Вацлав сидел на троне в опустевшем зале. Он так и не снял короны, и она неприятно давила, жгла. Левандовскому казалось, что по его вискам течёт расплавленный и неприятно блестящий металл, что он же смотрит из глаз. Он же горит вместо сердца.
Про короля Вацлава шутили, мол, всё, чего он касается, превращается в золото.
Вацлав ненавидел его.
Когда ему было двадцать, ему под ноги на улице кто-то бросил окровавленные жёлтые монеты и такую же пряжку. Это были вещи отца.
Даже будучи вампиром, Левандовский предпочитал серебро.
Оно ему было не страшно. А вот позолоченный клинок — напротив.
Вацлав поднялся, поборов свой же слепящий и обездвиживающий ужас, с остервенением стянул тяжёлый венец с головы и без особой осторожности положил на трон, тут же отворачиваясь. А ведь так жаждал править, так жаждал возвеличиться и ощутить в своих руках власть. Теперь же ему это по-страшному опостылело. Да нет же. Теперь же Вацлаву было всё равно.
На его век выпало немало самых разных войн. Все они были схожи тем, что были одинаково отвратительны своей жестокостью. Вацлав с удовольствием прошёл бы по головам ради своих целей, но он не любил лить кровь попусту, из низкого и первобытного желания упиваться. В сущности, грядущее столкновение таковым совсем не было, да и не он его начал, но порой Левандовского мучила мысль о том, что надо было ещё тогда без вопросов передать престол Мнишеку. Да, он несдержанный, молодой, но всё же не самый плохой правитель. Многим лучше Водлевского.
Вацлав чувствовал себя виноватым в том, что именно при нём начнётся страшная бойня.
Он вспоминал покой и долгие осенние вечера, проведённый в обществе Анны и Матиуша, самых лучших и близких его друзей. Он с самого начала хотел им открыться, но боялся сделать это прямо, просто сесть и сказать, боялся, что его отвергнут. Поэтому оба раза он намеренно подстроил так, чтобы это была их случайная догадка. Сделанная с помощью нехитрых намёков и лёгкого внушения. Конечно, была вероятность, что и после неё его могли покинуть, но ни Анна, ни её супруг этого не сделали. И Вацлав был им безумно благодарен.
С рождением Тадю мир стал ярче. Малыш обожал своего крёстного, вечно лез обниматься и старался быть где-то рядом. Вацлав ни минуты не мог пробыть один, если Тадеуш был у него в гостях. Мальчик требовал внимания и любви и искренне расстраивался, когда про него забывали.
Прямо как Рихард.
Этот вампир Вацлава пугал. Он вечно был рядом с Анной, претендовал на Тадеуша и даже жил в особняке Вишнивецких. Левандовский отчаянно боялся, что Рихард отберёт у него всё, потому что окажется… интереснее? Полезнее?
Несчастнее?
Вацлав прекрасно понимал, что нельзя обижаться на Рихарда и не замечать только из-за глупой и такой человеческой ревности, но у него совсем не получалось иначе. Вампиру было стыдно, неприятно вести себя так. Да только… неприятие сильнее совести.
Впрочем, думать об этом было некогда. Ему наконец-то принесли бумаги Кшиштофа Водлевского.
***
Анна осторожно прикрыла дверь в комнату сына и скользнула по коридору влево, в их с Матиушем комнаты. Она уже давно привыкла в варшавскому дому, такому красивому и таинственному, но почему-то ужасно боялась портретов, которыми тут были увешены все стены. Всегда царивший вокруг полумрак оживлял их, клал на лица хитрые тени, заставляя двигаться в страшном танце робкого пламени редких свечей. Анна старалась пройти мимо как можно быстрее, не глядя нарисованным людям в глаза — ей казалось, что тогда она станет такой же. Мертвенно прошлой.
— Анна, душа моя, — ласковый голос Матиуша вырвал её из странного тягучего забытья, навеянного картинами. — Ты дрожишь. Холодно?
— Нет, — она прильнула к мужу и уткнулась носом в его шею. — Я просто испугалась. Хорошо, что ты пришёл.
— Почувствовал неладное. Ты же знаешь, что мне известен каждый твой шаг, — Вишнивецкий мягко коснулся губами её затылка. — Что тебя беспокоит?
— Эти картины… Вели их снять, — Анна подняла голову и посмотрела ему в глаза, кладя ладони на плечи. — Я с каждым разом всё больше опасаюсь их, а эти разговоры о войне и вовсе привели меня в смятение. Мне приходят непонятные сны. Я вижу смерть, я вижу огни Варшавы, я вижу старых призраков. Они тянут ко мне руки, зовут меня. Что это может значить?
— Я не знаю. С тех пор, как меня обратили, я не вижу снов. Ничего, просто спокойно засыпаю. На самом деле, я и сплю по привычке, я в этом не слишком нуждаюсь, — Матиуш хотел было продолжить, но Анна его перебила.
— Ты ещё скажи, что вампиры по привычке живут, — неожиданно рассмеялась она. — Коханый, тебя всё ещё это волнует? То, что ты не совсем человек? Это ведь неплохо, ты не стал хуже, ты не должен отказываться ни от чего, родной. Ты не должен выбирать те или иные правила, потому что правил нет. Ты существуешь в своё удовольствие, только и всего, — эти слова она произнесла серьёзно, даже наставительно, глядя ему в глаза.
— Нежная Ануся, — Вишнивецкий вдруг поднял её на руки и осторожно прижал к груди, — ты всегда говоришь мне мудрые вещи, душа моя, — Анна дёрнулась, когда он вновь назвал её так.
— Почему душа? — спросила она тихо, но как-то очень остро это прозвучало, как-то до ужаса метко, хотя она вовсе не целилась.
— Потому что ты то немногое, кроме Тадю, конечно, что позволяет мне держаться на плаву. Не сходить с ума, не вспоминать о том, что случилось роковым летом тысяча семьсот сорок шестого. Конечно, в сравнении с моими друзьями и их историями это ничто, но мне всё равно так плохо… — Матиуш говорил глухо, и взгляд у него был пустой.
— Родной мой. Это совсем неважно — сколько чья трагедия весит. Она ведь всё равно остаётся трагедией, — Анна горько и болезненно улыбнулась.
***
Дарко летел над едва заметными в ночной тьме горными вершинами и вслушивался в неустанный вой ветра, в который раз радуясь, что главнокомандующий не он, иначе бы не сумел покинуть стан.
Сегодня была очередная годовщина со смерти короля Дмитара.
Вереш направлялся в Книн, к могиле собственного отца, чтобы в очередной раз просить прощения за преступление, которого он не совершал. Дарко никогда не мыслил о троне или власти, он знал, что это больше бремя, нежели дар, и не торопился править.
Как жаль, что заговорщики всё решили за него.
Дарко любил и уважал своего родителя больше, чем самого Господа Бога. Не было никого дороже и роднее, чем он, его отец, могущественный хорватский король. Самый достойный человек. Дарко по сей день помнил, как ворвался в тот зал, как поймал затравленный и ненавидящий взгляд умирающего, как рыдал над его телом. А лучшие воины короля, предавшие и убившие его в тот роковой час, гоготали и пытались его поднять, водрузили на голову корону и почти силком приволокли к трону.
Вереш закрыл глаза, давая волю старым, заботливо спрятанным в самых тёмных трещинах души воспоминаниям. Сегодня можно. Сегодня он позволит себе плакать и быть хоть чуточку живым.
Его сердце не билось с тех самых пор, как он увидел камни, залитые кровью Ружи так, что они целиком стали красными.
Внизу показались редкие огни, и Дарко осторожно спустился на землю, тут же обернулся человеком. Он, порой, завидовал вампирам, умевшим с лёгкостью перемещаться из одного края страны в другой буквально за мгновение, но своё обличье ворона в жизни бы на это не променял. В конце концов, и у этого были свои преимущества, притом немалые.
Перед ним высилась, белела в ночи старая церковь. Вереш ухмыльнулся небольшой иконе Богоматери на фронтоне, небрежно толкнул дверь, как-то медленно, будто ноги его едва держали, прошёл к каменному, исписанному буквами старого хорватского алфавита надгробию.
Он опустился на колени, положил ладонь на холодную плиту.
— Вот и я, отец, — прозвучало в, казалось, незыблемой тишине церкви. — Может, хоть теперь ты простишь меня?
***
— Твоя жалость стоила любви многих.
Велислав произнёс это спокойно, хотя глаза его были полны слёз. Фелисия с портрета смотрела кротко и тепло, Фелисия перед ним смотрела бессмысленно и горько. У её тонкого призрака всегда был пустой взгляд.
— Здравствуй, дорогая, — продолжал Потоцкий, пододвигая кресло ближе. — Как ты там? Тебе не холодно на небе, моя прекрасная Фелисия? Ты ведь так не любишь этого.
Портрет молчал, призрак тоже. В свете пламени от единственного канделябра кожа Фелисии казалась восковой, как у покойницы. Именно такой она лежала в гробу, именно такое тело обнимал несчастный Велислав, не прекращая рыдать. Сейчас, вспоминая это, он уже не мог по-настоящему плакать, только холодные слёзы просто и без единого звука текли по его лицу. Душа вампира разрывалась от невозможной боли и тоски по так ужасно и безвременно покинувшей его супруге, но его точёное, будто мраморное лицо всякий раз не выражало ничего. Какой-нибудь поэт, глядя на это, верно бы, сказал что-то вроде: «И даже камень плачет от любви».
Камень безусловно плакал — у него внутри билось живое сердце.
— А я у нас тут всё тоже… не очень. Ты бы совсем, совсем не одобрила, — на этих словах голос Потоцкого предательски дрогнул. — Знаешь, у нас тут война, я слышал стук сапог. Это стригои идут сжечь Варшаву дотла и всласть упиться кровью.
Портрет остался недвижим, но призрак дёрнулся, приблизился, вслушиваясь в его речь. Велислав отчётливо заметил, как на тёмно-бордовый ковёр упала чья-то тень, делая его темнее.
— Эта маленькая деталь делает тебя немного живее, признаться, — Велислав закрыл глаза, чтобы хоть немного совладать с рвущимися наружу рыданиями. Он прекрасно знал, что и выплеснув их, он всё равно не сможет хоть ненадолго расстаться со своими муками до конца — его сущность ему этого не позволит.
— Да, так о чём я… У нас война, страшная война. Должно быть, ты помнишь Стася Мнишека, вы как-то танцевали вместе. Он начал это. Он хочет забрать корону, хочет сесть на престол и править нами всеми. Не как рабами, конечно, как полноправными гражданами, но я знаю суть его жажды, и она ужасна.
На деле-то он прекрасно понимал всю ту боль Станислава, понимал его желание мстить и был наслышан о судьбе его и его матери.
Дарко пришёл к нему ночью. Пьяный так, что родную мать бы не узнал. Велислав мысленно проклял его несдержанность, но в дом пустил, всё-таки Дарко был ему другом.
— Тише, мы не одни, сам знаешь, — шикнул Потоцкий, с трудом втаскивая Вереша в гостиную. — Ты чем думал, когда вливал в себя столько ракии? Ну или что вы там у себя на Балканах за несусветную отраву гоните, — укоризненно поинтересовался он.
— Ты просто не п-пил хорошей ракии, ты нич-чего не понимаешь, — лениво отвечал ему Дарко, пытаясь вернуть равновесие и не упасть прямо в камин. Общими усилиями им удалось расположиться на софе, хотя Велислав был не слишком рад тому, что Вереш беспардонно улёгся на него, как на подушку.
— Не буду спорить. То, что ты давал пробовать, больше напоминало яд, — Потоцкий вздохнул. — Ну так? Что случилось?
Дарко резко изменился в лице, оно с наглого и напрашивающегося на протрезвление вдруг стало печальным и каким-то ужасно серым.
— Невена… Невена, она… Она ехала к своему мужу. Жениху. Водлевский и его псы… Моя Невена… — он заговорил чётко и глухо, но слова его были обрывочны. — Неве-ена…
— Что с ней, что? — Потоцкий помнил эту бойкую сербскую девушку, Вереш ухаживал за ней и даже просил руки, но та ему отказала.
— Водлевский… Он… — Дарко так и не договорил, не смог побороть тот горький ком отчаяния, что прочно засел в его горле.
— Дарко… — Велислав даже не знал, что ему сказать, так ему было страшно и непонятно.
— О Господи, — в широкое, приоткрытое на ночь окно влетела голубка и тут же обратилась Ружей. — О Господи, а мы с братом его по всему городу ищем. Простите, пан Потоцкий, что в такое время неурочное, но он не ведает, что творит, ох, не ведает. Бедный мой отец, ему сейчас так больно… Я заберу его, мы ему поможем, а на утро я вам всё-всё расскажу. Горе-то какое! Да вы и сами всё узнаете, весть скоро разлетится по всей Польше. Зверь у вас, а не король, сущий дьявол, — Вереш взволнованно всплеснула руками. — Простите меня, — она подхватила отца, и они тут же обратились птицами и исчезли с его глаз.
Солнце едва поднималось, когда Велиславу донесли, что у короля и его прихвостней появилось новое развлечение.
После смерти детей Дарко попытался стереть ему память. Чтобы Велислав не выбирал сторону и не обрекал себя на ещё большие страдания. Потоцкий действительно тогда притворился, что уже совсем ничего не помнит, да и теперь часто так делал, не желая рассказывать о Вереше и его натуре хоть кому-то. Он уважал их дружбу и мечтал, что когда-нибудь они снова смогут спокойно поговорить за кружкой доброго пива. А покуда же надо было просто играть и делать вид, что с Дарко Верешем его не связывает ровным счётом ничего.
А ведь только он в своё время спас его от гадкой участи самоубийцы.
— Славек, не делай этого, — тихо сказал Дарко, подходя чуть ближе. — Славек…
— Она там, она внизу. Она зовёт меня, она очень хочет, чтобы мы были вместе. Фелисия одна меня пожалела, одна была рядом, одна любила, если это, конечно, можно назвать любовью. Так почему я не могу выполнить последнюю её просьбу? — горько спросил Велислав, оборачиваясь на него. — А, Дарко Вереш, проклятый сын короля Звонимира?
— Откуда ты… — Вереш прятал свои сущность и происхождение, как мог, но Потоцкий всё-таки раскусил его. Однако сейчас было не время выяснять. Было время спасать единственного друга от гибели.
— Впрочем, неважно. Не делай этого. Я тоже хотел покончить с собой после смерти отца. Я тоже не хотел жить, но моя мать отговорила меня и показала иной путь. И у тебя он есть, только спустись с этих чёртовых перил, — продолжил он, просчитывая, как лучше его схватить.
— Иной? Твой отец звал тебя? Нет, твой отец тебя проклял и возненавидел в тот самый миг, когда его сердце остановилось. А Фелисия… моя добрая милая Фелисия, она меня не проклинала. Она меня любила, слышишь?! — он говорил с такой яростью, что Дарко ужаснулся. — И теперь я должен быть с ней. Коханая не сможет одна… — голос вдруг Потоцкого зазвучал горько, злоба совершенно пропала. — Она боится, ей холодно, больно, она там никого не знает. Только Бася, наша милая приёмная дочка, ждёт её там, представляешь? Они не смогут без меня.
— Они бы не хотели твоей смерти. Злые мары обманывают твой разум, Велислав. Твои жена и дочь на небе, с Богом, — Вереш вспомнил, как учила его говорить Ружа. — Хорошо?
— Я не верю в Бога. Больше не верю, — слабо отозвался Потоцкий. — Так что…
— Прости, — Вереш в пару шагов преодолел расстояние между ними, крепко взял за плечи и впился в шею, начиная обращение.
Велислав содрогнулся от ужасных воспоминаний и низко опустил голову, пряча лицо руках. На мгновение ему показалось, что Фелисия села рядом на подлокотник, как она делала раньше, и прижалась к нему — он почувствовал замогильный холод и едва уловимый запах её духов. Потоцкий снова, как и в прошлый раз, попытался хоть ненадолго обнять жену, ощутить её тонкое тело в своих руках, но было поздно — призрак исчез, теперь уже не оставив после себя ничего.
Вампир до крови прокусил губу и попросту взвыл, целиком погружаясь в тот беспросветный траур, который он испытывал тогда, много лет назад. Теперь его уже ничто не держало здесь, в здравом рассудке.
За дверью комнаты давился слезами Рихард, а Раду молча держал его в объятиях, то и дело принимая на себя волны его острого и непомерного отчаяния. Бедный Милинский, он так хотел помочь своему спасителю, так хотел облегчить его горе…
…А Велислав был единственным, у которого тот не мог забрать боль.