвечал вам гордо и свободно:«Monsieur, c'est mon affaire»[6] — так мне угодно!

86

Но Саша не внимал его словам, —Рассеянно в тетради над строкамиЕго рука чертила здесь и тамКакой-то женский профиль, и очами,Горящими подобно двум звездам,Он долго на него взирал и нежноВздыхал и хоронил его прилежноМежду листов, как тайный милый клад,Залог надежд и будущих наград,Как прячут иногда сухую травку,Перо, записку, ленту иль булавку…

87

Но кто ж она? Что пользы ей вскружитьНеопытную голову, впервыеСердечный мир дыханьем возмутитьИ взволновать надежды огневые?К чему?.. Он слишком молод, чтоб любить,Со всем искусством древнего Фоблаза.Его любовь, как снег вершин Кавказа,Чиста, — тепла, как небо южных стран…Ему ль платить обманом за обман?..Но кто ж она? — Не модная вертушка,А просто дочь буфетчика, Маврушка…

88

И Саша был четырнадцати лет.Он привыкал (скажу вам под секретом,Хоть важности большой во всем том нет)Толкаться меж служанок. Часто летом,Когда луна бросала томный светНа тихий сад, на свод густых акаций,И с шопотом толпа домашних грацийВ аллее кралась, — легкою стопойОн догонял их; и, шутя, порой,Его невинность (вы поймете сами)Они дразнили дерзкими перстами.

89

Но между них он отличал одну:В ней было всё, что увлекает душу,Волнует мысли и мешает сну.Но я, друзья, покой ваш не нарушуИ на портрет накину пелену.Ее любил мой Саша той любовью,Которая по жилам с юной кровьюТечет огнем, клокочет и кипит.Боролись в нем желание и стыд;Он долго думал, как в любви открыться, —Но надобно ж на что-нибудь решиться.

90

И мудрено ль? Четырнадцати летЯ сам страдал от каждой женской рожиИ простодушно уверял весь свет,Что друг на дружку все они похожи.Волнующихся персей нежный цветИ алых уст горячее дыханьеВо мне рождали чудные желанья;Я трепетал, когда моя рукаАтласных плеч касалася слегка,Но лишь в мечтах я видел без покроваВсё, что для вас, конечно, уж не ново…

91

Он потерял и сон и аппетит,Молчал весь день и бредил в ночь, бывало,По коридору бродит и грустит,И ждет, чтоб платье мимо прожужжало,Чтоб ясный взор мелькнул… Суровый видПриняв, он иногда улыбкой хладнойОтветствовал на взор ее отрадный…Любовь же неизбежна, как судьба,А с сердцем страх невыгодна борьба!Итак, мой Саша кончил с ним возитьсяИ положил с Маврушей объясниться.

92

Случилось это летом, в знойный день.По мостовой широкими клубамиВилася пыль. От труб высоких теньЛожилася на крышах полосами,И пар с камней струился. Сон и леньВполне Симбирском овладели; дажеКатилась Волга медленней и глаже.В саду, в беседке темной и сырой,Лежал полураздетый наш геройИ размышлял о тайне съединеньяДвух душ, — предмет достойный размышленья.

93

Вдруг слышит он направо, за кустомСирени, шорох платья и дыханьеВолнующейся груди, и потомЧуть внятный звук, похожий на лобзанье.Как Саше быть? Забилось сердце в нем,Запрыгало… Без дальних опасенийОн сквозь кусты пустился легче тени.Трещат и гнутся ветви под рукой.И вдруг пред ним, с Маврушкой молодойОбнявшися в тени цветущей вишни,Иван Ильич… (Прости ему всевышний!)

94

Увы! покоясь на траве густой,Проказник старый обнимал бесстыдноУпругий стан под юбкою простойИ не жалел ни ножки миловидной,Ни круглых персей, дышащих весной!И долго, долго бился, но напрасно!Огня и сил лишен уж был несчастный.Он встал, вздохнул (нельзя же не вздохнуть),Поправил брюхо и пустился в путь,Оставив тут обманутую деву,Как Ариадну, преданную гневу.

95

И есть за что, не спорю… Между темЧто делал Саша? С неподвижным взглядом,Как белый мрамор холоден и нем,Как Аббадона грозный, новым адомИспуганный, но помнящий эдем,С поникшею стоял он головою,И на челе, наморщенном тоскою,Качались тени трепетных ветвей…Но вдруг удар проснувшихся страстейПеревернул неопытную душу,И он упал как с неба на Маврушу.

96

Упал! (прости невинность!). Как змея,Маврушу крепко обнял он руками,То холодея, то как жар горя,Неистово впился в нее устамиИ — обезумел… Небо и земляСлились в туман. Мавруша простоналаИ улыбнулась; как волна, вставалаИ упадала грудь, и томный взор,Как над рекой безлучный метеор,Блуждал вокруг без цели, без предмета,Боясь всего: людей, дерев и света…

97

Теперь, друзья, скажите напрямик,Кого винить?.. По мне, всего прекраснейСложить весь грех на чорта, — он привыкК напраслине; к тому же безопаснейРога и когти, чем иной язык…Итак заметим мы, что дух незримый,Но гордый, мрачный, злой, неотразимыйНи ладаном, ни бранью, ни крестом,Играл судьбою Саши, как мячом,И, следуя пустейшему капризу,Кидал его то вкось, то вверх, то книзу.

98

Два месяца прошло. Во тьме ночной,На цыпочках по лестнице ступая,В чепце, платок накинув шерстяной,Являлась к Саше дева молодая;Задув лампаду, трепетной рукойДержась за спинку шаткую кровати,Она искала жарких там объятий.Потом, на мягкий пух привлечена,Под одеяло пряталась она;Тяжелый вздох из груди вырывался,И в жарких поцелуях он сливался.

99

Казалось, рок забыл о них. Но раз(Не помню я, в который день недели), —Уж пролетел давно свиданья час,А Саша всё один был на постели.Он сел к окну в раздумьи. Тихо гасНа бледном своде месяц серебристый,И неподвижно бахромой волнистойВокруг его висели облака.Дремало всё, лишь в окнах изредкаЯвлялась свечка, силуэт рубчатыйСтарухи, из картин Рембрандта взятый,

100

Мелькая, рисовался на стеклеИ исчезал. На площади пустынной,Как чудный путь к неведомой земле,Лежала тень от колокольни длинной,И даль сливалась в синеватой мгле.Задумчив Саша… Вдруг скрипнули двери,И вы б сказали — поступь райской периПослышалась. Невольно наш геройВздрогнул. Пред ним, озарена луной,Стояла дева, опустивши очи,Бледнее той луны — царицы ночи…

101

И он узнал Маврушу. Но — творец! —Как изменилось нежное созданье!Казалось, тело изваял резец,А бог вдохнул не душу, но страданье.Она стоит, вздыхает, наконецПодходит и холодными рукамиХватает руку Саши, и устамиПрижалась к ней, и слезы потеклиВсё больше, больше, и, казалось, жглиЕе лицо… Но кто не зрел картиныРаскаянья преступной Магдалины?

102

И кто бы смел изобразить в словах,Что дышит жизнью в красках Гвидо-Рени?Гляжу на дивный холст: душа в очах,И мысль одна в душе, — и на колениГотов упасть, и непонятный страх,Как струны лютни, потрясает жилы;И слышишь близость чудной тайной силы,Которой в мире верует лишь тот,Кто как в гробу в душе своей живет,Кто терпит все упреки, все печали,Чтоб гением глупцы его назвали.

103

И долго молча плакала она.Рассыпавшись на кругленькие плечи,Ее власы бежали, как волна.Лишь иногда отрывистые речи,Отзыв того, чем грудь была полна,Блуждали на губах ее; но звукиЯснее были слов… И голос мукиМой Саша понял, как язык родной;К себе на грудь привлек ее рукойИ не щадил ни нежностей, ни ласки,Чтоб поскорей добраться до развязки.

104

Он говорил: «К чему печаль твоя?Ты молода, любима, — где ж страданье?В твоих глазах — мой мир, вся жизнь моя,И рай земной в одном твоем лобзанье…Быть может, злобу хитрую тая,Какой-нибудь… Но нет! И кто же смеетТебя обидеть? Мой отец дряхлеет,Француз давно не годен никуда…Ну, полно! слезы прочь, и ляг сюда!»Мавруша, крепко Сашу обнимая,Так отвечала, медленно вздыхая:

105

«Послушайте, я здесь в последний раз.Пренебрегла опасность, наказанье,Стыд, совесть — всё, чтоб только видеть вас,Поцеловать вам руки на прощаньеИ выманить слезу из ваших глаз.Не отвергайте бедную, — довольноУж я терплю, — но что же?.. Сердце вольно…Иван Ильич проведал от людейЗавистливых… Всё Ванька ваш, злодей, —Через него я гибну… Всё готово!Молю!.. о, киньте мне хоть взгляд, хоть слово!

106

«Для вашего отца впервые яЗабыла стыд, — где у рабы защита?Грозил он ссылкой, бог ему судья!Прошла неделя, — бедная забыта…А всё любить другого ей нельзя.Вчера меня обидными словамиОн разбранил… Но что же перед вами?Раба? игрушка!.. Точно: день, два, триМила, а там? — пожалуй, хоть умри!..»Тут началися слезы, восклицанья,Но Саша их оставил без вниманья.

107

«Ах, барин, барин! Вижу я, понятьНе хочешь ты тоски моей сердечной!..Прощай, — тебя мне больше не видать,Зато уж помнить буду вечно, вечно…Виновны оба, мне ж должно страдать.Но, так и быть, целуй меня в грудь, в очи, —Целуй, где хочешь, для последней ночи!..Чем свет меня в кибитке увезутНа дальний хутор, где Маврушу ждутСтраданья и мужик с косматой бородою…А ты? — вздохнешь и слюбишься с другою!»

108

Она заплакала. Так или нетИзгнанница младая говорила,Я утверждать не смею; двух, трех летДостаточна губительная сила,Чтобы святейших слов загладить след.А тот, кто рассказал мне повесть эту, —Его уж нет… Но что за нужда свету?Не веры я ищу, — я не пророк,Хоть и стремлюсь душою на Восток,Где свиньи и вино так ныне редки,И где, как пишут, жили наши предки!

109

Она замолкла, но не Саша: онКипел против отца негодованьем:«Злодей! тиран!» — и тысячу имен,Таких же милых, с истинным вниманьем,Он расточал ему. Но счастья сон,Как ни бранись, умчался невозвратно…Уже готов был юноша развратныйВ последний раз на ложе пуховомВкусить восторг, в забытии немомУж и она, пылая в расслабленьеРаскинулась, как вдруг — о, провиденье! —

110

Удар ногою с треском растворилСтеклянной двери обе половины,И ночника луч бледный озарилЖивой скелет вошедшего мужчины.Казалось, в страхе с ложа он вскочил, —Растрепан, босиком, в одной рубашке, —Вошел и строго обратился к Сашке:«Eh bien, monsieur, que vois-je?» — «Ah, c'est vous!»«Pourquoi ce bruit? Que faites-vous donc?» — «Je f<…>!»[7]И, молвив так (пускай простит мне муза),Одним тузом он выгнал вон француза.

111

И вслед за ним, как лань кавказских гор,Из комнаты пустилася бедняжка,Не распростясь, но кинув нежный взор,Закрыв лицо руками… Долго СашкаНе мог унять волненье сердца. «Вздор, —Шептал он, — вздор: любовь не жизнь!» Но утро,Подернув тучки блеском перламутра,Уж начало заглядывать в окно,Как милый гость, ожиданный давно,А на дворе, унылый и докучный,Раздался колокольчик однозвучный.

112

К окну с волненьем Сашка подбежал:Разгонных тройка у крыльца большого.Вот сел ямщик и вожжи подобрал;Вот чей-то голос: «Что же, всё готово?»— «Готово». — Вот садится… Он узнал:Она!.. В чепце, платком окутав шею,С обычною улыбкою своею,Ему кивнула тихо головойИ спряталась в кибитку. Бич лихойВзвился. «Пошел!»… Колесы застучали…И в миг… Но что нам до чужой печали?

113

Давно ль?.. Но детство Саши протекло.Я рассказал, что знать вам было нужно…Он стал с отцом браниться: не моглоИ быть иначе, — нежностью наружнойОбманывать он почитал за зло,За низость, — но правдивой мести знакиОн не щадил (хотя б дошло до драки).И потому родитель, рассчитав,Что укрощать не стоит этот нрав,Сынка, рыдая, как мы все умеем,Послал в Москву с французом и лакеем.

114

И там проказник был препорученСтарухе-тетке самых строгих правил.Свет утверждал, что резвый КупидонЕе краснеть ни разу не заставил.Она была одна из тех княжен,Которые, страшась святого брака,Не смеют дать решительного знакаИ потому в сомненьи ждут да ждут,Покуда их на вист не позовут,Потом остаток жизни, как умеют, —За картами клевещут и желтеют.

115

Но иногда какой-нибудь лакей,Усердный, честный, верный, осторожный,Имея вход к владычице своейВо всякий час, с покорностью возможной,В уютной спальне заменяет ейСлужанку, то есть греет одеяло,Подушки, руки, ноги… Разве малоПод мраком ночи делается дел,Которых знать и чорт бы не хотел,И если бы хоть раз он был свидетель,Как сладко спит седая добродетель.

116

Шалун был отдан в модный пансион,Где много приобрел прекрасных правил.Сначала пристрастился к книгам он,Но скоро их с презрением оставил.Он увидал, что дружба, как поклон —Двусмысленная вещь; что добрый малый —Товарищ скучный, тягостный и вялый;Чуть умный — и забавен и сносней,Чем тысяча услужливых друзей.И потому (считая только явных)Он нажил в месяц сто врагов забавных.

117

И снимок их, как памятник святой,На двух листах, раскрашенный отлично,Носил всегда он в книжке записной,Обернутой атласом, как прилично,С стальным замком и розовой каймой.Любил он заговоры злобы тайнойРасстроить словом, будто бы случайно;Любил врагов внезапно удивлять,На крик и брань — насмешкой отвечать,Иль, притворясь рассеянным невеждой,Ласкать их долго тщетною надеждой.

118

Из пансиона скоро вышел он,Наскуча всё твердить азы да буки,И, наконец, в студенты посвящен,Вступил надменно в светлый храм науки.Святое место! помню я, как сон,Твои кафедры, залы, коридоры,Твоих сынов заносчивые споры:О боге, о вселенной и о том,Как пить: ром с чаем или голый ром;Их гордый вид пред гордыми властями,Их сюртуки, висящие клочками.

119

Бывало, только восемь бьет часов,По мостовой валит народ ученый.Кто ночь провел с лампадой средь трудов,Кто в грязной луже, Вакхом упоенный;Но все равно задумчивы, без словТекут… Пришли, шумят… Профессор длинныйНапрасно входит, кланяется чинно, —Он книгу взял, раскрыл, прочел… шумят;Уходит, — втрое хуже. Сущий ад!..По сердцу Сашке жизнь была такая,И этот ад считал он лучше рая.

120

Пропустим года два… Я не хочуВ один прием свою закончить повесть.Читатель знает, что я с ним шучу,И потому моя спокойна совесть,Хоть, признаюся, много пропущуСобытий важных, новых и чудесных.Но час придет, когда, в пределах тесныхНе заключен и не спеша вперед,Чтоб сократить унылый эпизод,Я снова обращу вниманье вашеНа те года, потраченные Сашей…

121

Теперь героев разбудить пора,Пора привесть в порядок их одежды.Вы вспомните, как сладостно вчераВ объятьях неги и живой надеждыУснула Тирза? Резвый бег пераЯ не могу удерживать серьезно,И потому она проснулась поздно…Растрепанные волосы назадРукой откинув и на свой нарядВзглянув с улыбкой сонною, сначалаОна довольно долго позевала.

122

На ней измято было всё, и грудьХранила знаки пламенных лобзаний.Она спешит лицо водой сплеснутьИ кудри без особенных старанийНа голове гребенкою заткнуть;Потом сорочку скинула, небрежноВодою обмывает стан свой нежный…Опять свежа, как персик молодой.И на плеча капот накинув свой,Пленительна бесстыдной наготою,Она подходит к нашему герою,

123

Садится в изголовьи и потомНа сонного студеной влагой плещет.Он поднялся, кидает взор кругомИ видит, что пора: светелка блещет,Озарена роскошным зимним днем;Замерзших окон стекла серебрятся;В лучах пылинки светлые вертятся;Упругий снег на улице хрустит,Под тяжестью полозьев и копыт,И в городе (что мне всегда досадно),Колокола трезвонят беспощадно…

124

Прелестный день! Как пышен божий свет!Как небеса лазурны!.. ТоропливоВскочил мой Саша. Вот уж он одет,Атласный галстук повязал лениво,С кудрей ночных восторгов сгладил след;Лишь синеватый венчик под глазамиИзобличал его… Но (между нами,Сказать тихонько) это не порок.У наших дам найти я то же б мог,Хоть между тем ручаюсь головою,Что их невинней нету под луною.

125

Из комнаты выходит наш герой,И, пробираясь длинным коридором,Он видит Катерину пред собой,Приветствует ее холодным взором,И мимо. Вот он в комнате другой:Вот стул с дрожащей ножкою и рядомКровать; на ней, закрыта, кверху задомХрапит Параша, отвернув лицо.Он плащ надел и вышел на крыльцо,И вслед за ним несутся восклицанья,Чтобы не смел забыть он обещанья:

126

Чтоб приготовил модный он нарядДля бедной, милой Тирзы, и так дале.Сказать ли, этой выдумке был радПроказник мой: в театре, в пестрой залеЗаметят ли невинный маскарад?Зачем еврейку не утешить тайно,Зачем толпу не наказать случайноПрезреньем гордым всех ее причуд?И что молва? — Глупцов крикливый суд,Коварный шопот злой старухи, илиДва-три намека в польском иль в кадрили!

127

Уж Саша дома. К тетке входит он,Небрежно у нее целует руку.«Чем кончился вчерашний ваш бостон?Я б не решился на такую скуку,Хотя бы мне давали миллион.Как ваши зубы?.. А Фиделька где же?Она являться стала что-то реже.Ей надоел наш модный круг, — увы,Какая жалость!.. Знаете ли вы,На этих днях мы ждем к себе комету,Которая несет погибель свету?..

128

«И поделом, ведь новый магазинОткрылся на Кузнецком, — не угодно льВам посмотреть?.. Там есть мамзель Aline,Monsieur Dupré, Durand, француз природный,Теперь купец, а бывший дворянин;Там есть мадам Armand; там есть субреткаFanchaux — плутовка, смуглая кокетка!Вся молодежь вокруг ее вертится.Мне ж всё равно, ей-богу, что случится!И по одной значительной причинеЯ только зритель в этом магазине.

129

«Причина эта вот — мой кошелек:Он пуст, как голова француза, — малостьИстратил я; но это мне урок —Ценить дешевле ветреную шалость!»И, притворясь печальным сколько мог,Шалун склонился к тетке, два-три разаВздохнул, чтоб удалась его проказа.Тихонько ларчик отперев, онаЗаботливо дорылася до днаИ вынула три беленьких бумажки.И… вы легко поймете радость Сашки.

130

Когда же он пришел в свой кабинет,То у дверей с недвижностью примерной,В чалме пунцовой, щегольски одет,Стоял арап, его служитель верный.Покрыт, как лаком, был чугунный цветЕго лица, и ряд зубов перловых,И блеск очей открытых, но суровых,Когда смеялся он иль говорил,Невольный страх на душу наводил;И в голосе его, иным казалось,Надменностью безумной отзывалось.

131

Союз довольно странный заключенМеж им и Сашей был. Их разговорыКазалися таинственны, как сон;Вдвоем, бывало, ночью, точно воры,Уйдут и пропадают. ОдаренСоображеньем бойким, наш приятельВосточных слов был страшный обожатель,И потому «Зафиром» нареченЕго арап. За ним повсюду он,Как мрачный призрак, следовал, и что же? —Все восхищались этой скверной рожей!

132

Зафиру Сашка что-то прошептал.Зафир кивнул курчавой головою,Блеснул, как рысь, очами, денег взялИз белой ручки черною рукою;Он долго у дверей еще стоялИ говорил всё время, по несчастью,На языке чужом, и тайной страстьюОдушевлен казался. Между тем,Облокотясь на стол, задумчив, нем,Герой печальный моего рассказаГлядел на африканца в оба глаза.

133

И, наконец, он подал знак рукой,И тот исчез быстрей китайской тени.Проворный, хитрый, с смелою душой,Он жил у Саши как служебный гений,Домашний дух (по-русски домовой);Как Мефистофель, быстрый и послушный,Он исполнял безмолвно, равнодушно,Добро и зло. Ему была законЛишь воля господина. Ведал он,Что кроме Саши, в целом божьем миреНикто, никто не думал о Зафире.

134

Однако были дни давным-давно,Когда и он на берегу ГвинеиИмел родной шалаш, жену, пшеноИ ожерелье красное на шее,И мало ли?.. О, там он был звеноВ цепи семей счастливых!.. Там пустыняОсталась неприступна, как святыня.И пальмы там растут до облаков,И пена вод белее жемчугов.Там жгут лобзанья, и пронзают очи,И перси дев черней роскошной ночи.

135

Но родина и вольность, будто сон,В тумане дальнем скрылись невозвратно…В цепях железных пробудился он.Для дикаря всё стало непонятно —Блестящих городов и шум и звон.Так облачко, оторвано грозою,Бродя одно под твердью голубою,Куда пристать не знает; для негоВсё чуждо — солнце, мир и шум его;Ему обидно общее веселье, —Оно, нахмурясь, прячется в ущелье.

136

О, я люблю густые облака,Когда они толпятся над горою,Как на хребте стального шишакаКолеблемые перья! Пред грозою,В одеждах золотых, издалекаОни текут безмолвным караваном,И, наконец, одетые туманом,Обнявшись, свившись будто куча змей,Беспечно дремлют на скале своей.Настанет день, — их ветер вновь уносит:Куда, зачем, откуда? — кто их спросит?

137

И после них на свете нет следа,Как от любви поэта безнадежной,Как от мечты, которой никогдаОн не открыл вниманью дружбы нежной.И ты, чья жизнь как беглая звездаПромчалася неслышно между нами,Ты мук своих не выразишь словами;Ты не хотел насмешки выпить яд,С улыбкою притворной, как Сократ;И, не разгадан глупою толпою,Ты умер чуждый жизни… Мир с тобою!

138

И мир твоим костям! Они сгниют,Покрытые одеждою военной…И сумрачен и тесен твой приют,И ты забыт, как часовой бессменный.Но что же делать? — Жди, авось придут,Быть может, кто-нибудь из прежних братий.Как знать? — земля до молодых объятийОхотница… Ответствуй мне, певец,Куда умчался ты?.. Какой венецНа голове твоей? И всё ль, как прежде,Ты любишь нас и веруешь надежде?

139

И вы, вы все, которым столько разЯ подносил приятельскую чашу, —Какая буря в даль умчала вас?Какая цель убила юность вашу?Я здесь один. Святой огонь погасНа алтаре моем. Желанье славы,Как призрак, разлетелося. Вы правы:Я не рожден для дружбы и пиров…Я в мыслях вечный странник, сын дубров,Ущелий и свободы, и, не знаяГнезда, живу, как птичка кочевая.

140

Я для добра был прежде гибнуть рад,Но за добро платили мне презреньем;Я пробежал пороков длинный рядИ пресыщен был горьким наслажденьем…Тогда я хладно посмотрел назад:Как с свежего рисунка, сгладил краскуС картины прошлых дней, вздохнул и маскуНадел, и буйным смехом заглушилСлова глупцов, и дерзко их казнил,И, грубо пробуждая их беспечность,Насмешливо указывал на вечность.

141

О, вечность, вечность! Что найдем мы тамЗа неземной границей мира? — Смутный,Безбрежный океан, где нет векамНазванья и числа; где бесприютныБлуждают звезды вслед другим звездам.Заброшен в их немые хороводы,Что станет делать гордый царь природы,Который верно создан всех умней,Чтоб пожирать растенья и зверей,Хоть между тем (пожалуй, клясться стану)Ужасно сам похож на обезьяну.

142

О, суета! И вот ваш полубог —Ваш человек: искусством завладевшийЗемлей и морем, всем, чем только мог,Не в силах он прожить три дня не евши.Но полно! злобный бес меня завлекВ такие толки. Век наш — век безбожный;Пожалуй, кто-нибудь, шпион ничтожный,Мои слова прославит, и тогдаНельзя креститься будет без стыда;И поневоле станешь лицемерить,Смеясь над тем, чему желал бы верить.

143

Блажен, кто верит счастью и любви,Блажен, кто верит небу и пророкам, —Он долголетен будет на землиИ для сынов останется уроком.Блажен, кто думы гордые своиУмел смирить пред гордою толпою,И кто грехов тяжелою ценоюНе покупал пурпурных уст и глаз,Живых, как жизнь, и светлых, как алмаз!Блажен, кто не склонял чела младого,Как бедный раб, пред идолом другого!

144

Блажен, кто вырос в сумраке лесов,Как тополь дик и свеж, в тени зеленойИграющих и шепчущих листов,Под кровом скал, откуда ключ студеныйПо дну из камней радужных цветовСтруей гремучей прыгает сверкая,И где над ним береза вековаяСтоит, как призрак позднею порой,Когда едва кой-где сучок гнилойТрещит вдали, и мрак между ветвямиОтвсюду смотрит черными очами!

145

Блажен, кто посреди нагих степейМеж дикими воспитан табунами;Кто приучен был на хребте коней,Косматых, легких, вольных, как над намиЗлатые облака, от ранних днейНоситься; кто, главой припав на гриву,Летал, подобно сумрачному Диву,Через пустыню, чувствовал, считал,Как мерно конь о землю ударялКопытом звучным, и вперед землеюУпругой был кидаем с быстротою.

146

Блажен!.. Его душа всегда полнаПоэзией природы, звуков чистых;Он не успеет вычерпать до днаСосуд надежд; в его кудрях волнистыхНе выглянет до время седина;Он, в двадцать лет желающий чего-то,Не будет вечной одержим зевотой,И в тридцать лет не кинет край роднойС больною грудью и больной душой,И не решится от одной лишь скукиПисать стихи, марать в чернилах руки, —

147

Или, трудясь, как глупая овца,В рядах дворянства, с рабским униженьем,Прикрыв мундиром сердце подлеца, —Искать чинов, мирясь с людским презреньем,И поклоняться немцам до конца…И чем же немец лучше славянина?Не тем ли, что куда его судьбинаНи кинет, он везде себе найдетОтчизну и картофель?.. Вот народ:И без таланта правит и за деньги служит,Всех давит он, а бьют его — не тужит!

148

Вот племя: всякий чорт у них барон!И уж профессор — каждый их сапожник!И смело здесь и вслух глаголет он,Как Пифия, воссев на свой треножник!Кричит, шумит… Но что ж? — Он не рожденПод нашим небом; наша степь святаяВ его глазах бездушных — степь простая,Без памятников славных, без следов,Где б мог прочесть он повесть тех веков,Которые, с их грозными делами,Унесены забвения волнами…

149

Кто недоволен выходкой моей,Тот пусть идет в журнальную контору,С листком в руках, с оравою друзей,И, веруя их опытному взору,Печатает анафему, злодей!..Я кончил… Так! дописана страница.Лампада гаснет… Есть всему граница —Наполеонам, бурям и войнам,Тем более терпенью и… стихам,Которые давно уж не звучали,И вдруг с пера бог знает как упали!..

Глава II

1

Я не хочу, как многие из нас,Испытывать читателей терпенье,И потому примусь за свой рассказБез предисловий. — Сладкое смятеньеВ душе моей, как будто в первый раз,Ловлю прыгунью рифму и, потея,В досаде призываю Асмодея.Как будто снова бог переселилМеня в те дни, когда я точно жил, —Когда не знал я, что на слово младостьЕсть рифма: гадость, кроме рифмы радость!

2

Давно когда-то, за Москвой-рекой,На Пятницкой, у самого канала,Заросшего негодною травой,Был дом угольный; жизнь тогда игралаМеж стен высоких… Он теперь пустой.Внизу живет с беззубой половинойБезмолвный дворник… Пылью, паутинойОбвешаны, как инеем, кругомКарнизы стен, расписанных огнемИ временем, и окна краской белойЗамазаны повсюду кистью смелой.

3

В гостиной есть диван и круглый столНа витых ножках, вражеской рукоюИсчерченный; но час их не пришел, —Они гниют незримо, лишь пороюСкользит по ним играющий ЭолИли еще крыло жилиц развалин —Летучей мыши. Жалок и печаленИсчезнувших пришельцев гордый след.Вот сабель их рубцы, а их уж нет:Один в бою упал на штык кровавый,Другой в слезах без гроба и без славы.

4

Ужель никто из них не добежалДо рубежа отчизны драгоценной?Нет, прах Кремля к подошвам их пристал,И русский бог отмстил за храм священный…Сердитый Кремль в огне их принималИ проводил, пылая, светоч грозный…Он озарил им путь в степи морозной —И степь их поглотила, и о том,Кто нам грозил и пленом и стыдом,Кто над землей промчался, как комета,Стал говорить с насмешкой голос света.

5

И старый дом, куда привел я вас,Его паденья был свидетель хладный.На изразцах кой-где встречает глазЧерты карандаша, стихи и жадноВ них ищет мысли — и бесплодный часПроходит… Кто писал? С какою целью?Грустил ли он иль предан был веселью?Как надписи надгробные, онеРисуются узором по стене —Следы давно погибших чувств и мнений,Эпиграфы неведомых творений.

6

И образы языческих богов —Без рук, без ног, с отбитыми носами —Лежат в углах низвергнуты с столбов,Раскрашенных под мрамор. Над дверямиВисят портреты дедовских вековВ померкших рамах и глядят сурово;И мнится, обвинительное словоИз мертвых уст их излетит — увы!О, если б этот дом знавали выТому назад лет двадцать пять и боле!О, если б время было в нашей воле!..

7

Бывало, только утренней зарейОсветятся церквей главы златые,И сквозь туман заблещут над горойДворец царей и стены вековые,Отражены зеркальною волной;Бывало, только прачка молодаяС бельем господским из ворот, зевая,Выходит, и сквозь утренний морозРаздастся первый стук колес, —А графский дом уж полон суетоюИ пестрых слуг заботливой толпою.

8

И каждый день идет в нем пир горой.Смеются гости, и бренчат стаканы.В стекле граненом дар земли чужойКлокочет и шипит аи румяный,И от крыльца карет недвижный стройДалеко тянется, и в зале длинной,В толпе мужчин, услужливой и чинной,Красавицы, столицы лучший цвет,Мелькают… Вот учтивый менуэтРисуется вам; шопот удивленья,Улыбки, взгляды, вздохи, изъясненья…

9

О, как тогда был пышен этот дом!Вдоль стен висели пестрые шпалеры,Везде фарфор китайский с серебром,У зеркала…

Во всех известных списках за стихом 577 следуют строки:Я поднимаю знамя возмущенья.Ура! Сюда все девы! Прочь терпенье!Эти два стиха выводятся из основного текста как вариант стихов 578–579. Одиннадцатистрочная строфа у Лермонтова не может содержать 13 строк. Из четырех смежных стихов с женскими рифмами два включены в строфу ошибочно. Оставляем в тексте наиболее вероятную из двух параллельных пар стихов.
Маркиз де Тесс. (Франц.). — Ред.
Сударь, это мое дело. (Франц.). — Ред.
«Ну, сударь, что я вижу?» — «Ах, это вы!»«Что это за шум? Что вы делаете?» — «Я !»(Франц.). — Ред.