— Он умер, домнуле Микулэ, — Драгош встрепенулся и медленно кивнул, отложил саблю в сторону, поднялся.
— Ну что ж, идём, для начала, проводим Василе в его последний путь, а потом уж займёмся нашим… впрочем, с погибшими не враждуют, — он тяжело вздохнул и быстрым шагом направился к краю лагеря, где под невысоким деревом уже была вырыта могила, а вокруг неё собрался его отряд.
Василе лежал завёрнутый в свой же плащ и казался просто задремавшим, но все знали: он был убит, убит для развлечения, просто так. И от этого становилось гадко.
— Ты был нам славным товарищем, — коротко сказал Микулэ.
Больше не было произнесено ни слова — таков был древний обряд, не позволявший окружать покойного бессмысленным туманом из пустых красивых слов. Стригои верили, что хвалить человека надо при жизни, ведь по её окончании ему уже совершенно всё равно, что о нём скажут.
Воины осторожно уложили Василе в яму, и тут же на него посыпалась мокрая от прошедшего дождя земля; работа спорилась, пусть и не было у исполнявших её причин для радости — как-никак они хоронили. Сверху всё укрыли ельником и поставили в изголовье круглый камень с кривой буквой «В» — память стригоев отменно сохранила как дату, так и имя, но нужно было отметить могилу, чтобы её не затоптал случайный путник: такова была последняя дань уважения сородичей к павшему.
— Пора, — тихо проговорил Драгош, обрывая краткий, но тем не менее значимый траур. — Я и ещё несколько человек отвезём тело домнуле Концепольского в польский лагерь — его люди и друзья имеют право с ним проститься и похоронить так, как им кажется нужным. Затем я вернусь, и мы с вами выждем несколько дней — пусть отгремит тризна, ведь и этого я не могу запретить, не по совести. Но после мы присоединимся к основному войску выступим. И пусть никто не встанет на нашем пути.
— Правильно говорите, — послышалось со всех сторон. — Мы не звери, мы знаем честь, мы не оскорбим память мёртвого.
— То-то и оно, — кивнул Микулэ. — Запрягайте телегу, не думаю, что тут так уж далеко ехать.
***
Часовой не сразу понял, что перед ним. На движущейся к лагерю телеге лежало что-то, похожее на человека, а по обе стороны шли двое высоких и не слишком красивых людей, низко опустив головы.
— Стой! — крикнул воин. — Кто идёт?
— Не тот, кого вы ждёте. Ваш господин умер сегодня, и мы даём вам время на его погребение, — отозвался Микулэ, внимательно посмотрев на него. — Ты передашь это письмо кому-то, кому твой господин был дорог, — он не дал стражу даже рта раскрыть, тут же обернулся вороном и исчез в тёмном небе, за ним последовал и его спутник. Осталась на дороге лишь повозка с телом.
— Кого там принесло? — рядом возник один из воевод, Юзеф Запольский, с сомнением откинул плащ. — Матка боска… — он присвистнул. — А пан-то наш помер.
— Что делать будем? — часовой без особого сожаления вздохнул. — Кого теперь главным назначать? Вы-то там передерётесь, да и в Варшаве разговоры пойдут.
— Дело говоришь, — Юзеф задумался. — Слыхал я, что Фабиан-то договор с индюком этим немецким заключал. Да тот уж и гроша ломаного не стоит — прекратился, когда одна из сторон отошла, так сказать, в мир иной… Но отчизну защищать надо, — он немного помолчал, что-то решая. — Да, пан Ян, придётся нам с вами письмецо-то передать. Вот что! Я сейчас в столицу ещё с двумя воеводами направлюсь — наших сил хватит доставить пана каштеляна. Пусть они там его похоронят, а дальше-то мы посмотрим, кому главным быть.
— Да кто ж вам даст, немец хитёр, он своего не упустит. Вот увидите, глазом моргнуть не успеете, а у вас уже новый каштелян краковский, — Ян пожал плечами. — Непросто, пан!
— Твоё дело маленькое, попридержал бы язык, — Запольский недовольно скривил губы. — Вот увидишь, следующим каштеляном буду я.
— Не загадывали бы, мопанку, — часовой поклонился. — Но верно, моё дело и впрямь маленькое. Пойду, воевод кликну.
***
— А беда сама в дом идёт… — прошептал Велислав, пробежавшись глазами по письму Микулэ. — Матка божа, Фабиан, конечно, был не слишком приятным человеком, но до чего страшная ему выпала смерть!.. — он тяжело вздохнул и вновь повернулся к воеводам. — Ясновельможная шляхта может пройти в гостиную и подождать там — я должен сообщить о случившемся остальным.
— Поторопись, пан гетман, — ухмыльнулся Юзеф. — Время не ждёт, стригои тем более.
— Пан Микулэ пишет, что даёт нам три дня на погребение, — эхом отозвался Потоцкий. — Думаю, он не станет нас обманывать.
— А какие у вас есть основания ему верить? — спросил другой дворянин, Адам Яблоньский. — Он же не из наших, он дикий. Варвар.
— Варвар здесь только вы, — резко осадил его Велислав. — Какое право, пан Яблоньский, вы имеете говорить о стригоях таким образом?!
— Во время войны не стоит выражать симпатии врагу. Можете быстро оказаться не здесь, а где-нибудь… в местах более мрачных, — Адам недовольно скривил губы.
— Куда уж мрачнее, — криво улыбнулся Потоцкий, краем глаза заметив, как Юзеф положил крепкую руку Яблоньскому на плечо, тем самым прося себя сдерживать. — Я скоро, — пообещал он и в ту же минуту исчез.
— Терпение, Адам, он, как-никак, наш бывший правитель, — Запольский сел в кресло, Яблоньский и ещё один воевода, Марцин Рутковский, последовали его примеру.
— Но мы ему не коронное войско, — добавил последний, вместе с тем глядя спокойно и даже безразлично. — Это стоит уважать.
— Да что вы так к нему привязались? — беспечно заметил Юзеф. — Он сумасшедший, а значит, роли в политике не играет. Спорю на свою саблю, что пан Славек, — он намеренно так произнёс имя Потоцкого и расхохотался своей же шутке, — был всего лишь куклой в руках человека гораздо более умелого и… здравого. Пана нынешнего короля, конечно.
— Смотри, как бы твои речи тебя под удар не поставили, — всё так же поразительно безжизненно произнёс Рутковский. — Здесь и у портретов есть уши.
Запольский поднял голову и столкнулся взглядом с нарисованной, но от того не менее жутковатой Фелисией. На картине ей было двадцать, может, чуть больше, сердоликом горели заботливо уложенные рыжие волосы, бирюзой светились глубокие и большие глаза, а кожа напоминала дорогой итальянский мрамор — словом, с холста на вампиров смотрела не женщина, а статуя. Холодная, бесчувственная, мёртвая.
— Шутить изволишь, — как-то нетвёрдо произнёс Юзеф, глядя на друга. — Она в гробу лежит который век.
— Да она из него и не вставала, если подумать, — ухмыльнулся Марцин. — Однако я не припомню, чтобы смерть была препятствием для подслушивания чужих тайн. Берегись! Под маской святой скрывается демоница, можешь мне поверить. Говорят, Велислав-то разумом помутился, как она погибла. Однако все знают, панна Любомирская никогда своего мужа не любила… Все, кроме, собственно, несчастного супруга. Как он не заметил?.. Видать, приворожила, — он таинственно замолчал, поймав заинтересованные взгляды окружающих.
— Жаль, у меня не было шанса познакомиться с ней поближе… — похабно улыбнулся Юзеф. — Может, она там и похожа на покойницу, но в те времена все девки были бледные, чем эта-то хуже. Правда, со мной бы ей жилось уж повеселее, чем с паном Славеком-то, я не такой… Правильный да тихий. Интересно, а какова она-то в по… — ему не дали договорить, разъярённый Велислав возник в гостиной и злобно вцепился в горло, поднял с кресла.
— Если только посмеешь договорить, пёс, я тебе язык вырву, — прошипел он. — Ты меня понял?
— Какая хворь тебя взяла, что ты по сей день торгуешься из-за бабы? — в тон ему спросил Запольский.
— Да как ты… — Потоцкий хотел было его ударить, но, заслышав звонкий женский голос где-то поблизости, выпустил.
— Не хочу, чтобы Анна это видела, — зло пояснил он. — Она и так взволновалась.
— Ты говоришь, Концепольский мёртв? — в комнату влетел перепуганный и печальный Матиуш, вслед за ним появилась и тихо-тихо всхлипывающая Анна, поддерживаемая Рихи.
— Как ни прискорбно. Панове шляхта привезла его тело, — глухо ответил Велислав, бросаясь к Вишнивецкой. — Анна, девочка, что же ты…
— Оставь, Славек, не на людях, — та коротко утёрла лицо кружевным платком, тут же спрятала его и приняла вид гордый, но вместе с тем сдержанный и участливый. — Я выражаю ясновельможной шляхте свои соболезнования. Пан Концепольский был нашей семье добрым другом, — она печально склонила голову и осторожно взяла мужа за руку, выражая так своё с ним единение.
— Позвольте сказать и вам то же, — Юзеф тут же оправился от склоки и поднялся, тут же встали и остальные. — Мы, верно, не представлены, пани. Юзеф Запольский, воевода катовицкий. Это мои друзья и соратники: пан Адам Яблоньский, воевода волынский, и пан Марцин Рутковский, воевода познаньский.
— Княгиня Анна Вишнивецкая, — Анна поочерёдно позволила каждому из них поцеловать себе руку.
— Мы все рады знакомству с вами, — отозвался Запольский. — Так что, пан Вишнивецкий, когда похороны? Время сейчас тяжёлое, мы не можем уделить достаточно внимания трауру, вопреки обычаям.
— А, это… — Матиуш обернулся к нему, глядя куда-то в сторону, сжал ладонь супруги, ища поддержки. — Полагаю, завтра, чтобы хоть как-то подготовиться, — его голос дрожал, слабый и неуверенный, а лицо стало ещё бледнее. — Да… Завтра. Думаю, Анджей не откажется помочь нам достойно предать тело Фабиана земле. Правда же? — бессмысленно спросил он у Анны, и та коротко кивнула, обнимая его.
— Страшные времена настали, — вдруг заметил до того молчавший Рихард. — То, что я вижу нарисовано кровью и пеплом. Я слышу, как они кричат…
***
Драгош вернулся в свой лагерь ближе к полуночи. Было свежо, с неба следила за спящими горами яркая золотая луна, то и дело воровато прячась за облаками. Кое-где виднелись маленькие, слабо горящие звёзды, то и дело вспыхивая и тут же бледнея, задувал с востока прохладный черноморский ветер. На Балканах правила ночь.
Было тихо. Воины из отряда Микулэ уже ушли на охоту, и Драгош остался в лагере один. Он прошёлся вокруг, дабы удостовериться, что никого и ничего опасного нет, приблизился к краю утёса, где и располагался его стан, сел на траву, свесив ноги в ущелье.
Не слишком изящные, но тонкие пальцы неловко поднялись вверх, едва ощутимо коснулись кривых шрамов-ниточек, задели веко подёрнутого белёсой дымкой правого глаза.
Урод.
Такое клеймо сопровождало Микулэ большую часть его жизни.
Он сорок дней провёл в каменном мешке, не видя солнца.
Драгош попал к туркам случайно — его сдали его же враги, подложив фальшивые письма к врагам султана, а наместник, фанариот, даже слушать не стал — он всегда был не прочь выслужиться перед верховной властью. Так Микулэ оказался в руках палачей, пытавшихся пытками вытянуть из него признание.
Они изрезали его лицо и тело так, что родная мать бы не узнала.
Драгош слыл красавцем, женщины любили его, а мужчины завидовали. Это было слабым местом Микулэ, и, конечно, нашлись те, кто рассказал об этом его мучителям.
Они ослепили его, когда поняли, что ловить тут нечего.
Драгош полагал, что его вывели в горы, чтобы просто оставить умирать там, но в тот раз что-то пошло не так, и его нашли стригои из клана Мареш. Петру, их глава, лично обратил умирающего от ран Микулэ и дал ему новую бессмертную жизнь. И тот был очень и очень благодарен.
Пытки, конечно, дали о себе знать — остались множественные тонкие отметины, а зрение вернулось лишь наполовину. Не то чтобы стригои обращали на это внимание: они, в отличие от людей, всегда смотрели на то, какой человек внутри.
А мнение снобов-вампиров Драгоша никогда не интересовало.
Где-то рядом послышались тихие шаги, и он резко обернулся, кладя руку на эфес сабли.
— Домнуле Микулэ, это же я, Григор, — сказали ему, и Драгош облегчённо улыбнулся.
— Прости, — коротко извинился он. — У твоего господина слишком много причуд.
— У моего господина слишком много плохих воспоминаний, — терпеливо заметил Григор. — Это вовсе не причуды. Вам просто очень сильно не повезло, разве нет?
— Я предпочитаю не жаловаться, — Микулэ кивнул ему на место рядом с собой. — Все мы здесь прошли через огонь и воду, все мы по-своему несчастны, так зачем говорить о своём горе и тем самым превозносить его выше горя тех, что молчат о нём?
— Рассказать о том, что гложет, не значит сделать собственную боль ценнее прочих, домнуле, — вежливо отвечал его слуга. — Ведь недаром люди придумали исповедь. Я ваш самый верный помощник, но я ничего не знаю о вашем прошлом.
— И не нужно, — покачал головой Драгош. — Моя жизнь была славной, а вот окончилась совершенно противоположно, — он тяжело вздохнул. — Теперь я другой и хочу навек забыть о том, кем считал и видел себя раньше.
— Многие стригои избрали такой путь, — задумчиво отозвался Григор. — Я, впрочем, тоже. Но, верно, есть и те, кому воспоминания важны. Во всяком случае, они их держат так близко к сердцу, что порой пугаешься — это ведь так тяжело.
— Если ты про Вереша, — Драгош дождался кивка и продолжил, — то поверь, он бы дорого отдал, чтобы забыть навсегда.
***
Дарко Вереш стоял на коленях перед старой облупившейся иконой и молчал, сжимая в руках небольшой лист бумаги.
— Она написала мне, Аница, — он поднял глаза на едва различимое лицо с серьёзным взглядом. — Эржебет написала мне.
Святая, конечно же, ничего не ответила, но Вереш знал, что она здесь и слышит его.
— Ты всегда была мне другом, дорогая, — продолжил он. — Да, я любил тебя, но я искал не только жену, но и опору. Ты всегда могла дать мне мудрый и ценный совет, ты всегда могла поддержать меня, знала, что мне делать, когда сам я был бессилен. И по сей день я обращаюсь только к тебе.
На мгновение свет, проникавший сквозь небольшое оконце под потолком заброшенной церкви, померк. Дарко вздрогнул, огляделся. Никого.
— Тебя причислили к лику святых, и ты единственная, кого я чту подобным образом. Ты не отвернулась от меня даже тогда, когда от меня отвернулся Бог! Ты пошла против его воли, ты явилась во сне тогдашнему главе клана и наказала ему спасти меня. Да, Аница, ты хорошо понимала, что месть — это лучше, чем могильный камень, потому что сама так и не сумела отомстить мужу, которого ненавидела. И я благодарен тебе за то, что ты подарила возможность спросить с короля и его людей за преступление мне, — он говорил тихо, едва слышно, пальцы мяли письмо, тут же разглаживая — Вереша сковало невозможное волнение — он действительно ждал весточки от графини Эржебет. — Более того, ты подарила мне жизнь, а значит, я многое теперь смогу успеть! — губы Дарко тронула слабая улыбка. — Да, Аница, пока мы живы, у нас есть время поспорить с судьбой и победить её. Это сложно, но жизнь — всегда борьба, будь то враги или свои же демоны. И я должен жить, — он глубоко вдохнул и поднялся. — Ещё несколько дней назад я погрузился в омут такого страшного и мучительного отчаяния, но теперь… Теперь у меня есть надежда.