— Вацлав, ты ведь понимаешь, что люди Фабиана никогда не станут тебя слушаться? — Влад говорил вкрадчиво и почти что сочувственно, хотя на деле он торжествовал.
— Понимаю, — прошипел тот. — Понимаю как нельзя лучше, потому что солдаты Концепольского меня ненавидят. Он хорошо отомстил всем на за то, что с ним когда-то сделали.
— Полагаю, он рассчитывает, что всё и всегда будет делать лично, — Дракула оскалился. — Какая наивность. Какая непозволительная блажь для столь древнего и столь же безумного в своих поступках вампира! И если у пана Потоцкого и пана Милинского это неприятная черта, оставшаяся по причине не слишком мирной смерти, то в случае Фабиана это просто халатность.
— Верно, — Вацлав тяжело вздохнул и бросил взгляд в сторону мирно вышивающей что-то пани Вишнивецкой. — Анн, ты знала его слегка побольше моего, может, скажешь что-то?
— Побольше? Я видела его дважды: на Рождественском балу и незадолго до… обращения Матиуша, и только. Сомневаюсь, что это так уж полезно, — отозвалась та, откладывая нитки. — Вацлав, если ты хочешь спросить, что я вообще думаю о всём происходящем, то лучше так и спрашивай.
— Видел бы тебя сейчас твой супруг, — усмехнулся Рихард. — Он вечно думает, что ты у него забитая и скромная.
— Он бы меня не узнал, — покачала головой Анна. — Понимаешь ли, когда муж дома, пусть думает за всех сам, в конце концов, так заведено, а вот пока его нет, за главную я. Тогда и мне приходит время говорить.
— Вы мудрая женщина, пани Вишнивецкая, — Влад уважительно склонил голову. — Что ж, мы вас слушаем.
— Я немного понимаю из ваших разговоров в Сейме, признаться. Но в кулуарах часто звучать речи на польском, и из них зачастую можно узнать многим больше. Многие считают, что наша армия не продержится и дня, потому что не сможет удержать стригоев в Карпатах, а дальше нас станут оттеснять всё ближе и ближе к Варшаве, только и всего, — Вишнивецкая заговорила быстро, чётко, ненадолго сбрасывая маску покорной и кроткой княгини, способной заниматься только домом и детьми.
— И дальше они наткнутся на небольшое препятствие в виде солнца, — ухмыльнулся Рихард. — Я прав, Раду?
— Прав да не прав. Дело к глубокой осени, скоро небо затянется тучами так, что никакой ветер их не прогонит. А этого вполне достаточно для дневных перемещений. Безусловно, днём они слабы… Но как только на землю опустятся первые сумерки и заволокут горизонт… Берегитесь, — ответил тот, задумчиво глядя перед собой.
— В чём состоит опасность? — Вацлав поднялся и прошёлся по комнате туда-сюда, стараясь как можно лучше скрыть своё волнение. — Где я ещё ошибся?
— Не корите себя так, в конце концов, никто не совершенен, — Ливиану тоже встал, приблизился к нему, положил тонкую руку на плечо. — Так вот. Стригои могут обращаться зверями, могут долго сражаться, они почти не чувствуют усталости. Я уверен, Мнишек не поскупится на кровь для них, уж он-то может. Как следствие, это будут очень хорошие и способные убийцы, — он помрачнел. — Они придут мстить, ведь вампиры так долго не воспринимали их всерьёз… Вы, господа хорошие, знатно нарвались.
— Их можно понять, — подала голос Анна, вновь вернувшаяся к своему делу. — Я могу их понять.
— Ты давно уже не служанка, — Левандовский внимательно посмотрел на неё.
— Я была служанкой. Я хорошо знаю, что такое косые взгляды и перешёптывания за спиной, — Вишнивецкая повела плечами, будто отгоняя от себя неприятные воспоминания. — Так что…
— Пани Анна несказанно права, — заметил Раду. — Послушайте её, если мой печальный опыт уже забыт.
— Прости, — Влад коротко глянул на брата и вновь отвернулся к окну.
— Тебе как раз не за что извиняться, Влад, — Ливиану мягко улыбнулся ему. — Вернёмся, собственно, к Фабиану. Если мрачные предсказания моего брата окажутся правдой, — он сделал страшные глаза, чтобы рассмешить Анну и Рихи, — то кому-то придётся становиться во главе войска.
— И кому же? — Вацлав фыркнул. — Вас, пан Ливиану, они точно не станут слушать.
— Но могут послушать домнуле Вишнивецкого, — Раду обернулся к Анне. — Доамна Вишнивецкая, они ведь с вашим мужем хорошие друзья?
— Да, это верно, — та кивнула. — Они действительно неплохо общались, как мне кажется. А что?
— Боюсь, мне придётся забрать у вас вашего мужа на время и направить его ближе к полю битвы, в наш лагерь. Пусть посмотрит, что там и как, проверит оружие. Обещаю, что он вернётся к вам в целости и сохранности, милая доамна, но придётся вам немного подождать, — мягко ответил Ливиану. — Вы мне простите это?
— Да что я, не понимаю что ли… — Вишнивецкая тихонечко вздохнула. — Вы мне Рихи оставьте, а там поживём.
— Ой, я и сам хочу быть рядом с тобой! — Милинский придвинулся ближе к ней и обнял. — Никуда я не уеду, что ты. Кто же тебя будет защищать, если что случится?
— Ах, ты такой милый, — Анна ласково погладила его по голове. — Вот видите, как выходит.
***
Матиуш ещё раз перечитал письмо от Вацлава и бросил в камин, застыл, глядя, как огонь съедает хрупкую бумагу. От этой переписки не должно было остаться и следа, а потому Вишнивецкий покинул гостиную, только когда убедился в том, что всё окончательно сгорело. Ни буквы, ни клочка, ведь они представляли из себя большую тайну.
Он гостил у тётки уже неделю, толком не зная, что происходит в Варшаве, и только это послание хоть как-то разъяснило то, что там творилось и решалось. Его, князя Вишнивецкого, отправляли в действующее войско — командовать и проверять оборону. Матиуш ранее ничем подобным не занимался, но теперь был совершенно не прочь попробовать, тем более что ему обещали Велислава в качестве посильной помощи. Конечно, он не хотел оставлять Анну, ведь ему вечно не хватало её, но долг есть долг. Вишнивецкий пообещал себе, что как только всё это закончится, они на несколько месяцев уедут куда-нибудь очень далеко, чтобы просто насладиться друг другом и любить.
— Соколик, — голос тётушки прервал его мысли, — что-то случилось? Ты такой задумчивый, такой печальный…
— О, тётя, — Матиуш подошёл к ней и обнял. — Нет, всё… в порядке. Всё хорошо, — он подвёл её к креслу и помог сесть. — Вы вроде бы спать ложились. Я вас разбудил?
— Ну что ты, Матысек, нет, вовсе нет. Просто старая стала, сон уж не идёт. Знаешь, как говорят? На том свете отдохну… — Телимена тихо рассмеялась. — Ну полно, я ещё поживу, что ты так волнуешься?
— Не шутите так, — Вишнивецкий болезненно улыбнулся.
— Ну прости, прости, — Руцевич сжала его руку. — Хорошо хоть тебе смерть нестрашна…
Матиуш непонимающе посмотрел на неё, и Телимена с лёгкостью прочла в его глазах удивление и испуг.
— Да, я знаю, что ты вампир, — мягко продолжила она. — Я сразу это поняла, научена уже.
— Откуда вы… — Вишнивецкий не верил своим ушам. — Тётя, как же…
— О, всё просто, — та слабо улыбнулась и прикрыла глаза. — Помнишь, как я вам с Анной всё объяснить пыталась про любовь и вот… всё остальное? Такое сложно забыть, наверное, — она немного помолчала. — Я дважды была замужем, и первый мой муж был человек невиданный. Как я его любила!.. Ты бы только знал, Матысек, что это было за чувство. Я думала, что я самая счастливая на свете, раз мне так хорошо. Но всё это рассыпалось в прах… — он печально опустила голову, прижала руки к сердцу, словно безмерно тосковала. — Его звали Юлиуш Руцевич, думаю, понятно, чью фамилию ношу второй. Юлиуш… Он, как и ты, увлёкся этим всем, он всё время что-то читал, изучал… А потом он просто исчез! Я только через год, уже будучи супругой твоего родного дяди, узнала, кем Юлиуш стал. Вампиром, да. Мы виделись в последний раз около тридцати лет назад, наверное, ты только-только родился. Он тогда сказал, что тебя ждёт великое будущее. Я с тех пор боялась, пыталась оградить… Думаю, ты поймёшь, почему.
Матиуш сидел недвижимо, поражённый её рассказом. Он не произнёс ни слова, лишь крепко обнял тётю, только теперь осознавая весь смысл её ворчания и беспокойства. Он не ожидал такой истории и теперь пытался свыкнуться с ней.
— Я тебя испугала? — Телимена мягко потрепала его по волосам. — Матысек, соколик, не стоит. Это прошлое, старое, ты же так это не любишь, чего переживать.
— Мне просто вас жаль, тётушка, — прошептал Вишнивецкий. — Очень и очень жаль, потому что это… это как если бы я теперь бросил Анну. Мне вдруг стало страшно.
— Нет, ты не такой, ты не тот, что вечно смотрит в небо и мечтает о крыльях. Да, ты много чем интересуешься, но ты прочно привязан к земле. И к жене и сыну, — покачала головой та. — Это дорогого стоит, мой милый племянник.
***
Эржебет, убедившись, что Андраш уснул, тихо отошла от двери и оперлась на прохладную стену. Уже который месяц её мучило непонятное, но по-своему нежное и тёплое чувство. Она не солгала сыну, сказав, что это не любовь, это, конечно, рядом не стояло с такой силой, но всё-таки привязанность и симпатия к Книнскому принцу, Дарко Верешу, у неё были.
Батори вспоминала далёкий бал тысяча семьсот сорок пятого и бессмысленно улыбалась. Их танец, разговор, поцелуй, обещание — всё это складывалась в какую-то прекрасную и короткую тайну, почти что чудо, о котором никому нельзя было говорить.
— Обещайте, что напишете.
Эржебет мучительно тяжело вздохнула, решаясь. Она знала, что идёт война, знала, что они вроде как враги, знала, что между ними вряд ли что-то может быть… Но она всё равно дошла до своих покоев и неуверенно взялась за перо. В конце концов, разве она не знала, как это бывает? Сначала люди воюют, втаптывая друг друга в грязь, а потом заключают мирный договор, закрепляя его каким-нибудь ненужным браком. Только и всего. Это вовсе не война чести, не война за правое дело, нет. Это лишь война… Интересов? Более того… Дядя как-то отмечал, что они воюют вовсе не с Дарко, что тому достаточно лишь отомстить нескольким конкретным людям, не более, а вся беда только в Станиславе. Это тоже было аргументом в пользу письма.
Она не знала, как начать, чтобы это выглядело правдиво. Эржебет много притворялась, много прятала свои чувства, свою боль, она разучилась уже отличать, где врёт и играет, а где говорит честно. Исключением, пожалуй, был только Андраш, и теперь Батори очень хотела, чтобы и Верешу ей удалось сказать всё искренне.
Эржебет опустилась за стол, пододвинула канделябр к себе, коснулась бумаги. Нетвёрдой рукой обмакнула перо в чернильницу, занесла над листом.
Что написать?
А что Бог на душу положит.
«Ваше Высочество, я дала вам обещание, — написала она, внутренне дрожа от волнения, как влюблённая девочка. — И вот теперь я исполняю его. Я и впрямь не играю, когда складываю эти строки, и прошу вас, Ваше Высочество, мне верить, думаю, вы мне не откажете в этом, ведь до того я ни о чём не заикнулась. Мне не нужен весь мир, мой Принц, мне вовсе не нужны золотые горы и высокие дворцы, нет. Я хочу, чтобы вы это запомнили и не забывали впредь. Если вы захотите видеть меня чем-то большим, нежели просто гостьей на ваших балах, то вам придётся доказывать свои намерения иначе. Я, конечно, знаю, что и вы во мне ищете не красоту и не усладу, не ловкий ум и хитрость, не связей. Вы ищете во мне, Ваше Высочество, покой. Вовсе не сложно его дать, клянусь. Но он сам по себе ужасно дорог, и я хочу знать, что дарую вам его не зря, — Эржебет перечитала уже написанное, ненадолго задумалась, порывая сжечь, но всё же сдержалась и продолжила. — Вам ведь не покажется это большой дерзостью? Признаться, я наношу на бумагу все эти слова и невольно боюсь, что они кажутся излишним кокетством и большой глупостью. Но нет, это не так, во всяком случае, я смею на это надеяться. Я долго думала, прежде чем написать вам, и то, что вы прочтёте, является отражением всех тех чувств, что меня сейчас обуревают. Я хочу говорить с вами вне войн, вне распрей, вне политики. И я надеюсь, вы это учтёте, отвечая мне, Ваше Высочество, — она замерла, не зная, как закончить, не зная, надо ли это теперь вообще отправлять, всё ей казалось неестественным, неправильным, необдуманным. Но вместе с тем что-то было в этих строках чувственное и нежное, что Бет стало жаль их. Она дрожащими руками запечатала письмо и кликнула служанку, чтобы та его унесла.
В ту же ночь в сторону сербских Карпат полетел голубь, к ноге которого был привязан небольшой свёрнутый листок.
***
— Я примчался, как только смог, — Матиуш крепко прижимал жену к себе, та обвила его шею руками и счастливо улыбалась, чувствуя, как его тёплые ладони проходятся по спине вверх-вниз и почти что игриво задевают завязки платья.
— Завтра выступаем, — буднично отвечал Вацлав, стоя у окна и глядя, как катятся по стеклу капли дождя. — Нам нужно торопиться, Влад говорит, что над Фабианом висит огромная опасность, и мы не в силах её отвести.
— Влад не обладает даром предвидения, он основывается лишь на собственной логике, — Вишнивецкий ласково поцеловал Анну в затылок, опустился в кресло, усаживая любимую к себе на колени. — Он, безусловно, часто бывает прав, но не всегда же.
— Насколько я знаю, ни Велислав, ни Рихард ничего подобного не… предсказывали. Так что в твоих словах есть доля правды, — ответил Левандовский. — Признаться, Славеку я верю больше, уж если на то пошло. При всей своей нелюбви к Фабиану я надеюсь, что он всё-таки останется в порядке.
— Фабиан неплохой человек, — обронила Анна, положив голову мужу на грудь и уткнувшись носом в шею. — Правда, Матиуш?
— Да, душа моя, — Вишнивецкий ласково улыбнулся ей. — Но, смерть, солнышко, зачастую не смотрит на личные качества.
— А это очень жаль, — заметила та, печально опустив взгляд.
— Наутро Велислав заедет к вам, и вместе с ним отправишься в лагерь, — заключил Вацлав. — И будь, что будет. Dum loquimur, fugerit invida aetas: carpe diem, quam minimum credula postero.
— Гораций? Да, он очень верно выразился, — кивнул Матиуш, тяжело вздохнув. — Знаешь, я бы действительно хотел жить настоящим, но увы, война рождает редкостных чудовищ, что заставляют пытаться угадать будущее и следующий их шаг.
***
Фабиан велел отряду замедлиться и вести себя как можно тише, но не разворачивать лошадей: он издали заприметил дым небольшого костра и заслышал бойкий румынский говор — то были стригои, видимо, остановившиеся на привал после долгого горного перехода.
— Поедем, пан Концепольский, — бросил кто-то из солдат. — Чего размениваться, там лишь маленький отряд, какой нам смысл на них нападать и тратить силы?
— Позабавиться. Может, сумеем узнать что-то ценное, у них что короли, что простые воины передвигаются скромно, не то что у нас, — усмехнулся тот. — Разомнёмся, да и наши сабли заскучали без дела, разве нет?
— По тонкому мосту ступаете, мопанку, — с сомнением ответили ему. — Я слышал, среди птиц прошёл разговор, что сюда направляется сам Драгош Микулэ. Всем известны его скромность и скрытность, но не приведи дьявол нам ему попасться.
— Драгош Микулэ мне и в подмётки не годится, — горделиво, но уж слишком храбрясь, испытывая судьбу, фыркнул Фабиан. — Он всего лишь правая рука главы захудалого клана, который, вопреки всем доводам, пока жив и никому роздыху не даёт. Ты же знаешь, что у Микулэ в подчинении всего одна крепость, тоже мне великий властелин и воин.
— Он искусен во владении оружием, он хитёр и умён, поберегитесь, — солдат говорил со знанием дела, но его, конечно же, не воспринимали всерьёз.
— Налетай, — зычно крикнул Концепольский, уже предчувствуя лёгкую победу и пир. — Порезвимся, мы-то с вами не коронное войско!
Они быстро достигли небольшого лагеря, громко переговариваясь и хохоча, почти что шутя убили часового — мальчишку, недавно получившего становление, окружили сидящих у костра. Концепольский, предпочитавший для начала поиграть с жертвой, и только потом её убить, подъехал к невозмутимо сидящему у костра стригою и оглядел его. Тот был худ, скорее всего высок, носил длинные рыже-каштановые волосы. В его голубых глазах, один из которых был подёрнут слепотой, плескалось что-то дикое и очень опасное, но внешне он оставался спокоен.
— Эй ты, хлоп, — небрежно обратился к нему Фабиан. — Не хочешь защитить своих людей? Одного мы уже убили, скоро займёмся и прочими.
Стригой поднял голову и внимательно посмотрел на него, глубокомысленно вздохнул.
— Мне очень жаль, что вы начали с неопытного ребёнка, который изначально был слабее вас, он ведь даже ничего сделать не успел, я знаю, — тихо начал он, и шрамы на его лице уродливо задвигались в такт речи, словно змеи. — Но больше мне жаль, что вы поразительный глупец, которого пьянит первый же, причём очень сомнительный успех, — он ловко, еда заметно поднялся и выхватил из-под старого плаща саблю, развернулся, и Фабиан, совершенно не ожидавший такого, невольно схватился за живот — там расползалась огромная кровавая рана.
Прочие стригои повскакали со своих мест, берясь за оружие, и в тот же миг люди Фабиана, не успевшие ничего сообразить, попадали мёртвыми — все клинки были смазаны одинаково опасным и для тех, и для других ядом — освящённым елеем.
— Чёрт… — Концепольский едва держался в седле, с ужасом глядя на всё такое же спокойное лицо врага. — Чёрт тебя дери…
— Я тоже всегда любил парные пророчества, — коротко ответил тот. — Драгош Микулэ, стригой, которому предречено вас убить, — он обернулся к своим. — Отнесите его в палатку и дайте спокойно умереть, он более нам не опасен, но при всех своих выходках совершенно не заслужил сдохнуть, как скотина.
— Будь ты проклят… — слабо прошептал Фабиан, проваливаясь в глубокое и мучительное забытье.
***
Он очнулся, когда на горы уже спустился вечер. Поначалу Концепольскому показалось, что пророчество всё-таки оказалось ложным, и он идёт на поправку, но нет. Он был невозможно слаб, и надеяться, что силы к нему вернутся, было глупо. Жизнь его теперь покидала.
Фабиан попытался вдохнуть, но получилось с трудом, грудь нещадно болела, и изо рта вырвался хрип. Концепольский вздрогнул, слабо и горько ухмыльнулся.
Он уже когда-то умирал так.
В сущности, он ведь никогда не боялся костлявой, не избегал её так, как избегали прочие, не прятался. Но он совершенно не хотел испускать дух постыдно и жалко, где-то в горах и в одиночестве. Он-то мечтал погибнуть в славном бою, если уж ему суждено, погибнуть, как герои древности, как Ахиллес… Но в итоге лишь тихо и мучительно отходил.
А ведь у него была возможность когда-то очень давно, ещё в человеческой жизни. Как жаль, что ему не дали умереть.
Фабиан в тот миг проклял Штрауса, обратившего его в угоду своим целям. Он не просил бессмертия, он не просил вечной жизни и вечной скуки, этой завершённости и холодной крепости, нет! Он никогда не мыслил, что человек достоин бросать вызов богу, потому что не видел в этом толка, но эгоистичный немец всё решил за него, преследуя лишь свои интересы.
Фабиан умолял не обращать его. Но его последнее желание не выполнил никто.
Концепольский закашлялся, чувствуя на языке привкус собственной крови. За что? Почему так? Где он настолько отличился, что мироздание определило ему такую поганую смерть?
Перед глазами проносились воспоминания, Фабиан из последних сил искал в них что-то, что могло послужить причиной, будто бы в этом был какой-то смысл, будто бы это могло отвести конец. Как глупо и как по-человечески. Он ведь всегда держался людей, отгораживаясь от вампиром, чтобы чувствовать себя живым, настоящим, чтобы чувствовать. Но и этого ему всегда было бесконечно мало, потому что ничто не могло заменить в нём душу! Или…
Ружа. Милая, добрая, светлая Ружа, оставшаяся далеко в прошлом. Хорватская принцесса, не родная, но вместе с тем любимая дочь Дарко Вереша, она быстро привлекла внимание тоскующего по земной жизни Фабиана и очаровала его. Украла его мёртвое сердце. О, как она была хороша, как ласкова, как вежлива, она ведь прекрасно знала, что он к ней неравнодушен, но до последнего старалась не делать больно.
Пока он не попросил её руки у Книнского принца.
Фабиан знал, что он сначала спросил у Ружи. И та отказала.
Концепольский никогда не винил её, пусть и злился. С другой стороны, за что ей было его любить? Он не видел к этому повода, но обида всё равно глодала его изнутри. И Фабиан действительно считал, что именно Дарко послужил причиной её безвременной и жестокой смерти: не уговорил, не защитил, не спрятал. Он приносил несчастья всем окружающим, он должен был сам погибнуть вместо своих детей!
Но увы.
Вдруг больное и уже полубезумное сознание зарябило, словно вода от слабого ветра, и Концепольский с ужасом увидел себя, сидящего подле Кшиштофа. Он что-то обсуждал со своими людьми, то и дело глядя на карту Хорватии, а затем вдруг обратился к нему.
— Ты долго жил там, Фабиан, ты бывал при дворе самого Книнского принца. Нынче я иду на него войной. Должно быть, ты знаешь его слабые места. Слышал, он отказал тебе, не отдал дочь замуж. У тебя есть возможность отомстить, — Водлевский говорил вкрадчиво, сладко, с сочувствием, легко втираясь в доверие, играя на чувствах.
— Слабые места? Целых двое, — выплюнул полупьяный и озлобленный Концепольский. — Сам догадаешься, чай не дурак.
— Ну конечно, — обворожительно обернулся король Кшиштоф. — А где они?
— Он почуял опасность, хитрый лис, и велел увести их в Книн, прячет на могиле отца, — отозвался Фабиан. — Нашёл, где, а? — он жутко расхохотался, и Водлевский раздражённо поморщился, но виду не показал, лишь понимающе кивнул.
— Спасибо за помощь, — с фальшивой искренностью произнёс он. — Это очень ценные сведения, пан хорунжий, — его глаза сверкнули, и Фабиан в то же мгновение забыл об этом разговоре.
И вот только теперь Концепольский понял, кто на самом деле виноват в смерти Ружи. Не Дарко, не часовые, не Звонимир, закрывший сестру собой…
А он сам.
— Не-е-ет! — взвыл он с таким звериным отчаянием, что, казалось, горы содрогнулись от ужаса. — Не-е-ет!!!..
— Буянит, — пробормотал стороживший его стригой. Проходивший мимо Драгош остановился и бросил безразличный взгляд на палатку.
— Вспоминает, — отозвался он. — Порой воспоминания ранят глубже и больнее самого острого клинка. А домнуле Концепольскому есть, что вспомнить. Я бы такого никому не пожелал.
А Фабиан тем временем лежал поражённый и сломанный. Осознание того, что он, по сути, сам убил Ружу, убивало его быстрее яда, сковавшего всё тело. О как это было гадко, как мерзко, как… Страшно. Такой грех не перенесла бы даже его давно сгнившая душа.
Концепольский чуть приподнял голову, ища свой меч, чтобы побыстрее закончить мучения — сущность его давно оставила, сейчас он был почти что человек, и любое оружие было для него опасно. Вдруг его взгляд наткнулся на непонятную тень в углу. Фабиан присмотрелся и обмер, его губы задрожали.
Перед ним стояла окровавленная и бледная Ружа.
— Ну здравствуй, — просипел Концепольский, сглатывая непрошеные и не пойми откуда взявшиеся слёзы. — Легка, знаешь ли на помине, моя прекрасная госпожа.
Ружа молчала, неотрывно глядя на него пустыми глазами.
— Ты пришла за мной? — Фабиан слабо улыбнулся, но его глаза предательски блестели. — Да? Ты в первый и последний раз решила облегчить мою боль?
Ему всё так же не отвечали.
— Нет, не говори ничего, ты права, — он вздрогнул, стиснул зубы, чтобы не закричать от усиливающейся боли. — Не надо слов, — он немного помолчал, затем с трудом продолжил: — Зато мне есть, что сказать. Ружа, знала бы ты, как я тебя любил, моя Мадонна. Я бы ползал за тобой на коленях и целовал следы, лишь бы ты на меня посмотрела, лишь бы протянул руку и улыбнулась, — снова болезненно закашлялся, грудь заходила ходуном, резко слабея и опадая. — Я бы молился тебе, я бы боготворил тебя, если бы ты только согласилась быть моей. Ружа, милая Ружа, я был так невообразимо мёртв! И лишь ты одна могла меня воскресить, вдохнуть жизнь, лишь ты одна могла сказать мне «Встань и иди». Так почему же ты этого не сделала?.. — кашель сделался громче и мучительнее, лёгкие сковала судорога, вдохнуть получалось через раз. — Почему ты оставила меня? За что обделила своей милостью и отвернулась? О, чем я заслужил такое страдание? — воздух кончался, перед глазами постепенно темнело. — Но пусть, полно уже жалеть, полно уже спрашивать, ведь в этом нет никакого смысла. Зато есть в кое-чём другом… — голова наливалась свинцом. — Если ты сможешь, то прошу, прости меня за всё то зло, что я поневоле причинил… — он из последних сил приподнялся и задрожал в агонии, не отрывая взгляда от былой возлюбленной. — Умоляю, прости!.. — его тело не слушалось его, это был конец, и он едва смог слабо прошептать: — Поцелуй же меня напоследок, Ружа… А затем я оставлю этот мир. Я прошу тебя, поцелуй меня…
В тот же миг его лба коснулись ледяные губы, а на плечи ненадолго легли лёгкие девичьи руки. Слабая улыбка появилась на лице несчастного, он вновь затрясся, а затем упал на грубую подушку и больше не издал ни звука, ни шороха.
Фабиан Концепольский умер.