Матиушу было одиноко. Он впервые по-настоящему прочувствовал, что это такое, только оказавшись в стане войска польского. Вишнивецкий привык, что всегда найдётся кто-нибудь, кто будет рядом, что вовремя утешит его и развлечёт, но теперь такого человека поблизости не находилось. Велислав, отправившийся вместе с ним, на эту роль вовсе не подходил, да и Матиуш боялся навязываться — он хорошо представлял, что сейчас вспоминает несчастный гетман, что пробуждается в его душе, и он не мог потревожить этого молчаливого траура: как и по покойной Фелисии, так и по самому себе.
Вишнивецкий много размышлял, пытаясь понять, как другие справляются с этой страшной пустотой внутри, с ощущением нетвёрдости земли под ногами. Он вдруг подумал об Анне: как она себя чувствовала, зная, что её не любят? Как она себя чувствует теперь?
Странно и непривычно было осознавать, что лишь став вампиром, он смог почувствовать себя человеком, смог ожить и начать по-настоящему расти над собой, стать кем-то, кем могли бы гордиться не только окружающие, но и он сам. Видимо, смерть и впрямь меняет, если удаётся её сразить.
А ведь в смерти Матиуш был до ужаса одинок. Хотя… Нет, не так. В смерти с ним был тот самый бог, о котором в тот день говорила Анна. Тот, кого Матиуш отрицал со всей возможной силой. Тот, кто остаётся, когда никого другого уже нет.
Сейчас же тут, среди лязга оружия и разговоров солдат, его не было.
Видимо, этот бог не любил войну.
— Удивительно, но людям Фабиана в целом знакомо понятие порядка, — как бы между прочим обронил Велислав, оглядывая лагерь. — Тебе придётся не так тяжело, как я думал вначале.
— Д-да, — Вишнивецкий не видел себя среди битвы, не представлял, как ему повелевать такой силой, не знал, как заставить людей слушаться себя. Для войска он наверняка оставался лишь каким-то избалованным князьком из столицы.
— О, Матиуш, — перед ним будто из ниоткуда возник Рутковский. — Рад вам. Идёмте, я представлю вас войску. Я верно помню, что ваш дед, князь Мечислав, когда-то сражался против татар, пришедших из Крыма, и сильно в этом преуспел?
— Да, это так. Тётушка часто рассказывала мне о нём, — Матиуш неестественно улыбнулся, скрывая за этим невозможное волнение.
— Значит, вы знаете, на кого равняться, — Марцин указал рукой на большой шатёр в центре. — Прошу, вам нужно переодеться и взять оружие. Здесь вы не холёный дворянин, а гордый и властный шляхтич. Надеюсь, вы против контуша и жупана не возражаете.
— Не возражаю, — ответил Вишнивецкий, внутренне чуть поёжившись: всё-таки не для того он ратовал за всё новое, чтобы теперь получить взамен костюмы, что предпочитала старая шляхта.
— Славно. Тогда я жду вас через полчаса здесь же. К вам теперь представлен слуга, Войцех, он будет помогать и оберегать, может что-то объяснить или подсказать. Это пока всё, о прочем позже, — Рутковский на мгновение склонил голову, а затем вновь пропал куда-то по своим делам.
— Ты посмотри-ка, а меня будто не замечают, — Потоцкий на удивление весело усмехнулся. — Попробую себя в роли серого кардинала. Если что, я в соседнем шатре. А ты иди, приобщайся… к старым обычаям.
— Иного выхода у меня нет, — Матиуш тяжело вздохнул.
Войцех ждал его у самого входа. То был среднего роста темноволосый воин, видно, вовсе не богатый и не родовитый, раз уж ему дали такую службу. Он низко поклонился и откинул полог, таким образом приглашая своего пана зайти.
— Спасибо. Меня зовут Матиуш Вишнивецкий, обращаться можешь так, как тебе угодно, в этом отношении я довольно давно неприхотлив, — произнёс тот.
Слуга снова поклонился.
— Я не против, когда мне отвечают словами, — Матиуш ободряюще улыбнулся, думая, что перед ним человек совсем уж старых привычек.
Войцех закатил глаза и понимающе кивнул, затем вдруг взял его за руку, на мгновение сжал, выпустил, и тут же в голове у Вишнивецкого прозвучало: «Видимо, они не посчитали нужным сказать, что я немой. Общаться же могу только так, мыслью. Хотя пользуюсь этим редко — не с кем, знаете ли, пан».
— Ах вот оно что… — Матиуш с трудом подавил недовольство и всё так же спокойно продолжил:
— Что ж, сожалею.
«Полно, толку от этого мало. Живой — уже спасибо», — коротко отозвался Войцех.
— Ты крепок духом, — с уважением заметил Вишнивецкий. — Однако к делу. Мне сказали переодеться и, если можно так выразиться, преобразиться.
«Конечно, пан», — Войцех вновь поклонился и подошёл к разложенной на сундуке одежде. Больше он с Матиушем не заговаривал.
***
— А вот и вы, — Марцин мельком окинул взглядом его одежду. — А так вам даже больше идёт, признаться.
— Это уж кому как, — прошипел Вишнивецкий, теряя остатки терпения. — Так где войско?
— Перед вами, — ответил Рутковский, и Матиуш обернулся. Перед ним один за другим вставали вампиры. Всё это были не слишком богатые и родовитые шляхтичи, кое-где встречались и хлопи, в задних рядах затесалось даже несколько монахов. Война объединила под собой все эти сословия, вынудив сражаться бок о бок, невзирая на всё то, что их так отличало друг от друга в мирное время.
— Вот ваш князь и воевода, — обратился тем временем к ним Марцин.
— Щуплый больно, — гаркнул высокий мужчина с длинным чубом. Говор у него был украинский. — Вот гетман Богдан…
— Ты, хлоп, на кол захотел? — тут же осадил его Потоцкий. — Думаешь, князь Ярёма в могилу лёг, так всё, бунтовщику Хмельницкому хвалу петь будут?
— Клятi ляхи, — буркнул казак.
— Я понимаю язык Запорожья, — с тихой яростью в голосе напомнил Велислав.
— Прекратите уже свару, — холодно произнёс Матиуш, которому порядком это надоело. Он уже позабыл, что значит быть паном и властителем, он толком им никогда не был, разве что, совсем уж в юности. Теперь пришла пора это припомнить.
— Всякий, кто будет сеять в войске смуту, наносить обиды как польскому, так и украинскому командованию, солдатам, будет строго наказан, — продолжил он, стараясь говорить уверенно, стараясь говорить так, чтобы его слышали и слушали. — Я ваш новый владыка и я требую полного подчинения.
— О, кажется, у пана-то голосок прорезался, — засмеялись в рядах, зачинщиком выступил всё тот же казак. Эти грубые люди подчинялись только Фабиану, столь же простому, но надёжному, как они сами. Они не терпели над собой никого другого: ни заносчивых воевод, ни болезного гетмана, ни холёного князя.
— Войцех, сделай что-нибудь, осади его, — тихо и как-то даже робко попросил Вишнивецкий. Слова приказа резали горло и больно впивались язык — он не мог заставить себя спокойно относиться к таким повелениям, пусть и необходимым.
Слуга по-лисьи ловко подобрался к нему, схватил за чуб и срезал острым кинжалом самый кончик: это был очень умный и просчитанный шаг: не лишить чести, но покуситься. Это значило предупреждение.
«Я своё дело знаю», — только и произнёс он, кинув взгляд на Матиуша.
— Я хочу быть вам добрым полководцем, но я не потерплю по отношению к себе такого, — быстро сказал тот — уверенность пропадала с каждым словом. Он обернулся на Войцеха, будто ища поддержки — от иронично глядящего Потоцкого её ждать не приходилось.
Марцин, заметив это, тут же что-то начал объяснять, угрожая и угождая, Вишнивецкий уже не слушал.
«Шли бы вы отсюда подобру-поздорову, — посоветовал Войцех, и они отошли подальше, к шатрам. — Не злите людей. Это дело было гиблым с самого начала, но кто ж вас, панов, переубедит, вы как упрётесь, так сдвинешь. Шляхетский гонор».
— Войцех, ты ведь с паном разговариваешь, — напомнил Матиуш, слабо рассмеявшись.
«Да какой из вас пан… Вы бы себя со стороны видели. Наверное, если бы я вдруг ушёл: за водой или, может, за чем-то ещё, да к вашему появлению не вернулся, вы бы небось уже сами оделись и в порядок себя привели, — с доброй усмешкой ответил тот. — Сразу видно ведь, что вы просвещенец».
— Это правда, у меня с хлопами отношения были довольно тёплые… до поры до времени, — кивнул Вишнивецкий. — Покуда они меня не убили.
«Слышал. Слышал я и то, что жена у вас хлопка по рождению, — сказал Войцех. — Если и было в вас что-то, то уж всё поизвелось. Вы неплохой человек, я это чую».
— С Анной я поначалу обошёлся гнусно. Да и не только поначалу. Я до самой гибели обманывал её, обижал, оскорблял даже, наверное. Так что сложно сказать, — признался Матиуш.
«Раз уж вы это за собой заметили, значит, ещё не всё потеряно», — серьёзно произнёс слуга.
— Да дело даже не в этом. Я… Я её просто полюбил так, как она всё это время любила меня. А когда начинаешь ценить человека вот так, то… многое меняется, — пояснил Вишнивецкий.
«Может, так оно и есть, — согласился Войцех. — Помню, и у меня была добрая жена, да померла она, как ребёночка-то рожала. И тот вслед за матерью ушёл».
— О… Это… — Матиуш хорошо помнил, что и его могла постигнуть такая судьба. — Мне знакомо, пусть и не сбылось.
«Дай Бог, чтобы и не сбывалось никогда, — слуга широко перекрестился. — Да, я верю покуда в Господа, хотя и променял смертную жизнь на бессмертную. И креста не боюсь».
— Моя жена… Она тоже верит, — как-то невпопад вспомнил Вишнивецкий.
«А что ей было делать? Сначала велено было так, а потом, как она вас повстречала, у неё никого, кроме Бога-то, и не осталось, — Войцех внимательно посмотрел на него. — Слепой вы, пан, и глухой, да в том не ваша вина — вас так воспитали, думается мне».
— Это правда, — согласился тот, внутренне устыдившись. Слуга с лёгкостью обличал его пороки, не стремясь корить, а просто говоря об их наличии.
«Ничего, ничего. Грядёт страшная бойня, и… Всё будет по-другому. Вы только себя не потеряйте, пан, пока уважение войска да славу искать будете. Многих здесь постигла эта злая судьба. И именно поэтому у войны нет лица: его смыла живая кровь и засыпала могильная земля», — отозвался Войцех.
Матиуш ему не ответил. Он стоял, задумчиво глядя на затухающий костерок, на едва колышущиеся под ветром полы шатров, на лошадей, вдруг всхрапывающих, когда закричит в сером небе сокол. И было в это всём что-то чужое, отталкивающее, но вместе с тем что-то родное и исконно польское. Это давало ему надежду, что всё ещё образуется и будет так, как и положено. Будет хорошо.
***
Штраус не думал, что снова придёт исповедоваться. Он никогда не гнушался средств, что использовал в своих делах, но в этот раз что-то мешало ему вот так просто пойти и предложить Вишнивецкому и прочим то колдовство, что даже в их кругу считалось запретным.
Лович встретил его извечной доброй улыбкой, что и полагалась прилежному пастырю. Удивительно, но как бы ему ни было больно и горько, других он всегда привечал только так. Он выполнял свой долг.
— Добро пожаловать, — Анджей склонил голову в знак приветствия. — Я рад вас видеть.
— Благодарю. Хотя, верно, вы воспринимаете приход мне подобных с опаской после… некоторых событий, — осторожно заметил Максимилиан.
— Вы первый. Обычно меня навещает добрая пани Вишнивецкая, изредка она берёт с собой юного князя. А больше никого и нет, — мягко отозвался Лович, указывая на скамью у самого алтаря. — Присядем же, я чувствую, нам предстоит долгий разговор.
— Это верно, — согласился Штраус. — Помнится, я уже когда-то приходил к вам за этим, пришла пора повторить.
— Снова решаетесь на отчаянный шаг? — уточнил Лович.
— Вы правы, — кивнул Максимилиан. — В тот раз я хотел вмешаться в дела Польши. Теперь же я хочу прибегнуть к силам, что… не подчиняются мне до конца, если вы понимаете, о чём я.
— Это очень необдуманно, — Анджей печально нахмурился. — Я не одобряю того, что выдумал пан Вишнивецкий, обратив Божьи дары во зло, а не во благо, и уж тем более я не могу одобрить то, что желаете употребить вы.
— Я и сам не готов, — признался Штраус. — Я не могу отвечать за то, сколько погибнет. Невиновных и непричастных, то есть.
— А как же те, что, как вы выразились, виновны и причастны? — серьёзно спросил Лович.
— Это война, — Максимилиан как-то заискивающе улыбнулся.
— Ах это… — Лович тяжело вздохнул. — Но чего вы хотите от меня? Просто… рассказать? Чтобы вас слушали?
— А для чего ещё нужна исповедь? — удивился Штраус.
— И правда, — Анджей понимающе посмотрел на него. — Я рад, что вы это понимаете, — он перевёл взгляд на крест и тихо заговорил:
— Я не терплю, когда ко мне приходят с намерением как бы очистить, тем более, заплатив за это деньги. Я не терплю, когда это становится обыденным действием вроде бы для порядка, а не для истинного облегчения души. Исповедь — это… это то, что ты не можешь доверить никому, кроме ксёндза, но это не то место, где прощение можно купить. Я знаю много людей, что приходили именно за ним, но не каялись по-настоящему. Я видел их мысли, и мне было противно говорить «Господь простил тебя».
— Именно поэтому вы загремели… вы поняли, — Максимилиан так и не смог заставить себя произнести слово «инквизиция».
— Да, и поэтому тоже, — Лович вздрогнул, затем мотнул головой, заставляя страшные воспоминания отступить. — Мы много в чём не сошлись с Римом.
— И тогда вы обратились к Лютеру, — закончил за него Штраус.
— Да, верно. Жаль, что его услышали не все, — кивнул Анджей. — Так я помог вам? — тепло и искренне спросил он.
— Бесспорно, — Штраус отчего-то даже смутился: он думал, что его осудят, или, по меньшей мере, не будут обращаться так по-доброму — так поступали священники, когда он был молод. Но Лович был не таков. Он действительно старался помочь всем, приходящим к нему с правдивыми помыслами, старался дать им надежду и покой. Несмотря ни на что.
— Это главное. Вы ведь пришли сюда за этим, — Анджей положил руку ему на плечо.
— Да. Спасибо вам, — Максимилиан поднялся. Он вновь чувствовал уверенность, и это было для него благим знаком.
— Я рад, что вы разобрались в себе, — Лович снова мягко и по-отечески ласково улыбался.
— Если я могу как-то отблагодарить вас… — начал Штраус. — А я могу, время сейчас такое. В общем, смело просите, я постараюсь услужить. Я не привык доверять, так что сомнительной чести слушать мои откровения удостоились только двое: вы и Ганс.
— Так почему же вы не обратились к нему? — с вежливым интересом уточнил Анджей.
— Он бы согласился, как и подобает слуге, — признался Максимилиан. — Вы же выступили в качестве независимой стороны. А я это в подобных вопросах ценю.
Оба встали, Штраус попрощался и ушёл, Анджей же опустился на колени у алтаря, прося Господа о чём-то своём.
И совершенно не заметил, как позади незаметной тенью встал Рихард.
— А мне вы в исповеди не откажете? — с каким-то странным отчаянием, смешанным с надеждой, спросил он.