— Я не знал, что вы веруете, — Анджей поднялся, обернулся к нему. — Полагаю, лютеранская церковь?
— Да, возможно. Матушка крестила меня по католическому обряду и назвала Рышардом, как и отца. Тот не стал возражать, но называл меня по-немецки — Рихардом. Он настоял на том, чтобы я принял его веру. Я… бывал в храме, как и положено сыну графа, но потом, уже после того, как меня нашёл пан Велислав, я перестал обращаться к Богу, — Милинский пожал плечами, ему было скучно и неприятно это вспоминать. — Но теперь, кажется, время пришло.
— Прошу, я слушаю, — Лович немного устало вздохнул.
— Я не займу много времени, — привычно произнёс Рихард. Он говорит так всем: и Анне, и Матиушу, и Раду. Даже Велиславу, с которым, вроде бы, у него должны были быть хорошие отношения, но увы. Да, когда-то давно они были маленькой семьёй, но теперь, спустя двадцать лет, ничего уже не осталось.
— Я не тороплюсь. Бессмертие утоляет жажду времени, — успокоил его Анджей. Он знал, что несчастного Милинского вечно что-то тяготит, знал, насколько он неприкаянный и забытый, знал, что он негласный изгой, хуже Мнишека. Наверное, Рихард потому и сошёл с ума — сложно жить вот так. Однако казалось Ловичу, что самое большое потрясение всё ещё впереди.
— Нет, я… Дело в том, что сегодня вы уже приняли одну исповедь. А за всю жизнь их скопилось очень много. Вы храните страшные тайны, отче, вы знаете обо всём том, что обычно бывает скрыто за вежливой улыбкой и холодным взглядом. Разве это просто? — Милинский наклонил голову в бок, и теперь его взгляд, до того печальный, стал хитрым.
— Вы проницательны, пан Милинский, — Лович рассеянно улыбнулся. — Проницательны и добры. Многие приходят ко мне, чтобы открыться, но немногие хотят знать, каково мне всё это слышать. Не подумайте, что я жалуюсь, но это и впрямь нелегко. Не раз сказанное противоречило моим убеждениям, противоречило слову Господа, но я должен был молчать, потому что такова моя работа.
— Именно поэтому я не пошёл в священники, — фыркнул Рихард. — Хотя туда, куда хотел, тоже не пошёл…
— А куда вы хотели? — вежливо осведомился Анджей.
— В военные инженеры. Мне всегда было это интересно. Но когда я попал к пану Потоцкому, то понял, что так не смогу принести ему пользу, отблагодарить за помощь. Поэтому я изучал право и экономику. Стал управляющим в его новом поместье, улаживал дела с замком в Грохове… Как вы понимаете, никакой армии. Впрочем, в свете нынешних событий я совершенно не жалею — я бы не хотел никого убивать, не хотел бы создать то, что будет уничтожать моих собратьев, — Милинский печально вздохнул, опустил голову.
— Вы считаете стригоев подобными себе? — Ловичу удивительно было это слышать. Сам он всегда уважал их, не в пример надменным сородичам-вампирам, но мало кто разделял его мнение.
— Конечно. А чем они отличаются? — с искренним непониманием спросил Рихард.
— Многие считают, что они слишком уродливы, чтобы находиться среди нас, — терпеливо пояснил Анджей.
— Это я знаю. Однако я не понимаю такого. Что же я тут делаю, раз общество не терпит тех, кто несовершенен? — Милинский горько улыбнулся. — Безумие искажает. Разве не так? Разве можно судить людей за то, как они выглядят? За то, что они нездоровы?
— Боюсь, что многим этого хватает, чтобы за глаза кого-то клеймить, — Лович осторожно, по-отечески коснулся его плеча.
— Вот что я вам скажу, — тихо отозвался Рихард. — Человека безобразит не увечье, но злое дело.
— Это правда, — согласился Анджей. — Так вы хотели исповедаться, — ласково напомнил он. — Я не хочу, чтобы вы ушли, так и не облегчив души, а за разговорами, вроде этого, время течёт быстро.
— Ах да, — Милинский кивнул. — Моя исповедь состоит в том, что… я просто не могу так, — он вздрогнул. — Я общаюсь со Станиславом Мнишеком, и мне жаль его. Все вокруг сыплют проклятьями в его адрес, а мне жаль, просто по-человечески жаль. Я знаю, какие ловушки для него заготовлены, и мне хочется ему об этом сказать, спасти. Но я понимаю, что тогда пострадают другие дорогие мне люди. Это так тяжело!
— И сколько же раз вы встречались? — мягко спросил Лович. В его голосе не было ни капли осуждения или укоризны. Только искреннее участие.
— Много. Когда вживую, когда просто переговаривались… Я ясно запомнил только две встречи: первую и ту, что случилась в чешской костнице. Они были самыми… Личными? Мы говорили об очень серьёзных вещах и о себе самих одновременно. Редкий случай, — Рихард старательно подбирал слова, чтобы его уж точно поняли.
— Вы, верно, неплохо сблизились, — кивнул Анджей. — В этом нет ничего страшного, сын мой, но вы должны быть тверды в эти страшные дни.
— Но как, если я уже знаю, что с ним будет в случае проигрыша? — Милинский всхлипнул.
— Посмотрите мне в глаза, — тихо попросил Лович, и когда Рихард поднял голову, слушаясь, нехотя и с тяжёлой душой стёр ему из памяти всё то, что так мучило.
— Простите, — выдохнул Анджей, уже после того, как за спокойным и даже по-своему счастливым Милинским закрылась высокая дверь костёла.
Лович вновь встал на колени и сжал в руках чётки. Он в который раз взял себе чужое горе.
***
Дарко Вереш ожидал подобного исхода битвы. Армия вампиров, ведомая неким Вишнивецким, не продержалась и нескольких часов. Сначала, конечно, они рьяно бросились в бой, они оттеснили стригоев на несколько сотен шагов назад, к серым утёсам, но это был лишь лёгкий отвлекающий манёвр. Новак прекрасно выучил своих солдат, и им не было равных. Даже венгерские вампиры, и те признали своё несовершенство и заключили со стригоями мир. Но польские всё ещё сопротивлялись…
Конечно, и с ними когда-то был договор о ненападении. Дарко хорошо помнил времена, когда в его доме пировала польская шляхта, а сам он часто бывал в Варшаве и Кракове. Но теперь, после жестокого короля Кшиштофа, после сотен стычек и десятков погибших закрывать глаза на вечные раздоры стало невозможно.
Вереш не участвовал в сражении. Он предпочёл наблюдать за тем, как Мнишек без особого труда заставляет Вишнивецкого отдать приказ отступать. С одной стороны, на душе становилось немного легче, ведь вот она — праведная месть за всё то зло, что произошло. Но с другой, он понимал, что всё это пустое — убитые вампиры не смогут вернуть ему покойных детей. А больше причин давать армию у него и не было.
Конечно, Дарко был не прочь показать надменным сородичам их настоящее место, но какое же это всё-таки было ребячество! Разве можно посылать на смерть тысячи солдат лишь только для того, чтобы потешить самолюбие? Вереш не мог и не хотел так разбрасываться своими подданными. А вот Мнишек — напротив, ведь у него ничего своего никогда не было. Он шёл по головам, чтобы добиться своего, он привык бороться за жизнь каждое мгновение, он привык ощущать себя недостойным и отвратительным. Таким нельзя было становиться во главе государства — они неминуемо привели бы страну в упадок, порываясь своими распоряжениями доказать окружающим, что чего-то да стоят.
Станислав, ко всему прочему, вместо известной польской гордости отца получил в наследство гордыню матери. Дарко помнил, как Невена над ним насмеялась, посчитав недостаточно живым для обладания её холодной красотой. Он стерпел.
А вот король Кшиштоф не смог. Вереш осуждал его за содеянное, но понимал, что к тому привело.
— Ну что ж, а вот и я, — вдруг прервал его мысли громкий голос Мнишека. Тот впервые за пару недель по-настоящему улыбался и, кажется, был доволен собой. — Ловко я их, верно?
— Верно, — Дарко с трудом нашёл в себе силы улыбнуться. Да, он и сам не раз выходил на битву, но после к пьянящему чувству победы примешивалось чувство горечи за всех погибших. Он не мог отзываться о произошедшем так, как это сейчас сделал Станислав. Тот словно вёл за собой не настоящих солдат, а игрушечных. И это пугало.
Не может быть хорош король, который готов так просто раскидываться жизнями своих подданных.
Вереш постепенно приходил к мысли о том, что не зря несколько лет назад отказался вступить в игру и предпочёл наблюдать. И сейчас он понимал, что поддержать Мнишека было несколько… опрометчиво. Даже, пожалуй, немного глупо. Дарко даже боялся представить, что может выйти в итоге, после того, как Сейм даст своё согласие на коронацию сына жестокого Водлевского.
Он по привычке поправил медальон, висящий на шее, пальцы провели по старому шраму, сейчас уже едва заметному. Вереш привычно содрогнулся. Перед ним вновь возникла распластанная на церковном полу Ружа с пустыми глазами, смотрящими на икону Богоматери. Бледные пальцы сжимали чётки, новенькое платье, последний подарок Дарко, было залито кровью. Тело Звонимира, как потом рассказал Каслав, выволокли наружу, чтобы дать людям Кшиштофа напиться и обрести умения, недоступные вампирам.
Вереш мотнул головой, отгоняя страшные видения прочь. Любые сомнения исчезли.
Он должен биться, чтобы впоследствии добраться до тех, кто причинил ему эту страшную боль.
Ради этого он пойдёт на всё.
***
Эржебет молчала, в который раз пробегаясь глазами по строчкам письма. Дарко Вереш ответил ей и ответил так, как никто другой из её ухажёров. Он понял всё то, что она пыталась скрыть за не отягощёнными смыслом словами. И тоже попробовал открыться.
Он писал о чём-то будничном, писал не слишком красиво и даже с ошибками. Жаловался на нерасторопного Каслава, неопытного Мнишека, сожалел, что не может приехать, словом, тоже писал вроде бы ни о чём, как и Эржебет в своём письме. Но та понимала, что может за всем этим прятаться.
Она не искала у него пылкой любви, не искала страсти, не искала почитания — она просто хотела совместного тихого счастья и уверенности, что никогда не будет одна. Батори готова была поклясться, что и Дарко мечтал о том же. Зачем наполнять душу пустыми и громкими чувствами, зачем оживать, зачем кидаться красивыми фразами и поступками, если можно просто быть вместе, рука об руку, плечом к плечу?
Эржебет не могла назвать это любовью. Она называла это доверием. А оно зачастую оказывалось куда дороже.
— Снова он, мама? — Андраш стоял на пороге её комнаты и улыбался.
— Откуда ты?.. — спросила Батори прежде, чем подумала о том, что спрашивает. Но было уже поздно.
— Скажем так, я поговорил с дядей, — Андраш усмехнулся. — Он достаточно надёжный источник, тем более что мы неплохо сошлись.
— Да уж, нашёлся тот, кто бы одобрял твои изыскания. И Влад, конечно, получил родственника-мужчину, с которым можно всегда обсудить течение жизни, если младший брат не слишком расположен к беседе, — фыркнула Эржебет. — Ты выбрал простой путь. Но зачем? Я не думала, что тебе интересна моя жизнь.
— Ошибаешься, матушка, — Андраш покачал головой, подошёл к столу, сел, закинув ногу на ногу. — Если я вечно вожусь в земле и пруду, то это не значит, что я не замечаю, что происходит вокруг. Ты уже давно вдова, и с самой смерти отца я не видел, чтобы ты по-настоящему счастливо улыбалась. Ты перестала устраивать балы и сама на них ездить, ты мало с кем общаешься. И только когда ты встречаешься с урамом Верешем, ты расцветаешь.
— Это правда. Знаешь, когда я была юной, я много что оставляла без внимания, но ты оказался умнее меня, — признала Батори, беря сына за руку. — Я действительно сильно горевала, когда Ференц умер. Всё-таки мы любили друг друга… Да, он изменял мне, да, я изменила ему, но мы всё равно оставались настоящими супругами. Я тосковала без него. А когда проклятый Турзо начал претендовать на наши земли чуть ли не над его гробом… Ты и сам знаешь.
— Если бы ты позволила, я бы разорвал ему глотку, — глаза Андраша загорелись тихой яростью. — Этот человек замуровал тебя в башне, словно преступницу! Дядя насилу тебя спас.
— Они бы живо подняли тебя на кол или сожгли… Как урама Петефи, помнишь? Он едва спасся… Не без помощи дяди, конечно. Я бы не хотела для тебя такой судьбы, ведь ты и так едва выжил, — Эржебет болезненно вздрогнула, вспоминая события многолетней давности.
— Тогда я был ребёнком. А во время суда — уже взрослым и очень сильным вампиром, ведь отец-обращающий постарался сделать меня равным себе. Но ты почему-то отказалась от нашей помощи, — тихо ответил Андраш.
— Я не хотела жить, — с трудом произнесла Батори, стыдливо опустив взгляд. — Я так устала, я так скучала по Ференцу. Я сдалась, Андраш. Благо, разум вернулся ко мне уже через неделю вынужденного затворничества.
— Да, я это почувствовал, — кивнул тот. — Ты ведь позвала меня, своего любимого ребёнка.
— Ты отказался продавать меня за богатое наследство, — Эржебет печально улыбнулась. — Я вами не занималась, конечно, признаю, но тогда это было… в порядке вещей. Я и подумать не могла, что их не остановит даже чувство уважения. Я… Турзо просто не смог со мной договориться и нашёл другие пути.
— Братья меня не признавали, как, впрочем, и сёстры. Единственным моим другом всё это время была природа. И дядя Влад, когда приезжал. Я не смог впоследствии смотреть в глаза большей части нашей семьи, настолько они были мне мерзки. А тебя, матушка, я любил — я знал, какую жертву ты принесла, чтобы я остался жить, — Андраш неестественно усмехнулся.
— Ты всегда был другим, — прошептала Батори. — Ты не сын Ференца по духу, у него все дети вышли уж слишком грубые. Уж скорее ты сын Влада, пусть и вовсе не родной. Быть может, именно его кровь и сделала тебя таким.
— Нет, матушка, — покачал головой Андраш. — Я твой сын. Я похож на тебя.
Эржебет наклонилась и крепко обняла его.
— А ведь всё ещё будет, правда? — тихо спросила она.
— Конечно. Ты только не прекращай переписку с этим человеком, с урамом Верешем, — посоветовал Андраш. — Он такой же, как и ты.
— Думаешь? — нахмурилась Батори. Это было для неё особенно важно — найти похожего. Конечно, с Ференцем ей было хорошо, но он был иной, он был… Как и всё дворянство того времени. Пожалуй, действительно отличался только Витольд Вильмош Петефи, утончённый и остроумный дворянин её возраста, но с ним дальше дружбы не зашло. Эржебет о том не жалела — вряд ли бы они хорошо понимали друг друга, хотя… кто уж теперь узнает.
Тем более что Дарко ей был многим ближе.
— Уверен, — отозвался Андраш. — Он ведь тоже пережил большое горе, он тоже испробовал, что такое сломаться и построить себя вновь. Это немало значит.
— Неужто горе и впрямь сближает? — удивилась Батори.
— Не горе. Опыт, — серьёзно ответил Андраш. — Вы взрослые пожившие люди и вы хорошо друг друга поймёте, особенно теперь. Если, конечно, война не уничтожит всё то, что между вами сейчас есть.
— Я вне войны. Я попросила Раду намекнуть об этом дяде. Сама не могу, боюсь почему-то. Даже не знаю толком, чего, — сказала Эржебет. — Он вернулся с добрыми вестями — мне позволили остаться в стороне.
— Интересно, как в итоге поступит урам Вереш, — задумчиво произнёс Андраш. — Он сложный человек, да и руки у него сейчас крепко связаны. Но надолго ли хватит его терпения? Ведь Мнишек не слишком хороший союзник.
— Что правда, то правда. Ведь без армии Его Высочества войны не будет, — согласна кивнула Батори. — Я, конечно, не буду вмешиваться, раз уж сама о том просила. Но теперь у меня есть надежда.
— Что всё кончится? — уточнил Андраш.
— Да. Что всё кончится, и он вернётся живым. А дальше уже всё нипочём, — ответила Эржебет, слабо, но искренне улыбаясь.