— Я впервые в подобном положении, — призналась Анна, неуверенно опираясь на руку Вацлава. — Я, мосци-пане, никогда не гуляла вот так, просто, с графом. Да что там, я и в городе никогда не была, представляете? Я совсем простушка.
— Ну, я бы не сказал, что это говорит о твоей простоте или чём-то подобном, — мягко отозвался Левандовский. — Судя по нашим разговорам, ты вполне разумная, у тебя есть что-то, чем ты можешь поделиться, ты умеешь судить и делать выводы. Это немало для твоего происхождения и уровня образования, поверь. Да и держишься, как шляхтянка, не отличишь, панна Анна.
— Смущаете и говорите неправду, — коротко отмахнулась девушка. — Ну как такому возможно быть? Конечно, матушка говорит, что я смышлёная родилась, но толку-то от слов? Я не могу пойти против правды и сказать, что это не так, но все те семнадцать лет, что я живу, я выполняла совсем неприглядную работу то дома, то немного в поле да шила себе приданое, когда время оставалось. Да, брат учил меня читать, но вряд ли это многое значит. Я не могу назвать себя глупой, мосци-пане, но матушка велела мне молчать, велела не показывать, что я думаю, женщине это не пристало. Мужчины не любят, когда мы хотим казаться умнее их, а крестьянам это и вовсе противно. У меня на роду написано выйти замуж и рожать детей, но никак не рассуждать о жизни.
— И тем не менее сейчас ты верно описала всё то, что было в твоих мыслях, и оказалась многим умнее меня, когда я был в твоём возрасте, — рассмеялся Вацлав, щурясь на слабом летнем солнце, выглядывающем из-за белёсых туч. — Я на тот момент не думал о таких вещах, я вообще мало думал, мало рассуждал, я отдавался развлечениям. Я уже, верно, говорил, что ты необычная девушка, Анна. В тебе скрывается большой талант, большие способности. Ты не должна больше мыть полы и ощипывать куриц, тебе надобно жить в той среде, для которой ты была рождена.
— Но я была рождена как раз для того, что вы только что назвали не должным, — Анна смущённо улыбнулась, подставляя лицо лёгкому ветерку. — Уж простите меня за дерзость, но это так.
— Ты попросту сама не знаешь, как это может быть иначе, — покачал головой Вацлав. — А теперь оставим это. Любуйся Варшавой.
А ведь было, чем любоваться, и девушка решила отвлечься от долгих разговоров и оглядеться. Её взгляду предстали типичные европейские городские пейзажи: небольшие разноцветные дома с крохотными оконцами, плотно стоящие друг другу, мощёные мосты, перекинутые через широкую реку, шумные площади и мостовые, заполненные разными людьми. Всё это перемежалось неярким солнцем, пением птиц и скрипом колёс, шорохом дамских платий и стуком каблуков. Анна вдруг резко оказалась в новом и незнакомом мире, который пугал её и восхищал одновременно. Он был невероятно прекрасен, такова была Варшава, польское произведение искусства, и у девушки дух захватило от всего, что с ней произошло.
— Какое поразительное влияние оказала на тебя столица, — усмехнулся Вацлав, невесомо целуя ей руку. — Я знаю, куда мы пойдём.
— Куда? — глаза Анны округлились и засветились любопытством и восторгом ребёнка, которому обещают рождественское чудо.
— Покупать тебе платья, ваць-панна, ты этого вполне заслуживаешь, — отозвался Левандовский. — Матиуш тебя не балует, как я понял, у тебя их совсем немного.
— Ну что вы, пан, нельзя, — Анна зарделась как маков цвет и спрятала взгляд, смущённо отворачиваясь. Внутри всё похолодело от мысли о том, что Матиушу это может не понравиться. В самом деле, ей бы тоже не понравилось, если бы о нём заботилась другая девушка, а тут вообще мужчина, тем более богатый, тем более друг. Который сейчас ведёт её куда-то, чтобы сделать подарок. Нет, нет, Матиушу это совершенно не понравится, это низко и некрасиво, ему будет больно. Она его хлопка, его собственность, только он может ей что-то дарить. Но и Вацлав… Анна слышала истории про то, как шляхтичи менялись друг с другом крестьянскими любовницами, но вряд ли пан Вишнивецкий стал бы так делать. Надо было вежливо отказаться и тут же обо всём ему рассказать, иначе бы это сошло за предательство.
— Можно, конечно, что тебя смущает? — удивился Левандовский, заглядывая ей в глаза. — Неужто боишься Матиуша?
— Понимаете ли, мосци-пане… — Анна замялась, выбирая нужные слова — она ступала по очень тонкому и хрупкому льду, опасность была велика. — Я чувствую, что могу его предать таким образом или, во всяком случае, обидеть, причинить боль, чего бы я совсем не хотела.
— Об этом не беспокойся, я поговорю с ним, если случится такая надобность, — Вацлаву уже поднадоело спорить и хотелось вновь перейти к более действенному методу — гипнозу. В конце концов, от Вишнивецкого не убудет, если бедная девушка немного отвлечётся от осознания того, что она всего лишь чья-то вещь, которую никому нельзя трогать. Левандовского порой поражала наивность Матиуша в отношении этой милой крестьяночки. Он ведь свято верил, что она всем довольна, а если и сомневался, то отбрасывал эти мысли далеко в сторону и продолжал кормить себя чаяниями того, что ему лишь кажется, а Анна даст знать, если что-то не так. Как же он ошибался, этот взрослый ребёнок, когда думал, что она и впрямь почувствует себя свободной, получив побрякушку и красивую тряпку, проведя пару месяцев в его постели и освоив несколько основных фигур какого-нибудь танца. Нет, это делалось совсем не так, но мог ли Вацлав хоть как-то повлиять на то, что Матиуш от него так тщательно прятал — свою душу? Нет. Но он мог повлиять на Анну, что и собирался сделать. В сущности, она ему была без надобности, Вацлав пока не считал себя готовым к такому необъяснимому чувству как любовь, но помочь ей он хотел. В конце концов, пара шагов в сторону развития, и Вишнивецкий женится на ней, у них будет хорошая семья и куча детей: брак с крестьянкой — дело доброе, ведь крестьянки рожают помногу и не мрут от множества наследственных недугов, которые часто встречаются в древних семьях. У Матиуша пока что есть все шансы прожить жизнь так, чтобы он остался ей доволен. Или во всяком случае не заскучал потом, если всё пойдёт так, как планирует граф.
— Да? — Анна доверчиво проследила за его взглядом, и этой пары секунд Вацлаву вполне хватило, чтобы внушить ей согласие с его планами. — Да. Вы абсолютно правы, мосци-пане, Матиуш всё поймёт, — заворожённо произнесла она, вновь покорно опираясь на его руку. — Идёмте, мне будет интересно это увидеть.
— Ну конечно, — довольно кивнул граф. — Идём, панна Анна.
***
— Не знал, что исповедуете хоть что-то, — Лович произнёс это мягко и без укоризны, и Максимилиан в очередной раз убедился, что не ошибся священником.
— Я не могу назвать себя рьяным сыном Церкви, но даже у меня есть совесть, — отозвался он, приятно улыбаясь. — Я могу облегчить душу, святой отец?
— Ну конечно. Нечасто ко мне за этим приходят, но я только рад помочь, — кивнул Анджей. — Исповедальня там, я…
— Не стоит таких условностей, я хочу говорить именно с вами, а не с деревянной решёткой, — Максимилиан опустился перед ним на колени, снял очки, лишая себя возможности видеть чётко и тихо заговорил: — Я вампир, и это должен быть мой самый первый и самый тяжкий грех, но я не считаю это виной перед Богом, ведь я имел право выжить любой ценой. Мой порок в ином. Я азартен, азартен так, как никто другой, это моя страсть, именно поэтому я выбрал политику. И теперь, когда я приехал в Польшу, чтобы быть рядом с новым королём, я не имею на это права. В моих владениях я сам себе господин и сам отвечаю за своих людей, но теперь я стеснён тем, что не могу раскидываться жизнями направо и налево, потому что они мне не принадлежат. Я впервые за долгое время боюсь оступиться, боюсь ошибиться, потому что теперь мой промах будет чего-то стоить. Я замёрз, святой отец, я замёрз очень и очень давно, и теперь я вновь чувствую страх. Неужто я живу? Я не знаю, я рад был оставаться мёртвым, но раз у меня нет иного выбора, то я готов воскреснуть. Это опасный и непростой путь, но вместе с тем, он мне интересен. Надеюсь, в этот раз азарт меня не подведёт, и я, в свою очередь, никого не подведу.
Он замолчал, надел обратно очки и поднялся, отряхнул камзол. Лицо вновь стало непроницаемо, на губы легла печать извечного вежливого молчания и тайного знания. Лович тоже покуда не нарушал тишины, размышляя над его словами, а затем произнёс: — Я принял вашу исповедь. Вы зря беспокоитесь о своих чувствах, зря стесняетесь их, а это именно стеснение, пан Штраус. Всем нам когда-то приходится скинуть с себя эту маску безразличия и впустить так давно забытые нами движения души. Это естественно, и иначе быть не может. Позвольте себе воскреснуть, Максимилиан.
— Вы думаете? — тот внимательно, насколько это было возможно, посмотрел на Анджея поверх оправы и благодарно улыбнулся. — Что ж, пусть вы и младше, но у вас было больше времени, чтобы хорошо поразмыслить о многих важных вещах. Да и кому, как не вы, знать о жизни, смерти и светлом воскресении…
— Возможно, — скромно отозвался Лович. — Я искусен в теологии и схоластике, я немало внимания уделил этим наукам. Быть может, я даже написал бы пару трудов, но некое обстоятельство… отбило всяческое желание.
— Я вас понял, — кивнул Штраус. — Простите, если ненароком я пробудил в вас не слишком хорошие воспоминания, отче.
— О, ничего, всё в порядке. Они всегда со мной, — печально покачал головой тот.