Туманное Звено. Стихотворения - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 2
АННА ПРИСМАНОВА
ТЕНЬ И ТЕЛО (Париж, 1937)Сборник стихов
ПАМЯТИ БОРИСА ПОПЛАВСКОГО
С ночных высот они не сводят глаз,под красным солнцем крадутся, как воры,они во сне сопровождают нас —его воркующие разговоры.Чудесно колебались, что ни миг,две чаши сердца: нежность и измена.Ему друзьями черви были книг,забор и звезды, пение и пена.Любил он снежный падающий цвет,ночное завыванье парохода…Он видел то, чего на свете нет.Он стал добро: прими его, природа.Верни его зерном для голубей,сырой сиренью, сонным сердцем мака…Ты помнишь, как с узлом своих скорбейвлезал он в экипаж, покрытый лаком,как в лес носил видения небесон с бедными котлетами из риса…Ты листьями верни, о желтый лес,оставшимся — сияние Бориса.1935ГОРБ
Дадут ли в жизни будущей венцывзамен неисцелимого порока?Таких — не утешают леденцы,глаза их в синеве сидят глубоко.Подчеркивает мраморность челане локон — роковой венок уродства.Лучистая, но льдистая скалане в силах дать травы для скотоводства.Но эдельвейс, цветок пустых полей,пленяет нас среди высот громоздких.И матери горбатый сын милейдругих ее — высоких — недоростков.Быть может, горб — сращение тех крыл,которыми махал твой сын в лазури,когда еще он херувимом был.Но как найти крыло в верблюжьей шкуре?1935ПЛАМЯ
До пашни — дождевые облака,до нас — дошли слова издалека:«Речь серебро, а золото — молчанье».Но, вставши от ночного столбняка,производительница молока —корова издает свое мычанье.И, озирая бедный свой надел,лесной ручей — о благостный удел! —в тиши журчит по мелкому песочку.Рука моя скудеет не у дел:уж верхний слой воды захолодел,но нижний пробивает оболочку.Бьют влагой в пламя. В доме слышен плач.Дрожит фитиль. И опытнейший врачк отчаянному прибегает средству.Конец. Уже над дерном ходит грач.Но, как твое занятие, палач,огонь передается по наследству.1933«Настоящий воитель является пушечным мясом…»
Настоящий воитель является пушечным мясом:золотой ореол над собой он хоронит во мгле.Как под ветром ветла, как жена перед иконостасом,расстилается он по укромной окопной земле.Настоящая служба, мой друг, не блестит позолотой:в сером платье она, в серой кухне стоит в уголке.Так бесхитростно Золушка, вышколенная работой,у стола засыпает с голубкой на голой руке.Настоящее время совсем нам не кажется жизнью:в полусне мы любуемся мраморным телом зимы.Лишь в полете своем снег действительно безукоризнен,но начало вещей и конец их пленяет умы.1935«По веленью Водолея…»
По веленью Водолеямы мечтаем, бдим и спим.Солнце, сумерки жалея,небо уступает им.Тех же четырех наседок —просинь, лето, осень, снег —водит год, но напоследокпозабыл их человек.Не звездой теперь дорогуметит он, а фонарем.Сердце рощи понемногуистекает янтарем.Плачет сосенка, для плясокнаших данная костру.Плачет плоть моя — подпасок,с горем вставший поутру.Только сумрак видит звезды,белый день обидит их.Лишь в лощине козам роздых,в котловине — ветер тих.Лишь во сне цветами телонаше дышит не спеша.Лишь во сне вступает в делоодичалая душа.И конец для нас загадка,и начало спит во мгле.Нам и сумрачно, и сладкобыть на сей еще земле.1935КЛЕВЕР
Поутру и здесь в тумане клевер,на заре весенней розов он.Но весна от нас пойдет на север,где стоял всю зиму санный звон,где стояли печи, ягод вазы,перед каруселью круглый рот,в полке мальчик-с-пальчик, водолазы,в озере — стволы наоборот.Озеро вернется — о, поверьте!Просверлите стебель камыша:запоет высоко пред смертьюполый стебель, голая душа.ПЕРО
Заплаты черепичные красны.Зерно в земле побегами лучится.Уверенная поступь у весны,нам у нее пристало б поучиться.Доверь же ей ведение пера —гусиного пера, не золотого, —душа моя! Сегодня со двораи ты пойдешь. Перо — твоя обнова.Шесть дней оно скрывалось в сундуке,проложенное прелостью и перцем.В седьмой — оно к десной твоей рукеласкается, старается, как сердце,как лавочник, что дарит нам вершок,как склянка, что песочною зовется,как сваха, как сиреневый горшок,где счастье лепестками нам дается.1930ЗЕЛЕНЫЙ ДВОРИК
Зеленый дворик. Курицы в навозеи золотой веселый сеновал.Зачем так быстро время воду возити мой струистый полдень миновал?У бабушки висели в день осеннийлекарственные травы с потолкаи скопища на коконе кисейномуснувшего мушиного полка.Как любо было бегать вороненкомв расквашенные клети за яйцом,как утром распевало горло звонко,выскакивая к солнцу на крыльцо!Но сладок был при свечках летний ужин,и юбочек взлетало полотно,когда босые пятки били в лужии дождь ломился радугой в окно,в речонку или в толщу огорода,где маялись малинные кусты,где, праздника встречая день дородный,линяли наши ягодные рты.О свежие сверкающие гумна,пронизанные ржаньем жеребят,о славные вожди ватаги шумнойиграющих в разбойники ребят.О нянюшкин сундук, где всё наследствооберегал малеванный улан.О милое холстинковое детство,румяное отнюдь не от румян!1924«Молочных чувств дано нам только пять…»
Молочных чувств дано нам только пять.Но с каждым годом шире древесина.Затронет пух растительную прядь,и задрожит в безветрии осина.Дрожит желток. В хрупчайшей скорлупевсей нашей жизни нежное начало.Пусть воду или воздух я в ступепорой толкла, всё ж дно мое стучало.Прости меня, что на твое лицокладу, о муза, столь цветного глянца.Но ежегодно белое яйцопылает от пасхального румянца.Средь гиацинтов, смертников весны,кривляются от солнышка стаканы.И, как они, твои дневные сныневыносимым светом осияны.1933«Душа, в небесном тюле на канате…»
Душа, в небесном тюле на канатедавно ты пляшешь в тесных башмачках.Ах, не пришлось бы деве на закатев конце смотрин остаться в дурачках!Среди ларьков, гостинцы покупая,они бредут, не давши ни гроша,о, за твое, голубка голубая,почти что неземное антраша!Но леденеет шнур. Зима обманет,и упадешь ты елкой в декабре.Гулянье только мимоходом глянетна кости, рухнувшие в мишуре.«Тает в небе стая голубей…»
Тает в небе стая голубей:вот от них уже остались точки.Не могу я вспомнить, хоть убей,день, когда ко мне явились строчки.Кажется, всю жизнь они со мной.(Так совместно с тенью ходят люди.)Так подносит повар крепостнойголову судьбы своей на блюде.ЯБЛОКО
Вся в локонах из чистого червонца,в мантильи, с белым зонтиком в руках(слепящее Вас окружает солнце),Вы каждым шагом радуете прах.Привыкли, Муза, яблочные конипо облачным дорогам Вас возить.И яблони пред Вами ветви клоняттакие, что нельзя вообразить.Одна из них от тяжести кривая,свеч восковых плоды ее бледней.Стоит она как будто неживая…И что же? Вы как раз идете к ней.Томительно, как вдохновенье слову,для яблока касанье Ваших уст.Вонзая зубы в колобок плодовый,Вы слышите его покорный хруст.Пусть яблоко (вина столпотворенья)смешение железа и воды —но райские останутся следына мякоти того стихотворенья.1932«Не ощущая собственного груза…»
Не ощущая собственного груза,сон ходит в семиверстном сапоге.А день, неотвратимая обуза,как аист, на одной стоит ноге.Стары в господском доме половицы,лежат они рядком, но между — щель.Не зря густым нектаром медуницыпитаются: у них благая цель.Порой сухой удар на блюде плоскомрасщелину дает. Хозяин зол.Но ставит праздник мед на стол, и воскомрассохшийся натерт до лоска пол.Тогда тяжелый воздух вдохновеньярассеивается. Идет азот.Войдет ли к пчелам час отдохновеньяв шестиугольные ячейки сот?Ах, нелегко домину бытияпостроить на лесах стихотворений.И полное лишь в сказке, знаю я,ждет замарашку удовлетворенье.1932ГОБЕЛЕН
Душа, ты выросла из юбки,она тебе уж до колен.Я вижу, шерстяной голубкенаскучил пыльный гобелен,где вол любуется купавой,а рядом — павой дровосек.Взмахнула дева ручкой правой,ствола он так и не отсек.По снегу с мышью ходит кошкаи всё никак ее не съест.И тут же розы вдоль окошка,на вышке — с голубем насест.Сметану дочь несет соседу, —на гобелене все добры!И льется шерсть вина к обедуиз доброй кружки той поры.Расшитый пахарь за воламистоит. Ни с места те волы.Ах, голубь мой, взмахни крыламии унесись из кабалы!1936КАРАНДАШ
Марине Цветаевой
След истлевших древесных сил —карандаш мой точу в ночи.Нож с боков стеарин скосилдеревянной моей свечи.Жизнь сказала: да будет так! —заострила графитный взор.Ты спустилась ко мне в кулак,стружка, с окаменелых гор.Передашь ли тех волн аккорд,мох и эхо свинцовых скал,лес, лазоревый злой фиорд,ветр, что парусом челн таскал?Чудо — горенья плод во мгле,претворенные в пласт суки…Бескорыстнейший на земледруг, не оставь моей руки!1934ТЕНЬ И ТЕЛО
Пустынный ветер схватывает прахи мчит его до крайнего предела.Коль сон однажды душу схватит — ах,она всю жизнь скитается без дела.Днем снится наша явь самой себе,ночами тень волнуется и бродит.Две силы те в глухой всегда борьбе,и всё же тень к телам всегда подходит.И липнут капли крови к бахромаммечты. Извечно кровь смущала тени.И белый день не выдал права намплатить на деле златом сновидений.А сон в ответ, как смертник, бьет в тюрьму,как колокол подводный, к нам стучится.К нему бредем, к нему бредем, к нему.Но, может быть, и он нам только снится?1935ОСЕННЯЯ ПОЧТА
Мгла, ливень листья. Лаковые крыши.О, где же для деревни дождевик?В мансардах только мыши письма пишут,а души спят, зарывшись в пуховик.И день как ночь (лишь сны мои в расходе) —в трясине день, в высоких сапогах.Вновь толстый сумрак тихо в дом заходит,как рыбный страж с резиной на ногах.А яблоня как мать стоит живая.Ее ключицы клонит бремя дней.Пускай подаст рука ее криваятому, кто всех в селенье голодней.Как башня, жадный пес про полдень знает.Бредет сума с порога на порог.Почтарь страду вторую начинает,и месяц кажет золоченый рог.Качаются почтовые подводы,над войлочной дорогой льют дожди.Стоят лишь в городах громоотводы.Ах, муза, непогоду пережди.Селеньям в осень впору умереть.Слетают листья желтыми слезами.Две колеи уходят за возами.Но нашим листьям некуда лететь!1933«Птицей слово наше бьется…»
Птицей слово наше бьется.Как дела его худы!Из туземного колодцане глотнуть ему воды.Только в чаще ежевикабезмятежно хороша.Над болотом птицы дикойразрывается душа.Вот упала в травы птица(стал навеки вечер тих).Ей свое, быть может, снится,как сироткам мама их?Так слабеют средь плантаций,так в колонии грустят,вспоминают тень акацийтак — что косточки хрустят!1936ВИДЕНИЯ В ПЕНЕ
Душенька, моя душа, тыне балована балами.Видишь черные ушаты,воду с пенными крылами.Как гадалка в темень гущи,ты глядишь в пузырь из мыла.Зрит кукушка день грядущий,постирушка — то, что было.Ах, в перстах не пена стирки —пена волн и стан сирены,пaяца в пустынном циркебелый пляс вокруг арены.Золушка, в твой локоть детский,не балованный балами,сунул сказочный дворецкийптицу с мыльными крылами.Твой ли волос между строчек —горя белого примета?Слышишь голос среди ночи?Ночь читает книгу света.1934КРАСКИ
Александру Гингеру
Ярок желтый блик червонца,отражая солнца лик.Воска частые оконцамед дают тебе, старик.Голодает населенье —луч надежды в зеленях.Зелень — ветвь увеселенья,к ней и гуси семенят.Не забудь цветок лазури!В синих крыльях стрекоза.И слепец своей бандуреотдал синие глаза.Ценность вкладов заливаемкрасной латкой сургуча.Бьет нас доля боеваякровью красной сгоряча.То, что в черном облаченьив черных дрогах мы везем, —для грядущих насажденийнеизбежный чернозем.Но холодным тихим утроммолоком окутан брег,и бесплатным перламутромсонмы красок кроет снег.Белый цвет владеет нами.В доме белый потолок,люлька с белыми волнами,саван — белый эпилог.1934ШАРМАНКА
Вербуют ли к сухой войне солдатиль свежий броненосец с верфи сдвинут —не всё ль равно: впадает разность датв одну дыру, в одну и ту же глину.Вниз едет лошадь, вверх автомобиль —два направленья в горном переулке.Резьбу на крышке скрадывает пыль,но неизменна музыка в шкатулке.Тоскует вал, как маленькая мать,что сына своего встречает робко.Но тот вдали — о, где его поймать! —уже блистает гоночной коробкой.Малютка мой, нечаянным путемпопал ты в комариное болото.Не знаю я, когда отсель уйдем,но слышу: всё жужжит пред нами что-то.Перо мое, давно меня ведешь, —мозолью достается нам единство.Гусиное, не ставишь ты ни в грошназойливые страсти материнства.Послушай, правых пальцев только пять.Пусть то не пальцы, а персты весною,но рухнет день, и хлынет ночь опятьнад славой, как над заводью лесною!1932«Лишь вечер ляжет в гавань фонарями…»
Лишь вечер ляжет в гавань фонарями,с медведем в сетку ляжет детвора —служанка, убираясь янтарями,уходит, как цыганка, со двора.Минуя псов с поджатыми задами,свой выстраданный забывая день,она проходит синими садами,она плывет как облако, как тень.Ее встречает с радостью Премудрость,Надежда, Вера и Любовь пред ней —три девушки, три гвоздика, три чуда,на коих вешается бремя дней.О сновиденье, не котомку с хлебом —орлиный пух ты держишь на ремне.Неси меня, доколь седьмого неба,любимое, достичь удастся мне!1934ЦЫГАНКА
Цыганке вечерами у каминау мирного огня колен не греть.Ее бессонный табор гонит мимоночных селений, в даль закинув плеть.Глаза ее, туманом налитые,следят за караваном вешних птиц.Пята ее в золе и золотыепустые бусы в желобе ключиц.Лишь мертвецу души не зачарует,не вспенит кровь — ее павлиний ход.Так плавно, волны озеру даруя,так облаком проходит пароход.Цыганка, в берегах земных столетийтебе один лишь ветер другом был.О музыка, о сад, погибший в цвете,обуза и бессилье диких крыл!1935«Хотя б во сне — увидит цвет весны…»
Хотя б во сне — увидит цвет веснытот, кто глаза забыл в полях сраженья.Но ах, какие могут видеть сныте, коим цвет — пустое выраженье,природа листьев — просто волокно,крыло у птицы — вовсе не крылато;для коих даже синее окновесною — лишь отверстие куда-то…Ложатся тихо в воду облака,от камня круг расходится за кругом.Твои глаза (пятно из молока)в воде небесного не видят луга.Слепорожденный, здесь ты не у дел,не знаешь ты, как тратят краску розы!Глаза из алебастра — твой удел.Но пальцами мои ты видишь слезы.1936ЖИЗНЬ ФРИДЕРИКИ ФОРСТ
Над гнилью кладбища, над щебнем пустырей,над сном окраины выкатывалось солнце.И прачки, выйдя из кривых своих дверей,пооткрывали лучезарные оконца.Ночной извозчик понуканьем и вожжейбодрил свою четвероногую подругу.Внизу лебедка тарахтела над баржойи пирамидой серебрился жирный уголь.Под солнцем колокол рыбачек разбудил:веселый парус волочил к ним рыбью свору.Горластый город медленно всходил —скользя сетьми, всходил на гальчатую гору.В час пробуждения береговых громадмаячные глаза меланхолично тухли.И почтальон, подвыпивший номад,уже входил в намыленные кухни,где цвел кастрюльный строй и жаждущим на страхцвели сентенции в стекле и в полотенцах.Из окон фрейлейн Форст на всех парахуже летели фортепьянные коленца.Умывшись и свернув на полинялом теменинаследие былой златой своей красы,служительница муз, без мужа и без племени,уселась за свои дисканты и басы.На трех ногах — кормилец лакированный —заплакал чернокрылый крокодил.Под низким ветром садик обворованныйзавыл, как если б вор с ребенком уходил —прочь с грузом маленьким, браслетистым и голым,как тот, кого на олеандровом столев альбоме пухлом держат новоселыиль дедушки слегка навеселе.Ружьем сражен, жених фату венчальнуюунес, покрыв стеклом свое лицо.И вот взамен колечка обручальногоодно салфетное осталось с ней кольцо.Одна в сочельник, согнутая слушаньемвразвалку скачущих и тренькающих гамм,самой себе она сервировала кушанья,и молча клался гусь к брусничным берегам.Как три волхва, три короля, три странника,доверила она свой путь звезде.И со звездой над елкою осанистойсостарилась в привычной борозде.Бесшумные учительницы музыки,легки ли вам железные цветы?Иль всё еще в своих жакетках узенькихвы нотные шевелите листы?И вечером вдоль парапета гавани,где давится своими зернами лабаз,вы, так и не отведавшие плаваний,болтаетесь (как в фонарях недужный газпод утро). С вами ридикюль из лайки,и вы, наколочкой тряся на малышей,кидаете пригоршни катышейсверкающим неугомонным чайкам.1931«Жаждет влаги обугленный бор…»
Жаждет влаги обугленный бор.Изогнулись дерев поясницы.Гробовой беспросветный укорв кругляках остывающей птицы.О, в жаровне над жаром оса!Столкновенье зари с палачами!Сиротинушка, чьи волосатолько солнце ласкает лучами.Белый воздух, который виситпоутру над сырым листопадом.Белый лекарь, который косит,чтоб с предсмертным не встретиться взглядом…Что дороже нам: розы иль рожь?Днем — глаза мы за пазуху прячем.(Теснота. Ослепление. Ложь.)Ночь. И что ж? Мы от зрячести плачем.1935«Разве помнит садовник, откинувший стекла к весне…»
Владиславу Ходасевичу
Разве помнит садовник, откинувший стекла к весне,как всю зиму блистали в них белые стебли мороза?Разве видит слепой от рожденья хотя бы во сне,как, пылая над стеблем, весною красуется роза?Проза в полночь стиху полагает нижайший поклон.Слезы служат ему, как сапожнику в деле колодка.На такой высоте замерзает воздушный баллон,на такой глубине умирает подводная лодка.Нас сквозь толщу воды не услышат: кричи — не кричи.Не для зверя рожок, что трубит на осенней ловитве.Ведь и храм не услышит, как падает тело свечи,отдававшей по капле себя на съеденье молитве.1936«Недолговечна полная луна…»
Недолговечна полная луна.Уже, взгляните, месяц на ущербе.Трещат дрова под краем колуна,но клок гнезда уже висит на вербе.Двулики яйца, в хрупкой пеленелелея солнца и луны начало.Сто лет назад при этой же лунедитя огромный колокол качало.Как знаменщик таскает славный флаг,так я иллюстрирoванного томастолбцы таскаю в памяти. Но какдоставлю их до земляного дома?Под лилиями мартовской луныспят ангелы, хоть их и не бывает.И лишь Мартынов в стане сатаныпро верный выстрел свой не забывает.Забуду ль, как влачил мою кроватьна кручи демон, в тучный драп одетый?Его привыкли Лермонтовым звать,но он с другой был, знаю я, планеты.Пошла я, в узкий ранец мой вложивтого корнета синее сиянье.И посейчас тот бедный ранец жив,но ах, взгляни — какое в нем зиянье!1933ДОРОГА
Спи, тополь, спи — иль наявуот тли погибнешь здешних мест.Пока ты веткой в синеву,червяк твою средину ест.Как хочешь листья золоти —в них осени не скроешь ног.И в стих должна слеза войти,чтоб он дойти до сердца мог.Чуть виден путь. Нас водит бесиз ниоткуда в никуда.Вдали шумит отчизны лес,гуляет севера вода.Хоть нынче ритмы у химер,у нас же битвы на носу —того монаха, например,припомним, что рыдал в лесу.Была Тамара за стеной,ее моленье не спасло —сияло нимбом под лунойворонокудрое чело.Но побелели, что мороз,твои, о ангел, волоса,когда ты Лермонтова несживую душу в небеса.1936«Найдя мешок нездешнего добра…»
Найдя мешок нездешнего добра,мечтатели слоняются в бездельи.Встречаются каскады серебраи в самом неотесанном ущельи.Внизу — концы бездомные журчат,начало порождается вершиной.Рождается желтком крыло галчат,свирель — отверстьем в трубке камышиной.Вот облако у горного горбаостановилось греть кривую спину…Спи, Лермонтов! Скрипучая арбавезет тебя, могучего, в ложбину.Пятнадцатого каждый год числаиюля, отдавая дань разлукес тем, коего обида унесла, —река Дарьял выходит из русла,гора Машук заламывает руки.1936«Нас точит время кончиком ножа…»
Нас точит время кончиком ножа.Вблизи итог несложного сложенья.Щитом ладонь на сердце положа,мы всходим. Небо. Головокруженье.Ах, за день сердцу страшно много силступенями сложить необходимо,чтоб ночью ветр нам волосы носил,носил… небесного сиянья мимо.С одышкой мы в этаж взошли восьмойи вот висим над бездной на балконе.Но, душенька, остался голос мойна самом дне, на муравьином лоне.Оттуда лучше видит он полет.Куда ему в редеющие сферы?Не стратосферы дай ему оплот —святых сестер: любви, надежды, веры!1936ПОТОНУВШИЙ КОЛОКОЛ
В полночь в озеро скатилидухи колокол с горы.Стал звонить он из-под лилий,потонувший, с той поры.Горе! Колокольный мастерв горы плоть свою понес.И жена его в несчастьивыплакала крынку слез.Там, где Виттиха мышонкакормит, лешего пасут,видишь, двое в рубашонкахтащат горести сосуд.Эти водоросли, слезы,эти голые птенцы,в эти горькие морозыэти дальние концы.В стужу рубка. Мелким стукомдровосек считает снег.О, внемлите этим звукам —стонет будто человек.О, взгляните в глубь покоя,в дом, упавший в водоем, —в отраженье, в жизнь, из коеймы живыми — не уйдем!«Так уходят в сумрак поезда…»
Так уходят в сумрак поезда,так в музеях старятся амфоры,так зимою птицы иногдаразбивают грудь о семафоры.Жмется жизнь под арками моста:нищие укутаны газетой.Счастье для газетного листа —греть он может спину жизни этой!Но лишен тетрадный складный листэтого завидного удела.Лист мой, понапрасну ты речист:никому до слов твоих нет дела.Молоку предписано скисать,молочаю — соки лить над полем.Но о смерти зрело написатьможет тот лишь, кто смертельно болен.1936ВОСК
Наталии Борисовой
Зерно в земле созрело и взошло.Цветок висит, виясь серьгою длинной.До круч его дыхание дошло,а стебель всё качается над глиной.К полудню посетит его пчелаи улетит, забрав с собой пожитки,чтоб к празднику душа его моглалить на церковный камень пламень жидкий.Жужжание осиного гнезда —несносное бесплодное дрожанье;зато пчела (звенящая звезда)имеет золотое содержанье.Пусть теплый мед клетчатки золотойдает питанье плоти человека,чей дух идет к Психее нежной, к той,которая ведет его от века…Смола струит вдоль сосен янтари,и слабость белым облаком летает.Ах, в этот час гори, свеча, гори —пусть воск тяжелый твой по капле тает!1935ТЕНЬ В ХАРЧЕВНЕ
Там, где в ведре воздушной шапкойвстает дыханье молока, —вступает топка в дом охапкой,во тьму — с подсвечником рука.Свеча вошла, на гроздь обоев,на гвоздь — свой зыбкий свет лия,и стало в комнате нас двое:на стенке тень моя и я.Сродни нам лестница харчевни,на буквах — золота налет,ее окошек контур древний,ее холста суровый лед.Нам сладко в кислом доме спится!Ах, нам бы над ложбиной сейпод крепким солнцем двигать спицыи хворостиной гнать гусей!Но тень моя иного хочет,и для чернильного ведрапучок гусиных перьев точити водит ими до утра.Привыкла тень — о, немудреныйдагерротипный аппарат, —являть в одежде похороннойкрупней наш облик троекрат.Уходит голос в лист бумажный,линяет волос в силу лет.Но постоянен наш протяжный,наш важный черный силуэт.1936«Напуганы вороньим граем…»
Напуганы вороньим граем,от вечной, от конечной тьмымы ванькой-встанькой убегаем,и всё на том же месте мы.Весной над рябью языкаэолова всплывает арфа:душа, как странный музыкант,сыта горошинами шарфа.Но кратче день. Туман окрест.Природа облако ломает.И черный зонт, как черный крест,чиновник к небу поднимает.1929ЛЕБЕДЬ
Юрию Терапиано
Не всем, о други, черное вязать.Паук сидит над черной паутиной.Но я хочу о лебеде сказать,о белом привидении над тиной.Как мы с трудом бредем по борозде,с трудом по суше волочит он брюхо.Неузнаваем лебедь на воде —он, как Бетховен, поднимает ухо.В стихию отражения, в волну,врастает он, мгновенно хорошея.Напоминает грудь его лунуи сон — его серебряная шея.Плывет за ним озерная трава(камыш — свирель, о жертва прободенья!).Так на заре больная головаплывет за уходящим сновиденьем.1936«Во сне верблюды видят водопой…»
Во сне верблюды видят водопой,мы — пальм высоких в небе колыханье.Как видит сны, кто отроду слепой?Куда нас занесет пера маханье?Окутанная сном (по старине),с душою муза днем играет в прятки.Но ах, она с крылами на спине;по их вине торчат у нас лопатки.Ее родили эллинов холмы,она в те дни живым питалась медом.Теперь несем вдоль галльских улиц мыее, как воск свечи — за кислородом!За то ль, скажи, мы любим свет свечи(свечу сверканью люстр предпочитаем),что жертвует собой она в ночи,когда при ней о правде мы читаем?1936ЗИМА
Садится снег. Леса молчат.Седые ветви ближе к логу.Пошла волчица на дорогуза недорослью для волчат.Как медленно течет зима.Пускай идет на убыль пища,но стала сладостней и чищемороженая бузина.Две ветки выстроили крест,и он лежит на лунном снеге,как спящий пьяница в телеге,как памятник нездешних мест.Выходят волки на большак,их гонит дым и полыханье.Но лишь от белого дыханьяу человека шире шаг.1936ВОДА
Спокоен шаг мой, уминаетон мирный мох, но ждет беды:древесный шум напоминаетему далекий гул воды.Водой омыты все дороги,вода встречает первый крик,она — как траурные дрогитому, кто в горе к ней приник.Пусть в ней служанка моет руки,когда уходит со двора, —в воде терновник топит муки,с горой смыкается гора.Скользит ручей, не ускользаетиз муравейного жилья,всё те же корни лобызает,всё тот же ствол в нем вижу я.Ах, он хотел бы удалиться,чтоб в сердобольном поле течь.Но зла судьба: со словом слитьсяи бессловесно в землю лечь.1934«Лишь только в глубине уснула рыба…»
Лишь только в глубине уснула рыба,она всплывает боком на волне.Так мы в скитаньи (о Сизифа глыба!)еще средь жизни и уже во сне.От рыб у нас бездушие во взорах;но трогают нас дети иногда:не мылись головастики в озерах —из крана прибывает к ним вода.Вотще в бассейне, правя плавниками,они плывут к искусственным кустам.Под ними — лишь стекла прозрачный камень,а подлинный янтарь остался там:там под снегами речка проходила,стругал березу север на станкеи девочка две бирюзы водилапод круглым лбом в рябиновом венке.Любить ли нам иль клясть свою судьбину?В аквариуме тоже есть песок.Но снег, береза, бирюза, рябина —четыре слова бьются в наш висок.1936«Нас забыли, душа. Мы остались на том пароходе…»
Александру Гингеру
Нас забыли, душа. Мы остались на том пароходе,грудь которого будет, конечно, разбита меж льдин.Льдом он сдавлен, как панцирем рыцарь в крестовом походе,он в молчаньи, в полярном сияньи остался один.Только изредка видит он лапы мохнатого гостя.Кто на тающей льдине в мантильи танцует кадриль?О смятенье медведей, их рев, их разбитые костии последний из трюма угрюмо добытый фитиль.В час, когда пред оркестром, икая, качаются пары,на краю мирозданья такая волна тишины.В пустыре не лопух, лишь серебряный пух ваш, гагары.Льдины — пестрых явлений (павлиньих хвостов) лишены.Только теплое солнце весною меняет их очерк,только бремя награды достойно венчает труды,только вследствие слез на бумаге меняется почерк.Только холод, душа, прекращает движенье воды.1936«Поутру пушок на коже…»
Поутру пушок на коже,к вечеру прозрачней плод.Всё устало, солнце тоже,к осени готовя сот.Пусть различные в одеждыжизнью вкраплены цвета,пусть наличная надеждызелень, ах, уже не та —синий веер дав мне в руки,ты ушла обратно в ночь,но тебе — в том кровь порукой, —муза, я родная дочь.На чужбинном берегу як гробу веер твой несу,но упрямо берегу ясинюю его красу!«Рассказывает времени кукушка…»
Рассказывает времени кукушкао том, что наступает поздний час.Медяшками полна у нищих кружка,но синевой полна она у нас.Уже не время стукать каблучками,но в этот час все средства налицо:душа ушла в бумагу со значками,глаза в синячное ушли кольцо.Нас обошли в раздаче угощений,но стол покрыт обрезками мечты.Гулянию средь мертвых насажденийнапрасно, сердце, радуешься ты…Напрасно ветер веселит нам вежды:все силы сердца вышли на слова;они ушли в дырявые надежды —для жизни нам осталось их едва.1936ПРЕСС-ПАПЬЕ
Живем мы бреднями, не бденьем,но шаг наш к цоколю прибит.Так палисандровым виденьемолень над письмами стоит.Стол. Осень. В крепости каминалежат разбитые дрова.Мы сохнем. И букеты тмина,и, ах, оленья голова.Как руки старика к коленям,картошка тянется к золе.И ты застыла: ты оленем,душа, скитаешься во мгле.Мелькают ветви кочевыетам, где внедренных веток нет.И человек, втянувший выю,благословил олений след.Живя полярным подаяньем,олень в алмазные луга,как тень, под северным сияньемнесет безлистные рога.1934«Запели третьи петухи…»
Запели третьи петухи,сготовил пекарь пропитанье.Кому нужны мои стихи,мое бумажное метанье?Оно уже не ремесло,оно уже подобно чуду;взгляните: поднято весло,и всё же мы плывем по пруду.Но в гипсе детская рука,но дружба сшита паутиной.Теки, подземная река,тебе спокойнее под глиной.Там синий кладезь тишины,там корешки стихотворений…Но только лист средь вышинысвидетельствует о твореньи.Любая ветка любит свет.И даже тень твердит об этом:поближе к свету стань, поэт, —останешься хоть силуэтом.1936«Путем зерна, вначале еле внятным…»
Путем зерна, вначале еле внятным,идет к цветенью, к разложенью плод.Путями сна, как по владеньям ватным,идем. Наш дом под снегом круглый год.Он тих снаружи. Барельеф: барашкиу входа веселят его фасад.Внутри кричит в смирительной рубашкедуша, но рукава идут назад.Назад куда? Дорогою какою?В окно к луне. Все отошли ко сну.Луна растет и длинною рукоюблагословляет темную страну.Душа вовсю старается руками:ее вконец измаяли лучи.Но стены вкруг покрыты тюфяками —по вате полоумная стучит.А время, лекарь в сахарном халате,не замечая суеты совсем,по каждой сверхъестественной палатепроходит — равнодушное ко всем.1936БЛИЗНЕЦЫ(Париж, 1946)
КРОВЬ И КОСТЬ
1. «В моей природе два начала …»
В моей природе два начала,и мать, баюкая меня,во мне двух близнецов качала:кость трезвости и кровь огня.Но кровь и кость, два равных рвенья,вступив с младенчества в борьбу,отметили мою судьбупечальным знаком раздвоенья.2. «О музыка, тебя ли слышу…»
О музыка, тебя ли слышуя над собою по утрам?Ты крест в мою вставляешь крышу,и дом — не дом уже, а храм!Всесильная, одна ты можешьи кровь, и кость в себя вобрать.Ты мне едва ли жить поможешь,зато поможешь умирать.ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ
ПЕРО
Судьба дала мне часть крыла —перо, но я в ином скелетедавным-давно уже былас крылом на этой же планете.Меня ко сну вела звезда,а утро, над листвой пылая,выталкивало из гнезда,когда пернатою была я.Дубравы сделались лысей,исчезли древние поверья,но стая реющих гусейеще мои носила перья.И перья дикие неслисьвдаль, над горами и долами…Потом они спустились вниз,чтоб шевелиться над столамипевцов, чиновников и дев —надолго прикрепиться к домуи, до отказа проскрипев,всё передать перу иному.Перо (прильнувшее к ребру)незнатного происхожденьязлатому вечному перудает чудесное рожденье.КАМЕЯ
Душа моя отмечена пороком,но с ней должна идти я до конца.Она всегда стояла к жизни бокоми видела лишь часть ее лица.Жизнь полностью рассматривать не смея,я вижу только профиль бытия.У матери моей была камея,такая ж однобокая, как я.Камея спит, застыв в тугой оправе,она от всех отвернута лицом.Но жизнь свою винить она не вправе,что та ее оправила кольцом.Кольцо своей чертою золотоючерты камеи украшает, ноуста ее покрыты немотоюи выйти из кольца ей не дано.ВОДОЛАЗ
Родители забыли положитьв дорогу мне стремление к кипенью.Я медленно, я смирно стала жить,умея отдаваться только пенью.О сердце, над которым голованеустранимой тяжестью нависла!Произношу я прежние слова,но все они полны иного смысла —он стал отчетлив, как весенний день,а между тем осенний на пороге:срывает ветр последних листьев сень,и листья с хрустом ходят по дороге…Я плохо вижу то, что в вышине(высь для меня на глубину похожа),но подготовлена я к тишинеподводного нетронутого ложа.Не увлекаясь ни добром, ни злом,совместно жесткой будучи и хрупкой,я от всего отделена стекломс одной необходимой сердцу трубкой.Лист осени летит, желтит окно —полет нередко вызван высыханьем…В стекле своем спускаюсь я на днос искусственным, как водолаз, дыханьем.Родители старались положитьв дорогу мне живую волю к бденью.Но наяву я не пыталась жить,имея тягу только к сновиденью.СЕСТРЫ БРОНТЭ
О времени не спрашивай счастливых,несчастным памятники приготовь:дай мрамору из золота курсивыи ангелам дай каменную бровь.Легко сгорает оболочка тела,внутри которой угольный костер.От близких труб деревня закоптела,но черный крест над ней еще остер.Эмилия, о дикий сок лаванды,о лилия, о мертвый соловей!Таясь от всех ты уносила в ландыизбыток тщетной гордости твоей.Живут грехи былого поколенья:порок детей восходит к их отцам.Но дух страдания для окрыленьядает перо заклеванным сердцам.И вот Шарлотта с грузной головоюпером гусиным вскрыла бедный кров,где три сестры во мгле внимали воюнеумолимых северных ветров.Перо она на редкость крепко держит:строенье из неправильных костей,к несчастью, в тесноте своей содержитпритушенный огонь больших страстей.Скрыв страсти под непрочной оболочкой,держу и я чернильный край крыла.Дочь лекаря, я пасторскою дочкой —одной из Бронтэ — некогда была.Увы, для нас в конце, как и в начале,преграда счастью — внутренний наш суд.Но вдохновенье, знание печалии время — неудачников спасут.ЗЕМЛЯ
Невольно ослабляя напряженьераспластанного в воздухе крыла,подвластна птица силе притяженья,как в косном этом мире все тела.Но хрупкий ком, садящийся на кровы,на разные поющий голоса,сбирающий крупицы у подковы,опять уносится под небеса.И перьями приподнятая птицабез трепета висит на высоте,откуда человеческие лицачуть видимы, как гвозди на кресте.А человек, уставший от полета,от содроганий вечного пера,обычно ищет теплого оплотагораздо ниже горного ребра,гораздо ближе к чавкающим недрамгостеприимной низменной земли —защитницы незыблемой и щедрой,которой в горе жаждут корабли.КУЗНЕЦ
Лишь кость чиновника сидитнад беспросветными листами,а кровь его в окно глядитна осень с красными кустами.Пусть куст — как пламень за стеклом,как камень — долг, трудов виновник…С люстриновым своим крыломпохож на ворона чиновник.Он гнет над знаками скелетбез воли, без негодованья,но кровь его — лелеет следот прошлого существованья.Была чернильница пуста,гусиные летали перья,и возле зелени листагуляли дикость и доверье.Там, с ярким жаром пред лицом,он был в нездешнем освещеньи —он был цыганским кузнецомв предшествующем воплощеньи.УХО
Судьба, ужель ошиблась ты,родив меня не музыкантом?С высоким лбом, с широким бантомушла б я в нотные листы…Бетховен не был мне отцом,но даст, быть может, мне наследство —к усовершенствованью средство —глухое ухо пред концом.Пред смертью, тягостно дышаи чуя над ушами крышу,ужель тебя я не услышу,о музыка, моя душа?БАБУШКА
Изъяны предков достаются детям,и внучка болью бабушки больна.Любовью звали бабушку, и этиммоя судьба предопределена.О бабушка, жила ты в желтом доме,где рукава сходились на спине.Остался желтый облик твой в альбоме,а рукава — ты завещала мне.Как два пути с единым назначеньем,живут во мне раздельно кровь и кость.Стремится кровь к тебе своим теченьем,но кость моя — тебе незваный гость.Лишь только ночь подходит к изголовью,два дерева меня на части рвут.Быть может, и меня зовут Любовью,но я не знаю, как меня зовут.ЗМЕЯ
Скучает осень, влагой к нам стекая,и думаю, на осень глядя, я:душа усталых как бы мастерская,в которой память — первая швея…По садику, с оборчатым нарядом,с зонтом, гуляла бабушка моя.Уже тогда, шипя греховным ядом,к ней райская приблизилась змея.Гудели лесопильные заводы,не заглушая пенья той змеи,но не хватало бабушке свободы,чтоб выявить возможности свои.Не знаю я ни страсти душ ушедших,ни бабушкиной фабрики лесной,но желтое жилище сумасшедшихо ней напоминает мне весной.Шипением и тусклым блеском окатомительно судьбу мою двоя,свернулась в существе моем глубокоот бабушки приползшая змея.Пусть плакать не умею я глазами,пускай люблю любовью неживой,но голос мой, исполненный слезами,поет над ядовитой головой.Любовь, земным рожденная началом,скрывает свой неукротимый рост:конец любви сливается с началом —свой собственный змея кусает хвост.БРАТ И СЕСТРА
Рассветный холодок остер.Луна бледнее перламутра.На берегу воды костерраскладываю я под утро.Но, свой огонь водой туша,я знамение вырожденья —слилась горячая душаво мне с холодной, от рожденья.Бывает жизнь и житие.Но житие обычно в ранах.И мной — земное бытие,увы, проходится в двух планах.Две разнородные струисплотились под одною кожей:струя животной жизни ипоток, на облако похожий.Пожар, сжигающий дворы,и пена на пустом пароме…Два лика — брата и сестры —живут в едином костном доме.На кровлю падает луна…Который час — не знаю точно.Спроси сестру мою — онаотзывчива и непорочна.Как осень — веткой золотой,как паутинной сеткой птица,она живет моей мечтой —она и жертва в ней, и жрица.А брат мой — долгий взгляд в себяи диалог с самим собою,где, настоящее губя,всё прошлое выходит к бою.О брат мой, о моя сестра!я жизни придаю значенье,но жизнь над пламенем костра,как дым, уходит в отвлеченье.ДВОЙНОЙ ОРЕХ
Идут дожди. Луна на лоне лужлежит щекой то правою, то левой.Ты наяву, душа, живешь как муж,но ты во сне всегда бываешь девой.Еще во мне твой голос не угас:должна ты петь и плакать до могилы.(В живой душе всегда пленяет нассоединенье слабости и силы.)Увы, сквозь слой домашнего стеклатебе давалась света только мнимость.Пусть в девственных лесах ты не была —тебя манила их непроходимость.Там неподвижны змеи, как бревно,и там же к дубу ластится лиана.В таких лесах была давным-давнои дичью, и охотником Диана.Не ты ли, как стрела ее, остра,не ты ль, как тетива, персту покорна?Одновременно брат ты и сестра,душа моя! И жернов ты, и зерна.Тебе в удел дарован звучный гласи глаз, провиденьем вооруженный.С одною грудью, с кожей без прикрас —такую жизнь уже имели жены.КРУГОВОРОТ
Земля от солнца и дождяявляет сонмы превращений,а ты всё та же, проходяряд сложных перевоплощений.Вначале будучи струейпервичной влаги мирозданья,зеленой стала ты змеейв года библейского преданья.За пищей, травами шурша,большие корни задевая,ползла ты жадно, о душа,холодная и огневая.Имея каменный устой,в век камня ты была пещерой.В кольце арены золотойстояла ты со львом и с верой.Сгибались бедные цветыпод гнетом рыцарской подковы.Там, будучи колдуньей, тысжигала кров средневековый.А романтичные годаотметили твой стан крылатый,когда, тоскуя иногда,воздушной девою была ты…За восковым — стеклянный веквзнесет здоровые строенья,но даже новый человектебя использует — для пенья.ТРУБА
Для неживого житияя предназначена судьбою:больших страстей не знаю яи счастья не беру я с бою.Дала мне мать свою губу,отец мой — трубку слуховую,дабы любила я трубуиграющую, духовую.Ночных страстей в тебе уж нет,ты о дневной не помнишь снеди,душа, когда закатный светна выгнутой играет меди.Напутствуемая судьбой,сопровождаемая снами,соедини мой рот с трубой,и звук и свет да будут с нами.СТИХИ О СТИХАХ
СТОЛ
Тростник — начало для свирели,стола начало — срез ствола.Нас начинают с колыбели,мы начинаем со стола.Бывает стол, который просит,чтоб все садились за него,и стол другой: он перья носити ввысь уносит — одного.Перо и капля слезной влагисдвигают странный самолет,и дерево с листом бумагилетает ночи напролет.Противницей со мною рядомты строго, жизнь моя, живешь.Ты стол оцениваешь взглядом —на стол кладешь ты медный грош.Ты можешь серп согнуть до круга,рвы перейдет твоя стезя…Но против пения, подруга,как против тления — нельзя!СИЯНИЕ
Памяти Раисы Блох
Кто просит нас вникать в глаза слепых,кто носит нас вокруг глухого уха?То — сердце, натыкаясь на столпы,летает вкруг сияния, как муха.Сияют лампы письменных столов(так нам струя сияла бы в пустыне).Как мало стало путеводных слов,как мало звездочетов стало ныне!Быть может, есть в исканьи недочет,быть может, есть в сиянии затменье,и в нас, быть может, слился звездочетс купцом, считающим свои каменья.Но след сияния живуч всегда(лучи луны сияют и над моргом),и в нас блестит, как некая руда,соединенье жалости с восторгом.ПЕПЕЛ
Столовый стол дал сладость пирога,а письменный дает немало перцу.Перо мое, как аиста нога,уже почти совсем прижато к сердцу.Когда, стопой бумажною шурша,подходит ночь в чернильном одеяньи,становится без сил моя душа,предчувствуя тщету ночных деяний,тщету письма и слова нищету…Гудением напоминая муху,я, кажется, строку даю не ту,которая нужна чужому уху.Никто меня не знает наизусть,не выстроить мне зданья из бумаги…Слеза меня одолевает — пусть:и Афродита выросла из влаги.Как поздно вырастает мудрый зуб,как трудно безо лба душе бодаться!Одно из двух: иль ветром взвыть из труб,иль пеплом удобрению отдаться.ЗВЕЗДА
Вершина переходит в котловину,и совы ночью родственны орлам.Мы зрячи и слепы — наполовину,разумны и безумны — пополам.Душой мы льнем к земле, как плющ к карнизу.Как на фигурах карточных колод —полтела кверху и полтела книзу:с трудом дается нам познанья плод.Замерзло наше яблоко на льдине.У яблока на коже борозда,а в сердце что же? — в самой серединеживая стекловидная звезда.На скрытую звезду, на это семя,на сердце бы взглянуть, надев очки…Но, разумом удвоив жизни бремя,играем мы с бумагой в дурачки.ЛИСТ
Мы знаем лист бездушный для письмаи лист, рожденный деревом деревни.Они теперь расходятся весьма,но был меж них звеном папирус древний.Таинственно явившись из цветныххудых лоскутьев белыми листами,бумага не забыла о портных,крививших ноги долгими крестами,о тряпках, истлевающих в узле,о вероломной праздничной одежде,о жалких ожиданиях, о зле,о несбывающейся здесь надежде…От книги к жизни строили мы мост,но виснут сваи в воздухе местами.Как ящерица, дав нам только хвост,жизнь скроется под желтыми листами.И всё ж древесный лист пробьет коруи вылезет, блистая вешним клеем…А ты, душа, сгоревши на ветру,оставишь лист бумажный — мавзолеем.ЛЕКАРСТВО
Скорее на скале созреет нива,чем бытию с поэзией дружить.К несчастию, поэзия ревнива —она почти что не дает нам жить.Она сопровождает нас повсюду,она метлой несет на крутизну,она, в котле колдуя, тряпок груду —цветное — превращает в белизну.Белись, белись на черный день, бумага:ты мне послужишь в голод молоком.Но, веселя мне голову, о влага,ты вывернула жизнь мне целиком.Тебе, необычайному лекарству,мы страшное значенье придаем.Царь отдавал за Душеньку полцарства,а мы живот за душу отдаем.ПУСТЫНЯ
Ужели в третий раз поет петух,ужель столь поздний час, вернее ранний?Еще свечи остаток не потух,а свет уже вздымается в тумане.О зыбкий час меж сумраком и днем!Еще не стары мы, уже не млады.Еще полуденным горим огнем,уже вечернему покою рады.Идя чрез этот свет во тьму из тьмы,на жертвенность глядящие бесстрастно,осуждены словами мерить мыизбыток сил, растущих в нас напрасно.Как жар пустыни, жадные словавсечасно поедают нашу душу.Так рыбу, выплеснутую на сушу,небесная съедает синева.СЛУЖЕНИЕ
Бывали чудеса для рыбарей —для рыбаков чудес уж не бывает;и наша память, становясь старей,о чуде превращений забывает.Но, сыгранная вдоль себя самой,гармонией нам чудится гребенка.И каждый цирк в провинции зимой,конечно, превращает нас в ребенка.Но ветер проявляется в трубе,и снег летит, спиралями вращаясь,и ветви покоряются судьбе,в серебряные вилки превращаясь.Так крест встает на крепостном валу,стволы идут на угольные склады,и, превращающиеся в золу,они не ждут за свой огонь награды.Цветут духи. Но цвет, уйдя с куста,обязан превращением заводу.В железные он должен пасть места,пройти он должен и огонь, и воду…Поэт дает себя своим стихам,плясун над бездной зонтиком играет.Чтоб дать благоухание духам,живая роза — просто умирает.ЗМЕЙ
А.Г.
Жизнь делается кратче и длиннее,душа во мне — всё та же и не та.Да, ничего нет слаще и страшнее,чем неосуществленная мечта.К чему своей питаюсь я душою? —не стану я от снеди той сильней.Всё кончится тоской, такой большою,что кажется, повешусь я на ней!Словесный яд — причина сокрушенья:недаром змей меж райских был дерев…Но я хочу остаться без движенья,уже к плоду познанья руку вздев.Ты не имеешь собственного света,и собственной я не имею тьмы.Ты слышишь всё, но не даешь ответа —почти, с тобой, пустое место мы.Но пустота — предвестница свободы,преображенье сердца самогои знак того, что будущие годыв нас не разрушат больше ничего!ЯД
Георгию Иванову
Всю суть души мы отдали для пенья.Для головы похерил тело Кант.Художник под конец лишился зренья,и слуха — совершенный музыкант.К потере сердца — пусть хотя бы части(но самой, по несчастию, большой)пришла и я, у слов своих во власти,без устали работая душой.Слова мои ко мне приходят сами,во сне, когда совсем их не зову.И я с рассыпанными волосами,Офелией, большие розы рву.И так живу я, отроду имеянеизмеримо много сотен лет:мой яд еще у райского был змея,и у Орфея — узкий мой скелет.Не к раю приближаюсь я, а к краюмне данной жизни, плача и звеня…От музыки, друзья, я умираю:вся сердцевина рвется из меня.1938ОБВИНЕНИЕ
Суд. На скамейке подсудимыхсидят высокие слова.К ним, с грузом слов необходимых,моя подходит голова.Должна сознаться я пред вами,о суд: для каждой головыслова развенчивать словамизадача трудная, увы!Слова, краснея как живые,сойдя с преступной вышины,уже склонили книзу выи,как бы в сознании вины.И точно: я весной и летомдля них сидела взаперти,от них я сделалась скелетоми в гору не могу идти.Они мне вытравили зренье(бездушность слов известна вам!).Я предъявляю обвиненьевсеистребляющим словам.Они, как змей, как искуситель,скользили с моего стола.Истец и вместе обвинитель,я назову их корнем зла.Да, я питала их слезами,из корня вырос целый ствол,и что же? — нынче пред глазамиосенний день, и сад мой гол.От слез с лица сошла личина,под ней остался только прах.Несчастью этому причинав моих же собственных словах.Они виновны в распыленьиво мне всего, всего, всего.Я обвиняю их в растленьисуществованья моего.Даю с присягой показанье:слова — убийцы дней моих.Пусть к высшей мере наказаньядостойный суд присудит их.ТИШИНА
А.Г.
Есть пустота — от вещества свободность…Материи насущной лишена,она имеет духа полноводность,но звук ее теченья — тишина.В глубокой пустоте плывут планеты.Дух пустоты сродни земной душе.Пастух, лелея музыки заветы,опустошенность ценит в камыше.Душе немногих дух первоначальныйдарует пониманье пустоты,и души те немногие печальны,как в почве погребальные пласты.Опустошенья сумрачное чувствосияньем жертвенности заглуши.Не на пустыне держится искусство,а на работе страждущей души.ПОЕДИНОК
ТОЛЧОК
Толчок идет издалека:уже в зерне — начало хлеба.Уже подземная рекастремится к отраженью неба.К нам с понедельника грядетсвет будущего воскресенья.Издалека толчок идетсердечного землетрясенья.Чужое для меня плечомоею двигает рукою.Издалека идет толчок,чтоб силой обладать такою.ЛИЦО ЛЮБВИ
Нам так положено от века —холодными нас не зови,но любим мы не человека,а лишь лицо своей любви.С трудом мы двинулись в дорогу,она пустынна и нища.Душа шагает с нами в ногу,лицо любви в пути ища.Дает усладу и мученьенам средь пустыни водоем,и путеводное значеньелицу любви мы придаем.Любовь — пусть без любви в основе…Но слову это всё равно:как рыбье серебро в улове,блеснет и упадет оно.МУЗЫКА
В молчании, конечно, нет увечья —молчащего калекой не зови, —но бедная природа человечьядля пения нуждается в любви.Любовь — язык до звука сократила,и звук ввела в запретный мир примет,и черепа коробку превратилав огромный музыкальный инструмент.Не удивляйся, ночь, что облакамимне кажутся во тьме твои леса,что облака плывут ко мне клоками —мне музыка вздымает волоса.Исходит допотопною тоскоюсознанью неподвластная душа,спеша одушевить моей рукоюнегнущийся конец карандаша.Лишь музыкой к несчастью я дышала,могу ль ее за это я карать?О музыка, не ты ль мне жить мешала,не ты ли мне поможешь умирать!ПИСЬМО
Машинка сделана из стали,но я ей говорю: дыши.Я благодарна Вам, что сталиВы пищей для ее души.Я Вам пишу. Я не Татьяна,и не Онегин, знаю, Вы.Но нет строенья без изъяна,и нет без сердца головы.Тень Ваша ночью предо мною.Она ведет меня туда,где под восточною луноюбараньи движутся стада.Там кажутся волной бараны,пастух ныряет в их гурьбе.Там мудрецы врачуют раныи боль других берут себе.Я вижу розовые горы,лазурь персидской бирюзыи перл мерцающий, которыйесть воплощение слезы.Жизнь устрицы — в растворе соли,цвет устрицы — смиренья цвет.Но перл, сиянье скрытой боли,останется на много лет.Переживет он известь створок,и фосфор птичьего яйца,и кости тех, кто так мне дорог,как этот перл — казне купца.ПОЕЗД
Пей, паровоз! В тебя вливают воду,тебе кидают черных гор пласты.И жидкость, вырываясь на свободу,рождает пар. Им пользуешься ты.Я не живу, я нахожусь на светепроездом через собственную жизнь.Совсем в конце, почти уже в просвететуннеля, вижу, страсть моя лежит.Жестокий час! Опасно нарастаетспор поезда во тьме с самим собой.Когда в туннеле облако растает,страсть сделается вдруг моей судьбой.На станции, с непринятым прошеньем,останется усталый человек.Жизнь каждая кончается крушеньем:и было так, и будет так вовек.СУДЬБА
Судьба моя играла с жизнью в кости,наперекор препятствиям хранядля тайной страсти кровь мою и кости:судьба со мной, но жизнь — не за меня.Она причина скрытых сокрушений.Но как отнять у страсти все права?Лишь с нею я дойду до возвышенийдуши моей, и буду я права.Страсть — часть крыла, того крыла, на коемслетают к нам и ангел, и гроза.Но шла не с бурей в жизнь я, а с покоеми с помышленьем, чистым как слеза.Зато душа, забыв земные узыи вытянувшись, духом станет вновь:любовь есть для нее рожденье музык,и музыка есть для нее любовь.ЖЕМЧУЖИНА
Слезу любви мы сами порождаем —так устрицею жемчуг порожден.Слезой мы никого не убеждаем,но было так с начала всех времен.Сначала перл лежит в растворе соли,внутри него песок иль паразит.Но, дав ему нетленный отблеск боли,нас устрица сияньем поразит.Душа растет, когда земные рукинапрасно простираются во тьму.Рост сердца начинается от муки:лишь слезы научают нас письму.СТОЛЯР
В душе мы два теченья различаем,душа у нас — чудесный водоем:она полна, когда мы получаем,еще полней, когда мы отдаем.Мы любим тех, которые нас губят,мы губим тех, которые нас ждут.Так дровосеки руки леса рубят,а руки те — им топливо дадут.Пусть кость моя невелика размером,но правду я как великан рублю,и правило я подтвержу примером:Вы — губите меня, я — Вас люблю.Бывает счастье даже и в несчастьи:столяр обрызгал кровью свой верстак,но он построил крест из главной частидоски своей. Ну что ж! да будет так.ГРАНИТ
Во мне одной, к несчастью, два лица(раздвоенность обличий нелегка мне):одно — вовне, как скорлупа яйца,другое — в глубине, как жила в камне.Но в камень был заложен динамит,и силою огня гранит взорвался.Огонь прошел, но пласт еще дымит —утес взлетел: как я, он к небу рвался.Рисунок жил заложен был давно,и по рисунку раскололся камень…Не динамит мое вскрывает дно,а музыки в меня всеченный пламень.Едва ли мне удастся Вас забыть —не потому, что так я Вас любила,а потому, что удалось Вам бытьогнем, которым душу я рубила.ОДИНОЧЕСТВО
Напрасно жизнь нас утешает снами —ладони наши наяву пусты.Лишь жалость впрямь и вплоть должна быть с нами,всё остальное — плод ночной мечты.Вотще на слово трачу ночь и день я,никто меня о слове не просил…Наличье душ — сплошное заблужденье,нет в нас души, есть только проба сил.Но нас неверная пленяет битва —и в бой лечу я, рвенье крыл кляня.Пусть мертвой матери моей молитвапредохранит от гибели меня.ПЕСОК
ВОСПОМИНАНИЕ
Памяти В. Долина
Всё клонится, и всё идет ко сну.Закат лучи и тени удлиняет…Последнюю и первую веснуво мне рука любви соединяет.Так много о любви прочла я книг,что книгою любовь к любви убила,и все-таки, душа, в последний мигя вспомню только то, что ты любила:то было небо с бледной синевой,вдоль набережной шов травы весенней,и стук копыт по чистой мостовойв пустое утро, в утро воскресенья.То был туман с мерцаньем фонарей,и тусклых вод текучие траншеи,и груди чаек, реющих вдоль рей,и грусть лебедок, вытянувших шеи.То был наш порт (за соль, за ветер, запревозмогающий нас вой сирены…).То были также светлые глаза —шли мученики с ними на арены.Пусть три сестры — надежда, и любовь,и вера — злом неверия убиты:всё потеряв, мы всё находим вновь,пред тем как лечь для тления под плиты.ТРЕУГОЛЬНИК
Обычно угловат над морем мыс,кончается углом рисунок лодок,краеугольна печь рыбачьих мызи треугольны головы селедок.Глаз маяка, от солнца золотой,слепит рыбачий глаз, как рыцарь шпагой.Широкий пляж с янтарной мелкотойраспластан между дюнами и влагой.Почти забыты мною латыши,остыла я к воде и к водолазу,но первый угол здания душия прислоню к либавскому лабазу.В окне дитя, схватившись за косяк,в матроске сине-красной с белым бантом,висело как живой трехцветный стяг,воскресным увлекаясь музыкантом.К несчастью, музыкальный город былнастроен на дождливую погоду,и чайки, снизив треугольник крыл,зигзагами предсказывали воду.Но вдоль квартир, имевших вид змеи,картонная меня возила лошадь,а в сквере ноги быстрые моисверкали в Треугольника калошах.Подняв три церкви равной высоты(о, свод с тремя небесными ногами!),казался город мирной суетытреножником, стоящим над снегами.Морской старик с соленой бородойтремя зубцами бился там о гавань.Был треуголен парус над водой,в которой плотник Петр Великий плавал.С убийственной длиною шли дожди,стремительно шел ветер, влагой полный,и сногсшибательные, как вожди,шли к берегу трехъярусные волны.ГАВАНЬ
Купаясь в океанской пене,портовый спуск лишен травы,но крыты нижние ступенизеленым илом синевы.С жезлом — враждебной контрабандесвет зажигая до зари —прошел фонарщик. По командеупали в воду фонари.Девчонку в пепельной рубахена дальний буер отнесло.Приснились ей в последнем страхеи рваный веер, и весло.В морской часовне гаснут свечи.В жаровне жарят камбалу.И, раздвигая мерно плечи,матрос гуляет на балу.Свирепый ветер кулакамисрывает с палок паруса,но и сегодня с рыбакамиеще бывают чудеса:их не пугает гибель лестниц,канат в клокочущей водеи глазки крыс, хвостатых вестниц,покинувших корабль в беде.ГЛАЗА
1. «Один у деда глаз был из стекла…»
Один у деда глаз был из стекла.Живой свой глаз он потерял в турецкойвойне, и внучка длительно моглакампанией той любоваться в детской.Смешение селитры и пескас водой — лежало в дедовой глазнице.Зарубцевалась рана у виска,но рваный глаз оставлен был в больнице.Мы превозносим мужество зрачков,отдавших все видения отчизне,от кровеносных внутренних толчковуже не пробуждающихся к жизни.Открыли финикийские купцыв песке стеклянный шарик ненароком,чтоб русские отцовские отцымогли нас занимать стеклянным оком.Из этих глаз не выскользнет слеза:они тверды, как северные соты…У мудрецов стеклянные глаза:глядят они в блаженные пустоты.2. «Но был другой — естественный — зрачок…»
Но был другой — естественный — зрачок,вкруг коего три жилки голубели,трех классиков читавший без очоки трех сироток знавший с колыбели.Был глаз, берегший дедушку в тумани снеговые обходивший кочки,соединявший петлю и кармансеребряною речкою цепочки.Заботливый нерукотворный глаз,кормивший птицу праздничною булкойи капельку ронявший много разнад гладкой музыкальною шкатулкой.Была под ним румяная щека.И светлый глаз у впадины зловещейстарательно, как глаз часовщика,рассматривал явления и вещи.ЛИСТЬЯ
Мне снился сон. Нам, к счастью, снятся сны.Во сне без трости ходит и безглазый.Он днем во тьме, но сны его ясны,как фонари, в которых водолазы.Явился мне осенний день во сне.Он догорал, как юноша в чахотке.Цвета его готовились к весне,но смерть уже была в его походке.Внизу, сияя, двигалась река.Широкий луг спускался к ней полого,и с дерева, дрожавшего слегка,слетало в воду желтых листьев много.Всё было просто, будто наяву.Белье отца висело на веревке,и капельку, стекавшую в траву,усердно пили божии коровки.Но сам отец навек ушел в песок,не ощутив минуты погруженья,оставив нам высокий свой висок,страсть к странствию и к «Ниве» приложенья.Внизу текла в сиянии река.Погост с холма спускался к ней полого.Закат заметно красил облака,и было в дерне желтых листьев много.Четыре шишки рдели на сосне —из них случайно крест образовался.Отца с тех пор я видела во сне —но мой отец уже не разувался:шесть лет он держит кости в башмаках.Уже не ходят школьники к нам в гости.И мы уже не виснем в гамаках,давно не увеличиваясь в росте.Летите, листья! Вам пора лететь.Ваш золотой уход мы почитаем.И мы уйдем — лишь стоит захотеть.Но все-таки мы жить предпочитаем.1939ГОРЛО
Серебряное горло соловьядля пенья предназначила природа,но горло из металла знаю я —к несчастию, совсем иного рода.Искусственному горлу подражатьне пробуйте: оно страшней кинжала.Ах, с этим горлом надобно лежать!Так, умирая, мать моя лежала.В украшенном рельефным кораблем,загроможденном маленьком покое,в покое, не встречающем рублем,оставили врачи ее в покое.Над плотью, сотворенной из ребра,склонился ангел, видевший наверно,как в крошечный канал из серебравливался холод — медленно, но верно.В саду взметнулся поздний лист древес,и люди с непокрытой головоюпод ранним снегом, реявшим с небес,пошли провинциальной мостовою…СОФИЯ
Любовь убита, Вера высока,ушла Надежда к молодости в гости,но, может быть, целебная рукаих матери — мои расправит кости.Я потеряла собственную мать,когда еще была четвероногой.Меня София звезды пониматьучила над вечернею дорогой.В прах, где родители мои легли,и я, быть может, с мачехою лягу…На берегу темнели корабли.Она дала перо мне и бумагу.Гусиное схватила я перо,его — железной жизнью очинила.Перо мое — не зло и не добро,оно — мой дух, опущенный в чернила.София у оконного стекламоей чернильной двигала рукою:я падчерицей смирною была,но по ночам встречалась я с тоскою.Тянулись тучи. Шел военный год.В садах лениво наливалась слива.Еще я помню звездный небосвод,гулянье вдоль балтийского залива…Там трех сестер встречала в детстве я,с их матерью и ныне я знакома.Но будет ли на грани бытиямне легче с нею смертная истома?АННА
Не верь тому, что тайной связи нету имени с душою. В день туманныйявилась я на белый этот светс душой, настроенной на имя Анны.В сентябрьский день, на севере, в портурожден был мир мой, слову посвященный.Свой первый слог прочла я на бортурыбачьей барки, солнцем освещенной.Движенье твердой северной волныдавало мне начальные уроки,и стала я средь ночи вдоль стеныписать на ощупь грамотные строки.И так легко казалось мне писать,как за субботой встретить воскресенье,как золоту деревьев повисатьнад стынущим стеклом воды осенней.Взволнована словесным рождеством,я писчий лист слезою оросила,но книга жалоб стала торжествоммоим и неотъемлемою силой.Вокруг себя не видя ни души,чтоб утолить мой голод без предела,взяла я пенье пищей для душии долгий сон — питанием для тела.Парение, высокий дар богов,соединив с настойчивостью нрава,полет — с невозмутимостью мозгов,на листик лавра я имею право.Куда б ни шла средь золотого дня,к победе я иль даже к пораженью,я благодарна тем, кто для меняявился побудителем к движенью.Я благ любви другим не в силах дать(я знаю, не к лицу мне воркованье),но я хотела б дать им благодать,чтоб оправдать свое существованье.Незыблемо старание сие,но благодать — незваный гость и странный…И кажется, чрез это бытиея пронесу напрасно душу Анны.ПЕСОК
Бьет к берегу соленая вода.Так, не привыкшая к сосредоточью,мысль — рвется днем к отчизне не всегда,но с чувством возвращается к ней ночью.Закончен день. К тебе, балтийский край,я с трепетом средь ночи обращаюсь.Конечно, и с тобою жизнь не рай,но я не в гости: я — с тобой прощаюсь.Есть порт, где водоросль о гавань бьет,где соль разъела камни, как проказа,где маяки картину темных водрассматривают в два огромных глаза.Над дюнами той ветреной земли,где пресная роса казалась странной,Анютины глаза весной росли.Там рождена, там названа я Анной.Я знаю, Анна значит благодать,я помню якорь на морском солдате…Но что могу я отчей почве дать? —лишь слово помню вместо благодати.Летала с криком птица над водой,и пароход в туман вдвигался с криком,и слышен был крик девочки худой,родившейся с почти что мертвым ликом.Но сберегли создание сиеток молока, картофельное поле,сосновых игл сухое бытиеи животворный запах волн и воли.Над солью волн шли пресные дожди,за рыбою шел парус, ветром полный,и важные, седые как вожди,над мелкими — девятые шли волны.Лежал вдоль дюн, где высились пески,погост с сухой сосновою рукою,и три наречья уличной доскивели живых к песчаному покою.О, где б в могилу, твердо как доска,я ни легла от хворости иль горя —поставьте памятник, хоть из песка,на берегу мне родственного моря.ГОРЫ И ДОЛЫ
ГОРЫ
Действительно, природа хороша.Что может быть для нас ее целебней?Достаточно уставшая душануждается в сияньи снежных гребней.Тяжелая и черная земляуверенно питает поколенья,а я, чужой дорогою пыля,дошла почти до белого каленья.Слезами сердца плачет голова,не находя сомнениям ответаи повторяя бедные словао смежности страдания и света.О гордая вершина Эльборус,о Лермонтова вечная вершина!Но, прежде чем туда я доберусь,отмерят здесь земли мне три аршина.БОЛОТО
Трясиною (пучиной земляной,дна коей обозреть не в силах смертный)зияет мнимость суши предо мнойи привлекает сладостью посмертной.Когда-то был над пустошью той лес,шумевший ненасытными листами.И до сих пор брожение древесбылого леса — видно в ней местами.Но дни болота днесь уже не те:ему от собственного гнета душно,и гладь его повисла в пустоте,в пустое небо глядя равнодушно.Ступать на зыбь, душа, тебе нельзя:тебя всосет ее непостоянство.Лишь лунный луч, над тлением скользя,одолевает гиблое пространство.Лежит оно — подобное судьбе.Ему ни зверь, ни человек не верит,оно не верит самому себе —одна луна длину его измерит.ЛУНА
С земли Вы круглым кажетесь подносомиль плоско сплюснутым лицом, луна,но знаем мы — гора Вам служит носом,глазницами — две пропасти без дна.Не спрашивая в будке разрешенья,Вы входите зимой в закрытый сад.Сад обнажен (о листьев разрушенье!),но каждый куст от инея усат…Бесполое, безногое созданье,Вы ходите сияньем по песку.Явившись на любовное свиданье,мы открываем Вам свою тоску.Вы каждый месяц таете, как дева,и вновь, как воин, Вы — на высоте.И, согнутый направо иль налево,Ваш серп нас провожает в темноте.СНЕГ
Ветер бьет на чердаке дверьми,горбя спину, бродит кот увечный.Люди в поле сделались зверьми,звери в доме стали человечны.Необычные для здешних мест,на морозе бодрствуют солдаты.В снежных розах спит ажурный крест,нет на нем ни имени, ни даты.Снег летит на старый пьедестал.У деревни утром облик древний.Если б этот снег не перестал,стали бы сугробами деревни.Снег мостом спускается на рвы,на ветвях лежит он облаками,звездами — вкруг нашей головы:звезды те мы трогаем руками.Ночью месяц вносит серебров глубь домов, во все концы селенья.А в углах домашнее доброуж готово для переселенья.1942КОСТИ
Всё дождь и дождь… Дождливою зимоюмой день подобен дыму из трубы.Под зонтиками с капельной каймоюпрохожие — как черные грибы.Шагая меж бульварными стволами,вдоль скользких современных колесниц,городовые черными крыламииздалека напоминают птиц.От улиц отделенная стеною,я состою из грусти и костей.Мне скучен южный дождь с его длиною,но с севера я жажду новостей.Там в твердом виде носят в ведрах воду,под твердым лбом взирает бирюза,луна сквозь вьюгу смотрит на природу,и даже снег имеет там глаза(ни разу не бывающая дома,недвижимо стоит среди дворас метлою баба снежная в три кома —два глаза ей всадила детвора).На гнутых брусьях движется телега.И дед, имея деревянный вид,под Рождество, чрез океаны снегадо ельника добраться норовит.О ель с многоугольным гардеробом,я не забыла роль твоих ветвей…Всё так же ль устилаешь перед гробомдорогу ты на родине моей?Одновременно страшен мне и жалокколючий угол срезанной хвои…Быть может, там под каркание галокпо ней проедут косточки мои.СТРЕЛОК
В горах я. Посудите сами,какой здесь может быть зимойзакат над синими лесами,подножья коих крыты тьмой.Одна звезда висит над лесом,другая просто над горой,и облако длиной и весомподобно острову порой.И я не та. Всё дело в снеге:преображает он места.И лес плывет ко мне в телеге,поставленной на два шеста.А выше — воздух без пределаразносит колокольный звон,из косточек людского телавытягивая душу вон.Душа не с ним, она не с нами,она, увы, не знаю где,она, себя наполнив снами,быть может — наяву — нигде.Давным-давно, еще в Париже,ей снился шедший на ночлегстрелок, а рядом с ним и ниже,и выше — ровно шедший снег,и черной жести крест ажурныйна перекрестке трех дорог,и голубой солдат дежурный,взирающий на лунный рог.Луна в больших горах зимоюсветла, и снег не страшен ей:огни, оправленные тьмою,обычно кажутся ясней.ТЕЛЕГА
Дана слепая сила мне:предчувствий у меня немало.Я часто видела во снеместа, где я потом бывала.О черепичное село,овеянное верхним ветром,что черепахой залеглопод солнцем на пригорке светлом…Там старость ходит за водой.Как полукруг (с орлиным носом,со жбаном, с жесткой бородой),стоит старуха пред насосом.Она живет в тени сто лет,потом, как снег весной, уходит,оставив на погосте след,куда в Покров ребенка водят.Как пни, глаза его круглы.Не балует он нас словами…Везут коровы, не волы,телегу с гробом и с дровами,минуя рыхлые мосты,сырую с бакалеей лавку,где допотопные цветы,насаженные на булавку,и куль, вмещающий зерно,на горестном полу из глины…С таким мешком давным-давновлезала я в тот поезд длинный,который вез через поля,через леса — холстины с хлебом…Была зима. Пургой пыля,земля моя сливалась с небом.НА ВОКЗАЛЕ
Блестит у горного подножьяпод зимним солнцем городок.Нам шлет разлуку воля Божьяиль просто — поезда гудок.Вокзал. Насосы и солома.Морозный воздух и навоз.Дитя, похожее на гнома,рассматривает паровоз.Натертые ночным морозом,блестят железные пути.Но липнет солнце к снежным розам,и время им в слезах уйти.Те слезы с крыш текут гурьбою.В слезах ОНА стоит в окне.С сухим платочком пред собоюОН — на дорожном полотне.Качается платок разлуки.Она — сама как полотно.Ее покинутые рукивытягиваются в окно.Ей поезд паром угрожает,уже издав свои свистки.Она надежду провожаетдвиженьем сердца и руки.Пар разворачивает петли,и поезд выгнулся в дугу…Не бойся, поезд мой, не медли:ты выпрямишься на бегу!ОСЕННИЙ ЛИСТ
Имеет золота удельный весдень ранней осени: сияньем неба,листвой, воспламеняющею лес,тяжелым медом и обильем хлеба.Насущный сок земле стараясь дать,ночные ливни падают в долины,но шлет за ними в поле благодатьосенний день сверкающий и длинный.Щадите блеск осеннего листа —строения из сухости и света.Он плод распада: плоть его пуста,но смерть ее — сиянием одета.КЛЕН
Вода в осеннем озере застыла.Лежит она средь круглых берегов.Природа отражается в ней с тыла,и спереди, и сверху, и с боков.Да, осень. Небо, с проседью местами,лежит над нами всюду и нигде.Клен, выведенный крупными листами,вниз головою держится в воде…Всё это я уж видела однажды:и сжатый хлеб, и вытянутый лен,и зной, и высыхающий от жаждынад северной водой склоненный клен.Весь ствол его с высокими суками,с листом, с дуплом и с гнездами ворон,с ладонями в коре и с кулаками —бесхитростной водою повторен.Но каждый лист, став трепетней и суше(вися на ножке, точно на гвозде),подобен стал, на влаге и на суше,пятиконечной золотой звезде.ПРИРОДА
На листьях осеннего цветаблеск месяца сосредоточен.Совместно из тени и светаслагается живопись ночи.Ночь. Кошка гуляет вдоль крышипоросшего мохом сарая,а прямо над кошкой и вышесияет вместилище рая.Направо зияние, вродемогильной дыры, а налевоспокойно блестят в огородеплоды допотопного древа.Луна… с дикой тягой к томленью,проявленной воем собаки,и рознь между страстью и ленью,встречающая нас во мраке.Как лебедь за сладостью хлеба,как львица за гривою львиной,луны половина вкруг небаскользит за другой половиной.Так, воздух пронзив бороздою,меняя земли выраженье,луна ворожит над водою,даря ей огня отраженье.Земля, воздух, пламя и водывладеют и днесь мирозданьем.К несчастью, стихии природы,я к вам подошла с опозданьем!ТРУБЫ
АЗБУКА
Аз, буки, веди… Азбука, вединас к духу мудрости единым духом.Мы поравнялись с тем, что впереди,и возмужали зрением и слухом.Аз, буки, веди… Аз — не просто я:оно — лицом мне кажется высоким,уже познавшим цену бытия,впивающим целительные соки.Аз, буки… Буки: вижу древо бук —стоит оно зеленым чародеем.Но золотом оно седеет вдруг,а мы — всего лишь серебром седеем.Аз, буки, веди… Ведать значит знать.Я знаю лишь, что ничего не знаю.Должна Сократа истину признатья праведной и приводящей к раю.Аз, буки, веди… Далее — глагол.Готовность начинается глаголом.И человек — покорен, прям и гол —стоит пред ним, как конь перед монголом.Четыре знака. Пятый знак — добро.К нему мы шагом движемся, не бегом.Вдали оно, как горное ребро,блестит — для нас недостижимым снегом.СОСНЫ
Начало дня душа проводит в книгах,свинцовый почерк разума любя.В тяжелом переплете, как в веригах,сидит, не видя жизни вкруг себя.Но вот, рванув окно, к ней входит ветер.Она, взлетая, треплется как лист.Зрачок еще природы не заметил,но чувствует уже, как воздух чист.И час девятый всё же наступает.О девять музык! О девятый вал!Душа к просмотру жизни приступает:второй за ней остался перевал.Уже дорожный воздух ей несносен.Покинув возле дома свой баул,лежит она у ног высоких сосени собственной лишь крови слышит гул.Лежит она и зрит ее теченье,уже не в силах выровняться вновь,отдав любовь другим на попеченье,словами заговаривая кровь.НАДЕЖДА
Круговращенье крови и водыизвестно всем: наш лоб врастает в тучи.Мы ценим и ученые труды,и чистых мучеников дух могучий.Мы плохо знаем веру и любовь,зато вполне знакомы мы с надеждой.У самоеда леденеет кровь,но жиром смазана его одеждас надеждою на то, что теплотаостанется внутри звериной кожи.С надеждой — даже линии листадля нас на излучения похожи.Источник света так, увы, далек,что параллельны эти излученья,но легшая страницы поперекнадежда — совершает превращенье.И, взятые не врозь, а сообща,лучи дают единый веер света,и та душа, что здесь была нища,с надеждою предстанет для ответа.В ПУТИ
Открылся ящик радио в глуши:над нами волны музыки повисли.О музыка, «дыхание души,что тоньше слова и нежнее мысли»!Звук музыки и свет немой лунысливаются для нас в причину грусти.Так ширится поток речной волны,встречая вал соленой влаги в устьи.Так рельсам при луне и при звездахнемыслимыми кажутся крушенья,но люди, едущие в поездах,друг другу каются в своих грешеньях.Питаемы струею чуждых слез,в своем пути чужих мы утешаем,но музыкой, но стуканьем колес,но равнодушьем — близких разрушаем.РАКОВИНА
Вадиму Андрееву
За годом год ступеньку не одну,вздымаясь, отнимаем мы у века,и всё ж не в вышину, а в глубинупрыжок — есть назначенье человека.Лишь непрестанно думая о дневсеобщего духовного слиянья,на низшей, на подводной глубинеон видит перлы высшего сиянья.Сияет перл меж двух кривых частейглубоководной раковины южной.Составленный из сердца и костей,ее изучит человек недужный:застыла в виде извести она,хранит она гудение пучиныи пустотой насыщенной полна,как череп музыканта пред кончиной.ЯЩИК
Когда письмо нам говорит о смерти,оно одето в черную кайму:лежит печать печали на конверте,но этот траур, в общем, ни к чему.Смерть и без нас управится с делами —не душам это дело понимать…Душа, с живыми странствуя телами,должна надежды якорь поднимать.Исходят паром трубы парохода,парит над чемоданами судьба.Мы, кажется, живучая порода,но наш багаж содержит и гроба.Уже вздымают ящик тот из трюма:на дно идет он, лес еще любя…Не думайте, не думайте, не думай,что будет день такой и для тебя!ТРУБАЧ
Она спускается вдоль дома,ее материя груба,но нам с младенчества знакомагремящая дождем труба.Глаза мои, глядите выше,в этаж, где нет уже ключей:приставлены к зияньям крышинемые трубы — для печей.А вот трубач на службу едетс уже раскрытою губой,с обычно сделанной из медиособо выгнутой трубой.Даны ему земное ухои губы бренные, дабыон мог идти дорогой духапосредством духовой трубы.1946ТРУБЫ
Незримая струя подземных водпроходит без труда на каждом месте.Дыхания труба и пищевод —о две трубы, играющие вместе!Чем грубая плотней и горячей,тем призрачнее и слабей другая.Она поет в сиянии лучей,себя уже с трудом превозмогая.Нам не уйти от нашего лица,нам не уйти от «быть самим собою».Нет, музыка, до самого концапридется нам пребыть — труба с губою.РЫЦАРЬ
Издалека течет вода.Исток ее на чистом кряже,и всё же воду иногда,увы, я уличаю в краже.Она несет с плота белье,срывает с насыпи полено…Но бедный рыцарь пьет ее,склонившись на одно колено.Скользит по ней его губа,уже он весь на водном лоне.За ним крестовая борьба,и выспренность в его поклоне.В воде — разбитая звезда,прообраз всех его крушений.Но рыцарь видит сквозь годалучи иных соотношений.Иных лучей, иных речейон слышит вышнее теченьеи тушит лампу в сто свечейв знак низкой жизни пресеченья.ЛИЛИТ
Идя вкруг солнца, шар земливлачит от века конус тени.Еще мы здесь, в земной пыли,но в тень уйдем от всех смятений.Есть между тьмой и светом час,неустранимый час рассвета,где плотно облегает нассоединенье тьмы и света.Нам некий лекарь говорил,что час опасный для больногоесть час смещения светил —луны и солнца, сна и слова.Вооруженная копьемночного полубессознанья,Лилит под утро жадно пьетлюдей последнее дыханье.Лилит не любит праха, ейнужна душа мужей, не тело.Уничтожение страстей —ее единственное дело.Задунув пламя и убивяйцо животного и злака,ни разу в мире не любив —она плывет как море мрака.Есть между тьмой и светом час,невыносимый час рассвета,когда наш сон лежит вкруг нас,как смерть — предвосхищенье света.СИРЕНА
В. Корвин-Пиотровскому
Старались мы сказать на сей землео жажде и ее неутоленьи,о крике скорби, рвущем нас во мглеи остановленном в своем стремленьи.Но нам навстречу тянется в тишивлекущий нас, призывный и прощальный,крик парохода, крик его души,уже плывущей в сумрак изначальный.Вбираемый нутром и головой,просачивающийся даже в ноги,сей выспренний и допотопный вой —слияние покоя и тревоги.Во мглу и в ночь уходит пароход.Но стон сирены как бы замер в оном.Так рыцари в крестовый шли поход,напутствуемые церковным звоном.И мы, душа моя, вот так, точь-в-точь,утратив до конца остаток спеси,уйдем — вдвигаясь неотступно в ночь,немного взяв и ничего не взвесив.Сирена ждет нас на конце земли,и знаю я — томленье в ней какое:ей хочется и чтоб за нею шли,и чтоб ее оставили в покое…Так воет пароход, и воет тьма.Противодействовать такому воюне в силах я. Я, может быть, самав трубе такого парохода вою.ЛОШАДЬ
Мы ночью слышим голосаи явно видим всё, что было.К нам каждой ночью в три часаприходит белая кобыла.Не в силах ига превозмочь,безвольно, но неутомимо,живая лошадь, в три точь-в-точь,как призрак проезжает мимо.Ее железная стопапокорно цокает о камень.Она не спит, она слепа:глаза ей выел некий пламень.За ней цилиндры молокакачаются в пустых бульварах.Луна взирает свысока,не беспокоясь о товарах.Фургон подобно кораблюколышется на двух колесах.Не знаю, сплю я иль не сплю —я забываю о вопросах,о всех запросах бытия,о днях грядущих и прошедших…Мне кажется тогда, что яокончусь в доме сумасшедших.ПТИЦА
Локомотив, стремящийся в столицуот черных волн, от крымских рыбарей,встречает на пути железном птицус глазами станционных фонарей.Она (как все пернатые творенья)во сне стоит, скрыв два своих крыла,имея крыши вместо оперенья,и вдоль одной — название Орла.Орел обычно точка на вершине,и точно — этот город на холме.Блестит зерно на мельничной машине:Орел — готовит свежий корм к зиме.Пусть русских зерен золотая жиласиянием струится к птице той:она немало силы положила,чтоб заслужить подарок золотой.Куски Орла взлетели ввысь, пылая,стал каждый дом яичной скорлупой…Когда-то в этом городе была я,в голодный год поехав за крупой.Стоит, как прежде, птица над рекою.К воде она недаром подошла:доносит к Волге длинною рукоюОка — большую воду от Орла.И та вода идет до Сталинграда(есть в мире справедливость иногда) —так льется с ветки к корню, как награда,дождь — почве возвращенная вода.1944«Так сердцем движимый скелет…»
Так сердцем движимый скелетеще стоит, сидит и ходит,и даже петь про этот светв себе стремление находит.С грехами многими в борьбе,послушна внутреннему сдвигу,словами о самой себезаполнила я эту книгу.Пусть, личное в себе любя,мы тщетно беспокоим лиру —мы все проходим чрез себя,чтоб постепенно выйти к миру.СОЛЬТретья книга стихов.Объединение русских писателей во Франции. Париж. 1949.
«Когда б ко мне вы приходили в гости…»
Когда б ко мне вы приходили в гости,читатели (всё странное любя) —Вы видели бы кожу лишь да костии душу, скрученную вкруг себя.В такой душе, обычно, много соли.Никто меня о соли не просил —но я огромным напряженьем воливложу в слова всю соль сердечных сил.I
РЫБА
Кто тщетно ищет — не беднее
того, быть может, кто нашел.
Каролина Павлова
Судьба дала мне снов с излишкоми сердца учащенный бой,но к сожалению я слишкомупорно занята собой.Душа во мне от слез сырая:мне дождь осенний нипочем.Несу, от боли замирая,куль соли за своим плечом.Я лью живой раствор в сухиеслова и знаю для чего:нужна соленая стихиядля продвиженья моего.С колючей костью в узком телеи с удлиненной головой —похожа я и в самом делена гостя хляби вековой.Есть многое во мне от общих,от первых наших предков — рыб.Слова мои и чувства, в общем,как рыбьи позвонки остры.Пусть нет для жажды утоленья —в соленое погружена —не ледяной струей мышленья,а сердцем — я дойду до дна.КОСТЬ
Я укололась рыбьей костью,когда мне было восемь лет,и вскоре увидала гостью,мрачней которой в мире нет.Неся мне страх двойной потери— души и тела заодно —она вошла ко мне не в двери,и даже не через окно.Нет, чрез уколотую руку,тугую, толстую как ствол,давая ей такую муку,как дровосеку гнезда пчел…Так, в забытьи, во сне бессонном,боролся мой оглохший лобс жестоким ядовитым звоном,почти его вогнавшим в гроб.Зато, когда в жару дрожалая в восень лет (иль девять зим)узнала я иного жалажар… Этот огонь неугасим.Не танцевала никогда яна ученическом балу:я с внутренним огнем, худая,сидела, в мае, на молу.Сырое солнце целовалортуть рыб в баркасе с черным дноми глянец моего овала(оставив крапины на нем).Горел закат на каждом крове,и яд стиха проник в меня…Чудесным зароженьем кровии до сих пор страдаю я.УЗЕЛ
На ярмарке в ушах цыганки вещейзагадочно качается кольцо:имеется почти у каждой вещилицо для всех и тайное лицо.В расщелине арбуза или дынивидны нередко слоя два иль три:то что снаружи кажется твердыней,пленяет нежной мякотью внутри.Но нелегко в цветение пуститьсярастению над глиняным горшком.Не каждый цвет умеет распуститься:иной цветок закручен, точно ком.В обыкновенном зданьи из бетонакуст чайных роз закрыл одно окно.Ужель той розе в качестве бутонародиться и увянуть суждено?КОЛЕСО
Грохочет гром… Но желтою слезойблистает мед в коробочках из воска.Желая ознакомиться с грозой,навстречу грому катится повозка.Возок — из многих состоит частей:оглобли, кузов, ось, колеса, доски.А человек — из крови и костей,из помыслов возвышенных и плоских.Летит назад дороги полосапод круглыми ногами колесницы.Неправда ли, основа колеса —окружность, сдерживающая спицы?Жизнь, вдохновение и мастерствоохвачены одним железным кругом,чтоб трепетало наше существо,чтоб мы умели говорить друг с другом.ОСВОБОЖДЕНИЕ
Георгию Раевскому
Язык телесный, ты — для огорода,где сладок вкус и меда и стручка.Но потрудись за тех, кого природадуховного лишила языка.Давай поговорим с тобою простоза тех, кто не находит слов прямых,за тех, в ком мысли маленького роста —за жен косноязычных и немых.Жена построит шаткие устои,извилины ума в себе любя.Ей нужно чувство: самое простое —освобожденье от самой себя.Такая сила ей необходима,чтоб о земных препятствиях забыть,чтоб быть тропой в тайге непроходимой,чтоб быть в ударе… чтобы просто — быть!ГРОЗА
Блистательно вздымает месяц новыйнад городом свой одинокий рог.Залогом счастья, в образе подковы,лежит он на скрещеньи двух дорог.Одна — полна небесного влиянья,таит другая — груз земных страстей.Но есть в кресте дорог квадрат слиянья,и зрелище грозы из двух частей.Гроза и страсть явления природы,без коих воздух жизни слишком тих.Но нам в грозу нужны громоотводы,чтоб молния могла вонзаться в них.Жена слаба: едва ль она забудет,что вышла из Адамова ребра…Но пусть в грозу всегда со мною будетстальной отвод чернильного пера.Высоким острием души приемлюнеотразимый и нежданный дар.Но усмиренно удалится в землю,пройдя по стержню, грозовой удар.СКАЛА
Тот знает, кто во тьме себя искал,что не всегда смеются зубоскалы,что слезы в пьяный капают бокал,что над собою плачут даже скалы…Где пахарь, и стрелок, и рыболовприподнимают шляпы с петушками,там гребни горных сахарных головстоят под сахарными облаками.Там реет петушиное перонад войлоком тульи и над забором,и ветровое горное реброспускается невозмутимым бором.Должна еще одно сказать я вам:там есть необычайные утесы…Край шляпы прижимая к головам,на край скалы глядят каменотесы.Не на вершину, в мире тишины,где снег, как серебро, средь камня вкраплен,а ниже — на отвес глухой стены —той, из которой выступают капли…Ту влагу твердокаменных породне сушат даже горные морозы.Взгляните: из скалы — из года в год —сочатся человеческие слезы.Известно ль вам, что сладостную сольродит сама в себе порода эта?Что настоящая пронзает больи вымышленную любовь поэта.РАЗДВОЕНИЕ
Не видя караваев хлеба,из войлока создав диван,под снежной пеленою небаведя собачий караван,разбуженная тишиною,связав со снегом жизнь своюне самоедкой ли смешноюя перед вами предстою?В одной из жизней самоедкойя, без сомнения была:саму себя душою едкойлюблю я разъедать дотла…Сплетутся мысли пауками(опутать сердце разум рад!)и головными хоботкамиизъеден мой сердечный клад.К нему сиянье не вернется,хотя он, как и прежде, чист:он потемнеет и свернется,как змейка иль осенний лист.ПЕЧАТЬ
Под осень мысль сидит на берегу,блестящих рыб ловя рукой искусной.Хотя себя от чувств я берегу,в основе мысли есть обычно чувство.Но я в суровом выросла краю,где в тупиках остроконечны зданья.Их крыши заострили мысль мою,и суше я, чем многие созданья.Послушна голове моя рука.На мне пятно рассудочной печати.И тайные страницы дневника,признаться ль вам? пишу я для печати.СОЛОВЬИ
Лунный лик, законченный вполне,смотрит на листы мои не всуе:я пишу охотно о луне,строчками лицо ее рисуя.У луны есть странная черта:у нее непрочны очертанья…Вот сейчас луна уже не та,что была в начале начертанья.Есть четыре облика луны:фас, два профиля и половина.Обе половины мне виднына основе ночи соловьиной…Стонут соловьи в любом краю.Различая листьев шепот робкий,мысли о прошедшем достаюя из черепной своей коробки.Память, взгляды выше поднимай!Помнишь, за общественным строеньемсад был ежегодно в месяц майполон соловьиным настроеньем?Горизонт был слева розовей,а направо падал полог черный…В эти ночи каждый соловейбыл куском серебряного горла.УЛИТКА
А.В. и Л. Е. Румановым
Одним даются извлеченьяиз всех греховных повестей,другим — лишь доблесть отвлеченьяот человеческих страстей.Та доблесть пишется курсивом,невидной кровью иногда…И все-таки, чтоб быть счастливой,я слишком, кажется, горда.Есть души, что горбы таская,скрывают горнее на дне.Быть может я сама такаяи горб улитки есть на мне?ОСНОВА
Земля, богатая навозоми тусклой дождевой водой,необходима даже розам,колеблющимся над грядой…Необходима вязь густая —связь букв, о коей хлопочу.Нужна порой и запятаядля выраженья сложных чувств.Нужна дороге тяга к цели.И пусть не все в русло вошло —но если есть дыханье в теле,то значит, тело жить должно.Живи, прошу тебя, подольшеостаток тела — для души!А если петь не можешь больше —то просто — воздухом дыши.ПРОЩАНИЕ
I. «Больная женщина в деревне…»
Больная женщина в деревнесказала мужу своему:«Вокруг людей живут деревья,и звезды прорезают тьму…А мы на мытарей похожи,мы слабого стремимся бить.Но почему же мы не можемдруг друга попросту любить?Чтоб позабыть себя на время,чтоб обезвредить зло и злость,чтоб доброе посеять семя —возьми две палочки и гвоздь.Соедини их посредине,пробей их гвоздиком… И что ж?ты станешь как монах в пустынеи выронишь мошну и нож.II. «Мой друг, сегодня воскресенье…»
Мой друг, сегодня воскресенье.Вот дачный поезд прогудел…Конечно, будет воскресеньеи для погибших наших тел.Уже (от пения наверно)в душе и в горле — пустота…Я знаю — медленно но верноко мне уже подходит та,которую в старинной сказкепривыкли рисовать с косой,которая щеку без краскипоследней обдает росой.Вся освещенная луною— оскалена и высока —она придет без слов за мноюраспластанною как доска.Я дрогну, сердце выдыхая.Она (согласная с судьбой)неумолимо как глухаяуйдет… к несчастью взяв с собоймешочек, сделанный из кожи,в котором кости, мясо, кровьи вещи, что на сон похожи —надежда, вера и любовь».РАЗГОВОР
— Как трудно, думая о небе,быть на землистой борозде,стараться о насущном хлебеи теплой питьевой воде…Мне кажется, что с каждым утром,о друг, я становлюсь худей.Мой лоб бледнее перламутра,я вся, как шея лебедей…— Пока еще не слишком поздно(листами писчими шурша)пиши не о луне и звездах —о том, как почва хороша.— Есть женщины на этом свете(ты облики их не забудь!)с живым горением в скелетеи с холодом, сковавшем грудь.Они заводят, как русалки,для трезвых душ свирель, увы,держа конец поющей палкиу одержимой головы…— Определенно осуждаюя жен с томлением таким,к столбу чудачек пригвождаюза равнодушие к другим,за тягу их на боковую,за их привычку дуть в дуду,за долгую и роковуюнеприспособленность к труду.— Страсть и страдание — как дрожжи,чтоб поднялась моя душа.Навстречу мне, немного позже,и ты прозреешь неспеша.Рвись к высоте рассудком бренным,а сердцем — к глубине пригнись……Так дерево одновременновонзается и вверх и вниз.ЦВЕТЫ
Ант. Ладинскому
Есть книги с желтыми листамии с полинялым переплетом…Они заложены, местами,давно засохшими цветами,поднявшимися над болотом.Гербарий просто называетцветок лазурный незабудкой.Его пастушка добывает.В загадке русской им бываетсолдат, когда он не за будкой…Спокойны книжные страницына прочных полках вдоль простенка.Цветы в них сделались как лицаподростков, тающих в больницах— почти нездешнего оттенка.Такие книги знает каждый:умершие в них дышат души…Не обернется слива грушей,но станет незабудкой каждыйцветок, который в них засушен.Стал невесом цветок бесплотныйс просвечивающим скелетом.Не трогайте ладонью плотнойслед молодости мимолетной,цветущей лишь весной и летом…Цветы, сухие как лучины,счастливей ли других, ронявшихцвет от естественной причиныи на сырой земле принявшихвенец стремительной кончины?ЛЕД
Об осени, дождем грозящей,сказал нам птичий перелет,о смерти — удлиненный ящик,в котором перевозят лед.Набитый глыбой водяною,толкая в сердце нас и в лоб,тот ящик цветом и длиноювсегда напоминает гроб.Влачится он на скользких дрогах,покачиваясь иногда…Чем больше солнца на дорогах,тем больше дрог, и в дрогах льда.Сидят на козлах люди в сером— простого льда поставщики.Но вот внезапно тянет серойот длинной и сухой щеки.Лицо у них без выраженья.Бесчувственных не вороши:они хранят от разложеньябезумие твоей души.Но где же тень от колесницы,от лошади и от кнута?Кричат кладбищенские птицы,указывая всем места…Нам снятся каменные узы,глухие острия гвоздейи заколоченные грузыимеющие вид людей.А через город проезжая,возница свищет и поет.Стихия для него чужаяогонь, а родственная — лед.ОЧЕРК
Александру Бахраху
С синим небом не в ладах,с тучей странностей бесспорных,с червоточиной в плодахразмышлений стихотворных,с грузом выстраданных слов,с теплотой, во внутрь ушедшей,с красноречием послови с гордыней сумасшедшей,с тайной робостью в душе,с явной резкостью в движеньях,без заботы о гроше,но с расчетом в выраженьях,с тягой к верному письмук душам, в сумраке стоящим,с недоверьем ко всему— в будущем и в настоящем —будучи двойной до дна(вместе тою и не тою…)злая женщина однаподошла к вам с добротою.II
Но как мне быть с моей грудною клеткой
и с тем, что всякой косности косней?
Борис Пастернак
САД
Под осень сад, любым сукомкачавший птичьи поколенья,безмолвствует. В лесу такоммне слышен дух тоски и тленья.Когда, с душком небытия,вхожу в такую же аллеюи в ней знакомых вижу, яих по-особому жалею.Без сожаленья, без слезы(душой, которая горела)так Катерина из «Грозы»соседа своего жалела.СОСЕД
Привыкайте, мой сосед,мой товарищ по скитанью(впрочем, больше домосед)к немоте и рокотаньюраковины небольшойс диким перлом посредине,к странной сущности, с душойтающей подобно льдине(освещаемой лучомсолнца), к музыке влекомой,не скорбящей ни о чем,но со счастьем не знакомой.ГОЛОД
Родившись в пасмурной глуши,где полдни солнечные скупы,привыкла я черты душирассматривать посредством лупы.На улицу, в глухом пальто,выходите вы в день ненастный…Я приближаюсь к вам за то,что вы, по-моему, несчастны.Вздымает ветер руки рощ.Прохожий поднимает ворот…Когда идет в тумане дождь,бездомным кажется мне город.Туман глотает все углы —должно быть голоден он очень.(И я, такими днями мглы,не насыщаюсь, между прочим…)Углы летящих лебедейдавно уже умчались к югу.Осталось несколько людей,что медленно идут друг к другу…ОТКРЫТКА
Озеро трепещет серебром.Трепетны еще иные вещи.Например, за кожей и ребромсердце ожидающих трепещет.Собирает пенная каймасемь неуловимых излучений…Так меж строк открытого письмаскрыты строки внутренних речений.Славно блещут камешки на дне.Трудно славу добывать словами……Я не для нее наединев рифму разговариваю с вами.МЫСЛЬ
Уверенно, воздушно и упруго(пускаясь в путь уже не в первый раз),как плотный холст спасательного круга,несет меня над хлябью мысль о вас.Она венком ныряет над пучиной(венок не из сплошных, конечно, роз).Она — стихов является причинойи даже иногда — причиной слез.Ей снится сон мучительный и светлый(как звук предсмертной песни лебедей).Зачем так много силы безответнойв порывах нерешительных людей?СОН
Мечта моя на внутреннем огнемедлительно но верно закипала.Основываясь на минувшем дне,я удовлетворенно засыпала.Как иглы, жарким полднем, на сосне,душа моя от жажады рассыпалась…В ту ночь я Вас увидела во сне:я падала, когда я просыпалась.Я слышала, как падала земля:моя могила заступом копалась.Кругом темнели голые поля…Я плакала, когда я просыпалась.Чтоб скрытой не тревожиться судьбой,чтоб честь моя и в снах не оступалась,должна я посмеяться на собой:— я выспалась… когда я просыпалась.РУКА
Когда душа, строптивая вначале,склоняется во сне к другой подчас —сон состоит из счастья и печали…но явь дает ей лишь вторую часть.От этой части днем душа худеет,оставив сладость пищи на потом.Действительно — рукою чародеяей сновиденье вносит пищу в дом.Знакомьтесь, не спеша, с душой такою,которая, от голода дрожа,во сне — вас гладит гладкою рукою,а наяву пугливее ежа.Никто сказать душе такой не вправе,что сон ее построен на песке.Бывает сон, что явственнее яви,и слово, что висит на волоске.У слов таких возвышенна основа.Они — не для бумаги и чернил…И Осип Мандельштам такое словос тяжелым камнем некогда сравнил.РАВНОВЕСИЕ
I. «Все в юности ромашку обрывали…»
Все в юности ромашку обрывали.Я не красива и не молода.Поэтому на мой вопрос едва лицветок яичный мне ответит «да».И я стою, его не вопрошая,оружья не имея для борьбы.Но есть во мне уверенность большаяв непогрешимости моей судьбы.II. «Мне кажется убийственной…»
Мне кажется убийственнойнесогласованность сердец.Что ложь бывает истинойи мне открылось наконец.Смотрю и вижу явственно— мечтаньем совесть заглуша —что может быть безнравственнойи целомудренной душа.III. «Как заключенный, тающий от муки…»
Как заключенный, тающий от мукии близкий к сумасшедшим рукавам,по вечерам я опускаю руки,бессильные от сильной тяги к вам.Но если б, друг мой, ангелом была я,я подняла б над вами два крыла,чтоб скука жизни, тусклая и злая,вас в будущем коснуться не могла.IV. «Блестят на солнце яблоко и слива…»
Блестят на солнце яблоко и слива,имея тени вечное клише:явление прилива и отливазнакомое сознательной душе!Плоды горят одним открытым боком,направленным к блаженной теплоте.А бок другой в смирении глубоком,и краски там совсем уже не те.СОЛЬ
Неосторожно названная Анной,я родилась с ущербною луной.На первый взгляд, увы, кажусь я странной,но взгляд второй мирит тебя со мной.Пусть скорбь дала мне горькую зарубку,по имени я все же — благодать.Сжимая сердца дышащую губку,стараюсь я всю соль мою отдать.Соленый ветер взмылил зыбь (и сушуиспепелил), когда я вышла жить…Открой свою обугленную душу,чтоб я могла мой груз в нее вложить.Подводный мир сливается с высоким,когда туман сиянием гоним…Корабль плывет, и все мирские сокикипят и разливаются пред ним.Плывет он осмотрительно и плавно —не доплывет до цели никогда.Не знаю в чем (быть может в самом главном!)и у него — несчастная звезда.ДВА
N.N.
Который час? Во мраке ночи(там, где у спящих голова)сияют цифры. Чаще прочихмне овечает цифра два.Два поворота в круге суток,распределенных на часы.Есть два крыла у диких уток.В двух медных чашах груз — весы.Летят две стаи. Точки… Точки…И точно два угла вдали.В осенней роще вижу кочкииз медных листьев и земли.Решусь ли груз необычайныйя взвешивать на меди дней?Когда лишь двое знают тайну,гораздо больше веса в ней…Живые глухи иль жестоки.Им ничего не говоря,я посвящая эти строкидвум мертвым буквам букваря.ЛЕС
Богатство сдерживаемой любвиитог мучительного добыванья…Сентябрьский блеск червонцем не зови:в сухом лесу есть треск четвертованья.Грудные кости поднимает вздох,противник косного благополучья…А в том лесу уже морозен мох,и в сумерках как диаграммы — сучья.ЛУНА
Вступление
Опять, включенное в кольцо,большое белое лицолуны — со мной в теченьи ночи.Оно молчит, как бочки дно,но кажется мне, что ономне рассказать о чем-то хочет.Увы, я знаю, на рассветесветило. Как и всё на свете,уйдет (не давши ничего)из поля зренья моего.И все-ж, пока луна со мною,беру листок и карандаш,чтоб, распластав себя на белом —хотя-б душой одной, не телом —тем обессмертить облик Ваш.…………………………………Тоской и страстью одержима,пишу дневник немало лет.Меж внешностью и содержимыммоим — уже согласья нет.Пусть в зрелости дневник — отсталость,подростком (уверяю Вас)я, к сожалению, осталасьи по сей день, и по сей час.………………………………….Пока поэты и подростки,прижав к столу свой остов жесткий,ведут ночные дневники —луны ущербной бледный профильрастет как в погребе картофель,пускающий во тьме ростки.1
Не солнцем — нет, одной луноюувы, глаза мои полны.Мне кажется, и днем со мноюдалекое лицо луны.Оставшись с полною луноюв полночный час наедине,притянутая вышиною,я обращаюсь лишь к луне.Луна — ночное отраженьелюбого солнечного дня(найду ли крепче выраженье?)необходима для меня.……………………………………….Лишь рот луны, приподнятый углами(прозрачный и подвижный как вода),нагнется над рабочими столамиподвижников словесного труда —я приступаю к делу. (Между прочимне зная, что получится потом).Я выступаю ночью — и как зодчий,и как тем зодчим строящийся дом.Я строю дом… не из покорной глины,а из упористого кирпича.Он будет не широкий и не длинный,но поднимающийся как свеча.Пусть он (в лесах) еще не очень строен,он должен отличаться вышиной:ведь главным образом мой дом построендля разговора моего с луной.Что я давно работаю душою,тебе, луна, должно быть все равно.Но я — поверь — белесое, большоелицо твое отметила давно.Ты странствуешь от века и до века,влача с собой и опыт и тоску,с обличьем мыслящего человека,скитавшегося на своем веку.2
Луна — ночного человекапритягивая как магнит —напутствует его от века,с самозабвением роднит…Я с прилежаньем богословапишу о ней на склоне дня.Она не говорит ни слова,а только смотрит на меня.Но это опытное окомою потерянную плотьпронизывает так глубоко,как будто к ней подходит вплоть.И долго (с раздвоеньем в зреньи)как опьяненный беленой,я двигаюсь в самозабвеньи,руководимая луной.3
Ты смотришь за движением моим,за поведеньем внутренним и внешним,душа моя. Ты сумрачна как дым.Но стражем будучи уже нездешним,ты мучаешь меня, смотритель мой!Прошу тебя — оставь меня в покое:весной я разгораюсь, а зимойприму тебя в нетопленом покое…Я находилась много лет в плену.Но вышедши нечаянно на волю,чтоб видеть вместе солнце и луну,я сразу по всему гуляю полю.Пронзает солнце кожу бледных век.Весь звездный свод сияет надо мною…Луна же не луна, а человек,в ком вижу нечто общее с луною.Взгляните на луну, на луг и намерцанье рек и светлых насекомых…А в тех местах, где сказано «луна» —читайте (имя рек) один знакомый.4
Наступает лето бабы —осень ранняя… Одна(наступая на ухабынеба) шествует луна —с бледным ликом человечьим,коему противна тьма,наделенная увечьем,коим стражду я сама.Я давно ли не хотеластранные сказать слова:друг мой, у тебя нет тела,есть — одна лишь голова.Поражая худобою —не за стрелкой часовой,двигаюсь я за тобою,странницею неживой.Не имея к делу дела,не жалая ничего,в виде головы без тела,отделившись от него —может быть и ты, слепая(так же страстно, как и я)ищешь — к праху прилипая —воплощенья бытия?5
Взгляните на луну средь ночи:идя дорогой круговою,она объятий знать не хочет —она живет лишь головою.Без ног, без рук она, но все жес серебряными рукавами…И кажется, на Вас похожелицо, что движется над Вами.Поверьте, на земле есть людисо знаком лунного влиянья,мечтающие здесь о чудепотустороннего слиянья.Ступая на карниз кирпичный,они на помощь призываютлуну… За это их обычнолунатиками называют.Душа их, добрая и злая,взирает сверху вниз — бесстрастно.К несчастию, из их числа яи потому — мечте подвластна:так, будучи (подобно птице)на грани пустоты и зданья —я, в то же время, на границеувы, любовного признанья.6
Влекома полною луною,встает душа моя в ночи.Разбуженная тишиною,сестра, в испуге не кричи!Стоит на склоне крыш лунатик,не опасаясь ничего.Не окликай же, Бога ради,обычным именем его.Стоит он на последней гранистроения и пустоты.Куда он простирает длани?Зачем его тревожишь ты?Не трогай лунного провидца:он двигается неспеша,он знает где остановиться,куда его ведет душа……………………………………..В русалочьей ночной сорочке,гремя железом листовым,я дохожу уже до точки,где зданье переходит в дым.Когда безглазая, босая,стою я зданья на краю,лишь голова луны спасаетот сокрушенья плоть мою.Но — связанная со зданьем,не с плотной почвой полевой,а с этим призрачным созданьем,снабженным только головой —я все же чувствую истому(молчи, перо мое, молчи!)…Как руки, ко всему земномуот головы идут лучи…………………………………….Лучи большой луны сквозь стекластруятся на мою кровать.Я от бессонницы поблекла.Как мне болезнь мою назвать?Заключение
Бывает странное страданье,потусторонняя напасть.Когда она, как дождь на зданье,на сердце вздумает напасть —она, как он, неумолима:склоняется пред ней и врач,и даже стойкость пилигриманередко переходит в плач.Не одарил меня наследствомотец, но будучи врачом,дал мне действительное средствобыть той болезни палачом.Луну — услужливое слово —во всех склоняю падежах,о главном не сказав ни слова,но возле главного кружа.Лечение первостепенно:пока я о луне пою,я вырезаю постепенно,как опухоль всю боль мою.Молчала я, тоской пугаясаму себя (как птицу мгла).Но ты, подруга дорогая,мне высказаться помогла!За то, что не смыкая вежды,с тобою всласть я говорю —за невозможность, за надежды —луна, тебя благодарю.КНИГА
Над комнатой уже нависла мгла.Но — мысленному повинуясь сдвигу —я достаю из темного углаодну многозначительную книгу.Имея тягу к буквенным трудам,мне кажется, я долга не нарушу,когда, на время, вам для чтенья дамее — уже разрезанную — душу.Сроднятся ль с вашим мертвенным лицомрожденные живою кровью строчки?(Приходится поставить пред концомзнак вопросительный мне — вместо точки).ВОЛНА
Волне, упавшей при лунев песок (от собственного груза),со дна поднявшейся волне —невольно отдалась медуза.Паденье пены с крутизны —естественной послушна силе.О, сила вздыбленной волны,о, кони мчащиеся в мыле!..С кипеньем вала меж камней —бескостной мыслимо ль бороться?И человек, подобно ей,волне девятой отдается.Еще не знает он, кудастремительною двинут лавой,но должен, долже поводаон сдерживать рукою правой.А скорбь его, как крест большой,вся слева — на сердечном фланге…Скажи, с такою ли душойспускался лермонтовский ангел?ПРОСТИ
Когда задумает расстатьсямое дыхание со мной,я не смогу уже остатьсяна затверделости земной.Когда в лампаде мало масла,когда у свечки сала нет…Но прежде чем она погасла,она дает высокий свет.Прости меня, что не блисталая в полдень полной красотой,зато полуночью листалая листья книги золотой,той самой, что рассталась с глиной,и всю меня несет туда,откуда кажутся равнинойущелия и города.III
О том что знаю и чего не знаю,
перо, тебе докладываю я.
Александр Гингер
ЖЕЛТЫЙ ДОМ
Лоснился щебень. Бились воробьинад крошками разрушенного хлеба.Тяжелый флот скользил вдоль моря ифлот облачный — по временам вдоль неба.Весенний сквер был по-балтийски чист.Гудела детвора вокруг эстрады…Одно дитя, как виноградный лист,упорно липло к столбикам ограды………………………………………….Через дорогу, в дюнах, над песком,у грядок с будущими огурцами,стоял в уединеньи длинный домс довольно необычными жильцами.Он сделан был из желтых кирпичей,и все вокруг весной дышало, кромесмирительных рубашек и ключейдля тех, что проживали в желтом доме.Он сделан был из желтых кирпичейи все вокруг весной дышало кромесмирительных рубашек и ключейдля тех что проживали в желтом домеОни гуляли парами порой,но двигался иной и в одиночку…Я помню гравий, солнце над горой,и их глаза, направленные в точку.Они срывали тонкую травуневозмутимым выспренним движеньем.Движенья их, заснувших наяву,других миров казались отраженьем.А между ними поливал газонвеселый молодой садовник. С лейкой,в лучах заката направлялся онк насосу, что плескался за скамейкой.Здесь мелкие лазурные цветы,имея блеск небесного оттенка,казались капельками высоты,упавшими к подножию застенка…………………………………………Ребенок с ярким яблочным лицомна солнышке, пять лет ему знакомом,нередко наслаждался леденцомпред этим необыкновенным домом.К садовнику он подойти не смел,зато, в сияющее время года,следя за ходом огородных дел,подобно тумбе застывал у входа.При нем — новорожденная грядаот полной лейки набиралась силы.Пел ящичек скворешного гнезда,входили в яму корневые жилы.За дюнами кричали петухи —будильники рыбачьего поселка,и прославляла хвойные духиупавшая сосновая иголка…Дитя стояло у больших вороттак неподвижно, как цветок двуногий.Брели безумные, раскрывши рот,ловя руками собственные ноги…Садовник пел, не замечая их.Подрагивая яркими боками,взлетал к лазури шар. Закат был тих.Вдали — чернели барки с рыбаками.Садовника землистая рукасама, в тени, землей казалась бурой.Над черным завитком от корешкаон думал о невесте белокурой.У западной границы городкакачались пароходные каюты…И грустью, что весной для всех сладка,туманилась душа его Анюты.Садовник взял анютины глазаи посадил их в солнечное место.Любил весну он за цветы и зате чувства, что дала ему невеста……………………………………..Но беспощадно сыплется песок,что назван был песочными часами.Сомнения вонзаются в висок,судьба полна немыми голосами…И девочка, смотревшая на дом— с тем зданием боясь теперь свиданий —растерянно готовит третий томсвоих восторгов и своих страданий,со страстностью соединив тоску,прибавив к этому надежду даже,но посыпая каждую строкутой солью, коей не найти в продаже.СЕСТРЫ
1. «Когда, скрипя, стирается белье…»
Когда, скрипя, стирается белье,иль с хрустом происходит чистка меди,вы все, конечно, видели ее —не у себя, так у своих соседей.В пальтишке узком, с кончиком лисы,в крылатом фартуке, обычно в клетку,она в дома приходит на часы,как птица, что сама влетает в клетку.С глубокими солонками ключиц,с глазами, как две чашки с синевою,с работою горчее всех горчиц,она живет почти что неживою…Слова ее бесцветны, как вода,сама она порой худее кошки.В чулках ее — зиянья иногда,как слуховые круглые окошки.С лицом сухим и серым как ковыль,вооружившись выскобленным стулом,она с больших шкапов стирает пыль,поднявши руки вверх, как перед дулом.Не основавши собственной семьи,покорная обычному заводу,стараясь, от семи и до семи,для всех, кто ей давал огонь и воду —как друг, она трудилась для других.И с серой тряпкой, с сором, без привала,среди вещей — чужих, но дорогих —сама, как тряпка серая, сновала.Без отдыха, без облика, без лет,скользила тень, равно для всех чужая,за несколько безжалостных монетлюбой очаг усердьем окружая.Усталый мозг, засушенный в борьбе,лишенный духа, как цветок осенний,лишь раз в неделю думал о себе —и это было в утро воскресенья.Она была умыта и чиста,и шкап — не до конца ее обидел:на ней была сорочка из холста…Но в эти дни — никто ее не видел.Однажды утром, вставши после сна,прочтя в газете: «отравилась газом…»я вам скажу: то может быть онаушла из жизни, не моргнувши глазом.Она погрязла в прахе бытия.Быть может Марфой в прошлом воплощеньибыла она… Возьмут ли «Жития»ее к себе — за силу всепрощенья?2. «Когда счастливой матерью семьи…»
Когда счастливой матерью семьистановится ленивая Мария,лишь к вечеру, не ранее семи,плита ее бушует как стихия,и дети, сев вдоль кухонной скамьи,кладут на доски рученьки сухие.Мария варит суп из топораи моет пол в лазоревом уборе.Весной она уходит со дворас высокими зарницами во взоре…Ее запущенная детворасидит в худых штанишках на заборе.В ее квартире зарево и гам.Дожди и снег идут в ее квартире…На страх соседям (и на страх врагам)она ложится в три или в четыре.Шлет зайчиков луна к ее ногам:Она играет, при луне, на лире.И к ней (сидящей с зайцами у ноги в то же время — с музыкой у чрева)приходит муза северных дорогс большим крылом направо и налево.Так — некогда — к Марии на порогмогла являться Пресвятая Дева…Гнездо, Мария, со стараньем вей:ты от хулы должна оборониться.Рассветный воздух сделался живейи месяц начал к западу клониться,а ты… ты все не спишь. Ты — ночи птица:сова? едва ль! скорее соловей…Увы, родная Марфина сестранепрочная опора для семейства:она не носит дойного ведраи в полдень сонные свершает действа…Пусть днем она не делает добра,но ночь ее — во власти чародейства.Днем спит она, сжимая в кулакесвой первый палец. Странную картинуявляет ночь: совместно в котелкеМария варит и грибы и тину.Четыре паука на потолкеплетут одну и ту же паутинуПока пчелоподобная женачасы полезным отдает работам,Мария застывает у окна,подняв лицо к божественным высотам.Она сродни лунатикам — онатревожит лиру по нездешним нотам…Но упрекнуть придется мне ееза то, что люлька у детей сырая,что у нее не глажено белье,что грабли зацветают средь сарая,что стало мхом вязание ее,и что игре ее — не видно края,еще — за обвалившийся плетень,за все в саду погибшее богатство,за каждый без труда убитый день,за вечное с мечтою панибратство,за праздность, за лирическую лень,короче — за земное тунеядство.Мария в узах брачного кольцакой-как свое свершает бабье дело.Она готовит душу для конца.Но будет ли душа сильнее тела,и свет ее посмертного лицатаким живым, каким она б хотела?..ЧАЙ
1. «Апрель. Деревня. Солнце. Почки…»
Апрель. Деревня. Солнце. Почки.Зеленый двор и корень бурый.В траве, как желтые комочки,снуют цыплята. Бродят куры.Жует корова клок лужайки.И — как поэзия над прозой —в столовой — дочь моей хозяйки,китайской пахнущая розой…Мы пили чай пасхальным утроми повседневный сок Китая(средь чашек с пестрым перламутром)блистал, как кожа золотая,как озаренный двор с птенцами,что в зелени паслись, желтея,как чайный кубик со столбцами —со сложным шрифтом грамотея…Мы говорили о погоде,о праздниках, о цвете неба,о предстоящей нам свободе —и ели пасху вместо хлеба.Был запах яблок в чайном соке.Пар над фарфором поднимался.Наш спор о низком и высокомкак голос мальчика ломался.Светлеет дом такой порою.Пестреют над тарелкой яйца.И только цепь пред конуроюкак черная коса китайца.И все ж китайский мальчик тожевесною, в солнцепеке края,смеется на убогом ложе,бесплатным золотом играя.2. «Когда-то, как приморский инок…»
Когда-то, как приморский инок,я — бедности не замечая —питалась серебром сардиноки золотом пустого чая.Обед — на стеклах я читала.О, ресторанные глубины,весна Латинского квартала,цветы и рокот голубинный!..Вновь вижу я тот вечер майский(у памяти есть зренья сила)когда я к прачечной китайскойв узле белье свое носила.С тряпьем разрозненным и рванымподкрадывалась я, как заяц,к лавчонке с запахом нирванным,где был хозяином китаец.Из чашки с трещиною стойкой,с цветной и хрупкою основой,поили чайною настойкойего наследника больного.Качались на сырой веревкеинициалы полотенец.Под ними, с плешью на головке,кончался восковой младенец.Был, как огарок, сух и тонок,был острым носом схож с вороной,был в коже старика — ребенок,чужбинным небом изнуренный.Лежал он с горькими глазами,с костями хрупкими как сахар.И кровью голубя, часами,лечил его (но тщетно) знахарь.За прачечной был тесный садик,дышавший чахлою листвою…Несите сына, Бога ради,в квадрат с воздушной синевою.Ему, должно быть, страшно труднодышать — почти уже без легких…Солдатика, с улыбкой чудной,сжал в пальцах он, как спички легких.Ночь. Маленький, в сухой сорочке,в углу сырого помещенья.Застыл зрачок его в той точке,откуда нет уж возвращенья…Омыли чаем две старухитруп за гладильною доскою,и черные кружились мухинад желтою его щекою.Мать с бабушкою (в белом обе)глядели на соседей волком.Отец понес в молочном гробеполотнище с ребенком желтым.Три дня дитя уже покойно:меж мертвыми оно телами.И все ж отец его — спокойноприветствует живых с узлами.Молчит китаец: стар иль молодне знаем — он непроницаем…Но мы напрасно ночь за холод,его — за скрытность порицаем.У каждого своя природаи не проявит по-пустомупотомство желтого народав словах — сердечную истому.Что может быть мудрей монгола?В нем сложность слова опочила…Но многовековая школаего — молчанью научила.3. «Она была страной поклонов…»
Она была страной поклонов,страною бонз, страною горя…В ней много бурых горных склонов,но очень мало синя-моря.В том крае (с рисом вместо хлеба)мы корни чая замечаем.Но наша связь с Землею Небаедва ли объяснима чаем.Родство с республикой небеснойтелесного родства сильнее…Не мудростью ль ее чудеснойпривлечена к чужой стране я?Несется ветер желтой тучей.Желтее ветра почва летом.Но тощих кур над желтой кучейпленяет роза желтым цветомКрай чайных роз в зловонной ямеи слез под небом бирюзовым…Когда-то к чаю с соловьямион звал премудрых гонгным зовом.Теперь над рисовым болотомон движет золотые руки…Труд будет для тебя оплотом,край зноя, мудрости и муки!«Я говорю о сердце много лет…»
Я говорю о сердце много лети я измучена беседой тою.Но собеседника, к несчастью, нет:— я разговариваю с пустотою.ЭПИЗОДЫ (ДЕТСТВО НЕКРАСОВА)
ЧЕРТИ
На славу натертый мочалкою в бане,с пузырчатой шапкою на волосах,он утром узнал от всеведущей няни,что ночью нечистые ходят к ним в сад.У няни меж пальцами бегает спица;как нитка, душа хлопотуньи проста,и черного черта сегодня боитсянаверно не меньше, чем черти креста.В тот день голубой и по облику летний,однако, на деле дышавший весной,решился бестрепетно четырехлетнийотправиться ночью на бой с сатаной.Являя пример немоты и упорства(скрыв темную тайну, но глазом блестя),как рыцарь, к полночному единоборствус утра неотступно сбиралось дитя.Отец был в то утро заметно в ударе,и все ж, как обычно, скрывался в нем бес:был день мясопустный, но ветреный баринпоехал со сворой в болотистый лес.Надвинулся сумрак. Рояльные свечипривычно внесла крепостная рука,и в зале зеркальная встала доска,чтоб с мамой вести музыкальные речи.Как странница, села луна на пороге.Дом заперт. Но лунная полночь ясна…И с длинною тенью короткие ногискользнули в большую траву из окна.Луна поднялась и дошла до сарая,где ночью владенье одних лошадей.(Здесь утром бранился папаша, караясвоих молчаливых дворовых людей).В ограде зияет калитка. За неюцветочные звезды черешен и слив.На пальцах вошел он в ночную аллею,запасы отваги в себе распалив.Спит топотный флигель, где вечные свадьбыс бряцаньем монист, серебра и ключей…И только в саду, украшеньи усадьбы,немолчно играют семь шумных ключей.Вот скошенный мостик с березовым скрипом,вот шест молчаливо несет в вышинуизбушку скворца. Там, за банею — липа,к которой привязывал барин жену…Дитя в долгополой рубашке обходитглухие дорожки, бугры и кусты,но даже в укромных углах не находитврагов милосердия и чистоты.Дитя! не на лоне садовой природыскрываются черти, от коих беда:пустые сердца человечьей породыбывают вместилищем их иногда.БОЛЬШАЯ ДОРОГА
Зимний вечер в усадебном домеопишу я: знаком он не всем.Спят ребята за сетками, кромеНиколая, которому семь.Даже в детской дрожит занавескаот сапог и бильярдных тростей…Это папенька пробочным трескомвеселит запоздалых гостей.Не спалось Николаю в те ночи.Как большой он следил из окназа паденьем тех трепетных корчей,что вытряхивала вышина.Смутный страх в этой детской душонкенарастал, как под снегом карниз.И нередко в одной рубашонкеон спускался украдкою вниз.В зале — дым и лепные голубки,бой кукушки дошел уж до трех,но сновали дворовые юбки,где по ситцу рассыпан горох…Барский дом выходил на большуюстолбовую дорогу. По нейперед святками ездили в Шую,накаляя полозья саней.Шли хмельные (конечно, углами).Бабы с яйцами шли на Святой.Шли колодники, бья кандалами,по укатанной плоскости той.За шеренгой макушек колпачныхшел конвой, отбивающий такт…Это был завывающий, мрачный,знаменитый Владимирский тракт.Мальчик часто смотрел на дорогу(от волненья расширив зрачки),как клейменые двигались в ногу,задевая ограду почти.Он не верил, что в выжженных кожахне лежит за душой ничего:эти люди, с ушами в рогожах,увидали однажды его.На снегу у господского дома(как бывает в воскресные дни),от бутылок осталась солома,и ее собирали они.Было утро. Багровое солнцеговорило о том, что зима,и пред каждым ослепшим оконцемснеговая блистала кайма.Но к соломенной мерзлой охапкеподошел вдруг с игрушкой в рукечеловечек в барашковой шапке,в жарких валенках и башлыке.И старик с головой безобразной,позабыв, что дорога лиха,из-за пазухи тощей и грязнойвынул пряничного петуха.Он его в рукавице рогожной(не имея во что завернуть),положил на снежок осторожнои с другими отправился в путь.Продвигались железные вязина тяжелых, на рваных ногах…Стыли ноги и в лужах и в грязи,но особенно ныли в снегах.Падал снег, наметая сугробы,все крутилось в сырой полумгле.Для бессрочных готовились гробыв ненасытной сибирской земле.ДИЧЬ
Осенний лес высок и черен,уж нет в нем золотых частиц,и на рассвете, вместо зерен,дробь попадает в горло птиц.Войдите в этот лес. Давно ли,склоняя крепостные лбы,босые девки поневолесюда ходили по грибы?Недалеко от Ярославлябыть может и сейчас есть лес,где (позже город свой прославля),когда-то шел ребенок беззабот, без ранца и без шапки,но со стволом дававшим дым,и радостно держал за лапкидичь, окровавленную им.Внимательно меж пней и кочек(пройдя через простор с овсом),шел — знающий чего он хочет —десятилетний мальчик с псом.Устал он — лишь глаза остались —но был на егеря похож,и в ягдташе его болталисьдробинки, яблоко и нож.Была стрельба его не шуткой:блистало тускло, как опал,в лощине озеро — за уткойгонялся он, и в цель попал.Свинцом пробил он птичье темя —с утра удачею ведом…Но было озеро в то времякой-где уже покрыто льдом.И пес, не подчиняясь знаку,застыл на берегу, как пень:должно быть испугал собакуледок, родившейся в тот день.Побагровел, как под ударом,верх яйцевидного лицаНиколушки — но он недаромбыл сыном своего отца.По мерзлому поплыл без страхуохотник ростом с боровик.Крахмалил лед его рубаху…Но птица с шейкою в крови(о, не для пищи добыванья!)уже была меж водных трав:от страшного соревнованьясо смертью — наконец, устав…И мальчик сизою рукоюсхватил за сизое крылокомок с живым еще теплом,с уже предсмертною тоскою.ПРОБУЖДЕНИЕ
Он стоял в этот полдень над тихой и солнечной Волгой,прочитав, как всегда, свой букварь от доски до доски,в картузе и в веснушках, в рубахе посконной и долгой,и с душою исполненною безотчетной тоски.Тихо гнулся помост, голышами и грунтом зарытый,тихо плыли баржи, нагруженные плотным зерном.Были окна гауптвахты на юг и на запад открыты,лишь одно со стеклом: зайцы солнца скакали на нем.По окраинной улице с подслеповатым оконцемза конями на ярмарку с гиком проехал ямщик.(В эти душные дни с безответно сияющим солнцему извозчиков шея и волосы жирны, как щи…)Шли телеги чрез площадь к трактиру с вонючей клеенкой.Чуть кружились на крышах прибрежных домов флюгера.И расшива, под пение сродное с волжской сторонкой,и сегодня вдоль берега шла на вожжах, как вчера.С размочаленной лямкой, с крестом, с ломотою в лопатках,с голубыми ногами в лохматых и потных лаптях,с выпирающим глазом — до одури и до упадка —проходили те лошади-люди, всем телом кряхтя.От помоста, где млели две лодки на белом причале,где лениво тянулась и вправо и влево вода,приближались к ребенку напевы труда и печали —песнь артели, питающей солнечные города.По пескам и по щебню тащились певцы ломовые,оседая под тягой давно опостылевших уз.От широкой, глубокой и долгой их песни впервыемальчик понял, с каким напряжением двигался груз.Он стоял у лабаза, пред дверью сколоченной криво.Там у тумбы (где раньше виднелась подвода с овсом),с закатившимся взором уже неземного отлива,погибала ворона, придавленная колесом.Вдруг один из певцов подошел к изувеченной птице,с хрипом дух перевел, перестав поясницу тереть,и сказал пареньку (что стоял со слезой на реснице),что хотел бы, как ворон, он в эту же ночь умереть.Он с мякиной в кишках над обильною Волгой работал,торгаши кулаком угощали его сгоряча,изошла его сила усталостью, кровью и потом,и за это грошу он название дал палача……Николай прибежал в этот вечер к отцу и мамаше,позабыв медяки и картуз на прибрежном песке,и поняв, что нередко уход в равнодушие страшен,и что правда находится лишь в разделенном куске.Париж, январь 1947 г.ВЕРА.Лирическая повесть(Париж.Рифма, 1960)
"Пусть один не воин в поле..."
Пусть один не воин в поле,пусть толпой выходят в бой —есть один лишь подвиг воли:сила воли над собой.ВСТУПЛЕНИЕ
Корабль обречен на крушенье,и крысы бегут не к добру.В своем основном прегрешеньеуспею ль признаться перу?Зияют зловещие щели,пробоины гибнущих шхун.Крушенья страшусь я — ужелисродни мне хвостатый грызун?Увы, я во всем малодушна:веревки боюсь в вышине,волной восхищаясь воздушнойбоюсь я того что на дне.Боюсь отражений на стенке,наседок что клохчут в гнезде…Боюсь оказаться в застенкена хлебе одном и воде.За то что погрязла я в прахе(как крыса, залезшая в пруд),за слабость, за все мои страхихочу я задать себе труд:среди поколенья иного(о годы отцовых отцов!)среди претворяющих словов дела, но едва ли дельцов —я почву архивную роюпером, и в загробной странеищу неустанно героя,противоположного мне.Средь женщин с неженскою долейнашла я в застене немомодну — с вдохновенною волейи с невозмутимым умом.С героем встречаюсь я робко,как с северным ветром волна.Опять черепная коробкамоя рокотанья полна.Она о пучине рокочет,как раковина на песке,что слабым гудением хочетсказать о большом сквозняке.ФОНАРИ
Когда фонарщик зажигаетв густом тумане фонари,девица друга поджидает,чтоб ворковать с ним до зари.Но друга нету. Нету друга.Несется ветер второпях,над крепостью летает вьюга.Я друг ее — уже в цепях.КОНЕЦ МАСТЕРОВОГО
Что ты делаешь, невеста?ситец режешь у швеи.Но останутся без местазавтра рученьки твои.Пусть папаша мой с мамашейв захолустной тишине,похлебавши тюри с кашей,вспомнят завтра обо мне.Отойдут душа и тело —им труды уже невмочь.А не ими ли хотелосердце родине помочь?чтоб рождались в ней живыеи свободные сыны…Но ее городовыеоборвали эти сны.Виноват я не пред Богом,а всего лишь пред царем:клал я по его дорогамдинамиты с фитилем.Для борцов, за мной идущих,я быть может колея,для строителей грядущихмалая ступенька я.Мой конец пришел весною.Мне всего лишь двадцать пять.Но с тобой, моей родною,не придется мне поспать.Будет стянута веревка,покачнется высота,и язык, кривясь неловко,вывалится изо рта.Умираю. Умираю.Не поможет мне никто.Холодна дорога к раю —без калош и без пальто.КОНКА
Сыро, блещет иней тонкий,точно рыбья чешуя.Дальний звонкий топот конкисредь тумана слышу я.На колесах блещут спицы,блещет дождь на драпе плеч.С имперьяла колесницыдвух модисток слышу речь:У франтих жакет на вате,краска на каемке век —а сегодня в казематеудавился человек…Блещут бронзовые кантычасовых вокруг тюрьмы.Входят в крепость арестанты,с ними вместе входим мы.Звон часовни дребезжащий,сахарный над кухней дым.Спится ль им под утро слащеили горечь снится им?Гулко ходят часовыемежду вышками стены.Громыхают ломовые.Утро. Фонари бледны.Бледен школьник занимаясь,бледен первенец царя.И туманна занимаясьпетербургская заря.ОБЩЕНИЕ
Они выходят из тумана тенью,идут ко мне, и с ними я живу.С приговоренными, как в сновиденье,я разговариваю наяву.Но не движением телесных уст,не голосом, а внутренним теченьемлетучих мыслей и упорных чувств,обыкновенно связанных с мученьем.СОН
Текли часы без уличного гула.И ночь прошла, когда войдя до днав былое, на рассвете я заснула.Приснилась мне народница одна:с широкою и длинною косою,спускающейся с правого плеча,в рубашке с вышитою полосою,и с горлом, ожидавшим палача.Пусть с нею я не ездила на конке,но я пишу в год пятьдесят второй,в столетье дня, когда легла в пеленкита девочка, тот будущий герой.Прелестное и властное лицов согласии с фигурою бокалом.Не золото — ее души кольцо,а сталь с совсем особенным закалом.На черной шейной ленточке эмаль.Глаза с неописуемым гореньем.На всем спокойном облике печальрешимости и удовлетворенья.СЛОВО
Есть слово вера. Вера — обличеньевещей невидимых, о Боге весть.Легко дается страсти излеченьетем, у кого такая вера есть.Но у меня она совсем другая:рожденная сто лет тому назад,рабочим Петербурга помогая,она входила в заводской посад.Мастеровой с листовками под мышкойвстречался с ней за нежилым углом.Жандармы с ней играли в кошку с мышкой,а позже взяли шашки наголо.Ей было лет неполных двадцать пять,когда в пучину нищеты и горяона нырнула, как в пучину моря,откуда нет уже дороги вспять.1852
В тот год когда (в мечтах о многом)ее носила в чреве мать,в унылом доме умер Гоголь,жизнь переставший понимать.Малютка развивала голоскак все — в пеленках и в слезах.Отец оставил ей свой волос,а мать улыбку и глаза.ТЕЛЕНОК
Лето. Над затоном мелкимкрепко солнышко печет.Все — на дне лесной тарелки —камешки наперечет.Трепетен над рощей зной.В роще мается теленок.Стон его предсмертный звонок,на его сетчатке гной.Муха в этот гной впускаетсвой голодный хоботок.Жизнь из смерти извлекаетдля себя целебный ток.Над теленком — с коркой хлебапятилетнее дитя.светит солнце, с сини небадве косички золотя.Это маленькая Верас тумбочками ног в траве,с взором сумрачным и серым,с первой мыслью в голове.ФЕВРАЛЬ
Как долог день в коротком детстве(где завтра дальше чем вчера)!Нередко в нянькином наследствекопалась девочка с утра.Сегодня, это знает каждый,дал нянюшкам свободу царь,сказала в феврале однаждыона, открывши нянькин ларь.Вот пуговки из перламутра,вот карты: дама и валет.В то важное седое утроей было ровно восемь лет.Отец был властен непомерно,упорен, вспыльчив и суров,но все-таки и ей наверноприятен был отцовский кров.ЧЕРНОЛЕСЬЕ
Как плющ, к погребице приклеилась плесень.Соседей запущенный дом не имел.Вокруг частоколом легло чернолесье.На севере лес даже летом шумел.Был дом средь деревьев как холмик кротовый.Закрыт и на западе был горизонт.Но в солнце и в дождь был для всех наготовебесплатный сверкающий лиственный зонт.С востока, где слышалось речки теченье,все было заброшенно, пусто, мертво.Все было засадой. А на развлеченьяотец не давал им почти ничего.И только широкий и солнечный луг,вздымаясь до самой черты небосклона,где синее резко сливалось с зеленым,указывал им направленье на юг.КОЛОКОЛ
Имелся колокол при доме,затерянном в лесной дыре.Звонил он вечером и крометого — на утренней заре:для тех кто заблудился в чаще,для странников — друзей ходьбы,и для охотников, но чащедля девок, ищущих грибы…А Верочка была вострушкой,тузила брата сгоряча,и с недоеденной ватрушкойкаталась по полу рыча.Под дождиком, остаток куклыв траве оставив нагишом,неповоротливые буквыпечатала карандашом.Она искала то что скрыто,игрушки обрекла на слом,и через пруд вела корыто,гребя лопатой как веслом.ВОПРОС
А после школы Вера эта,в глухую кофточку одета,связав муаром цепи кос,искала в чтении ответана мучивший ее вопрос.Все тот же он: как быть, что делать,как стать полезною другим,как отыскать венец для делаи цель стремлениям благим.КРАСНАЯ ЛОЖА
В Казани снежною зимою,из красной ложи с бахромоюглядела Вера на балет.И вскоре, не предвидя драму,она бесстрашно вышла замужв деревне, в восемнадцать лет.С мировоззреньем ей враждебнымбыл следователем судебнымее честолюбивый муж.Она ж хотела стать полезной,работать в школе безвозмезднои жить средь деревенских луж.Пред тем (скользя по воску зала)она от дядюшки узнала,что в светской жизни много лжи,что у голодных нет ни крошки,и что равны ее сережкиценой — пудам с полсотни ржи.В зеленой шляпке, в юбке долгой,она нашла тогда за Волгойнеприхотливое село,где берег был в траве и в кашке,и где дитя в худой рубашкедесятка два коров пасло.ТОПНИ-НОЖКОЙ
Не балованная с детства,чтившая семьи устав,получившая в наследствоот отца упрямый нрав,та, что звали топни-ножкой,ворошила баб тряпье,кадки с мерзлою картошкой,мертвое житье-бытье.ЖЕЛЕЗНЫЕ ГЛАЗА
Все ли вспомнили то время(время дедов и отцов),дни, когда студентов племя,двигаясь со всех концов —с пением, с любовью, с веройи с надеждой шло в народ,по примеру ФИГНЕР ВЕРЫтвердо шествуя вперед…В сумерки плывя по Волге,дуя дымом в небеса,пароход со свистом долгимдвигал поле и леса.Фея, жившая работой,покидала темный брег,мир с мужицкою икотой,лужи, зубища телег.У красавицы лекаркина браслете бирюза,запись в книгах без помарки —и железные глаза.Каждый житель деревенскийВере Фигнер слал поклон,и писатель Глеб Успенскийв эту Веру был влюблен.СЛЕЗЫ
В сырой избе, что называлась въезжей,она открыла фельдшерский покой.К ней рвался люд. Денек еще чуть брезжил,но здесь уже нарушен был покой.О ноги стариков — ходули цапли,о рубища со вшами в каждом шве,о слезы Веры, льющиеся в капли,и сердце, бьющееся в голове!ОТРАЖЕНИЕ
Всю ночь я вижу крест оконных рам,чудесное в паркете отраженье.Не потому ль мне снится по утрамлицо ее с небесным выраженьем?Откуда у нее берется вдругтакое неземное выраженье?Над нею появился полукруг.Но может быть он тоже отраженье?..РЖАНОЕ МОРЕ
С мечтой и с твердостью во взоре,с запасом книг и порошковвошла она в ржаное моренепроходимых мужиков.Пусть поле пугалом кивало —вдали от светской кутерьмыдворянских девушек немалотогда боролось с властью тьмы.Они тащились на возах,трещавших как кора в арбузе,с рассветным пламенем в глазах,с крестом карминовым на блузе.Смяв доски будок полосатых,бурливой доблести полна,в конце годов семидесятыхпошла девятая волна.Взнесенная волною пеннойи дело предпочтя молве,в те годы Вера несомненнобыла движенья во главе.В том зданье, где в теченье годабывали сборища не раз,имелись бани — для отводачрезмерно любопытных глаз.Найдя жандармов с добрым взором,одна стараясь за троих,разносторонним разговоромулещивала Вера их,обычно мякнущим от чаяслужакам с толстою спиной,для передачи назначаясвиданье в чайной иль в пивной.Копаясь в сокровенной грудеподпольных и подкопных дел,она приготовляла студеньна взрыв правительственных тел.Ее судьба — закрепощенье,щек восковая желтизна.Ведь двадцать два своих рожденьявстречала в камере она.ГОЛОС
Утро зимнее в подвале.Вера тает как свеча.Платье в копоти и в салеявно не с ее плеча.Вижу лик ее бескровный,цветом мертвенней свечи,и суровый, гордый, ровныйголос слышен мне в ночи:Чтоб увидеть душу хоть отчасти,чтоб судить о ней не наобум,человека делят на три части:эти части — сердце, воля, ум.Да, воля впрямь была водоразделом,поднявшим ум и чувство в нас от века.Лишь полное слиянье слова с деломказалось нам достойным человека.ПОДНОЖИЕ
Лишь сказка кормит медом или млекомлюбимого героя своего.Но трудно в жизни быть сверхчеловеком,взамен не получая ничего.Тех кто минуя частную аллеюв общественном находится садувсечасно уважаю и жалеюза личную несчастную звезду.Перо обычно пишет о героях,направленность к высокому любя,но забывает что вершины строяони кладут в подножие — себя.СЕРДЕЧНЫЕ БОЛЕЗНИ
Стараясь до высокого дойти(от косности, лежащей в котловине),теряя дух средь горного пути,ты устаешь уже на половине,душа моя. Быть может для тебямолчать и плакать было бы полезней?Но ты не хочешь, ты живешь любяв себе свои сердечные болезни.Зачем же ты взяла примером ту,которая оледеневшей волейпревозмогая проявленья боли,в себе сплотила страсть и чистоту?Ведь ты в добре и зле совсем другая,ведь ты сплошная слабость, дорогая!Но и тебя (через житейский торг)ведут две силы: жалость и восторг.ТУМАН
Ночь. Туман. Ограда сквера.Снег. Фонарный столб в кремне.В снеговом тумане Веранеотступно снится мне.С барской сытостью в разладеи с застенком впереди —с сердцем, состраданья радиперевернутым в груди.Много зим и много весен,скажем проще — много лет, —с волосом входящем в осень,с волей жесткой как скелет,с ужасом, с мечтой без меры,с блеском мужества на лбу —провела живая Верав незакопанном гробу.КЛЮЧ
Ладога белила волныв день осенний но сухой.Синий воздух, ветром полный,желтой шелестел трухой.В этот день, уже осеннийно еще в лучах тепла,хрупкая как лед весеннийв крепость женщина вошла.Северного полдня лучосветил ей арку входа.Вознесенный к небу ключей сказал, что нет исхода.Ключ вонзился. Дверь замкнулась.И тягучая как слизьбеспросветно потянуласьомертвляющая жизнь.ЯЩИК № 26
Непригляден остров мертвых,остров, где исток Невы.Блеклы раковинок створки,водоросли, клок травы.Нет здесь синих незабудок,белогорлых нет гусей.Только полосы вдоль будокоживляют остров сей.Власть зимы здесь непреклонна,труден солнца поворот.Туго тает снега тоннау внушительных ворот.Здесь вошла она в молчащийсклеп, что выстроила месть,в залитый асфальтом ящик —ящик номер двадцать шесть.ТИШИНА
Огромна ночь в застенке без свечи.Ты вздохом тишины во мраке дышишь.Прислушайся к молчанию в ночи,и в нем ты голос тишины услышишь.Гонима холодом, покрыта тьмой,неслышней шелеста летучей мыши,незримая, проходит над тюрьмойта тишина, которую ты слышишь.И тех послушай, что сошли с умаот тишины, распространенной в страхе,которых ночь (безумная сама)сжигала в нефтью пахнущей рубахе.Была их ночь покоя лишена.Но всех ночей, грядущих и прошедших,не умолкающая тишинабыла страшней мычанья сумасшедших.ПЕРЕНОС
Там где подвал похож был на канал,где каждый шорох был неждан и важен,к тому, который больше не стонал,перед рассветом приходила стража.Три сторожа с ушами упырей,летучих трех мышей напоминая,приносят мимо сорока дверейполотнище. В нем ноша ледяная.Что виснет в углубленной простыне?Кто взят, но не испуган переносом?Чей профиль отразился на стенес высокопарным заостренным носом?Ах, двери из тяжелого стволаздесь как стоймя поставленные гробы,а быстро проносимые телабезмолвны и морозны как сугробы.СУМЧАТЫЙ
Весенний вечер тих и розов.Тюремный двор угрюм как дно.Но узник Николай Морозовглядит по вечерам в окно.Днем над космической страницейон гнет старательно ребро,а в сумке клетчатой хранитсявсе личное его добро.Сияет под луною зданье.Луна бледна, не спится ей.И заключенного сознаньетомится в этот час сильней.Как рыба что уткнулась в сушуон кругло открывает рот.Луна ему вскрывает душу:мне кажется, что он поет.Поет о камне, о началеосновы под своей ногойи о подпочвенной печалисвоей отчизны дорогой…Быть может он не пел той песни,но мог бы эту песню петь.Чертил он круг тропы небеснойи минеральных жилок сеть.Он — в доморощенной фуражке(кто шил ее в тюрьме ему?..) —пил чай из оловянной чашкии как зрачок берег суму.Ее и летом и зимоюхранил он тщательней всего.За неразлучность с той сумоюпрозвали сумчатым его.ФАКЕЛЫ
В строенье над истоком невским,в тюрьме что выстроил карел,народник Михаил Грачевскийзловещим факелом горел.Тяжеловесна дверь из дуба,насилья выражение.Пред ней — жандармов топот грубый,за ней — самосожжение.Гуляет Ладога над глиной,над пустырем, где без следазарыты на косе недлиннойневоплощенные года.Останки душ огнеупорныхтех героических временистлели возле струй озерныхбез насыпи и без имен.ДЫМ
Послушные назначенной судьбе,поднявшись духом точно дым в трубе,они дыханье отдали борьбеи в нашей памяти воскреснуть вправе.Пусть павшие во имя сил благихза счастие голодных и нагих —среди других портретов дорогихпред нами встанут в золотой оправе.КОТЕЛ
Страна была тогда подобнауже бурлящему котлу.Трещали пулеметы дробно,и многое пошло ко дну.Мастеровой с разбитой честью(еще не жившее лицо)из тощих городских предместийшел на хозяйское крыльцо.Над царством тучи нависали,японцы русских гнали вспять.Над письмами тогда писалигод девятнадцать, ноль и пять.В быту того большого годажандармское звучало п л и!И вспомнили друзья народатех кто до них в народ пошли.Той знаменательной зимой,усталые как богомольцы,последние народовольцырасстались с каторжной тюрьмой.СПИЦЫ
В многоголосом хоре голосаохвачены всегда одним дыханьем.Так держит обод спицы колеса,так кузница следит за полыханьем.Мое волнение течет как сплавметаллургический — сплошной и жгучий,но эта повесть состоит из глави медленно взбирается на кручи.И все ж одушевленная веснойлетит моя повозка по ухабам —навстречу логу с ягодой лесной,навстречу северным бадьям и бабам.ГРУША РЫБИНА
Полдень крепко пригревает кочки.Май раскинул свой цветной товар.Груша Рыбина в цветном платочкетретий раздувает самовар.Рыбина — степенная поморка.Стан ее упруг, высок и прям,и хрустят на ней в кумачных сборкахсарафаны по воскресным дням.Это происходит в месте ссылки,в Ньоноксе. О северный посад,где в деревьях ледяные вилки,и где невидаль — фруктовый сад!Яблок здесь на севере не видно.Груши все ж бывают иногда.Грушу не пугает очевидноветр и ледовитая вода.Снежен вечер. В виде привиденьябелая меж тучами луна.В солеварне белые строенья.В Белом море влага солона.Не сладка на Севере погода:с моря дует ветер, все дрожит,и на берегу почти полгодаякорь меж сугробами лежит.Здесь застыл изогнутый, ползущийствол, напоминающий змею,и невзрачный домик, берегущийгероиню бедную мою.Зиму в ссылке, в неуютном месте,где был дружен с вьюгою мороз,провела и Вера Фигнер вместес другом — с Александрою Мороз.Все сшивалось там из рыбьей кожи,все промерзло хоть один разок:и возок, на утлый челн похожий,и челнок, похожий на возок.Груша Рыбина умна едва ли,но не ей ли отводить беду?У нее недаром составлялиимя и фамилия — еду…Луч заката пригревает кочки.В них цветной красуется товар.Груша Рыбина в цветном платочкепятый раздувает самовар.СПЛАВ
Лишь во сне горжусь я силой воли,красотою — в совершенной мгле.Я — смешеньем сахара и соли,странной смесью гордости и болиотмечаю путь свой на земле.Вера мне ничем не отвечала:все в ней из другого вещества.Более чужой я не встречала.Но нашла и общее началоя у чуждого мне существа.Рассказала я немало в общем,о герое (разницу кляня).Пусть теперь об этом — нашем общем —мой герой расскажет за меня.Да, я казалась твердою как лед.Я не ждала спасенья ниоткуда,живя как в келье годы напролетс душой воительницы одногрудой.Сердца холодных женщин не легков горячее приходят состоянье,но мысли их, кипя как молоко,любое заполняют расстоянье.Сильна во мне холодная струя,мой взгляд на мир, поверьте, не умильный.Так отчего же восторгалась якогда попала на завод плавильный?Описывать его я не берусь.Но обогнув грохочущее что-то,увидела я вдруг железный брус,который пламенем был обработан.Скользил металл на приводном ремне.Еще пыланье в глыбе не угасло —и что ж? ее разрезали при мне,как режут плитку сливочного масла.Вот мысли каждой амазонки (вслух):чтоб можно было наше сердце резать,старайтесь прежде привести наш духк составу размягченного железа…Тут героиня замолчала вдруг,и снова автор повесть продолжает.Но не пора ль ее закончить, друг?кровь стынет, а бумага дорожает.ЭДЕЛЬВЕЙС
От героизма тянет холодком:не влажной стужей низменных кувшинок,а благородным воздухом вершины,украшенной единственным цветком.Изысканный по форме и по цвету,теплом не избалованный цветок!Неправы те, кто привлечет к ответутебя — за твой высокий холодок.ЗАКАТ
Не помню — в Нарве или в Риге,зимою (между школьных лет)в одной народовольной книгея видела ее портрет.Она была на нем подростком,в косынке, вязанной перстом,с губою нежною и жесткой,с уже намеченным крестом.Деревья крепостного сквераи длинный двор того жилья,где столько лет томилась Вера,осматривала в детстве я.Мне снился сон: решетки окон,граниты стен, свинец Невы,и тумбы пред чугунным блоком,и муть рассветной синевы.Крылатый конь парит при этомнедвижно за плечом моим…Так, на рассвете став поэтом,осталась до заката им.ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА
Живу я на чужбине четверть векаи научилась в этой сторонеискать в герое просто человека,геройское оставив в стороне.Когда весною свод большой и синийгорит над сводом тюрем гробовых,слабеет сердце даже героиникак сердце женщин самых рядовых.О героине, двадцать лет прожившейв застенке, омываемом Невой,но все же о любви весной тужившей,ломавшей кисти рук над головой,о той кто проявляя силу внешне,внутри почти неслышно голосил,кто жил не принимая жизни здешней —старалась я сказать по мере сил.ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Перо, прости меня: хотеласказать я о судьбе других,гореть для чуждого удела,героям посвятить свой стих,понять былого голос вещий,и к прошлому подняв глазапро исторические вещис настойчивостью рассказать…Но я одну себя посредствомдругих ищу. Как ни пиши —герой мой для меня лишь средствоко вскрытию моей души.СТИХИ, НЕ НАШЕДШИЕ СЕБЕ МЕСТА В КНИГАХ
ОБЛАКО
Вода, вставая утром из русла,питает облако своим туманом.Туман, что через жизнь я пронесла,и не был и не может быть обманом.Туман, слезою капая из глаз,быть может продолжает то движенье,тот начатый за облаком рассказ,которого конец есть возвращенье.Пусть дождь идет, туманное звеното снизу вверх, то сверху вниз сдвигая…Конечно, эта жизнь идет на дно,но, кажется, за ней встает другая.1956«Нет весной на свете лишних: радость всякому!..»
Нет весной на свете лишних: радость всякому!Всех дурманит сладость вишни одинаково.Вишня скидывает звезды, ветви двигая…И у нас в глазничных гнездах две звезды горят.Пусть решетками ресницы прикрывают их, –сердцу, страннику, не спится в стуках маятных.К небу, где в ночи скитальцы – звезды маются,смертный пятилистник пальцев поднимается.1923«Что ни вечер, лунный плуг…»
Что ни вечер, лунный плугроет неба лоно черное,и ложатся в тихий лугзвезд развеянные зерна.Но взойти им не дано:ранним утром клюв петушийза зерном клюет зерно, –зреющие зерна рушит.Но зато в гумне сухомвыскочат зерна червонцы…и голодным петухомкинется в солому солнце! –1923«Вдруг Октябрь спрыгнул с брички…»
Вдруг Октябрь спрыгнул с бричкиу глухой голубой горы,и в веселой перекличкезаработали топоры.Молоком деревянное мясоокропляло каждый стук,но казалась пьяным плясомсудорога зеленых рук.Долго ухала трясина.Все, что веком бор копил,распласталось древесинойпод щербатым пеньем пил.Поднялись горбом стропила,костью выстругали порог.На дебелый бок опилокраспаленный плотник лег.Удесятеряйтесь силыхлопотливого аиста,и личинки в пнях осиныне посмеют сна искать.1926«Только ночью скорби в Сене…»
Только ночью скорби в Сенесон постели постилает.Днем Париж в воде осеннейкак Сан-Жен сады стирает.Где же тот Наполеон,коего хоронит ельник?В чисто вышел поле онветром править сабли мельниц.Лавка в грядах солнце выкравозадачила прилавок,и светило – желтой тыквой –звеньем сдач стяжает славу.Утром дождь в отрезы оконбьется как в стеклянный зонтик,рыжей белошвейки локонразмотав как флаг на фронте.А в обед фронтоны дворцоввеликолепный пьют озон:вроде палочных леденцовгиацинт сластит газон.1926«На канте мира муза Кантемира…»
На канте мира муза Кантемирапетровский желчью защищала бот.И желтый сыр, вися над Чудью сирой,рябил черновики его работ.Ни Кант, неотразимый головастик,ни даже голенастый Галилей,не в силах были желтый контур заститьизвилинами мозговых лилей.Ордой к баллону на поклон, герои!Он, путешествуя в кругу небес,дрожит на заступе. И роют роисырье, и пнями истекает лес.Ему лишь ветр препонит, забияка.Но он, отменно цепеня эфир,без смены мерит знаки зодиака,и в знак того – звенит внизу цифирь.1928«Нудно. Туча точит лист…»
Нудно. Туча точит лист,ржой стекая в жесткий желоб,и бессонница, о глист!разъедает мрак тяжелый.Бродит жар походкой валкой.Шасть к кровати! Липнет к ней,и над каждой черной палкойникнет шарик никельный.Вздрогнул слуховой верстак:стружками покой наполню,и сойдет на мой костяксвета экстренный подсолнух.Хорошо, что ты, мой Бог,и на север гонишь лето.Черновой цветишь порогрьяным и медвяным цветом.Бодро ищет леший дедв прошлогоднем мху морошку.Даже нищему в обедсолнечная с солью ложка.Все прямей палящий посох.Что ни слово по весне,что ни корень на откосахстонет, как кулик во сне,бьет рубанком – иноходцемв доски. В них не слышишь треска,но страданьем тес натретсядо невиданного блеска.1929«Кровельщик зубцы заклепок…»
Кровельщик зубцы заклепокловко вбил в известку стен,чтоб дождей весенних ропотшел вдоль жестяных колен.В школе палочки и дугивдоль бумаги мчатся вскачьв синь, где оголтелый флюгерфлаговой трясет кумач.Можно ль в ряд поставить строчки,коль стрекочут провода,и брильянтом скачет в бочкеоблаковая вода?Полно пене биться в камень:влей-ка в лейку! Жесть тесна,но взойдет над черепкамина оконниках весна!1929ЦЕРКОВНЫЕ СТЕКЛА
По лужайкам Нормандии яблонь идет чередою,по витринам – сиянье, страданье небесных послов.В сердце яблок заложено семя нежданной звездою,в нашем сердце заложено бремя несказанных слов.Долго сердцу немыслимо в собственном соке вариться,скоро, сердце, тобою совсем переполнится лоб.Это может быть в первом изгнанье о нас говорится,это может быть первое яблоко гонит нас в гроб.Вот качается плод, называемым белым наливом,вот срывается он и пленительно падает внизна карниз, где Адам и жена его жмутся пугливо,треугольным листком создавая подобие риз.О тяжелые роды, о тяжкие своды Руана,музыкальные храмы, донашивающие крест.Над холодной эмалью – служанки, встающие рано,дождевые погоды и жирные воды окрест.И обилие памятных мест. Ничего не считая,не гуляя почти и почти что совсем не дыша,лишь одних похорон поучительный звон почитая,продолжительно к праху готовится наша душа.ВОЛНЫ
Есть подушки от удушья,есть воздушные ключи.Где же щит от равнодушья,где твои, душа, врачи?Мы заламываем руки:с чем идем мы в белый свет?Дан нам голос на поруки,что же мы даем в ответ?Горло, сжатое от жажды,отдаем мы вам живьем.Пожалейте нас: не дваждымы на свете сем живем.Ходят волны за волнами,ищут ложа между скал.Строчку, сложенную нами,хоть бы кто-нибудь искал…Хоть бы кто-нибудь измерилмного ль крови у послов.Хоть бы кто-нибудь поверилстрашной правде этих слов!1939ПАСТУХИ
Дает заря в горах старинную картину,вершине воротник из облака кроя.Не в силах я любить долины середину,глазам моим нужны одни ее края.Там вижу я цветы возвышенных растений.За эдельвейсом вверх идут слова стихов.Но смогут ли слова дойти до сновиденийневидящих себя блаженных пастухов?Играйте на дуде, на палочке с дырою,отсутствующий взгляд вперяя в небеса.Для вас небесный свод стал родиной второю,и слышите вы там свои же голоса.На синей высоте заря рождает розы.Но розами цветет не только высота:таким цветком встает гармония из прозы,а без нее, увы, и высота пуста.1946ВОДА
Луна, покинув пригород в цвету,неслышно приближается к уроду,который майской ночью на мостустоит и смотрит на речную воду.Он только что со скрипкой говорил,и смутному отдавшись тяготенью,застыл у неподатливых перил,одолеваемый верблюжьей тенью.Как мало равновесья изнутрив хребте его, немного слишком веском,когда он лунной ночью, в два иль в три,висит над влажной тусклостью и блеском…Его смятенье выдано струной.Как вкрадчиво весна томит калеку!Весной вода беседует с лунойи заливает губы человеку.1956ПРОСТОТА
Внимая лишь серебряной трубе,лишь журавлям, летящим мимо, мимо –такой, уже не помня о себе,забудет даже собственное имя.Юродивый над нивой не кружит.Он любит луг, кусаемый овечкой:пока на жадном солнце он лежит,вся жизнь его сгорает желтой свечкой.Друзья, не наступите на него:он скрытен, точно гусеница в мае.Он может быть не знает ничего,зато должно быть много понимает.Идет ли дождь иль зверь – не все ль равно:такая мудрость учит и ученых.Он заменяет мясо и виножеваньем слив и яблочек моченых.Закутанный в овечий свой наряд,не шевеля ни мыслью, ни рукою,зимою предается он покою.Завидую ему я много крат…Но что же? мне соседи говорят,что и сама я сделалась такою.1956«Две у людей, а у зверей четыре…»
Две у людей, а у зверей четырестопы, но с давних пор узнала я,что у иных в трехмерном этом миребывают пятистопные друзья.Входящие в уверенные строчкис гуденьем, приливающим к вискам,они проходят не по нашей почве,а по иным каменьям и пескам.И поднимаясь в облачное зданье,туда бесстрашно вводят за собойтяжелое двуногое созданье,к которому приставлены судьбой.1958«Существуя без гроша…»
Существуя без гроша,без наружной позолоты –лишь плодом своей работыты жива, моя душа.Ты узнала с давних пор,что любившая когда-то –в сущности всегда богатакак любой монетный двор.Мечется (совсем как я)по артериям и венамне привыкшая к изменамкровеносная струя.Но она поможет нам,настоящее нашедшим,дать отчет во всем прошедшембудущим предсмертным дням.Да, конечно, только кровь,что томленья не забудет,самой точной рифмой будетк слову смутному «любовь».1958«Ступая по земле довольно твердо…»
Ступая по земле довольно твердои рассмотрев природу с двух концов,я вижу, что застенчивость и гордость –подобие сиамских близнецов,что стыд и грех – одной и той же масти,что в жизни (заостренной до основ),где ищем мы не сказочного счастья,а попросту сердечного участья –осталась нам одна лишь правда снов.1958«Воспоминанья и мечты…»
Воспоминанья и мечтыкак пленка впитывают прелестьтого, чем с жизнью связан ты,того, что было в самом деле.То, что существенней всего,что крутится на первом плане,что крутит нас как колесо –воспринимается в тумане.Когда действительное (вплавь)несет к истоку ткань живую –я покидаю жизни явь,я призрак, я не существую.Скользит как сон для наших телсобытий явственных теченье…Но где-то есть такой отдел,где сохранятся ощущенья.Так в бывшем явное поройвстает живей чем в настоящем,напоминая о второйпоре – о яви предстоящей.1958РУКА
Не разбираясь в бронзовом товарея попытаюсь рассказать о нем:о той руке, что стынет на бульваре –на северном бульваре, на Страстном.Бывает пясть из мрамора и меди,из бронзы, не имеющей страстей…Одна из их на дружеском обедебыла живой – из мяса и костей,чтоб кровью напоенная здоровой,зимой не застывать как истукан,а трепетать на стане Гончаровой,с приятелями поднимать стакан,снимать нагар с мягкосердечной свечкии, выпустив неверный пистолет,упасть на белый снег у Черной речки…но в бронзе встать для нас чрез много лет.1959ВЛАСТЬ
Судьбою нам дано сверх сил заданье:поставить сердце – с головой в борьбу.Но слабость для тебя не оправданье,душа моя! Пытай свою судьбу.Тебя гнетут молчанье и беседы(приходится стонать в бессилье всем),ты устаешь от тяжестей победы,ты в тупике… но все же не совсем.В изнеможенье, в каплях испаренья,ты от любви ослабла, может быть.Но чтобы ты устала от бореньяза власть свою – того не может быть.ТУМАН
Ты – с которым я даже во сне объясняюсь на Вы –ты относишься к тем, у которых беспочвенны души.Ты быть может составлен из тканей подводной травы,той, что плавала до отделения влаги от суши.В том пространстве, где зыбью покрыты гнилые ростки,мне для сердца опорою кажется даже замшенность.Но, скользя безответно за грани земли и тоски,ты уходишь сплошною туманностью в опустошенность.Отстраняя тебя и опять над тобою скорбя,я – на скудной земле (без дождя не рождающей злака).Но такая земля откровенно впитает тебя,если вдруг и тебе над собою захочется плакать.1953