— Так ты женишься на ней? — Вацлав смотрел на ночной город, повернувшись к Матиушу спиной. Он говорил спокойно и достаточно безразлично, но Матиуш чувствовал его подозрение и лёгкое неверие.
— Да, — коротко и довольно твёрдо ответил он. — Я знаю, что это очень обязывающий шаг, но я не могу поступить с ней нечестно. Особенно после того, что сказала Елена. Я держу Анну в положении приживалки, это низко для моих идеалов. Я не хочу больше её этим обижать.
— Да ты только послушай себя, — Левандовский оглянулся на него, и в его глазах блеснуло лёгкое презрение. — Для моих идеалов, — передразнил он. — Ты на женщине женишься или на очередной цели Просвещенцев, которую сам же и придумал? Ты вообще женишься или делаешь что-то, чтобы быть… в моде, да? Это звучит по меньшей мере мерзко. Ты уже не ребёнок, Матиуш, которому всё сходит с рук, ты взрослый мужчина и идёшь на рискованный и важный шаг. Я не отговариваю тебя, но хочу понять, осознаёшь ли ты то, что делаешь, и готов ли понести ответственность в случае чего?
— Готов, — Вишнивецкий тяжело вздохнул. — Вацлав, не нужно меня отчитывать. Я достаточно вырос за этот год, чтобы самому решать, что и как делать, не отчитываясь никому. Я делаю это потому что… — он замялся.
— Почему? — граф ухмыльнулся. — Давай, докажи, что это не очередной опыт над бедной Анной, которая всецело верит тебе и в силу своего неумения мыслить критически не может понять того, что ты имеешь в виду на самом деле. Ты пользуешься её незнанием, пользуешься гадко, хотя сам прекрасно соображаешь, что творишь.
— Прекрати, — Матиуш резко оборвал его. — Я не желаю это слушать, ясно? Ты мне друг, но сейчас ты уже переходишь черту. Это моя жизнь.
— Как знаешь, — Левандовский недовольно скривил губы. — Но не приведи дьявол мне узнать, что ты струсишь.
***
— Вы выглядите так, будто вам очень нужно кому-то выплеснуть всё то, что на душе, но ни священник, ни добрые друзья, ни панна Анна для этого не подходят, — Милинский-фон Дорн отложил книгу и теперь смотрел на Матиуша в упор. В его голубых глазах проглядывалось что-то, отдалённо напоминавшее сочувствие, но Вишнивецкий так и не решился судить, что, потому что чувства этого полубезумного вампира отличались от тех, которые он привык видеть.
— Что с того? — осторожно спросил князь, гордо вскидывая голову. — Неужто так заметно?
— Я неточно выразился, — Рихард тихо рассмеялся. — Ваши мысли выглядят подобным образом, я ненароком прочёл их. Вы можете рассказать мне, раз уж так тяжело. Всё, что здесь прозвучит, останется между нами, будто бы ничего и не было. Вас устроит?
— Да, — желание довериться фон Дорну было резким и необъяснимым, но Матиуш ухватился за него, как утопающий за соломинку, ему действительно нужно было выговориться.
— Я слушаю, — Милинский откинулся на спинку стула и замолчал.
— Я запутался, — начал Матиуш. — Я очень сильно запутался в том, что чувствую и знаю, в том, что делаю. Понимаете? Я вроде и люблю Анну, но это нельзя назвать любовью, потому что это не любовь, это не столь сильно и красиво, это совсем не так, как пишут в книгах, поэтому это не любовь, и я не могу ей в этом соврать. Но при этом я женюсь на ней, потому что не хочу никому её отдавать, не хочу, чтобы с ней был другой мужчина, потому что она моя и ничья больше. Это ведь естественно для моего положения — жениться не по любви, а по надобности, но сейчас я хочу сделать Анну своей женой не потому что так нужно кому-то, а нужно лично мне, да и нуждой это назвать мне очень сложно и неприятно. Я понимаю, кто я для неё, я вижу, как ей больно, когда я говорю ей, что не люблю, но она настолько смирилась с этим, что мне даже страшно. Мне кажется, ей горько и хорошо одновременно, и это губит её. Знаете, я предложил ей выйти за меня замуж, она согласилась, но сказала жуткую вещь. Сказала, что падать ниже ей некуда, но и подняться выше она не может. Мне так не по себе от этого. Ужасно не по себе…
— Продолжайте, — кивнул Рихард. — Прошу.
— Анна, она очень… славная, если так можно сказать. Добрая, мягкая, терпеливая, покорная. Она никогда ничего не просила, никогда не дерзила, старалась сделать для меня всё, забыв о себе, и я не знаю, чем ей отплатить. Да, я красиво одеваю её, дарю украшения, учу, развлекаю, но это не то, это материальное, а она мне даёт многим больше и ценнее. Мне стыдно, очень стыдно, и я правда не представляю, что мне делать! — Вишнивецкий мучительно посмотрел на него.
— Попытаться чувствовать? — предположил фон Дорн. — Это, кажется, наиболее верно.
— Я боюсь, что чувства окажутся ненастоящими. Да что там! Я не умею чувствовать, у меня ничего такого никогда не было. Да, у меня случались романы, любовницы на одну ночь, я много что читал, но на деле я никогда не жил, — признался Матиуш. — Это, наверное, отвратительно звучит?
— Нет, это звучит вполне неплохо, если взять во внимание ваше прошлое. Вы никогда ни в чём не нуждались, существовали в своё удовольствие, делали, что хотели, заполняя этим пустоту. Вам нет и тридцати, верно? Вы не вампир, вам пока неведомы мировые потрясения, но это ничего. Многое случится, очень многое, и вы поймёте о чём я, в конце этого века. Так поймёте, что… впрочем, неважно, это обождёт, я не могу сказать. И совсем скоро, да, да, совсем скоро тоже что-то произойдёт, и вы тоже сможете жить, как вы точно сказали, — слова Рихарда были обрывочны, непонятны, звучали страшно, будто слова древнего пророка, предрекающего гибель. Матиуш похолодел от одной мысли о том, что могло ему привидеться, и не стал спрашивать, искренне надеясь, что это лишь бредни сумасшедшего. Он не стал ничего больше говорить, чтобы не волноваться ещё сильнее, резко поднялся, сбивчиво попрощался и быстрым шагом покинул комнату. Ему было очень не по себе.
***
Дело шло к лету. Матиуш, несмотря ни на что, твёрдо решил сыграть свадьбу в июне, чтобы потом уехать куда-нибудь в Венгрию, дабы нежелательные слухи об их с Анной жизни улеглись, и в Польшу вернуться только к Самайну, на переизбрание Потоцкого. Костюшко такое положение дел устраивало, после того бала она старалась не появляться в обществе людей, предпочитая им вампиров. Дети Ночи всегда были рады поговорить с ней или потанцевать, как-то провести время, девушка заняла прочное положение скромного, но очень смышлёного ребёнка, которого надо всему учить и заботиться о нём. Не сказать, чтобы ей нравилось такое обращение, но в конце концов она привыкла и перестала обращать на это внимание, ведь это были её немногие друзья. В родной деревне об Анне быстро забыли и перестали считать её совсем уж своей, матушка была занята хозяйством и крестницей, а пани Телимена оставалась в Кракове, обещавшись появиться только на бракосочетании.
Казалось бы, всё успокоилось и ничто не предвещало беды, но в конце мая, когда в Варшаве было очень тепло и солнечно, Матиуш решил, что стоит ненадолго вернуться в Грохов и насладиться деревенской природой и раскидистыми садами в самом цвету. Он отчего-то сильно торопился туда и последнее время был чем-то очень обеспокоен, избегал общества Рихарда и прочих. Анна же ехать почему-то боялась, не понимала его испуга, более того, она пыталась отговаривать Вишнивецкого, но тот был непреклонен и твёрдо стоял на совём.
— Представь, как будет красиво! А ещё я смогу проводить свои опыты, не боясь что-либо взорвать или испортить! Спрячемся подальше от Варшавы, от всего мира и будем вместе. В мире и безопасности, — часто, даже с какой-то наигранной радостью говорил он, то и дело ловя хмурую Анну в объятия.
— Не доведёт твоя химия до добра, — эта наука была большой проблемой, во всяком случае, Костюшко считала именно так. Вишнивецкий достиг определённых успехов в этой области, поддерживаемый Фабианом и Вацлавом, ему наконец отстроили лабораторию, и теперь он всецело занялся опытами. Анна такого не одобряла из-за опасности, но не спорила, давая Матиушу свободу в интересах. Она хорошо понимала, что никогда не будет равной ему и совсем уж никто, чтобы давать советы касательно таких вещей.
— Не ворчи, всё будет в порядке, — князь несколько неестественно смеялся и целовал её, усаживал на колени, как-то судорожно прижимая к себе. — Я буду учёным, буду открывать новое, представляешь? — это он всегда произносил с особым трепетом, будто не веря своим же словам.
— Представляю… — девушка слабо улыбалась и обнимала его в ответ, осторожно гладила по спине, пытаясь хоть как-то сгладить подступающую тревогу. — Прошу, будь осторожнее.
— Ну конечно, — серьёзно кивал Матиуш, и глаза его вдруг наполнялись печалью. — Обязательно.
***
Поначалу, конечно, крестьяне приняли занятие Вишнивецкого мирно, никого не беспокоила очередная причуда пана, он и раньше не отличался особой рассудительностью. И только старый ксёндз качал головой и строго хмурился, порицая его дела. Анна пару раз говорила князю об этом, искренне боясь за него, но тот не слушал и отмахивался, мол, старик беснуется и беснуется попусту, не беда.
Анна очень хотела ему верить, но понимала, что всё может быть совсем иначе.
Жизнь снова потекла, Матиуш занялся хозяйственными делами и финансами, и девушке стало совсем нечем себя развлечь. Она какое-то время довольствовалась общением с Зосей или с матерью, но теперь это давалось ей тяжело, и тогда Вишнивецкий, видя её мучения, предложил ей в распоряжение свою библиотеку. Книг на польском там было совсем немного, а французского Анна толком не знала и потому искала в самых дальних уголках высоких шкафов в надежде найти что-то, что было бы ей ясно.
На одной из полок обнаружились вольные переводы какого-то просвещенца, может, даже масона: Матиуш как-то занимался ими ради развлечения и помощи друзьям, а заодно, чтобы получше научиться излагать свои мысли. Костюшко с огромным интересом взялась за чтение этих записей, чтобы понимать, о чём он так часто говорит.
Теории оказались и впрямь довольно интересными, хоть и спорными, Анна искренне расстроилась, когда тетрадь кончилась, и поспешила обсудить с Вишнивецким то, что успела узнать. Тот с удовольствием согласился.
— Ты не находишь, что положения, на которые опирается автор, неплохо бы применить к жизни? — спросил князь, усаживая девушку рядом с собой.
— Не знаю. Может, они и хороши, но не стоит жить ими и пытаться подстроить всё под это. Мне кажется, такое можно назвать обманом себя и других, потому что выходит нечестно и некрасиво, — задумчиво ответила Анна, смешно морща нос. — То есть, я что имею в виду. Допустим, живёт себе человек, он что-то такое прочёл и сказал себе, мол, буду делать всё в точности так, как тут написано, и прослыву, скажем, мудрым. Вот он следует своему слову, намеренно ходит в библиотеки и слушает учёных мужей, но делает это не из искренности, а потому что так книжка повелела. Да и делает вовсе не правильно, не вникая в суть. Врёт себе и окружающим. Это совсем не так, как должно быть.
— Вот как? — Матиуш заметно напрягся, девушка почувствовала, как он подбирает нужные слова, чтобы передать, что думает он, но при этом… не обидеть? Не сказать лишнего? Анна догадывалась, что есть что-то, что может быть лишним в этом разговоре, что-то, что расстроит их обоих.
— Понимаешь ли… не стоит быть такой критичной по отношению к чужим попыткам стать лучше, ведь некто из твоей истории именно этого хочет добиться. Признаться, я, да и многие люди, можем понять его. Всем хочется быть… Хорошими, наверное. Мне, если честно, тоже. Я считаю себя человеком Просвещения и… — Анна не дала ему договорить.
— Это ложь ведь. Очень низкий обман, не более, — с жаром заметила она. — Я не верю, что ты такой же. Ты ведь помогал мне по доброте душевной, разве нет? Ты хотел помочь.
— Я… — перед Вишнивецкий встал ужасно сложный выбор: покривить душой вновь или сказать Анне правду и причинить ей боль. С одной стороны, это было жестоко, но с другой если девушка поймёт всё сама, то ей будет гораздо хуже и горше. Времени на решение было в обрез, а Матиуш колебался, не зная, что сказать, хотя прекрасно осознавал, что Анна заметила его неуверенность и неловкую паузу. Было поздно открещиваться.
— Я такой же, — тихо сказал он. — Я назвал тебя живой, потому что ты не была шляхтянкой, я делал всё не только из добрых побуждений, но и из желания доказать всем, что я другой, что я лучше, что я иду рука об руку со временем. И жениться я хочу… Хотел, потому что я бы так поставил на место всех, кто смеялся над нашими отношениями, кто не верил, что это возможно. Я хотел доказать своим друзьям, что я не хуже них. Это была одна из причин. Другая же тебе, наверное, более приятна — не хочу тебя ни с кем делить, хочу, чтобы ты была моя, понимаешь? Да, я обманываю тебя, но… Вместе с тем это и веление моего сердца.
— Какие глупости! — Анна строго посмотрела его. — Матиуш… какие идеалы? Зачем становиться лучше, если я люблю тебя таким, какой ты есть, зачем тебе красоваться перед другими, если тебе никогда не было важно их мнение? Это даже смешно. И совсем, совсем несерьёзно для тебя. Брось это, оставь, и давай жить, как нормальные люди. Не создавай себе кумира, пусть и из самого себя. Не гневи Бога.
— Но Бога нет! — Вишнивецкий заговорил сердито, уязвлённый этим. — Бога нет, понимаешь? И кумиров нет, я ничего не создавал. Я просто хотел быть для тебя хорошим, хотел быть человеком, а не просто избалованным панычем! Это не Бог нас свёл, это всё я, и никто не помешает мне сделать тебя княгиней Вишнивецкой.
— Ты… — Анна резко вырвалась из его рук, поражённая и оскорблённая его словами. — Ты… ты предал всё, что между нами было, сотворил себе проклятого кумира, да, сотворил, подглядел его в книжке, не пытайся это отрицать и обманывать вновь! Я знаю, что я тебе не ровня, я знаю своё место, хорошо понимаю, что ты для меня сделал и откуда поднял, я многое готова стерпеть, потому что я родилась не благородной. Но это… это такое мерзкое притворство, что мне противно быть рядом! После всего, что я услышала, я… я чувствую себя опозоренной. Никогда я подобным образом не думала, но теперь всё именно так. Правы были матушка и Злата, права была тётка. Ты играл! Пусть наполовину, но играл! Это… — она не договорила, громко всхлипнула и выбежала прочь из комнаты, закрывая лицо руками.
Матиуш остался один, поражённый и убитый наповал тем, что сказала ему Анна. Самое страшное было в том, что это была чистая правда.
***
Ксёндз Витковский задумчиво смотрел в сторону панского поместья, крепко сжимая распятие. Ему давно не нравилось то, что там творилось, химию и прочие науки он считал посланием дьявола, а то, что благочестивая и скромная Анна, дочь Августины, вдруг выбрала не дом Божий, а пана, окончательно убедило священника в том, что не их господин живёт в поместье, а злобный демон, который навлекает беды на Грохов. Витковского всю жизнь учили искоренять такое вот зло, гнать его и уничтожать, а потому он не мог спокойно смотреть, как сатана пытается устроить здесь всё на свой лад. Ксёндз решился на страшное и опасное дело, но истинно верное в таком случае.
Он решился убить пана Вишнивецкого.
Народу к обедне собралось много, считай, вся деревня, и Витковский впервые в жизни начал не с молитвы, а с просьбы и напутствия. Вот что он сказал:
— Дети мои, Господь послал мне озарение. До нынешней поры мы с вами слушались нашего пана и жили с ним в мире, исполняя любые его прихоти и мирясь с любыми причудами, но я вынужден вам поведать, что это не наш князь, а демон, занявший его тело. Он совратил вашу сестру, Анну, и держит её во грехе, ввергает во грех нас своими бесовскими занятиями. Помогите свершить мне правое дело, мы вместе должны схватить его и изгнать через боль и лишения. Наш пан делал нам много добра, так давайте спасём его душу!
По рядам пронёсся шёпот, люди переговаривались, пытаясь принять ужасную новость и решить, как им поступать.
— Наш пан хороший! — Злата поднялась. — Привиделось тебе, святой отец, он обычный человек. У них в столице так принято, что ты.
— Верное дело, — подала голос худенькая Текля. — Наш пан крёстной моей матушке избу сладил, богатством одарил, меня не оставил в беде.
— Он принял меня на работу и не прогнал, когда я ожгла руки так сильно, что не смогла трудиться, — поддакнула Зося. — Что ж он такого натворил, чтоб его мучить?
— Видите? — Витковский указал на трёх женщин. — Они тоже поддались чарам посланника сатаны! Господи, пошли же мне знак, что ты на моей стороне! — он вскинул голову и зашептал молитву, сжав ладони. Тут же в небольшой пристройке около поместья, хорошо просматривавшейся из окна церквушки, что-то громко хлопнуло, а из трубы вырвался столб красного дыма.
— Точно дьявол… — Злата схватилась за сердце и упала на руки мужу. Люди загалдели, всё больше убеждаясь в том, что ксёндз говорит правду.
— Анна! — Текля испуганно вскрикнула, подхватила юбки и выбежала из здания. Зоська последовала за ней. Они обе хотели предупредить пани Августину, в тот день занемогшую, и спасти подругу.
— Скорее же, берите кресты, берите вилы, косы, ножи, мы должны уничтожить демона! — громко направлял народ Витковский. — Не слушайте его, не верьте ни единому слову, мы вместе спасёмся!
Больше ему никто не возразил.
***
Матиуш расстроенно стукнул кулаком по столу. Он совсем не хотел ссориться с Анной, говорить ей то, что говорил, обманывать снова, он просто хотел быть с ней счастливым. И чем это увенчалось? Ничем. Он долго бегал от этого, от собственной совести, он даже из Варшавы уехал, чтобы не думать о таких вещах, химия была лишь удобным прикрытием. И вот, совершенно неожиданно его совестью выступила Анна, разом спустившая его с небес на землю своими горькими, но верными словами. Матиуш не хотел её обижать, делать больно, но в итоге всё вышло именно так.
Он желал найти и обнять девушку, прижать к себе, успокоить и попросить прощения, но малодушничал, боялся, одним словом, трусил, как мальчишка, и это так противно, что он ненавидел самого себя. Зачем он это всё затеял, зачем попытался жить, как жили другие, мифические герои? Уж лучше бы это был роман на одну ночь или роман на всю жизнь, но никак не настолько, насколько он был сейчас! Вишнивецкий теперь понимал, как он нуждался в Анне и зачем всё это делал — чтобы быть для неё кумиром. По сути, он вдруг поспорил с самим Господом, до того занимавшим это место, и проиграл. Потому что Анна не видела кумира даже в Боге. Она их и в самом деле толком никогда не создавала, ибо знала, что это неправильно.
Более того, Матиуш теперь прекрасно понял, что не может отрицать очевидного — свои чувства к Анне. Самые настоящие живые чувства, которых у него никогда не было. Он пока не решался назвать их любовью, потому что толком не знал о её природе. Вишнивецкий вдруг задумался о том, какая она у Анны, раз уж это не нарушает известной заповеди. Она была заботливая? Нежная и преданная? Гораздо более серьёзная, чем по началу, раз уж Костюшко пыталась понять его и убедить в том, что он ей нужен такой, какой есть? Он не знал, как это описать, он такого раньше не видел и видеть не мог — в его окружении не нашлось бы кого-то, кто бы по-настоящему любил и считал себя счастливым. Такое не было принято, многих сызмальства учили не чувствовать, а искать выгоду и способа исполнить свой долг перед родом, потому как это было гораздо важнее, чем что-то эфемерное и приносящее боль. Боль. Анне было больно, потому что она любила, Велислав страдал из-за любви к покойной жене, а теперь и Матиуш мучился тем, что пробудил в Костюшко горечь и печаль. Стоило извиниться, стоило прийти и вернуть. Он не знал, что скажет ей при встрече, но точно был уверен, что оно окажется равным её «люблю».
За этими мыслями он совсем забыл об очередном опыте, и в небольшой лаборатории что-то взорвалось, чем знатно напугало Вишнивецкого. Он тут же побежал туда, надеясь, что до возможного пожара дело не дойдёт. И впрямь удалось успеть в самое время, Матиуш быстро справился с крохотной неудачей и уже было собрался начать что-то новое, как дверь приоткрылась, и в помещение медленно зашла Злата. Она оглянулась, немного помедлила, затем тихо и грустно шепнула:
— Бегите. И простите меня, мопанку.
— Зачем? — искренне удивился Вишнивецкий, но тут же его схватили двое рослых мужиков: кузнец и его помощник.
— Вы что делаете?! — Матиуш затравленно обернулся, выискивая в толпе знакомых. Защищаться ему было нечем, вырваться было невозможно — руки у хлопов оказались крепкие, словно тиски. Вишнивецкий судорожно думал, зачем они здесь, что заставило напасть. Анна не могла на такое пойти, она бы вообще не стала мстить, а явного повода для бунта у крестьян никогда толком не было, ведь Матиуш столько для них сделал! Он и предположить не мог, что послужило причиной.
— Не пытайся обмануть и смутить нас, сатана, мы знаем твоё истинное лицо, — прогремел голос ксёндза. — Ты захватил разум нашего пана и заставил его забыть Господа, но теперь тебе не скрыться. Ты будешь изгнан!
— Это же я! — Вишнивецкий понял, что хотят с ним сделать, всплыли в голове старые страшные сказки, которые читала ему тётка. — Это я, ваш хозяин! Князь Матиуш Камил Вишнивецкий!
Но было тщетно, его не слушали, только крестились и отворачивались, это определённо значило конец. Матиуш с ужасом озирался по сторонам и судорожно думал о том, чтобы это не постигло Анну. Он отчаянно боялся, что это затронет её и как-то навредит. Костюшко была совсем не причём, она, пожалуй, была самым чистым и светлым, что с ним случалось, и ей совсем не нужно было из-за него страдать, хотя и она уже это делала.
Вишнивецкий вдруг понял, что не хочет умирать, но даже не из-за того, что хочет жить, а из-за того, что Анна может не вынести его гибели. Он на мгновение представил, как она всхлипнет и прижмёт тонкие руки, которые он так любит целовать, к лицу, как будет стоять на коленях в церкви и рыдать, умоляя Бога вернуть его, как замкнётся в себе и больше никогда не улыбнётся и, что самое страшное, просто покончит с собой. Она явно заслужила что-то хорошее и доброе, как она сама, что-то большее, чем вдовий наряд.
Что-то лучше, чем он…
***
Анна плакала навзрыд, уткнувшись носом в плечо матери. Августина гладила её по голове, обнимала, тихо причитала. Ей было горько видеть дочь такой: несчастной, разочарованной, сломанной.
— Я сама ему поверила, как вольную дал, что ты… — повторяла она. — Думали ли мы, что всё так? Нет ведь. Кто ж знал…
— Да пропади пропадом эта вольная… — девушка всхлипнула. — Я бы всё ему простила, я бы ему рабыней была, что я, не понимаю, что чернавка, челядь дворовая? А он… Он обманывал! Права ты была, и Злата тоже… Поверила я, повелась, полюбила, а осталась в итоге у разбитого корыта. Как мне теперь с ним жить, как в глаза смотреть, если всё это — большая игра? Что мне теперь делать?
— Одному Богу известно… Проживём как-нибудь, справимся. Понимаю, что не гнал, но верно говоришь, вместе вам теперь ой как непросто будет, если решишься. Трижды подумай, но лучше оставь его, не обрекай себя на горе на всю оставшуюся жизнь, — Августина тяжело вздохнула. — Даже не знаю, что из этого лучше. Сложно, дочка, решить. Никогда я в таком положении не была, не знаю…
— Я ведь ему верила… — продолжала Анна. — Как же так… Да я… — она вдруг резко поднялась и куда-то быстро ушла, через несколько минут вернулась, утирая губы смоченным в воде полотенцем.
— Который день тошнит, ума не приложу, что съела, — призналась она между всхлипами. — Так тяжко. И всё, что раньше любила, нравиться перестало. И настроение часто меняется. Вот я сейчас на Матиуша злилась, а теперь как-то не хочу… Или хочу… Что со мной?
— Снимай-ка платье, — девушка удивлённо посмотрела на мать, но послушалась и вскоре осталась в одной нижней рубашке. Августина придирчиво осмотрела её, осторожно пощупала нижнюю часть живота, окинула испытующим взглядом грудь.
— Сколько, говоришь, такое? — спросила она.
— С неделю, наверное, — пожала плечами Анна, одеваясь. — А что?
— Ты беременна, — женщина опустилась обратно в кресло. — Вот горе-то… Теперь уж точно вместе. Как же ты с ребёнком одна?..
— Беременна? — девушка не верила своим ушам. — Господи… — она прижала ладони к пока ещё плоскому животу. — Что же мне теперь делать?..
— Рожать уж точно, — твёрдо сказала Августина. — А с Ма…
— Беда, беда! — в дом влетела Текля и бросилась перед Анной на колени. — Прости меня, сестра, я не сумела их отговорить, мы не сумели, я, Зоська, Злата, не уберегли!..
— Цыц, девка, Анна понесла, — строго осадила её старшая Костюшко. — Не волнуй её, мне сначала скажи.
Текля поднялась, шмыгнула носом, подошла к ней, что-то сбивчиво зашептала на ухо, нервно сминая передник. По мере рассказа Августина мрачнела, всё плотнее сжимая узкие губы, к концу она, казалось, постарела лет на десять, так ужаснуло её услышанное.
— Анна, ты присядь, — она мелко задрожала, с трудом подбирая слова. — Присядь, хорошо? Тут… Тут беда, небольшая беда. С Матиушем…
— Мама, что случилось? — девушка вцепилась в руку подруги, та неловко обняла её, поглаживая по голове. — Мама?
— О, совсем ничего плохого… — Августина неестественно улыбнулась. — Всё хорошо. Ты возьми у нас голубя и поди напиши пану Вацлаву три слова. Мол, закат будет кровавый. Он поймёт и поможет нам, давай, пиши быстрее. Потом тебя Текля отведёт кое-куда, и ты поговоришь с паном. Только сразу скажи, что беременна, обрадуй его, хорошо? И не напоминай ему о ссоре, прошу, — она неуверенно протянула ей бумагу и чернила. — Давай, пиши.
Перепуганная Анна кое-как вывела то, что просила мать, свернула в трубочку и привязала к лапке принесённого голубя. Текля выпустила его из окна и мучительно закусила губу, молясь, чтобы птица как можно быстрее доставила послание.
— Идём скорее, до заката всего два часа, — она потянула Костюшко за руку. — Идём.
— Хорошо, — Анна поднялась, и они вышли. Неприметная дорожка повела их через старые избы и небольшой участок заброшенных садов, там было темно, прохладно и немного сыро из-за нависавших мглистой грядой деревьев. Текля шагала впереди, спотыкаясь и низко опустив голову, затем вдруг резко раздвинула кусты и пропустила подругу. Они оказались у старого амбара, не раз горевшего и ныне заброшенного.
— Пан Вишнивецкий, я привела вам Анну, — пискнула она. — Слава Богу, они тут всё завалили, замок повесили да ушли, а то бы и того не сумела. Простой люд, что с нас взять. Эй, вы меня слышите?
— Слышу, пусть подойдёт, — раздался взволнованный голос Вишнивецкого. — Ануся, девочка моя?
— Матиуш! — Анна подбежала к заросшей мхом и лишаем стене. — Прости меня, я…
— Не стоит, это пустое. Я сам виноват, — Матиуш старался говорить ласково и мягко. — Моя красавица, я должен тебе кое-что сказать.
— Я тебе тоже, — девушка беспокойно посмотрела на Теклю, и та кивнула ей, взяла за руку, пытаясь поддержать.
— Начни ты, — согласился Вишнивецкий. — Что, моя хорошая?
— Я беременна от тебя, — Анна всхлипнула. — Я ношу под сердцем твоего ребёнка.
— Девочка ты моя, родная, нежная, — Матиуш произносил эти слова с таким отчаянием, что хотелось выть и плакать, но Костюшко сдерживала себя. — Мы его… Обязательно воспитаем, слышишь? Вырастим, выучим. Мы с тобой обязательно будем вместе, — вынужденная ложь отчаянно жгла ему язык, он не хотел врать хотя бы в свой последний раз, но не мог, опасаясь за дитя. — Я тебе обещаю, — ему хотелось рыдать, хотелось сойти с ума и не ощущать эту ужасную боль потери двоих, ужасную боль осознания того, как будет больно им. — А теперь уходи, хорошо? Тебе сейчас не стоит тут быть, это может плохо кончиться. Иди, прошу, родная. Я приду чуть позже, мы всё обговорим, обнимемся, ладно? — он умолял, умолял с такой горечью, что у Анны защемило сердце, а глаза наполнились слезами.
— Ты что-то хотел сказать, — едва выдавила она, слова не слушались и путались, тяжёлым комом закрывая горло.
— Я люблю тебя, — эхом отозвался Матиуш, до боли сжимая кулаки и сдерживая крик.
— Я… Я тебя т-тоже… — Анна снова разрыдалась, схватилась за живот, и Текля поспешно увела её, что-то сказав Вишнивецкому, Костюшко уже не слышала. Она медленно теряла сознание, всё дальше и дальше проваливаясь в такую приятную и мягкую тьму…
***
— Пора, — Злата зашла под сень ветхих досок и виновато поглядела на Матиуша исподтишка. — Мне жаль.
— Ты не виновата, — Вишнивецкий поднялся, сбросил камзол. — Вот, возьми себе, там дорогие ткани, брошь драгоценная. Продай и распорядись деньгами, как хочешь. Спасибо за службу. Большего дать, к сожалению, не могу.
— Не могу взять, я не смогла вас спасти. Как я Анне в глаза посмотрю? — серьёзно сказала Судовская. — Не надо. Я лучше ей передам.
— Дело твоё, — Матиуш печально улыбнулся. — Позаботьтесь о ней. На своих друзей я надеяться не смею, она им чужая, но вот вам нет. Это будет моя последняя просьба. Что меня ждёт?
— Кол, — Злата вздрогнула и низко опустила лицо, чтобы не было видно её слёз. — Прости вас, Господи, и не оставь теперь, — она мелко перекрестила его. — Я больше не могу оттягивать.
— Я всё понимаю, — Вишнивецкий медленно вышел на свет закатного солнца. — Простите, дамы и господа, если я был вам плохим господином, — обратился он к крестьянам. — И вы, святой отец, — он повернулся ксёндзу. — Прости их, Боже, если ты там есть, и не оставь моих близких, — он выступил на середину поляны и печально прошептал, воскрешая в памяти улыбающуюся Анну. — Пусть свершится то, что свершится.