В костёле горели сотни свечей, но всякий, кто находился там в тот печальный день, готов был поклясться, что яркое пламя скорее давило, нежели наполняло здание теплом.
Перед алтарём стоял закрытый гроб, покрытый алой тканью с изображением герба рода Концепольских. «Замка печали», высокого и дорогого постамента, никто для покойного строить не стал — шла война, и вампиры постановили не тратить силы, время и деньги на столь пышные, но столь же бессмысленные в своей роскоши похороны — это бы не вернуло почившего обратно.
— Хороним, как скотину, — шёпотом сердился Запольский на ухо стоящему рядом Яблоньскому. — Ни «Замка», ни триумфальной арки, да даже и поминок не устроят, сколько я знаю. Что за позор для такого славного шляхтича, как наш друг!
— Время не то, у нас всего несколько дней до наступления стригоевых войск. Не успеем ничего. Да и сам Фабиан подобного не любил. Ты попомни тот год, когда он становление получил — перед битвой сказал тогда, мол, если умру, то положите в семейный склеп без всяких церемоний — там жена моя, там мои дети, там вся моя родня, а больше ничего и не надо. Не терплю, говорил, лживых речей над покойником, не терплю пития на поминках, не терплю всех этих глупостей! Был да умер, тоже мне повод… — отвечал Адам, прислушиваясь к тому, что творилось у дверей — вот-вот должны были прибыть чета Вишнивецких и безумец Милинский.
— Твоя правда. А я всё равно недоволен. Тут и раньше-то Фабиана не любили, могли бы уж хоть напоследок… — зло заметил Юзеф.
— Тише! — осадил обоих до того молчавший Марцин. — Идут.
Под сень собора ступили Матиуш и Анна: они оба были в чёрном и крепко держались за руки, будто боясь потерять друг друга, но вовсе не в толпе собравшихся вампиров, а там, где любые ухищрения и снадобья бессильны — в смерти.
Вслед за ними появился Рихард, неся на руках испуганного и расстроенного Тадеуша, цеплявшегося за его шею. Малыш не понимал, что происходит, но остро чувствовал, как печальны вокруг взрослые, и это заставляло его грустить. Он хотел было заплакать, но всё же не стал, понимая, что маме и так тяжело и что у неё нет сил его успокаивать.
— Рихи, не понимаю, — шёпотом пожаловался он. — Маме больно, папе тоже, тебе никак.
— Хоронят очень важного человека, маленький, — терпеливо объяснил Милинский, протискиваясь к Владу и Раду, стоящим у самой стены. — Он был дорог твоим родителям.
— Что такое? — удивился Тадеуш.
— Это… Это так его провожают в очень долгую дорогу без конца, — Рихард горько улыбнулся, вспоминая, как сам когда-то спрашивал у старой няни, куда делся его отец.
— А где? — ребёнок уткнулся носом ему в шею, и Милинский мягко погладил его по голове, чтобы хоть немного подбодрить.
— Она идёт через тёмный лес, через болота, через горы всё выше и выше, а затем теряется где-то в небе, — пояснил он, чувствуя, как больно становится где-то внутри. Перед глазами встали точно такой же, только немецкий, собор и мрачные лица друзей графа фон Дорна.
— То есть дядя теперь с Богом, да? — как-то слишком громко уточнил Тадеуш, хотя плохо представлял, что такое Бог — они пару раз говорили об этом с мамой, ходили в церковь, но не более. Однако он знал, что Бог — это хорошо.
Все обернулись на него, зашептались, больше умиляясь хоть чему-то светлому в этом царстве горя и мрака. Вампирам непривычно было раздумывать о Боге или обращаться к нему, но в основном они терпимо относились к тем, кто верил, и княгиня Анна была тому примером. Многие её уважали за доброту и сострадание, за помощь и поддержку, за кротость и открытость, и то, что она исповедовала, было не поводом для порицания, а украшением.
— Это же почему он теперь с богом, юный пан? — ласково спросил кто-то из присутствующих.
— Бог хороший. И дядя хороший — мама пришла его проводить, — наивно ответил малыш, крепче обнимая Рихарда.
— Твоя мама действительно не ошибается в людях, — отозвался Яблоньский. — Панове, в этот скорбный час мы прощаемся с шляхтичем действительно широкой души и храброго сердца, — начал он, подойдя к гробу и встав подле Ловича. — Кому-то он был другом, кому-то — командиром, кому-то — героем, и каждый здесь присутствующий сегодня провожает не просто покойного, но часть своего сердца. Фабиан навеки будет с нами, он останется в наших воспоминаниях и будет восславлен так, как и подобает.
Вокруг снова заговорили, соглашаясь с ним, и Адам отступил в сторону, давая слово Ловичу. Тот доселе молчал, думая о чём-то своём, Рутковский догадывался, каково Анджею было теперь — с одной стороны, Фабиан обманул, увёл его людей, и некоторые из них уже пали, и даже тела не вернулись обратно, но с другой он должен был простить мёртвого и отпустить его грехи, ведь зачем враждовать с покойником?
— Я не могу назвать пана Концепольского другом или братом, — наконец тихо заговорил Лович. — Мы мало виделись, мало говорили… Я не успел его должным образом узнать, панове, — он ненадолго умолк, обводя взглядом замерших вампиров, — но то, что удалось заметить, навсегда оставило его в моей душе человеком если не самым приятным, то по сути своей вовсе не плохим, дельным. Я слышал о его непростой юдоли и говорю теперь пред всеми, что пан Фабиан жил достойно. И на том стою, — он обернулся к гробу и преклонил колено, с несколько мгновений шепча молитву, затем поднялся и вновь обернулся к присутствующим, чётко и печально произнёс: — Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis. Requiestcant in pace. Amen.
Те, кто всё ещё верил, повторили за ним, остальные же молча опустили взгляды, постаравшись припомнить о Концепольском что-то хорошее. Так продолжалось недолго, но многим показалось, что тяжесть, горечь, сгустившаяся вокруг, останется теперь навек, так вдруг стало тоскливо. Даже мёртвые сердца могли это ощутить.
На мгновение в костёле потухли все свечи, погружая его во мрак, и тут же зажглись снова, как ни в чём не бывало. В наступившей тишине раздался скрип, отворились тяжёлые двери храма.
Прощание окончилось.
***
Костёл святого Якова Станиславу понравился — он был простым и строгим, но при всём при том по-своему красивым. Мнишек обошёл здание, встал у алтарной стены, любуясь колокольней, чей шпиль упирался куда-то в мрачные серые тучи, низко нависшие над Брно. Ветер трепал волосы, пытался сдуть плащ, но Станиславу было всё равно — он оказался очарован скромной прелестью старого храма.
Мнишек любил Моравию, любил и прочие чешские земли, окрестные края, любил Балканы… Там ему было спокойно и легко, там не преследовал Станислава мрачный призрак убитого короля. Кшиштоф Водлевский так и не отпустил его — он вдруг стал приходить в кошмарах, в обыкновенных скучных снах: садился рядом, неприятно улыбался и терпеливо рассказывал, где и как Стась ошибся. Удивительно, но именно в подобных случаях он умел быть отцом.
— Сын мой, — произнёс Кшиштоф без особого интереса глядя в темноту, — и снова ты доказал всей Речи Посполитой, что ты ещё совершенно мальчишка.
— А ты мне не отец, — Станислав хмурился во сне, он был зол. — Ты надругался над моей матерью, ты заставил нас жить впроголодь, унижаться. А ведь всего лишь покуражиться с красивой девкой хотел, да вот беда: она понесла, так ведь?! Кто из нас мальчишка?!
— Ты, — Водлевский ответил ему совершенно спокойно. — Я понимал, что Невена понесёт, понимал, что не избегу этого. Какая мне разница, с кем спать? Сегодня одна женщина, завтра другая. Это нормально для мужчины моего положения. Невена могла избавиться от плода, могла обратиться к своему воздыхателю. В конце концов, если бы на меня хорошо попросила, я бы запретил своим людям приходить к ней, женился бы и принял тебя…
— У моей матери была гордость! — возразил Мнишек, резко садясь на постели и оборачиваясь к нему. — А ты просто насильник и зверь!
— У твоей матери была гордыня, — легко парировал Кшиштоф. — Думаешь, я не любил её? Думаешь, Дарко её не любил? Станислав, Невена была самой красивой женщиной во всей Сербии, но её душа не соответствовала внешней красоте. Она была избалованной, капризной девчонкой! Она насмеялась над нами обоими! Вереш, конечно, делать ничего не стал, я его понимаю… Но я такого оскорбления не снёс. Я отомстил ей, только и всего.
— Отомстил? Дал всем испробовать её, сам издевался, а потом выгнал беременную?! — Станислав гневно посмотрел на него, в глазах горела огнём ярость.
— Я не отрицаю, что поступил низко, когда позволил своим людям быть с ней, безусловно, — кивнул Водлевский, и в его голосе прорезалась странная обида. — И за это я ни раз и ни два извинился, я вылечил все её раны, я нашёл врачей! Я не трогал Невену всё то время, пока она оправлялась от произошедшего!
— Она говорила, что… — хотел было ответить Мнишек, но Кшиштоф не дал ему договорить, лишь взял за руку и коснулся собственного лба.
— Так смотри же. Ты, как и я, волен читать чужие воспоминания, от тебя ничто не укроется. Я вру, Стась? — тихо спросил он.
С минуту тот молчал, с горькой кривой улыбкой изучая мысли отца, затем фыркнул, скрестив руки на груди.
— Поверь, это не умаляет твоей вины перед мамой, — Станислав опустил взгляд. — Знал бы ты, как она мучилась, как её били, как делали больно… Не поверишь, но даже мне досталось, — он вздрогнул, внутри вновь окутал всё ледяной ужас.
— Тебя?.. — Водлевский нахмурился и вдруг крепко обнял сына. — Прости меня, я не знал. Я… Позволь мне рассказать всё.
— Иди ты к чёрту! — Мнишек вырвался из его рук и презрительно отвернулся. — Ты как был чудовищем, так и останешься. Можешь не оправдываться.
Кшиштоф поднялся, без особого сожаления пожал плечами и растворился в ночи.
Станислав помотал головой, стараясь забыть разговор. Он знал, что Кшиштофу совершенно не жаль, что он лжёт и прикидывается, просто хочет прощённым, только и всего, хочет, чтобы его сын запомнил его отцом, а не просто врагом. Но уж это вряд ли — Мнишек бы ему подобного не отпустил.
Он нашёл нужную дверь, чуть в стороне от главного входа, спустился вниз по широким серым ступеням и оказался в огромной костнице, откуда со всех сторон смотрели на него безглазые черепа. Людям бы стало не по себе, но вот Станиславу было совершенно всё равно.
Ему, в отличие от прочих, досталось бессмертие.
Молодость, красота, ловкий ум, могущество — эти слова пьянили Мнишека лучше самой горячей крови и заставляли нехотя, но благодарить Водлевского за то, что он когда-то дал ему жизнь. Станислав слышал как-то, что есть такое выражение: «Memento mori». Помни о смерти. А вот он лично мог о ней и вовсе не думать. Это ли была свобода? От Бога, от Дьявола, от оков старости и уродства, от вездесущего времени? Безусловно, да. Станислав до сих пор с каким-то мучительным счастьем вспоминал, как бросился вниз с высокого уступа.
…А на дне пропасти оказался цел и невредим.
Это было так невероятно и так прекрасно. Тогда он впервые по-настоящему ощутил свою силу.
Он почувствовал себя Богом.
Лучше Бога.
— Кажется, не на всех церковь влияет так, как должна, — раздался вдруг в тишине мягкий голос Рихарда. — Извини, быть может, ты хотел остаться один, но когда я позвал тебя, мне ответили. И вот я здесь.
— Если бы я хотел остаться один, ты бы об этом знал, — отрезал Станислав и как-то смущённо протянул ему руку. Милинский молча пожал её, слабо улыбаясь, а затем сел на пол и прислонился спиной к прохладному кирпичному перекрытию, откинул голову.
— Тут кости, — осторожно заметил Мнишек, не решаясь расположиться рядом.
— Я вижу, — Рихард пожал плечами и тихо рассмеялся. — Я этого не боюсь и не гнушаюсь — они не так уж плохо выглядят, можешь мне поверить.
— Откуда тебе знать? — с напускным безразличием уточнил Станислав, всё же опускаясь на каменные плиты. — Есть, с чем сравнить?
— Да, в трущобах трупы скидывали прям в канаву, а дальше гниение и бродячие псы доделывали остальную работу, — Милинский вздрогнул. — Тётки приказали выкинуть меня где-то там, чтобы потом спокойно разделить наследство… Я прожил среди нищих два месяца, затем меня подобрал пан Велислав. Но поверь, и этого хватило, чтобы навеки запомнить, что такое настоящий страх.
— Прости, — Мнишек на удивление мягко положил руку ему на плечо. — Я не думал, что оно так.
— Я не обижаюсь, — покачал головой Рихард. — Это в прошлом. Но есть и настоящее, — он немного помолчал, затем вдруг спросил: — Это ты приказал убить Фабиана?
— Нет, отряды Драгоша действуют сами по себе. Я над ними не властен, — Станислав вздохнул. — Пан Фабиан был по-своему достойным. Мне жаль.
— Это был первый раз, когда я увидел, что даже бессмертие можно победить. Я, конечно, слышал и раньше, что вампиры могут быть убиты, пусть и не так просто, но сегодня я ощутил, что это в самом деле так. Я не люблю похорон, они вечно путают и печалят меня… А эти окончательно породили сомнение. Я теперь тоже… Помню о смерти, — Милинский говорил спокойно, но чувствовалась в его голосе непонятная горечь.
— Странно, что ты переживаешь это так, Концепольский был тебе никем, — заметил Мнишек, пока не слишком хорошо понимая, что ему хотят сказать.
— Верно. Но для Анны, для двух воевод, для Матиуша он был дорог… Их боль передалась мне, я забрал её, чтобы им было легче. И не успел даже ничего подумать, как затосковал сам. Когда я смотрю на все эти кости, мне делается легче. Здесь они совершенно неодушевлённые, и мне не жаль их, их хозяев. В такие моменты мне думается, что все когда-то окажутся в подобном состоянии, а мир будет жить дальше, как и надо, — Рихард ненадолго замолчал, затем вдруг обернулся к Мнишеку и прошептал: — А когда я смотрю на тебя, на всех вас, я понимаю, что есть те, кто мог бы этого избежать. Но не наверняка. Это так страшно…
— Так вот ты какой… — Станиславу было удивительно видеть его несчастным, видеть его разбитым.
— Я такой всегда, просто не всем можно это видеть. Моя смерть меня меня сломала, я ведь так этого не хотел!.. Я и убивать не хочу, я пью кровь из запасов Вишнивецкого, я никого не лишил жизни за это время. Да, я рад быть молодым и красивым, я рад жить всегда, но проходить через то, что прошёл я, ужасно и очень-очень больно… — Милинский поднял на него печальные глаза.
— Мне правда очень жаль, — Мнишек снова почувствовал себя виноватым. — Я не знаю, как ты меня терпишь, Рихард, зачем разговариваешь, когда я вам всем враг. Но я это ценю, — он попытался так поддержать его, но вышло совершенно плохо и невпопад.
— Враг? Пожалуй, — кивнул Рихард. — Но я вне политики, я не езжу в Сейм, я не принимаю участия в войне, я ничего этого не хочу, потому что это гадко. Мне приходят страшные видения, я бы всё отдал, лишь бы они не сбылись! Ты не сделал мне ровным счётом ничего, чтобы я от тебя отказывался. Может, я тем самым ещё сумею что-то изменить…
***
— Анна, — Матиуш устроился рядом с супругой и осторожно забрал из рук шитьё. — Моя девочка, иди ко мне.
Та слабо обняла его и положила голову на грудь, тихо всхлипнула. Она никак не могла до конца оправиться ни от похорон, ни от смерти дорогого ей человека.
— Анна, т-ш-ш, — Вишнивецкий мягко пересадил жену к себе на колени и крепко прижал к себе. — Анна, хорошая моя, родная, любимая… Тебе не стоит так переживать, всё уже прошло. Что поделать. Ладно, солнышко?
— Матиуш, мне так тяжело, — Анна уткнулась носом ему в шею. — Матиуш, не оставляй меня! — она вцепилась в него, плечи задрожали. — Я боюсь, что тебя не станет… Я не смогу одна…
— Всё будет в порядке, — тот поцеловал её в затылок, ласково поглаживая по спине. — Я должен уехать, но я клянусь, что со мной ничего не случится.
— Я это понимаю, во всяком случае, умом, — призналась Вишнивецкая, пытаясь взять себя в руки. В слабом свете каминного пламени её лицо казалось вырезанным из слоновой кости, а слёзы мерцали подобно самоцветам: аквамаринам или бриллиантам. Даже волосы, казалось, были сделаны из золота, и Матиуш ужаснулся увиденному: на мгновение ему показалось, что настоящей Анны уже нет, но как только он робко коснулся её щеки, то стало легче — кожа была тёплой и мягкой. Эта кожа принадлежала живому человеку.
— Чего ты испугался? — Анна заметила его замешательство, погладила по плечу и неуверенно поцеловала, чувствуя, как он с удовольствием отвечает ей. Это всё-таки отвлекло её от печальных размышлений и событий сегодняшнего дня.
— Испугался, что ты… Такая же, как покойная пани Потоцкая. Мы с Велиславом несколько раз говорили о ней… Анна, я так боюсь, что ты тоже замёрзнешь! — Матиуш внимательно посмотрел на неё, вновь убеждаясь, что ему всего лишь показалось.
— Я не могу замёрзнуть, как бедная Фелисия, — мягко успокоила его та. — Я же люблю тебя.
— Твоя любовь сделала меня лучше, — Вишнивецкий улыбнулся. — Моя красавица, — он мягко прижался губами к шее, и Анна вздрогнула, тяжело дыша, запустила тонкие пальцы в его волосы, наслаждаясь лаской.
— Ну не здесь, — она нашла в себе силы отстранить его, смущённо покраснела. — Мы же не одни. Тот же Рихи может…
— Погоди-ка, — вдруг нахмурился Матиуш. — А ведь он не возвращался домой, пропал куда-то прямиком из костёла. Передал Тадю Вацлаву и был таков.
— Час поздний, должен уже вернуться, — согласилась Анна. — Да и предупредил бы, если что… Странно это, да и не впервой…
— Значит, существует в его жизни что-то, о чём мы не знаем, — подытожил Вишнивецкий. — Надо его расспросить, а то беды не оберёмся, коханая.
— Ох батюшки… — вдруг всплеснула руками та. — Я поняла, кажется. Ты прости, что я раньше не говорила, но то всего один раз был, да и войны ещё не случилось… Горе-то какое…
— Что такое, Анна? — Матиуш крепче обнял её. — Не бойся, скажи.
— Он с паном Станиславом говорит, наверное, — тихо ответила Анна. — Вот же повадился, прости Господи… Хватило ума…
— Так, спокойно, — отозвался Вишнивецкий. — Будем решать проблемы по мере их поступления, — тут где-то внизу простучали по лестнице шаги. — Собственно, они уже поступили.