— Тебе не скучно? — они уже около получаса играли в шахматы, Анна задумчиво переставляла фигурки на доске, хмуря высокий лоб и накручивая на палец рыжие кудри. Она шевелила губами, что-то там себе шепча, то и дело смотрела на фигуры Матиуша и нерешительно крутила в руках коня. Эта игра у них в обиход вошла совсем недавно: пани Телимена обнаружила в своих покоях старую клетчатую доску, оставшуюся ещё от мужа, отнесла её Матиушу со словами: «Девай её, куда хочешь, он меня вечно пытался этому научить, видеть не могу», а тот с лёгкостью и не меньшим удовольствием нашёл ей применение.
— Нет, отнюдь, — она наконец робко поставила фигуру на нужное место и убрала в сторону чёрную пешку соперника. — Просто странно. Уже вторую игру ведём, а я опять выигрываю, хотя до того ни разу подобного не делала. Уж не поддаётесь ли?
— О чём ты? — Матиуш покачал головой и серьёзно посмотрел на девушку, но в глазах его плясали бесенята. — Просто тебе везёт.
— Матиуш, вы точно не подыгрываете? — Анна прищурилась и подозрительно посмотрела на пана. Тот отвёл взгляд и как ни в чём не бывало продолжил игру, однако улыбка у него была хитрая.
— Матиуш! — девушка возмущённо покраснела и покачала головой. — Матиуш, это нечестно.
— Ничего предосудительного, — Вишнивецкий постарался сделать улыбку невинной и ничего не значащей, но с треском провалился в своей попытке не выдать себя и теперь любовался сердитой донельзя Анной.
— Пан, я протестую, — Анна укоризненно покачала головой. — Мне приятно, что вы не хотите обидеть меня, но просто… просто это как-то несправедливо. Мне неудобно перед вами.
— Не беспокойся, — Матиуш перегнулся через небольшой столик из красного дерева и нежно поцеловал её, наслаждаясь лёгкой скованностью и робостью. — Ануся, ну я так не хочу сделать тебе больно. Ты ведь хорошая, ты такого не заслужила. Понимаешь ли, в моих целях привить тебе интерес и пыл, а вовсе не отпугнуть. Только и всего. Как только ты обучишься играть лучше, я перестану поддаваться.
— Поверю вам, — девушка посмотрела прямо ему в глаза, счастливо улыбнулась. — Продолжим?
— Конечно, — тихо ответил Вишнивецкий, чуть вздрогнув и нахмурившись. Ему вдруг показалось, что он обманывает её. Немного, самую малость, но обманывает. И ему стало совсем гадко. Его и раньше, после всех разговоров с друзьями, мучили мысли о том, что он где-то в корне ошибается и тем самым делает Анне очень и очень больно, он стал понимать, что запутался, что сам уже не знает, а только ли Просвещение двигает его с Анной отношения, общение вперёд. Вишнивецкий заставил себя думать, что стоит сосредоточиться лишь на воспитании девушки, но за всё то время, что они держались друг от друга на почтительной дистанции, он стал понимать, что несколько скучает по тем беззаботным дням, когда просто находил в её объятиях покой и рай. Удивительно, что тогда они ему вдруг надоели. Матиуш боялся любить, он не знал, что это, не знал, как это, да и вовсе не хотел об этом помышлять, потому как ничего подобного здесь не было, он не готов был признаться сам себе в том, что Анна ему нравится, это уже чуточку, самую малую, больше, чем симпатия и плотское желание. Привязанность? Да, пожалуй, именно сильная привязанность вдруг появилась в их с Анной странных и совершенно несуразных отношениях. Вишнивецкий не представлял, что с этим делать, и думать об этом не желал, привычно оставляя все трудности на потом. Он говорил себе, что всё это проходящее, что он всё это начал вовсе не за ради любви, душевного тепла, счастья, а лишь для доброго дела, и ничего больше там быть не может. Матиуш совсем не понимал, как это: брак, семья, в конце концов, дети. Не успевший вкусить этого ранее, чудом избегший женитьбы, он полагал, что живёт в счастливом неведении, и был не прочь подольше в нём оставаться. Вишнивецкий совершенно не желал себе ответственности, не понимая, что всякое воспитание её влечёт.
А ведь он, сам того не зная, уже приручил Анну к себе и себя к Анне.
***
— Вацлав, ты здесь, — Велислав говорил глухо и безразлично, так и не обернувшись на гостя.
— Да, хотел навестить тебя. Ты с нашей последней встречи не появлялся нигде, и я решил, что должен прийти сам, — ответил Левандовский, про себя отмечая совершенно мрачную обстановку дома: полутьму, холод и ощущение могилы.
— Мило с твоей стороны. Знаешь, было бы забавно, утром просыпаетесь, а вашего кандидата короли уже нет… Потому что он решил, что ему приятнее вечный сон, нежели вечная мука, — прошептал Потоцкий откуда-то из угла комнаты: он сидел в кресле у самого стыка стен и безумно улыбался. — Как вы ловко всё за меня решили…
— Велислав, в тебе говорит твоя болезнь, — мягко пробормотал Вацлав, бесшумно приближаясь к нему.
— Болезнь не лишает меня способности мыслить, — отозвался тот, слабо рассмеявшись.
— Но ты мыслишь неверно и спутанно, — парировал Левандовский. — Что произошло?
— Я снова видел её, ко мне стали приходить кошмары… Как и тогда. Но самое страшное не это. Самое страшное то, что я вижу будущее. И оно меня пугает, — Потоцкий говорил непонятно, его слова казались Вацлаву бредом. — Я чувствую, что мы все ошиблись, что всё теперь будет сломано, всё будет испорчено, я вижу гибель, — он замолчал, замер, словно вглядываясь, вдруг продолжил: — Но я вижу и что-то светлое. Что-то очень доброе и хорошее среди всей этой тьмы. Мы должны это сохранить, иначе окончательно погрузимся во мрак. Это… — тут его всего затрясло, и Левандовский поспешил удержать друга, положил ему на лоб прохладную ладонь и зашептал что-то на латыни. Велислав успокоился и обмяк, затих, но его глаза оставались печальными.
— Я так боюсь своего безумия, я так его ненавижу, — сказал он вдруг уже совершенно чётко, и стало ясно, что всё кончилось. — Но именно оно порой даёт мне надежду. Это так странно, Вацлав.
— Таков это мир, — эхом ответил тот. — Всего на свете горше мёд, и лишь влюблённый мыслит здраво.
— О, мэтр Вийон, — бледный губы Велислава тронула слабая улыбка. — Жаль, что в моём случае это не так…